Варвара Михайловна в последний раз оглядела дочь, сидевшую на руках бонны. Кажется, девочка весела. Правда, температура у нее сегодня утром -- тридцать шесть и семь. На одну десятую выше нормы.
-- Не позволяйте же ей расстегивать пальто... Потом, моя милая, я вас прошу как-нибудь узнать номер телефона в подъезде того дома, где живет эта высокая худая дама с девочкой в красном пальто. Вы понимаете?
Девушка с удивлением посмотрела на Варвару Михайловну и, скверно улыбнувшись, сказала:
-- У кого же я могу узнать?
Это было довольно грубое, невоспитанное создание. Варвара Михайловна взяла ее всего несколько месяцев назад исключительно за то, что она была феноменально безобразна и, кажется, глупа. К сожалению, именно такою должна быть бонна в семейном доме, где есть увлекающиеся мужчины.
-- Сейчас, -- крикнула она Агнии, дожидавшейся в дверях ответа. -- Я дома.
Агния, изобразив в глазах сочувственное понимание, осторожно вышла. Она тоже любила, когда приходила госпожа Лабенская. Вместе с ней приходили самые пикантные новости, которые можно было слушать одним краем уха, когда подаешь кофе.
-- Может быть, вы находите мое поручение каким-нибудь слишком странным? -- допытывалась Варвара Михайловна у бонны.
-- Я тоже того не говорю.
Глупенькая девушка нахально вздернула нос.
-- Ну, я надеюсь... Да, так вы можете, например, войти в подъезд этого дома и попросить у швейцара позволения поговорить по телефону...
Само собой разумеется, что давать такие поручения бонне не слишком-то приятно. Но что вы поделаете, если в интересах самого же Васючка она должна время от времени контролировать его поведение? Ах, мужчины так многого не понимают и даже склонны сердиться на подобные приемы. Но жизнь учит другому. Жизнь есть жизнь. Кто зевает и не умеет отстаивать своих интересов, того она без всякого сострадания выбрасывает вон. В известном смысле мужчины безответственны, как дети, и сами не понимают себя.
Варвара Михайловна продолжала говорить бонне:
-- Но, может быть, вообще, моя милая, вы находите, что у меня для вас слишком трудно служить?..
Лицо девушки в неприятных грязно-серых пятнах побледнело, и оттого пятна выступили резче. Нагнув низко голову и подняв сутуловатые плечи, она крепче прижала к себе в коленях длинные ноги девочки, сидевшей у нее равнодушно на руках.
-- Слушаю.
-- Лина Матвеевна, да скорее же! -- кричал мальчик с оттопыренными ушами, державший большой серый мячик, и затопал толстыми ногами в коротких розовых чулках, оставлявших открытыми голые загорелые колени: -- Отчего вы всегда так долго копаетесь?
-- Можете идти.
Варвара Михайловна в последний раз оглядела высокое, светлое, все белое помещение детской. Она гордилась тем, что в этом белоснежном приюте детского здоровья все, начиная с особенного гигиенического умывальника и кончая кроватями последней усовершенствованной системы, отвечало самым изысканным требованиям современной медицины. Иначе и не могло быть в доме популярного столичного врача.
Распахнув окно, чтобы в комнату в отсутствие детей вошел нагретый солнечный влажный весенний воздух, она поспешила к гостье. Часы показывали ровно час, -- как раз тот момент дня, когда на полчаса Варвара Михайловна чувствовала себя совершенно свободной. Дети гуляли, обед был заказан, все хозяйственные мелочи предусмотрены на целый день, и относительно их отданы распоряжения. Варвара Михайловна по дороге в гостиную заглядывает в крохотную записную книжечку в серебряном переплете, которую ей муж купил в подарок в Стокгольме, и перечеркивает карандашиком сегодняшний день.
В гостиной уже пахло папиросами Софьи Павловны Лабенской. Варвара Михайловна любит и запах этих папирос, и басистый раскатистый смех Софьи Павловны, и ее крупную бородавку на левой щеке, и золотой зуб. А самое главное то, что Софья Павловна умеет приходить ровно в час и, приятно проведя вместе время, уходит ровно в половине второго, незадолго перед тем, когда к Васючку начинают собираться его пациенты. В два часа приходит сам Васючок, и дом до семи-восьми превращается в нежилое место. В передней толкотня незнакомых лиц и запах неприятных, враждебных, чужих духов.
Тем уютнее, лучезарнее, дороже эти короткие полчаса в день. Обе дамы взасос целуются. Софья Павловна -- верный, испытанный друг дома.
К тому же она -- самая интересная женщина, какую только знает Варвара Михайловна. Она привыкла дорожить каждым ее словом, каждым мнением. Сейчас ей приходит мысль показать Софье Павловне свою новую систему для сохранения свежих яиц. Это для нее придумал и заказал сам Васючок.
-- Вы не можете себе представить, как это удобно... Вот...
В светлой, сводчатой кладовой, куда они прошли, были сделаны свежие деревянные стойки с маленькими круглыми отверстиями для яиц. Кажется, Васючок видел это где-то за границей. Крупные, породистые яйца, начисто перемытые, одни с молочно-розовой скорлупой, другие белые, как сливки, аппетитно сверкая, заполняли стойки сверху донизу.
-- Но вы, моя дорогая, начали что-то говорить...
-- Я начала говорить... да...
Выпрямившись, Софья Павловна стояла, симпатично полная, в хрустящем, тугом корсете, и ее милые черные, совершенно узенькие глаза сделались вдруг неожиданно сурово-серьезными.
-- Я вам скажу сейчас поразительную новость. Вы знаете, Дюмулен разъехался с... не знаю, право, как теперь ее называть... в общем, с Раисой Андреевной.
-- С мадам Дюмулен? Я только третьего дня встретилась с нею у Мерилиза.
-- В том-то и дело, что не с мадам Дюмулен, а просто с Раисой Андреевной.
Глаза Лабенской делаются настолько узенькими, что кажутся двумя черными сверкающими черточками.
-- Ну да, потому что она вовсе не Дюмулен, так как они не венчаны.
-- Какая пошлость! Всюду бывать! И ведь он всегда выдавал ее за жену. Но как он смел?
Варвара Михайловна с ужасом вспомнила, что она сама с мужем была два раза у Дюмуленов в ответ на их визиты.
Софья Павловна наслаждалась, следя за тем, как через лицо Варвары Михайловны быстро проходят самые разнообразные оттенки чувства, от приятно удовлетворенной любознательности до глубокого негодования. Она сама только что пережила подобное состояние и потому охотно делилась новостью с другими.
-- Но отчего? Почему? Как все это произошло? -- спрашивала Варвара Михайловна, тактично дав, в свою очередь, Софье Павловне насладиться впечатлением произведенного эффекта. Ведь такую новость приходится сообщать далеко не каждый день, и ей справедливо хотелось, чтобы и ее подруга также получила свою долю удовлетворения от сообщенной новости. Внезапно, почти над самой головою дам, стоявших теперь у входа в кладовую, затрещал электрический звонок. Это с парадного. Шумя юбками по коридору, пробежала Агния. Вернувшись, она доложила с той особенной торжественностью в голосе, с которою обыкновенно докладывала о прибытии редких и важных гостей:
-- Госпожа Дюмулен.
II
-- Вы подумайте, -- сказала Варвара Михайловна, придя в себя от изумления.
-- Ну, что вы скажете на это? -- спросила Софья Павловна, предоставляя высказаться первой хозяйке.
-- Нет, моя дорогая. Я хочу знать ваше мнение. Вы такая... опытная, тактичная...
Софья Павловна была тронута. Она, действительно, считала что кое-что смыслит в вещах подобного рода.
-- Случай затруднительный, -- сказала она. -- Впрочем, это очень интересно.
Агния перевела глаза на барыню. В лице ее изобразилась насмешливость по адресу госпожи Дюмулен. Как трудно по внешнему виду отличить настоящую барыню от...
-- А чем, вы полагаете, может быть вызван этот визит? -- спросила, мучаясь, Варвара Михайловна. -- Вы подумайте, у нас чисто официальное знакомство.
-- Но, моя дорогая, вы сначала отпустите горничную. Нужно же что-нибудь сказать. Во всяком случае, повторяю, все это интересно.
Варвара Михайловна почувствовала раздражение. Разумеется, все это очень интересно, и она это знает и без Софьи Павловны, но вопрос не в том.
-- Ах, нет, нет, -- сказала она, -- мне кажется, что я не могу ее принять... После всего, если только это не ложный слух...
Она обратилась к горничной:
-- Как барыня просила о себе доложить?
-- Они сказали: доложите, что пришла госпожа Дюмулен.
-- Вот видите!
-- Вы сказали, моя дорогая, что я принесла ложный слух.
-- Неужели я так сказала? Я очень, очень извиняюсь.
Обе дамы обменялись колющими взглядами. Потом обеим разом пришла мысль, что сейчас не время для размолвок.
-- Мой муж слышал это от самого Дюмулена, -- сказала Софья Павловна тоном всепрощения.
Варвара Михайловна извинилась, в свою очередь, глазами. Но ее взгляды на этот счет были слишком определенны. Софья Павловна иногда была склонна делать чересчур большие уступки любознательности.
-- Нет, я не могу ее принять, -- сказала она решительно. -- Агния, меня нет дома.
Агния, придав глазам выражение спокойной наглости, попятившись, вышла.
Софья Павловна почувствовала желание отстаивать свою позицию.
-- Все же очень жаль, что вы ее не приняли. Я допускаю, что этот Дюмулен -- порядочный мерзавец.
