Lib.ru/Классика: Крюков Федор Дмитриевич. Бойцы

Федор Крюков. Старое поле. В начале пути.

М.: "АИРО-XXI", 2021.

Бойцы

В окна глядят синие майские сумерки. Читать уже темно, глаза утомлены, но жаль оторваться от новой книжки журнала. В глуши деревенской это праздник, -- редкий и запойный, -- новая книжка. Ее читаешь сперва "начерно", пока разрезываешь: там пробежишь глазами, в другом месте выхватишь строк десяток, в третьем -- страничку... Все ждешь чего-то нового, значительного, способного озарить и наполнить душу доброй уверенностью, сознанием непобедимости, неистребимости лучших чаяний и упований...

Но каждая страница окрашена серым унынием и тоской, дает безрадостные выводы, горечью звучит. И входит знакомая вечерняя печаль, заполняет сумеречную тишину низенькой горенки.

А с улицы несутся многоголосые, пестрые крики: праздник, ребятишки забавляются кулачным боем. Частый, как летний внезапный дождь, смягченный расстоянием, их буйный гомон то рассыпается мгновенными брызгами, то сплетается в бурливый каскад, перекатывается, уходит вдаль, замирает...

И странно-тихие, завороженные безмолвием, бегут тогда мгновения в моей горенке...

Но вдруг снова вырастает звонкоголосый поток, бегут назад задорные юные крики, рассыпаются под самыми окнами, дикие и увлекательные... И нет уже безмолвного раздумья синих сумерек...

Закрываю книгу: тянет к этому шуму жизни. Над ним, как и надо мной, над всеми нами, -- прошли свои невзгоды, боли и тяжкие печали, -- а вот он все еще звучит буйным, неугомонным задором, прочь гонит уныние.

Чуть румянеет узкая заря над вербами, но вблизи еще четки белые стены хаток. Мелькнет красное женское платье, светлый платок, -- тут, на перекрестке, их отличишь, а дальше, за церковной оградой, где гуще толпа, уже помутнели в синих сумерках, одноцветными стали фигуры людей, в одну полосу слились крыши хат и зубчато чернеют их силуэты на длинном синем облаке.

Полон веселых звуков вечер. Теплый сумрак оживлен гомоном, песней, смехом. Переливчатым движением, беготней, толкотней, топотом залита улица. Проходит легкой, шелестящей походкой веселая гурьба девчат. Проносятся вихрем к центру боя озабоченные ребятишки. С песней двигается медлительным шагом подвыпившая компания казаков и длинным хвостом за ней тянется толпа баб и детворы. За крыльцом у палисадника кружки беседующих. Вижу: в тулупе кое-кто,-- значит, старички. Весенний вечер не очень свеж, но старые кости тепло уважают...

Бой идет вдали, на площади. Их не видно, маленьких бойцов: заслонены густой стеною зрителей. Стена перекатывается -- вперед, назад -- тяжелым клубком, с криком, гамом, топотом. Иногда разрывается -- и тогда видно, как рассыпается врозь сбитая сторона, бегут, кувыркаются маленькие, проворные фигурки, сшибаются и, сцепившись в братских объятиях, валятся наземь, усеивая копошащимися трупами улицу.

И вдруг откуда-то новая волна бойцов -- на выручку сраженной стороне. Проворно вскакивают с земли поверженные трупы, смыкаются и -- вот уже назад понесся шумный поток сгрудившихся ребят. Снова вырастает вокруг них многоголосая стена зрителей, топчется на месте, колыхается, и вырываются из нее то густые, то пронзительные голоса, охваченные боевым увлечением:

-- Бей-бей-бей-бей!..

-- Стой, наши! стой! стой, не бегай! Куда-а вы, сукины дети?! Дружней! Вали-вали-вали!..

-- Взять! Наши, бери! Лупи с козыря! Разом-разом!..

Перекатываются разноголосые крики вместе с толпой, неистовые, добродушно-звериные, ободряющие, устрашающие, отчаянные и увлекательные. Словно бурный дождь с градом отбивает густую, гулкую трель по железной крыше, частым плеском хлопает по пыльной дороге, с треском сбивает густую листву и ветки с деревьев...

Слушаешь их, и невольно охватывает лихорадка волнения, непобедимого любопытства, стучит сердце, просыпается вдруг жажда стремительного движения, свалки, шума...

У палисадника я вижу крупную фигуру в дубленом тулупе, в старой фуражке блином: мой сосед Евтеич, ветхий старик с дугообразной спиной, славный когда-то боец. Износился, а всё, видно, не терпится: пришел взглянуть. Рядом с ним рябой, высокий, черный, похожий на цыгана Игнат Балахон, с ребенком на руках. За Балахоном -- франт с расчесанной бородой, Степан Рубец -- в красной фуражке и сюртуке на вате. Еще несколько широких спин, фуражек с алыми околышами... кто, -- не угадаю. Стоят, ведут неспешный разговор. Уличный гам, крик боевой бежит мимо них, совсем как будто не задевая их внимания. А знаю: для чего сошлись они сюда...

Подхожу, раскланиваюсь.

-- Вышли для разгулки время? -- обращается ко мне галантный Степан Рубец.

-- Да.

-- Очень приятно. Посмотрите на наши обстоятельства. Также воздуху свежего набраться... полезная вещь...

Степан -- человек полированный. Служил когда-то в гвардии, усвоил в столице образованные манеры, кудрявую речь, тонкость обращения. И хотя уже немало лет прошло с той поры, как из полка вернулся он домой, хотя и размазался, заветрел, почернел и закоптел он тут, около быков, дегтя и навоза, а все еще старая политура проблескивала в нем, как остатки позумента на ветхом мундире. Сапоги начищены ваксой, смазана салом голова, лоснится смуглое, сухощавое лицо, -- ладонь с салом прошлась и по нему. А под левым глазом -- великолепный синяк...

-- Это что же? В бою? -- спрашиваю я.

Степан конфузливо отворачивается в сторону и, не глядя на меня, говорит:

-- Да кабы в бою, не досадно бы... А то и кидаться не думал, а вот нашелся такой сукин-сын... Ивана Котеняткина парень...

Игнат Балахон скалит белые, цыганские зубы и весело подмигивает глазом, -- рад... Они -- соперники: Степан -- "верховой", Игнат -- "низовой". Сейчас стоят рядом, мирно беседуют, а через час в генеральном бою будут тузить друг друга самым добросовестным образом.

-- Замитусились надысь ребята, -- продолжает Рубец тоном, взывающим к сочувствию: -- я сунулся поглядеть, -- он расскочись, ка-ак даст мне... в это место... Я говорю: "Что ты делаешь? Я же не становлюсь в стену..."

Голос Степана звучит эпически-ровно, кротко, словно дело идет о случайной кляксе на его ватном сюртуке, а не о фонаре под глазом.

-- "Ну, прости", -- говорит, -- "Христа ради! Я не угадал. Думал: ты кидаешься"... Мне бы ему тут вот как дать можно, ну -- не такой совести я человек...

-- Да и поробел, скажи! -- замечает Балахон, мигая мне глазом.

-- Как же не поробеешь? -- Степан пожимает плечами, как бы признавая вину, но и прося снисхождения. -- Окружили меня... Фуражки на мне нет, сшиб. Видят: без шапки человек, -- стало быть, кидался... Я говорю: -- "стой, стой! вы сперва разберитесь делом"... А они -- никаких данных... за грудки берут...

-- Дурость ныне пошла, -- говорит Евтеич огорченным, хворым голосом: -- в старину этого не было, чтобы этак вот ероломить... или с крыла вдарить... Направдок шли...

-- Грудь на грудь! -- прохрипел старый Коваль Омельян.

-- Грудь на грудь! -- повторил с гордостью Евтеич: -- перевелась вся старина!..

Он махнул рукой. Чувствуется горькая досада в его тоне: вспомнил дорогое, но безвозвратно ушедшее, -- зря сердце растревожил...

-- Мы дирались как? -- грозно, хвастливым тоном, захрипел Коваль, стукая себя горстью в грудь, в пеструю заплату на рубахе: -- мы дирались добросовестно! Выходи в чистое поле, становись! Ночи не дожидались, середь бела дня бились!..

-- Днем, днем! -- подтвердил одобрительным тоном Евтеич: -- ночью -- что? ночь -- дело хищное, не видать ничего... а мы, бывало, как солнце с половины дня свернуло, -- на степь...

-- На простор! -- подсказал Коваль, стукая горстью в заплату на груди.

-- На простор... Выйдем, на круги разобьемся... выпьем, песни поиграем...

Евтеич говорит медленно, почти нараспев, -- видно, что упивается очаровательными воспоминаниями своей молодости. Я знаю, рассказывает их он не в первый раз. И все его слушатели не хуже его знают про эту старину. Но всем, очевидно, приятно окунуться памятью в чудесное прошлое, которое всегда кажется лучше, героичнее, благороднее и лучезарнее, чем настоящее, -- все слушают Евтеича внимательно и сочувственно.

-- Мундирчики на нас новенькие, сапожки насветленые, -- подходи видаться! -- поет Евтеич мягким, восторженным голосом: -- "Ну, чего же? давайте, вдаримся?" -- Голос его звучит приятельски-любовно, кротко. -- "Давайте!" -- "Становись, братцы, в стену!.." Вот тебе встали ряд рядом, -- нно-ка!..

Евтеич выставляет ногу вперед и пробует засучить рукав тулупа. Согбенная фигура его принимает вдруг вид комически-грозный и молодцеватый.

-- Бук-бук-бук-бук!.. -- внезапно окрепшим, новым голосом изображает он бой: -- аж вся степь забунит!.. -- с восхищением машет он рукой.

-- Ну, сшибла какая-нибудь сторона... Подались наши или их... -- "Стой! стой! не гонять!.." И вот тебе -- мое почтение -- опять садятся кругами, выпивают... песни... А после -- поотдохнут -- опять!.. Любо глядеть -- порядок был...

-- Нынче, уж если сшибли, то гнать... До самой печи гонят...

-- А уж наряжаться и не думай! -- хрипит Коваль: -- оборвут... На-дысь на моем Степке новую рубаху всю опустили. Одна и была добрая рубаха, -- как есть -- всю!..

-- Ишь дурость какая пошла! -- хлопая руками по тулупу, восклицает огорченным голосом Евтеич: -- глядеть тошно!..

-- А все идешь? Теперь бы на печке второй сон видел!..

-- Да разе утерпишь? Не улежишь и на пече-то... Зашумят -- аж коленки затрусятся: ну-ка да наших бьют?.. Пойтить -- хочь шумом помочь...

-- За свою сторону-то сердце кипит?..

-- А как же! -- Евтеич конфузливо усмехается. -- У меня старуха вот... пятьдесят годов уж как взята из верху, -- пора бы к нашей низовой стороне прилепиться, -- нет! все за свою сторону думку держит, за природную!.. Дети, внуки -- низовые, а у ней душа -- верховая... Надысь пришли с кулачков ребяты, сели вечерять. Спрашиваю: кто же, ребяты, подолел -- верховые ай низовые? -- "Верховые", -- говорят, -- "сшибли"... Она у печки, старуха. Перекрестилась: -- "слава тебе Господи",-- говорит, -- "наши одолели!" -- Какие наши? -- "Да верховые"... Так у меня аж сердце закипело! Развернулся, ка-ак дам ей в едало!. На-ж тебе, старый лубок! видно, сколько волка ни корми, все в лес будет глядеть... Дикая... черт... Своих родных детей бьют -- это ничего, а за эн-тих радуется...

Слушатели смеются. Степан Рубец -- "верховой" -- рассудительным тоном говорит:

-- Мила, говорится, та сторона, иде тово... иде пупок резан...

* * *

Темнеет. Гаснет заря над вербами. В таинственную высь уходит загадочное небо с алмазными звездами. Выше вырастают знакомые хатки, тесно сдвигаются в две линии, смутные и ровные, смыкающиеся вдали. Тихо вздыхает теплыми запахами нагретая за день земля -- свежим кизяком, грушевым цветом, травой молодой...

Гуще кажутся толпы, шумнее говор и звонче женский смех. Кружится зыбкое движение, идет веселая, увлекательная возня, взмывает визг и хохот. Песня занимается на перекрестке. Не сразу налаживается. Мужские голоса дурашливо сбивают. Смех слышен. И снова запевают. Находят тон. Избита знакомая мелодия, но в теплом сумраке весенней ночи звучит она так мягко, раздумчиво и нежно -- красивая весенняя печаль...

Отрываются от толпы темные, быстрые парочки, шепчутся, пересмеиваются. Порой короткая борьба завязывается, раздается звонкий шлепок -- первобытная ласка -- и опять все тонет в толпе. Порой короткий, бойкий разговор, и в нем задор веселый, смех...

-- Алена Ивановна! значит вы об любве никак не понимаете?..

-- Мимо, мимо!.. Много вас тут таких!..

Густеет, сливается толпа -- вся площадь запружена. Уж нет неистовых криков, колышется ровный, перемешанный говор, мягко песня звенит и тонет в нем. Стихла беготня мелкоты, -- теперь новые бойцы оттеснили ее, начинают новый, серьезный бой. Темным лесом стоит сгрудившаяся, серьезная толпа. Издали -- как будто на одном месте стоит она, -- черная, как смола, плотно сбитая живая ограда. А прислонился к ней, втиснулся -- нет, не стоит, а чутко, нервно, зыбко движется, повинуясь каким-то незримым знакам.

В тесном круге, охваченном живой стеною, расставив ноги и низко, почти до колен, нагнувшись друг к другу, с протянутыми руками, чуть-чуть покачиваясь, чуть-чуть подаваясь вперед, назад, -- стоят молодые бойцы. Напряженные, зоркие, подстерегающие...

И вся охваченная неторопливым, нервным вниманием, стоить вокруг притихшая толпа. Ждет...

-- Н-ну? -- замогильным, грозящим голосом выдыхает один.

И отзывается рычащий бас:

-- Н-ну!

-- Давай!..

-- Иди!..

Ходят на тесном пространстве -- шаг вперед, шаг назад... вправо, влево... Покачиваются, изгибаются, обманывая, выслеживая друг друга -- в хитрую игру играют. И колышется вслед за каждым движением их толпа. Ждет: вот-вот кто-нибудь взмахнет резким, мгновенным взмахом... Гулко раздастся удар, дрогнет стена, крикнет-гикнет стоустое живое эхо, бой закипит...

Это -- бой одиночный. Для запевки, для сигнала. Им открывается общая и решительная битва. Он всегда короток, мгновенен. Но до первого удара проходят томительно-длинные минуты зачина. Как зачарованные, глядят друг на друга зачинщики, покачиваются, подлавливают руками, коротко и глухо выталкивают звуки:

-- Н-ну?..

-- Ну!..

-- Да бей что ли, Тарас! Чего ворожишь? -- падает из толпы нетерпеливое восклицание.

-- Лобода, не зевай! -- тотчас же предостерегает голос с другой стороны.

-- Бей враз! не копаться!..

-- Лобода, не поддайся!..

Вот быстрым, легким, внезапным прыжком надвинулся один, отпрянул противник, уклоняясь от удара, и темное кольцо зрителей беззвучно раздалось, не препятствуя маневру, словно плотный туман от дуновения ветра. И снова сомкнулось: вперед кинулся боец... Взрывом раздался крик: сшиблись... Дрогнул круг, метнулся в сторону, забурлил, зашумел. Бой вспыхнул...

Бурным, стремительным валом понеслась кипящая шумом лавина. Одно -- два мгновения я видел: цепами взмахивали руки, прыгали и бежали бойцы, кружась и схватываясь, падали, и частым, гулким, веселым стуком букали удары. И пронеслись, как вихорь-круговорот. Сбили верховые...

Оглядываюсь: один Евтеич да Балахон с ребенком на руках остались, -- все схлынули. Топчется Евтеич, кричит на Балахона, и слезы звучат в его голосе:

-- Ты чего же, Игнатка?!

-- Да вот... дите... -- виновато говорит Балахон.

-- Дите, дите!.. Бабы что ль нет?..

-- Да провалилась куда-то... черти унесли...

-- Эх, ты-ы... с дитем!.. Давай ее мне в полу...

Балахон нерешительно передает ребенка Евтеичу.

-- Кричать будет... -- с сомнением говорит он.

-- Не будет!.. Иди, чадушка, иди, болезная к дедушке. Иди! -- ласковым, сразу изменившимся голосом заговорил старик, заворачивая ребенка в полу тулупа.

Ребенок заплакал. Старик достал из кармана яйцо:

-- Молчи, моя сердешная, я вот яичко дам... На... яичко...

Игнат, между тем, сбрасывает поддевку, фуражку и направляется к месту боя. Надо забежать с своей стороны, с низовой, и кинуться в лоб противнику, а не с крыла, -- так требуют не писаные, но твердые законы любительского боя.

Подоспели ли свежие бойцы к низовым, или верховые понесли урон, но минут через пять бурная волна покатилась назад и снова перед моими глазами завертелись, замелькали взметающиеся вверх кулаки, прокатился гулкий поток частых ударов, крика, гика... И заметался от радости старик, заорал ликующим голосом:

-- Так-так-так-так! Бей, наши, бей-бей-бей-бей!..

Он сорвал с своей лысой головы фуражку, похожую на блин, и ударил ею оземь:

-- Молодцы-донцы!..

И залился сиплым, неслышным смехом, радостно крутя головой: наши одолели!..

Но была непродолжительна его радость. Что-то вдруг словно дрогнуло в шумном, удалявшемся от нас потоке, точно взметнулся новый вал, выше других. Он усилил шум, закрутил его на одном месте, повернул назад, и снова черная, живая лава, кипящая бурными звуками, понеслась в нашу сторону...

И вот топот, крики уже возле. Вот они быстро минуют нас. И видим: падают наши бойцы, -- я тоже числю себя в низовых... На миг сомкнутся, ударят, ободряя себя громким криком. Минуту-другую бьются на одном месте. Частым, гулким стуком барабанят удары. И замирает сердце трепетной надеждой: авось наши возьмут...

-- Стой, наши, стой-стой! -- кричит неистовым голосом Евтеич. Испуганный ребенок плачет. Старик нежно похлопывает ладонью по поле тулупа. Но вижу: волнуется за исход боя и все внимание его в этом грозно-шумном, оглушительном водовороте мечущихся, сшибающихся тел. Вот устремляется он туда. Мне страшно: а ведь сомнут старика и ребенка, задавят... Но старик в боевом увлечении забывает все.

-- Бей, наша, бей-бей-бей! -- кричит он окрепшим и вдруг помолодевшим голосом: -- стой, не бегай! стой!..

Но одолевают верховые... Подаются, отступают низовые. Торжествующе звучат уже крики победителей. Вот и Степан Рубец -- без шапки, в разорванной рубахе, избитый, но ликующий, довольный. На бегу он бросает мне:

-- Вот как наши землееды работают!..

В голосе его звучит бесстыдное торжество... Я стараюсь держаться нейтральных чувств, но мне досадно: все-таки я -- низовой... А Евтеич убит отчаянием.

Хвастовство победителя переполняет чашу. Старик вдруг, с неожиданной для него прытью, устремляется за Рубцом, который, прицеливаясь снова кинуться в бой, топчется сбоку сгрудившихся бойцов. Евтеич схватывает с головы свою безответную фуражку-блин и с размаху бьет ею в затылок своему недавнему собеседнику.

-- Не забегай с крыла, поганец! всю морду исклюю!.. Всю твою поганую харю! -- плачущим, злым голосом кричит старик.

Рубец оглядывается на мгновение. Получает удар прямо в лицо от Евтеича, но ни обижаться, ни протестовать, должно быть, некогда: опять кидается в свалку, торжествующий и упоенный победой...

-- Ну, теперь не удержать! -- горестно машет рукой Евтеич, видя, как быстро покатился черный вал кричащих людей в ту сторону, куда теснили низовых...

* * *

Уходит вдаль, глохнет шум. На смену ему -- песня девичья. Звучит мягкая, задумчивая, нежная... Точно далек и чужд ей этот кипучий бой, победа и торжество одних, поражение и досада других. Бой, где за честь одоления бьются отцы, братья, друзья... Звенит беззаботная, юная песня, вздыхает в ней тайная тоска девичья и сладкое томление одиноких часов ожидания...

"Ходи, милый, попозднее,

Чтобы люди не видали..."

Далеко чернеют толпы, и ровной зыбью колышется говор над ними. Кажется, кончился бой. Идут назад. Песня занимается и там. Многоголосая, она покрывает гомон, смех, свист ребятишек и тихо подвигается к женскому хороводу. Валами прокатывается мимо меня гурьба за гурьбой с веселой толкотней, смехом, говором. Вблизи это диковато, грубо, с толчками, шлепками и крепкими словами, а вдали и песня, и говор, и смех сливаются в одну чудесную симфонию весенней, юной жизни...

Идут все вместе -- и друзья, и недавние противники, и зрители. Вот и Игнат Балахон.

-- Девчонка-то моя цела? -- спрашивает он, надевая поддевку.

-- Уснула, -- отвечает Евтеич подавленным голосом.

-- Ничего, дяденька, -- говорит Балахон, -- угадывая мысли старика: -- сыпнем и мы им когда-нибудь...

Он бережно берет уснувшего ребенка из полы у старика.

-- Кидаются недружно -- вот в чем...

-- Лучше бы моя хата сгорела, чем как наших бьют!.. -- горестно крякая, говорит Евтеич.

-- Сыпнем и мы им -- придет время, -- уверенно говорит Балахон: -- а меня какой-то негодяй гвоздем, должно быть, скребанул... или ногтем: бровь до крови рассек, руда бежит... Сроду у меня пятна не было на морде, а тут вот... изволь радоваться...

-- Присыпь землей. -- И то... в сам деле...

Игнат нагибается к матери сырой земле, набирает щепоть пыли и присыпает рану.

-- Не горюй, дяденька! -- говорит он весело и беззаботно: -- когда-нибудь и мы им... дадим!.. Главное: дружней надо...

Они догоняют медленно движущуюся, темную, плотную толпу и сливаются с ней. Я гляжу им вслед, и зависть берет меня... Если бы и мне хоть каплю этого простого, бездумного, непосредственного восприятия жизни, ясного, как это высокое небо с звездами, полного обаяния близкой, родной красоты!.. И этого милого, смешного и трогательного патриотизма, как у Евтеича... И несокрушимо-бодрой уверенности, как у Балахона...

...Разбиты?.. Землей присыплем раны и вновь сомкнем ряды!..

"Речь". 24 мая 1912

Оставить комментарий Крюков Федор Дмитриевич (bmn@lib.ru) Год: 1912 Обновлено: 13/12/2024. 22k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Крюков Федор Дмитриевич Бойцы

Бойцы

Крюков Федор Дмитриевич
Бойцы