Кривич Вл.
Мачеха-природа

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

МАЧИХА-ПРИРОДА.

I.

   -- Такъ вотъ въ чемъ моя просьба, дорогая моя Анна Ивановна, говорилъ старичокъ во фракѣ, Василій Лукичъ своей гостьѣ, пожилой женщинѣ въ чепчикѣ: моя Настенька оставляетъ пансіонъ; она уже кончила свое ученье, да и пора, не вѣкъ же ей учиться -- это мимоходомъ, а дѣло въ томъ, что за ней некому будетъ присмотрѣть, матери у ней нѣтъ; я всегда занятъ, а она дѣвушка молодая, неопытная; оставаясь одна, соскучится, да, пожалуй, и грѣхъ какой можетъ смутить душу, чего Боже избавь; сами знаете, мало ли что можетъ случиться. Такъ вотъ я прибѣгаю къ вамъ, добрая моя Анна Ивановна, переселитесь къ намъ, замѣните моей Настѣ мѣсто матери, будьте ея наставницей, руководительницей, и вы сдѣлаете два добра -- и ей, и мнѣ старику; а вамъ будетъ жить покойно, безъ заботъ, безъ хлопотъ; вы, какъ родственница, скорѣе всѣхъ можете помочь мнѣ въ этихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Такъ согласны вы, Анна Ивановна?
   Анна Ивановна подумала-подумала, да и согласилась.
   -- Вы несказанно меня обрадовали, Анна Ивановна, заговорилъ точно-обрадованный Василій Лукичъ: теперь я буду спокоенъ насчетъ своей дочери, о дальнѣйшемъ ея счастіи ужь Богъ позаботится, а вы Анна Ивановна.... ужъ я увѣренъ въ вашемъ добромъ материнскомъ сердцѣ: точно самъ ангелъ внушилъ мнѣ мысль пригласить васъ.
   -- Благодарю васъ за честь, Василій Лукичъ, говорила растроганная Анна Ивановна; ужъ будьте увѣрены, мы поладимъ съ вашей Настенькой. Скажу откровенно, вы рѣдкостный отецъ, Василій Лукичъ, немного такихъ найдется здѣсь въ Петербургѣ....
   Затѣмъ Анна Ивановна начала перебирать всѣхъ отцовъ, какихъ она знаетъ, а она знала ихъ весьма много, перебрала, какъ говорятъ, по ниточкѣ, и во всякомъ нашла какой-нибудь порокъ. Василій Лукичъ внимательно слушалъ, самодовольно улыбался и видимо былъ доволенъ умнымъ разговоромъ своей собесѣдницы.
   Онъ былъ давно уже вдовецъ, занимался службой, жилъ по своимъ доходамъ ни бѣдно, ни богато, по-крайней-мѣрѣ, спокойно; безъ сожалѣнія смотрѣлъ на прошедшее, безъ желчной ироніи на настоящее, съ улыбкой на будущее. Его главное занятіе въ свободное время было составленіе различныхъ предположеній и проектовъ, но не потому, что онъ не былъ доволенъ настоящимъ порядкомъ, который его окружалъ; нѣтъ, это была только его страсть, его игрушка, такъ-какъ у всякаго человѣка есть своя особенная страсть. Съ такими проектами онъ провелъ незамѣтно много лѣтъ своей жизни. Сидитъ, бывало, одинокій въ своемъ кабинетѣ: вдругъ неожиданно у него родится въ головѣ новая мысль; схватится онъ за нее всѣми своими силами, думаетъ, обдумываетъ, и результатъ его думъ выразится въ какомъ-нибудь новомъ проектѣ; испишетъ Василій Лукичъ много листовъ бумаги, нѣсколько разъ переправитъ, перечеркнетъ, испестритъ самыми мелкими буквами всѣ бѣлыя мѣста между крупными строчками, такъ-что наконецъ и самъ едва разбираетъ; потомъ снова перепишетъ и снова переправитъ, перечеркнетъ, и опять перепишетъ. Затѣмъ отложитъ его къ другимъ уже давно готовымъ проектамъ. Придетъ ли къ Василью Лукичу сослуживецъ, пріятель или просто знакомый, и Василій Лукичъ снова берется за свой проектъ, читаетъ его передъ своимъ собесѣдникомъ, безпрестанно требуетъ маленькаго вниманія, а потомъ и собственнаго мнѣнія слушателя; потомъ при первомъ замѣчаніи Василій Лукичъ начинаетъ спорить, доказывать, отстаивать свои мнѣнія, пока совершенно не убѣдитъ невѣрующаго. Иногда, если замѣчаніе дѣльное и неопровержимое, хозяинъ охотно съ нимъ согласится, и затѣмъ слѣдующіе дни занимается исправленіемъ своего проекта, снова перечеркиваетъ и переписываетъ. Уже цѣлая кипа накопилась такихъ проектовъ, только еще ни одного изъ лихъ Василій Лукичъ не рѣшился вынести изъ своего кабинета; онъ какъ-будто боялся съ ними разстаться, какъ со своими возлюбленными дѣтьми, и всегда говорилъ: "пусть лежатъ до случая". Такъ онъ проводилъ свое время. У него была только одна дочь. Ее, послѣ смерти своей жены, онъ отдалъ въ пансіонъ, гдѣ уже о ней и заботились, а ему между прочимъ оставалась важная забота -- вносить ежегодно извѣстную сумму денегъ за воспитаніе своей Насти. Деньги онъ вносилъ исправно, исправно и воспитывали дѣвушку, такъ-что покой Василья Лукича оставался ненарушимъ.
   Но вотъ протекло слишкомъ семь лѣтъ, и покой Василья Лукича нѣсколько смутился. Настя оставляла свою пансіонскую жизнь и переселялась къ отцу. Какъ быть Василью Лукичу: онъ не рѣшался предоставить ее, неопытную, самой-себѣ, не умѣлъ и самъ распорядиться такъ, чтобъ Настѣ не было скучно; думалъ-думалъ, и наконецъ рѣшился обратиться къ своей дальней родственницѣ, Аннѣ Ивановнѣ.
   Анна Ивановна давно уже лишилась мужа, и безъ всякихъ доходовъ умѣла жить одними знакомствами: тамъ пообѣдаетъ, тутъ напьется чаю, въ третьемъ мѣстѣ ночуетъ, и всѣ ей были рады, затѣмъ, что у ней постоянно были огромные запасы новостей, и городскихъ, и семейныхъ. Здѣсь разскажетъ то, услышитъ другое, тамъ опишетъ и то, и другое, да еще подслушаетъ третье, передастъ поклоны отъ знакомыхъ, возвѣститъ, кто здоровъ, кто боленъ; и всѣхъ умѣетъ Анна Ивановна занять, какъ нельзя лучше. Ей давали многія порученія по дѣламъ хозяйственнымъ, семейнымъ, и она умѣла всякому угодить и всякому услужить, а себѣ снискать похвалы. При такомъ искусствѣ жить знакомство Анны Ивановны годъ-отъ-году увеличивалось, и молва объ ея неподражаемыхъ качествахъ безпрестанно возрастала. Вотъ къ этой-то женщинѣ обратился Василій Лукичъ, и ввѣрялъ ей свою дочь. Читатель знаетъ, что Анна Ивановна изъявила согласіе: лучше имѣть свой вѣрный уголъ, чѣмъ ходить изъ дома въ домъ. Черезъ нѣсколько дней послѣ описаннаго нами разговора, Анна Ивановна переселилась въ квартиру Василья Лукича, и приняла на свои руки все хозяйство; тутъ же и Настя сдѣлалась постоянной обитательницей.
   Какъ, читатель, описать вамъ эту дѣвушку? Можетъ-быть, вы надѣетесь увидѣть очаровательную красавицу, которая васъ прельститъ съ перваго взгляда, или своею красотою возбудитъ въ васъ сочувствіе. Нѣтъ, въ такомъ-случаѣ вы ошибетесь: природа не дала Настѣ своего прекраснаго дара. Настя была дурна, какъ вы можете себѣ-вообразить, хотя отнюдь не безобразна. Трудно описать красоту, а еще труднѣе представить свойство ей противоположное. И красавица, и некрасавица могутъ имѣть одинакіе глаза и одинакій цвѣтъ волосъ, одинъ и тотъ же на щекахъ румянецъ, одинъ и тотъ же станъ; а какъ вы выразите то яркое различіе, которое видитъ глазъ вашъ. Мы можемъ передъ вами представить урода, безобразное лицо, а Настя была ни то, ни другое, она была просто дурна и дурна.
   Пока она слыла ребенкомъ, она не замѣчала своего недостатка, да врядъ ли его замѣчалъ и посторонній глазъ; на нее смотрѣли, какъ и на другихъ дѣтей; она была одѣта ничѣмъ нехуже другихъ, такъ же лепетала, играла, была весела, и никто изъ дѣтей, ея подругъ, не находилъ чѣмъ передъ нею тщеславиться. Но должна была настать и та пора, когда первое еще неясное сознаніе о важности дѣвичьей красоты начинаетъ проникать въ сердце дѣвушки, когда она начинаетъ чаще смотрѣться въ зеркало, и не для того, что ей нужно, а такъ, безъ всякой цѣли, или лучше сказать, съ одной цѣлью -- посмотрѣться; пора, когда сердце начинаетъ биться уже не тѣми дѣтскими затѣями, какъ прежде. И такая пора настала для Насти. Много было красивыхъ дѣвушекъ среди ея подругъ, и ни одной ея дурнѣе. И теперь была она одѣта нехуже другихъ, и теперь была весела, какъ и другія, но она уже успѣла замѣтить, что посторонній взоръ останавливался болѣе на другихъ, чѣмъ на ней, что какъ-то другимъ, а не ей отдавалъ предпочтеніе. Какая была причина, вполнѣ еще не сознавала Настя; она мелькомъ видѣла только самое дѣйствіе, и легкая грусть начинала закрадываться въ ея душу. Но это впечатлѣніе было еще мимолетное; оно скоро изглаживалось въ пансіонской бесѣдѣ молодыхъ подругъ, а изъ нихъ еще ни одна не осмѣливалась явно выказать свое преимущество передъ Настей; у каждой было сознаніе еще слабое, боязливое. Настя слыла между ними дѣвушкой умной и разсудительной, пользовалась общей любовью, училась прекрасно, за что безпрестанныя похвалы на нее сыпались въ стѣнахъ пансіона. Итакъ, повидимому, она имѣла даже преимущество передъ другими; но это преимущество только пансіонское; оно недолго будетъ льстить дѣвушкѣ. Наука развивала Настю, ея прекрасное, чувствительное сердце, ея добрую душу; Настя умѣла сочувствовать всему прекрасному, умѣла выразить свое участіе къ бѣдѣ ближняго; еще ни одно ядовитое вѣянье дѣйствительной жизни не коснулось ея души; и весело и прекрасно бывало ей среди своихъ юныхъ подругъ; всѣ онѣ составляли одну дружную веселую семью, гдѣ каждая передавала другимъ свои первыя юныя впечатлѣнія.
   Гакъ проходило время, и вотъ Настѣ насталъ семнадцатый годъ. Какъ прекрасно развились многія изъ подругъ, ея сверстницъ, онѣ были только-что распустившіяся роскошныя розы, которыхъ еще не тронулъ ни холодъ, ни вѣтеръ, не примялъ дождь ихъ нѣжныхъ лепестковъ, не коснулась пчела своимъ жаломъ; а Настя казалась среди нихъ бѣднымъ полевымъ цвѣткомъ, который не привлекаетъ ни чьего взора; никто не остановится надъ нимъ полюбоваться; только одно солнце равно лелѣетъ и розу, и бѣдный полевой цвѣтокъ, одна роса одинако живитъ ихъ; но цвѣтку довольно, а дѣвушкѣ мало этой растительной жизни; ея душа, ея сердце будутъ требовать еще другой жизни, и счастье, если найдутъ ее; если сама природа, сама жизнь противъ нихъ не возстанутъ.
   Въ это время Настя яснѣе стала сознавать, чѣмъ ее обдѣлила природа, но она еще не знала свѣта, не знала его требованій; ея невинная душа еще не смущалась этой обидой природы; чужды были ей и досада, и ропотъ.
   Но вотъ она оставила пансіонъ; неопытная, незнакомая съ жизнью, она льстилась только первою наградою, которою ее почтили за ученье; и многія красавицы, ея подруги, повидимому, ей завидовали, конечно невинной завистью; онѣ хотѣли быть на ея мѣстѣ, но онѣ тоже не знали жизни.
   Настя возвратилась подъ отцовскій кровъ съ теплой вѣрой въ прелесть жизни, съ живой надеждой на блескъ счастья, съ прекрасной любовью къ природѣ. Василій Лукичъ съ веселой улыбкой встрѣтилъ дочь, сдѣлалъ ей нѣсколько подарковъ; Анна Ивановна тоже выказала Настѣ и любовь и участіе, старалась ее занимать своими безпрестанными разсказами, такъ-что Настя прескоро полюбила эту добрую женщину.
   На окошкахъ Настиной комнаты красовались цвѣты; Настя съ любовью ухаживала за ними, поливала ихъ, расправляла листики, любовалась ими. Надъ окошкомъ въ клѣткѣ распѣвала канарейка, и къ ней часто наивно обращалась добрая дѣвушка; говорила ей льстивыя слова, весело улыбалась ей, и съ такой улыбкой внимала ея нѣжному пѣнью.
   Въ небольшой библіотекѣ Василья Лукича Настя нашла нѣсколько старинныхъ романовъ мадамъ Жанлисъ. Василій Лукичъ позволилъ своей дочери читать романы, потому-что считалъ ей уже семнадцать лѣтъ, и вотъ Настя съ жаромъ принялась за новый, мало знакомый ей источникъ наслажденіи. Она читала и увлекалась героями и героинями рыцарскихъ временъ; часто невольная слеза блестѣла на ея рѣсницѣ, когда мадамъ Жанлисъ описывала трогательныя сцены; часто трепетало ея сердце отъ нетерпѣливаго ожиданья, чѣмъ окончится то или другое критическое положеніе героини; и невольный вздохъ вырывался изъ Настиной груди, когда съ плачевной развязкой оканчивалась книга. Такія впечатлѣнія долго не оставляли взволнованную дѣвушку.
   Ихъ часто смѣняли юныя мечты и грезы, уносили ее куда-то въ заоблачный міръ, откуда показывали ей всю роскошь природы, всю прелесть жизни, и потомъ легко и осторожно снова спускали на землю. Такимъ-образомъ Настя оставалась пока довольною и мечтательнымъ, и дѣйствительнымъ: она еще не знала, что мечты только манятъ къ сладкой жизни и никогда не даютъ ея. Часто Настя садилась за фортепіано, разыгрывала польки, вальсы, легкія фантазіи; эта музыка мило льстила ея слуху нѣжнымъ сочетаньемъ своихъ звуковъ, убаюкивала ея душу сладкимъ покоемъ, такъ, какъ мать убаюкиваетъ пѣсней свое дитя въ колыбели; и какъ иначе могла дѣйствовать такая музыка? Настя еще не знала тѣхъ взрывовъ души, тѣхъ порывистыхъ ея стремленій, которыя находятъ что-то родственное въ музыкѣ Бетховена или Моцарта. Нѣжныя сердечныя волненія отъ первыхъ дѣвическихъ впечатлѣній, легкое, неясное стремленіе души скорѣе сочетались со сладкими звуками музыки Россини, и они-то иногда вылетали изъ-подъ ея пальцевъ.
   Анна Ивановна была очень рада такимъ занятіямъ своей Настеньки; они освобождали ее отъ лишнихъ хлопотъ и заботъ, какія, она воображала, бываютъ съ безпокойной молодой дѣвушкой. Анна Ивановна занималась хозяйствомъ, шила, вязала чулки, ходила въ гости; она еще не хотѣла забыть ни одного изъ своихъ знакомыхъ, но вечеромъ всегда возвращалась домой и приносила Настѣ множество новостей. Настя слушала разсказы своей собесѣдницы, заочно познакомившись со всѣми знакомыми Анны Ивановны; такъ были живы ея разсказы и описанія. Внимательная дѣвушка помнила даже всѣ имена, знала всѣ семейныя подробности знакомыхъ Анны Ивановны; отъ души смѣялась многимъ разсказаннымъ ей комическимъ сценамъ, отъ души жалѣла другихъ, подпавшихъ какой-нибудь бѣдѣ; и все ей было извѣстно, какъ извѣстно самой Аннѣ Ивановнѣ. Впрочемъ Анна Ивановна разсказывала все не потому, что у нея вывѣдывали, просили ее, и она, по своей добротѣ, не могла отказать просьбамъ, не потому, что она желала зла другимъ, разсказывая ихъ семейныя тайны; нѣтъ, ея разсказы совершались какъ-будто безъ ея вѣдома, такъ, по одной привычкѣ говорить все, что она видѣла и слышала, и зато она никогда не умолкала. Она умѣла угождать во всѣхъ мелочахъ и отцу, и дочери; отца называла: мой добрый, мой несравненный Василій Лукичъ; дочь звала своей умницей, своей красавицей, хотя Настя и не обращала особеннаго вниманія на эти эпитеты.
   Василій Лукичъ жилъ почти попрежнему: днемъ занимался служебными дѣлами, вечеромъ жилъ въ своемъ кабинетѣ. Только развѣ за обѣдомъ, да иногда за чаемъ, встрѣчался онъ съ дочерью и съ Анной Ивановной; по и здѣсь послѣдняя исключительно занимала его своими разсказами; Настѣ удавалось сказать только нѣсколько словъ. Василій Лукичъ обыкновенно ее спрашивалъ, здорова ли она, весела ли, и довольствовался положительными отвѣтами. Онъ задалъ себѣ общій вопросъ, какъ вѣрнѣе устроить счастье бѣдной дѣвушки, имѣя въ виду, что онъ не можетъ дать придапаго собственной дочери. Привыкшій къ составленію проектовъ, онъ хотѣлъ и эту тему развить на бумагѣ, въ формѣ проекта. Долго не зналъ Василій Лукичъ, какъ приступиться къ ней, долго думалъ, долго ломалъ голову, и вотъ наконецъ въ одну счастливую минуту у него родилась первая мысль: природа никогда не мѣшаетъ счастію и благополучію человѣка, съ разстановкой думалъ онъ; значитъ, остается самъ человѣкъ, а съ человѣкомъ, кажется, можно поладить. Эта новорожденная мысль чрезвычайно понравилась Василью Лукичу; ее онъ часто повторялъ съ разстановкой, какъ нравоученье, и въ семейной бесѣдѣ съ Анной Ивановной, и со своей дочерью, и въ бесѣдѣ пріятельской, среди различныхъ толковъ и предположеній; и никто не противорѣчилъ Василью Лукичу. Эту же мысль онъ положилъ въ основаніе своей теоріи.
   "Остается одинъ человѣкъ, продолжалъ онъ думать: какъ же поладить съ нимъ, съ этимъ человѣкомъ, чтобъ и онъ не мѣшалъ счастію своего собрата? Напримѣръ, въ-отношеніи супружества; положимъ, мужчина можетъ влюбиться въ бѣдную дѣвушку, и на ней жениться, не требуя придапаго, и супруги могутъ жить счастливо. А если дѣвушка дурна, и никто въ нее не влюбится? Богатой можетъ помочь приданое, а бѣдной?..."
   На этомъ вопросѣ Василій Лукичъ останавливался, и не могъ придумать, какъ на него отвѣчать. Онъ видимо противорѣчилъ своему основанію, но оно такъ его обольстило и ослѣпило, что онъ не замѣчалъ противорѣчія. Онъ видѣлъ, что этотъ проектъ потруднѣе всѣхъ прежнихъ, и всякій разъ прекращалъ думы до другой благопріятной минуты.
   

II.

   Настя невсегда проводила время у себя дома. Она часто бывала и гостила у своей подруги, Наденьки Левиной, съ которой еще въ пансіонѣ была связана самой тѣсной дружбой. Случай или судьба, какъ хотите, будто нарочно сдружила ихъ во вредъ бѣдной Настѣ: Наденька была красавица. Въ былые годы ее называли капризнымъ, своенравнымъ, непослушнымъ ребенкомъ, а теперь и эти качества нравились всякому въ семнадцатилѣтней Наденькѣ. Впрочемъ она и теперь была почти ребенокъ, но ребенокъ милый, очаровательный; здѣсь ея красота уже въ другомъ свѣтѣ представляла ея ребячества. Рѣзва, довѣрчива, болтлива, она рѣзко отличалась отъ своей скромной, разсудительной подруги, Настеньки. У нея часто собирались молодыя пріятельницы, и здѣсь разсказы, смѣхъ, шутки занимали милую бесѣду. Всѣмъ было весело, всѣ разставались, довольныя собой и другими.
   Наденькина мать, какъ говорится, не слышала души въ своей дочери; лелѣяла ее, баловала, исполняла всѣ ея малѣйшія прихоти, и радовалась радостью своей Наденьки. Наденькинъ братъ, молодой мужчина, также любилъ сестру, и чаще исполнялъ ея просьбы, чѣмъ отказывалъ. Beсело и привольно было жить Наденькѣ въ такой семьѣ. Мать и братъ, по ея просьбѣ, часто составляли вечеринки, гдѣ, разумѣется, первую роль играли танцы: не было недостатка ни въ дѣвицахъ, ни въ мужчинахъ. Но здѣсь-то, въ этомъ маленькомъ свѣтѣ, Настя впервые ясно увидѣла то невыгодное положеніе, въ какое поставила ее сама природа. Начнутъ танцовать, ее ангажируютъ послѣ всѣхъ, только тогда, когда недостанетъ другой пары, она танцуетъ, но и въ самыхъ легкихъ танцовальныхъ разговорахъ съ ней нѣтъ той живости и внимательности со стороны кавалера; а не то замѣчаетъ она въ другихъ парахъ: тамъ веселость, непринужденность, тамъ видно сочувствіе, а здѣсь, какъ будто обязанность. Начнутъ ли другія игры -- и здѣсь то же самое: ей предпочитаютъ всѣхъ другихъ. Чѣмъ же она виновата? она дурна, а другія милы и прекрасны! Кому дѣло, что она разсудительнѣе другихъ, что ея душа такъ дее невинна и прекрасна, какъ и у прочихъ, а можетъ-быть, и еще прекраснѣй, еще добрѣе? Можно ль кого винить, что его прельщаетъ красота? Никого и не винила Настя, а только какая-то непонятная грусть овладѣвала ею.
   Случалось ли вамъ, читатель, предполагать на завтра прогулку съ вашимъ семействомъ или съ пріятелями, или съ тѣми, кто близокъ вашему сердцу? Если да, то вспомните, какъ вы заранѣе загадывали веселье, которое васъ ожидаетъ; какъ вы разсчитывали насладиться природою, милою бесѣдою вашего общества; вы только и мечтали что объ этой прогулкѣ, которая вамъ обѣщала много наслажденій; ничто не смущало вашей мечты; она лелѣяла и убаюкивала васъ. И вотъ вы сладко засыпали, съ нетерпѣніемъ дожидаясь завтра; быть-можетъ, блестящій сонъ приснился вамъ, и онъ льстилъ вашему ожиданію, набрасывалъ передъ вами роскошныя картины, представлялъ вамъ много-много чудеснаго и прекраснаго, и наконецъ, утомленный, оставлялъ васъ. Вы просыпались, подходили къ окну, невольно устремляли глаза къ небу, и тамъ вдали замѣчали сѣренькую тучку; она быстрымъ клубомъ поднималась на горизонтъ, и вотъ вашъ взоръ будто смутился; по немъ пробѣжала тѣнь какого-то недовольства. Вы грустно отходите отъ окна, потомъ черезъ нѣсколько минутъ снова къ нему возвращаетесь; но вашъ глазъ недоволенъ еще болѣе; вы уже нахмурились: тамъ, за первой тучкой, поднимаются другія еще больше, еще сѣрѣе. Вотъ ужъ и солнечный лучъ сталъ за нихъ прятаться; вотъ и по всему небу заблуждали онѣ -- бѣлыя, сѣрыя, чорныя. Грустно и печально вы смотрите кругомъ; смутилось ваше ожиданье; вчера, кажется, вы все передумали, все вамъ льстило, но вы забыли подумать о погодѣ; она-то теперь напомнила о себѣ: чѣмъ вѣрнѣе ожиданье, тѣмъ досаднѣе противорѣчіе. Чуть выглянетъ солнышко между двухъ облаковъ, чуть его лучъ пробѣжитъ по крышамъ домовъ, по мостовой, и взоръ вашъ проясняется; чуть выкажется клочокъ голубаго неба, и вы привѣтнѣе смотрите на все; веселая, но еще боязливая улыбка скользитъ по вашимъ устамъ; еще надежда не оставляетъ васъ. Но вдругъ опять скрылось солнце, и вы опять смотрите тоскливо: нѣтъ ни дождя, ни грозы, еще Богъ знаетъ, будутъ ли они, а вамъ и грустно, и непріятно, и досадно; вы какъ-будто сердитесь, а на кого, вы и сами не знаете: смѣшно сердиться на природу. Таковъ былъ вамъ привѣтъ ожидаемаго утра. Такой же привѣтъ свѣта былъ и нашей Настѣ. Точно такимъ же взоромъ начинала и она смотрѣть на него; точно такимъ же волненіемъ начинало волноваться ея сердце: на ея небосклонъ уже налетали тучки одна за другою.
   Наденька, всегда милая, всегда веселая, не замѣчала этого свѣтскаго невниманья къ своей подругѣ. Она любила Настю, знала ее, какъ себя, по ей никогда не приходила мысль посмотрѣть на нее внимательнымъ окомъ -- удостовѣриться, хороша она или нѣтъ. Она едва ли искала красоты и въ самой-себѣ, и безъ того все ей было привѣтно; что-жъ подобнаго она могла искать въ другихъ. Но она никогда не забывала своей подруги. Окруженная толпой молодыхъ людей, она часто держала подъ руку Настю, и здѣсь, разумѣется, никто не осмѣливался высказать своего нерасположенія къ некрасивой дѣвушкѣ: льстивыя слова, сыпавшіяся на Наденьку, должны были доставаться и на долю Насти. Начнется ли какой-нибудь веселый свѣтскій спорь съ Наденькой, она всегда призывала на помощь свою подругу, и та, разумѣется, брала Наденькину сторону; кто же и здѣсь осмѣливался отказаться отъ спора: одни и тѣ же комплименты относились и къ Наденькѣ, и къ Настѣ. Настя тогда видѣла солнечный лучъ, проглянувшій между двухъ облаковъ; но она еще не замѣчала, что она, подобно ночной странницѣ, лунѣ, заимствуетъ свой блѣдный блескъ отъ другаго яркаго свѣтила, а не сама его имѣетъ въ своей природѣ: скрывалась Наденька, и пропадалъ весь этотъ бѣдный блескъ, и ужъ не то вниманіе видѣла Настя. Она еще не могла вполнѣ опредѣлить своего положенія въ этой свѣтской группѣ, и вотъ то веселымъ, то задумчивымъ взоромъ чернѣли ея глаза, да никто не замѣчалъ и этого.
   Чѣмъ чаще случались подобные вечера, тѣмъ яснѣе видѣла бѣдная дѣвушка общее къ себѣ равнодушіе, и уже понимала его причину. Только одинъ Наденькинъ братъ (мы будемъ звать его Александромъ) занимался съ нею, какъ и со всѣми другими, а иногда даже и болѣе. Не то, чтобъ онъ не замѣчалъ въ ней того, что замѣтили другіе; нѣтъ, онъ зналъ, что она нехороша собой, но смотрѣлъ на нее какъ на искреннюю пріятельницу своей сестры, считалъ ее дѣвушкой весьма неглупой, притомъ уже давно былъ съ нею знакомъ, слѣдственно, зналъ ее лучше другихъ, любилъ съ ней бесѣдовать, какъ со всякой молодой дѣвушкой, по разбирая въ ней ни красоты, ни безобразія. Онъ былъ молодой, веселый мужчина, болѣе сангвиническаго темперамента, любилъ пошутить, посмѣяться, любилъ иногда и дѣльную бесѣду, и съ такими намѣреніями онъ обращался и къ Настѣ, и къ Наденькѣ, и ко всѣмъ молодымъ дѣвицамъ. Онъ ужъ привыкъ видѣть Настю такъ, какъ она есть, и потому не думалъ ее сравнивать ни съ кѣмъ другимъ, ни въ ея пользу, ни во вредъ. Конечно, всякая другая дѣвица, прекрасная собою, приняла бы всѣ разговоры Александра за самые обыкновенные разговоры, какіе болѣе или менѣе слышала отъ всѣхъ молодыхъ людей, да нельзя иначе было и принять ихъ, но не такъ подѣйствовали они на Настю.
   Еще никто изъ мужчинъ не выражалъ ей такого привѣта, какъ Александръ, никто ей не выказывалъ такого участія, по-крайней-мѣрѣ, на ея взглядъ, никто наконецъ чаще не обращался къ ней; немудрено, если сердце дѣвушки шепнуло себѣ льстивое слово въ пользу Александра. Сначала она на него смотрѣла просто, какъ на Наденькина брата; затѣмъ его имя какъ-то чаще стало ей приходить на память; его образъ сталъ чаще и чаще рисоваться въ ея воображеніи, его слова стали ей безпрестанно припоминаться, и вотъ чувство, еще незнакомое ей, безъ собственнаго ея вѣдома закралось въ ея душу. Ея мечты получили уже опредѣленный характеръ; въ нихъ главнымъ предметомъ былъ Александръ; ея думы стремились къ нему же; за нимъ слѣдили ея глаза; и ужъ ни чьимъ постороннимъ вниманіемъ она не льстилась, ни чьего другаго разговора не хотѣла слушать, что ей было то чуждое вниманіе, что ей былъ тотъ разговоръ безъ сочувствія! Она любила, но еще сама боялась въ томъ сознаться; любила нѣжно, но не силилась разъяснить своей любви разсудкомъ, не смѣла даже выказать ее ни взоромъ, ни улыбкой, ни словомъ: какая-то мысль смущала ее. Бѣдная дѣвушка! ты съ первымъ нѣжнымъ лепетомъ сердца уже боялась, что не отвѣтятъ на твое прекрасное чувство; можетъ-быть, его унизятъ, посмѣются надъ нимъ; тревожную мысль тебѣ внушало зеркало, внушали часто и взоры другихъ. Бѣдна была твоя любовь, она льстилась самой неясной надеждой; она искала вниманія и участія въ самыхъ обыкновенныхъ свѣтскихъ словахъ, которыя черезъ минуту изъ тѣхъ же самыхъ устъ говорятся и другой, и третьей дѣвушкѣ; но и та надежда, и тѣ слова срывали съ твоихъ устъ отрадную улыбку, и они часто тебя услаждали!
   Но нельзя сказать, чтобъ и Александръ постоянно занимался бѣдной Настей; случалось, что и онъ забывалъ ее, занятый другими бесѣдами и разговорами. Настя замѣчала это, и тоскливыя думы, одна за другою, мгновенно къ ней налетали: сомнѣнье и неизвѣстность начинали тревожить ее, а тяжелы они сердцу, когда колеблется и робкая надежда, готовая померкнуть подобно падучей звѣздѣ. Наденька не разъ замѣчала грустную задумчивость своей подруги, съ участіемъ спрашивала ее, довольна ли, здорова ли она, и всякій разъ получала какой-то неудовлетворительный отвѣтъ.
   Настина любовь жила и росла подобно сиротѣ-ребенку въ чуждомъ семействѣ. На это дитя смотрятъ хладнокровно, когда оно въ глазахъ; забываютъ его, когда оно за глазами; суровымъ взглядомъ поражаютъ его, когда ребенокъ вздумаетъ проявить малѣйшее чувство своего дѣтскаго сердца. Онъ чаще одинокій, всегда робко смотритъ вокругъ-себя и какъ-будто боится напомнить о своемъ существованіи; а еслибъ какъ-нибудь нечаянно и пришлось ему выразить это бѣдное бытіе свое, то какъ отвѣтятъ на это выраженіе? Это загнанное дитя, скажетъ посторонній человѣкъ; но чуждое семейство никогда не произнесетъ этого слова, оно будетъ только хвалиться своимъ благодѣяніемъ. Быть-можетъ, такимъ взоромъ чуждаго семейства посмотрятъ и на Настину любовь, если она выкажется какимъ-нибудь случаемъ! Но иногда, въ сострадательный часъ, посмотрятъ и привѣтно на загнаннаго ребенка, и даже приласкаютъ его. Какой радостью загорятся тогда его робкіе глазенки, онъ забываетъ все прежнее нерасположеніе, но еще не знаетъ, что дѣлать, какъ отвѣчать на эту нежданную ласку:ъ, то вдругъ сладкая улыбка промелькнетъ по его губамъ, то опять исчезнетъ, то снова покажется. Прошла эта рѣдкая минута, ребенокъ остался одинъ; улыбка уже не сходитъ съ его губъ, онъ будто ужъ не слышитъ голоса прежней робости; такъ мила и отрадна была ему эта ласка. Но вотъ прошло нѣсколько времени, и вдругъ видитъ бѣдный ребенокъ: ласкавшій взоръ смотритъ на него уже сурово, ласкавшая рука уже грозитъ ему. Онъ видитъ это и въ то же время еще ясно помнитъ ту привѣтную ласку, и не знаетъ, за что принять и то, и другое: самъ-не-свой бѣдный ребенокъ, присмирѣетъ, задумается, но безсиленъ онъ обдумать свое положеніе.
   Такова же была любовь бѣдной Насти, любовь робкая, боязливая.
   Многія изъ ея молодыхъ подругъ тоже начинали имѣть свои сердечныя тайны, но онѣ не боялись повѣрять ихъ въ своемъ тѣсномъ кругу: онѣ были въ себѣ увѣрены и не видѣли ни одной тучки на своемъ горизонтѣ; ихъ мечты были живы, роскошны, очаровательны. У нихъ не было ясной, опредѣленной надежды въ будущемъ, но было довольство, и безпечность въ настоящемъ, а для молодой жизни, кажется, довольно и этого. Имъ все улыбается, все лелѣетъ ихъ душу, никакая досадная мысль не смутитъ ихъ покоя; сама природа такъ добра, такъ щедра къ нимъ. Въ этомъ тѣсномъ кругу даже и Наденька не боялась проговориться о какомъ-то брюнетѣ; только одна Настя скрывала свою тайну; драгоцѣнна была ей эта тайна, и она ни за что на свѣтѣ не обнаружила бъ ее ни словомъ, ни взоромъ, ни даже жестомъ. Всѣ на нее смотрѣли, какъ на дѣвушку некрасивую, дурную, она понимала это и не старалась скрывать отъ себя. Какъ же она откроетъ свою тайну? сколько насмѣшливыхъ взоровъ скажутъ ей; "какого жъ сочувствія можешь ожидать ты? посмотрись прежде въ зеркало"! Да, быть-можетъ, многія скажутъ это, какъ-будто онѣ не знаютъ, что природа, не давъ ей ни малѣйшей красоты, дала такое же сердце, какъ и всѣмъ имъ, прекрасное сердце, а оно такимъ же біеньемъ проситъ жизни, такъ же хочетъ насладиться ею.
   Настя любила скрытной любовью, но еще вполнѣ не знала, могутъ ли отвѣчать ей сочувствіемъ. Она увлеклась тѣмъ вниманіемъ, какое часто оказывалъ ей Александръ, и какого она не видала отъ другихъ молодыхъ людей. Что жъ значитъ оно, это вниманіе? Читатель знаетъ его значеніе, а Настино сердце стремилось иначе разгадать его; оно начинало льстить бѣдной дѣвушкѣ, и она увлекалась такой лестью. Съ другой стороны Александръ еще ни однимъ словомъ не выразилъ передъ нею сердечнаго чувства, ни однимъ намекомъ не польстилъ ей; онъ такъ же обращался и къ другимъ дѣвицамъ, съ такой же улыбкой и съ ними велъ бесѣду. При такомъ сравненіи, Настина надежда ослабѣвала, и одна тоска да грусть ей оставались на долю. Вотъ до такого развитія, до такого сознанія наконецъ дошла Настина любовь. Но вдругъ одинъ вечеръ польстилъ ей. Что жъ было тамъ замѣчательнаго? спроситъ читатель. Одинъ самый обыкновенный танцовальный разговоръ, который показался Настѣ совсѣмъ необыкновеннымъ.
   -- Знаете, говорилъ ей Александръ: въ эту минуту я весьма жалѣю, что я -- не художникъ.
   -- Значитъ, у васъ на примѣтѣ есть какая-нибудь картина? спрашивала Настя.
   -- Да, моя картина вамъ представила бы васъ и вашихъ подругъ, которыхъ вы видите; прекрасный былъ бы цвѣтникъ, не правда ли?
   -- Въ такомъ-случаѣ и мои подруги должны жалѣть, что вы не художникъ.
   -- А вы?
   -- Я....
   Тутъ Настя быстрымъ взоромъ посмотрѣла на Александра, и встрѣтила его вопрошающую улыбку.
   -- Я не знаю, какое мѣсто заняла бы я въ вашемъ цвѣтникѣ, осмѣлилась она сказать съ поддѣльнымъ хладнокровіемъ: можетъ-быть, мѣсто травы.
   -- Вотъ ужъ вы сейчасъ и унижать себя. Не придумаю теперь названія ни одного цвѣтка, но будьте увѣрены, что въ моемъ цвѣтникѣ были бъ самыя пышныя названія.
   Александръ сказалъ это такъ, изъ приличія, изъ свѣтской лести, а въ-самомъ-дѣлѣ подумалъ: и трава не лишняя для красоты букета.
   -- Кто знаетъ, съ улыбкой замѣтила Настя: кто поручится за ваши слова? Будьте вы въ-самомъ-дѣлѣ художникъ, и можетъ-быть, мы увидѣли бъ себя представленными только въ карикатурѣ.
   -- Вотъ ужъ вы готовы и на подозрѣнія, а я считалъ васъ добрѣйшею душою; впрочемъ и подозрѣнія часто раждаются отъ доброты души; значитъ, мнѣ не въ чемъ разочароваться; остается только васъ просить разувѣриться въ вашемъ подозрѣніи.
   Настя пріятно улыбнулась, и такъ, что всякій влюбленоый понялъ бы эту улыбку; но Александръ имъ не былъ; онъ не угадалъ, что она выражала и вѣру, и довѣренность, и какую-то блеснувшую надежду послѣ долгихъ часовъ разувѣренія и неизвѣстности: улыбка можетъ выразить всю душу; кромѣ словъ, человѣку дано много средствъ выражать себя, выражать втайнѣ, скрытно, часто невольно, не поражая уха ни малѣйшимъ звукомъ.
   -- А я думаю, художники пресчастливые люди, продолжалъ Александръ: какъ, должно-быть, пріятно рисовать, напримѣръ, вотъ такую ручку (тутъ онъ показалъ взоромъ на Настину руку), какъ мило надъ нею задуматься очертить пальчики, ноготки; все это имѣетъ свою прелесть, не правда ли? Пожалѣйте и вы, что я не художникъ, а я право отъ сердца вздыхаю.
   И для подтвержденія своихъ словъ, Александръ дѣйствительно вздохнулъ, какъ о чемъ-нибудь важномъ.
   -- Вы, кажется, не шутя жалѣете, со смѣхомъ замѣтила Настя: вотъ странное желанье!
   -- Кажется, очень обыкновенное! Развѣ человѣкъ не желаетъ почти на каждомъ шагу быть не тѣмъ, чѣмъ онъ въ-самомъ-дѣлѣ? Быть музыкантомъ, художникомъ, поэтомъ, ужъ это самое обыкновенное желанье. Скажите, развѣ вамъ не случалось желать чего-нибудь даже постраннѣе?...
   Вся вздрогнула Настя при этомъ мгновенномъ вопросѣ; она бросила на Александра живой, проницательно-испытующій взоръ, какъ-будто хотѣла угадать всѣ его мысли: она, точно, часто желала одного, быть не тѣмъ, чѣмъ она есть, но это желаніе было тайное, завѣтное, которое родилось боязливо тамъ, въ глубинѣ души, даже боялось воплотиться въ какую-нибудь фразу, а оставалось чѣмъ-то такимъ, что трудно выразить матеріальными средствами. Это желаніе не было мгновеннымъ, нетерпѣливымъ желаньемъ кокетливой дѣвушки -- прикрасить себя; нѣтъ, оно было робкое и вмѣстѣ грустное, которое впослѣдствіи могло превратиться въ озлобленный вопль противъ несправедливой природы. И вотъ теперь какъ-будто о немъ объ этомъ темномъ желаніи, напоминаютъ Настѣ, и впервые даютъ ей самое ясное, самое опредѣленное о немъ сознаніе. Мгновенно совершилось такое дѣйствіе, мгновененъ былъ огненный взоръ дѣвушки; его замѣтилъ и Александръ, только не настоящей причинѣ приписалъ его: онъ думалъ, что въ собственномъ его вопросѣ заключается какая-нибудь нескромность, и тотчасъ же поспѣшилъ прибавить нѣсколько словъ:
   -- Да, развѣ вы никогда не желали быть, напримѣръ, обитательницей луны, или, пожалуй, невидимкой?
   Настя засмѣялась; этотъ смѣхъ былъ переходомъ отъ мгновеннаго безпокойства къ обыкновенному состоянію; онъ былъ какъ-будто выраженіемъ радости и веселья, что не угадана тайна.
   -- Какой вопросъ! замѣтила Настя: неужели въ-самомъ-дѣлѣ вамъ приходятъ въ голову подобныя желанія?
   -- Отчего жъ нѣтъ! Я часто желаю быть невидимкой.
   -- Вотъ еще странное желаніе! Любопытно знать, что стали бъ вы дѣлать, еслибъ оно исполнилось?
   -- Напримѣръ, подкараулилъ бы, когда вы замечтаетесь или задумаетесь, взялъ бы васъ за руку, и сталъ бы вальсировать съ вами.
   Много подобнаго еще говорилъ Александръ; его разговоръ былъ самый обыкновенный, танцовальный, но онъ имѣлъ свое особенное дѣйствіе на Настю; ей нравились эти льстивыя слова, которыя безпрестанно относились къ ней, чего она не слыхала прежде; ея сердце шептало ей множество догадокъ, которыя тоже льстили обольщенной дѣвушкѣ. Она уже забыла, что она нехороша, что она дурна; она только силилась найти въ словахъ Александра одно сочувствіе, и, кажется, находила его. Теперь она какъ-то иначе смотрѣла и на себя, и на все, что ее окружало: какая-то горделивость выказалась въ ея взорахъ; теперь она могла поставить себя наравнѣ со всѣми красавицами, затѣмъ, что любовь и счастье сравниваютъ всѣхъ; любовь и счастье улыбнулись и ей. Она не думала, что она обманывается; нѣтъ, такая мысль только прежде ее смущала, а теперь совсѣмъ другое: ей нужно было вѣрить хоть какой-нибудь вѣрой, надѣяться хоть какой-нибудь надеждой, безъ чего и любовь не любовь; и вотъ пылкое воображеніе, воспользовавшись мимолетными льстивыми словами, создало ей твердую вѣру и блестящую надежду.
   Въ-заключеніе Александръ проситъ Настю сыграть что-нибудь на фортепіано. Настя не отговаривается, да и къ-чему было отговариваться; она хоть звукамъ ввѣритъ свою радость: молчать о радости труднѣе, чѣмъ о горѣ. Настя играла лучше многихъ своихъ подругъ, и потому не боялась порицанія. но какъ ее слушали? Она видѣла, какъ многіе изъ мужчинъ подходили къ ней, взглядывали на нее и незамѣтно удалялись: значитъ, одна красота играющей могла ихъ привлечь къ музыкѣ. Только одинъ Александръ слушалъ внимательно, слѣдилъ за Настиными пальчиками, иногда взглядывалъ и на нее; отрадно было Настѣ замѣчать все это, хотя Александръ и не думалъ, что можно вывести какое-нибудь слѣдствіе изъ его машинальныхъ движеній. Онъ только отъ души благодарилъ Настю, когда она кончила свою игру, что, конечно, онъ долженъ былъ сдѣлать и передъ всякой дѣвицей, которая играла по его просьбѣ. Но все это увлекало Настю. Какая-то отрада вѣяла на ея невинное сердце; точно свѣтлая мечта веселья невидимкой носилась надъ ней и бросала на нее прекрасные цвѣты нѣги и любви; мечта, которая прежде была ей невѣдома, но теперь будто побѣдила сомнѣнія и неизвѣстность, и позволила бѣдной дѣвушкѣ ощущать себя: такъ отрадно и прекрасно было Настѣ. Вотъ уже пролетѣлъ и вечеръ; для однихъ онъ былъ самымъ обыкновеннымъ вечеромъ, канулъ въ вѣчность, и ничѣмъ не отмѣтился въ ихъ памяти; для другихъ онъ былъ просто милымъ веселымъ вечеромъ; только для Насти онъ былъ чуднымъ, незабвеннымъ, первымъ, который заставилъ ея сердце биться тайной довѣрчивой любовью, безъ прежняго сомнѣнья, безъ грусти, безъ боязни; онъ былъ достойною отмѣткой времени въ памяти бѣднаго сердца. Но такія отмѣтки время рѣдко-рѣдко оставляетъ намъ, и часто только для того, чтобы подлѣ этой нѣжной черты черкнуть другую, рѣзкую, кровавую, которая долго дымится кровью, и потомъ никогда не изглаживается, и остается, какъ сабельный ударъ на груди храбраго воина. Такими отмѣтками, непохожими другъ на-друга, какъ непохожа ночь на день, время ставитъ себѣ памятники въ памяти людей; это чудные іероглифы; если бъ они были доступны каждому человѣческому взору, то по нимъ можно было бъ прочесть всю жизнь человѣка: вотъ одна черта -- она памятникъ мгновеннаго счастья, нѣги, любви, земнаго блаженства, а вотъ тотчасъ подлѣ нея другая -- это памятникъ бѣды, досады, отчаянія; каждая изъ нихъ имѣетъ свой смыслъ, соедините ихъ вмѣстѣ, и онѣ выразятъ новое, выразятъ голосъ самаго времени: "я лживо, обманчиво, лицемѣрно, не вѣрьте мнѣ". Вотъ такъ летитъ время, летитъ, оставляя въ сердцахъ однихъ забвенье, въ сердцахъ другихъ разнообразныя черты своего рѣзца; и можетъ-быть, ни одна минута, ни одинъ мигъ не канутъ въ вѣчность безъ того, чтобъ не оставить по себѣ памятника въ тысячѣ сердцахъ.
   Сколькихъ оградныхъ, сладкихъ минутъ лишился бы бѣдный смертный, еслибъ не было этихъ обольстительныхъ обмановъ сердца. Посмотрите, какъ мило мечтаетъ эта дѣвушка, обманутая собственнымъ своимъ чувствомъ. Вотъ она раскинулась въ своей горячей постели; ея закрытые глаза видятъ много-много блестящихъ картинъ, смѣняемыхъ въ воображеніи одна другою. Рѣзвая Наденька уже давно замолкла; въ спальнѣ уже не слышно ни ея милаго голоса, ни ея веселаго смѣха; она только высказала Настѣ тѣ легкія ощущенія, которыя въ ней возбудилъ пролетѣвшій вечеръ, сдѣлала намекъ на какого-то брюнета, сдѣлала нѣсколько шутливыхъ замѣчаній о томъ или другомъ лицѣ въ толпѣ гостей; затѣмъ нѣсколько разъ огласила комнату звонкимъ смѣхомъ, и съ улыбкой мгновенно заснула для сладкихъ видѣній.
   Еще въ первый разъ съ какимъ-то особеннымъ біеніемъ сердца слушала Настя эти довѣрчивыя слова своей подруги; ей самой хотѣлось отплатить тѣмъ же, хотѣлось высказать свое сердце, и вѣрно бы она его высказала, если бы Александръ не былъ Наденькинъ братъ; теперь же она колебалась и затаила свою тайну въ одномъ своемъ сердцѣ и была довольна, что отъ нея не требовали довѣрчивости.
   Таинственность ночи настроила пылкое воображеніе дѣвушки къ ея сердечному предмету. Настя вспоминала всѣ мимолетныя льстивыя слова Александра: онъ хотѣлъ ей дать названіе одного изъ пышныхъ цвѣтковъ, желалъ бы срисовать ея ручку; хотѣлъ быть невидимкой, чтобъ видѣть ее, когда она одна, чтобъ развеселить ее, когда она задумчива; онъ такъ внимательно слушалъ ея игру; и много-много чего приходило Настѣ на умъ. На этомъ-то основаніи воображеніе бѣдной дѣвушки создало непоколебимую увѣренность, которою воспалялись и умъ, и сердце. Теперь, кажется, никто въ мірѣ не могъ бы разувѣрить ее; одно говорила бъ она на всѣ слова разувѣренья: "нѣтъ, онъ любитъ меня такъ же, какъ и я его; въ его словахъ было его сердце". Прочитанные романы еще больше пособляли ея восторженнымъ мечтамъ, и какъ-то смѣшивались съ ними, что уже трудно объяснить словами. Она уже забыла, что она дурна; эта мысль ее больше не смущала; она мечтала, какъ первая счастливая красавица въ мірѣ. Она не подумала, что до такой восторженности могли довести льстивыя мимолетныя слова только дѣвушку, которая никогда не слыхала привѣта своей красотѣ, затѣмъ, что у нея нѣтъ красоты; красавица приняла бы ихъ за простую себѣ даль, а она довѣрчиво взяла за слова любви. Да какъ она могла подумать это, когда воображеніе создавало совсѣмъ другія картины? Не она виновата; зачѣмъ природа дала ей такое же сердце и такое же воображеніе, какъ и любимымъ прекраснымъ дѣтямъ своимъ?
   Вотъ и сладкій сонъ смѣнилъ сладкія мечты Насти, и роскошное сновидѣнье не замедлило рисоваться передъ нею. Судя по нему, счастіе предвѣщается спящей дѣвушкѣ. Какое же счастіе принесетъ ей слѣдующій день? Утро она встрѣтила во снѣ, а полдень, сидя у окна въ томъ самомъ залѣ, гдѣ вчера впервые такъ весело танцовала. Теперь она просто сидѣла, дожидаясь Наденьку, и разумѣется, мечты и легкія льстивыя думы не замедлили завладѣть одинокой влюбленной дѣвушкой. Она не замѣтила, много ли времени прошло въ ея мечтаньи, и долго была одна, несмущаемая ни однимъ звукомъ.
   -- Держу пари, вдругъ раздался подлѣ нея голосъ: вѣрное пари, что ваши думы самыя ясныя, яснѣе солнечнаго дня, что ни одна тучка не мелькаетъ на горизонтѣ вашего воображенія.....
   Настя подняла глаза, но еще прежде она угадала, чей былъ этотъ голосъ; передъ нею стоялъ Александръ, и улыбался, видя ея маленькое смущенье.
   Она тоже улыбнулась.
   -- Какъ вы самоувѣренны, наконецъ сказала она: для всякаго пари нужно имѣть ясныя доказательства.
   -- У меня есть и доказательство.
   -- Какое?
   -- Улыбка, которая не сходила съ вашего лица во все время, какъ я слѣдилъ за вами; вы меня не видѣли, а я не былъ невидимкой. Еслибъ я засталъ въ такихъ думахъ Наденьку, я бы прямо ей сказалъ, что она влюблена; про васъ же могу только подумать это.... Дѣвицы, кажется, ненавидятъ всѣ подобныя слова; не правда ли?
   Легкая краска заиграла на Настиныхъ щекахъ; ея тайна угадана, и она не знала, что отвѣчать на слова истины.
   -- Ваша правда, наконецъ сказала она: дѣвицы всегда ненавидятъ несправедливыя подозрѣнія!
   -- Зачѣмъ же несправедливыя; я вижу, вы тоже будто смущены моими словами, и можетъ-быть, безъ всякой причины. Я никакъ не понимаю, отчего свѣтъ всегда смотритъ на любовь съ иронической улыбкой, какъ на что-то недостойное, фиглярное.... вотъ откуда раждается и застѣнчивость, и боязнь, и все чего бъ не должно, быть при словѣ любовь.
   Настя стала думать, что Александръ ее выпытываетъ; на самомъ же дѣлѣ Александръ говорилъ только для того, чтобъ не молчать; притомъ же ему еще нравилось это легкое дѣвичье смущеніе, и онъ хотѣлъ продолжить его.
   -- Что касается до меня, продолжалъ онъ: я бы никогда и ни передъ кѣмъ не скрывался, еслибъ былъ влюбленъ; всѣмъ бы откровенно говорилъ правду; точно-такъ, какъ теперь говорю другую правду, что я невлюбленъ и рѣшительно не хочу влюбиться....
   Мгновенный, нежданный раскатъ грома не такъ бы поразилъ Настю, какъ эти мимолетныя слова, которыя, вылетая изъ устъ Александра, повидимому, не имѣли никакой цѣли; не имѣетъ цѣли и молнія, разсѣкая небо, а между-тѣмъ, ея электричество находить притяженіе въ другихъ предметахъ и поражаетъ ихъ. Такъ мгновенно было поражено и Настино сердце; оно будто оцѣпенѣло, не успѣвъ передать уму своего горя, и вотъ въ головѣ не родилось еще ни одной опредѣленной мысли, которою бы можно бъ было выразить это горе. Такое быстрое оцѣпенѣніе не измѣнило даже ни одной черты въ лицѣ бѣдной дѣвушки; въ другое время не достало бы всѣхъ ея силъ, чтобы сохранить подобное спокойствіе: тяжело была подавлена душа, заныло сердце, и ничто еще не выказалось постороннему взору.
   Въ это время вошла Наденька.
   -- Я увѣренъ, что вы съ Наденькой не будете такъ откровенны, продолжалъ Александръ: признайся, Наденька, ты ни за что не скажешь, что ты влюблена, если влюблена въ-самомъ-дѣлѣ.
   -- Какія ты говоришь глупости, Александръ, замѣтила Наденька, нахмуривъ немножко брови.
   -- Ха, ха, ха.... я и ждалъ такого отвѣта. Въ чемъ же тутъ глупости?
   -- Поди, поди, со своими непрошенными разговорами; будь увѣренъ, если и влюблены, такъ не въ тебя, такого гадкаго.
   -- А въ-самомъ-дѣлѣ, если и вздумаете влюбиться, такъ ужъ сдѣлайте одолженіе не въ меня! со смѣхомъ замѣтилъ Александръ, и оставилъ двухъ молодыхъ подругъ.
   Въ это время тяжелыя мысли одна за другой стали налетать къ Настѣ; прошло прежнее оцѣпенѣніе сердца, и горе стало приходить въ ясное сознаніе ума. Слова "я невлюбленъ и рѣшительно не хочу влюбиться" рѣзко звучали въ ушахъ дѣвушки, и раждали какія-то безсвязныя, досадныя думы; кровь волновалась горячѣй и горячѣй, приливала къ сердцу, приступала къ лицу, и стала обнаруживать въ Настѣ болѣзненное состояніе. Это была болѣзнь сердца, болѣзнь души; но ее на болѣзнь тѣла своротила Настя. Она не могла вести хладнокровной бесѣды, не могла отвѣчать ни на какіе вопросы; ей нужно было уединеніе, нужно было выразить въ ясныхъ словахъ все, что мгновенно почувствовало ея сердце, и она сказала, что у нея болитъ голова, что ее мучитъ боль, простилась съ Наденькой, и черезъ полчаса была уже дома. Анна Ивановна встрѣтила ее со своими безчисленными разсказами и столь же безчисленными вопросами, но на этотъ разъ и отъ нея отговорилась Настя мнимой головной болью. Вотъ теперь она одинокая въ своей комнатѣ. Бѣдная дѣвушка, она не знала, какъ сообразить въ своей головѣ эти "вчера" и "сегодня", которыя такъ рѣзко противорѣчили одно другому; вчера ей было такъ весело; онъ, повидимому, такъ льстилъ ея сердцу; надежда и увѣренность возрасли въ ея воображеніи до какой-то громадности; а сегодня уже все другое: она узнаетъ, что онъ не любитъ никого, не хочетъ даже, чтобъ и она его любила; и вотъ нѣтъ веселья, нѣтъ надежды; все поглощено нѣсколькими словами, какъ бурной морской волною.
   Какъ же сообразить все это неопытной слабой дѣвушкѣ? Опять въ ней вспыхнула прежняя затаенная мысль: она не хороша, она дурна, кто жъ можетъ любить ее! Не могла больше таить Настя всей горечи, скопившейся въ ея подавленномъ сердцѣ; слезы брызнули изъ ея глазъ, и она горько-горько плакала. "Чѣмъ же я виновата, несчастная, думала она: виновата ли я, что природа меня обидѣла передъ другими! Зачѣмъ мнѣ было вмѣстѣ съ другими такъ льститься этимъ свѣтомъ, когда я еще не знала его? Пусть бы не было того веселаго "вчера"; мнѣ легче было бъ это "сегодня".... Кого жъ мнѣ винить? неужели его? нѣтъ, я должна его благодарить; онъ никогда мнѣ не показывалъ той невнимательности, какъ другіе; никогда не напоминалъ мнѣ, что немилостлива была ко мнѣ природа; ахъ, лучше бъ онъ подражалъ другимъ; мнѣ легче было бъ совсѣмъ не имѣть надежды, чѣмъ получить и потомъ потерять ее.
   И закрывала Настя руками свое разгорѣвшееся лицо, и еще горче плакала, и не знала, на какомъ утѣшеніи остановить свою тоскливую мысль. Природа смѣялась надъ ней; играла ея бѣднымъ сердцемъ, и никакого утѣшенія не представляла ей; да его и не ждала отъ нея обиженная дѣвушка; она въ себѣ-самой силилась найти это утѣшеніе.
   Ей часто приходило на умъ вчерашнее счастіе, такъ быстро передъ ней мелькнувшее, та увѣренность, тѣ мечты, и она на мигъ забывала свое горе; затѣмъ обращалась и къ нему, взвѣшивала каждое слово Александра, сравнивала вчера и сегодня, и наконецъ выпытала себѣ отъ ума маленькую надежду, а съ ней и маленькое утѣшеніе, "Быть-можетъ, онъ, шутя, сегодня говорилъ это, думала она, а я приняла за правду". Благодѣтельный умъ всегда намъ пошлетъ льстивое словцо, чтобъ утѣшить насъ, и мы всегда рады такому подарку, какъ зимнему солнышку, выглянувшему изъ-за снѣжныхъ тучъ. Такъ и Настя ухватилась за свою бѣдную мысль и не оставляла ее; но она не могла выгнать грусти изъ своей груди, и такъ проходилъ часъ за часомъ, и потомъ день за днемъ. Анна Ивановна замѣтила маленькую перемѣну въ своей Настенькѣ, вѣрила ей, что она несовсѣмъ здорова, предлагала ей разныя домашнія лекарства, силилась ее развлечь своими разсказами, что, впрочемъ, разсѣянію и неохотно слушала Настя. Тоскливой дѣвушкѣ теперь самой хотѣлось себя высказать другому сердцу, но она не рѣшалась довѣриться Аннѣ Ивановнѣ; только нѣжная, любящая мать могла бы снискать довѣрчивость своей бѣдной дочери, могла бы понять ее, и на своей груди утишить ея горе; а Анна Ивановна ни въ какомъ случаѣ не могла замѣнить ей мать. Правда, она была охотница до чужихъ тайнъ и новостей, но не умѣла скрывать ихъ, не умѣла отвѣчать слезой на слезу, словомъ отрады и утѣшенія на слова грусти и печали; она не могла быть для Насти ни матерью, ни подругой, ни искренней собесѣдницей, а была просто заботливая хозяйка, которая употребляетъ всѣ средства, чтобы угодить своей постоялицѣ, и не нарушить ея покоя. Тѣмъ больше Настя не могла и не смѣла искать облегченія въ откровенной бесѣдѣ со своимъ отцомъ. Василій Лукичъ, какъ извѣстію читателю, заботился о своей дочери и любилъ ее, но и любилъ, и заботился посвоему. Онъ былъ рѣшительнаго и твердаго характера, и никогда не оставлялъ своей мысли, преслѣдуя ее до возможной крайности. Онъ не переставалъ думать, какъ устроить счастіе своей дочери, но при всемъ томъ еще весьма недалеко ушелъ отъ первоначальной своей мысли, и не могъ развить своей темы, какъ бывало развивалъ темы прежнихъ проектовъ.
   "Эхъ, Василій Лукичъ, часто иронически думалъ онъ: видно устроить счастіе дѣвушки потруднѣе чего-нибудь другаго. Что нужды, если природа не мѣшаетъ ни чьему счастію, такъ какъ же быть съ людьми-то? Поверни ка своимъ умомъ-разумомъ, разрѣши-ка задачу! И радъ бы разрѣшить, да не разрѣшается; или прежде былъ моложе, такъ лучше думалось, или въ-самомъ-дѣлѣ предметъ такой щекотливый,-- только просто въ тупикъ становлюсь. А дѣло-то тебѣ такъ близко; вѣдь оно касается твоей дочери...." И затѣмъ Василій Лукичъ снова принимался думать, и снова ничего не выходило изъ его головы.
   Разъ онъ увидѣлъ, какъ Настя подавала нѣсколько серебряныхъ монетъ дурно одѣтой женщинѣ, которая разжалобила ее до слезъ разсказомъ о своей нищетѣ. Настя уже понимала что-такое горе, и рада была помочь всякому.
   Василій Лукичъ думалъ про-себя: предобрая дѣвушка, моя Настенька; право, отрадно смотрѣть на такую доброту, вотъ истинная красота; это красота души; она никогда не превратится въ морщины; ненужно ни румянъ, ни бѣлилъ, чтобъ ее подкрашивать, а то что наружность,-- мишурный блескъ, красота да не та, можетъ и закоптѣть, и подмокнуть, и попортиться, какъ какая-нибудь матерія. Пусть женихъ смотритъ не на лицо, а на душу дѣвушки, и всякій бракъ былъ бы счастливъ; и моя Настенька заняла бы не послѣднее мѣсто въ кругу такихъ красавицъ. Такой выборъ былъ бы прямо-человѣческій, достойный нашей разумной природы, а выбирать по одной наружности -- Богъ знаетъ что -- прихоть не прихоть, мода не мода; только, право, не дѣлаетъ большой чести человѣку....
   За этимъ еще и еще набрасывалъ Василій Лукичъ мысль на мысль съ разными варіяціями, но одного и того же характера; всѣ онѣ раждались во-первыхъ, изъ глубокаго сознанія Василья Лукича, что его собственная дочь не можетъ никого прельстить своей наружностью; во-вторыхъ, изъ личнаго его стремленія чѣмъ-нибудь поправить это горе.
   Все это какъ-будто насильно вытягивало изъ головы Василья Лукича его безконечныя сужденія, и заставляло его умъ признавать ихъ за непреложныя истины. На самомъ же дѣлѣ Василій Лукичъ какъ-будто и сознавалъ, только не умомъ, а инстинктомъ, что его мысли не сыны, а пасынки его разума; въ отдаленьи же, въ перспективѣ передъ нимъ блестѣли другія буквы, подобно лунѣ изъ-за густаго тумана; изъ буквъ тѣхъ складывались слова, изъ словъ другія мысли.
   Только эти мысли мелькали передъ Васильемъ Лукичомъ, какъ тусклый огонекъ изъ-за лѣса, и онъ старался на нихъ смотрѣть съ улыбкой опытнаго мужа на вздорныя бредни молодежи; считалъ ихъ задними мыслями, тогда-какъ задними-то были не онѣ, а тѣ, которыя онъ выпытывалъ отъ своего ума въ пользу своей Настеньки.
   

III.

   Пошла уже другая недѣля, какъ Настя жила исключительно въ своей комнатѣ; ея сердечная тоска начинала засыпать, уступая мѣсто какому-то боязливому покою; ея тяжелыя думы начинали переходить въ отдаленное эхо; умолкало и оно, только грустная задумчивость не оставляла Настю; но и ее старалась она скрывать отъ посторонняго взора Она снова могла приняться за чтеніе, иногда садилась за фортепіано, и кажется, хотѣла усыпить свои думы безпрестанной дѣятельностью, хотѣла ни о чемъ не думать, ничего не вспоминать, ничего не предвидѣть, а такъ, жить одной неизвѣстностью. Ея душа была точно усыплена, только какимъ-то болѣзненнымъ ненатуральнымъ сномъ; она не могла выразить свое живое бытіе ни одной ясной, опредѣленной мыслью; ея мысли были безсвязныя, отрывочныя: такъ отрывочно шепчутся передъ постелью отчаянно-больнаго, боясь нарушить его покой; такъ всѣ способности ея души какъ-будто замолкали, боясь нарушить покой ея больнаго сердца.
   У Наденьки былъ еще вечеръ. Настя отъ него отказалась, и нельзя сказать, что отказалась хладнокровно: какое-то чувство туда еще влекло ее, но она пересилила себя и осталась дома. Наденька не забыла своей подруги; на слѣдующій день она была Настиной гостьей.
   -- Я пришла къ тебѣ, какъ къ больной, говорила она: что другое могло удержать тебя!
   -- Да, у меня голова болѣла, говорила Настя въ самомъ-дѣлѣ какимъ-то болѣзненнымъ голосомъ, который легко заставлялъ вѣрить: она болитъ и сегодня, прибавила она.
   -- Ахъ ты моя бѣдная! ты такъ похудѣла; я такъ и думала, что ты больна. Я воображаю, какъ было тебѣ досадно; я бы, кажется, ни зачто не утерпѣла, будь хоть тридцать головныхъ болѣзней вдругъ; осталась бы поневолѣ, еслибы заболѣла нога, и нельзя было бы танцовать, зато проплакала бы цѣлый вечеръ. Ты не повѣришь, моя душа, какъ было вчера весело. Я оглядываюсь, чтобъ удостовѣриться однѣ ли мы, чтобы сказать тебѣ, что я влюблена такъ, какъ ты и не воображаешь. Онъ такъ много говорилъ со мной, безпрестанно намекалъ, что я очаровала его, что онъ не знаетъ, считать ли себя счастливымъ или несчастнымъ; ужъ почти признался, что влюбленъ въ меня. Ахъ какъ я жалѣла, что тебя тутъ не было. Влюбись моя душа, влюбись, пожалуйста, ты увидишь, какъ это мило.
   Настя молчаливо слушала этотъ разсказъ своей подруги; и только улыбнулась при послѣднемъ Наденькиномъ предложеніи, но улыбнулась какъ-то горьКо-горько; мгновенна была эта улыбка, да оставила послѣ себя долгій слѣдъ грусти. Наденькины слова возбудили въ Настиномъ сердцѣ всю прежнюю горечь, которая въ немъ не заснула, а только спала притворнымъ сномъ.
   -- Что ты такая печальная, продолжала Наденька: ты улыбнулась такъ, какъ я совсѣмъ не ожидала, какъ-будто ты меня жалѣешь. Еслибъ я тебя не знала, я бы право подумала, что любовь тебѣ знакомѣе, чѣмъ мнѣ, что ты сама страдаешь отъ несчастной любви такъ, какъ это описываютъ въ романахъ.
   -- Какой вздоръ! поспѣшно замѣтила Настя, забывъ скрывать свою досаду: какія глупыя мысли тебѣ приходятъ въ голову.
   -- Ха, ха, ха, что жъ ты сердишься, развѣ я сказала, что я точно думаю? я сказала, что я могла бы подумать. А теперь мнѣ кажется, что я въ-самомъ-дѣлѣ не обманулась; по-крайней-мѣрѣ, у тебя есть что-то на душѣ, и ты отъ меня скрываешь!
   -- Какъ вы умѣете догадываться, уже ироническимъ голосомъ отвѣчала Настя: только жаль, что ваши догадки такъ же вѣрны, какъ я похожа на васъ.
   -- Отчего жъ ты вся такъ вспыхнула: я право не знаю что думать; будь я на твоемъ мѣстѣ, я и не подумала бы привязываться къ такимъ словамъ!
   Взволнованная Наденькиными словами, сказанными безъ всякаго намѣренія, Настя хотѣла прикрыть свое смущеніе, и не знала какъ и чѣмъ: иронія и слова досады невольно срывались съ ея устъ; но они не прикрыли смущенія, что думала сдѣлать Настя, а только возбудили удивленіе и догадки со стороны Наденьки. Настя ни зачто въ свѣтѣ не хотѣла себя обнаружить, и не зная какъ скрыться, не шутя было разсердилась на свою подругу. Такая размолвка, можетъ-быть, первая во все время ихъ дружбы, была недолго. Черезъ минуту возстановленъ миръ, и все было забыто.
   -- Ахъ, я и забыла тебѣ сказать самое важное, снова залепетала Наденька. Душенька, ради Бога, приди ко мнѣ, какъ только будетъ тебѣ полегче; даже, если можешь, завтра. Вообрази себѣ, Александръ вдругъ вздумалъ увѣрять, что мы съ тобой разсорились; и нето что смѣхомъ, нѣтъ, всѣмъ говорилъ серьёзно. Я разумѣется, надъ нимъ смѣялась, увѣряла, что онъ ошибается, что ссориться -- никогда не приходило намъ и въ голову; онъ не хочетъ и слушать, и даже вздумалъ мнѣ выговаривать, зачѣмъ я ссорюсь со своими подругами, что это нехорошо, и много чего наговорилъ, какъ-будто я въ самомъ-дѣлѣ была виновата. Мнѣ ужасно хочется ему доказать, что онъ претъ; а это можешь сдѣлать ты, только приди и все будетъ доказано....
   Съ особеннымъ вниманіемъ слушала Настя эти слова. Александръ замѣтилъ ея отсутствіе! думалъ о ней, выговаривалъ Наденькѣ! это что нибудь да значитъ; не даромъ же онъ будетъ такъ заботиться о бѣдной Настѣ! Вотъ какія мысли проскользнули въ головѣ влюбленной дѣвушки, и ея прежняя маленькая надежда мгновенію повыросла, какъ выростаетъ дитя послѣ болѣзни. Настя хотѣла сохранить свое хладнокровіе, да что сохранять чего уже нѣтъ; оно само-собой, не спрашиваясь ни у кого, превратилось въ отраженіе нетерпѣливаго любопытства, удовольствія, радости и всего отраднаго, что насъ удаляетъ отъ чахотки. Еслибы тысяча разъ повторены были тѣ же самыя слова, и тысяча разъ съ любопытствомъ и съ удовольствіемъ ихъ слушала бъ Настя: такимъ сладкимъ дыханьемъ они вѣяли на ея сердце.
   -- Такъ онъ увѣрялъ, что мы съ тобой разсорились? спрашивала она, какъ-будто ей былъ не совсѣмъ понятенъ понятный разсказъ Наденькинъ.
   -- Да, да, что мы съ тобой разсорились; не могу понять, откуда онъ это взялъ!
   -- И выговаривалъ тебѣ?
   -- Да, и выговаривалъ, точь-въ-точь, какъ, бывало, наша мадамъ, когда не знаешь урока.
   Затѣмъ Настя предлагала одинъ вопросъ за другимъ, и все только для того, чтобы слышать повтореніе одного и того же разсказа, со всѣми подробностями, какія могла припомнить Наденька. Долго еще бесѣдовали обѣ пріятельницы; наконецъ онѣ разстались; Настя дала слово, что завтра придетъ къ Наденькѣ. Съ какимъ живымъ нетерпѣніемъ билось теперь Настино сердце; кажется, оно готово было выпрыгнутъ отъ радости, послѣ долгой грусти. Едва ли подумала Настя сѣсть за фортепіано, едва ли раждался у нея въ мысляхъ вопросъ, какую бы сыграть піесу; нѣтъ, она сама не знала, какъ то сдѣлалось, только тотчасъ послѣ Наденькина ухода она ужъ сидѣла за фортепіано, и какіе-то рѣзвые звуки вылетали изъ-подъ ея быстрыхъ пальцевъ; въ тѣхъ звукахъ слышалось радостное волненіе сердца; въ ихъ мгновенныхъ переливахъ отражались и нетерпѣніе, и ожиданіе, и все что нѣжно-нѣжно волнуетъ молодую кровь. Эту піесу играла Настя и прежде, она была заученая, старая, но какимъ-образомъ вдругъ зазвучала она безъ всякаго сознанія со стороны восторженной дѣвушки -- это могло объяснить только сердце; оно, а не умъ, вызвало ее.
   Теперь Настя съ удовольствіемъ вступила въ бесѣду съ Анной Ивановной; она не хотѣла искать уединенія, да и къчему было искать его; когда легко на сердцѣ, намъ кажется необходимо всякое людское болтанье; уединеніе нужно для грусти, а радость любитъ людей, которымъ она прощаетъ всѣ ихъ глупости и сплетни.
   -- Вотъ что значитъ повидаться съ подругой, говорила Анна Ивановна: какъ-разъ повеселѣла, моя красавица, какъ-будто всю болѣзнь рукой сняло; видно тебѣ чаще нужно видѣться съ пріятельницами; не привыкла жить въ уединеніи, моя голубушка. А то совсѣмъ, было, сдѣлалась философкой; точь-въ-точь, какъ Марья Андревна....
   -- Да, здорова ли ваша Марья Андреевна?
   -- Здорова, что ей дѣлается; она тоже недавно о тебѣ спрашивала; какъ поживаетъ говоритъ, ваша Настасья Васильевна!
   -- Да развѣ она меня знаетъ?
   -- Какъ же не знать; знаетъ, какъ и ты ее!
   -- Я знаю только по вашимъ разсказамъ!
   -- Ну что тутъ толковать, знаетъ, да и все. А я, кажется, іебѣ еще не говорила: Матрена Семеновна разсорилась со своимъ благовѣрнымъ супругомъ....
   -- Съ Сидоромъ Карпычемъ?
   -- Какъ ты исправно знаешь, моя голубка, всѣхъ моихъ знакомыхъ; то-то умница, памятливая какая; а вотъ Степанъ Петровичъ, да еще другая, Арина Савишпа, дивятся на людей, какъ люди могутъ все помнить, а они, голубчики мои, себя-то едва помнятъ....
   И понеслась, и понеслась изъ устъ Анны Ивановны безконечная всякая всячина то о томъ, то о другомъ, то о третьемъ: точно изъ Ноева ковчега выходили звѣри одинъ за другимъ. Боже мой! сколько было тутъ именъ, сколько названій, описаній; какое глубокое знаніе чужой жизни и чужихъ дѣлъ! Какъ краснорѣчива была въ это время Анна Ивановна; сколько ироніи, сколько юмора блестѣло въ ея сплетняхъ! да, на эти дѣла Анна Ивановна была великая женщина.
   Пресыщенная такими разсказами, Настя отправилась на сонъ-грядущій. Уже не со вчерашними старыми тоскливыми думами ложилась она; нѣтъ, теперь другія мысли ее занимали; она силилась себя увѣрить, что ее любятъ, что надъ ней шутили, когда говорили, что никого нелюбятъ, и пр., и пр. Всѣ эти думы, разумѣется, отрадно отзывались въ сердцѣ. Настя не привыкла смотрѣть на дѣйствительность обыкновеннымъ окомъ; она брала ее только за матеріалъ для своей фантазіи, возводила ее до громадности, такъ-что дѣйствительность дѣлалась восторженной мечтательностью, грезой, и ничѣмъ больше. Такъ и теперь, изъ простаго Наденькипа разсказа, она создала себѣ и надежду, и увѣренность; создавала какое-то воздушное громадное зданіе, любовалась имъ, и не доставало только -- чтобъ войти въ него.
   На другой день Настя спѣшила исполнить обѣщаніе, которое она дала Наденькѣ. Вотъ въ какомъ занятіи она застала свою подругу: передъ столомъ сидѣла пожилая женщина, и заботливо раскладывала карты; Наденька сидѣла подлѣ нея, и съ любопытнымъ вниманіемъ слушала изрѣченія этой сивиллы; улыбка то-и-дѣло что скользила по розовымъ устамъ милой дѣвушки; пылкій румянецъ не сходилъ съ ея щекъ: видно было, что-то близкое сердцу говорилось ей.-- Ахъ Настинька! вскрикнула Наденька, увидя входящую подругу: какъ кстати ты пришла; а мы гадаемъ, не хочешь ли и ты? Дарья Алексѣевна не откажетъ, не правда ли?
   -- Извольте, барышня; загадаю и угадаю!... отвѣчала сивилла.
   -- Что это значитъ? въ полголоса и съ удивленіемъ спрашивала Настя у своей подруги.
   -- Ничего не значитъ, со смѣхомъ отвѣчала Наденька: загадай только, согласись, и больше ничего.
   -- Какой вздоръ, можно ли заниматься такими глупостями, замѣтила Настя.
   Наденька отвела Настю въ сторону, и шопотомъ стала говорить ей.
   -- Ни вздоръ и ни глупости; ты сама увидишь. Эту женщину привела моя Маша, горничная, хотя я ее и не просила; она Машина знакомая; вообрази, какъ она умѣетъ гадать: сказала мнѣ все, какъ точно сама была во мнѣ; сказала, что я люблю, что онъ молодъ, красивъ и тоже о мнѣ думаетъ, и вѣдь это все правда. Что ты скажешь? Сказала, что мнѣ должно ожидать добрыхъ вѣстей, ужъ я не знаю какихъ, и наконецъ сказала, что все кончится благополучно. Загадай и ты, моя милая; ты увидишь, что я не вру.
   -- Какія пустяки! какъ можно вѣрить всякимъ глупостямъ! отвѣчала Настя.
   -- Ну пусть это глупости, пусть нельзя вѣрить, только согласись; это будетъ одна шутка.
   Настя качала головой въ знакъ отрицанія, и не соглашалась.
   Наденька не отставала, настаивала, и Настя поневолѣ подошла къ столу.
   -- Погадайте, Дарья Алексѣевна, и моей подругѣ, вы много насъ обяжете! возразила Наденька съ увѣренностью, что все сказанное Дарьей Алексѣевной -- сущая правда.
   Сивилла проницательнымъ глазомъ посмотрѣла на Настю, такъ-что боязливая дѣвушка потупила свои взоры, въ которыхъ еще не скрылась прежняя боязнь и нерѣшительность.
   За тѣмъ прорицательница нашихъ временъ медленно и важно стала тасовать карты, и своимъ невнятнымъ шопотомъ приготовляла присутствующихъ къ какой-то таинственности. Скоро карта за картой стали вылетать изъ колоды и ложиться рядами. Задумывалась надъ ними сивилла; произносила: гм.... да.... и другія отрывистыя слова, считала карты сверху и снизу до девяти и до тринадцати, и опять задумывалась, и опять тѣ же слова вылетали изъ ея прорицательныхъ устъ. Потомъ она собрала всѣ карты по особому правилу, разложила ихъ на другой манеръ; и тутъ-то начались ея словесныя кудеспичества.
   -- Барышня думаетъ о какомъ-то бубновомъ королѣ, говорила она, лукаво посматривая на Настю: у нея сердце бьется несовсѣмъ спокойно; бубновый король ему не даетъ покоя; да и самъ-то онъ тоже что-то задумывается о бубновой дамѣ, т. е. о барышнѣ; между-ними вертится какое-то маленькое препятствіе, и оно, кажется, должно принести огорченіе моей барышнѣ; да это ничего, ни одно дѣло, не совершается безъ огорченія; оно пройдетъ; а вотъ видите, за нимъ тотчасъ слѣдуетъ и благополучіе; если карты не лгутъ, и я не лгу, а кажется такъ должно быть....
   Какъ въ самомъ -- дѣлѣ неровно билось Настино сердце, когда влюбленная дѣвушка слушала эти слова гадальщицы, не зная, что она ихъ повторяетъ почти каждой любопытной молодой дѣвушкѣ, съ разными видоизмѣненіями. Настя всегда готова была сказать, что она не вѣритъ всѣмъ этимъ гаданьямъ, но въ эту минуту мгновенно родилась въ ней какая-то боязливая вѣра; оттого ли, что хитрая женщина умѣла дать своему дѣлу что-то въ родѣ таинственности, а сердцу дѣвушки все легко вѣрится; тамъ можно возбудить вѣру даже и въ то, во что нельзя вѣрить: или, быть-можетъ слова гадательницы звучно рифмовались съ другими таинственными словами, въ которыя облекались думы и чувства Пасти; только она слушала внимательно и съ трепетомъ сердца, какъ дитя свою няню, когда та ему разсказываетъ волшебную сказку и заставляетъ ей вѣрить. Наденька съ любопытной улыбкой смотрѣла то на свою подругу, то на предсказательницу; а эта послѣдняя съ торжествомъ смѣшала всѣ карты въ колоду, потомъ выкинула изъ нея наудачу нѣсколько картъ, и ими подтвердила окончательно свои прежнія слова:
   -- Вотъ видите, говорила она: бубновый король такъ и вертится на вашей дорогѣ; что будетъ, то будетъ, а больше я помогу ничего сказать вамъ....
   Смѣшаны карты, ушла и гадальщица, остались только ея слова въ памяти обѣихъ дѣвушекъ. Любо было Настѣ ихъ слушать; они подтверждали ея надежду, ея думы; и сомнѣніе, кажется, навсегда съ нею простилось.
   Наденька тоже хотѣла вѣрить словамъ своей Дарьи Алексѣевны, затѣмъ, что и ей они льстили; и вотъ теперь со всей своей неотступностью приступила она къ Настѣ.
   -- Видишь ты какая, Настенька, съ упрекомъ говорила она: я и прежде догадывалась, что ты отъ меня скрываешься. Помнишь, какъ ты разсердилась на мой намекъ? что ты теперь скажешь?
   -- Я такъ и знала, что это будетъ, съ притворнымъ хладнокровіемъ отвѣчала Настя: вотъ отъ чего я и не соглашалась на ваше гаданье: я знала, что ты всему повѣришь, и потомъ не дашь мнѣ покоя.
   -- Что ты ни говори, а я тебѣ не вѣрю, рѣшительно возразила Наденька: теперь я вижу, какъ ты меня любишь; нестыдно ли скрывать сердце отъ своей подруги, какъ-будто бы я зла хотѣла тебѣ, или завидовала; съ-этихъ-поръ и ты ничего отъ меня не услышишь; и я также буду подражать тебѣ.... Скажи, душенька.... признайся, вѣдь ты влюблена, ты только не хочешь сказать....
   -- Да, да; я люблю, люблю такъ, какъ ты не можешь понять, наконецъ произнесла Настя, но въ силахъ долѣе скрываться, вызываемая къ признанью усильными просьбами своей подруги. Въ другое время она ужаснулась бьютъ этихъ невольныхъ словъ, которыя мгновеннымъ взрывомъ вырвались изъ ея груди, обнаруживая тайну; но теперь чего ей было ужасаться? Не говоритъ ли ей все, что счастье должно ей улыбнуться милой улыбкой, не видитъ ли она, какъ отрада любви, подобно какой-нибудь Ундинѣ, манитъ се граціознымъ мановеньемъ? Какъ же можно молчать, когда сердце такъ и просится высказать свою радость? Какъ радуется дитя новой игрушкѣ, которую ему долго не давали, такъ обрадовалась и Наденька быстрому признанію своей подруги, и она имѣла не одну причину -- радоваться. Ей хотѣлось, чтобы гаданья ея сивиллы были справедливы, и вотъ Настино признанье подтверждаетъ ихъ; она рада, что оправдалась и ея догадка, а кому нелюбо сознаніе своей проницательности; кромѣ-того она была влюблена сама, и ей хотѣлось, чтобъ и ея подруга ни въ чемъ отъ нея не отставала. Эта мгновенная радость помѣшала Наденькѣ замѣтить тотъ пылъ души, съ какимъ были произнесены слова признанія, помѣшала сдѣлать и ревнивый вопросъ: "отчего жъ она не можетъ понять, какъ любитъ Настя", что, конечно, въ другое время Наденька не оставила бы безъ всякаго вниманія.
   Теперь она съ милой улыбкой припоминала Настѣ всѣ слова гадальщицы, что едвали не лучше ея помнила сама Настя; затѣмъ доказывала ихъ справедливость, говорила о своихъ догадкахъ, грозила Настѣ своимъ маленькимъ пальчикомъ, шутливо упрекая се въ скрытности, и послѣ всего этого уже вздумала было возобновить свое любопытство дальнѣйшими необходимыми вопросами.
   -- Кто же онъ? былъ первый вопросъ, который уже елеталъ съ ея розовыхъ губокъ, но вдругъ въ сосѣдней комнатѣ раздался голосъ ея брата, и въ ея головѣ вмигъ исчезли всѣ вопросы до другаго времени, а на мѣсто нихъ прилетѣла новая мысль: ей нужно было опровергнуть лживыя слова брата, доказать, что ссора между ней и Настей -- его выдумка; и вотъ нетерпѣливая дѣвушка рѣзво побѣжала къ нему навстрѣчу.
   -- Не пришелъ ли ты снова увѣрять, что мы въ ссорѣ съ Настенькой, съ насмѣшливой улыбкой говорила она, когда Александръ вошелъ къ нимъ въ комнату: хорошо, говори, мы будемъ слушать; а если не повѣримъ, такъ побожись. Вотъ здѣсь налицо и Настенька, спроси ее, какъ мы ссорились; она тебѣ скажетъ....
   -- Разувѣрьтесь, пожалуйста, въ свою очередь возразила Настя: откуда вы взяли, что мы ссорились?
   -- Ха, ха, ха, вотъ въ чемъ дѣло, со смѣхомъ отвѣчалъ Александръ: а я думалъ, Богъ знаетъ, что такое; едва-едва вспомнилъ; я просто хотѣлъ пошутить надъ Наденькой, а она, кажется, передала вамъ это дѣло въ самомъ серьозномъ видѣ; тогда я увѣрялъ ее, что вы съ ней въ ссорѣ, а теперь буду увѣрять ее и васъ, что я шутилъ и смѣялся, смѣялся и шутилъ; посмѣйтесь и вы надъ ней, что она не умѣетъ понять шутки.
   И Александръ точно сталъ шутить и смѣяться надъ своей сестрою.
   -- У тебя вѣчно преглупыя шутки, съ маленькой досадой замѣтила Наденька; ея самолюбіе было немножко оскорблено, и она готова была надуть губки и разсердиться. Несовсѣмъ было пріятно слышать и Настѣ, что все это была просто одна шутка и больше ничего; ей хотѣлось бы найти тутъ что-нибудь другое, хотѣлось видѣть оправданными свою надежду, свои думы и мечты, а между-тѣмъ это не больше какъ шутка, простая шутка; о, какъ рѣзко она прошла черезъ слухъ обманутой дѣвушки, какимъ несноснымъ звукомъ разстроенной струны нервы передали ее уму и сердцу! Александръ пошутилъ, посмѣялся, и вѣроятно, въ припадкѣ излишняго веселья сдѣлалъ преотвратительную гримасу за Настиной спиной, и какъ-будто силился выразить копію съ лица некрасивой дѣвушки; затѣмъ онъ мгновенно оставилъ комнату. Наденька это видѣла и нахмурилась за такую насмѣшку надъ подругой, а Настя.... она то же видѣла; она стояла недалеко отъ зеркала, и тамъ-то передъ нею мелькнула насмѣшливая гримаса; глаза рады были бы принять ее за пустой призракъ, да не могли; она мелькнула такъ ясно, такъ осязательно, такъ больно отозвалась въ сердцѣ, какъ-будто и его кто-нибудь скорчилъ въ такую жъ безобразную фигуру. О, какъ было обижено чувство бѣдной дѣвушки; какимъ негодованіемъ заволновалась ея кровь! Легче было бъ ей услышать всѣ слова обиды, откровенныя слова, что она дурна; вѣдь и сама ея природа ихъ часто шепчетъ ей; легче было бъ слышать самую злую насмѣшку, но сказанную прямо ей въ лицо, чѣмъ видѣть эту гадкую насильную уродливость, выраженную украдкой; а не одну ль и ту же мысль высказывала и она! Настя уже привыкла сосредоточивать въ себѣ свое горе, и теперь какъ ни тяжело оно ее поразило, но она хотѣла скрыть его въ глубинѣ своей души; тамъ, въ ней, оно должно было жить и горѣть, горѣть и жить. Лицо обиженной дѣвушки пылало, но оно пылало и передъ этимъ, когда Настя повѣряла Наденькѣ свое сердце; одна и та же краска выражала этотъ пылъ, да не одинъ и тотъ же огонь раждалъ его; и какъ различно было пламя тѣхъ огней: одно пылало и нѣжило сладкой нѣгой; пылало и другое, только уже жгло мучительной болью; другимъ біеньемъ билось и сердце, а чей легкій посторонній взоръ могъ бы замѣтить эту перемѣну. Не замѣтила ее и Наденька; она только видѣла, какъ Настя приложила руку къ своей головѣ; затѣмъ услышала, какъ стала она жаловаться на головную боль и сбираться домой. Наденька ее не унимала; она сама была въ смущеньи: она была неувѣрена, скрылась ли, нѣтъ ли отъ Настиныхъ глазъ глупая шутка ея брата, и сама-не-своя простилась она съ Настей.
   

IV.

   Вотъ уже нѣсколько дней страдала бѣдная Настя; она не могла скрыть своего страданія, не могла и открыть его, ссылалась на болѣзнь и отказывалась отъ всякаго лекарства; она знала, что не помогутъ тѣ лекарства, которыя ей пропишутъ люди. Никто не понималъ, что болѣзнь ея -- болѣзнь отчаянной души, которую излечитъ развѣ только одно время, да и то какъ излечитъ! быть-можетъ, медленнымъ ядомъ, который уничтожаетъ боль одного члена, но постепенно обрываетъ одну за другой всѣ нити жизни: легче ли страдальцу, когда онъ вылечится отъ боли глазъ потерей своего зрѣнія. Уже не прежняя тоска, не прежняя грусть наполняли Настино сердце; нѣтъ, теперь досада, гнѣвъ, отчаянье пламенили кровь несчастной дѣвушки. Пусть красавица найдетъ несчастіе въ своей любви, пусть даже встрѣтитъ насмѣшку, она будетъ негодовать, досадовать, проклинать, но только одного человѣка, того, который оскорбилъ ея чувство; можетъ-быть, она будетъ искать мщенія, или будетъ просто презирать его самымъ суровымъ презрѣніемъ, и въ этомъ станетъ искать своего утѣшенія; но она всегда останется въ мирѣ со своей природой, всегда можетъ на нее разсчитывать, и ждать минуты, когда она улыбкой счастія улыбнется ей. Нетаково было страданье Насти; совсѣмъ петакъ смотрѣла она и на себя и на того, кто безжалостно оскорбилъ ее. Сначала она точно не находила словъ, чтобы выразить всю гнусность поступка этого человѣка, не находила выраженій, чтобы воплотить въ нихъ все свое негодованіе; но потомъ она стала забывать свою личную обиду, стала смотрѣть на ту уродливую гримасу некакъ на насмѣшку, а какъ на выраженіе ея собственнаго безобразія; и вотъ ея врагомъ предстала ея собственная природа; гдѣ жъ тутъ искать утѣшенія? могла ль она выманить отъ ума хоть что-нибудь похожее на утѣшеніе!
   Вотъ на какую точку поставила ее мечтательность, и уже не могли здѣсь имѣть мѣсто ни меланхолическая грусть, ни тоскливыя жалобы. Часто схватывалась Настя за свою воспаленную голову, и долго-долго недвижно сидѣла такъ, и тогда только одно страшное отчаянье яркимъ блескомъ блестѣло въ глазахъ ея: точно всѣ жизненныя силы жалкой дѣвушки обратились въ одно это отчаянье, и только имъ поддерживали ея страшное бытіе; точно весь ея животворный духъ былъ все то же отчаянье; не будь его, и остался бы одинъ безжизненный трупъ, ужъ нечему было бъ оживлять его. Иногда на нее находилъ какой-то припадокъ насмѣшливости и вмѣстѣ негодованія на природу; тогда она какъ-будто придумывала, какъ-будто силой вытаскивала отъ своего ума всѣ выраженія, которыя могли удовлетворить ироническому стремленью ея души.
   "Такъ вотъ кого называютъ нѣжной матерью, думала она: хороша нѣжная мать! для меня она своенравная.... злая.... безчеловѣчная мачиха!... ядовитая змѣя!... я назову ее"доброй матерью, если добрая мать можетъ быть отъявленнымъ врагомъ невинной дочери!... По за что жъ я буду проклинать ее.... нѣтъ, я должна благодарить эту заботливую мать.... она дала мнѣ умъ, который можетъ понимать вещи, дала мнѣ сердце, которое можетъ любить, да, любить горячо, пламенно, какъ только въ состояніи любить человѣческое сердце! И для чего жъ она мнѣ дала все это? Лучше бъ ты подарила меня отвратительной уродливостью, родила бы хромой, косой, горбатой; тогда я отъ первыхъ своихъ дней привыкла бы видѣть, съ какимъ отвращеньемъ смотрятъ на меня, какимъ любопытнымъ взоромъ водятъ по мнѣ отъ головы до ногъ; еще съ младенчества привыкла бъ я къ той тягостной улыбкѣ состраданья, и не искала бы ничего другаго; я не льстила бы себя счастіемъ, и не вдалась бы въ обманъ. Лучше бы ты сдѣлала меня звѣремъ, дала бы мнѣ пасть медвѣдицы, и мнѣ легче бы было видѣть, какъ люди со страхомъ стали бъ отъ меня, бѣгать чтобы не испытать остроты моихъ зубовъ.
   Много еще какихъ-то насильственныхъ словъ вырывалось изъ ума Насти; въ нихъ было все: и скорбь, и упреки и досада, и насмѣшливость. Затѣмъ бѣдная дѣвушка впадала въ безсиліе, томилась въ немъ, тосковала, маялась дотѣхъ-поръ, пока не вспыхивала въ сердцѣ новая искра раздраженія, и вновь возбуждала всѣ ея силы.
   Иногда несчастная, пылая чѣмъ-нибудь облегчить свои страданія, бросалась къ фортепіано, и подлѣ нихъ въ звукахъ искала созвучія со своимъ сердцемъ; теперь она стала понимать многія музыкальныя піесы, которыхъ прежде не могла понять, а разыгрывала только по чужимъ похваламъ; въ нихъ теперь она нашла отголосокъ собственной своей души, и за-то въ какіе страдальческіе вопли обращались всѣ звуки, которые вылетали изъ-подъ ея пальцевъ -- это былъ вопль глубоко, страстно скорбящей души, голосъ отчаянія, котораго не въ силахъ выразить человѣческій голосъ въ своихъ обыкновенныхъ изгибахъ слова; да и къ-чему слово тамъ, гдѣ оно ничтожно, безсильно, грубо. Самъ Василій Лукичъ часто заслушивался Настю, сидя одинокій въ своемъ кабинетѣ; онъ бывалъ растроганъ, взволнованъ тѣми звуками, и послѣ долго-долго задумчиво ходилъ по комнатѣ; иногда покачивалъ головой, говоря про-себя: "что это вздумалось ей играть все какія страшныя піесы".... и больше ничего не прибавлялъ онъ, а только не на мѣстѣ было его сердце. Но еслибъ въ ту минуту могъ подслушать Настю образованный знатокъ музыки, онъ вѣрно сказалъ бы, что она -- артистка въ душѣ, артистка по рожденью, по призванью, артистка по вдохновенію; она же была только страдалица, выражающая собственныя свои страданія, а если артистка, то только на одну ту минуту. И не одинъ любитель музыки могъ бы восхититься ею, если можно вмѣстѣ и восхищаться, и страдать, вступая въ область искусства; пусть бы увидѣлъ ее художникъ, онъ не прошелъ бы мимо, онъ употребилъ бы всѣ свои силы, чтобы схватить и запомнить всѣ ея малѣйшія черты, весь колоритъ ея выраженія, одушевленнаго отчаяніемъ души бѣдной дѣвушки; въ ней онъ нашелъ бы образецъ для художнической кисти. Въ эту же минуту Настя могла быть даже геніяльной актрисой, но только для одной роли, для той, которая разыгрывалась въ ея душѣ; для роли безнадежности и надеждъ неисполнительныхъ.
   Наденька навѣстила Настю, и увы.... въ ней она уже не нашла своей прежней Насти, своей прежней подруги. Она увидѣла исхудалую, блѣдную дѣвушку; во всѣхъ ея словахъ слышала какую-то раздражительность, и не могла понять Насти.
   Она ей напомнила объ ея признаніи, хотѣла ея откровенности, и точно нашла въ ней полную откровенность. Настя уже не краснѣла, не думала скрываться; теперь ей было все-равно: она не любила никого и ненавидѣла только свою природу.
   -- Я буду откровенна, говорила она: я любила твоего брата, любила.... Богъ только знаетъ, какъ я его любила.... и вотъ отчего я скрывалась отъ тебя; не будь онъ твой братъ, я и не подумала бы скрываться. Но теперь нѣтъ нужды таить свое сердце. Онъ мнѣ показалъ, какъ я для него ничтожна, какъ безобразна, онъ указалъ мнѣ на меня самое своимъ насмѣшливымъ кривляньемъ. Теперь ты знаешь все, и я не знаю, что говорить тебѣ....
   Наденька была поражена этой рѣчью; она еще не понимала страданья любви, но въ Настѣ могла понять все ея страданье; теперь ей объяснилось многое-многое, что прежде было такъ загадочно; она негодовала на своего брата, но хотѣла бъ и устранить его отъ всякаго обвиненія. Не знала она что и какъ отвѣчать Настѣ.
   -- Перестань, Настенька, наконецъ возразила она: забудь, разлюби его, такого гадкаго; онъ не стоитъ, чтобъ его любили; посмотри, какъ ты похудѣла....
   И больше ничего не могла придумать Наденька.
   Скоро Василіи Лукичъ помѣшалъ ихъ томной бесѣдѣ.
   -- Вы все хорошѣете, говорилъ онъ Наденькѣ: право дивишься, откуда у васъ съ каждымъ разомъ прибываетъ столько красоты; хоть бы вы удѣлили частичку моей Настѣ; она передъ вами слишкомъ бѣдна; вы ее уничтожаете; право негодится такъ поступать съ подругой....
   Наденька съ улыбкой слушала шутливыя слова Василья Лукича, и затѣмъ въ первый разъ посмотрѣла на Настю критическимъ окомъ; посмотрѣла только для того, чтобы повѣрить сказанныя слова; ея взглядъ далъ ей отчетъ не въ пользу Насти. Еще въ первый разъ она замѣтила, какъ дурна ея подруга, и вотъ ея любопытный, критическій взоръ мгновенно превратился во взоръ сожалѣнія; жалко ей стало бѣдную Настю, и еще понятнѣе стали ея слова и страданія. Настя замѣтила этотъ взоръ, и не такъ поняла его: ей ненавистно было всякое сожалѣніе, всякое въ ней участіе.
   Обѣ подруги въ первый разъ разстались холодно.
   Такъ въ бесѣдахъ томила Настя себя и другихъ; все ей чудилось намекомъ на ея жалкую природу, все казалось обидой, и все ее раздражало. А тутъ еще Анна Ивановна подвертывалась со своими затѣями. Въ былые дни Настя внимала хладнокровно обыкновенному своему эпитету "красавица", которымъ изъ любви величала ее Анна Ивановна, а теперь это слово всякій разъ непріятно поражало бѣдную дѣвушку; оно казалось ей насмѣшкой, жестокой насмѣшкой, и она сердилась, къ величайшему недоумѣнію Анны Ивановны. Анна Ивановна уже догадывалась въ чемъ дѣло; она видѣла, что Настя не возьметъ ничѣмъ, ни красотой, ои приданымъ, но какъ опытная женщина не хотѣла навести Настю на эту мысль; по своему крайнему разумѣнію, она считала, что каждая дѣвушка только и думаетъ о томъ, какъ-бы скорѣй выдти замужъ, и потъ этой-то мыслью вздумала она льстить своей Настинькѣ. Она часто ей намекала на жениховъ, часто раскидывала карты, и по нимъ читала ей свои выдумки, которыя, по ея мнѣнію, могли пріятно пощекотить Настенькино сердце; то намекнетъ на какого-то добраго молодца, который будто-бы по ней крушится; то скажетъ "смотри пожалуйста, вѣдь сватьбу предвѣщаетъ эта карта", то вдругъ смѣшаетъ всѣ карты, проговоря скороговоркой: "ну, Настенька, поздравляю: и богатство, и счастіе, и исполненіе желанія, все тутъ и разсматривать нечего".
   А Настя и эти слова принимала за насмѣшку: ея постоянное раздраженіе родило въ ней постоянную злобу, которая исковеркала ея прежнее доброе сердце, и Богъ знаетъ, куда повела ее.
   А Василій Лукичъ все еще разсчитывалъ на прекрасное сердце дочери; онъ еще не оставлялъ своихъ думъ, потому-что не скоро разставался съ тѣмъ, что разъ запало въ его голову. Онъ думалъ, что сердце не можетъ измѣниться подобно наружной красотѣ, а Настино сердце онъ представлялъ роскошнымъ неувядаемымъ цвѣткомъ; ему не пришло на умъ, что нѣтъ въ природѣ неувядаемыхъ цвѣтовъ; какъ ни роскошенъ будь цвѣтокъ, по его непремѣнно скоситъ суровая осень, и хорошо, если онъ уцѣлѣетъ до осени, часто преждевременно буря обрываетъ его листы, дождь прибиваетъ къ землѣ, солнце сожигаетъ до самаго корня, и ничего ужъ не останется дѣлать осени; она сама не узнаетъ этого изуродованнаго цвѣтка, который создала весна пышнымъ и прекраснымъ. Такъ же измѣняла буря души и Настино сердце; какъ легкіе листки отъ него отрывала она всѣ прекрасныя чувства и уносила Богъ вѣдаетъ куда; это была палящая буря, которая превращала все въ одинъ чорный уголь. А Василій Лукичъ не зналъ ничего этого, и вѣрно не повѣрилъ бы, еслибъ кто-нибудь и намекнулъ ему. Уже девятнадцать лѣтъ онъ считалъ своей дочери, призналъ, что время летитъ безъ оглядки, и вотъ теперь-то, послѣ многихъ теоретическихъ соображеніи, онъ вздумалъ попробовать дѣйствовать практически. Онъ сталъ знакомиться съ молодыми людьми, приглашалъ ихъ къ себѣ, знакомилъ съ дочерью, но дѣло какъ-то не клеилось. Настя была неразговорчива, а главное, была дурна больше, чѣмъ когда-нибудь. Новый знакомецъ Василья Лукича послѣ двухъ или трехъ визитовъ забывалъ и отца и дочь.
   Не совсѣмъ пріятно это было Василью Лукичу, а Настѣ было все-равно; она не понимала плановъ своего отца, да не хотѣла и понимать ихъ; ей были чужды всѣ отцовскія думы, ей были несносны и люди, и природа. Кажется, ей назначено было продолжать существованіе только для того, чтобъ ожесточалось сердце. Забыла она и свои цвѣты, и канарейку, и все, что прежде ее занимало. На что жъ осталось ей обратить свои чувства и думы? Отецъ не умѣлъ ей выказывать своей любви, хотя и любилъ ее; не умѣлъ нѣжной лаской ее приблизить къ себѣ, не умѣлъ привлечь ея довѣренности. Еслибы у ней была нѣжная, любящая старушка мать, которая бъ умѣла соединить свое сердце съ сердцемъ дочери, еслибы у ней былъ маленькій братъ или сестра; она, вѣрно, обратила бы къ нимъ все свое сердце, окружила бъ ихъ всѣми своими заботами, и въ нихъ нашла бы новый міръ, забыла бы жестокую обиду природы, и можетъ-быть, сохранила бы свое прекрасное сердце. А теперь она была одинокая. Она воображала, что всѣмъ людямъ улыбалось счастіе, и какъ мило, обольстительно улыбалось! правда, улыбалось оно и ей, только совсѣмъ другой улыбкой, такъ, какъ издали улыбается хитрый обманщикъ своей обманутой жертвѣ, какъ улыбается своенравный ребенокъ, когда дразнитъ своего сверстника рѣдкой вещицей, и не даетъ ему.
   Настя такъ проводила время. Сердце ея оставалось отравлейнымъ; оно спозналось съ завистью, со злобой, и чаще всего билось только ими. Хладнокровно она вступала и въ міръ Анны Ивановны, полюбила ея толки и пересуды, и сама уже стала подражать ей. Аннѣ Ивановнѣ это нравилось; она видѣла, что Настя тѣснѣе стала соединяться съ нею, и зато ей прощала и раздражительность, и своенравіе, что было не въ характерѣ Анны Ивановны
   Настя слышала, что Наденька вышла замужъ за своего брюнета; но она давно съ нею перестала видѣться, и даже не была у нея на сватьбѣ.
   Скоро она услышала и о другой сватьбѣ -- сватьбѣ Александра; и какой жалкой улыбкой отозвалась на этотъ слухъ! Съ нимъ ей припомнилось все прежнее; она вспомнила тѣ первые дни, когда вышла изъ пансіона, взглянула и на свое настоящее, и снова ей стало тяжело; по прошедшаго не воротить, а измѣнить настоящее не доставало въ ней благоразумія.
   Съ мрачной задумчивостью провела она весь вечеръ въ своей комнатѣ, и на другой день та же мрачность блестѣла у нея въ глазахъ. Отрывистымъ "да" или "нѣтъ" она отвѣчала на вопросы Анны Ивановны, и смутно водила взорами, какъ-будто искала имъ цѣль и не находила ее.
   Такъ прошелъ и еще день, наконецъ какія-то безсвязныя рѣчи начинала говорить она, шептала про-себя слова, которыя трудно было разслышать. Анна Ивановна ничего не понимала, со страхомъ смотрѣла на Настю и уже не осмѣливалась ее разспрашивать; она только съ нетерпѣніемъ ждала Василья Лукича. Пришелъ и Василій Лукичъ.
   -- Что это сдѣлалось съ нашей Настенькой, говорила ему испуганная Анна Ивановна: глаза такіе нехорошіе, говоритъ, Богъ знаетъ, что, точно какъ помѣшанная....
   Василій Лукичъ осторожно вошелъ въ Настину комнату, и встрѣтилъ блуждающіе взоры своей дочери.
   -- Вы пришли за мной, заговорила Настя: готово все? гдѣ же онъ, мой женихъ; вѣдь сегодня наша сватьба; такъ скорѣй наряжаться, чтобъ я не такъ дурной показалась ему, О нѣтъ, вѣдь я красавица, кто смѣетъ сказать, что я дурная! Скорѣй же украшайте меня, убирайте мнѣ голову....
   И затѣмъ помѣшанная дѣвушка распустила свою длинную косу, и сѣла передъ зеркаломъ.
   Василій Лукичъ въ недоумѣніи покачалъ головой, и поѣхалъ за докторомъ. Ничего не сдѣлалъ и докторъ; онъ только объявилъ Настю помѣшанной, и едва ли излечимой.
   Скоро всѣ знакомые Анны Ивановны узнали о Настиной судьбѣ, и въ свою очередь стали о ней пересказывать своимъ знакомымъ, а эти своимъ, и разошлась вѣсть, что какая-то дурная дѣвушка вообразила себя красавицей, да на томъ и помѣшалась; другіе же говорили, что она сошла съ ума отъ чрезмѣрнаго желанія скорѣе выдти замужъ.

ВЛ. КРИВИЧЪ.

"Сынъ Отечества", No 6, 1852

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru