Въ классѣ было жарко и душно. Дребезжащій стукъ проѣзжавшихъ по мостовой экипажей лился вмѣстѣ съ томительнымъ августовскимъ зноемъ въ раскрытыя окна и совершенно заглушалъ иногда голосъ экзаменующагося. И тогда курчавый, толстый учитель исторіи, мокрый отъ пота, громко сопѣвшій носомъ и блѣдный отъ утомленія, волновался, сердился и требовалъ, чтобы отвѣчающій говорилъ громче.
-- Не закрыть ли окна? -- предложилъ было разъ благодушный старикъ-инспекторъ, мирно дремавшій въ предсѣдательскомъ креслѣ.
-- Покорно благодарю! воздуху и такъ нѣтъ... Чѣмъ же прикажете тогда дышать? -- отрывисто, рѣзкимъ тономъ, возразилъ "историкъ".
Инспекторъ побаивался его, этого грузнаго, грубоватаго человѣка съ большими, близорукими глазами, какъ боялся вообще всего большого, грубаго, громко говорящаго, какъ боялся гимназистовъ старшихъ классовъ, швейцара, городовыхъ, директора и своей жены. Онъ робко и виновато поглядѣлъ на "историка", потомъ на учениковъ, сидѣвшихъ въ ожиданіи вызова къ отвѣту, съ потными, напряженными лицами, поморгалъ глазами и вздохнулъ. Горячая, влажная волна проползла по его тѣлу подъ суконнымъ вицмундиромъ, жилетомъ и двумя рубашками.
-- Хорошо бы теперь, того... въ одномъ бѣльѣ... на диванѣ... газетку почитать,-- помечталъ онъ и, вздохнувши еще разъ тяжело и покорно, снова погрузился въ дремоту.
Окна остались раскрытыми, и въ классъ безцеремонно забѣгали прыгающіе, рѣзкіе звуки городской трескотни. Иной разъ они усиливались положительно до нестерпимости... Казалось, будто кто-то разбойничалъ на улицѣ, съ остервенѣніемъ схватывалъ сбѣжавшіяся со всѣхъ угловъ пролетки, разсыпалъ ихъ въ дребезги и отбрасывалъ въ сторону. И только когда на минуту замолкалъ этотъ пестрый, разсыпчатый, неугомонно-наглый грохотъ,-- въ классѣ можно было слышать робкій и монотонный голосъ отвѣчающаго.
-- Кривцовъ! Вы... для безопасности... ступайте къ окошку!..-- сказалъ "историкъ" черному, красивому гимназисту, который сдѣлалъ, какѣ ему показалось, попытку подсказать отвѣчающему.
-- Тамъ, кстати, на проходящихъ гимназистокъ посмотрите... тогда мнѣ скажете,-- добавилъ онъ сердито, когда Кривцовъ, одѣтый въ щегольской мундирчикъ, въ бѣлыхъ воротничкахъ, съ независимой усмѣшкой лѣниво поднялся и пошелъ къ окну.
Кривцовъ сѣлъ у окна, демонстративно засунулъ руки въ карманы, слегка развалился и, повернувшись затылкомъ къ "коммиссіи", уперся скучающимъ взглядомъ въ улицу. Яркій свѣтъ знойнаго солнца застылъ на облѣзшихъ, ржавыхъ крышахъ домовъ, на бѣлыхъ и бурыхъ стѣнахъ, на пыльной листвѣ тощихъ, жалкихъ, зеленовато-сѣрыхъ деревьевъ. Тѣни были коротки, отчетливы и душны. По истомленной, высушенной и избитой мостовой уныло-покорно рысили вялыя, апатичныя извозчичьи лошадки, глядя передъ собой грустно-усталымъ взглядомъ. Пѣшеходы, погруженные въ свои неясныя, утомительно-скучныя, какъ пыльный зной этого дня, мысли, ожесточенно-серьезно скребли ногами разогрѣтые тротуары. Скука и тяжелая истома лежала на всемъ.
-- Как-кая раз-ни-ца между открытіемъ и изобрѣтеніемъ, я васъ спрашиваю!? -- слышится нетерпѣливый, раздраженный голосъ "историка".
Другой голосъ, робкій и замогильно-глухой, чуть слышно отвѣчаетъ:
-- Безъ мно-го-сло-вія! Къ чему это многословіе?! Ну, скажите, пожалуйста, къ чему?!.. къ чему, я васъ спрашиваю!?..
Робкій голосъ виновато и чуть слышно бормочетъ что-то, чего ужъ никакъ нельзя разобрать, и, наконецъ, угасаетъ совсѣмъ.
-- Поясните примѣромъ!
Томительная пауза.
-- Ну... зашли вы, скажемъ, къ вашему папашѣ въ кабинетъ... или въ комнату, однимъ словомъ,-- поправился "историкъ", заключая по убогому виду отвѣчающаго еврея о томъ, что кабинета у его папаши можетъ и не быть:-- зашли... и усмотрѣли въ столѣ, скажемъ, папиросы... Сейчасъ ихъ... того... Это будетъ что такое: открытіе или изобрѣтеніе?
-- .... Открытіе...
-- Вѣрно. Хорошо-съ. Теперь такой случай... Не знаете вы какихъ нибудь формъ аориста, скажемъ, а вамъ задано спряженіе глаголовъ. Великолѣпно-съ. Тогда, какъ образованный молодой человѣкъ, вы что дѣлаете? Вы прорѣзываете перочиннымъ ножичкомъ отверстіе въ партѣ, подкладываете вотъ такимъ манеромъ этимологію и въ случаѣ, если васъ не вызываютъ къ доскѣ, преспокойно можете считать или списать... Даже при случаѣ лапку можете поднять: "я, дескать, знаю"... Это что будетъ: открытіе?.. или изобрѣтеніе?..
-- .... Изобрѣтеніе...-- робко и неувѣренно отвѣчаетъ экзаменующійся.
-- Прекрасно-съ. Вамъ въ соображеніи отказать нельзя... Теперь говорите дальше о...
Кривцову отъ окна лучше было видно экзаменующагося еврея-экстерна. Онъ былъ жалокъ со своими приглаженными жидкими волосами, съ впалою грудью, съ черными, глубоко сидящими глазами, глядѣвшими робко, боязливо-покорно, съ волненіемъ и страхомъ за исходъ испытанія. Третій годъ уже онъ стучится въ двери гимназіи, но не можетъ попасть въ конкурсъ и все числится кандидатомъ. Видно было, что онъ много работалъ и, вѣроятно, работалъ одинъ,-- судя по его поношенной, бѣдной одеждѣ, безъ посторонней компетентной помощи, которая требуетъ оплаты. И не все одолѣвала его голова. Было жалко глядѣть на него, жаждущаго образованія, загнаннаго и робкаго, съ молитвеннымъ выраженіемъ во взорѣ. Суровый "историкъ" не любилъ "жидовъ", но, должно быть, видъ этого бѣдняка все-таки трогалъ его: тонъ его, всегда грубоватый, рѣзкій и отрывистый, звучалъ теперь какъ будто мягче и доброжелательнѣе.
-- Го-спо-динъ Благово! -- съ ироніей въ голосѣ провозгласилъ "историкъ", отпустивши экстерна и поставивъ ему четверку.
Невысокій брюнетъ въ очкахъ, съ длинными, безпорядочно торчащими вихрами, вышелъ изъ-за партъ и почтительнымъ баскомъ кашлянулъ въ руку. Кривцовъ поглядѣлъ на него сочувственно и подумалъ: "срѣжется! всѣ каникулы въ любительскихъ спектакляхъ игралъ... талантливый комикъ..."
"Историкъ" тоже зналъ его за прекраснаго комика и лѣнтяя и извѣдалъ много раздраженій отъ его остротъ и каррикатуръ.
