Крюков Федор Дмитриевич
Пароход "Гражданин"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Федор Крюков. Накануне. В час предрассветный. Статьи и очерки.
   М.: "АИРО-XXI". 2021 г.
   

Пароход "Гражданин"

   Река обмелела...
   Перекаты -- на каждом шагу. Пароход то и дело бурлит, клокочет, вздымает белоснежную, пенистую гриву: попал на мель, давит раков. Жемчужным дождем сыплются брызги, и в них великолепными переливами играет солнце. Матрос на носу тычет шестом в воду и очень довольным голосом выкрикивает:
   -- Пя-ать... пять... пять...
   Бывалые пассажиры изумленно качают головами: никогда в этом месте мелей не было, а ныне еле идем... Обмелела река...
   Обмелела и жизнь. Еще недавно, -- года три назад, -- чувствовалось туг, на этой реке, могучее биение ее пульса, и даже в условиях случайного путешествия создавался особый цемент, который объединял самую пеструю, разнородную толпу, -- живой, волнующий интерес к вопросам общественности. Ныне молчалива стала российская публика. Если и выпустит слово, то самое взвешенное и осторожное.
   Толстый господин в морском плаще и морском картузе, похожий на финляндца, в действительности же -- помещик Звенигородского уезда, утомленный безмолвием, сообщает сидящей рядом с ним незнакомой ему даме монументальных размеров:
   -- В Москве дождик был...
   -- В Москве?
   -- Да. Проливной.
   Дама одобрительно кивает головой.
   -- С грозой! -- прибавляет он.
   И оба снова погружаются в кладезь молчания, вперив пристальный взор в темный плот, осевший на песчаной косе.
   Как будто с некоторым гражданским жаром маленький, кругленький артиллерийский штабс-капитан, остановившись против молодой дамы, одетой во все прозрачное, и обращаясь к ее супругу, говорит, энергически жестикулируя фотографическим аппаратом:
   -- Это, собственно говоря, макулатурное предприятие. Я -- прямого сообщения пассажир, я все преимущества должен иметь...
   -- Представьте, нет кают, -- говорят. Мы депешу заблаговременно давали, -- можно бы, кажется, позаботиться...
   -- Зазнаются. Это -- просто нахальство...
   -- Об этом не мешает в печати... У меня есть приятель, пишет. Я ему обязательно...
   -- Просто -- поругаться надо. Поругаться! Я просил вежливо, -- не давали. Поругался, -- дали. Потребовал даже поближе к рубке, и то удовлетворили. С ними надо уметь говорить...
   Штабс-капитан бросает воинственный взгляд вокруг, потом прикладывает руку к козырьку и, щелкнув шпорами, представляется своему собеседнику, господину коммерческого облика, и его пышной супруге. Садится рядом. И все трое устремляют самое пристальное внимание на стаю грациозных чаек, провожающую пароход.
   Туговато идет сближение. Пассажиры держатся пока особняком, небольшими группами, осторожно присматриваются друг к другу, щелкают затворами камер-обскур, забавляются кормлением чаек. Некоторое оживление и шум вносят лишь группы молодых людей в военных и студенческих фуражках, в панамах и легких картузиках. Торопливым, деловым шагом они обходят палубу, а взгляды играют откровенно голодным блеском, перекрещиваются, цепляются, спрашивают. Громкий смех перепрыгивает, как перекати-поле, отрываются слова, звучит в них осторожно-циничная лесть красивым женщинам, грубоватое веселье молодых, хорошо кормленных животных. Пахнет флиртом...
   Да, куда-то спрятался прежний трепетный интерес к гражданским вопросам, жгучесть которых отнюдь не уменьшилась за эти годы... Культурная часть "Гражданина", -- пароход наш называется "Гражданином", -- точно по уговору, охотно порхает по скользким темам о многоразличных видах любви и связанных с ней злоключениях, но ни одного звука не слышно о том, чем полон любой газетный лист.
   -- Любопытная книжка?
   -- Еще бы! А вы не читали? Прочтите!
   -- Может быть, и читал. Я много читал, только заглавий никогда не помню. "Четыре пальца"... "Ключи счастья"... "Смертельный выстрел"... Вероятно, читал да забыл: некогда, знаете... зубрил, к государственным готовился...
   У него прыщеватое, молодое, но поношенное лицо. На сером пиджачке -- университетский знак, новенький. Собеседница -- в черной кружевной кофточке. Кажется, учительница городской школы.
   -- "Ключи счастья"... вероятно, читал... О чем здесь собственно?
   -- Можно ли любить двух сразу...
   -- А-а... Это очень интересно! Ну?
   -- Ну, вот... Вы как думаете?
   -- Я? Очень можно! Даже должно!..
   -- Нет, серьезно... Вот вы мне скажите: я люблю двоих... и тот, и другой мне дороги... Что мне делать в таком случае?
   -- Полюбить третьего... Я, например, к вашим услугам...
   Она сердится, но не очень. Вероятно, нечаянно садятся теснее, мирятся, понижают голоса, красноречивее и дольше говорят взорами...
   Положительно для флирта создан наш "Гражданин!". Он такой юный, -- всего второй рейс делает, -- такой щеголь: все на нем блестит, попахивает краской, все с иголочки. Даже странно, почему он -- "Гражданин", просто "Гражданин", а не титулованная особа.
   Мы идем среди бесконечных пахнущих смолой и рогожами караванов. Вода похожа на пиво. Баржи, грузные, икряные, чуть заметно вздыхают боками, и лениво плещут их выцветшие флаги. Мачты -- целый лес, тонкий, стройный, взмывающий в голубое небо. Оно чуть-чуть запылено в одном месте прозрачной паутиной белых облачков, ярко до ослепительности и знойно. Четко рисуется в нем тонкое кружево веревок, вцепившихся в борты тяжелых, темных громад.
   Город остался позади, живописно-беспорядочный и пестрый, причудливая смесь обомшелого кирпича старинных стен с зелеными березками в их трещинах, и электрических элеваторов, босяцкой грязи и нелепой миллионной роскоши, исключительного бесправия и мягкой красоты старинных церквей, заволжских далей...
   Бегут навстречу пароходы и пароходики, чистенькие, сверкающие зеркальными стеклами и новой краской. Нарядные люди -- на палубах, цветная и красивая толпа, к которой невольно тянешься сердцем: кажется, там должно быть какое-то особое довольство, милое веселье, беззаботность, кто-то ласковый и юный приветливо машет оттуда, зовет к себе, ждет...
   Пенится и хлопотливо шепчет след парохода. Скрипят гармоники на баржах, и смолой пахнет от их смягченных расстоянием звуков. Девчата с лодки, утыканной березками, машут платками, визгливыми голосами кричат нам какое-то приветствие. С кормы "Гражданина" кто-то тонким голосом передразнивает их. Подвыпивший мужик, сделав ладони трубой, кричит сдавленным басом:
   -- Ку-куш-кин! Прош-чай, голубчик!
   С косы кто-то в одной рубахе, без панталон, может быть, именно Кукушкин, машет руками, а голыми ногами выделывает такие невероятные па, что корма "Гражданина" грохочет от неистового восторга. Голые ребятишки, маленькие, резвые, звонкоголосые, бегают у воды, брызжутся, с визгом и хохотом ловят белые гребни, которые наш пароход посылает к берегу на толстых, змеистых валах крупной зыби.
   Остались позади караваны, скрылся город. "Гражданин" один между красноглинистых и зеленых берегов великой реки. Она не производит впечатления могучести, водного обилия. Широта размаха чувствуется скорее в ее песках, чем в водах. Но ничего поражающего: все мягко, расплывчато, излучисто и кротко, как милая славянская душа. Берега -- зеленые, уютные, веселые. Кажется, живут тут один смех молодой, звонкая песня, радостное оживление и обилие. Забывается выразительная нищета IV класса, когда смотришь на богатые виллы, огромные заводские корпуса или серый, из камня и железа, внушительный город с гигантскими плакатами: "Нобель". И кроткий русский пейзаж рядом ласкает глаз веселыми, светлыми тонами. Кривыми ленточками всползает рожь на холмы, серебристая зыбь бежит по ней переливчатыми пятнами, зеленые тени плывут. Маленькие ветрячки смешно растопырили крылья.
   -- Ой, селенье-то! Селенье-то! Хлебушко тут растет... -- говорит с умилением старая нянька.
