Федор Крюков. Накануне. В глубине. Повести, рассказы и очерки 1910--1914 гг.
М.: АИРО-XXI, 2022.
Ожидания
Час ранний, предрассветный, но не спится: во-первых, клопы не дают, -- они давно и прочно колонизовали твердый диванчик моего старого приятеля Кузьмы Антипыча, -- а, во-вторых, -- мысль о дороге. Хочется поскорее попасть в родной угол, к родному теплу и уюту.
За дверью Петровна засветила огонь, гремит дровами, затопляет печь. В узкую щель падает полоска света в горницу, где я лежу, перерезает две темных, укрытых овчинами фигуры, распростертые на полу,-- тут спят мой возница Павлыч и сам хозяин Кузьма Антипыч.
Мне хочется разбудить Павлыча, сказать: не пора ли ехать? Но оба приятеля так густо и заливисто храпят, что немножко жаль обрывать эту упоительную музыку. А клопы кусаются как собаки...
Оттого ли, что я заворочался и сел на своем ложе, или по другой причине, Кузьма Антипыч вдруг шумно вздохнул и поднял голову с подушки. Потом сел и начал обеими руками скрести голову. Наконец, сказал густым, полусонным голосом:
-- Ну, что там у вас из новостей хорошенького?
-- Кажется, ничего особенного, -- отвечаю я.
-- Воевать будем аль нет? Австрия, никак, все купоросится?..
Я сообщаю Кузьме Антипычу то, что читал в газетах. Оказывается, ему все это известно, и он знает даже больше меня о шансах войны и мира на основании распоряжений, полученных его сыном, зятем и другими молодыми людьми, подлежащими призыву.
-- Алешка завдовел, трое малых детей... Говорит приставу: "как же, вашбродь, теперь быть? Возьмут меня по мобилизации, куда дети денутся?" -- "А мне какое дело, -- пристав говорит. -- От солдата, брат, ничего не принимается. Потребуют -- иди!" -- "С каким же настроением я воевать пойду?" -- "С каким прикажут, с тем и пойдешь"...
Кузьма Антипыч рассказывает спокойным, эпическим тоном, но я чувствую, что вопрос вдового Алешки, детишки которого обречены на беспризорное существование на случай войны, близок ему в такой же мере, как и самому Алешке. И он говорит дальше о "настроении", с каким ожидают войны все призывные...
-- Уж что-то будет, -- заканчивает он многозначительным тоном свою речь.
-- Ничего не будет, -- хрипло говорит проснувшийся мой кучер Пав-лыч.
-- Ничего? -- с сомнением спрашивает Кузьма Антипыч.
-- Окончательно!.. Ждали все: вот двенадцатый год что-то скажет!.. А двенадцатый год пришел и прошел, ничего не сказал... У нас стариков в Москву требовали... Уж их перед поездкой ломали-ломали, учили-учили: и словесность, и джигитовку, и шашечные приемы. Думали: в офицеры произведут. А они так ни с чем и вернулись, лишь по шестидесяти монет собственных прокатали... Ничего не будет.
Кузьма Антипыч в раздумье скребет голову. Видимо, жаль расстаться с какой-то мечтой, а возразить собеседнику нечем: двенадцатый год обманул-таки ожидания, ничего не дал...
-- Про двенадцатый год у нас, правда, много-таки толковали. Полиция и то стала было хватать за эти разговоры. Ребятенки у нас как-то скотину упустили к этим нашим тут... как их... отрубщикам... Ну, а те загнали скотину. Ну, ребятишки и погрозились: "Ну, мол, попомните вы двенадцатый год". Те -- к приставу: вот, дескать, грозятся двенадцатым годом. Пристав приказал помощнику, -- есть тут у нас...
-- Скважина порядочная, -- заметил как бы в скобках Павлыч.
-- Так с плетью и ходит... Вот привели к нему ребятишек, он и давай их по щекам охаживать:
-- Что, мол, это у вас такое -- двенадцатый год? Что он предвещает, с... вы дети? Я из вас эту пыль всю повыбью!
Тут наш разговор на минуту сворачивает в сторону от темы смутных ожиданий к ясной до безнадежности теме о "твердой и спокойной" власти. Кузьма Антипыч тем же эпически-спокойным тоном рассказал о том, как местный полицейский чин темным вечером наскочил на мирового судью, совершавшего самый мирный моцион, и уже занес было над его головой плеть, но, когда судья назвал себя, сконфузился и извинился...
-- А на днях у нас о. Иван проповедь говорил... Раньше, бывало, про Лиодора все раскрашал... Возносил его... А нынче про Лиодора уж молчок...
-- Не нравится, видно?
-- Молчок!
Мы все смеемся, понимая конфузливое положение о. Ивана, еще вчера, можно сказать, неумеренно возносившего инока Илиодора, а ныне вынужденного обходить молчанием историю его неожиданного поворота. Потом опять переходим к мечтаниям. Оба мои собеседника,
-- даже скептически настроенный Павлыч, -- говорят, что жизнь до того подошла тугая, что какой-нибудь прорыв неминуем. И связывают свои упования с войной...
-- Про войну заговорили, и начальство помягче стало, -- говорит Павлыч. -- То, бывало, приведет казак лошадь, всем достоинством -- лошадь, а комиссия бракует: "Не годится", дескать... Наведут зеркало, поглядят в ноздри: "негодна"... А офицеры тут же приторговывают ее: казаку не годится, -- офицеру сойдет. А нынче, батенька мой, -- извини!.. Окружной шапку перед стариками стал ломать...
-- С вашим-то братом они еще так-сяк, -- замечает Кузьма Антипыч,
-- а вот мужика так уж ни к чему произвели... А уж она идет-идет, да и дойдет когда-нибудь эта точка...
Брезжит свет, голубыми полосками сквозит в щели ставен. Я напоминаю своему вознице, что пора ехать...
Через полчаса мы рысим по снежной, белой степи под белым низким небом. Бело и немо кругом. Чернеют мертвые кустики бурьяна, обнажения оврагов, телеграфные столбы. Что-то темное движется впереди, -- всадник, должно быть? Нагоняем. Нет, пешеход: старик, за плечами котомка, ноги в рыжих чулках и старых калошах... Издали, в белом, немом просторе, казалась фигура со значительными и таинственными очертаниями... Вблизи -- маленький, худой, озябший человечек...