-- Вотъ попрошу васъ внимательно прислушаться къ отвѣту сего господина,-- сурово сказалъ онъ дремавшему инспектору:-- это необходимо... на случай оправданія, если вздумаетъ подать попечителю округа...
Благово посмотрѣлъ на историка снисходительно добродушнымъ взглядомъ. Онъ часто слышалъ отъ него подобныя рѣчи и не разъ самъ въ шутку поддерживалъ опасенія этого нервнаго ворчуна относительно "жалобы попечителю": получивъ единицу и уходя на мѣсто, онъ неизмѣнно говорилъ угрожающимъ тономъ:
-- Что-жъ... Земля наша не безсудна!..
-- Можетъ быть, онъ хорошо знаетъ? -- сказалъ неувѣренно инспекторъ, съ усиліемъ стряхивая съ себя дремоту.
-- Д-да... хорошо-о!.. Вотъ вы услышите, какъ онъ хорошо знаетъ... Состояніе Рима во второмъ столѣтіи до Рождества Христова! -- буркнулъ "историкъ" угрожающе-отрывистымъ голосомъ въ сторону Благово.
Благово вскинулъ глаза вверхъ и пошевелилъ губами. На лицѣ его появились признаки усиленнаго соображенія, а взоръ безпокойно обыскалъ потолокъ и устремился на улицу.
Пауза тянулась слишкомъ долго даже для начала.
-- Н-ну... знаешь или нѣтъ? -- бросилъ вопросъ "историкъ", упорно уставясь своими бычачьими, близорукими глазами въ пробивавшіеся усики Благово.
Благово чувствовалъ, что земля уходитъ изъ-подъ его ногъ. Онъ поглядѣлъ на двери, точно ожидая оттуда помощи,-- въ дверяхъ торчали лица любопытствующихъ учениковъ, уже отъэкзаменовавшихся,-- потомъ бросилъ взглядъ налѣво, въ сторону Кривцова, и попробовалъ даже незамѣтно подмигнуть ему, а затѣмъ глухо проговорилъ:
-- Я начать не могу...
Не было слышно, что сказалъ на это историкъ,-- опять оглушающая трескотня потопила всѣ звуки, ворвавшись весело и нахально въ классъ, затѣмъ убѣжала, разростаясь вширь, переходя въ ровный, затихающій рокотъ и утопая въ другихъ звукахъ городской улицы. Звуки эти безпрестанно мѣнялись. Уныло завылъ гудокъ и смолкъ, точно сконфуженный, и уже веселый, звучно предостерегающій звонокъ вагона трамвая смѣнилъ его, раскатившись по улицѣ звонкой болтовней; заржали подравшіяся лошади, лязгая копытами; прошла на обѣдъ толпа штукатуровъ, и шаги ихъ тяжело и мѣрно скребли камни тротуара; гдѣ-то оторвались мягкіе и грустные звуки шарманки и утонули въ трескучей трели городской ѣзды...
Безпокойная, живая, настоящая жизнь бѣжала мимо классныхъ стѣнъ съ черными досками, съ таблицами и картинами, изображающими голыхъ, мускулистыхъ людей, чужіе города, живописныя развалины... Въ классѣ все было тихо, однообразно, серьезно и скучно...
-- Не знаешь,-- сказалъ безапелляціоннымъ тономъ "историкъ", когда Благово, путаясь и заикаясь, пробормоталъ нѣсколько словъ объ оптиматахъ и пролетаріяхъ.
-- Перечисли племена, владѣвшія Италіей послѣ паденія Западной Римской имперіи.
Благово опять вскинулъ глаза въ. потолокъ, ища тамъ указанія насчетъ этихъ племенъ, потрогалъ дрожащими пальцами правый усъ и неувѣренно проговорилъ:
-- Я средней исторіи не повторялъ.
-- Гм... Почему же?
-- Все равно,-- она въ седьмомъ классѣ повторяется...
-- Гмм... Такъ ты, значитъ, предваряешь событія?.. Какой предусмотрительный молодой человѣкъ!
-- Как-кая и гдѣ еще битва была въ тотъ же день и въ томъ же году? -- еще торопливѣе кинулъ вопросъ "историкъ".
Оживленіе радости опять потухло въ глазахъ Благово, и онъ устремилъ ихъ съ тоской на лысину инспектора. Сѣроватый пушокъ, торчавшій въ вершинѣ этой лысины, придавалъ ей видъ грозный и внушительный, но на уныломъ, скучающемъ лицѣ застыло выраженіе кроткаго стараго барана.
-- Не знаешь? -- продолжалъ кидать вопросы "историкъ":-- при Платеѣ!.. Кто съ кѣмъ сражался?
-- ...Аѳиняне... побѣдили... спартанцевъ...
-- Спартанцевъ? Такъ и запишемъ... На случай жалобы попечителю округа я все запишу, чтобы было на что опереться!..
Онъ грозно потрясъ клочкомъ бумажки, на которомъ неразборчиво были написаны какіе-то таинственные іероглифы.
-- Я думаю, онъ обстоятельно показалъ свои знанія?-- обратился "историкъ" къ инспектору.
Инспекторъ встряхнулся отъ одолѣвавшей его дремоты и сказалъ, сочувственно глядя на Благово -- того самаго Благово, который достаточно-таки поиздѣвался и надъ нимъ, инспекторомъ:
-- Булванъ!.. ничего не дѣлалъ... нераха!.. И волосы... сколко разъ говорылъ: острычь!.. Не разговарывай! Я тебѣ не товарыщъ!..
Благово и не пробовалъ возражать. Онъ съ благодушнымъ презрѣніемъ глядѣлъ на инспектора, въ маленькихъ глазкахъ котораго теперь свѣтвлась, вмѣстѣ съ робкимъ сочувствіемъ, безпредѣльная отвага трусливаго человѣка, чувствовавшаго себя въ безопасности при грозномъ "историкѣ". Онъ, вѣроятно, долго еще насѣдалъ бы на Благово, но "историкъ" безцеремонно прервалъ потокъ его краснорѣчія.
-- До пріятнаго свиданія! -- сказалъ онъ, съ иронической любезностью кивнувъ головой въ сторону Благово и начертавъ на лежавшей предъ нимъ бумажкѣ какой-то новый іероглифъ.
-- Уходи, булванъ! -- съ сожалѣніемъ прибавилъ инспекторъ, и сѣрый пушокъ на его лысинѣ какъ будто грозно зашевелился.
Благово забралъ съ парты свои тетради-конспекты и пошелъ къ двери. Около нея онъ остановился, комически-низко откланялся и вышелъ, подрыгавши одной ногой, точно отрясая отъ нея прахъ.
-- Въ теченіе года постоянно отпрашивался съ урока и не возвращался,-- началъ въ полголоса историкъ, придвинувшись къ инспектору и загибая одинъ палецъ:-- уклонялся отъ отвѣтовъ (онъ загнулъ другой палецъ и побагровѣлъ), надѣвался надъ преподавателемъ... Грубилъ... Устраивалъ каверзы...
Когда всѣ пять пальцевъ были загнуты и образовали мягкій, толстый кулакъ, "историкъ", жестикулируя имъ передъ носомъ инспектора, спросилъ глухимъ и шипящимъ голосомъ:
-- Какъ же онъ будетъ смотрѣть на преподавателя, если теперь перевести его?
Благодушному и робкому инспектору было немножко жаль Благово, этого остроумнаго и бойкаго лѣнтяя. Онъ и бранилъ-то его съ тою цѣлью, чтобы смягчить немножко "историка". Но возражать этому сердитому человѣку было страшно: лицо его теперь было багрово, и онъ свирѣпо вращалъ глазами...
-- А я долженъ перевести его! -- придушенно-визгливымъ голосомъ заговорилъ историкъ, не дождавшись отвѣта на свой вопросъ:-- я долженъ... да! второгодникъ-съ, видите-ли... да-съ!.. куда его выкинуть изъ сего прекраснаго заведенія?! некуда! да-съ... И я долженъ поставить тройку, иначе всякій сукинъ сынъ будетъ тыкать мнѣ въ глаза пальцемъ и называть меня палачемъ... да!..