   Голубеет затон. Сельцо спряталось в узком ущелье, среди красных яров, робко мигает серыми крышами маленьких домиков в зелени, белой церковкой, -- такое ласковое, кроткой дремотой обвеянное.
   -- Вид какой! Воздух какой! -- восхищается супруг дамы в кисейном платье, возле которой вьется штабс-капитан, -- деревья всякие... и фруктовые, и всякие. Агромаднейшие!
   -- Ничего особенного, -- разочарованным тоном возражает штабс-капитан. -- Настоящую красоту хотите видеть, поезжайте в Пятигорск или в Ялту, например...
   -- Да, там шикарно! -- восклицает его полногрудая соседка.
   -- А веселье! Никакого сравнения!
   -- Ну, еще бы...
   -- Эх, знал бы, в Москве бы сидел... Тут что? Мухи с тоски дохнут... Хвалили Волгу: воздуху, -- говорят, -- много... Вот тебе и воздух: все как на богомолье едут...
   Штабс-капитан делает отчаянный жест и придвигается к соседке.
   -- Эх, попал я в грязную историю! За свои же кровные денежки... Замечательно, -- говорят, -- весело... танцы... Вот тебе и танцы...
   Ему улыбаются, посылают ласковый, лукаво ободряющий взгляд.
   -- Что это за жизнь! -- продолжает он скорбно-обличительным тоном. -- Прозябание, а не жизнь. Прячутся, сторонятся друг от друга. Как премудрый карась щедринский: все прятался, похудел бедняга...
   Купеческий пароход с форсистым фырканьем прошел мимо и сверкнул на повороте белым золотом солнечных лучей, отраженных его стеклами, словно бросил лукаво-веселый взгляд в нашу сторону.
   -- "Славянка", -- грустно проговорил штабс-капитан, провожая его глазами: -- все это очень печально... все это очень печально...
   Но он немножко врет, штабс-капитан. С его стороны это -- избитый тактический прием, обход полногрудой, немного флегматичной соседки,-- больше ничего. На "Гражданине" не так уж скучно и уныло. Весело бежит он вперед, ропчущий шелест тянется за ним, белые гребни расходятся к берегам. Широкая, зыблющаяся полоса позади сверкает под солнцем, -- смотреть больно. Чайки реют, и на зыбкой стали колышутся их легкие тени. Игрушечная темная лошадка тащит по берегу игрушечную телегу. Игрушечный мужик сидит в телеге, спустив ноги, а баба идет рядом, у колес. О, милая Русь...
   -- Скажите, вы -- кто?
   Они уже заинтересованы им, веселая, хохочущая компания курсисток. Сперва немножко дичились, присматривались друг к другу, обменивались молчаливыми, оценивающими взглядами, потом заговорили.
   Он -- молодой человек в черном сюртуке и круглой шапочке. Похож и на купеческого сынка старого типа, и на семинариста. Очень предприимчив, впрочем, по части ухаживанья.
   -- Вы кто?
   -- А как вы думаете?
   -- Купец!
   -- Нет. Недостаточно толст... И на коммивояжера не похож...
   -- Педагог, может быть?.. Только очень легкомыслен...
   -- Помощник присяжного поверенного!
   -- Авиатор!
   Кажется, все профессии перебрали. Остались одни неприличные. Неловко говорить: неужели агент-провокатор? Наконец, он разрешает томительное недоумение:
   -- Я -- египтолог.
   -- Египтолог?!
   Долгое, подавленное молчание. Толстый, большой господин, похожий на сановника, спрашивает:
   -- А это что за профессия?
   -- Изучение древностей Египта.
   -- А-а, мумии! -- радостно восклицает одна из барышень. И все фыркают от беспричинного, неудержимого смеха.
   -- Очень интересно! -- говорит сановник. -- А вы огнедышащий вулкан видели?
   -- Не приходилось.
   -- Я видел. Пламя... Такой вот огонь...
   -- Где? Где? -- спрашивают барышни.
   -- На острове Гонолулу. Знаете?
   -- Вы -- путешественник?
   -- Представитель торговой фирмы... Заглянешь, внутри пламя!
   -- Неужели пламя? Как вы не боялись? -- Привычка...
   Должно быть, это очень весело: египтолог, вулкан... Молодой смех, смех милой праздности и беззаботности беспрестанно вспыхивает, захватывает даже мимоидущих и никак не может удержаться в границах умеренности. Ужасно тоже любопытно угадывать, с кем на короткий момент сталкивает судьба, случайно заглядывать в крошечный уголок чужой жизни, слегка приподнять завесу собственной и затем разойтись в разные стороны. А какие открытия, -- неожиданные и странные!.. Легкомысленный по женской части господин средних лет с великолепными усами окажется вдруг чиновником Святейшего Синода. Подкрашенная дама в кричащем костюме, которую долго принимают за кафешантанную певицу, -- председательница благотворительного Общества.
   Нет, на "Гражданине" вовсе не скучно.
   Самая жизненная часть парохода, конечно, внизу. Говор и жужжание стоят в воздухе, точно частый дождь барабанит в крышу. Гудят котлы, стучат машины, сотрясая корпус судна. От человеческих тел ступить некуда. Мешки, кули, ящик, дрова, земледельческие машины,-- навалены целые горы. Пахнет скверно... Щеголеватый "Гражданин" здесь имеет вид самый затрапезный: нет блеска, форсу, чистоты и обилия света. Матросы мокрыми швабрами разгоняют грязь среди жужжащей, спящей, жующей, поющей человеческой массы, но через минуту ползающие под ногами детишки внимательно копаются уже в новых кучах сору.
   Пестрый говор, смех, треньканье балалайки, песня и плач пересыпаются как битое стекло. Гудят котлы. Длинный мужик с белой бородой неумело топочет каблуками под гармошку. Кухонный мужик тут же складывает на грязный столик груду зарезанных цыплят, -- маленькие, жалкие, ощипанные трупики... Трупы большие лежат в самых живописных положениях, сморенные сном, на полу, между ящиками, на тюках с шерстью, под лавками, даже в груде наваленных до потолка плугов... Крепким сном спят. Трудовым? Пьяным? Бог знает. Но на "Гражданине" не без пьяных.
   Большой рыжий монах, отвалившись спиной на кучу полен и поглаживая широкой ладонью белый сапог спящего тут же человека в картузе, выпачканном известью, сиплым голосом тянет "Спаси, Господи". Глаза закрыты, веки бессильно опущены, голова тяжело и мерно поднимается и опускается, как у лошади, которую одолевают мухи.
   К нему уже, вероятно, присмотрелись, -- никто не обращает внимания. Изредка мимоходом отпустит крепкую остроту какой-нибудь,-- несомненно, православный, -- картуз. Да татары, сидящие рядом, слушают его молча, сурово-задумчиво.
   -- Братики, -- бормочет иногда монах в пространство расслабленно-виноватым голосом, -- мало испивать ради немощи телесной устав не возбраняет. Да... И Писание... Яко земля, -- говорит, -- вовремя напояема, с прибытком возрастит всеянное в нее семя... Да... Ной был... праведный муж... упился, наг лежал. От безумного Хама поруган бысть, а мудрого сына покровен бы-ысть... Так-то!..
   Жужжит говор. Сплетаются и расплетаются голоса. В пестром калейдоскопе кружатся слова, осколки фраз, -- случайные брызги большой, сложной, медлительно кипящей жизни.
   -- Ну, я хоть туда-сюда, я с попом сурьезничал, -- говорит тщедушный мужик, свесив босые ноги с верхних нар. -- Еще человека три тоже не молчали ему. А одиннадцать-то человек еще сослали, тех совсем за-напрасно. Ни синь-пороха, ничего за ними...
   Слушают его бабы, жалостливо подперши руками щеки. Ребятишки ползают у них под ногами. Два татарченка в маленьких шапочках и больших сапогах борются тут же, падают, подминают друг друга, хохочут и визжат.
   -- Политики, -- говорят. А какие мы политики? Мы -- землепашцы... Вконец нас разорили. Осталось именья, -- песок да каменья. Украсть -- только душу грешную... Обирай, кто хошь...
   -- ... Огурец нынче обманул.
   -- Товар нетвердый...
   -- Огурец -- такое дело: в двух неделях не взял барыша, бросай свиньям. Вот капуста, лук -- иной совсем коленкор...
   -- ...Теперь бы войнишки какой ни на есть, ну, может, и открылось бы что мужику, -- говорит сивая борода, -- а то все забили, закрементовали насмерть. Мужик не нужен стал.
   -- Мужик -- основа всему, -- возражает безусый малый в жилетке. -- Поди ты...
   -- Кабы мужик не работал...
   -- Да-а! Кабы не плешь, так и голо бы не было! -- желчно замечает молодая женщина с ребенком у груди.
   Слушатели смеются. Потом вздыхают.
   -- Солдат, -- вот кто весь грунт держит! Видишь: медаль навесил... За что-нибудь он ее навесил...
   Сивая борода тычет пальцем в сторону убогого пиджака, украшенного медалью на красной ленте.
   -- А нам куда же деваться? Мы присягу давали, -- виноватым голосом говорит пиджак.
   -- Присягу! А последний Порт-Артуришко прокурили. Раздается одобрительный хохот. Солдат с медалью смущается.
   -- Отдали Порт-Артуришко! -- победоносно наседает сивая борода. -- Пропили да в карты проиграли!
   -- Вот, брат, она, претензия-то! -- весело замечают из толпы солдату.
   -- Хороши и вы, сивые дьяволы! -- стараясь перейти в наступление, возражает солдат. -- Связать бы вас бородами да всех у Волгу! Солдат, солдат... А придет у село солдат, снял шапку: "Господа старики! Не лишите куска!" А вы что? -- "На что ему земли!"... Эх, вы-ы... Солдаты вам причинны? Само село виновато! Какой у селе порядок, такой и у царстве! Все царство село держит, вот что!
   -- Село? -- Село! Ну, да!..
   -- Ладно, пущай твои слова будут на месте. Село? Ладно. Ну, ты мне вот какую статью скажи: у нас старшина есть?
   -- Есть... Ну?
   -- Учитываем мы его аль нет? Ну? Коль он хороший, -- раз в месяц мы его учитываем. Плохой, -- кажную неделю учитываем!
   -- Вон он куда... ишь ты! Ну, и я ему скажу статью: сянод у нас есть? -- Есть.
   -- А сянод кажный месяц учитывает!..
   Солдат встряхивает головой, как победитель. Слушатели загадочно молчат: может быть, он и прав, а может быть, и соврал.
   -- А наше дело такое: податься некуда...
   -- История, братцы мои, случилась: из сундука чулан украли... Рубаха посконная, лиловая, на ногах лапти, но картуз с пуговицей
   лихо надет набекрень и вид самый беззаботный. Бренчит на балалайке, потешает окруживших его молодых женщин.
   -- Я сроду привык, бабочки направлять беседу не к унынию и скуке, -- избави Бог! -- а к общему смеху и веселью... Эх, гармонь продал,-- и сейчас кляну себя! Сорок целковеньких гармонь была, отдал за семь: лигатура груба. А мне ежели что не понравится, -- хоть из убытков, а сопру с шеи... И-и нередко даже было, что-о матрос задет в рыло... Барыня-конка... сударыня-конка...
   -- Который человек разумный, то никогда не будет веселый, ты заметь...
   -- И нет лучше, как на одном месте жить, на своем корне, кто где окоренился... Теперь везде стало ровно, харч везде дорогой...
   -- И не дай, господи! На своем-то месте рай-блаженство: вода хорошая... и колодцы, и лиманы... земля хорошая... Кабы нужда не гнала... Переселенец как черев кипит везде...
   -- Егор, что же ты не купил платка своей бабе?
   -- Ежели я платок ей куплю, вся Рассея засмеется...
   Плещет многоголосый говор, толчется, кружится, поднимается, падает, как шумный, курчавый гребень волны. Вслушиваюсь в него долго и пристально. Пахнет влагой, свежестью. Брызги отрываются, мгновенным блеском играет в них солнце. Иногда кажется, что-то осязательно выступает из мутного потока звуков, смутно рисуются туманные очертания русской жизни с ее острыми углами, темным беспокойством, смутными ожиданиями и вздохами, -- и тут же набегают дикие выкрики пьяного, сиплого голоса, поющего "Спаси, Господи", или четкая пьяная ругань, пьяный смех... Опять мутно, опять шипит, как от нестерпимой боли, вода бутылочного цвета, падает вниз, крутится, вздымается и бесконечно меняет свой кипящий гребень.
   Садится солнце, -- ярко-багровое опускается оно в узкую, сизую тучку на западе. Молча, устало вьются серо-синие чайки. Серебрится река. Мелкой чернью дрожит зыбь. Синеют пройденные берега; вечерний туман тонкой пылью курится над ними.
   Город показывается вдалеке, на высокой горе. Тонкие, стройные колокольни, мягко закругленные уступы зелени, заводские трубы четко чернеют на алом вечернем небе.
   По расписанию, стоянка -- недолгая, но стоим больше двух часов. Грузим мешки с мукой. Солнце село. Горит сизо-багровая заря. Неровный месяц поднялся в побелевшем небе, бледное золото его на серой синеве зыби пересыпается маленькими, резвыми копеечками. Вспыхнули электрические огни на берегу в ресторане. Качается в воде темное отражение города с церквами, старыми стенами, зубчатой зеленью.
   На корме у нас -- музыканты: скрипка и гармония. Есть и певец, жидковатый тенорок. Поет с чувством. На высоких нотах орудует фистулой.
   
   ...Какие рощи и долины!
   А мне невеселые дни...
   
   Простенький, но грустный мотив. Темнеет. Чуть колышется вода у парохода, плещет в черные бока барок. На алом фоне зари четко кружево их веревок, темные громады немного ниже облаков, румяных и зелено-черных.
   Тихо гудят котлы парохода. Жалостно плачет скрипка, уныло басит гармоника. Дребезжит пропитой голос певца, горькая жалоба звучит в его припеве:
   
   ...А мне невеселые дни...
   
   Нарядная толпа вокруг меня слушает со снисходительной усмешкой, -- восторгаться нечем. Но на борту соседней барки неподвижно чернеют безмолвные фигуры. Слушают. Может быть, из их тусклой и бедной жизни взята эта жалоба, и тихая скорбь грустного напева близка и понятна им. Тихо. Смутная грусть обнимает сердце. Догорает вечер. Чуть тлеет в одном месте огонек цигарки и освещает тоненькую, озябшую фигурку босой девочки с поджатыми руками.
   Певец кончил. Снимает шляпу, раскланивается, разумеется, не в сторону темных, безмолвно-внимательных фигур у руля баржи, а в нашу, снисходительно подсмеивающуюся над всеми артистами. Летят медяки.
   -- Подкидывайте, господа, не стесняйтесь! -- поощряет весело гармонист.
   Исчезает иллюзия.
   -- Физиономия-то, физиономия! -- слышу я трезвое замечание коммерсанта. -- Видать, что выпить не любит... Так у него тоска и написана на лице. Да и скрипачу тоже в темном углу не попадайся...
   -- В своих деньгах, господа, не стесняйтесь! Не спешите... По очереди...
   -- А вы, ребята, песни петь не умеете? -- кричит купец по направлению к барже. -- А то сейчас денег собрали бы...
   Медлительный голос отвечает из темноты:
   -- Это нельзя, это по мотиву надо. А ведь мы хватим на все лады...
   "Гражданин" дает свисток.
   -- До свиданья, господа! -- с артистическим изяществом машет котелком певец в нашу сторону. -- Дай Бог вам здоровья, а нам не хворать!..
   Отходим.
   Тихие огоньки на мачтах глядят нам вслед и кланяются. Дробится в воде электрический свет ресторана на берегу, качаются и дрожат огни на плотах. Все еще горит заря, похожая на красную медь. Хрипит коростель на берегу. "Гражданин" бойко несется вперед, шумный, радостно возбужденный, горящий веселыми огнями... Вдруг с размаху втыкается во что-то вязкое и тупое. Вздрагивает... крякает... Тяжко пыхтит несколько минут, барахтается с темным, невидимым врагом, но... явно гаснут силы... Несколько конвульсивных движений... Что-то хрустнуло... Смолк, замер...
   -- Крышка! Руль, должно, отломили, -- слышится из таинственных низов эпически-бесстрастный голос.
   -- Эх, "Гражданин"! -- раздается грустно-упрекающее восклицание повыше. -- Теперь дня три просидим...
   Где-то далеко слышится мягкий и грустный гудок парохода. И так тихо кругом... Там, впереди, в золотистом тумане лунного света, как будто музыка звучит, волшебно-прекрасная, чуть слышная, зовущая к себе... Там, впереди...

"Русские ведомости". No 180. 6 авг. 1910. С. 2-3.

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru