Lib.ru/Классика: Крюков Федор Дмитриевич. Клад

Федор Крюков. Старое поле. В начале пути.

М.: "АИРО-XXI", 2021.

Клад

Рассказ станичника

-- Здравия желаю...

-- Мое почтение.

-- К вашей милости...

Передо мной стоял казак средних лет и среднего роста, белокурый, с круглою бородкой, в парусиновым кителе, в широких суконных шароварах с лампасами и в ярко-вычищенных сапогах, которые просто поражали своим зеркальным блеском. Блестела и лоснилась также голова его, обильно смазанная маслом и причесанная по-казацки, гладко и тщательно. Наружность его, в соответствие костюму, была благообразна, но ничем особенным не отличалась; только в серых, кротких глазах, обращенных куда-то вверх, на одну точку, виделась какая-то сосредоточенная и неотвязная дума...

-- Хотел поговорить с вами об одном деле: вот уж сколько лет оно во многих местах народ волнует... -- сказал мой посетитель, когда я осведомился о цели его визита.

-- Какое же это дело? -- спросил я.

-- Да рассказывать долго... Ежели вам время не дозволяет, так я в другой раз мог бы зайтить... А ежели свободны, то сделайте милость выслушать!

-- Садитесь и рассказывайте. Вы Коротковым, кажется, прозываетесь?

-- Так точно: Коротков, Семен Семенов... -- быстро проговорил он.

Затем, бережно держа перед собой свою новую фуражку, он отошел на цыпочках от двери в задний угол и сел на сундуке, предварительно расправив полы своего кителя.

-- Слухи эти давно проносились, быстро протекли... -- начал он свой рассказ и остановился, сосредоточенно глядя вверх и точно собираясь с мыслями.

В открытые окна маленькой горницы, в которой мы находились, глядели уже летние сумерки. Вместе с ласкающею свежестью летнего вечера с улицы нестройно и весело неслись разнообразные, смешанные звуки: где-то пиликала гармоника, и дребезжащий голос подпевал разудалую песню, на перекрестке звенели детские голоса и смех, жалобно мычали проголодавшиеся телята... И мысли как-то с трудом могли сосредоточиться на неизвестных "слухах", которые "быстро протекли"...

-- Услыхал об этом деле нашей станицы казак Николай Кочергин в 1885 году, -- заговорил снова Короткое своим мягким и тихим, несколько таинственным, голосом, -- ездил он за Дон, по Чиру и Цуцкану, торговать солью и в один зимний вечер заехал ночевать на хуторе Малаховом к хохлу. Гостеприимно принял его хохол... Повечеряли они, постелили полости на полу, легли и занялись разговором. Хохол спрашивает Кочергина:

-- Не знавал ли ты казака Плотникова? был у вас в станице, говорят, такой вор знатный?

Кочергин говорит: Как не знать! знал.

-- Правда ли, сказывают, его никакие оковы не держали?

-- Самая истинность...

-- Каким же родом мог он это делать?

-- Очень просто: знал слово... Да у нас дюже таких много, которые, например, могут замки без ключа отмыкать... У нас их чуть не в каждом дворе!

С этих слов пристал хохол к Кочергину, убедительно начал просить его: найди, сделай милость, такого человека, кто бы мог замок без ключа разрушить какими ни есть хитростями...

Заинтересовался Кочергин, стал спрашивать, на что ему такой человек понадобился. Хохол долго мялся, но рассказал, в чем дело:

-- У нас тут явился клад, и нельзя взять его, кроме такого человека, который бы мог замок отомкнуть без ключа.

-- Где и в каком месте такой клад? -- допрашивает Кочергин.

Хохол объяснил все подробно: сколько денег (именно, что -- семнадцать миллионов), в чем лежат, кем положены, -- только скрыл, в каком именно месте... не сказал!.. Посулил Кочергин хохлу предоставить таких людей, которые могут замки без ключей сымать. Явился домой, рассказал все своему семейству, с отцом посоветовался. Дело не плохое -- семнадцать миллионов, -- упускать жалко... И пустились они искать таких людей, каких просил хохол. Также пришел ко мне и рассказал, в чем дело (он мне шурином доводится). Выслушал я все подробно и говорю:

-- Николай! может ли это быть?

-- Да хохол заверяет! даже клянется и божится...

-- Но куда же мы столько денег девать будем и чего будем с ними делать? Ведь это страсть -- семнадцать миллионов...

Засмеялся Кочергин и говорит:

-- Чудак человек! с деньгами не знаешь, чего делать?! С деньгами всего, чего ни пожелай, можешь достигнуть; это вот без денег, точно, ничего не попишешь... Ну, скажи на милость, что это за жизнь, как мы с тобой живем? В земле копаемся, бьемся, издыхаем на работе, а в конце концов хватись -- ничего нет! На себе да в себе -- только и всего. А ежели бы деньги в этому случаю... Купил бы себе пары три быков, лошадей бы преотличных завел, земли участочек купил бы... А то бы лавочку открыл или, например, кабак снял бы -- дело! Я, говорит, давно вот себе сапоги амбурского товару собираюсь справить, да все капитал мой не дозволяет. А тогда бы не то сапоги амбурского товару, а и часы бы с цепочкой купил или что иное прочее... Пожил бы, как люди живут на свете! Тут лишь бы охлопотать это дело, а тужить не будем!..

Сшиб он меня этими словами, голова у меня пошла кругом... Точно, думаю, деньги -- дело великое! Чего с ними нельзя сделать?! Широко можно крылья расправить и полет можно большой иметь! Свет Божий, говорят, на волю да на радость дан, а при наших достатках -- ни воли, ни поля... Так ни в чести, ни в радости жизнь прокатится! А ежели бы капитал, и разговор бы другой пошел...

-- Но что же, -- говорю Кочергину, надо делать?

-- А надо, говорит, достать папоротниковый цветок или разрыв-траву: первое средство!

Пустились мы с ним на розыск этих трав. Под Ивана Купала отправились в ольховый бор, нашли папоротник, очертил я его кругом, приготовил полотенце и сел вместе с Кочергиным караулить, как цветок зацветет... Гляжу -- Кочергин дрожит.

-- Чего ты? -- говорю.

-- Боюсь нечистой силы...

-- Не робей, а то хуже будет!

Облачная ночь была, темная, тихая. Комара этого -- сила! Облепил он нас, ничем ничего с ним не поделаешь! Погляжу, погляжу на Кочергина: трусится, сидит и нет-нет, да и сотворит крестное знамение.

-- Ты, говорю, все испортишь: на такое дело молитва нейдет...

-- Мочи моей, говорит, нет! убегу!

Однако никакой нечисти и никаких адских наваждений во всю ночь не было; только комар донимал до конца... Занялась заря.

-- Попортил, говорю, ты дело: все молитвы читал, ан ничего и не явилось, вон уж заря...

Кочергин говорит: это черти отвод делают, они искусственную зарю могут произвесть...

Посидели еще, пока солнце взошло: тут уж и сомнения не стало. Так лишь зря комаров накормили...

Короткое остановился. Его мягкий, тихий, монотонный, несколько таинственный голос в серых, задумчивых сумерках походил на однообразное журчание ручейка. Он говорил складно, плавно, точно читал, и видно было, что он уже давно заучил и много раз обдумал свою странную повесть, и рассказывал ее теперь не в первый раз.

-- Прибегнул я тогда к другим средствам, -- продолжал он снова, отдохнув: -- отыскивал корень разрыв-травы, которая хорошо известна черепахам. Долго искал, проникал по лесам всюду, но не нашел: не с нашими это мозгами делается, видно... Отец мне говорит: чего неположенное искать? связался ты с разною нечистью, о душе позабыл, на том свете ответ дашь. Но я уж на душу махнул рукой: об одном бьюсь -- как-никак добыть эти миллионы... Прослыхал вскорости, что на одном хуторе живет какая-то старуха, которая имеет у себя цветок папоротника и будто может все угадывать и предсказывать, одно слово -- прорицалище во все тайны. Отправился я искать эту старуху, но сколько ехал, сколько шел, а старуху не нашел, нигде толку не добился, с пустяком домой явился...

В голосе рассказчика зазвучала грустная ирония. При последних словах, сказанных в рифму, давно, вероятно, затверженную, он усмехнулся и покачал головой.

-- Прослыхал я также от умных голов,-- продолжал он с той же иронией в голосе: что в псалтыре заключается вся премудрость царя Давида, и вот решился отчитать, чтобы замок отомкнулся сам. Положил замок на стол и сталь читать псалтырь над замком. Читал от крышки до крышки раз, и другой, и третий, но как ни старался, а замок не отмыкался... Махнул было я на это дело рукой. Но тут выручил Кочергин... Приходить он и говорит:

-- Мы ищем топор, а он за поясом!

Сперва не понял я, о чем он говорит, но потом догадался и спрашиваю: каким родом?

-- А таким, говорит, родом, что нашел я человека, который слово знает...

-- Кто же такой?

-- Ефимка Узков.

-- Да брешешь! -- говорю. Узков, как вам довольно известно, -- казак лядащий, по хозяйству ко всему хладнокровный, просто плутяга и больше ничего!.. Но ведь замок без ключа отпереть -- это не то, что курицу с насести {Насест -- жердочка в курятнике.} сцапать...

-- Ты не веришь? -- говорит Кочергин: -- а он по всей форме любой замок может разрушить. Хоть растелеши его, так и голый сделает, потому что он имеет книгу "Черная и белая магия", и в ней все это показано...

Что за история! Отправился я с Кочергиным к Узкову и все не верю. Приходим. Спрашиваю я:

-- Можешь, Ефим, сделать такую штуку?

-- Могу, -- говорит.

-- Показывай, да гляди, чтобы без фальши!

-- Хоть, говорит, растелешите всего, я и голый могу вам все это оборудовать.

Тут же друг его сидит -- Полипонов Петро, тоже заверяет, что могёт. Осмотрели мы Узкова, ничего у него в руках не оказалось; однако для верности рубаху с него сняли и голого действовать заставили. Дали ему замок. Подержал он его в руках, пошептал чего-то, плюнул, потом подает мне и говорит: "извольте". Глянул я -- замок отомкнут. Диву мы дались. Кочергин возликовал и говорит:

-- Теперь дело в наших руках!

И тут мы выпили-таки порядочно... Я даже в одной рубахе домой явился, а как явился -- ей-Богу, не помню... Короткое остановился, посмотрел на меня и сконфуженно улыбнулся. Потом помолчал довольно-таки долго.

-- После того в скорости, -- заговорил он снова еще тише и таинственнее: -- мы и заправились в поиски на двух санях за этим самым кладом. Собралось нас человек шесть искателей, в том числе главные -- Узков и Полипонов. Приехали спервоначала мы на хутор Малахов к хохлу, помню, поздно вечером, а мороз был славный, и нас порядком прохватило. Кочергин постучал под окно. Вышел хохол к нему, поздоровкались. Кочергин и шепнул хохлу на ухо:

-- Ведь я привез мастеров -- двух, коль одного мало! Хохол обрадовался, засуетился, в хату пригласил нас и, после немногих разговоров, подал Узкову замок и повел его в сенцы. Не успел хохол затворить за собой дверь, как Узков кончил свой урок -- подал хохлу замок отпертый. Хохол сначала своим глазам не верил, как оглушенный стоял. Потом, когда пришел в чувствие, зараз за водкой сына послал, а сам крестится и шепчет: слава тебе, Господи, нашел человека! Явилась сейчас горелка, самовар на стол, гусь, вареники и разные подобные... Занялись разговором. -- Где это самое место? -- спрашиваем хохла.