-- Ах нет, я в подобных вещах всегда виню женщину. Если они не были повенчаны, то в этом, несомненно, вина ее самой. Мужчины не женятся на женщинах только в двух случаях: или если они уже женаты, или если эти женщины -- заведомые проститутки. Ни в том, ни в ином случае я не могла бы принять у себя подобной дамы. И даже, если хотите, охотнее приняла бы во втором, чем в первом. Проститутка все-таки честнее. Но эти, которые вторгаются в чужой семейный очаг и разрушают его... О! с ними мы все, законные жены, должны бороться беспощадно. А эта барынька менее всего похожа на проститутку. Посмотрите, как она держится! Можно подумать, что она какая-нибудь королева. Посмотрите: у нее видны воспитание, ум, элегантные привычки. Она совершенно не похожа на содержанку. У меня на этот счет особенное чутье. И подумайте, какой цинизм, когда уже вся Москва знает, что она ни более ни менее, как какая-то Ткаченко, она продолжает именоваться госпожой Дюмулен. Завтра мой Васючок изменит мне и попадет в лапы подобной авантюристке, и та будет именоваться госпожой Петровской, а послезавтра ваш супруг изменит вам и подарит миру новую госпожу Лабенскую. И мы все будем принимать этих дам? Нет, моя прелесть, при всем уважении ко многим вашим действительно глубоким достоинствам я должна признаться, что на этот раз вы судите слишком легкомысленно.
Лицо Софьи Павловны покраснело у висков, веки полузакрылись: признак довольно сильного гнева. Но в это время вбежала, перегибаясь от смеха, Агния.
-- Что случилось? -- спросила Варвара Михайловна поощрительно.
Агния выпрямилась и с таинственным видом сказала:
-- Они-с будут дожидаться барина. Пришли к нему посоветоваться насчет своего здоровья.
Вероятно, обе дамы доставили своим видом Агнии очень много удовольствия, потому что она продолжала уже совершенно откровенно хохотать и даже вытерла глаза фартуком.
-- Чего вы хохочете, Агния? -- спросила Варвара Михайловна.
Она знала, что горничная еще не высказала всего до конца. Действительно, Агния сказала:
-- Уж очень у них неприступный вид: "В таком случае, мне нужно самого барина". Я им объясняю, что прием у барина с двух часов, а они говорят: "Это ничего не значит, я их подожду".
Агния медленно и стыдливо потупила ресницы.
Обе дамы обменялись внимательным взглядом. Софья Павловна признала себя побежденной и сказала:
-- Да, вы, моя дорогая, правы.
III
Обе подруги перешли в супружескую спальню и там, стоя у окна, выходившего на оживленную площадь, держали генеральный совет.
-- Я должна иметь право оградить мой дом от всех вторгающихся в него прямо с улицы, -- говорила Варвара Михайловна, -- тем более от таких нахалок.
-- Ах, дорогая, если вы заботитесь обо мне, то я вас прошу не беспокоиться, -- говорила Софья Павловна. -- Ведь если мне понадобится, я могу уйти от вас с черного хода. Агния принесет мне из передней мое пальто, вот и все.
-- Но, согласитесь, я не могу этого допустить из принципа.
-- Прошу вас, голубчик, не делайте из мухи слона. Наконец, мне самой очень интересно узнать, чем все это может окончиться. Я охотно подожду до двух часов, а вы попросите Василия Николаевича принять ее в первую очередь.
-- Ах, моя прелесть, только не в первую. В первую -- это знак внимания. Лучше пускай в третью или даже в четвертую. Потому что ведь у нас прием по записи.
-- Но, моя дорогая, мне очень некогда. Пускай во вторую. Может быть, только не согласится Василий Николаевич.
-- Я ему прикажу, -- сказала она коротко и позвонила горничной.
-- Как только придет барин, проведите его прямо ко мне сюда. Он должен поговорить сначала со мною, а потом уже с этой госпожой. Конечно, вы предупредите его, что меня "нет дома". Я могу на вас, конечно, положиться?
-- Я скажу-с.
Горничная была серьезна. Вообще, она была воплощенный такт.
Софья Павловна, осторожно следя за нею глазами и невольно любуясь ею, решала в уме сложную задачу: сколько жалованья в месяц зарабатывает у Петровских эта хитрая и нахальная девка, или кто кого больше держит в руках: она ли госпожу или госпожа ее?
Спустя минуту Агния вернулась и доложила, неопределенно улыбаясь:
-- Барышня в приемной плачут.
Обе дамы невольно обменялись улыбками. Варвара Михайловна сказала:
-- Так вы, Агния, убеждены, что она -- барышня?
Агния продолжала лукаво смеяться.
-- Я этого не могу знать.
Варвара Михайловна нахмурилась.
-- Смотрите, пожалуйста, она плачет. Может быть, мы должны идти ее успокаивать? Пожалуйста, Агния, пойдите и скажите ей, что прием у Василия Николаевича начинается с двух часов, а сейчас еще только час. Она может записаться и пойти подождать куда-нибудь в другое место.
Увидев возражение в глазах Софьи Павловны, она продолжала:
-- Нет, нет, вы сегодня что-то слишком сердобольны. На войне, как на войне. С подобными тварями я никогда не церемонюсь. Вы думаете, у них есть какая-нибудь жалость к таким, как я и вы? Мы, законные жены, наконец, должны перестать миндальничать. Агния, скажите этой особе, что вам надо прибирать гостиную к приходу пациентов.
В это время издалека донесся звонок.
-- Неужели уже Васючок? Агния, пойдите, отворите и помните, что я вам приказала относительно Василия Николаевича и этой особы. Проведите его ко мне прямо сюда. Пойдемте, мой друг.
Все три они вышли в столовую. Горничная побежала отворять дверь. Через минуту входил Петровский.
Он был в пальто, в руке держал котелок и был взволнован.
-- Варюша, что случилось? -- спросил он громким голосом, положил котелок на стол и стал протирать пенсне, чтобы лучше разглядеть лицо жены. В обращении с женой, как и со своими пациентами, он клал в основание строгое и неторопливое наблюдение.
-- Прежде всего, не кричи таким образом, -- сказала Варвара Михайловна, притворяя за ним дверь и раздражаясь его медлительностью и громким голосом. -- Агния, возьмите у барина пальто.
Петровский, изучая, перевел глаза на Софью Павловну, но та сохраняла сухо-корректный вид. Он так же медленно, как делал все остальное, улыбнулся и надел пенсне. Вообще, он был такого мнения, что у женщин не может быть никаких настоящих тревог. Конечно, из деликатности приходится выслушивать.
-- Ну-с, -- сказал он, отдав пальто горничной.
-- Вы меня извините. Я должна поговорить с Васючком наедине.
Конечно, Софья Павловна охотно извиняла.
Супруги ушли. Петровский хотел поцеловать жену и обнял ее за талию. Она враждебно высвободилась.
-- Подожди.
Ее крупные темно-желтые глаза со страхом и тоской устремились внимательно в его лицо. Как ему было знакомо это беспокойное выражение! Она не жила, а мучилась. Вся ее жизнь была полна страхов и сомнений.
-- Ты сегодня что-то рано, -- сказала она, и страх и тоска сменились в лице ее подозрением.
-- Девочка на Большой Полянке умерла, -- объяснил он. -- Меня об этом предупредили еще в больнице.
Он догадывался, что жена, наверное, уже звонила туда в швейцарскую по телефону и справлялась о нем, приезжал ли он. Ну, теперь, она, надо полагать, успокоится.
-- А куда же ты поехал прямо из больницы?
Он подробно, с полной обстоятельностью, рассказал ей свой маршрут от больницы до дому. Но и это сегодня, по-видимому, ее недостаточно удовлетворило. Глаза продолжали подозрительно ощупывать его лицо.
-- Да что такое случилось? -- спросил он, раздражаясь.
Варвара Михайловна тихо и укоризненно засмеялась.
-- Теперь ты можешь пойти в приемную. Там тебя дожидается одна прекрасная дама. И даже плачет.
Варвара Михайловна любила ловить мужа врасплох. А вдруг у него, в самом деле, есть какая-нибудь "дама на стороне"? Нарочно делая вид, что не смотрит на мужа, она мельком подглядывала за выражением его лица.
-- Прекрасная дама? -- сказал он, растягивая слова. -- Плачет?
Лицо его выразило такое искреннее недоумение, что Варвара Михайловна бросилась к нему на шею и звонко поцеловала в обе щеки.
-- Глупенький ты мой!
Вдруг в глазах ее мелькнули слезы. Она спрятала голову в жилетку мужа и крепко обвила его руками.
-- А отчего сегодня ночью ты был со мной такой неласковый? Ты, наверное, с кем-нибудь живешь?..
Он раскатисто хохотал.
-- Ну, теперь иди, -- сказала она, успокоившись. -- Я думала, что у тебя с нею назначено свидание.
-- Послушай, Варюша, ты больна...
Ее ревнивость иногда переходила всякую норму. В таких случаях он выходил из себя и умолял ее сдерживаться. У него в сутки нет пяти минут свободного времени. С этой практикой он даже запустил чтение медицинской литературы и почти перестал бывать на заседаниях. Охота ей только портить себе кровь. Удивительные создания эти дамы!
-- Знаю, знаю, -- сказала она. -- Можешь не говорить. Я больна, а у тебя нет ни минуты свободного времени, чтобы флиртовать. Сколько одних у вас в больнице фельдшериц и сиделок!
Она опять уже начинала терять равновесие.
-- Я пойду, -- испуганно сказал он и пошел из комнаты.
-- Василий! -- позвала она его. -- Ты должен эту женщину вышвырнуть вон.
А, еще только начало! А он думал, что уже конец.
-- Боже мой, да что еще? -- спросил он устало.
Его удивил странный, смешно загробный голос, которым она позвала его. Голова ее была величественно вздернута, но в лице ничего нельзя было прочитать, кроме сухости и непонятной злобы не то к нему, не то еще к кому-то.
Варвара Михайловна продолжала:
-- Там тебя дожидается личность, которая выдавала себя за госпожу Дюмулен. Ты, наверное, знал, что Дюмулены не венчаны, и все-таки принимал их обоих. По твоей чисто мужской неряшливости ты скомпрометировал мой дом. Сейчас эта дама или, лучше сказать, девица приплелась сюда для того, чтобы выплакать на твоей груди свое горе. А, быть может, она надеется поступить к тебе в содержанки.
-- Варюша! -- говорил он, стоя с страдальческим видом у порога.
-- Нет, мой дорогой, я не верю ничему. Я прекрасно умею различать настоящих пациенток от подобных шатущих барынек или девчонок. Слушай же! Я даю тебе для разговора с нею ровно пять минут. Вот я замечаю по часам. И как только пять минут исполнится, я войду в твой кабинет и сделаю этой особе скандал. Ты слышал, Васючок? Я на этот раз не шучу, -- прибавила она, смягчившись.
Он поспешно вышел.
Хотя Петровский был поражен всем услышанным, он все-таки не пошел прямо в гостиную, где дожидались обыкновенно пациенты и где сидела сейчас экс-госпожа Дюмулен, а отправился сначала в свой кабинет. Как врач-профессионал, он привык строго разграничивать обыкновенные визиты от обращения к нему за медицинским советом даже самых близких знакомых.
Госпожу Дюмулен ему было искренне жаль. Так, значит, Дюмулен не развелся официально со своею прежней женой? Он живо представлял себе экс-Дюмулен, стоя у письменного стола и раскладывая необходимые для приема пациентов предметы. Какое выдающееся несчастье! Дюмулен жил с Раисой Андреевной уже около пяти лет, и у них был здоровенький четырехлетний мальчик. Эта связь представлялась всем настолько прочной, что никому даже в голову не приходило поинтересоваться метрикой госпожи Дюмулен. Это была приветливая, красивая брюнетка, простая в обращении, с тонким, изящным вкусом, и Петровский ей втайне сильно симпатизировал. Он любил Варюшу и, конечно, несмотря на все ее капризы, ни на кого бы никогда ее не променял, но в Варюше недоставало той душевной тонкости, того внутреннего изящества, которое он находил потом, уже после брака с нею, во многих других женщинах. Дюмулен или, как теперь оказывалось, бывшая Дюмулен (и что за осел, в самом деле, этот Дюмулен!) была образцом такого типа. Бывая очень редко в их доме, и то исключительно как врач, он каждый раз чувствовал, как освежался, побывав в изысканной атмосфере, окружавшей эту женщину.
И сейчас, несмотря на пять минут, данные ему для беседы с Дюмулен, он медлил у стола, стесняясь выйти в приемную и увидеть несчастную женщину в ее теперешнем униженном положении. Наконец, набрался храбрости, подошел к двери, сконфуженно ее отворил и, нагнув голову, сказал:
-- Пожалуйте.
IV
Бывшая Дюмулен поспешно встала и, опустив вуаль, подошла к нему. Улыбаясь, на сколько позволяла ему его застенчивость, он поцеловал ей руку и докторским жестом пропустил в кабинет перед собой. Плотно притворив дверь, он ждал, что она скажет. По внешнему виду пациентки он догадывался, что она ничем не больна, но просто переживает пароксизм горя. Это смущало его. Он не умел утешать женщин. К тому же дверь из кабинета во внутренние комнаты не была плотно притворена. Очевидно, Варюша нарочно приоткрыла ее и теперь подслушивала. Видя, что пациентка никак не может собраться с духом, он сказал обычное, казенное:
-- На что вы жалуетесь?
Он знал, что каждое его слово, каждое движение получают соответственную оценку по ту сторону щелки двери.
Кажется, бывшая Дюмулен заметила его взгляд, пристально устремленный по направлению к непритворенной двери и торопливо сказала:
-- Простите, мне неприятно: у вас плохо затворена дверь.
-- Там никого нет, -- солгал он.
-- Все же может быть прислуга...
Извиняясь, она грациозно встала и сама притворила дверь. Петровский покраснел. Усевшись снова в кресло, бывшая Дюмулен подняла вуаль и поправила платье. Глаза ее были заплаканы, но она начала говорить твердым и звонким, почти веселым голосом:
-- Может быть, вы уже слышали о моем несчастии? Меня оставил человек, которого я долгие годы считала своим мужем. Конечно, вы и без моего объяснения понимаете, насколько нелегко переживаются подобные вещи. Но вы -- доктор...
-- Да, к сожалению, я только доктор, -- сказал Петровский, страдая.
Конечно, несчастие большое. Естественно, что она растерялась. Ей можно будет прописать бром.
Она печально улыбнулась и замолчала, точно обдумывая, продолжать ли при таких обстоятельствах с ним разговор или нет.
-- Так. Я все-таки буду говорить, -- решительно сказала она. -- Я должна говорить, потому что, во-первых, я решила умереть (она приложила платок к глазам). А во-вторых, вы -- единственный человек, кажущийся мне, действительно, порядочным, из числа всех моих бывших знакомых. Мы были с вами, конечно, знакомы очень мало, но есть что-то в манерах человека, что невольно располагает к нему. Ради Бога, не сочтите это с моей стороны за навязчивость. Вы позволите мне продолжать?
-- Я вас прошу, -- сказал он, сознавая, что вступает на весьма сомнительный путь душевных излияний, которые могут быть неожиданно прерваны каким-нибудь грубым выступлением Варюши.
-- Благодарю вас (Она улыбнулась, рассеянно глядя по направлению окна.) Как странно. В первый раз в жизни я совершенно потеряла голову. У меня сейчас такое чувство, какое бывает иногда, знаете ли, -- не знаю, случалось ли с вами? -- когда, задумавшись, едешь и вдруг не можешь сразу узнать знакомой местности. Я вижу знакомые лица, знакомую обстановку, я ощущаю самое себя -- и я вместе с тем ничего не узнаю.
-- Маленькая неврастения, -- сказал Петровский, делая последнюю попытку повернуть этот странный визит в его законное русло.
Бывшая Дюмулен прикусила на мгновенье губы, потом приложила левую ладонь в изящной перчатке ко лбу.
-- Не перебивайте меня еще одну минуту... Вы меня извиняете? Сейчас мы подойдем к собственно медицинской части... (Она враждебно улыбнулась.)
В самом деле, как это гнусно: он не имеет права отнестись сочувственно к другому человеку только потому, что этот человек -- женщина и притом красивая. Всякий эгоизм, всякая подозрительность должны же иметь свои границы!
-- Я вас очень прошу говорить, -- сказал он. -- Вы можете быть уверены, что я искренне желаю вас выслушать и вам помочь. Я только, конечно, не знаю, насколько я в силах это сделать... к тому же, я очень ограничен временем. Ведь мои приемные часы, собственно, еще не начинались... должна с минуты на минуту придти моя жена. У нас небольшое, но совершенно экстренное домашнее дельце.
Он радовался, что успел все это ей высказать, так что она не будет его осуждать, а у него будет предлог поскорее освободиться от нее, на случай, если Варюша, действительно, сдержит свое обещание и позволит себе какой-нибудь эксцесс.
-- Спасибо.
Она протянула ему правую руку и несколько задержала ее в его руке. Он нагнулся и растроганно поцеловал.
-- Тогда, может быть, где-нибудь и когда-нибудь в другом месте? -- сказала она, давая ему глазами понять, что почти догадывается, о каких затруднениях он сейчас упомянул.
Вероятно, она уже сообразила, что Варюша не приняла ее намеренно. Женщины, в особенности такие, как она, особенно чутки. В смущении он спросил:
-- Может быть, вы разрешили бы мне самому лучше заехать к вам?
Этот визит, к несчастью, придется скрыть от Варюши. И зачем она ведет себя таким образом, что ему иногда поневоле приходится прятаться? И было и немного дико, и вместе мучительно стыдно: он, солидный человек и известный врач, вдруг зачем-то поедет потихоньку к этой красивой женщине на ее квартиру и, оставшись с ней там с глазу на глаз, будет выслушивать ее полуинтимные, а, может быть, и вовсе интимные признания. Как это могло выйти таким глупым образом? Он сам удивлялся себе на вырвавшееся у него предложение. Очевидно, тронутая его внимательностью, она совершенно неожиданно расплакалась, и теперь уже плакала, не стесняясь, уткнув покрасневшее лицо в платок и вздрагивая плечами. На мгновение прервав рыдания, она сказала, но голосом уже совсем другим, искренним, обиженным, детским:
-- Он ушел к своей прежней семье. Вы знаете? Он сказал, что становится стар, что страдает в разлуке со своими взрослыми детьми, что просит у меня прощения. Ах, да разве возможно все это пересказать!
Глотая рыдания, она говорила:
-- Он уверяет, что устал от любви, что я слишком для него молода, что это ошибка... Вот эти все самые слова говорил человек, который когда-то клялся мне в вечной любви... Мы, женщины, как-то удивительно легко идем в таких случаях с закрытыми глазами. Ах, мы так любим слова, так верим словам! Мы никогда не думаем, что мужчины переоценивают свои силы. Ведь так боишься оскорбить мужскую любовь малейшей подозрительностью, какими-нибудь просьбами, свидетельствующими о простой житейской практичности. И когда нас, спустя несколько лет, вышвыривают за дверь, как ненужную ветошь, и говорят... и говорят: это была... (она рыдала, не в силах сдерживать слез)... ошибка... -- только тогда начинаешь сожалеть о недостатке практичности...
Перестав плакать, она гневно сдвинула брови и, гордо подняв голову, посмотрела на Петровского.
-- Вы знаете, что уже мне избегают кланяться. Может быть, вас также, доктор, будет шокировать ваш визит ко мне?
-- Если вы хотите, действительно и притом сознательно обидеть меня... -- сказал Петровский, одновременно возмутившись ее вопросом и вместе страдая за нее и восхищаясь ее гордым, вызывающим видом.
-- Хорошо, я верю, -- сказала бывшая Дюмулен, дав ему глазами понять, что это, конечно, было с ее стороны шуткой.
И ему было приятно думать, что она такого хорошего мнения о нем.
В это время произошло то, чего он беспрестанно в течение всего разговора опасался: неприятно скрипнув, опять приотворилась дверь, ведущая во внутренние комнаты. Она образовала на этот раз довольно большую щель.
Бывшая Дюмулен снисходительно улыбнулась и встала.
-- В таком случае, до свиданья.
Петровский обрадованно пошел ее провожать. При выходе из кабинета она сказала вполголоса, слегка повернув к нему лицо:
-- Кстати, мой новый адрес... Ведь я живу теперь в меблированных комнатах.
Она назвала улицу и меблированные комнаты. Все это его печалило и расстраивало.
-- Прощайте... или, вернее, до свидания... И я прошу вас меня не провожать.
Она продолжала говорить глазами, что понимает многое, о чем не находит возможным говорить. Он также молчаливо подчинился и нажал кнопку звонка.
Бывшая Дюмулен исчезла, оставив после себя ощущение особенно приятных духов и неопределенную тревожную радость. Это, конечно, дурно, но... как ее зовут? Лариса... Раиса... да, Раиса, Рая! Как глупо!
V
В дверях кабинета он столкнулся с женой.
-- Замечтался? -- спросила она грубо.
Он чувствовал себя немного виноватым перед нею. Самое скверное, что он не умел этого никогда скрыть.
-- К тебе решительно нельзя подпускать женщин... Какая гадость! -- продолжала она, с отвращением и злобой глядя на него. -- Да, так что же с ней?
Порядочный мужчина должен быть верен своей жене не только в поступках, но даже в чувствах. Ведь не даром же сказано, что кто только лишь посмотрит на женщину с вожделением, тот уже прелюбодействовал с нею в сердце своем.
-- Ну, полно, -- сказал он, -- не сердись.
-- Странное, неуместное слово! Я не сержусь, но мне гадко. Ты, положительно, теряешь самообладание всякий раз, как видишь юбку.
Ему захотелось оправдаться.
-- Послушай, она, действительно, несчастна.
-- Я тебе не позволяю заступаться за нее. Слышишь? Я знаю, что ты в нее влюблен.
-- Котик!
-- Я слышала, каким ты голосом говорил с ней.
-- Каким же особенно?
-- Таким, каким ты не будешь говорить, например, с нашей бонной или хотя бы с Софьей Павловной... наконец, даже со мною.
-- Но ведь это же естественно, что для каждого человека у нас имеются свои особые оттенки голоса.
-- А, значит, для этой авантюристки у тебя уже имеются особенные оттенки голоса? Скоро!
-- Варюша! Ради Бога!
Она хохотала. Он знал, что это предшествует слезам. Отчего он до сих пор не умеет себя вести с нею тверже? Она явно и совершенно дико злоупотребляет его откровенностью. Он так хочет жить с нею душа в душу. Ему, например, тяжело что-нибудь скрыть от нее. Он свыкся, сжился, почти сросся с нею, а она ему все еще не верит. Она даже сама любит выражаться, что не верит никому и ничему, намекая этим, что не верит также и ему. Он взят у нее под вечное, оскорбительное подозрение. И что бы он ни делал, как бы ни старался пробудить в ней доверие к себе, она не изменит своего отношения. Это ужасно, ужасно!
Расстроенный, он бегал по кабинету. Всякая подобная неприятность на долгие часы совершенно выбивала его из колеи. Ну, что такого особенного случилось? Приходила молодая, интересная женщина. Конечно, она нравится ему. Но ведь от "нравится" до чего-нибудь... такого... дистанция огромного размера! Ведь он же все-таки не чурбан какой-нибудь, а как-никак мужчина. Ну, даже если "помечтал" немножко, то уже разве это такая большая беда? Мечтание, пожалуй, право, еще не есть вожделение. Это сказано слишком строго.
Варвара Михайловна, сидя на диване, плакала.
-- Варюша! -- закричал он. -- Да ведь это же Бог знает что! Я человек занятой. Мне предстоит сейчас трудная, ответственная работа. Я только что приехал из больницы. Не успел даже еще позавтракать, а ты ко мне привязываешься со своим вздором. Ведь это, понимаешь ли, прямо нечестно.
Она вытерла слезы.
-- Хорошо, ты сейчас позавтракаешь.
У нее был самоотверженный вид мученицы долга. В полуотворенную дверь кабинета было слышно, как Агния пробежала в переднюю. Пациенты. Он притворил дверь в приемную.
-- Что тебе нужно от меня? Скажи, пожалуйста, раз навсегда! Ты хочешь, чтобы я в одно прекрасное время сошел с ума от твоего невозможного характера?
Ему хотелось, точно истеричной женщине, что-нибудь схватить, бросить, разбить.
-- Я хочу знать, о чем тебе говорила эта авантюристка, -- сказала Варвара Михайловна спокойно.
-- Ты не могла мне сказать об этом просто? Без сцен? Изволь! И он, с презрением усмехаясь, передал ей подробно все содержание своего разговора с бывшей Дюмулен. Даже не утаил намерения побывать у нее. Это он сделал нарочно для того, чтобы окончательно убедить Варюшу в полнейшей чистоте своих намерений. Ведь он бы мог от нее это скрыть. Не правда ли? Но он не сделал этого.
Варвара Михайловна усмехнулась, неприятно опустив уголки губ.
-- Кто же из вас предложил это первый?
Замявшись, он солгал:
-- Не помню, как это вышло... Кажется, она. Что означает этот вопрос?
Она продолжала неприятно улыбаться. Потом сказала тем же спокойным тоном:
-- Ты к ней не пойдешь.
-- Я дал ей слово, и мне будет неудобно не сдержать его.
Он старался говорить равнодушно-серьезным тоном.
-- Ты к ней не пойдешь.
-- Послушай, Варюша, ты делаешь, по обыкновению, из мухи слона. Даже не из мухи, а из... из... какого-то гораздо меньшего насекомого. Ты раздуваешь ничтожное посещение полузнакомой дамочки в огромное событие. Я прошу тебя обратить на это самое серьезное внимание. Это... насилие над личностью, над душою, над здравым смыслом, наконец...
-- Ты к ней не пойдешь.
Варвара Михайловна спокойно встала с места и вышла из комнаты.
VI
-- Кажется, она уже ушла? -- дипломатично осведомилась Софья Павловна о бывшей Дюмулен.
Но Варвара Михайловна не чувствовала потребности быть откровенной. Она ответила коротко:
Варвара Михайловна нетерпеливо пожала плечами. Так как она, по-видимому, не имела в виду прибавить еще чего-нибудь к этому короткому сообщению, то Софья Павловна почувствовала себя обиженной. С какой же стати она тогда оставалась здесь чего-то дожидаться? И зачем было, в таком случае, спрашивать ее советов? Очевидно, здесь люди собираются жить своим умом. Тем лучше!
-- Прощайте, душа моя.
Но Варвара Михайловна не слыхала ни этого обращения, ни тона, каким оно было сделано. Она даже не выразила удивления, когда Софья Павловна протянула ей для прощанья руку. Она сознавала только одно: что этот неожиданный визит принес в ее дом несчастье. Она слишком хорошо умела читать в лице Васючка. И когда она сейчас вспоминала его лицо и все его поведение, то ей не нравились ни его глаза, ни голос, ни фальшивый, приподнятый способ беганья по кабинету. О, конечно, он бывал у Дюмулен гораздо чаще, чем это было ей известно!
Она не помнила, как ушла Софья Павловна. Может быть, она была даже бестактна со своей гостьей. Но не все ли равно теперь, когда она так ощутимо, на глазах, теряла Васючка? Она припоминала его отдельные слова. У него для этой потаскушки уже даже "особые оттенки голоса". Не такие, как для всех прочих. Стоило этой авантюристке войти, рассказать ему, что она брошена, тут же сейчас назначить свидание, -- и Васючок уже начинает шуметь, бегать, заявлять о насилии над его личностью...
Ею овладела внезапная усталость, точно она прошла в гору, в Крыму, несколько верст без отдыха. Сердце болезненно сокращалось, падали руки. Она улеглась на постель и, прижав голову сверху маленькой подушечкой, начала вздрагивать от мучительных, едких слез, извиваясь и катаясь от душевной боли по постели.
О, бессменная пытка! Не чувствовать себя спокойной ни на час, ни на мгновение! Можно ли более жестоко обмануться в браке, чем это случилось с ней? Она, которая так свято и идеально верила в любовь, которая, полюбив Васючка, навеки отдала ему душу, -- что получила она взамен? Слабого, легкомысленного мужчину, любовь которого к себе она должна была поддерживать, точно вечно потухающий отсыревший костер в ненастную, холодную осеннюю ночь! О, если бы она могла, по крайней мере, его не любить или любить так, как другие женщины любят своих мужей! К сожалению, она может любить в жизни только один раз. Она может умереть, но не любить Васючка она уже не может. И что всего нелепее, -- она любит его даже со всеми его слабостями. Он кажется ей маленьким, капризным, глупеньким ребенком, который сам не знает, чего хочет. Он думает, что другие женщины не похожи на нее, но ведь она-то знает, что все женщины совершенно одинаковы. Есть только более или менее опытные комедиантки. И от них-то именно она считала себя призванной его оградить. Но что за пытка!
В спальню вошел Васючок, неся ей в стаканчике капли. Она встала, взяла стаканчик и спокойно выплеснула его содержимое в умывальник. Нет, тут, мой милый, дело гораздо серьезнее!
-- Пойдем завтракать, -- сказала она, силясь остаться спокойной.
Ее поражало, как Васючок в таких случаях быстро успокаивался. Он терялся только тогда, когда она кричала, плакала, но если она спокойно передавала ему котлетку, поливая ее соусом, то он уже был вполне счастлив.
Если бы она всегда спокойно ходила, пила, ела, спала, ездила в театр и, возвращаясь оттуда, рассказывала ему, что пьеса ей понравилась и что она встретила там Софью Павловну Лабенскую, то это было бы как раз то, что ему, вообще, и нужно от нее. Ее сомнения, ее душевные муки, ее вечная неутолимая жажда чувствовать внутреннее, глубочайшее соприкосновение их душ -- для него ни более, ни менее, как склонность к истерии.