"Историкъ", взволнованный и покраснѣвшій, молчалъ нѣсколько минутъ, тяжело сопя носомъ и обтирая мокрое лицо и шего платочкомъ, свернутымъ въ правильный квадратикъ.
-- Кого-то сейчасъ попретъ? -- подумалъ Кривцовъ не безъ тревоги и оглянулся.
Человѣкъ пять еще сидѣло за партами,-- съ потными, напряженными лицами. Погруженные въ какія-то свои соображенія, они вяло перелистывали книжки и тетрадки конспектовъ, работали пальцами въ волосахъ и по лицу, воровливо и робко поглядывали на коммиссію и изрѣдка незамѣтно кивали головами по направленію къ двери, въ которую поглядывали любопытствующіе.
Кривцовъ вышелъ и, чтобы скрыть охватившее его невольное волненіе, котораго онъ стыдился, съ чуть замѣтной улыбкой поглядѣлъ на "историка". Онъ любилъ этого умнаго, грубаго, безнадежно раздраженнаго человѣка, любилъ его брань, острыя слова и, въ концѣ концовъ, самую настоящую, самую цѣнную доброту, скрывавшуюся за этой шероховатой, колкой оболочкой наружной свирѣпости. Онъ зналъ, что по своему предмету "историкъ" никого не оставлялъ на второй годъ и ограничивался лишь угрозами. Правда, иногда онъ доводилъ до крайней истомы бранью и насмѣшками, отводя на ученикахъ свою уязвленную безрадостной жизнью душу. Правда, его побаивались и нерѣдко уклонялись отъ его уроковъ. Но, оставляя гимназію, никто не уносилъ о немъ враждебнаго воспоминанія, и всѣ считали его самымъ интереснымъ, самымъ цѣннымъ и самымъ честнымъ учителемъ.
-- Вы держите въ седьмой классъ? Болтались цѣлый годъ и ничего не дѣлали?..-- сказалъ "историкъ", свирѣпо глядя на изящнаго, чисто одѣтаго и улыбающагося Кривцова.
-- Нѣтъ, я... занимался немного...
-- Ммм... немного?.. Поэтому экзаменъ будетъ произведенъ основательно. Людовикъ XIV?..
Кривцовъ хотѣлъ-было сказать, что онъ провалился уже по-гречески и не претендуетъ на переходъ въ седьмой классъ, но вмѣсто этого какъ-то невольно началъ, запинаясь и путаясь, говорить то, что смутно помнилъ о Людовикѣ XIV.
-- Сейчасъ видно, что вы не готовили! -- оборвалъ его историкъ съ первыхъ же словъ.
-- Нѣтъ, я готовилъ,-- совралъ Кривцовъ почти машинально и самъ улыбнулся надъ своимъ малодушіемъ.
-- Да вы не смѣйтесь! Вотъ я засажу васъ на второй годъ...
-- Я не смѣюсь...
-- Дальше!
Кривцовъ продолжалъ выкладывать свои скудныя свѣдѣнія, не рѣшаясь сознаться въ своей невинности по части исторіи.
-- Вы мнѣ не о Кольберѣ, а о Людовикѣ разсказывайте. Нечего вилять! -- прервалъ его историкъ съ раздраженіемъ.
Кривцовъ сочинилъ еще фразы двѣ съ упоминаніемъ Людовика и остановился. То самое выраженіе усиленно-напряженнаго, но безнадежнаго соображенія, которое казалось ему смѣшнымъ въ лицѣ Благово, теперь появилось и на его лицѣ. Онъ такъ же шевелилъ губами и искалъ помощи на потолкѣ, въ углахъ класса и на улицѣ...
-- По чистой совѣсти, Кривцовъ: разъ прочитали? для очистки совѣсти? -- сказалъ "историкъ" уже мягче, чѣмъ прежде.
-- Нѣтъ, я раза три, кажется, прочиталъ,-- совралъ Кривцовъ, самъ удивляясь безцѣльности своего лганья, и добавилъ:-- у меня только конспекта не было, какой вы диктовали...
-- Это ужъ не мое дѣло, -- быстро и съ оттѣнкомъ нѣкотораго злорадства возразилъ историкъ:-- лишь бы я свое дѣло сдѣлалъ, а вы ужъ какъ хотите... Не лучше-ли вотъ что: не отнимайте у насъ напрасно времени: спустите флагъ, ударьте на погребеніе... а?..
-- Да извольте... Я, все равно, по-гречески срѣзался,-- мужественно сознался, наконецъ, Кривцовъ.
-- О?! -- въ голосѣ "историка" зазвучала неподдѣльная радость.-- Такъ что-же вы давно этого не скажете? Вотъ человѣкъ... Тогда... до пріятнаго свиданьица!..
Кривцовъ поклонился и вышелъ.
-- Вотъ,-- вздыхая съ облегченіемъ, сказалъ "историкъ" инспектору:-- былъ какой ученикъ! любоваться надо было: способенъ, прилеженъ, аккуратенъ... И что это такое?.. Объясните мнѣ, пожалуйста,-- вы опытный педагогъ: какъ въ пятый классъ перевалитъ мальчишка, обзаведется сейчасъ знакомой гимназисткой, научится мерзавчика распечатывать и ничего, ровнымъ счетомъ ничего не дѣлаетъ!.. Палецъ о палецъ не хочетъ ударить!..
Инспекторъ глубокомысленно пошевелилъ бровями, помолчалъ и сказалъ, вздохнувши:
-- Времена...
II.
Въ результатѣ экзаменовъ, Кривцовъ остался на второй годъ въ шестомъ классѣ.
Онъ занялъ мѣсто въ самомъ отдаленномъ углу "камчатки", и на стѣнѣ, какъ разъ надъ его головою, красовалась крупная надпись чернилами:
Сверхчеловѣкъ Петръ Ивановичъ Кривцовъ Одинокій!
Въ подражаніе ему, сосѣдъ его по партѣ надъ своимъ мѣстомъ изобразилъ:
Надписи эти приводили въ негодованіе инспектора, надзирателей и нѣкоторыхъ преподавателей, особенно батюшку, который очень возмущался Сверхчеловѣкомъ-Одинокимъ. И Одинокій, и Сикамбръ сидѣли нѣсколько разъ подъ арестомъ, хотя упорно отрицали свои авторскія права на эти надписи. Самыя надписи и стирали, и замазывали, но онѣ появлялись снова, въ новомъ блескѣ, съ новыми виньетками. Всѣ дежурные по классу тоже "отсидѣли" за эти надписи, но никакія драконовскія мѣропріятія не могли уничтожить ихъ.
Классъ былъ большой -- пятьдесятъ два человѣка,-- шумный, шаловливый и очень пестрый по составу. Были въ немъ мужи, уже носившіе бачки, скоблившіе усы и подбородки и говорившіе солиднымъ басомъ, но были и совсѣмъ еще зеленые мальчики. Первый ученикъ едва возвышался надъ партой. Худенькій, блѣдный, тихій, необычайно серьезный, съ большими, мечтательными глазами, онъ говорилъ чуть слышнымъ дѣтскимъ голоскомъ и былъ общимъ -- и учитетелей, и товарищей -- любимцемъ за свою талантливость и конфузливость.
Не менѣе половины класса имѣли уже нѣкоторый опытъ относительно женщинъ. Такъ называемые "кавалеристы", ходившіе въ узенькихъ брючкахъ со штрипками и въ туго обтянутыхъ курткахъ, достовѣрно знали,-- кто съ кѣмъ живетъ, съ какою актрисой близокъ полиціймейстеръ, кто назначаетъ офицерамъ свиданія въ глухихъ аллеяхъ сада...
Были добросовѣстные зубрилы, скромные, тупые и вѣчно озабоченные. Впрочемъ, такихъ было немного.
Были, наконецъ, артистическія натуры,-- поэты, художники, музыканты, актеры,-- самая слабая по успѣхамъ категорія.
Замыкающей группой являлись мальцы, не вышедшіе еще изъ переходнаго, дѣтски-шаловливаго возраста, вѣчно ссорившіеся, дравшіеся, получавшіе снисходительные шлепки отъ болѣе солидныхъ товарищей, подымавшіе руки "съ мѣста", какъ въ младшихъ классахъ, и даже унижавшіеся до слезъ при полученіи единицы.
Изъ пятидесяти двухъ человѣкъ своего класса Сверхчеловѣкъ-Одинокій дружилъ только съ немногими второгодниками, а душою принадлежалъ прошлогоднимъ своимъ товарищамъ, бывшимъ теперь въ седьмомъ классѣ. Но и тамъ далеко не всѣ были ему симпатичны. Онъ примыкалъ къ немногочисленному кружку самообразованія, въ которомъ участвовало не болѣе тридцати человѣкъ изъ всей гимназіи,-- большинство восьмиклассниковъ. Кружокъ былъ, такъ сказать, интернаціональный: дѣятельными членами его состояли также реалисты, гимназистки и семинаристы. Кривцовъ любилъ посѣщать рѣдкія, но увлекательно-интересныя собранія этого кружка, любилъ прислушиваться къ горячимъ и безпорядочнымъ спорамъ, улавливать въ нихъ что нибудь новое для себя, учиться этому новому, хотя то, чѣмъ интересовалось большинство членовъ кружка,-- общественныя науки,-- не имѣли такой животрепещущей важности въ его глазахъ: онъ былъ, главнымъ образомъ, художникъ и при томъ -- поклонникъ чистаго искусства, увлекался горячо и страстно его новыми теченіями, но скрывалъ это отъ другихъ.
Еще въ третъемъ классѣ онъ началъ читать. Читалъ запоемъ и безъ разбора, тратилъ на книги всѣ "собственныя" деньги, лишая себя завтраковъ, простаивалъ по цѣлымъ часамъ предъ витринами книжныхъ магазиновъ, мѣнялъ и продавалъ книги, разыгрывалъ даже ихъ въ лотерею (въ пансіонѣ), пускался и въ другія коммерческія предпріятія (открывалъ, напримѣръ, библіотеку, абонементъ -- пять копѣекъ въ мѣсяцъ) -- все съ единою цѣлью,-- чтобы изыскать средства на покупку новыхъ книгъ. Въ четвертомъ классѣ онъ уже прочиталъ Тургенева, Достоевскаго, Л. Толстого, Гончарова, почти всѣхъ новыхъ беллетристовъ. Въ пятомъ погрузился въ философскія сочиненія Толстого и, увлекшись его ученіемъ, сдѣлался вегетаріанцемъ (только не на долго), пересталъ молиться Богу по утрамъ, какъ это дѣлалъ раньше, на урокахъ Закона Божія сталъ смущать законоучителя казуистическими вопросами. Потомъ прочиталъ книгу "Такъ говоритъ Заратустра" и, познакомившись одновременно съ разсказами М. Горькаго, рѣшилъ стать босякомъ и сверхчеловѣкомъ.
Незадолго передъ тѣмъ онъ влюбился и началъ писать стихи. Одна маленькая, жизнерадостная гимназистка огорчала его своимъ легкомысліемъ: книги читала только такія, въ которыхъ были "разговоры", терпѣть не могла "философіи", т. е. серьезныхъ бесѣдъ, къ его сверхчеловѣчеству относилась съ веселою и остроумною насмѣшливостью, никогда не грустила о немъ, но любила назначать свиданія, на которыя выбѣгала, накрывшись большимъ теплымъ платкомъ своей горничной. Ея хищный, точеный носикъ мило морщился, глаза искрились плутовствомъ и вызывающимъ, непобѣдимымъ кокетствомъ, а тонкія брови чудно выдѣлялись подъ тяжелыми складками сѣраго платка, окутывавшаго ее до колѣнъ. Онъ терялся передъ ней: хотѣлъ говорить серьезно, а выходило ужасно глупо; она смѣялась, сверкая глазами и зубами, любила нечаянно трогать его своими тонкими руками, задѣть плечомъ, пощекотать волосами его лицо... Сладкій трепетъ пробѣгалъ по его тѣлу отъ этого шелковистаго, нѣжнаго, мгновеннаго прикосновенія, и онъ тогда совсѣмъ глупѣлъ... Онъ былъ влюбленъ въ нее до мая. Въ маѣ пріѣхали студенты, и Кривцову въ какую-нибудь недѣлю пришлось убѣдиться въ непостоянствѣ и коварствѣ женской натуры...
Еле-еле перелѣзъ онъ въ шестой классъ. И то, кажется, во вниманіе къ его прежнимъ успѣхамъ и примѣрному поведенію,-- въ младшихъ классахъ онъ учился отлично... Въ шестомъ классѣ онъ уже окончательно забросилъ гимназическія науки и отдался цѣликомъ своимъ литературнымъ опытамъ. Онъ долго скрывалъ ихъ отъ товарищей, но слава уже стерегла его: мѣткія эпиграммы его на учителей стали популярны среди гимназистовъ и даже въ городѣ, а затѣмъ получили извѣстность и у гимназическаго начальства. И, конечно, обычная участь русскихъ писателей не обошла и его: онъ претерпѣлъ... Съ тѣхъ поръ всѣ мечты его сосредоточились, главнымъ образомъ, около гармоніи сладкихъ звуковъ и красивыхъ вымысловъ.
Теперь гимназическими науками онъ уже почти не занимался. Лишь по русскому языку да по физикѣ, которая его интересовала, онъ получалъ пятерки; по другимъ предметамъ еле-еле плелся. Въ нынѣшнемъ году "грекъ" былъ другой, снисходительный и трусливый; новый математикъ, человѣкъ молодой и робѣвшій передъ учениками. Тройки обезпечить было легко, но Кривцовъ ничего не дѣлалъ и питался лишь кое-какими крохами, пріобрѣтенными въ младшихъ классахъ.
На урокахъ онъ скучалъ до отчаянія, за то издавалъ совмѣстно съ нѣкоторыми семиклассниками журналъ "Лучи Зари", а въ пансіонѣ выпускалъ разъ въ недѣлю газету "Пансіонскія Извѣстія". Этимъ литературнымъ опытамъ онъ посвящалъ большую часть своего времени. Гулялъ мало, пересталъ ухаживать за гимназистками и позволялъ себѣ "развлекаться" только въ классѣ.
Развлеченія эти стали носить характеръ исключительнаго нарушенія порядка и дисциплины. Учителя негодовали, а классъ покатывался со смѣху, восторгался, удивлялся и долго разсказывалъ объ его остроумныхъ выходкахъ. Въ кондуитномъ журналѣ фамилія Кривцова фигурировала очень часто и на лѣвой сторонѣ -- въ числѣ отсутствующихъ, и на правой, гдѣ значились записи проступковъ.
Весь персоналъ инспекціи и большинство учителей считали теперь Сверхчеловѣка "заразой" класса и даже всей гимназіи. Онъ, съ своей стороны, проклиналъ это заведеніе, громилъ его въ своихъ журнальныхъ статьяхъ, издѣвался и мечталъ, какъ о высшемъ праздникѣ, о томъ днѣ, когда онъ разстанется съ "мертвымъ домомъ".
Эти чувства, конечно, раздѣлялись читателями... Это была изумительная по искренности и единодушію ненависть, прочно установившаяся во всѣхъ ученическихъ сердцахъ. Это общее чувство заставляло радоваться болѣзни каждаго учителя, скорбѣть о томъ, если какой-нибудь праздникъ падалъ на воскресенье, съ трепетомъ нетерпѣнія ждать вакацій.
Учителя объясняли это тѣмъ, что большинство этихъ юношей интересуется не наукой, а лишь средствомъ получить дипломъ. Гимназія требуетъ упорнаго труда, а дѣти, большинство которыхъ принадлежитъ къ сытымъ и празднымъ семействамъ, склонны къ бездѣлью и ненавидятъ трудъ. Однако тѣ же дѣти иногда положительно удивляли ихъ терпѣніемъ, настойчивостью и усердіемъ, отдаваясь самообразованію по интересующимъ ихъ предметамъ, корпя надъ какими-нибудь опытами или машинами, составляя рефераты, разучивая отрывки для литературныхъ вечеровъ, музыкальныя и драматическія пьесы,-- или, наконецъ, изготовляя самыя подробныя и усовершенствованныя "шпаргалки" по всѣмъ предметамъ. На изготовленіе ихъ требовалось времени, во всякомъ случаѣ, больше, чѣмъ на самое добросовѣстное приготовленіе уроковъ, и самое пользованіе ими, обставленное массою затрудненій и риска, все-таки не исключало необходимости учить уроки.
Міръ гимназіи былъ странный, оригинальный міръ...
Казалось иногда, что не только главнымъ признакомъ, но и всѣмъ содержаніемъ его была борьба двухъ враждующихъ лагерей. Во имя чего шла эта глухая, безпрестанная, безсмысленная вражда съ ея взаимнымъ недовѣріемъ, озлобленіемъ, подкапываньемъ, насмѣшками и, наконецъ, ненавистью; какая таинственная, неустранимая сила постоянно и неуклонно поджигала и раздувала ее,-- это ни тому, ни другому лагерю не было вполнѣ ясно... Выходило все какъ-то непроизвольно, почти безсознательно, и закутанные сухими, мутными туманами наползающими извнѣ, оба лагеря упорно враждовали, даже не пытаясь присмотрѣться другъ къ другу.
Одинъ лагерь состоялъ изъ людей усталыхъ, невеселыхъ, замкнутыхъ, робкихъ, иногда до крайности смѣшныхъ.
Имъ надо было притворяться образованными, развитыми, знающими, но они были, въ большинствѣ, невѣжественны и тупы, задавленные постояннымъ трепетомъ, нуждой и вѣчной заботой о кускѣ.
Они дѣлали видъ, что убѣжденія ихъ -- ясны, тверды и непогрѣшимы. Но когда въ любознательныхъ юныхъ головахъ рождались интересные вопросы и требовали разъясненія, то на нихъ не было отвѣта, какъ на "не относящіеся къ дѣлу". Изрѣдка лишь кто-нибудь пробовалъ разъяснять и наставлять, но выходила изъ этого только путаница, очевидныя для всѣхъ противорѣчія и трусливое подтасовыванье... На религіозные вопросы, на сомнѣнія молодого духа -- слѣдовали сухо-формальные отвѣты. Вопросы гражданской жизни тщательно обходились. Свободнѣе говорили лишь по вопросамъ морали. Впрочемъ, не тогда, когда ученики спрашивали: въ вопросахъ всегда подозрѣвалась какая-нибудь подковырки, и они строго останавливались. Учителя не говорили, не убѣждали, а изрекали безусловно авторитетныя моральныя истины. Въ младшихъ классахъ эти поученія сводились къ слѣдующимъ категоріямъ: держи себя смирно, старайся, будь внимателенъ и послушенъ, не ковыряй пальцемъ въ носу. Въ старшихъ: имѣй страхъ Божій, ибо онъ есть начало всякой премудрости; не высокоумствуй и не гордись, памятуя, что выше лба уши не растутъ и яйца курицу не учатъ; будь почтителенъ къ начальству, къ старшимъ и къ своимъ наставникамъ; занимайся только своимъ дѣломъ и исполняй въ точности то, что приказываютъ начальники и наставники, ибо повиновеніе есть высшая власть и побѣда, побѣда надъ самимъ собой; будь честенъ, т. е. не пользуйся подстрочниками и "шпаргалками", не списывай задачъ и сочиненій прошлыхъ годовъ, не обманывай преподавателей; будь трудолюбивъ, т. е. аккуратно готовь заданные уроки...
Но, говоря о честности, они сами были не всѣ честны... Говоря о мужествѣ, почти всѣ были трусы. Страхъ висѣлъ надъ ними постоянно, испугъ и недоумѣніе передъ какими-то карающими призраками сквозили въ ихъ словахъ, въ ихъ поступкахъ, держали ихъ въ безвыходныхъ, удручающихъ тискахъ... Они знали, какъ легко лишить ихъ даже того мизернаго положенія, при которомъ они съ семьями ведутъ полусытое, полуголодное существованіе. Между тѣмъ нѣсколько лѣтъ этой службы съ ея однообразнымъ, безтолковымъ толченіемъ воды въ ступѣ, съ полной изолированностью отъ остальной жизни,-- дѣлало ихъ рѣшительно непригодными ни къ какому другому труду...
И это сознаніе безвыходнаго плѣна, унижающаго личность, притупляющаго мысль, заполняло все ихъ существованіе изнурительными мелочами, смиреніемъ безнадежности, рабьими инстинктами... Оно рождало нескончаемую, скрытую душевную боль и тупую злобу ко всей отравленной жизни, диктовало самоограниченія всякаго рода, вселяло боязнь самостоятельныхъ мнѣній, искореняло мечту о свободѣ, о тѣхъ порывахъ души, которые когда-то сладко волновали ее и давали красивый смыслъ жизни...
Все это видѣли ихъ ученики,-- молодой, безжалостный и жестокій въ своемъ судѣ народъ,-- и не прощали имъ ничего, ни единой ихъ слабости.
Не было среди нихъ героевъ. Героизмъ въ этой средѣ весь ушелъ-бы на то, чтобы сохранить душу въ затхлой атмосферѣ условностей и показной благонадежности.
Нужна была только изворотливость, чтобы благополучно плавать среди этой массы предписаній и предначертаній, совсѣмъ не выполнимыхъ на дѣлѣ, изгоняющихъ живую душу изъ школьнаго обихода и заражающихъ его ядомъ показной добродѣтели. И въ этой изворотливости многіе доходили до виртуозности, превосходно примѣняясь ко вкусамъ всѣхъ лицъ, могущихъ поощрить или погрозить перстомъ и очами. Эти преуспѣвали... И хотя этотъ успѣхъ давалъ не Богъ вѣсть какое благополучіе,-- но онъ вызывалъ подражаніе и соревнованіе у остальныхъ. Гимназическое преподаваніе было сведено къ формамъ, исключавшимъ всякій интересъ и смыслъ. И было непонятно ни ученикамъ, ни учителямъ, какое значеніе могутъ имѣть тѣ жалкіе, ничѣмъ не связанные и безпорядочной кучей сваливавшіеся въ ученическихъ головахъ обрывки знаній, которые вбивались имъ въ гимназіи...
Никто изъ учителей ни разу не могъ привлечь одушевленною рѣчью свободнаго вниманія въ классѣ, при которомъ нѣтъ надобности въ зоркомъ наблюденіи за дисциплиной. Никто не вдохнулъ возбуждающей искры интереса къ предмету, хотя многіе умѣло, даже артистически -- съ точки зрѣнія программы -- вели уроки, умѣло разучивали ихъ въ классѣ, умѣло и неуклонно тормошили дремавшихъ учениковъ, искусственно возбуждая ихъ вниманіе "летучими" вопросами.
И ученики учились вяло, подгоняемые отмѣтками, накопляя въ душѣ отвращеніе къ труду, теряя интересъ къ знанію, развращаясь бездѣльемъ, плутовствомъ и мелкой борьбой съ начальствомъ и учителями. На этой борьбѣ, на ея перипетіяхъ, на всевозможныхъ уловкахъ, обманахъ, массовыхъ шалостяхъ, или "бенефисахъ", и сосредоточивался наиболѣе живой интересъ. И тѣ невеселые, замкнутые, робкіе, иногда смѣшные, скудно одѣтые и уязвленные жизнью люди, которые поочередно приходили въ классы и уходили изъ нихъ, съ недоумѣніемъ, грустью, иногда съ отчаяніемъ и злобой думали и говорили о той "темной силѣ", которую представляло собой молодое поколѣніе...
При взглядѣ со стороны, сквозь стеклянныя двери класса на эту многолюдную, неспокойную, копошащуюся за партами, щебечущую толпу малышей со стрижеными головенками, съ свѣтлыми, веселыми, плутоватыми глазками, съ перепачканными въ чернилахъ руками, которыя то толкали въ бокъ сосѣда, то строили изъ бумажки пѣтушковъ, то бросали тихомолкомъ шарики,-- становилось весело и забавно... Они сами и ихъ движенія напоминали маленькихъ, веселыхъ животныхъ, подвижныхъ, веселыхъ, забавныхъ и невинныхъ.
-- Какія милыя дѣтишки! -- невольно думалось, глядя на нихъ:-- надежда родины...
Но тому усталому человѣку въ очкахъ, который съ каѳедры обводитъ строгимъ взглядомъ эту милую, слишкомъ многочисленную и тѣсно посаженную компанію, который долженъ заставить ихъ сидѣть смирно, быть внимательными, не вскакивать съ мѣста, не отпрашиваться то и дѣло "выйти", не толкаться, не бросать катышки бумаги, не дразниться и проч.,-- этому человѣку они уже не кажутся такими милыми. Онъ знаетъ, какъ они портятъ воздухъ, какъ нечистоплотны, неряшливы, какъ большинство изъ нихъ тупы, лѣнивы, неугомонно, а иногда зло-шаловливы и неуживчивы... И какъ мало въ нихъ мягкости: съ какой непонятной злобою эти милыя дѣти щиплютъ и дразнятъ какихъ-нибудь товарищей неудачниковъ, заморышей, евреевъ; какъ часто стараются взвалить собственную вину на другого, тихомолкомъ нагадить, иной разъ даже украсть.. И часто усталый и озлобленный учитель съ грустью думаетъ:
-- Будущая надежда родины... А сколько изъ нихъ прохвостовъ выйдетъ!..
Крайняго предѣла шаловливость достигаетъ въ четвертомъ и пятомъ классахъ. Это -- переходный, критическій возрастъ, когда дѣтская подвижность сочетается съ юношескою амбиціей и заносчивостью, съ преувеличеннымъ сознаніемъ правъ и забвеніемъ обязанностей. Этими классами совершенно ниспровергается авторитетъ надзирателей, появляется особая грубость и дерзость по отношенію къ преподавателямъ, устраиваются ехидныя и злостныя шалости...
Въ слѣдующихъ классахъ начинаютъ держать себя уже болѣе солидно, но тутъ новое горе: мятежное безпокойство мысли, упорное уклоненіе отъ тѣхъ обязательныхъ рамокъ благонравія, которыя выработаны такъ обстоятельно программами и указаны циркулярами. Тутъ-то и начинается наиболѣе упорная война между двумя лагерями. Одинъ предлагаетъ обильную и неудобоваримую духовную пищу, увѣряя, что она полезна и необходима для жизни, для будущей самостоятельной дѣятельности. Другой сомнѣвается въ этомъ и увертывается отъ навязываемыхъ ему даровъ. Первый лагерь приходитъ къ горькому убѣжденію, что учащіеся лѣнивы, что имъ всякая работа противна, а по душѣ только бездѣлье, пустословіе, повѣсничаніе, грязныя удовольствія, всякаго рода нарушенія порядка... И недоумѣваетъ, за что же ихъ, учителей, винятъ въ томъ, что ученики ихъ выходятъ безграмотными, невѣжественными, неразвитыми?
Забитый, усталый, отупѣвшій отъ однообразной утомительной, часто лишенной одушевленія и смысла работы -- учитель приходитъ къ заключенію, что матеріалъ, находящійся въ его рукахъ, по преимуществу -- дешевый матеріалъ... Это -- булыжникъ и мусоръ, въ которомъ дорогіе камни теряются по чисто фатальнымъ причинамъ и, можетъ быть, выкидываются вонъ вмѣстѣ съ мусоромъ. Когда же они бросаются въ глаза, то ихъ все-таки требуется вогнать туда же, куда и булыжникъ, и придать имъ окраску и свойства этого прочнаго и малоцѣннаго камня.
Такъ дѣло и тянется безсмысленно и вяло, насильственно, безплодно, однообразно и скучно. И учителя тяготятся своимъ дѣломъ, обманувшимъ ихъ надежды, и молодое поколѣніе учится безъ интереса, плутуетъ, остается лѣнивымъ и невѣжественнымъ. Оно не любитъ учителей, не желаетъ понять ихъ, бранитъ, не знаетъ, сколько терзающей боли и недоумѣній лежитъ тяжкимъ бременемъ на ихъ усталыхъ душахъ, отравленныхъ стыдомъ безсилія. Оно не понимаетъ и не хочетъ понять ихъ, да и они сами постепенно теряютъ чутье и пониманіе молодежи...
III.
15 го октября оканчивалась первая четверть. Нѣкоторые учителя приходили въ классъ съ аттестаціонными списками, на урокахъ выставляли четвертныя отмѣтки, "поправляли"и писали свои отчеты. Эти уроки были не такъ скучны, даже интересны, потому что каждому можно было заниматься своимъ дѣломъ. Но это было не у всѣхъ учителей. Нѣкоторые неуклонно занимались обычнымъ порядкомъ.
Въ шестомъ классѣ шелъ урокъ по латинскому языку. Учитель, большой, кудластый, глухой и потому сердитый человѣкъ, въ темныхъ очкахъ, велъ его монотонно, глубоко-серьезно, почти съ религіозной важностью. Неодолимая дремота овладѣла всѣми въ классѣ. Преподаватель зорко посматривалъ черезъ темныя очки, чтобы ученики не играли въ шашки, въ карты, не грызли подсолнуховъ, не болтали... Классъ цѣпенѣлъ отъ скуки, зѣвалъ и дремалъ. Болѣе трудолюбивые ученики готовили уроки къ слѣдующему дню. Кривцовъ занимался своей литературой. Онъ написалъ начало стихотворенія, которое давно уже слагалось у него въ головѣ. Неясные и легкіе образы и мысли мелькали передъ нимъ, какъ знакомыя прекрасныя видѣнія, но на бумагу онъ не могъ ихъ передать такъ, какъ они возникали въ душѣ, и выходили они блѣдные, слишкомъ ординарные, будничные, въ убогомъ нарядѣ изношенныхъ словъ, тусклыхъ, потертыхъ, какъ старая монета.
Онъ написалъ заглавіе: Утромъ. Вывелъ красиво подзаголовокъ: Стихотвореніе. Первые четыре стиха онъ написалъ скоро:
Улетатютъ тихія видѣнья;
Тускло сѣрый день глядитъ въ окно...
На душѣ моей уныло,
Странно-холодно, печально и темно...
Дальше стихи не давались, выходили неуклюжими, громоздкими и никакъ не хотѣли ложиться въ размѣръ. Было досадно...
-- А поди-ка, брать, вонъ! -- вдругъ послышался басъ Митрофорова.
-- За что, Петръ Петровичъ? -- раздался въ отвѣтъ недоумѣвающій и заикающійся голосъ Человѣка-Сикамбра.
-- Ты чего тамъ?... болтать?.. разговоры?.. Усы свои вытягиваешь?.. Думаешь, выростутъ скорѣе?..
-- Я ничего, Петръ Петровичъ...