-- А вот завтра поведу я вас отсюда верст за сорок -- к казаку Линькову, который и доведет до этого дела, вполне доведет и все покажет, потому он сам в этом выходе брал золото и продавал (теперь живет богато)... Только одно -- не держатся те деньги дома, а все обратно уходят. И человек не глупый Линьков, а что ни делал, все напрасно -- уйдут и уйдут! Теперь сидит дома и ждет: может, кто-нибудь приведет такого человека, который этому делу мастер... Вот завтра мы к нему и заявимся.

На следующий день собрались в дорогу, хохол запряг свою лошадь, и поехали мы к Линькову. Доехали до хутора, подъезжаем к двору Линькова. Говорили, богато живет Линьков, а на самом деле -- нет ничего: дом слеплен из глины, ворот никаких нету, невдалеке стоит амбар похож больше на хлев -- из такого же материала, как и дом... Как раз тут вышел на двор и сам хозяин Линьков. Поглядел я на него: на голове какие-то шишки, голые и светлые; глаза, как у быка; валенки из белой шерсти... чуден человек!.. Объяснились мы ему, кто мы и отколь, пригласил он нас к себе в дом (а в доме том только два окна и есть), посадил, где попало, и стали говорить о деле. Линьков рассказал нам, что в этом склепе стоит сундук с надписью на крышке; с этой надписи, будучи, есть у него копия.

-- Коли вы, говорит, грамотные, так прочтете и узнаете. Но самой надписи не объяснил нам. Кроме сундука, лежат глыбы золотой руды...

-- Сколь большие глыбы? -- спрашиваем.

-- Пудов по семи и больше...

Кроме того, есть будто посуда золотая и серебряная, да сверху сундука сидит какой-то человек, который сказывает о себе, что он сын священника, был утопленник, затем черти взяли его и посадили караулить эти деньги. Собирались попы, хотели посредством молебствия выгнать его оттуда, но не могли. Он им будто говорил: я сам больше вас знаю. Притом показывает свой замок, величиной с печной заслон: вот, мол, кто отопреть этот замок без ключа, тогда все деньги заберет, и я уйду отсюда... И много подобной гадости рассказывал Линьков, только верить нельзя было... Верить не верили, а дело делать надо было: на середине бросать будто и неловко. Спрашиваем у Линькова: где есть та самая копия, снятая с надписи на сундуке.

-- Копии этой, говорит, у меня на руках нет, а находится она сейчас у казака Якова Трофимыча Шумова, на хуторе Майоровом.

Нечего делать... бросать стыдно, коли взялись, тянуть до конца надо! Отправились за копией (это верст за 80 будет)... Доезжаем, наконец, до хутора Майорова, разыскали Шумова. Также принял он нас гостеприимно, угостил водкой. Начинаем разговор об этой самой касции, что, дескать, могёт ли быть она?

Шумов отвечает:

-- Вам уж, смотри, известно об этой касции?

-- Известно, -- говорит Узков, -- но не знаем, какая именно сумма. Шумов говорит, что денег семнадцать миллионов на ассигнации,

или золотом неизвестно. Где же они? в каком месте? и как про них дознали? На это Шумов рассказал, что один каменщик, Кузнецов по фамилии, ломал камень и напал на этот самый склеп, т. е. подземный ход, и оказался в этом склепе сундук, заперт замком; подле сундука стоят две медные большие чаши, похожи на тазы, обе насыпаны деньгами: в одной чаше серебряные рубли, а в другой медные большие -- гривны. Когда он напал на этот выход, то первым долгом заявил своему другу, приказчику, который там возле живет, на участке. Приказчик, как человек грамотный, прочитал надпись на сундуке, а надпись держит такой смысл: "кто может отпереть замок без ключа, тот может располагать деньгами", -- прочитал надпись приказчик и объяснил Кузнецову, в чем дело: так брать нельзя, а надо искать такого человека, который может отпереть замок без ключа. И как Кузнецов знает меня довольно (это Шумов говорит ), много раз слыхал про меня, что я слыву за лекаря и знаю кое-что и кроме, так вот он и явился ко мне с такою новостью: не знаю ли я, как замок отпереть без ключа, и объясняет, в чем дело. Не поверил я сперва, а все-таки объявил себя знатником, даже любопытно было... Привезли они меня к себе, завязали глаза и повели. Долго вели, а где -- не знаю, наконец остановились и развязали мне глаза. Гляжу -- выходок порядочный, на восток двери; у одной стены сундук стоит замуравленый, железный ли, или какой -- не разберешь, потому замуравел весь; на сундуке золотой крест и золотое евангелие; на западе в стене полки, на полках тридцать три куфлика -- все золотые, все с ручками и все по хозяйски перевернуты, и сосуд, который заповедано отнести в Троицкий монастырь. И чаша с талерами в углу стоит, до краев полна; сказано на ней, что для -- расхода. Теперь-то уж их, может, и нет -- этих денег, все, гляди, попропиты, поизрасходованы, а тогда было много... И не робкого будто десятка я человек, как сам я себя считаю, а заробел тут даже... Тут Узков спрашивает:

-- Яков Трофимыч, какие же именно деньги и какого царя? с каких времен?

Шумов отвечает, что деньги недавние Еатерины-царицы. Узков говорит:

-- Их две было. Первая или последняя?

-- Вот после какая была: лик ее на деньгах. И посуда вся с ее надписью и с орлами. Там же, над сундуком, висит лампа, и в ней лежит самоцветный камень алмаз...

Тут Узков и Полипонов имеют замечание: может быть, дело и ложное, можно назвать быком скотину и о двух ногах. Спрашивают:

-- А большой ли алмаз? Шумов отвечает:

-- Нет, нет, маленький, с самый малый орех и светит хорошо разными лучами. И в надписи так сказано: разделить те деньги на шестнадцать братов, а семнадцатый миллион раздать бедным, нищим, по церквам, по монастырям; крест, евангелие и сосуд отослать в Сергиевскую лавру, потому что он подлежит туда; алмаз также предоставить туда. Посуда должна быть поделена на шестнадцать частей. Все это поделить как можно ровно и безобидно. Там же весы на это есть и гири -- пудовые, фунтовые и золотники; весы также золотые...

-- Ну, хорошо, -- Узков говорит, -- что же вы, Яков Трофимыч, не брали тех денег?

Шумов на это отвечает:

-- Нельзя; отпирали мы и сундук (ключ при нем же висит), набирали денег, домой приносили, а назавтра ни копейки! Все уходят назад и уходят; меняли, пропивали в кабаке -- все тоже! С какими молитвами ни пробовали, какие хитрости ни употребляли, хоть брось, одно и то же! Беспременно надо такого человека, какой мог бы без ключа замок разрушить... Вот я уж лет десять ищу, а все нет и нет! Кажний раз осечка... Сколько мастеров ни находил, ни один не годился. Привозил я одного из Ростова, платил ему за каждые сутки по целковому, да на месте дал 15 рублей; привез, а он отказался, что не может... Надавал ему в шею и прогнал за ворота, -- больше ничего! Другого нашел, -- тоже далеко, на участке, также платил деньги, так тот бежал от меня дорогой... Сколько разных старух привозил, мошенников и острожников -- и все ни к черту не годились! А ведь кажний стал в копейку. Был я богатый, а через это все прожил. Имел четырех пар быков, штук двадцать прочей скотины, сколько овец -- все прожил, теперь и продавать нечего! Сколько раз через эти поиски во время зимы замерзал, один раз уши себе отморозил...

-- И это верно! -- воскликнул мой рассказчик почти с детскою радостью, -- от ушей у него одне дыры остались, а раковин нет, отпали!

-- Узков опять имеет замечание, -- вернулся он к продолжению рассказа. -- Каким же родом могло сюда казначейство это зайтить? Шумов отвечал, что, дескать, отбито оно, но не доказал, когда и кем отбито.

-- Так что же вам требуется, Яков Трофимыч? Зачем делу остановка?

-- Нужно такого человека, кто может снять замок без ключа... Кто его может снять, тогда я проведу туда того человека и заберем деньги.

-- Это, -- говорит Узков, -- в наших руках. -- Покажите вид...

Узков, с Божьей помощью, все мог сделать, что требовалось. Повез тогда нас Шумов к тому самому каменщику Кузнецову, за три версты от себя. Тот человек все выслушал, искусство Узкова испытал и остался вполне доволен, даже диву дался.

-- Что же? приступим к делу? -- говорим мы ему, но он на это объясняет:

-- Нет, други мои! дело это ближе к вам, по тот бок Дону, и сейчас приступить никак невозможно -- по одному случаю... Только быть теперь этому делу: я поеду с женой якобы в гости, заеду к вам, и теперь мы этому делу хозяева...

Видим мы, крутится хохол, взад идет. Досада нас взяла. Народу нас много набралось, человек до десятку, проездили сотни две верст, и тут, при самом конце, осечка. Хлопоты все наши должны пропасть. Узков прогневался.

-- Коль приступать, так приступай, -- говорит Кузнецову: -- а то мы тебя не с добром! чего же ты взад идешь?

Вынул из саней двухстволку и курки взвел. Но тут мы его удержали. Так затем дело и осталось, что Кузнецов объяснил; вроде как, дескать, ему нельзя, что, дескать, дело это в подозрении народу, и им даже из дома выехать теперь нельзя. Так и поехали мы назад ни с чем; стояли почти на деньгах, а взять не взяли... Присылал нам после Шумов письма раз несколько, все звал опять приехать, но мы не поехали: дело дальнее и неверное. Один раз, на провеснях, поехали было, да лошадей утопили в Дону, пришлось вернуться... В октябре месяце следующего года заявились к нам посланцы от Шумова и убеждали опять ехать туда, заверяли, что именно есть самая верность это дело... Но не поехали мы, потому что не убедились на их убеждение, хотя со слезами они плакали у Узкова в доме и говорили, что сколько лет они страдают и большие убытки претерпевают через это дело. Но одно -- не поехали мы...

В чулане кто-то загремел ведром. Короткое остановился, встал со своего места, на цыпочках подошел к двери и осторожно затворил ее. В горнице стало почти темно; тени незаметно поползли из углов по стенам. Я уже плохо видел лицо своего собеседника, сидевшего далеко от окна, и зажег свечку. Он прищуренными от света глазами огляделся по сторонам, вздохнул и продолжал:

-- Думал я отстать от этого дела, махнуть рукой, да не пришлось... Замучили меня мысли! сон потерял, еды лишился... Если и засну, то все эту самую касцию во сне вижу: сундук, глыбы золота по семи пудов весом, чаши с талерами, алмаз разными лучами блестит. Думаю-подумаю: много денег! тут не только сапоги амбурского товару, или, к примеру, шаровары тонкого сукна справить можно, а тут на всю империю щегольнул бы. А в земле, как жук, сколько ни копайся, ничего не приобретешь: только что лишь на себя да в себя, и то не каждый раз... А кабы деньги, кутнул бы вволю хоть раз -- так, чтобы дым пошел по всей подселенной, а тогда хоть и рога в землю... Деньги, деньги!.. -- воскликнул он, грустно покачав головой: -- сколько бессонных ночей провел я через них, все думал, как их взять, где оно есть скрыто -- это древнее сокровище?.. А именно должно быть это дело верное, так как не даром быстрый слух об нем несется, и сколько народу волнуется... Только одно: надо узнать, где именно, в каком месте хранится это денежное казначейство?..

Стал я собирать частные слухи. Вообче же все искатели по Чиру и Цуцкану говорили, что касция эта по самой дороге скрыта, и теперь дом над ней стоит, глаголем простроен; на хозяина же этого дома слухи есть, что знается он с мошенниками, подделывает кредиты и оттого разбогател. Хозяин же этому делу -- казак. Собрал я все эти слухи, вспомнил, что посланцы Шумова про какой-то хутор Кувшинов упоминали, и решил разыскать тот хутор Кувшинов, потому что нигде кроме, как там, лучше не узнаю об этой самой касции.

В ноябре месяце, не помню в точности уж какого именно года, взял я жену свою и поехал до Островной станицы к родственникам в гости, а больше для того, чтобы разыскать, где именно, к какой станице подлежит этот хутор Кувшинов. В девяти станицах расспрашивал я про этот хутор и наконец-таки в десятой напал: оказался Кувшинов хутор в Ольховской станице, на речке Ольховке. Хорошо. Хутор разыскал, но как разыскать того человека, который дом глаголем поставил на том самом месте? Никто не объяснил его по имени, но только вообче все говорили, что подделывает тот хозяин кредиты и имеет поселок его на замечании; сымает также участок земли... Подъезжаем к хутору Кувшинову, и встречается нам женщина, неизвестно чья, у которой я осмелился спросить:

-- Скажите, тетушка, кого именно тут обыскивают и на кого именно говорят, что подделывает кредиты?

Женщина та объяснила мне, что говорят у нас на Степана Арефича Чекунова, живет там-то вон... Прекрасно. Подъехал я к дому Чекунова. Сам Чекунов находился с своей женой в саду, близ своего дома. Увидали они нас, спрашивают, отколь мы есть и чьи. Мы объяснили, отколь и кто. Время было не рано, часа четыре дня; дни осенние, известно маленькие. Чекунов с женой стали приглашать нас на ночлег. Любопытно было мне побывать в том доме, про который быстрый слух всюду несется, и все искатели по Чиру и Цуцкану говорят, что будто подделывает кредиты и судился за эти деньги, и разные допросы были... Заехал я. Гостеприимно Чекунов принял нас с женой и водил по гумну (так как у него именно и находится участочек земли); в то время у него много было скирдов соломы и разного припаса. Во всю ночь Чекунов расспрашивал меня про нашего станичника Плотникова, который известен был повсему округу и бежал из острога, потому что его не держали ни замки, ни оковы. Заметил я из этого, что и Чекунову нужно такого же человека, как Шумову, кого бы замок не держал. Я же сказал ему, что не могу подтвердить в этом деле, мог ли делать это Плотников, или не мог, потому что был в то время в малых летах, а частным слухом слыхал, что, действительно, самая верность это дело... Заутра же, когда я стал запрягать лошадь, Чекунова, Анна Сидоровна, спрашивает у моей жены (они одни в хате остались):

-- По какому случаю заехали в наш хутор? Мы, говорит, имеем большое сомнение...

Моя же жена, как баба глупая, прямо говорит, что, дескать, вы знаете -- прослыхали мы о денежной касции, будто требуется человек такой-то хитрый, который мог бы замок разрушить без ключа. Эта самая Анна Сидоровна отвечает:

-- Есть именно это дело, да ничего не поделаем...

Тут дочь их вошла в комнату, жена Чекунова вдарила пальцем себя по носу, предупредила, значит, ничего не говорить по этому делу... Я же Чекунову в разговоре по этому делу ничего не объяснил; только одно держал я на замечании, что он и жена его изменялись с виду лица постоянно. И заподозрил я также его вокруг дома именно что двор его весь -- ровное место, но дом стоит на косогоре и стоит глаголем. И слухи были по Чиру и Цуцкану, что должен быть тот дом построен глаголем. На запад же этого дома вроде, как вал земли высыпан, а под окнами глины вытаскано вроде курганчика. И не в ряд с другими стоит тот дом, а на отшибе, поближе к дороге. По всему нужно была заключать, что дом этот не зря был построен на неуказанном месте, и должна быть под ним скрыта та самая касция, из-за которой народ во скольких местах волнуется... По приезде домой я объяснил, что должен быть по примету тот самый дом и хозяин его именно должен быть тот самый казак, который, по рассказу, подделывает кредиты; на него все именно говорит...

Рассказчик опять остановился на минутку, чтобы перевести дух. Заметно было, что воспоминание о последующих, более свежих, событиях сильно волновали его. В голосе его слышалось уже больше убеждения и уверенности, чем раньше, и фантастический элемент рассказа начал уступать место элементу более реальному и достоверному.

-- Через две недели опять я поехал к нему один, продолжал он: также Чекунов принял меня гостеприимно и ввел в горницу, посадил за стол и сам сел, жена же его стояла подле стола. Начал говорить мне Чекунов:

-- Почему ты мне не объяснил прошедший раз о своем деле? Жена твоя объяснила, а ты не объяснил...

-- О чем и чего объяснять? -- говорю.

-- Ты не крутись, -- говорит, а скажи, от кого вы именно узнали об этой касции.

Тут я ему откровенно объяснил, что ездил я с Узковым, Полипоновым, Кочергиным по Чиру и Цуцкану, и по Царице-речке, и по речке Таловке, многих лиц видели, искателей этого дела, и никто ясность самую не высказывал; только можно было верить казаку Якову Трофимычу Шумову, который говорил, что он через это дело всего имения лишился, и сильно убеждал нас и просьбой настаивал помочь, если есть возможность. Чекунов спрашивает:

-- А чего Шумов говорил? Какие вещи в этом выходе?

-- Что денег -- семнадцать миллионов. Тут Чекунов говорит: так! верно!

-- Что скрыты они в сундуке...

-- Верно! Сундук -- семь четвертей ширины и длины, крестом перегороженный и полон золота под самую крышку, под ним же драгоценностей и сказать нельзя, и оценить нельзя! Таблица выбита золотыми буквами, и золотой парчой все завешено... Жена же его, Анна Сидоровна, говорит:

-- У нас вот пятнадцать лет, как открылось это дело, и души нет от страху, только лишь живем на свете...

Я спрашиваю: часто вы видите это место?

-- Нельзя часто смотреть, -- Чекунов говорит: -- оно обнаружено. В трех верстах от жительства я надсматриваю его...

Тонко дело ведет! -- подумал я и говорю:

-- Вы туман в глаза не пускайте, -- касция у вас под домом! И топнул я ногой по полу. Пришиб я его этими своими словами, как обухом. Задумался он крепко и долго молчал. Потом опять повторяет свое, что именно в трех верстах, но я ему одно сказал, что у вас здесь, и прибавляю:

-- Вы не туманьте головы, обманчивых не делайте оборотов и народ не возмущайте, поделитесь по совести... А в инаковом случае, говорю, наши ребята не умолчат, а донесут до сведения начальства!

Чекунов прогневался на эти слова и говорит:

-- Лишь бы не до царя, а то все начальство -- под руками нашими. Не приступлю теперь ни за какие деньги, забью все, закрементую насмерть!..

-- Нет, ошибешься, говорю: эта касция должна подлежать в государственную казну, за утайку судить будут! Ты поводи-ка, говорю, мозгами да сообрази, чем это пахнет.

Нагнал я тут на него страху. Снял он икону с полички и говорит:

-- Вот святая икона и слова евангельские: денег на сколько станиц хватит, но не предай меня! не мину тебя и род твой... Так как я был в допросах и под судом и всегда я отказывался...

-- То-то, говорю, так-то лучше! Отколь же и как эта касция зашла сюда?

Не объяснил он ничего этого, только сказал, что за эту касцию побиты царские лица (какие и когда, -- не сказал), и тела их -- нетленные.

-- Ну, когда же будем приступать? -- спрашиваю его.

На это он сказал, что сейчас приступить никак нельзя, потому что дело это в подозрении у народа, но не дальше, как через неделю, он сообщит мне письмом.

Приехал я домой, жду неделю, другую и третью и весь месяц нет ничего, ни привета, ни ответа. Еще месяц прождал и опять никакого письма нет. Ну, думаю, без начальства это дело, значит, не обойдется, а в инаковом случае и прозевать все можно... Поехал я к заседателю Горбылеву в Старо-Семеновскую станицу и докладываю: так и так, ваше благородие, -- подробно дело объясняю. Горбылев мне на это говорит:

-- Я сам имею подозрение и под Чекуновым, потому что взял он свидетельство, будто у него коня вывели из конюшни, из-под замка, и ездит по станицам, проискивает. Но не коня ищет Чекунов, а ищет мудрого человека, кто бы мог голой рукой замок снять, народ возмущает...

Заутра мы поехали с ним во двор Чекунова, взяли с собой Ольховского станичного атамана при всей форме и с насекой... Подъехали к дому, вошли, глядим вокруг стола полно пьяных сидит. Жена Чекунова дюже выпивши была, шумит:

-- Пожалуйте, гости дорогие! водки сколько хотите, а закусить нечем, извиняйте...

Разогнал заседатель всех гостей. Когда увидала меня Чекунова, то говорит с насмешкой:

-- Опоздал! дядя Федор все распродал, дядя Назар ездил на базар, тоже все продал, а что есть, тому мы наследники!

Я говорю:

-- Вряд ли дядя Федор все распродал... Может, что и найдется.

Тут Чекунов, при виде моем, взял заседателя за руку и повел в особую комнату. Об чем и чего они там говорили, мне неизвестно было, я к ним не входил. Но когда вышел оттуда заседатель, то взял меня за руку и говорит:

-- Едем! наплюй на все это дело, будь оно неладно!

Я настаивал на своем, что, ваше благородие, надо пригласить понятых, составить протокол и обыскать, по указанию моему, дом Чекунова. Но заседатель одно твердит: едем! Подошли тут старики со стороны. Я заметил: в коридоре за дверью у Чекунова стоить железная лопатка щербатая. Взял я эту лопатку, открыл одну доску в подпол и, несмотря ни на что, спустился. И хотя дело это было зимой, но в фундаменте оказалась пробита дыра и замазана свежей глиной, а подле была натаскана земля. Я на четверть накопал землю, то земля эта оказалась набитая, вроде как в сырое время, а за ней какой-то камень серый, ажио звенит, но не самородный, а тоже набитый. Объясняю все это заседателю: так и так, ваше благородие, обратите внимание, должны быть здесь тайные выходы... Молчит он, как камень, и только. В другой комнате открыл доску, то под самый пол оказался навоз набитый, -- навоз хотя издавна насыпан, но свежепереворочен весь. Против же печки набит свежий навоз до того туго, что лопатой не тронешь, даже сырой, с снежком. Я стал приглашать заседателя: ваше благородие, извольте взглянуть сюда... Он на это опять повторил: едем! и с тем уехал... Так и осталось мое старание без последствий. По приезде домой написал было я прошение и подал лично окружному начальнику -- касаемо того, что заседатель не приступил к делу и не делал тщательного открытие, но окружной начальник отписал не искать того дела. В скором времени и Чекунов помер после этой тревоги!..

Рассказчик глубоко вздохнул, остановился и задумался. О бренности ли человеческого существование он думал, или о чем другом -- неизвестно, но на лицо его легло выражение глубокой грусти и усталости. Наконец, он еще раз вздохнул и продолжал прежним ровным, монотонным голосом:

-- И опять я хотел это дело бросить, потому ни к какому берегу не прибьешься, сколько ни бейся. Прошел не один год после того. Мне хотя мысли и не дают спокою, потому что, слышу, хлопочут около этого дела многие лица, наживаются порядочно, но скрепил я свое сердце и старался забыть обо всем этом... Только встретился я в июне месяце позапрошлого года в У-цкой станице с жандаром, унтер-офицером Крендельщиковым, и вздумал объяснить ему об этой касции. Крендельщиков говорит:

-- Мы и сами слышим об ней, да не прибьемся никуда. Потом пригласил он меня в свою казарму ко всем к восьми унтерам. Я купил им водочки и объяснил об этом деле. Доложили они обо мне полковнику, я и ему объяснил все подробно. Полковник мне сказал:

-- Не могу я, братец, приступить к этому делу, а надо прежде местной полиции заявить.

Я объясняю, что заявлял уже не раз местной полиции, да она не оказывает содействие и не делает тщательного открытия.

-- Ну, хорошо! -- говорит: я распоряжусь, вышлю жандаров для обыска подозримого того дома...

В том же месяце я с двумя жандарами заявился в станицу Ольховскую к заседателю с пакетом от полковника.

-- Вот, говорю, ваше благородие, две недели назад был я у тех самых лиц (про жену Чекунова говорю), велели они представить нужных людей, я и представляю. Заседатель сам с нами не поехал, а предписал съехать станичному атаману. Подъезжая к хутору Кувшинову, жандары зарядили шестизарядные револьверты, а атаман взял насеку в руки. По подъезде к двору Чекунова мы увидали у ворот того дома крестьянина Лущенкова, который держал в нем кабак, потому что дом оказался сдаден в аренду. Раньше я об этом слыхал и также Лущенков здорово обогател, как слыхал, что поселился в том доме. Атаман спросил Лущенкова:

-- Что ты есть за человек и кто этому дому?

Тот объяснил, что я -- квартирянин. Жена же Лущенкова увидела жандаров и со страху пустилась бежать на задний двор. Муж кричит ей вслед: воротись! не бегай! И атаман говорит: не бегай, ничего тебе не будет,-- так нет, куда тебе! лишь пятки засверкали... Пригласили трех мы стариков -- понятых, хозяйку дома Чекунову позвали и вошли в дом. Народу со стороны тоже порядочно набралось. Тут Лущенков и говорит атаману и унтерам-жандарам:

-- Вот, ваше благородие и господа унтера-жандары, так как на покойного Чекунова говорили, что он кредиты подделывал, то давайте буравчиком вертеть вот этот стол, не нападем ли на что. Этот стол ему принадлежит...

Я ему ответил:

-- Костянтин Трофимич, довольно вам туман в глаза пускать, и так распустили на сколько губерниев и возмутили весь мир этим делом...

А он мне шепотом на это возражает: не успел, все уж забрали. Я ему таким же родом на это отвечаю, что сыро в ноздрях у вас, что в двадцать лет не забрали, а в две недели?! Когда явилась Чекунова, атаман берет пакет и начинает читать предписание жандарского полковника: по заявлению казака Семена Короткова обыскать дом Чекуновой, как внутри и под домом, и во всем дворе, не окажется ли где каких подземных ходов, скрытных мест или машинок для изделки кредитов, -- и прочее, чего я не запомню... Потом я с полицейским спустился в подпол в ту самую комнату, где еще при заседателе -- Горбылеве нарывал на четверть землю. И оказалось все там переделано, все дырки забиты; фундамент был глиняный, теперь же каменный. Спросил я тут полицейского:

-- Не имеешь ли ты какого замечание под Чекуновой и под Лущенковым и под их сродственниками? Тот отвечает:

-- Все замечали, что живут они развратно, а отколь у них источник берется -- неизвестно. И приезжают с разных сторон народы к ним, то они выпускают слухи, что подделывают кредитки и тем, дескать, богатеют...

Вылезли оттоль мы с полицейским и велели разобрать пол в другой комнате, под которой раньше навоз был насыпан. По принятии пола, навоз, который в то время был (при заседателе Горбылеве), теперь не признаешь, пыль насадилась. Только от дверей под самой стеной оказалась трещина квадратная, аршина полтора, и навоз оселся сильно. Тронул я лопатой место -- слабое, нужно заключать, что провалье какое-нибудь есть... Тут вспомнил я слова покойного Чекунова: "забью все, закрементую на смерть", и думаю, что, должно быть, исполнил он свое слово. Приглашаю я атамана и жандаров:

-- Господин атаман и господа унтера-жандары, обратите внимание на эту трещину: я сознаю, что она здесь не спроста...

Заставили рыть навоз мужичка одного, коваля. В это время староста церковный, из числа понятых, приглашает атамана, жандаров и меня к себе на чай. Слов нет -- пошли. Наблюдать оставили полицейского. У старосты рюмку за рюмкой, рюмку за рюмкой, да так все набрались, что стали в забвении чувств. Жандар Уханов, в пьяном виде человек дюже характерный, начал выражать разные неподобные слова.

-- Я, говорит, если захочу, всех вас в кандалы закую и в острог отправлю!

А атаман тоже захмелел и возражает на это: а в морду хочешь? и засучает кулаки с намерением дать ему по патрету...Другой же жандар удерживает его:

Ваше благородие! оставьте, сделайте милость, он не в себе, разве вы не видите?

Староста же церковный свое дело не забывает, подносит и подносит. Я тоже нализался до порядку так, что и встать не могу. Но о деле, однако, тоже не забываю и им напоминаю. Под конец Уханов жандар начал посуду бить, насилу остановили его; связали ему руки и уклали спать. Я же с атаманом и другим жандаром отправился снова на дознание дома. По приходу нашему, трещина та, по моему замечанию, оказалась зарыта и забита вся, а коваль и полицейский тоже пьяны не хуже нас. Напоил их Лущенков (у него же питейное заведение). Я говорю атаману:

-- Ваше благородие! разве это правильность? трещина была явная, как вы сами заметили, а сейчас забита, даже места не признаешь...

Атаман приказывает отрывать, а работать некому; коваль пьяный, на ногах не стоит и выясняет речи, что я вам не крестьянин даром работать, заплатите мне сперва, тогда буду работать... А где уж там работать: лыка не вяжет!.. Атаман осерчал, взял его за волосы и начал водить. Водил, водил... долго таки! Коваль смирился.

-- Вашбродь! говорит: помилуйте! что прикажете, все сделаю.

-- Пили, с.....сын, доски во всех комнатах! -- атаман говорит.

Начал коваль пилить, все полы перепилил... Везде под полами земля оказалась нетронутая и рыть нельзя, твердая, как камень, лопаткой не тронешь... Атаман осерчал и говорит:

-- Ну вас к дьяволу и с касцией вашей! Ничего разобрать нельзя... Плюнул, сел на тройку и ускакал в станицу. Жандар Крендельщиков

написал протокол, что никаких подземных ходов под домом Чекунова не оказалось, но я не расписался, а на своем стоял, что здесь самое то место, только ход мне неизвестен, и не могу приступить... Так и свели дело ни на что. Впоследствии времени они (Чекунова с Лущенковым) подавали на меня окружному генералу просьбу, искали с меня сто рублей убытков за порезанные полы, но окружной генерал просьбу их назад изворотил и указал искать эти убытки с жандаров...

С своей стороны и я заходил просьбой к окружному атаману. В прощении своем объяснял, что древнее сокровище, скрытое в земле, от которого может быть прибыток государственной казне, находится именно под домом Чекуновой. Об этом быстрый слух всюду несется, и все искатели так говорят. Поэтому покорнейше прошу, дескать, оказать на мою просьбу благоуважительное внимание и положить милостивую резолюцию -- раскопать по моему указанию все тайные ходы и выходы под оным домом. На это мое прошение окружной атаман положил резолюцию: оставить дело без последствий и впредь чтобы проситель Короткое (т. е. я) не обращался по начальству с таковым донесением, иначе будет подвергнут аресту при станичной тюрьме... Вот ведь как!..

Короткое с каким-то жалобным недоумением прищелкнул языком, развел руками и, остановившись, поглядел на меня. Я не знал, что сказать ему в утешение, и мы довольно-таки долго молчали.

-- Ну, как вы мне в этом случае присоветуете? -- спросил он меня наконец.

-- Думаю, что надо оставить, сказал я.

Он, очевидно, не ожидал такого ответа и удивленно вскинул на меня свои задумчивые глаза.

-- Нет! оставить этого я так не хочу! -- заговорил он с одушевлением и поднялся с своего места: -- Чекунова выражала мне, при бытности Узкова и Полипонова, такие речи:

-- Просила я тебя не разносить вашего дела по народу и не касаться начальства, потому что все начальство под руками нашими, -- ты не послушался, так теперь вот шиш под нос получишь!

-- И действительно были слухи, что Лущенков многим из начальства денег взаймы давал, даже и про генерала упоминали... Но я думаю, ежели дальше пустить это дело, то могла бы, например, архилогия своего члена прислать из Петербурга... Узков говорит, что это дело больше никуда не подлежит, как в архилогию, беспременно туда надо писать... Или в газетах, говорит, и пропечатать, чтобы дошло до обчаго сведения... А тут, говорит, толку не добьешься: начальство все подкуплено... Как вы своим мнением полагаете: могёт это быть?..

Он смотрел на меня с жадным ожиданием, и видно было, что у него самого сомнений на этот счет не было. Я попытался поколебать его уверенность и стал было разъяснять ему его заблуждение, но напрасно.

-- Нет! -- сказал он и даже рукой махнул: дело это самая истинность... Во скольких губерниях народ волнуется об нем не даром... Вот кабы вы нам посодействовали в этом случае, чтобы, например, в газеты слух пустить? -- прибавил он почти умоляющим тоном: -- а то у нас взяться-то некому...

Он остановился, нерешительно вертя в руках свою фуражку; затем, после длинной паузы, таинственно понизив голос, проговорил:

-- Денег-то, ведь, вон сколько -- семнадцать миллионов! Мы бы и тебя тогда не забыли... Ты лишь постарайся, похлопочи! А?..

В моем собеседнике в это время была такая глубокая уверенность в несомненности клада, в существовании всех этих миллионов, что я не решился уже возобновлять свою попытку поколебать его убеждение. Я обещал ему сделать все, что могу, и мы расстались. Он ушел от меня, видимо, не удовлетворенный, унося с собой свои мучительные и неотвязные думы о таинственном кладе с драгоценною посудой и алмазом, глыбами золота, свои мечты о широкой, привольной, богатой жизни и грустное сознание своей бедной и скудной действительности...

Тихая, теплая, безлунная ночь сменила сумерки; в прозрачной глубине высокого неба горели яркие и частые звезды. Станица спала крепким, трудовым сном.

"Исторический вестник". 1897. T. LXIX

Оставить комментарий Крюков Федор Дмитриевич (bmn@lib.ru) Год: 1897 Обновлено: 04/12/2024. 46k. Статистика. Рассказ: Проза Проза	Скачать FB2 Ваша оценка:
Аннотация: Рассказ станичника.

Крюков Федор Дмитриевич Клад

Клад

Крюков Федор Дмитриевич
Клад