-- Послушайте, Крестовскій, такъ вы рѣшительно не вѣрите?
-- Рѣшительно не вѣрю.
-- Но, другъ Гораціо, вспомните старую истину, что есть многое въ природѣ...
-- Что и не снилось нашимъ мудрецамъ.-- Очень хорошо помню и знаю. Но такъ какъ и не мудрецъ, во первыхъ,-- а во вторыхъ, такъ какъ мнѣ вообще очень многое снится, то я и тѣмъ паче могу не вѣрить.
-- Ну, такъ, такъ, такъ! всеконечно такъ!.. Скажетъ человѣкъ себѣ хорошее слово въ родѣ какого-нибудь "рефлекса" или "галлюцинаціи" -- и успокоится, и доволенъ собою, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ однимъ этимъ словомъ онъ все объяснилъ, все порѣшилъ, все покончилъ! Да скажите же вы мнѣ на милость: отчего, напримѣръ, эта самая ваша "галлюцинація" нигдѣ и никогда больше не повторялась со мною какъ "галлюцинація",-- и отчего, напротивъ, ощущеніе ея повторилось впослѣдствіи на яву, повторилось до поразительной тождественности съ тѣмъ самымъ ощущеніемъ, которое нѣкогда дала эта... ваша... "галлюцинація", какъ вы ее называете? Отчего-съ это?.. Что-же, въ самомъ дѣлѣ, Юмъ, что-ли, напустилъ ее на меня?
-- Не Юмъ, а извѣстное настроеніе, извѣстное состояніе нервовъ...
-- Знаю, знаю! за симъ по порядку должны идти "рефлексы" и прочее!.. Скажите, пожалуйста, вы какъ понимаете Юма?
-- Юма?.. Я его никакъ не понимаю.
-- Ну, нѣтъ, однако! Что это... какъ онъ, но вашему?
-- Полагаю, что ловкій престидижитаторъ -- не болѣе.
-- Въ родѣ братьевъ Девенпортовъ? да?.. Нѣтъ, батюшка мой! Въ томъ то и сила, что это не фокусникъ, не шарлатанъ, а человѣкъ больной недугомъ той невѣдомой высшей силы, присутствіе которой въ немъ самомъ тяготитъ его. Что это за сила?-- онъ и самъ того не знаетъ, но онъ боленъ ею. Замѣтьте еще вотъ какое обстоятельство: Юмъ никогда не дѣлалъ изъ своей силы предмета спекуляціи, онъ не давалъ за деньги публичныхъ представленій, не раскидывалъ афишъ, никогда не эксплуатировалъ своей способности въ пользу кармана. Мало того,-- на сколько я его знаю,-- онъ даже не любитъ говорить объ этой силѣ, онъ избѣгаетъ разговоровъ о томъ, что самому ему такъ тяжело, такъ непріятно. Онъ вообще очень скроменъ. Шарлатаны поступаютъ не такъ! Шарлатаны кричатъ, трубятъ о себѣ всевозможными способами, драпируются въ мантію таинственности и набиваютъ карманы рублями, мороча почтеннѣйшую публику. Братья Девенпорты, когда вамъ угодно, въ любую данную минуту, изобразятъ передъ вами свое спиритическое представленіе; съ Юмомъ же не такъ: зачастую у него проходитъ нѣсколько недѣль, нѣсколько мѣсяцевъ, когда эта сила оставляетъ его, и онъ тогда становится такимъ же обыкновеннымъ человѣкомъ, какъ вы, какъ я, какъ всѣ мы, грѣшные. Въ это время -- засыпьте вы его всѣми сокровищами Голконды и Калифорніи -- онъ ничего не покажетъ вамъ, но той простой причинѣ, что это внѣ его человѣческой возможности, что это совсѣмъ отъ него не зависитъ. Онъ за нѣкоторое время, за нѣсколько часовъ, вдругъ, что называется, ни съ того, ни съ сего, начинаетъ чувствовать приближеніе своего пароксизма. Онъ явно становится растроенъ, нервенъ, унылъ и просто боленъ передъ этимъ приближеніемъ -- боленъ и послѣ пароксизма. Я видѣлъ его въ эти минуты и могу вамъ свидѣтельствовать, что это непритворно: такъ притворяться нельзя. Холоднаго пота на лбу и ста двадцати біеній пульса въ минуту -- не сдѣлаешь себѣ никакимъ притворствомъ. Онъ видимо страдаетъ въ эти минуты. Онъ мученикъ своей собственной невѣдомой силы, игрушка ея прихотливыхъ наитій, ея капризъ, ея жертва, ея иронія и насмѣшка надъ человѣческимъ разумомъ, коли вы хотите! Вотъ что такое въ сущности этотъ Юмъ.
-- Вы его знаете?
-- Знавалъ въ Парижѣ.
-- И видѣли его подъ наитіемъ этой "силы"?
-- Видѣлъ разъ. Но пожалуйста не дѣлайте такихъ ироническихъ удареній надъ словомъ "сила"!
-- Слушаю-съ. Что же такое вы видѣли?
-- Мало того, что видѣлъ! Говорю вамъ: я -- я самъ ощущалъ на себѣ дѣйствіе его воли и силы!
-- Это любопытно.
-- Вы думаете? Но я вамъ скажу нѣчто еще курьознѣе: въ ощущеніи этой "галлюцинаціи" былъ своего рода таинственный, пророческій смыслъ. Вы улыбаетесь?-- погодите немножко! Успѣете потомъ!.. Если-бъ вы знали, что это была за галлюцинація и какое значеніе имѣла она для меня потомъ, черезъ нѣсколько лѣтъ! Вотъ бы вамъ тема для разсказа-то, для повѣсти! Чего вы опять такъ улыбаетесь?
-- А вы хотите, чтобы я откровенно признался вамъ?
-- Желалъ-бы, другъ Гораціо! желалъ бы!
-- Извольте, принцъ. Я невольно, хоть можетъ быть и не совсѣмъ-то скромно, улыбнулся своей собственной мысли... Мы съ вами настолько хорошіе пріятели, что вамъ можно сказать ее. Видите-ли... Еслибъ вы знали, сколь часто и сколь много прелестныхъ дамъ и даже очень юныхъ барышень говорили мнѣ: "ахъ, monsieur Крестовскій, еслибъ вы знали мою жизнь, еслибъ вамъ разсказать ее -- вотъ бы вамъ богатая тема для романа! вы бы непремѣнно описали ее!" -- Эти прелестныя дамы очень искренно думаютъ себѣ, что нашему брату больше и дѣлать нечего, какъ только заниматься описаніемъ ихъ жизни. Иныя изъ нихъ и покушались описывать свои "чувствія", но, увы!-- долженъ признаться вамъ -- никогда никакой изъ этого темы не выходило!
-- Гм!.. Понимаю!-- Но меня утѣшаетъ то, что я не прелестная дама, а капитанъ генеральнаго штаба. Поэтому изъ моей темы, быть можетъ, нѣчто и выйдетъ. Только предупреждаю: если когда нибудь вы вздумаете "воздѣлать" ее, то вашъ разсказъ или вашу повѣсть посвятите духу царицы Семирамиды.
-- Вавилонской?
-- Ей самой.
-- Это, въ нѣкоторомъ родѣ, conditio sine qua non?
-- Всененремѣннѣйше! Даете слово?
-- Да я еще не знаю въ чемъ дѣло.
-- А дѣло вы сейчасъ узнаете. Тсс!.. Постойте... Вотъ она!
* * *
Это было весной, въ Варшавѣ. Я встрѣтился съ моимъ хорошимъ пріятелемъ капитаномъ Черкутскимъ на главной аллеѣ Саксонскаго сада. Мы пошли рядомъ, повернули гуляючи на одну изъ тѣнистыхъ боковыхъ дорожекъ и усѣлись на чугунной скамейкѣ. Майское солнце было горячо, и ярко заливало своими лучами алмазныя брызги фонтана, широкую площадку съ группами нянекъ и ребятъ, густую, мягкую зелень каштановъ, разслабленнаго старичка, котораго ежедневно привозили сюда въ креслахъ грѣться на солнышкѣ и дышать ароматомъ свѣжаго, майскаго сада,-- варшавскихъ "элегантовъ" съ неизмѣнными людишками, въ неизмѣнныхъ "камашахъ и ружовыхъ ренкавичкахъ", и группы гуляющихъ мужчинъ и женщинъ, въ легкихъ изящныхъ нарядахъ, прилетѣвшихъ сюда вмѣстѣ съ модными парижскими картинками послѣдняго весенняго сезона.
Каштаны были въ полномъ цвѣту, бѣлая акація благоухала. Сквозь просвѣты мягко нѣжащей глазъ, кудрявой зелени, не успѣвшей еще потемнѣть и запылиться но лѣтнему, виднѣлись тамъ и сямъ бѣлыя неподвижныя статуи и движущіяся фигуры гуляющихъ варшавянокъ, которыя издали казались тоже бѣлыми въ своихъ свѣтлыхъ легкихъ нарядахъ, подъ игрою свѣта и тѣни благодатнаго полдня.
Мы съ Черкутскимъ сидѣли въ густой тѣни, которая мелкой золотисто-рябящей сѣткой ложилась на песокъ дорожки.
Я невольно изумился, когда капитанъ вдругъ, дотронувшись слегка до моего колѣна, такъ неожиданно и такъ многозначительно проговорилъ мнѣ это: "тсс!.. Постойте... Вотъ она! "
-- Кто она?.. гдѣ?.. которая? спросилъ я въ недоумѣніи.
-- Она!.. глядите налѣво... Смотрите -- смотрите... замѣтьте ее хорошенько!
По дорожкѣ шла женщина, все болѣе приближаясь къ намъ. Она должна была пройдти мимо насъ, въ какомъ-нибудь шагѣ разстоянія. Какъ и въ чемъ она была одѣта -- я не замѣтилъ, потому что вниманіе мое всецѣло обратилось на нее всю, на ея общее, и потомъ на ея лицо. Помню только, что впечатлѣніе ея внѣшности, ея костюма было строго-изящное, аристократическое, что очень рѣдко встрѣчается въ полькахъ. Онѣ обворожительны, но... привлекательность ихъ ужъ черезчуръ магнитнаго свойства. Эта же, которая къ намъ приближалась, была Царица... строго хороша какъ статуя, изящна какъ женщина, проста какъ само изящество. Тутъ слегка сквозила и южная нѣга вакханки, и холодная сдержанность строгой Діаны; тутъ было отсутствіе всякихъ претензій, какъ въ ребенкѣ, и женственность Офеліи, и царственная простота королевы. Казалось, никогда и ни при какихъ обстоятельствахъ ей некчему бы было рисоваться собою, выдвигать себя. Затертая между сотнями женщинъ, она все-таки невольно выдвинулась бы одною только силой своей сущности. Это была и мадонна, и Мефистофель -- вмѣстѣ, въ одномъ существѣ, въ одной женщинѣ, въ одномъ полномъ и гармоническомъ сліяніи. Ея каштаново-золотистые волосы были особенно замѣчательны: при яркомъ солнцѣ она казалась блондинкой, въ тѣни же это была совсѣмъ брюнетка. Брюнеткою должна бы была казаться она и въ залѣ, при вечернемъ освѣщеніи. Въ ней нѣсколько проглядывалъ южный, какъ будто итальянскій типъ -- и все вмѣстѣ было такъ хорошо, такъ изящно, что я невольно заглядѣлся на нее.
Она приближалась. Выразительно-очерченные глаза ея спокойно и холодно смотрѣли мимо насъ впередъ, вдаль по дорожкѣ.
Черкутскій почтительно и -- какъ показалось мнѣ -- отчасти смущенно привсталъ и поклонился ей.
Отвѣтомъ на это былъ мимолетный, равнодушный, легкій кивокъ совсѣмъ аристократическаго свойства.
-- Вы ее знаете? спросилъ я, когда она была уже въ нѣсколькихъ шагахъ впереди насъ.
-- Знаю. А что?.. Хороша?
-- Излишне и спрашивать. Кто она?
-- Она?.. Моя героиня.
* * *
Было очень жарко. Мы лѣниво пробрались на террасу садовой цукерни, и снова усѣлись подъ холщевой маркизой. Тутъ было и прохладно, и очень удобно: наше уютное мѣстечко, около маленькаго столика, со всѣхъ почти сторонъ обильно заслонялось олеандрами, гортензіями, померанцовыми и миртовыми деревьями. Мы спросили себѣ по "шклянкѣ" холодной содовой воды съ сиропомъ и закурили сигары.
-- Объясните, пожалуйста, что это значитъ: "моя героиня"? отчасти подозрительно спросилъ я.
-- Каждый романъ имѣетъ свою героиню. Это вамъ, господа беллетристы, лучше всего должно быть извѣстно.
-- А у васъ это котораго романа героиня?
-- Того самаго, о которомъ я вамъ сейчасъ только говорилъ и дарилъ тему для повѣсти.
-- Но... позвольте! перебилъ я: -- вы мнѣ говорили о Юмѣ и о своей какой-то галлюцинаціи. Развѣ эта женщина и Юмъ съ царицей Семирамидой имѣютъ у васъ какое-либо соотношеніе?
-- Вотъ въ томъ-то и сила, что имѣютъ.
-- А! это, дѣйствительно, становится нѣсколько любопытно. Не знаю, каковъ будетъ вашъ романъ; но героиня, во всякомъ случаѣ, сама но себѣ достойна быть героиней.
-- Непремѣнно разсказывайте. Я уже и теперь весь превратился въ слухъ и вниманіе настолько, что даже сигара моя потухла.
-- Закурите ее снова и слушайте. Только -- чуръ!-- помните условіе насчетъ посвященія.
* * *
Я далъ слово, и теперь въ точности выполняю свое обѣщаніе.
Греза. (Посвящено царицѣ Семирамидѣ.)
Это было въ Парижѣ, въ 1858 году. Я задавалъ себѣ обыденную дозу моціона въ Елисейскихъ поляхъ, въ тотъ часъ, когда паркъ кишитъ народомъ. Это -- какъ вы знаете -- самая пестрая выставка всего-элегантнаго Парижа и его прожорливаго, вовсе неэлегантнаго демимонда.
Когда мнѣ ровно нечего дѣлать, я очень люблю глазѣть на пеструю, беззаботную суетливую толпу: это обыкновенно приводитъ меня въ хорошее настроеніе духа. Такъ было и въ тотъ разъ. Я гулялъ и глазѣлъ, и вдругъ встрѣтился съ нашимъ княземъ Г***. Самъ но себѣ князь былъ милѣйшій человѣкъ, который съ большимъ достоинствомъ поддерживалъ въ Парижѣ убѣжденіе въ баснословномъ умѣніи нашихъ boyars russes жить и неистощимо сорить деньгами заграницей. Онъ шелъ подъ руку съ какимъ-то худощавымъ блондиномъ средняго роста, въ усахъ, съ физіогноміей, которая поразила меня своей болѣзненной нервностью. Это былъ Юмъ. Князь познакомилъ насъ. Раза два мы втроемъ прошлись взадъ и впередъ но аллеѣ.
-- Какъ вы на сегодня располагаете собою? спросилъ меня князь.
-- И самъ еще не знаю! пожалъ я плечами.
-- Если такъ, то приходите обѣдать.
Я обѣщалъ -- и въ шесть часовъ былъ уже въ великолѣпномъ отелѣ князя. Насъ было всего пять человѣкъ, считая въ томъ числѣ хозяина и Юма,-- одинъ молодой русскій натуралистъ, одинъ извѣстный французскій художникъ и я. Юмъ былъ молчаливъ и -- какъ замѣтилъ я -- ѣлъ очень мало. Ко всѣмъ разговорамъ относился онъ большею частію совсѣмъ безучастно, какъ-будто его мысль занята была совершенно другимъ въ это время. Печать гнетущей болѣзненности не сходила съ его лица, которое мгновеньями отсвѣчивало иногда подавляемымъ внутреннимъ страданіемъ. Это чувство особенно сказывалось въ его меланхолическихъ, голубовато-сѣрыхъ глазахъ. Послѣ обѣда князь подошелъ къ нему и спросилъ тихо:
-- Нѣтъ, не то, отвѣчалъ онъ:-- но со мною опять... опять начинается это. Я это чувствовалъ еще давеча утромъ.
-- Васъ это тяготитъ, сколько замѣтно?
-- Да, немного. Впрочемъ, я уже давно привыкъ. Это пройдетъ.
-- Но какъ долго продолжается такое состояніе?
-- Смотря какъ. Иногда очень долго, иногда нѣтъ. Чѣмъ скорѣй облегчишь себя проявленіемъ этой силы, тѣмъ легче проходитъ.
-- Но вѣдь эти проявленія не обходятся вамъ безъ страданій!
-- Отчасти. Но оно во всякомъ случаѣ сопровождается страданьемъ -- и тѣмъ больше, чѣмъ далѣе сдерживаешь въ себѣ эту силу, чѣмъ долѣе не даешь ей выхода.
-- Такъ чтожъ, доставьте себѣ это облегченіе.
Въ лицѣ Юма появилась на одно мгновенье тѣнь раздумчиваго колебанія.
-- Пожалуй, согласился онъ:-- если только это не будетъ вамъ и гостямъ вашимъ непріятно.
О непріятности нечего было и говорить. Присутствовать при спиритическомъ сеансѣ Юма, о которомъ въ тѣ годы столько говорили,-- ктобъ отказался отъ такого рѣдкаго и счастливаго случая?
Мы перешли въ кабинетъ хозяина. Мраморный каминъ пылалъ тамъ яркимъ пламенемъ, отражавшимся въ такихъ фантастическихъ блесткахъ на стали рѣдкаго и богатаго оружія, которымъ увѣшаны были стѣны. Въ этихъ рыцарскихъ кольчугахъ, панциряхъ и шлемахъ, глядѣвшихъ на насъ изъ оваловъ темно-пунцовыхъ щитовъ, казалось, были закопаны ихъ древніе обладатели, окруженные, словно лучами, своими алебардами, копьями, самострѣлами и мечами. Лампы были потушены, за исключеніемъ одной, помѣщавшейся на массивномъ дубовомъ столѣ во вкусѣ моѣнажъ, который стоялъ посерединѣ комнаты, покрытый тяжелою ковровой скатертью, съ наваленными на него книгами, кипсеками и альбомами. Изъ нишъ, какъ-бы съ какимъ-то таинственнымъ любопытствомъ, выглядывали двѣ обнаженныя мраморныя женщины, рѣзца Розетти.
Юмъ сѣлъ отдѣльно, поодаль отъ прочихъ, въ высокое готическое кресло передъ каминомъ, лицомъ къ огню, такъ что этого лица никому не было видно. Я очень удобно помѣстился на широкой мягкой оттоманкѣ, столь располагающей къ грекамъ и послѣобѣденной нѣгѣ. Остальные тоже размѣстились, какъ кому было удобнѣе.
Наступала мертвая тишина.
Всѣ сидѣли почти неподвижно, только на лицѣ у каждаго мелькала невольная, ажитированная улыбка таинственнаго ожиданія чего-то особеннаго, сверхъестественнаго.
Прошло минуты три въ напряженномъ состояніи этого рода. Тишина ничѣмъ не прерывалась -- каждый изъ насъ даже, дыханье невольно сдерживалъ.
Вдругъ на дубовомъ столѣ послышался шорохъ.
Мы не безъ любопытства и съ явнымъ недоумѣніемъ переглянулись другъ съ другомъ. Ближе всѣхъ къ столу сидѣлъ ученый натуралистъ, но отъ него до борта этого стола оставалось по крайней мѣрѣ сажень разстоянія. Очевидно, никто изъ насъ никоимъ образомъ не могъ дотронуться до стола, чтобы незамѣтно, ради пріятельской мистификаціи, произвести этотъ легкій, но очень странный шорохъ, похожій на шелестъ газетной бумаги.
Я взглянулъ на Юма. Онъ сидѣлъ, глубоко погрузясь въ свое кресло, какъ-бы въ изнеможеніи опустивъ голову и прикрывъ глаза ладонью облокоченной руки. Ни малѣйшаго внѣшняго проявленія не выказалъ онъ при этомъ шорохѣ.
-- Можетъ быть подъ столъ завалилась какъ-нибудь газета? скептически, полушопотомъ проговорилъ естествоиспытатель:-- да не заползла ли туда ваша собака, князь?
-- Встаньте, господа, кто-нибудь и поглядите, пожалуйста, тихо сказалъ Юмъ, не измѣняя своего положенія.
Натуралистъ невольно вздрогнулъ и еще невольнѣе попятился.
-- Однако, что-жъ это! пробормоталъ онъ, опускаясь въ свое кресло.
Никто не отвѣчалъ ему. За исключеніемъ самого Юма, всѣ смотрѣли теперь на столъ съ величайшимъ вниманіемъ.
Вдругъ листы этого кипсека сами собою стали медленно переворачиваться, одинъ за другимъ, какъ-будто чья-то невидимая рука постепенно перебирала ихъ, какъ-будто кто-то разсматривалъ тамъ рисунки.
Признаюсь откровенно: въ этотъ мигъ я почувствовалъ, какъ мое сердце стало вдругъ медленно и неровно колотиться въ груди полными, усиленными біеніями. Я испытывалъ неосязаемое присутствіе чего-то сверхъестественнаго, чего-то такого, что было выше моихъ силъ, выше моего пониманія. Но я видѣлъ ясно, что происходитъ на столѣ. Мои глаза не могли меня обманывать -- я это чувствовалъ -- или же глаза всѣхъ остальныхъ были равно подвергнуты одной и той же галлюцинаціи.
Вдругъ, пряло надъ моей головою, я услыхалъ сухое щелканье взводимыхъ курковъ. При этомъ, конечно, невольное движеніе и взглядъ вверхъ на стѣну: между восточными шашками, кинжалами и ятаганами на дорогомъ персидскомъ коврѣ висѣло нѣсколько турецкихъ пистолетовъ въ артистической, богатой оправѣ. Когда я глядѣлъ на нихъ, курки продолжали щелкать. Я замѣтилъ, что всѣ они стоятъ уже на второмъ взводѣ.
-- Одинъ изъ пистолетовъ заряженъ! спѣшно предупредилъ князь: -- давеча утромъ я стрѣлялъ въ цѣль и не успѣлъ разрядить его.
"А ну какъ его вдругъ дернетъ нелегкая спустить курокъ?" подумалось мнѣ -- и не скажу, чтобы съ особенно пріятнымъ ощущеніемъ.
-- Онъ не выстрѣлитъ; онъ сейчасъ тихо спуститъ курокъ! слабымъ груднымъ голосомъ успокоилъ Юмъ -- и точно: я видѣлъ своими глазами, какъ тихо подалась назадъ стальная пуговка, замѣняющая въ азіатскомъ оружіи нашу собачку, и какъ осторожно опустился кремневый курокъ.
На душѣ у меня чуточку отлегло; однако, изъ понятнаго чувства предосторожности и самохраненія, я отодвинулся со своего мѣста нѣсколько впередъ въ сторону, и уже не прислонялся къ самой стѣнѣ, а предпочелъ облокотиться съ краю на боковой валикъ, такъ что между стѣной и моей спиною осталось около двухъ четвертей разстоянія. Это хотя и было нѣсколько менѣе удобно относительно сибаритскаго комфорта, но за то гораздо спокойнѣе въ разсужденіи взводимыхъ курковъ.
Молодой ученый -- который, въ качествѣ естествоиспытателя, конечно считалъ себя и матеріялистомъ, и мыслящимъ реалистомъ,-- поглядѣлъ на меня съ легкимъ оттѣнкомъ насмѣшливой ироніи, едва замѣтно скользнувшей по губамъ его, что, безъ всякаго сомнѣнія, я долженъ былъ отнести на счетъ моей храбрости, которая только что заявила себя съ не совсѣмъ-то блистательной и стойкой стороны. Вѣроятно, по его мнѣнію, я, въ качествѣ военнаго, да еще кавалериста, долженъ былъ безпрепятственно подставить свое темя подъ таинственный выстрѣлъ.
"Ладно, батюшка, иронизируй!" подумалъ я себѣ въ утѣшеніе: "посмотримъ, какъ-то ты у насъ улыбнешься, какъ если вдругъ съ тобой случится нѣчто не совсѣмъ-то пріятное для твоего мужества! "
Но это размышленіе мое нечаянно было прервано новымъ проявленіемъ чьего-то невѣдомаго присутствія. Представьте себѣ наше всеобщее изумленіе, когда книги, кипсеки, газеты и альбомы вдругъ стали слетать со стола во всѣ стороны, когда они полетѣли внизъ и запрыгали по полу словно бы въ конвульсіяхъ какой-то дикой книжной пляски! Это было и чудно, и уморительно, такъ что мы не могли удержаться отъ смѣха. А въ это же самое время на столѣ подъ ковровою скатертью запрыгали десятки чьихъ-то невидимыхъ рукъ. Онѣ приподнимали и волновали скатерть, на которой ясно можно было видѣть иногда очертаніе кончиковъ пальцевъ и цѣлыхъ рукъ, обращенныхъ кверху ладонями. Пляска святаго Витта продолжалась съ минуту подъ скатертью и на полу, потомъ руки исчезли одна за другой; книги также постепенно успокоились и совершенно неподвижно улеглись на коврѣ, какъ попало.
Въ это время на письменномъ столѣ самъ собою пошелъ бронзовый колокольчикъ по направленію къ борту и упалъ на полъ; но падая, онъ зазвонилъ порывисто и быстро самымъ сильнымъ пронзительнымъ звукомъ.
Непосредственнымъ и естественнымъ слѣдствіемъ этого звона было появленіе лакея, который остановился въ дверяхъ, съ почтительнымъ выраженіемъ вопроса на лицѣ, въ ожиданіи какого либо приказанія.
Мы опять переглянулись между собою: стало быть это не кажется, стало быть это опять-таки не галлюцинаціи зрѣнія и слуха, если посторонній, не заинтересованный ближайшимъ образомъ человѣкъ услыхалъ звонокъ и явился какъ бы но обычному требованію.
-- Подбери эти альбомы и положи ихъ на столъ, приказалъ ему хозяинъ.
Лакей исполнилъ все, что было нужно, но подымая послѣднюю книгу, вдругъ одернулъ руку, преуморительно припрыгнулъ на мѣстѣ.
-- Что съ тобой? спросилъ князь.
-- Ничего, ваше сіятельство... такъ... не то кольнуло, не то щипнуло что-то въ руку и въ ногу.
-- Ну, хорошо. Ступай себѣ.
Человѣкъ поднялъ съ полу книгу, на сей разъ уже безпрепятственно, и удалился, затворивъ за собою двери.
Послѣ этого на минуту опять воцарилась мертвая тишина и полное спокойствіе.
Вдругъ -- глядимъ -- нашъ молодой естествоиспытатель начинаетъ блѣднѣть, все болѣе и болѣе; глаза его неподвижно, съ выраженіемъ ужаса, вперяются прямо передъ собою; наконецъ все лицо его покрывается глубокою, смертельною блѣдностью: на немъ явно написанъ мучительный страхъ и даже боль какая-то,-- и весь онъ словно бы оцѣпенѣлъ отъ ужаса.
-- Бога ради... Бога ради, нельзя ли это кончить! глухо-молящимъ и почти задыхающимся голосомъ пролепеталъ онъ, видимо ослабѣвая и чуть удерживаясь отъ обморока.
-- Что съ вами? съ участіемъ кинулся къ нему хозяинъ.
-- Я чувствую, что мою руку схватила чья-то другая холодная, тяжелая, мертвая рука.. Да; это мертвая рука! сжимаетъ точно желѣзными тисками.
-- Теперь вы ничего больше не чувствуете? спросилъ Юмъ, не оборачиваясь и ни мало не измѣняя своего положенія.
-- Теперь ничего... Отпустила, съ облегченнымъ вздохомъ проговорилъ ученый и, какъ бы приходя въ себя, провелъ но лбу ладонью.-- Фу, Боже мой, какое непріятное, какое тяжкое и страшное ощущеніе! сказалъ онъ:-- никогда не пожелалъ бы ни другимъ, ни себѣ испытать вторично такое дружеское пожатіе!
"Ага! что, братъ, мыслящій реалистъ?" подумалъ я себѣ: "гдѣ же твое матеріалистическое мужество?" -- и молодой ученый, какъ показалось мнѣ, очень хорошо понялъ теперь, въ свою очередь, прямое значеніе моего взгляда, и потому послалъ мнѣ легкую улыбку дружескаго, примирительнаго значенія.
-- Не хочетъ ли кто, господа, испытать еще какое-нибудь ощущеніе? предложилъ Юмъ, изъ подъ своей облокоченной руки.
-- Пожалуй, я хочу! только нельзя ли что-нибудь хорошее, пріятное? отозвался я.
-- Отчего же нѣтъ! Что вы хотите? что именно?
Я въ затрудненіи пожалъ плечами.-- "Чего бы, и въ самомъ дѣлѣ, пожелать мнѣ?"
-- Ну, что же можетъ быть пріятнѣе поцѣлуя? съ чисто французскою живостью отозвался художникъ:-- берите поцалуй, monsieur Tchercoutsky! et rien plus!
-- Поцалуй?-- пожалуй! Съ величайшимъ удовольствіемъ!-- лишь бы только это не былъ ледяной поцалуй мертвеца, или какой-нибудь старой мегеры.
Я замѣтилъ, какъ Юмъ тихо улыбнулся изъ подъ руки своей.
Но прежде чѣмъ на мою долю выпало какое либо ощущеніе я видѣлъ, какъ художникъ вдругъ неровно запрыгалъ задергался и захохоталъ на своемъ креслѣ,-- въ томъ родѣ, какъ хохочутъ маленькія дѣти, когда нянька, разставя два пальца и пошевеливая ими, постепенно приближаетъ руку свою къ грудкѣ или къ животику ребенка, приговаривая въ ладъ: "идетъ коза рогатая, идетъ коза бодатая, на маленькихъ ребятушекъ -- быръ-быръ-быръ-быръ! "
Французъ корёжился, подпрыгивалъ и заливался неудержимымъ хохотомъ.
-- Что съ вами? Чего вы? обращались къ нему всѣ съ невольнымъ смѣхомъ, при видѣ его комическихъ кривляній.
-- О, Боже мой... ай, ой, ой, ой! черезъ силу лепеталъ онъ, захлебываясь отъ смѣху:-- нѣтъ, нѣтъ, будетъ... оставьте!.. довольно... довольно же, прошу васъ!
-- Да что такое съ вами?
-- Меня по всему тѣлу щекочатъ болѣе десятка рукъ.
-- Это васъ ужъ не наши ли русскія русалки щекотали? обратился къ нему князь.
-- А, можетъ быть, можетъ быть! любезно и охотно согласился французъ:-- но какія же онѣ у васъ глупыя, эти ваши русскія русалки! Вѣдь такъ можно защекотать до смерти!
-- Въ этомъ-то и состоитъ ихъ спеціальность.
-- Совершенно неосновательная спеціальность! Совершенно неосновательная!
Французъ наконецъ успокоился, и опять водворилась тишина невозмутимая.
Вдругъ въ открытомъ кабинетномъ роялино тихо-тихо зазвенѣла струна -- потомъ еще одинъ подобный же звукъ. Это не былъ тотъ обыкновенный звукъ, который издается отъ прикосновенія къ клавишамъ, но какъ будто кто-то дотронулся до самой струны. Онъ скорѣе походилъ на легкій музыкальный стонъ эоловой арфы.
Мы чутко насторожили уши.
Вдругъ,-- тихій акордъ... другой... третій,-- и словно бы подъ сурдину полилась тихая, сладкая и какая-то совершенно неизвѣстная мелодія, полная нѣги и мечтательной прелести, полная влюбленныхъ звуковъ, словно бы ожиданіе, томленье, легкая грусть, и призывъ -- призывъ кого-то къ любви и забвенію.
Я совершенно отдался обаянію этой дивной мелодіи, какъ вдругъ... Да, я это очень хорошо, очень живо помню -- даже до мельчайшей отчетливости помню теперь, черезъ нѣсколько лѣтъ, то, что испыталъ въ ту минуту!
Я не видѣлъ, но ясно чувствовалъ, какъ кто-то изъ за спины тихо начинаетъ склоняться надо мною, надъ моимъ лѣвымъ плечомъ.
Я сидѣлъ все въ томъ же положеніи, какое принялъ въ моментъ, когда услышалъ надъ собою щелканье взводимыхъ курковъ, такъ что между мной и стѣною все еще оставалось достаточно пустаго пространства,-- но почуявъ около себя близость какого-то существа, невольно отклонился въ сторону.
-- Сидите покойно... не бойтесь, почти шопотомъ успокоилъ Юмъ, замѣтивъ мое движеніе.
Я принялъ прежнее положеніе. Теперь уже около меня никого не было.
Мнѣ стало даже нѣсколько досадно на себя за свою неумѣстную робость. "И нужно же было уклониться!" посылалъ я себѣ мысленные упреки: "теперь вотъ вспугнулъ, и можетъ быть уже ничего больше не почувствую. Этакая обида! этакая трусость нелѣпая!"
А чудная струнная мелодія межъ тѣмъ все лилась и струилась, млѣя въ своей влюбленной нѣгѣ, и сладко изнывая мечтательной грустью.
И вотъ -- вотъ опять начинаю чувствовать, что надъ лѣвымъ плечомъ кто-то тихо-тихо склоняется -- словно бы я въ сладостной дремотѣ и этотъ кто-то боится потревожить, боится разбудить меня.
Но теперь уже я самъ, осторожно, слегка повернулъ и склонилъ свою голову влѣво, поближе къ этому таинственному существу.
Вотъ, оно склоняется все ниже и ниже,-- какъ будто хочетъ приблизиться, приникнуть къ самому лицу моему... Вотъ, по щекѣ моей какъ будто слегка скользнулъ чей-то мягкій, шелковистый локонъ... Да, я чувствовалъ, какъ мою щеку чуть-чуть задѣло это прикосновеніе,-- и это именно была прядь волосъ, именно локонъ!
Я сидѣлъ не шелохнувшись, а сердце въ груди словно бы совсѣмъ затаило свое біеніе -- оно начинало такъ сладко обмирать, легкою и будто тоскливою тревогой ожиданія.
Вотъ, я чувствую, что кто-то совсѣмъ уже близко, совсѣмъ почти у моей щеки; я невольно впиваю чье-то легкое скользящее но ней дыханіе -- и это дыханіе такъ мягко, такъ тепло, такъ нѣжно и такъ сдержанно, словно бы тотъ, кто дышетъ, даже и этимъ боится пробудить меня. И вмѣстѣ съ тѣмъ я обоняю легкое чуть-замѣтное благоуханіе. Да, да, это тонкій ароматъ женщины,-- изящной, изысканной женщины,-- вѣчно, во всѣ времена и вѣки неотъемлемо присущій ей! Я узнаю его!
Но вотъ, еще одинъ мигъ -- и я чувствую, какъ чьи-то мягкія, теплыя губы чуть-чуть прикоснулись къ моей щекѣ такимъ робкимъ, трепетнымъ, едва ощущаемымъ поцалуемъ, какимъ въ первый разъ въ жизни стыдливо цалуетъ дѣвственная, цѣломудренная душа -- того, кто завладѣлъ ея любовью.
И вотъ, еще разъ -- такой же тихій, стыдливый поцалуй. Вотъ, эти невидимыя губы передвинулись нѣсколько дальше... Третье прикосновеніе уже смѣлѣе... еще смѣлѣе...
Эти ароматныя уста какъ будто ищутъ моихъ губъ... Вотъ они нашли уже ихъ уголъ, губную ямку, онѣ остановились у самаго края -- и снова прикосновеніе нѣжное, любовное... Дальше, дальше -- и наконецъ губы слились....
О, что это былъ за поцалуй! что за адски-божествснный поцалуй! Клянусь вамъ,-- до той блаженной минуты ни одна земная, живая женщина не дарила меня даже тѣнью подобнаго поцалуя! Неужели же то былъ поцалуй мертвой женщины? Нѣтъ, то былъ поцалуй безплотнаго духа; но откуда онъ? съ небесъ, или изъ ада? Въ немъ было и то, и другое -- и адъ, и небо,-- и святость, и грѣхъ. Онъ трепеталъ такимъ могучимъ приливомъ страсти, такимъ изступленіемъ жгучаго желаніи -- и въ то же время такимъ нѣжнымъ, высокимъ блаженствомъ чистой безграничной любви, что ни одна земная женщина не могла бы сочетать въ своемъ поцалуѣ столько искушающаго соблазна и столько чистой дѣвственности!
Эти лобзанья закружили и одурманили мою голову. Глаза мои заволоклися туманомъ, дыханіе стало порывисто, сердце такъ трепетно и сладко обмирало,-- я невольно, самъ того не замѣчая, простиралъ впередъ свои руки, силясь удержать, обнять, уловить неуловимое...
Но вотъ, она робко, какъ бы не хотя, какъ бы съ грустью оторвала отъ меня свои уста -- я совсѣмъ обезсилѣлъ.
А невѣдомая мелодія, межъ тѣмъ все звучала такой безпредѣльной тоскою и безпредѣльною страстью. Эта мелодія дышала нѣгой азіатскихъ, тысячезвѣздныхъ, яркихъ и синихъ ночей... Быть можетъ, такіе звуки раздавались когда-то въ сѣдой отдаленной древности, среди роскошныхъ царственныхъ садовъ, на благословенныхъ берегахъ Тигра и Ефрата.
Но вотъ, она отлетѣла отъ меня; я уже не ощущалъ ея прикосновенія, не чувствовалъ ея близости -- и вмѣстѣ съ этимъ струнные звуки тоже замолкли, какъ будто бы стихли и затерялись въ какой-то свѣтлой лунной безконечной дали... Одинъ только легкій неуловимый ароматъ, оставленный ею, все еще какъ будто чуялся, но вскорѣ и онъ испарился.
Если это былъ сонъ, то хорошо-бъ никогда не просыпаться.
-- Нѣтъ, нѣтъ! довольно! прошепталъ я, отрицательно покачавъ головою:-- это слишкомъ хорошо, чтобы повторяться такъ часто!.. Да у меня и силъ не хватитъ.
-- Помните же, что вы сами сказали довольно! съ какою то странной многозначительностью проговорилъ Юмъ.
Эта послѣдняя фраза показалась мнѣ загадочной. "Чтобъ оно могло значить? надо спросить его, надо допытать!" думалось мнѣ.
Сеансъ былъ оконченъ. Юмъ поднялся съ кресла и вытянулся во весь ростъ, заломивъ свои руки, какъ словно бы это у него была потягота послѣ долгаго и глубокаго сна. Никогда я не забуду лица его въ эту минуту. Оно было мертвенно-блѣдно и страдало каждой своею фиброй. Тяжолое утомленіе, какъ бы послѣ долгой непосильной борьбы, было разлито во всѣхъ чертахъ его; но глаза полные электричества и магнетизма -- одни только глаза горѣли жарко, лихорадочно. Я никогда не видалъ до этихъ поръ, чтобы голубовато-сѣрые глаза сѣверянина могли горѣть такимъ образомъ.
На лбу его выступилъ холодный потъ. Нашъ молодой натуралистъ подошелъ къ нему и взялъ за пульсъ.
-- Ого! сказалъ онъ,-- сто двадцать въ минуту! Вамъ надо въ постель.
Юмъ тихо улыбнулся и отрицательно покачалъ головою.
-- Мнѣ теперь, правда, нѣсколько тяжело, проговорилъ онъ, силясь вдохнуть въ себя поболѣе воздуха:-- но зато черезъ часъ я буду здоровъ совершенно.
Когда онъ наконецъ совсѣмъ уже успокоился, я подошелъ къ нему и спросилъ о значеніи его загадочной фразы.
-- Вы сами не захотѣли идти далѣе, улыбнулся онъ.
-- А если бы и не сказалъ довольно, тогда бы что?
-- Тогда?.. Тогда ощущенія ваши продолжались бы.
-- Ну, и что-жъ?
-- Не знаю. Могло бы кончиться, пожалуй, припадкомъ каталепсіи, если вы очень нервны.
-- И это безконечно бы длилось -- все тоже ощущеніе поцалуя?
-- Не знаю. Можетъ быть.
-- О, въ такомъ случаѣ, я готовъ каяться, что сказалъ "довольно".
-- Хм!.. Онъ загадочно улыбнулся.-- Вы готовы каяться, а что если, вмѣсто поцалуя, вы бы почувствовали, напримѣръ, какъ вокругъ вашего горла вдругъ захлестнулась змѣя, обвила бы и стянула вашу шею и стала бы перебирать по ней своими холодными, склизкими кольцами? Тогда что?
-- О, нѣтъ! Это было бы ужасно! воскликнулъ я, содрогаясь при одной мысли о возможности такого ощущенія.
-- И такъ, вы сдѣлали хорошо, сказавъ себѣ и ей довольно, заключилъ Юмъ, пожимая мою руку.
-- Виноватъ, я еще одно хочу спросить васъ, обратился я къ нему.
-- Что именно хотите вы?
-- Вы говорите: "себѣ и ей". Я хочу знать, кто эта она? Кто цѣловалъ меня?
Юмъ поглядѣлъ на меня пристально и серьозно, но въ задумчивыхъ глазахъ его блуждала легкая улыбка.
-- Васъ цаловала царица Семирамида, сказалъ онъ безъ малѣйшаго признака шутки. Но я усомнился.
-- Бы это мнѣ серьозно говорите? спросилъ я.
-- Я никогда не шучу этимъ дѣломъ. Болѣзнью и несчастьемъ вообще не шутятъ, отвѣтилъ онъ -- и мы разстались.
Прошло нѣсколько лѣтъ -- и что же?.. Какъ вы думаете: чѣмъ отразилось въ моей жизни это роковое, а можетъ быть и спасительное " довольно"!
Какъ и во что, обыкновенно, влюбляются люди? Вы скажете: въ женщину?-- Это совершенный предразсудокъ. Можно влюбиться не въ женщину, а въ часть женщины: такъ сказать, не въ цѣлое, а въ дробь. Я знаю, что эта мысль на первый взглядъ можетъ показаться парадоксомъ... Вы скажете даже, что это нелѣпость. Пусть такъ. Но развѣ нелѣпость не можетъ быть фактомъ? Приводя себѣ на намять общественную и частную, историческую, политическую и всякую иную жизнь, вы конечно согласитесь, что это зачастую бывало такъ, что самая повидимому-невозможная нелѣпость переходила въ область "совершившагося факта". А если такъ, то чтожь мудренаго въ томъ, что можно влюбиться не въ женщину, а въ часть женщины? Покрайней мѣрѣ въ моей жизни это было тоже "совершившимся фактомъ".
Вамъ, конечно, извѣстно то мѣсто человѣческой шеи, которое въ просторѣчіи очень характерно называется"душкой".-- И такъ, я былъ влюбленъ въ женскую душку. Это была самая прелестная, самая очаровательная душка изъ всѣхъ, какія я знавалъ и знаю на свѣтѣ! Я готовъ надавать ей бездну самыхъ восторженныхъ эпитетовъ -- и это немудрено: я говорю о ней -- какъ человѣкъ влюбленный о предметѣ своей страсти. Хотя это было и давно, но... я всегда склоненъ хранить въ душѣ хорошее, свѣтлое и благодарное чувство воспоминанія о всемъ томъ, что было мною любимо когда-то; да и при томъ-же, все, что изящно и прекрасно по самой своей сущности, что въ состояніи привлекать и увлекать человѣка -- то, конечно, всегда имѣетъ неотъемлемо законное право на яркій, восторженный эпитетъ. И эпитетъ, въ этомъ случаѣ, будетъ лишь самою бѣдною долею хвалы и почтенія, какую можетъ воздать человѣкъ прекрасному.
* * *
Влюбиться въ женскую душку -- и только въ одну душку, исключительно въ нее -- согласитесь сами -- обстоятельство до нѣкоторой степени экстраординарное. Случилось оно со мной въ лѣто 1859 года. Я уже былъ тогда въ Варшавѣ. Но, хотя и въ краткихъ словахъ, а надо начать дѣло ab ovo. Еще во время моего заграничнаго путешествія познакомился я въ Швейцаріи съ одною -- во всѣхъ отношеніяхъ достойною и прекрасною -- особой. Случай -- и одинъ только случай сдѣлалъ такъ, что недѣли полторы мы прожили ближайшими сосѣдями въ одномъ женевскомъ отелѣ, сходясь ежедневно за табль-д-отомъ; случаю же угодно было свести насъ потомъ у подошвы Юнгфрау, на которую мы избирались въ упорно-безмолвномъ сообществѣ какого-то англичанина -- одного изъ тѣхъ характерно-типичныхъ представителей джентльменскаго типа съ кладомъ и гидомъ, которые неизмѣнно суются вамъ на глаза въ любомъ уголкѣ западной Европы. И раньше еще, и во время этого взбиранья на Юнгфрау, я имѣлъ возможность и охоту оказывать сказанной особѣ кой-какія маленькія услуги, что и послужило первоначальнымъ поводомъ къ нашему знакомству. Тотъ же всемогущій и слѣпой случай столкнулъ насъ потомъ въ Парижѣ, въ гостинной одного очень порядочнаго и почтеннаго русскаго семейства, которое до того времени очень долго жило въ Варшавѣ. Я познакомился съ этимъ семействомъ въ Парижѣ, она же была съ нимъ старая знакомка. Довольно частыя встрѣчи въ этомъ домѣ сблизили и даже нѣсколько скрѣпили наше знакомство. Я никогда не позволялъ себѣ тѣхъ отношеній къ этой женщинѣ, которыя называются пошлымъ но всей справедливости словомъ "ухаживаніе". Я никогда, ни разу, ни одной минуты не ухаживалъ за нею -- и можетъ быть, ничто иное, какъ именно отсутствіе съ моей стороны какихъ бы то ни было поползновеній этого свойства, послужило нашему сближенію. Мы съ нею стали мало по малу просто-себѣ добрыми знакомыми. Общность нѣкоторыхъ симпатій, впрочемъ болѣе артистическаго, чѣмъ политическаго свойства, общность нѣкоторыхъ взглядовъ и понятій сдѣлала изъ насъ въ послѣдствіи, пожалуй, хорошихъ пріятелей -- но и только. Не смотря на то, что она была и молода и прекрасна, и какъ вдова -- совершенно независима, и кромѣ того имѣла въ себѣ всѣ данныя, существующія на сладкую пагубу непрекрасной половины рода человѣческаго,-- не смотря на все это, ни одна грѣшная мысль не заползла въ мою голову: желаніе увлечься ею, влюбиться въ нее -- и самъ не знаю почему, только ни разу не закралось въ мою душу. А чего бы, казалось, естественнѣй и проще! Но -- видно такъ было спокойнѣй, пожалуй даже оригинальнѣй, если хотите, и потому мы оставались при одномъ тихомъ, доброжелательномъ чувствѣ простой пріязни. Мы стали съ нею пріятелями совершенно такъ, какъ становятся ими мужчина съ мужчиной, женщина съ женщиной. Я могъ только сказать про нее, что она, молъ, хорошій человѣкъ,-- и она про меня тоже.
Когда въ началѣ 1859 года я былъ переведенъ на службу въ Варшаву, мы встрѣтились тамъ какъ старые, совсѣмъ хорошіе знакомые. Отношенія, завязавшіяся между нами заграницей, и здѣсь теперь невыходили изъ своей, однажды взятой, привычной нормы. Она была полька и при томъ варшавянка. Это было еще во времена доповстанскія, когда въ массѣ польскаго общества далеко не сказывалось той враждебной розни и отчужденія въ отношеніи русскихъ, какія проявились съ 60-го и особенно съ 61-го года. При томъ же, благодаря уже чисто мой фамиліи, смахивающей на польскую, варшавскіе паны зачастую принимали меня тоже за "родовитаго пана" -- и потому нисколько не шокировались встрѣчами со мною въ гостинной пани В***. Впрочемъ, въ тѣ времена и притомъ какъ новый человѣкъ въ Варшавѣ, я былъ еще слишкомъ наивенъ относительно истинныхъ чувствъ питаемыхъ панами къ "наѣзду", и не подозрѣвалъ, въ невинности души своей, чтобы встрѣча въ знакомомъ домѣ съ русскимъ офицеромъ и порядочнымъ человѣкомъ (какимъ я имѣю слабость считать себя) могла бы кого либо шокировать.
А въ сущности, ни до пановъ, ни до ихъ чувствъ, и ни до кого, и ни до чего мнѣ дѣла не было: я зналъ себѣ только одно, что мнѣ очень пріятно вечера два въ недѣлю проводить у пани Амеліи; зналъ, что и ей это не скучно;-- и потому относился къ этому дѣлу чисто эгоистически, не принимая ни въ какое соображеніе пановъ, встрѣчавшихся мнѣ порою въ ея домѣ.
* * *
Разъ какъ-то прихожу я къ ней вечеромъ. Уже давно было получено мною право входить къ ней безъ особенныхъ докладовъ и церемоній: просто, бывало, спросишь себѣ: дома?-- "дома".-- Принимаютъ?-- "принимаютъ" -- и идешь прямо въ гостинную. Такъ было и теперь; беззвучными шагами, благодаря мягкой ковровой дорожкѣ, прошолъ я до самой гостинной, дверь въ которую была полурастворена,-- и невольно остановился на порогѣ.
Въ глубинѣ этой комнаты, на маленькомъ столикѣ стояла лампа, покрытая темнымъ абажуромъ, который оставлялъ всѣ предметы въ полумракѣ; но яркій розоватый свѣтъ обильно падалъ изъ подъ него на часть кушетки, на которой въ бѣлой батистовой блузѣ полулежала она, совсѣмъ закинувъ назадъ свою голову. Она вѣроятно дремала, потому что вовсе не замѣтила моего присутствія. Въ комнатѣ, какъ видно, стояла долгая, ничѣмъ не возмущаемая тишина.
Видя, что панна не перемѣняетъ своего положенія, я остался въ нерѣшительности -- будить ли ее, или нѣтъ, -- въ дверяхъ, на своемъ мѣстѣ.
Лица ея не было видно: оно оставалось въ тѣни, но за то яркій свѣтъ ударялъ на ея грудь, на ея плечи и шею.
Какая же это прелесть! Какая строгая правильность очертаній! Что за роскошная шея и какъ она артистически создана! Я помню одну картину -- кажется, что Поль-Делароша,-- впрочемъ, навѣрное не ручаюсь: я видѣлъ многія галлереи и помню самыя картины, т. е. тѣ изъ нихъ, которыя дѣлали на меня впечатлѣніе; но -- грѣшный человѣкъ!-- не особенно злопамятенъ на имена художниковъ, и откровенно сознаюсь въ такомъ "вандализмѣ". И такъ, я помню одну картину: по серединѣ залива, колоритъ котораго дышетъ Италіей, плыветъ большая, просторная лодка, щедро устланная и драпированная богатыми коврами; широкія тяжелыя складки одною изъ нихъ ниспадаютъ за бортъ и полошатся въ тихой влагѣ соннаго залива. Въ лодкѣ -- группа изъ нѣсколькихъ мущинъ и женщинъ. Что за прелестныя женскія головки! Въ рукахъ у нѣкоторыхъ музыкальные инструменты, мандолина, ноты, и посреди этой изящно скомпонованной группы возвышается одна стройная, роскошная женская фигура. Она стоитъ въ лодкѣ, въ рукахъ у нея ноты, голова приподнята, чудные итальянскіе глаза полны страстнаго вдохновенья и смотрятъ впередъ, какъ будто въ гаснущій край далекаго неба. Она поетъ -- и вы словно чувствуете, какія полныя, звучныя ноты волною плывутъ изъ этой сильной, богатой груди. И какая славная, лебединая, царственно-артистическая шея у этой итальянки. У геніальныхъ пѣвицъ, такъ-сказать у пѣвицъ прирожденныхъ непремѣнно должна быть именно такая шея, такое горло.
Что-то знакомое молніей мелькнуло въ моей памяти. Гдѣ я видѣлъ это? Когда я видѣлъ? Во снѣ? наяву?-- нѣтъ, именно я видѣлъ это на той самой картинѣ!
Яркій свѣтъ лампы падалъ теперь на точно такую же лебедино-роскошную, красивую шею.
И увы!-- обладая такою шеей, пани Амелія все же не была пѣвицей.-- Это, впрочемъ, доказываетъ только общеизвѣстную истину, что нѣтъ правила безъ исключенія.
И странное дѣло! И какой же я чудакъ, однако! Ну, какъ это, право: быть столько времени такъ хорошо знакомымъ съ женщиной -- и ни разу, до этой самой минуты не замѣтить, что она обладаетъ такою прелестью! Правда, что вся она очень хороша собою; но правда опять же, что и я съ первой и до послѣдней минуты, зная какъ она хороша, тѣмъ не менѣе съ какимъ-то равнодушіемъ какъ бы не чувствовалъ, не замѣчалъ этого, какъ бы пропускалъ мимо глазъ и сердца ея наружность, цѣня въ этой женщинѣ одно только доброе пріятельское расположеніе къ моей особѣ.
Не знаю, право, находитъ ли это на человѣка совсѣмъ особенное, безотчетное настроеніе -- знаю только одно, что подъ впечатлѣніемъ первой минуты, весь отдавшись ему, я стоялъ неподвижно и глядѣлъ на неподвижно-лежавшую женщину... Никакихъ особенныхъ помысловъ, никакихъ особенныхъ своекорыстныхъ желаній, ничего этого мнѣ и въ голову отнюдь не приходило: я просто глядѣлъ и любовался, не будучи въ состояніи даже и самому себѣ дать отчета, зачѣмъ и для чего я это дѣлаю -- словно бы изъ темнаго фона большаго холста передъ глазами рельефно выдѣлялся одинъ залитый свѣтомъ уголокъ, въ которомъ случайно совмѣстилось нѣсколько живыхъ чертъ прекрасно-созданной картины. Да; это именно было то самое чувство и впечатлѣніе, съ какими вы невольно останавливаетесь передъ мастерской картиной, нечаянно бросившейся вамъ въ глаза,-- и я не знаю, сколько времени я въ состояніи былъ бы простоять подъ обаяньемъ этого безотчетнаго наслажденья, если бы она наконецъ не приподняла чутко свою голову, почувствовавъ, вѣроятно, сдержанное присутствіе посторонняго человѣка.
Я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ. Она нервно вздрогнула.
-- Ахъ, Боже мой, это вы!.. А мнѣ сквозь дремоту почудилось, будто въ дверяхъ кто-то стоитъ и смотритъ, проговорила она, подавая руку.
-- Вы не ошиблись: я точно и стоялъ, и смотрѣлъ... и, кажись, довольно долгое время.
Она съ легкимъ удивленіемъ оглядѣла мое лицо.
-- Что это, въ васъ какъ будто особенное что-то сегодня?
-- Мудренаго нѣтъ. Вы знаете, на что глядѣлъ я и чѣмъ любовался?
И я, полушутя, полусеріозно разсказалъ ей все, чѣмъ былъ пораженъ за минуту передъ этимъ.
Она выслушала меня съ дружескимъ смѣхомъ. Въ лицѣ ея играла не то лукавая, не то снисходительная улыбка.
Я просидѣлъ у нея цѣлый вечеръ, болтая какъ и всегда, и точно такъ же какъ всегда запасъ нашихъ разговоровъ то серьозныхъ, то шутливо-веселыхъ -- не истощался и на этотъ разъ; но я не могъ не замѣть, что она въ теченіе этого вечера раза три -- не знаю, нарочно, или случайно -- закидывала на нѣсколько мгновеній свою голову, позволяя любоваться своей шеей. И каждый разъ послѣ этого, замѣчая мой любующійся взглядъ, она встрѣчала его своими тонко-улыбающимися глазами, въ которыхъ сквозь полушутливую и полуукорливую строгость проглядывало неуловимое женское кокетство. Она какъ будто дразнила меня своей чудною шеей.
* * *
Я ушелъ отъ нея подъ страннымъ впечатлѣніемъ, которое преслѣдовало меня всю дорогу и потомъ дома всю ночь, даже и во снѣ не давая покою. Я старался не думать о немъ, настроивалъ свои мысли на другіе предметы, старался развлечься музыкой, принимался за чтеніе, начиная съ польскаго историка Шайнохи и кончая Польдекокомъ -- все было напрасно! Ни Шопенъ, ни Мендельсонъ, ни Шайноха, ни даже самъ Польдекокъ, составляющій, какъ извѣстно, по преимуществу "офицерское чтеніе" -- никто изъ нихъ не настроилъ на иной ладъ мои мысли, ничто не перебило моего перваго впечатлѣнія. Мендельсонъ съ Шопеномъ, напротивъ, еще помогли усилить его. Спать мнѣ рѣшительно не хотѣлось -- и потому-то я и хватался то за то, то за другое.
Въ воображеніи моемъ неотступно рисовалась полулежащая женская фигура съ закинутой назадъ головою, освѣщенная розоватымъ свѣтомъ. Она выступала передо мною словно бы изъ какого таинственнаго волшебнаго мрака, со своею красивой, антично-выточенной шеей -- и впечатлѣніе этой грезы было столь велико, что стоило лишь закрыть глаза -- и она ужь рисуется такъ рельефно, такъ полно, какъ будто наяву, какъ будто и впрямь она передъ глазами.
Я приписалъ это просто разстройству нервъ и -- volens-Holens -- подчинился своему неотвязному впечатлѣнію, тѣмъ болѣе что въ немъ не было ничего для меня непріятнаго.
Я былъ увѣренъ, что оно "пройдетъ сномъ", какъ говорится,-- что на утро я все позабуду и примусь за обычныя свои дѣла и занятія; но настало утро, а съ нимъ и дѣла, и занятія, а я... я не избавился отъ вчерашняго. Правда, впечатлѣніе было теперь значительно слабѣе, чѣмъ тогда: дневной свѣтъ и житейская толчея брали таки свое; но все же порою, или лучше сказать, мгновеньями, передо мною вставалъ вчерашній образъ. Словно бы насильственно врывался онъ, незванный и непрошенный, въ мои мысли, въ мою душу, въ мое воображеніе -- и своимъ появленіемъ озадачивалъ разсудокъ: "зачѣмъ? къ чему? и что это, наконецъ, творится со мною? И что такое въ этой шеѣ? И почему же не другое что, не лицо, не глаза, которыя у нея дѣйствительно прелестны, почему наконецъ не вся она, а именно одна только шея этой женщины мерещется мнѣ вездѣ и повсюду -- и даже не шея, а то, что называется женскою душкой?! "
Днемъ это было слабѣе, но вечеромъ, когда я остался одинъ у себя дома -- вчерашнее впечатлѣніе снова встало передо мною со всею вчерашнею силой. Такъ прошло дня три, и каждый слѣдующій день являлся точнымъ повтореніемъ прошлаго -- въ мірѣ моей внутренней жизни.
Проклятая душка! Неотступная греза!.. Я, наконецъ, просто сталъ досадовать и негодовать на себя. "Этоничто иное, какъ непозволительная нравственная распущенность, капризъ празднаго воображенія, это все "отъ нечего дѣлать" со мною! Надо встряхнуться и выбросить вонъ изъ головы эту нелѣпую грезу!" -- Такіе-то упреки, и такіе-то выговоры посылалъ я самому себѣ и принималъ такія дѣльныя рѣшенія,-- а нелѣпая греза словно бы и знать не хотѣла ни строгихъ упрековъ, ни мудрыхъ рѣшеній, и что ни вечеръ -- всецѣло охватывала мой внутренній міръ и уносила за собою воображеніе. У меня родилось дикое, до болѣзненности настойчивое желаніе поцѣловать эту душку. Кажись что только поцѣловать -- и всему конецъ, все какъ рукой сниметъ! Я самъ не могъ не смѣяться надъ собою за такую странную, причудливую прихоть. Но смѣхъ и досада ни мало не помогали дѣлу: болѣзненно-дикій капризъ властвовалъ надо мною во всей своей силѣ.
Я вамъ разсказываю исторію, до нѣкоторой степени весьма странную; тѣмъ не менѣе -- это глубокоправдивая исторія. Это исторія одного изъ болѣзненныхъ уклоненій воли человѣческой, которое, богъ-вѣсть почему и какъ ворвавшись въ нравственный организмъ, незамѣтно переходило въ idée fixe, въ своего рода манію. Подобнаго рода состояніе вѣроятно представило бы собою извѣстный интересъ для психіатра. Представьте себѣ положеніе помѣшаннаго человѣка, который вполнѣ сознавая, что онъ помѣшанъ,-- знаетъ и источникъ и пунктъ своего помѣшательства и всѣ его симптомы, и отлично сознавая все это, тѣмъ не менѣе никакъ отъ него не можетъ отдѣлаться. Со мною было нѣчто подобное.
Однажды воротясь домой, я нашелъ у себя на столѣ запечатанную записку:
"Что это значитъ, что вы шестой день уже глазъ не покажете? Вы не больны, потому что васъ ежедневно встрѣчаютъ на улицахъ. Сегодня вечеромъ я дома. Пріѣзжайте каяться въ своемъ проступкѣ."
-- Въ самомъ дѣлѣ, поѣду и... и покаюсь, покаюсь! разскажу ей всю правду,-- авось хоть этимъ избавлюсь отъ своей нелѣпости! рѣшилъ я и поѣхалъ.
-- Что за причина, что вы такъ долго глазъ не показали?
-- Причина?.. причина есть -- и пожалуй довольно для меня уважительная.
-- Какая?
-- Ну, назвать ее вамъ я бы нѣсколько затруднился.
-- Только нѣсколько?-- значитъ не совсѣмъ! Я, вѣдь вы знаете, очень любопытна и потому хочу знать причину!
-- Видите ли, это вещь до такой степени дикая и нелѣпая, что вы, конечно, прежде всего расхохочетесь.
-- Тѣмъ лучше! Я ужь давно не смѣялась.
-- А если... если къ смѣху прибавится нѣкоторое чувство оскорбленія?
-- Оскорбленія?.. На кого, или на что?
-- На вашего покорнѣйшаго слугу.
-- Какой вздоръ! за чтожь я могу на васъ оскорбиться?
-- За то, что моя нелѣпость въ извѣстной мѣрѣ дерзка.
-- Добрымъ пріятелямъ иногда и дерзость прощается.
-- И вы обѣщаете простить?
-- Не только простить, но обѣщаю даже не разсердиться. Видите ли, какое великодушіе!
-- Не вѣрнѣе ли сказать: величественное презрѣніе съ высоты собственнаго пьедестала?
-- Охъ, какъ кудряво и витіевато! Нѣтъ!-- и потому нѣтъ, что величественнымъ презрѣніемъ мы даримъ только нѣкоторыхъ нашихъ поклонниковъ, а съ вами мы только друзья, и вы не поклонникъ мой. Это уже уравниваетъ отношенія; для васъ я не мадонна, я не на пьедесталѣ, а на землѣ,-- поэтому кайтесь, исповѣдуйтесь: я буду слушать "въ извѣстной мѣрѣ дерзкую" нелѣпость.
-- Извольте: во первыхъ -- я просто боленъ; а во вторыхъ -- я боленъ оттого что влюбленъ.