-- Самъ не слушаешь и другимъ мѣшаешь сосредоточиться!... Поди-ка, братъ, вонъ!..
-- Я слушаю, Петръ Петровичъ...
-- А повтори-ка послѣднюю фразу!
Сикамбръ прежде всего выразительно раза два кашлянулъ, чтобы выиграть время, а подъ партой толкнулъ ногой Кривцова и впереди сидѣвшаго Сахарова. Сахаровъ приложилъ ладонь къ губамъ и началъ суфлировать, что у тугого на ухо Митрофорова продѣлывалось всегда не безъ успѣха.
-- Итакъ... царь Денотаръ... пришелъ... -- суфлировалъ Сахаровъ.
-- Итакъ... царь Денотаръ...-- неторопливо, съ разстановкой, какъ вдумчиво и сознательно относящійся къ дѣлу человѣкъ, началъ Сикамбръ и внушительно кашлянулъ.
-- Пришелъ... кхмъ... кхмъ...-- продолжалъ онъ.
-- Въ эту несчастную и роковую войну,-- прошипѣлъ суфлеръ.
-- Въ эту... несчастную... и роковую... войну... э-кхмъ... кхмъ...
Въ это время скомканная бумажка была всунута въ полусжатый кулакъ Сикамбра доброжелательной рукой сосѣда, а черезъ мгновеніе оказалась уже въ книгѣ. Расправивъ ее, Сикамбръ также вдумчиво и неторопливо, но уже безъ покашливанія продолжалъ:
-- Приходитъ... къ этому человѣку, которому раньше того помогалъ въ справедливыхъ внѣшнихъ войнахъ, съ которымъ былъ соединенъ не только дружбой, но и родствомъ...
-- Что за обороть: quem -- quocum? -- отрывистымъ и сердитымъ голосомъ задалъ вопросъ Митрофоровъ, когда Сикамбръ кончилъ фразу и поглядѣлъ на него торжествующимъ взглядомъ.
-- Безсоюзіе,-- проворно прошипѣлъ суфлеръ.
-- Экхмъ... это... без...союзіе?
-- Didicisset -- форма?
-- Pplusquamperrrfectum conjunctivi,-- эффектно произнесъ Сикамбръ, уже безъ всякаго заиканія и покашливанья.
-- Н-ну, сма-атри ты у меня!.. -- сказалъ угрожающе и не безъ досады Митрофоровъ; видя, что Человѣкъ-Сикамбръ не можетъ скрыть торжествующаго и насмѣшливаго блеска въ глазахъ, онъ грозно крикнулъ:
-- Сядь!!!
Мысли Кривцова теперь получили другой оборотъ. Онъ рѣшилъ закончить давно начатую статью "О реформѣ средней школы", предназначенную для журнала "Лучи Зари". Онъ отложилъ стихи и погрузился въ публицистику.
"Приступая къ учебнымъ занятіямъ въ нынѣшнемъ году,-- писалъ онъ,-- большинство учащихся думало, что занятія будутъ производиться по новой программѣ, по усовершенствованному методу, и что школа станетъ для нихъ не печальной и скучной необходимостью, а опытной и сердечной руководительницей... Но и эти розовыя мечтанія не сбылись. Классическая система, которую такъ пышно хоронила русская пресса, опять живетъ и торжествуеть"...
Перечитавши это начало, Кривцовъ съ увлеченіемъ принялся громить классическую школу и ея дѣятелей. Онъ писалъ объ исчезновеніи вѣры въ добро, въ науку, въ красоту и радость жизни; ругалъ начальство, нивеллирующее и обезличивающее индивидуальныя черты учащихся, всыпалъ на орѣхи преподавателямъ, которые не хотятъ говорить "живымъ, человѣческимъ языкомъ, съ интересомъ и убѣжденіемъ"...
Онъ съ удовольствіемъ сталъ перечитывать свое произведеніе, но урокъ кончился. Еще не вышелъ Митрофоровъ, а въ классѣ уже поднялся пестрый и неудержимый гамъ самыхъ разнородныхъ звуковъ: захлопали крышки партъ, зашаркали ноги, кто-то запѣлъ, кто-то громко зѣвнулъ и грубо выбранился, разнообразные голоса пошли перекликаться... Клокочущій, бурливый потокъ шумныхъ звуковъ, наполнивъ длинные, серьезные, полутемные корридоры, выбѣгалъ и на улицу, гдѣ прохожіе съ недоумѣніемъ и любопытствомъ оглядывались, а на лицахъ у нихъ какъ будто было написано раздумье: какъ можно жить и работать взрослымъ въ такомъ неистовомъ, оголтѣломъ кипѣніи оглушительныхъ и безпощадныхъ звуковъ.
Рѣзкій звукъ колокольчика пронзаетъ этотъ хаосъ и шумъ; медленно колыхнувшись, направляется въ обратную сторону, раздробляется, становится глуше и вливается въ тѣ душные ящики, которые именуются классами. Здѣсь онъ, стиснутый тѣсною каменною броней, сокращается и, постепенно слабѣя, наполняетъ глухимъ жужжаніемъ каменный ящикъ и дробно бьется въ стѣны, потолокъ и окна. Среди громкаго говора, перебранки, перекликаній, смѣха, искусственнаго басового гудѣнія и пѣсенъ, различныхъ звукоподражаній, барабаннаго боя о парты, хрястѣнья партъ отъ возни и выпиранія другъ друга,-- безсильно и жалко тонетъ окрикъ надзирателя... Угрожающая жестикуляція его перста свидѣтельствуетъ о призывѣ къ порядку, но въ усталомъ и страдальчески озлобленномъ лицѣ видна безнадежность и невѣріе въ свои силы
На второмъ урокѣ былъ "историкъ". Его уроки были всегда самые страшные, но въ то же время интересные. Легко было схватить единицу, но вмѣстѣ съ тѣмъ пріятно и чрезвычайно любопытно было слушать, какъ онъ, разсказывая урокъ или спрашивая, находилъ случай остроумно ругать всѣхъ и вся. Онъ ругалъ полицію, ругалъ "жидовъ", нѣмцевъ и англичанъ, ругалъ русскіе порядки и -- что было всего пріятнѣй -- ругалъ гимназію, гимназическое начальство, учителей и гимназистовъ. Его нервная, отрывистая рѣчь носила рѣзкій тонъ всегда,-- говорилъ ли онъ съ ученикомъ, или съ директоромъ. Онъ всегда волновался, кипѣлъ, сопѣлъ, подергивалъ плечомъ, сердился, даже когда разсказывалъ анекдотъ. Эта одинаковость тона по отношенію ко всѣмъ безъ различія привлекала къ нему ученическія сердца, хотя на него часто злились за его щедрыя единицы и еще болѣе за рѣзкую ругань и издѣвательства.
Послѣ него приходилъ въ классъ большой и неуклюжій человѣкъ съ черной повязкой на головѣ, съ желтымъ, больнымъ лицомъ, съ роскошной черной бородой и грустными глазами. Это былъ словесникъ, по прозванію Черноморъ,-- человѣкъ кроткій, смѣшной и скучный, а учитель совсѣмъ архаическій. Его даже дразнили рѣдко,-- онъ никому не мѣшалъ заниматься, чѣмъ угодно,-- и ему не мѣшали говорить что-то быстрое и непонятное, барабанить кистями рукъ по каѳедрѣ, вопрошать и не получать отвѣта.
Его смѣнилъ послѣ большой перемѣны молодой, румяный математикъ, преподававшій первый годъ. Послѣ завтрака, какъ бы онъ ни былъ скуденъ и малозначителенъ, всегда особенно одолѣвала дремота. Математикъ говорилъ тихо, объяснялъ слабо и сбивчиво, краснѣлъ. Его не слушали, или слушали только тѣ, кому нравилось сбивать его.
-- Не такъ! -- слышалось иногда изъ за партъ:-- въ книгѣ не такъ!..
Всѣ знали, что молодой преподаватель пока самъ учился и не отступалъ ни на іоту отъ учебника.
-- Виноватъ,-- конфузливо говорилъ математикъ и торопливо стиралъ доску -- иногда даже не губкой, а прямо рукой.
Онъ чувствовалъ ужасъ передъ этими большими классами, въ которые онъ попалъ, по волѣ судебъ, въ первый же годъ своей службы. Онъ недоумѣвалъ передъ этой бездной злорадной наглости, безпощадныхъ и безжалостныхъ насмѣшекъ и грубостей, особенно при полученіи отмѣтокъ, которыя онъ ставилъ щедро, и за которыя чуть ни ежедневно дѣлалъ деликатныя замѣчанія директоръ. Два мѣсяца назадъ онъ вступалъ въ это шумное заведеніе румяный, свѣжій и жизнерадостный, а теперь все больше и больше сжимался, ежился, озлоблялся и худѣлъ.
Пятымъ и послѣднимъ урокомъ былъ урокъ греческаго языка. Шесть разъ въ недѣлю былъ греческій языкъ -- все на пятыхъ часахъ,-- и никто изъ учениковъ шестого класса не тяготился этимъ: это были самые интересные уроки.
-- Марекъ! -- раздавался голосъ дежурнаго, стоявшаго у дверей класса.
Этотъ возгласъ извѣщалъ о приближеніи преподавателя греческаго языка. Классъ сквозь пестрый гамъ не слышалъ его, но когда мелкими шажками вкатывалась фигурка коротенькаго, аккуратнаго человѣчка, съ подкрашенной въ каштановый цвѣтъ квадратной бородкой, и пугливо-растерянно оглядывалась, классъ усиливалъ гудѣніе. Радостные, дружескіе возгласы неслись изъ всѣхъ угловъ къ этой чистенькой и робкой фигуркѣ.
-- Младочехъ! какъ здоровье? -- оралъ одинъ.
Кто то взвизгивалъ поросенкомъ; другой кричалъ: "тпру!" Слышался короткій, пронзительный свистокъ и одновременно неприличное пѣніе. Кто-то декламировалъ дикимъ басомъ изъ "Демона".
Фигурка катилась къ каѳедрѣ, сопровождаемая толпой, растерянная, оглушенная и безпомощная.
Бѣдный Марекъ!.. Онъ оглянулся кругомъ и съ нѣкоторымъ опасеніемъ поглядѣлъ на дверь... Эта дверь со стеклами всегда таила въ себѣ нѣчто страшное... Какъ часто черезъ эти стекла глядятъ строгіе, наблюдающіе глаза директора, какъ они угнетаютъ своимъ молчаливымъ и безстрастнымъ контролемъ... А тутъ безпорядокъ... Человѣкъ пять стоятъ около каѳедры, улыбаются, что-то говорятъ одновременно и громко, что нельзя разобрать. Что имъ нужно? И какіе крупные и буйные мальчики... Въ глазахъ у всѣхъ огоньки насмѣшки, злонамѣреннаго лукавства и буйной шалости...
-- Уже не шумите! -- возвышая свой трескуче-рѣзкій голосъ, особеннаго, спеціально чешскаго тембра, кричитъ Марекъ, сохраняя просительное выраженіе:-- господа, директоръ уже ходить! потьише!.. Уже не пойте тамъ такъ громко басомъ, господа! можно потьише!.. Кривцовъ, вы наиболѣе тамъ шумите...
-- Нѣтъ, Францъ Антонычъ, я наименѣе тутъ шумлю...
-- Уже, господа, садитесь, наконецъ!-- еще повышая голосъ, кричитъ Марекъ.
Нарочно спотыкаясь, стуча ногами, толкая другъ друга и вскрикивая, толпа удаляется отъ каѳедры. Еврей Штейнъ все-таки еще разъ возвращается и, забирая журналъ въ руки, говоритъ:
-- Позвольте мнѣ посмотрѣть, по математикѣ сколько?
-- Са-а-дитесь уже! -- вырывая журналъ и прижимая его къ груди, строго кричитъ Марекъ.
-- Да позво-о-льте... что вамъ стоитъ?..
-- Уже на мѣсто.
Въ рѣзкомъ, пронзительномъ голосѣ Марека слышатся, наконецъ, ноты подлиннаго негодованія. Штейнъ, демонстративно шатаясь изъ стороны въ сторону, цѣпляясь за парты и гремя, водворяется на мѣсто.
-- Къ слѣдующему разу запишите,-- говоритъ Марекъ, ныряя носомъ то въ журналъ, то въ записную книжку, то въ лежащаго передъ нимъ Ксенофонта:-- грамматика... параграфы 32-й и 33-й... переводъ параграфъ 8-й... польовину...
-- Мно-о-го! -- слышится гудѣніе сперва съ камчатки, у которой даже книги не раскрыты, потомъ, ширясь и распространяясь, захватываетъ весь классъ.
Марекъ опять бросаетъ боязливый взглядъ на дверь. А что если тамъ директоръ?! "У васъ на урокахъ никакой дисциплины нѣтъ"... Онъ уже говорилъ это... и не разъ...
Этотъ однообразный вой выдѣляется изъ смутнаго гомона и рѣетъ назойливо и уныло надъ классомъ, какъ испуганный и тоскливый звукъ отдаленнаго набата.
-- Кривцовъ!! -- пронзительно и сердито вскрикиваетъ Марекъ и смотритъ пристально и долго на Сверхчеловѣка, который не сразу замолкаетъ и встаетъ, такъ же безсмысленно выпучивши глаза.
-- Уже пьерестаньте!
-- Это сзади, Францъ Антонычъ! -- киваетъ Кривцовъ на стѣну.
Слышится взрывъ смѣха,-- классъ привѣтствуетъ остроту Сверхчеловѣка громко, намѣренно-громко и безпощадно-оглушительно, дико... Марекъ опять съ испугомъ оглядывается на дзерь. Слава Богу, какъ будто тамъ никого не видно...
-- У васъ уже завернется скоро тутъ,-- съ угрожающимъ сожалѣніемъ говоритъ онъ, адресуясь къ Кривцову и вертя пальцемъ вокругъ лба.
И затѣмъ весь погружается въ диктовку словъ, не обращая вниманія на продолжающійся шумъ. Петровъ старательно выводитъ буквы, стучитъ мѣломъ, стираетъ зачѣмъ-то и опять пишетъ, склонивъ голову на бокъ. Явственно затягиваетъ время. Его комически-серьезная и почтительная физіономія располагаетъ къ себѣ Марека, и онъ ставитъ ему въ журналъ 4.
И тотчасъ же глухой гулъ дружно начинаетъ расти и перекатываться по классу; парты смыкаются: Кащеевъ запертъ, и его не пускаютъ, хотя онъ еще и не дѣлалъ попытки выходить.
-- Тамъ уже подсказываютъ! -- строго говоритъ Марекъ, стараясь покрыть гудящіе голоса:-- идите къ каѳедрѣ!
-- Будете кричать -- хуже будетъ! Позову директора и.. сторожа!..
-- Гу-У-у... о-о-о.. у-у-у... э-э-э... о-о-о...
-- Ну, хорош-шо... отвѣчайте уже съ мѣста... Н-но... только уже не подсказывать! Хорош-шо, хорош-шо... хуже будетъ! Отвѣчайте уже тамъ...
Кащеевъ начинаетъ съ грѣхомъ пополамъ что-то мямлить. Ему отчаянно и неудачно подсказываютъ,-- въ этомъ случаѣ наибольшимъ усердіемъ отличаются тѣ ученики, которые сами почти ничего не знаютъ. Шумъ стоитъ въ классѣ и отъ дружныхъ подсказокъ, и отъ разговоровъ. Марекъ обводитъ классъ строго недоумѣвающимъ взглядомъ.