Крюков Федор Дмитриевич
Милые тени

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Федор Крюков. Накануне. В глубине. Повести, рассказы и очерки 1910--1914 гг.
   М.: АИРО-XXI, 2022.
   

Милые тени

   Мой спутник, спрятав в воротник лицо и повернувшись боком к встречному обжигающему дыханию мороза, говорил заглушённым, словно вдаль отодвинутым голосом:
   -- Здесь Левитан писал свои пейзажи, Чехов жил три года. У нас так и остался в неприкосновенности Чеховский флигель -- завтра покажу вам. И мужика того покажу, с которого он рассказ о "шилишпере" писал, -- "Злоумышленник", кажется, называется, -- того, что гайки у рельсов отвинчивал.
   Был тридцатиградусный мороз, визжал снег под полозьями, белели от инея запряженные гусем лошади. Вверху перед нами, в холодной бирюзе неба, неярко мерцала Большая Медведица. Сзади была луна, и лежали немые под ее холодным блеском серебряные поля... Может быть, и красивые места были, но сквозь запушенные морозом ресницы мудрено было рассмотреть что-нибудь: куда-то ныряли, потом взбирались на горку, бежали ровным полем, а на горизонте темнели одни и те же пятна, может быть, деревни, может быть, лес...
   Места, по которым мы ехали, носили все библейские названия: Новый Иерусалим, села Скудельничье, Божидарово, речка Иордан. И только то имение, в котором живал когда-то Чехов, именовалось попросту, -- Бабкино...
   Утром побродил я по великолепному парку, осмотрел чеховский флигель, -- три лета жил здесь Чехов в лучшую пору своей жизни, когда был еще здоров, неистощимо жизнелюбив и когда слава уже начала улыбаться ему. Милая речка Иордан, которую увековечил в своих пейзажах Левитан, узенькая и извилистая, с живописными берегами, даже зимой была очаровательна своей русской, кроткой, задумчивой красотой...
   Над нею висело белое небо. Белыми волнами расходились и сливались с небом поля. Синели вдали и зелено серели вблизи осиновые рощицы, и меж ними разбросаны были темными кучками усадьбы, деревеньки, села с ласковыми церковками. И в белой, немой тишине, под белым, низким шатром неба, все это безмолвное, приникшее к земле, застывшее в смутном созерцании было так кротко, смиренно и трогательно, так красиво родной красотой.
   А вот и "злоумышленник", -- тот самый, который у рельсов гайки на грузила скручивал, потому что "черт ли в нем, в живце-то, ежели он поверх плавать будет"... Добродушнейший облик шершавого славянина. Словоохотлив. Слаб на казенную слезу.
   -- Антон Пал-ча? Как же-с, помню. Рыбку удил со мной, в ночное приходил. Он ведь сперва доктором был, а после на писателя экзамент сдал.
   -- Не приходилось читать его сочинений?
   -- Не-е... Мы -- не письменные... Хор-роший был человек, царство ему небесное! Разговорчивый... Бывало, расскажи ему, как тебя Мико-ла Угодник пьяным напоил. "Конечно, мол, по-праздничному делу"... Смеется...
   От воспоминаний о Чехове "злоумышленник" перешел и на другие воспоминания, обозрел всех господ, которых знавал в Бабкине. Он захватил еще кусочек крепостного времени, -- было о чем вспомнить. Самая блестящая эпоха в Бабкине, по мнению "злоумышленника", была при гусарском полковнике К-ском.
   -- Два миллиона он тут просадил. Бывало, едет, -- гайдуки впереди: сторонись! а то и задавит, недорого возьмет... Каменных баб по всему парку наставил. Идешь ночью, -- мое почтенье: статуй стоит!.. Ну, и винцом, бывало, угощал...
   Села с библейскими названиями, -- Скудельничье, Евфимоново, Божидарово -- при свете дня оказались скромными, серенькими российскими селениями: бревенчатые одинаковые избы со стенами, обложенными навозом и соломой для тепла, маленькие дворики; в избах -- громадные печи, на печках -- сероглазые ребята и старики с босыми и как будто изуродованными ногами, у печек -- телята на соломенной подстилке...
   Я мельком лишь видел внутренность здешней деревенской избы. И мне, южанину и тоже в значительной степени человеку деревенскому, показалось, что крестьянское жилище центральной полосы серее и грязнее южнорусского. Но народ как будто мягче, открытее, благодушнее, -- чувствовалась какая-то неуловимая, располагающая черточка в ясном взгляде, в охотном разговоре и ласковом обращении. И как-то не хотелось верить модным ныне толкам об одичании этого милого народа, о разложении деревенской жизни, о полном падении нравов...
   Впечатления были, правда, немножко однообразного содержания, но это, я полагаю, в силу их мимолетности.
   В первой избе, куда ввел меня мой приятель, с печи поспешно спустился, -- даже не спустился, а клубком свалился, -- босоногий старик-овчинник и, радостно осклабясь беззубым ртом, точно он свыше всякой меры осчастливлен был нашим посещением, подал нам худую, узловатую руку.
   -- Эге, уж готово? Что же это? -- сказал мой приятель, бросив на него испытующий взгляд.
   -- Нельзя, Лександра Лексеич, -- вчера суббота была...
   -- Работу разносил, -- сказал высокий рыжий мужик в дубленой шубе, починявший детские санки.
   Молодая женщина, сноха старика, толкнула его локтем и глазами показала на валенки: обуйся, дескать, хоть из приличия.
   -- Ничего, -- сказал ей старик. -- Барин простой, не осудит.
   -- Как ты это все пьешь, старый такой, -- покачал головой мой приятель.
   -- Да ведь ее не жевать, Лександра Лексеич...
   -- Он стар, а живность в нем есть, -- сказал мужик в тулупе. -- Об одном жалеет: старуха поздно померла. Догадайся старуха пораньше помереть, -- женился бы...
   -- И женился бы... ей-Богу! Форменно женился бы...
   -- И вышел бы на отруб...
   -- Не-е... На отруб не пойду! Зачем я с свово места пойду, когда я его усидел... У меня тут по крайней мере вон четыре яблони, и каждая в лето мне произнесет целковых на десять... А я на-- отруб! Не-ет!.. На отруба вот бы кого выселить: Самошкина и Меделина, потому они -- сутяги и беспокойства от них много... На пустошь бы их подать... А окромя них на отруба некому...
   В следующей избе хозяин попросил у барина под работу 80 копеек: надо было выкупить самовар, который отобрала полиция за недоимку.
   В третьей потревожили мужичка, лежавшего на кровати под полушубком. Он поднялся взъерошенный, страдающий от похмелья, и конфузливо глядел в угол, разговаривая с нами.
   -- А зарок давал... -- укоризненно сказал мой приятель.
   Мужичок этот, по профессии угольщик, по осени пропил все, что мог, в пьяном виде утопил лошадь и после этого дал торжественное обещание начать трезвую жизнь. Начал он ее с того, что донес на соседку Арину, державшую тайный шинок, -- думал истребить корень зла. Арину земский начальник приговорил на месяц в арестный дом. Отсидела Арина, вернулась и опять стала промышлять водкой, а сосед-угольщик, примирившись с нею, деятельно поддерживает ее коммерцию...
   Однообразные впечатления... Разговорились мы с приятелем, возвращаясь из библейских сел, о Чехове, об его "Мужиках" и просто о мужиках.
   -- От "Мужиков" вперед не ушли, -- говорил невеселым тоном мой собеседник: -- та же грязь, темнота, дикость нравов, пьянство... В каждой семье есть Кирьян из "мужиков", который смертным боем бьет бабу, разгоняет ребятишек... И все пьют. И нельзя сказать, что пьянствуют, а напиваются как-то бестолково, до одурения, как только попадет в руки монета, пропьют и... успокоятся. После вздыхают, скребут головы, сокрушенно крякают, -- до следующего случая... Все как было раньше, так и осталось... Нового только какое-то общее озлобление... мутное такое, не осмысленное, но мрачное...
   Современные писания о деревни, конечно, погрешают сгущенностью красок, но эта новая, -- а может быть, она и не новая, -- черта отмечена правильно...
   На возвратном пути из Бабкина я сел в вагон третьего класса. На дверях вагона было написано "Для некурящих", но дым стоял коромыслом, и бессильно боролся с ним скупой свет стеаринового огарка в фонаре. Запушенные морозом стекла чуть-чуть отливали голубым серебром; за ними была лунная, морозная ночь.
   Рядом со мной сидела грузная старуха, -- деревенская попадья,-- против, -- мужичок с желтым, безбородым лицом, в рваном полушубке, и старик-рабочий в пальто с воротником. Мужичок все извинялся перед нами в том, что он подвыпил, а мы все просили его не беспокоиться... Но он никак не мог выйти из покаянного настроения.
   -- Сознаю: налопался, -- говорил он горьким голосом. -- В деревне был, -- тот брат, этот сват... ну, понятное дело... А тут горе: дом растащили... В Москву поехал, все в порядке оставил, заколотил, все честь-честью... Приехал: замок сбит, двери унесены, ставни, окна-- все растащили... Поглядел, заплакал и пошел...
   -- В деревне окончательно беда с народом, -- сказала попадья. -- Пьют, буянят, тащат... В церкву не ходят...
   -- В церкву-то ныне тоже с копейкой надо идти, матушка, -- сказал старик-рабочий, -- а где ее взять, копейку-то? Земли просили, -- не вышло. Переселяйся, -- говорят, -- вот тебе и земля будет...
   -- Куда-а? -- сердито и громко сказал мужичок в рваном полушубке, точно услыхал что-то дикое и несуразное.
   -- В Сибирь, вот куда! -- не глядя на него, сказал рабочий.
   -- Давай денег!.. А на что я поеду?..
   -- А-а... Всем бы хороша девка да нага... Денег тебе? Даваай курить, что ли!.. Да, в деревне нынче разговор перевышает уж городской... То, бывало, мы, рабочие, верх держим, а сейчас уж деревня говорит: пущай будет ваш верх, а наша маковка... Что-то вот двенадцатый год покажет...
   В запушенные инеем стекла робко голубил свет луны; за окном лежала морозная ночь. В вагоне плавали волны пахучей махорки, глухо толокся говор, глухо под полом сыпался однообразный шум колес. Вставало в памяти милое Бабкино с тенями Чехова и Левитана, библейские села Скудельничье и Евфимоново, их немое, точно фатальное окоченение в суровых объятиях вековой темноты и бездолья, и так грустно было, точно только что снова перечел "Мужиков".

Русские ведомости, 1912, 29 февраля, No 49

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru