Настоящая книга набрана и отпечатана
въ апрѣлѣ тысяча девятсотъ тридцать
четвертаго года въ количествѣ тысячи
семи экземпляровъ, изъ коихъ семь на
бумагѣ vеlin рur fil Nаvаrrе для книго-
издательства Е. Сіяльской въ типографіи
S.N.I.Е., trеntе-dеux, ruе Mеnilmоntаnt
Bсе права сохранены за авторомъ.
Гурочка проснулся отъ легкаго стука. Онъ открылъ глаза. Былъ тотъ зимній ночной сумракъ, когда отблески снѣга на крышахъ, падая на плоскую бѣлую холщевую штору, разгоняютъ ночную темноту и даютъ пріятное, ровное и будто печальное освѣщеніе комнаты. На полу у печки сидела Параша. Это она сбросила беремя сосновныхъ дровъ и, открывъ чугунную заслонку, накладывала дрова въ печку.
Все въ комнатѣ было съ самаго ранняго дѣтства знакомо и изучено Гурочкой. Въ темнотѣ угадывалъ Гурочка выпуклую гирлянду цвѣтовъ и фруктовъ на черной дверцѣ печки. Противъ Гурія, у другой стѣны спалъ крѣпкимъ сномъ его братъ Ваня. За головою Гурія стоялъ его небольшой письменный столъ, на немъ лежала гора книгъ-учебниковъ и сбоку крытый тюленемъ ранецъ со старыми порыжѣлыми плечевыми ремнями съ мѣдными кольцами.
Параша чиркнула спичку о заслонку и стала разжигать лучину растопокъ. Въ мерцающемъ, неровномъ пламени заходили, запрыгали по стѣнѣ со старыми сѣрыми въ полоску обоями страшныя, уродливыя тѣни. Проста и бѣдна была обстановка Гурочкиной комнаты. Желтой охрой крашеный полъ облупился, и длинныя бѣлесыя щели шли по нему. На простомъ "Тонетовскомъ" стулѣ было сложено платье Гурочки, на другомъ такомъ же стулѣ лежало платье Вани.
Параша сунула пучекъ лучинъ въ устье печки. Ярко вспыхнула бумага, весело затрещали cуxія дрова, пахнуло дымомъ и смолою.
"Да вѣдь у насъ черезъ десять дней Рождество", -- подумалъ Гурочка.
Онъ зналъ, что это называется: -- "ассоціація идей". Запахъ смолы напомнилъ елку, а елка Рождество.
И уже нельзя было дальше спать. Въ мысли о Рождествѣ была совсѣмъ особая магія -- вся душа Гурочки встрепенулась, какъ птичка съ восходомъ солнца. И что-то радостное и прекрасное запѣло въ его юной душѣ.
Параша, сидя на желѣзномъ лістѣ подлѣ печки, подождала, пока не загудѣло въ печкѣ пламя и не задрожала, дребежжа, внутренняя тонкая заслонка съ квадратными вырѣзами-оконцами по низу. Тогда она встала, забрала платье молодыхъ господъ и ушла.
Гурочка думалъ: -- "Рождество подходитъ и какъ это оно такъ незамѣтно подкралось? Значитъ, вѣроятно, привезли уже и елки? И повсюду въ городѣ, на рынкахъ, на Невскомъ, у Думы, въ Гостиномъ Дворѣ, на Конно-Гвардейскомъ бульварѣ -- елки. Цѣлые лѣса елокъ. Во всѣхъ магазинахъ выставки игрушекъ и подарковъ. Надо пойдти...". "Съ кѣмъ? Ну, конечно, съ сестрой Женей. Она такая чуткая и такъ они, братъ и сестра, хорошо другъ друга понимаютъ...".
"Уроки -- первый латинскій -- не спросятъ, вчера вызывали... Второй -- русскій -- не боюсь, знаю... Третій -- Законъ Божій... Ну, батюшку надо будетъ "заговорить". Пусть разскажетъ о елкахъ... Откуда такой обычай?.. Чей онъ?.. Тяжело теперь батянѣ... Въ пятомъ ихъ классѣ новая мода -- быть невѣрующими... Послѣ Закона Божія -- математика -- урокъ Гурочкина отца, прозваннаго гимназистами "косинусомъ". Папа врядъ-ли вызоветъ... Да, пожалуй, и cпѣвка будетъ, вотъ и не будетъ урока...
И сладкое чувство свободы, предпраздничнаго настроенія и радости жизни вдругъ охватило Гурочку. Онъ едва дождался прихода Параши съ платьемъ и сталъ одѣваться.
-- Куда вы, баринъ?.. Еще только полъ восьмого. Мамаша наврядъ-ли встамши.
-- Хочу, Параша, къ рынку до уроковъ пробѣжать посмотреть, не привезли-ли елки...
-- И то... Надо быть, что и привезли.
Гурочка выбѣжалъ изъ комнаты.
Только начинало свѣтать. Въ синихъ туманахъ тонули дали Ивановской улицы. Было холодно. За ночь снѣгъ нападалъ и подбѣлилъ разъѣзженныя улицы съ пожелтѣвшими колеями. Дворники дружно скребли желѣзными скребками панели. Пухлыя грядки снѣга ложились поперекъ скользкихъ обледенѣлыхъ плитъ. Кое где уже было посыпано хрустящимъ подъ ногами желтымъ, рѣчнымъ пескомъ.
На широкой и пустынной въ этомъ мѣстѣ Николаевской подувалъ ледяной вѣтерокъ съ Семеновскаго плаца. Морозъ крѣпко кусалъ за уши и за носъ.
Желтые и скучные по улицамъ еще rорѣли фонари и говорили о прошедшей длинной ночи. Уже издали увидалъ Гурочка въ бѣлыхъ волнахъ морознаго тумана, парящихъ на холоду мелкихъ крестьянскихъ лошадокъ, низкія деревенскія розвальни и елки. Онъ ускорилъ шаги.
У Косого рынка, съ колоннами высокой галлереи, съ широкими отверстіями подваловъ внизу, мужики выгружали елки. Пахнуло душистымъ лѣснымъ запахомъ моха и хвои. Сладостно защемило сердце Гурочки.
Въ утреннемъ морозномъ воздухѣ рѣдкіе голоса звучали глухо. Низко опустивъ голову, тяжело и надрывно кашляла лошадь. Вдоль панелей настоящей лѣсъ выросталъ. Елки -- большія, въ два человѣческихъ роста -- "вотъ такую бы намъ!..", и маленькія, еле отъ земли видныя, въ пять коротенькихъ вѣтокъ становились аллеями. Мохнатыя лапы вѣтвей были задраны кверху и подвязаны мочалой. Цѣлыя горы елокъ безъ крестовинъ были навалены одна на другую. Лавочные молодцы въ полушубкахъ и бѣлыхъ холщевыхъ передникахъ, въ мѣховыхъ шапкахъ похаживали подле, похлопывали руками въ кожаныхъ однопалыхъ, желтыхъ рукавицахъ. У лѣстницъ, ведущихъ въ подвалы стоймя стояли мороженые громадные осетры и бѣлуги, въ бочкахъ въ снѣгу, какъ въ брилліантовой розсыпи, лежали судаки, стояли корзины съ корюшкой и со снѣтками и вкусно пахло мороженой рыбой. Рядомъ висѣли скотскія туши, дыбились колоды свиней, и въ берестяныхъ лукошкахъ грудами были навалены битые рябчики и тетерки.
Гурочка потоптался по елочнымъ аллеямъ, увидалъ гимназиста болгарина Рудагова, своего одноклассника, и пошелъ съ нимъ въ гимназію.
Праздничное настроеніе его не покидало.
Въ гимназіи по корридорамъ и классамъ горѣли керосиновыя лампы. Первый урокъ тянулся томительно долго. Старый латинистъ чехъ вызывалъ поочереди и шелъ переводъ Саллюстія съ разборомъ всѣхъ грамматическихъ тонкостей латинскаго языка.
Батюшку, конечно, "заговорили". Онъ и самъ охотно пошелъ на это, поддаваясь общему передъ-рождественскому настроенію.
Лампы были погашены. Въ окна лился холодный, матовый свѣть хмураго зимняго дня. Въ кллассѣ было свѣжо. Батюшка, высокій и худощавый, въ черной съ просѣдью, красивой бородѣ ходилъ то около досокъ, то въ проходахъ между партъ и разсказывалъ о разныхъ Рождественскихъ обычаяхъ въ Россіи и заграницей.
-- Вотъ у насъ, въ Петербургѣ этого нѣтъ, чтобы со звѣздою по домамъ ходить... У насъ только елки -- это болѣе немѣцкій обычай... А на югѣ у насъ, и вообще по деревнямъ собираются мальчики, устраиваютъ этакую пеструю звѣзду съ фонаремъ внутри, свѣтящую на палкѣ и ходятъ по домамъ. Поютъ тропарь праздника и разныя такія рождественскія пѣсни "колядки"... Хозяева надѣляютъ ребятъ чѣмъ, кто можетъ. Кто сластей дастъ, кто колбасы, кто хлѣба, что гусятины, вотъ и у самыхъ бѣдныхъ становится сытный праздникъ Христовъ. Такъ вѣдь это-же праздникъ бѣдняковъ!.. Праздникъ милосердія и подарковъ... Въ Виѳлеемскомъ вертепѣ; просто сказать -- въ хлѣву -- Пресвятая Дѣва Mарiя родила Отроча млада Превѣчнаго Бога. Ангелы воспѣли Ему хвалу, пастухи поклонились Ему и волхвы изъ далекихъ странъ принесли ему, Младенцу Христу, драгоцѣнные дары.
Отецъ Ксенофонтъ окинулъ классъ грустными глазами и сказалъ:
-- Ну вотъ ты, премудрый Майдановъ... Чему ты улыбаешься, невѣръ?.. Дарвина понюхалъ -- всезнающимъ философомъ себя возомнилъ? Ты, братъ, не стѣсняйся, встань! Когда я тебѣ говорю. Ноги у тебя отъ этого не отвалятся. И руку изъ кармана вынь. Передъ духовнымъ отцомъ стоишь. Ты что, братъ, думаешь?.. Сказки разсказываетъ старый попъ?
-- Я, батюшка, ничего... Только мало-ли легендъ?..
-- Эхъ, ты стоеросовая дубина!.. Легенда!.. Сказки, скажи!.. Но, почему-же на протяженіи девятнадцати вѣковъ люди живутъ этой легендой, этой сказкой?.. Благоуханно вѣчна она... Вотъ давно-ли народился твой, Майдановъ, Дарвинъ, а уже протухъ, провонялъ, и серьезные ученые отказались отъ него... И вернулись къ тому, что безъ Бога и самого міра не могло-бы быть. Единымъ Божіимъ промысломъ создана вся мудрая механика вселенной... Ты знаешь-ли, всеученый Майдановъ, что въ католической Германіи и Франціи въ этотъ день въ костелахъ устанавливаютъ вертепы? И сколько, подчасъ, тонкаго искусства, глубокой мысли вложено въ эти маленькія раскрашенныя фигурки изъ дерева, изъ гипса, или папье-маше. Въ вертепѣ сдѣланы ясли, солома виситъ изъ рѣшетки, стоятъ волы, оселъ, овцы. Тутъ-же сидитъ святой Іосифъ и Дѣва Марія. Въ ясляхъ младенецъ Христосъ... А дальше изображена пустыня, волхвы на верблюдахъ и звѣзда въ небѣ... Прямо картина... Въ этотъ день въ костелъ идутъ поселяне французы, нѣмцы ремесленники, ведутъ дѣтей, преклоняютъ колѣни передъ вертепомъ и смотрятъ, и молятся и сколько тихой радости вливается незамѣтно въ ихъ души... Что-же, премудрый Майдановъ, они всѣ глупее тебя, гимназиста верзилы?.. Ты вотъ доросъ до того, что считаешь, что стыдно молиться Богу и верить въ Него. Погоди!.. Дорастешь и того часа, когда вспомнишь о Немъ и прибѣжишь подъ Его защиту. Только не поздно-ли будетъ? Ну, садись, и помни -- сказалъ Христосъ: -- будьте такими, какъ дѣти. Ихъ есть Царство Небесное...
Рѣзкій звонокъ внизу, у лѣстницы, возвѣстилъ большую перемѣну. Батюшка поклонился и, шурша пахнущей ладаномъ и розовымъ масломъ рясой, вышелъ изъ класса.
На четвертомъ урокѣ, когда смуглый и черноволосый Рудаговъ мучился у доски, не зная, какъ рѣшить уравненіе со многими неизвестными, а Гурочкинъ отецъ въ синемъ вицъ-мундирѣ, заложивъ руки въ карманы, стоялъ сзади него и слѣдилъ за несмѣлыми движеніями его руки, то писавшей мѣломъ буквы и цифры, то быстро стиравшей ихъ тряпкой, стеклянная дверь, съ синими тафтяными занавѣсками на нижнихъ стеклахъ пріоткрылась. За нею показалось плоское рыбье лицо инспектора.
-- Извините, МатвѣйТрофимовичъ, -- негромкимъ голосомъ сказалъ инспекторъ, -- пѣвчіе на спѣвку!
Тяжелая тишина класса, где точно ощущались мученія Рудагова у доски, нарушилось. Пѣвчіе вскакивали съ мъстъ, съ грохотомъ бросали пенали въ ранцы, собирали книги и тетради. Раздавались голоса:
-- МатвѣйТрофимовичъ, вы позволите?..
-- Разрѣшите, Матвѣй Трофимовичъ?..
Смѣлый Гурочка сунулъ въ руку Рудагову шпаргалку -- рѣшеніе уравненія и тотъ, воспользовавшись суматохой, развернулъ ее и бойко застучалъ мѣломъ, найдя нужное рѣшеніе.
Гурочка съ другими пѣвчими мчался, прыгая черезъ три ступени внизъ, въ малый залъ, где уже сидѣлъ за фисгармоніей регентъ гимназическаго хора. Тонко и жалобно прозвенѣлъ камертонъ, певуче проиграла фисгармонія: -- "до-ля-фа"...
Дружный хоръ гимназистовъ грянулъ:
-- Рождество Твое, Христе Боже Нашъ... возсія мірови свѣтъ разума...
Шибко забилось сердце у Гурія... Праздники... Рождество... Елка... подарки всей семьи... Удивительная сила семейной любви и счастья быть маминымъ, иметь сестру и братьевъ, не быть одному на свѣтѣ, сильной волною захлестывала Гурочкино сердце, и звонко звучалъ его голосъ въ хорѣ:
-- Въ немъ-бо звѣздамъ служащіи...
Гурочка издали увидалъ свою сестру Женю. Она спускалась съ подругами съ крыльца на большой, бѣлымъ снѣгомъ покрытый гимназическiй дворъ. И точно первый разъ замѣтилъ Гурій, что его сестра совсѣмъ стала барышней.
Въ бѣлой шапочке изъ гагачьяго пуха -- охоты дяди Димы -- въ бѣлой вуалеткѣ, въ скромной кофточкѣ, она улыбнулась брату одними своими большими лучистыми голубыми глазами.
-- Поспѣлъ? -- сказала она. -- Я знала, что ты придешь меня искать.
-- Мама сказала?..
-- И безъ мамы догадалась... Услыхала, какъ ты рано подралъ сегодня въ гимназію... Что?.. Елки смотрѣлъ?.. Привезли?..
-- Ну. Да.
-- Хорошо... Пойдемъ... Я одна боюсь на Невскій... Съ тобой не страшно. Ты совсѣмъ кавалеръ... Ишь, какъ вытянулся...
Женя была немного выше Гурія. Высокая, стройная, очень хорошенькая, съ чуть вздернутымъ носомъ, съ темными каштановыми волосами и съ свѣтло-голубыми глазами, съ милой счастливой улыбкой на зарумяненныхъ морозомъ щекахъ она шла быстрыми шагами -- "по Петербургски" -- рядомъ съ братомъ и весело болтала. Оба были бѣдно одѣты. Гурочкино пальто перешло къ нему отъ старшаго брата Володи, его выпустили внизу и домашнимъ способомъ надставляли кверху и все таки оно было коротковато. Отложной воротникъ фальшиваго барашка былъ потертъ и въ сѣрыхъ проплѣшинахъ.
Женя бойко постукивала каблучками кожаныхъ ботинокъ, она не признавала суконныхъ теплыхъ ботиковъ, говоря, что ходить безъ нихъ -- Петербургская мода.
Всего три часа было, но уже совсѣмъ стемнѣло. Оранжевыми кругами фонари по улицамъ загорѣлись. Стало, какъ будто еще темнее, но вмѣстѣ съ тѣмъ и уютнѣе и интимнѣе. Мягко и неслышно лошади по снѣгу ступали, быстро скользили безчисленныя санки извощиковъ. Ласково раздавалось:
-- Э-ей, поберегись!..
-- Куда-же? -- спросила Женя.
-- По всему Невскому, отъ самой Литейной.
-- Ну, конечно, часы смотреть? -- съ ласковой насмешкой сказала Женя.
-- Да.
-- Успокойся, будуть у тебя часы. Только покажи, какіе?
-- Я хотелъ... чтобы съ браслетомъ.
-- Посмотримъ.
На углу Невскаго и Владимирской пришлось подождать, пока городовой въ черной шинели и валенкахъ, закутанный башлыкомъ, белой палкой не остановилъ движенія. Столько было саней!.. Нетерпѣливо фырчалъ на снѣгу чуждый Петербургу и странный автомобиль.
-- Я думаю, ихъ много у насъ не будетъ, -- сказала Женя.
-- Почему?
-- Снѣгъ... Не вездѣ такъ расчищено, какъ на Невскомъ. А по снѣгу машинѣ трудно.
-- А какъ хорошо!.. Быстро!.. Удобно!..
Сестра съ любовной насмешкой посмотрела на брата.
-- Тебе нравится?
-- Оч-чень! Я хотѣлъ-бы быть шофферомъ!
-- Кѣмъ, кѣмъ только не хотѣлъ ты быть, милый Гурій... Помню, что первое, о чемъ ты мечталъ -- быть пожарнымъ... Въ золотой каскѣ.
-- Ну, это когда еще было... Я совсѣмъ маленькій былъ.
-- Потомъ... почтальономъ.
-- Полно вспоминать, Женя, -- недовольно сказалъ Гурочка.
-- Нѣтъ, постой... Потомъ -- ученымъ путешественникомъ, этакимъ Гекторомъ Сервадакомъ изъ Жюль-Верновскаго романа. Ну, а теперь?.. Ты надумалъ?.. Кѣмъ-же ты будешь въ самомъ дѣлѣ? Ты уже въ пятомъ классѣ. Еще три года -- и всѣ дороги тебѣ открыты. Университетъ?.. Политехникумъ?.. Инженерное училище?.. Военно-Медицинская академія?.. Куда?.. Можетъ быть офицеромъ будешь, какъ дядя Дима?.. Какъ дядя Тиша?..
-- Я, Женя, какъ то еще не думалъ объ этомъ.
-- А, я!..
-- Ну, знаю... Артисткой!..
-- Ты помнишь дядю Диму? -- перемѣнила тему Женя.
-- Очень смутно... Я былъ совсѣмъ маленькимъ, онъ юнкеромъ тогда былъ. Я немного боялся его. Помню, что онъ приходилъ со штыкомъ и долго одевался въ прихожей; мама всегда ему башлыкъ заправляла. Володя его штыкъ-юнкеромъ прозвалъ... Помню еще стихи про него говорилъ Володя: -- юнкеръ Шмитъ изъ пистолета хочетъ застрелиться.
-- Охъ, ужъ этотъ нашъ Володя!
-- А что?..
-- Летитъ куда-то...
-- Вверхъ?
-- Боюсь, что въ бездну.
Удивительный Невскій перспективу свою передъ ними открывалъ. Дали темны и прозрачны были. Въ густой лиловый сумракъ уходила череда все уменьшающихся фонарей и дальніе казались звѣздами, спустившимися на землю. Отъ витринныхъ огней магазиновъ желтоватый свѣтъ лился на широкія панели. Изнутри у самыхъ стеколъ были зажжены керосиновыя лампы, чтобы стекла не покрывались морознымъ узоромъ, закрывавшимъ выставки.
Густая толпа народа шла по Невскому. Модный былъ часъ -- четыре. Женя съ Гуріемъ шли быстро, искусно лавируя въ толпѣ. Это тоже было по "Петербургски". Они гордились тѣмъ, что были Петербужцами, что въ толпѣ не терялись, что эта нарядная толпа, суета передпраздничной улицы были имъ родными, съ дѣтства привычными. Гдѣ уже очень стало много народа, за Пассажемъ, Женя взяла Гурія подъ руку и мило улыбаясь шепнула: -- "совсѣмъ кавалеръ"...
Они вспоминали всѣхъ родныхъ, говорили о томъ, кто что и кому подаритъ на елку. Это называлось у нихъ "дѣлать перекличку".
-- Ахъ, Володя!.. Володя!.. Онъ старше тебя, онъ долженъ бы быть ближе ко мнѣ. А мы съ нимъ точно чужіе. И всегда то онъ меня обижаетъ. Очень уже онъ умный. Ты, Гурочка, мнѣ милѣе, ты проще.
-- Мерси.
-- Какъ думаешь, какого звѣря пришлетъ намъ дядя Дима въ этомъ году?.. Въ прошломъ году онъ прислалъ намъ тигровую шкуру... Своей охоты.
-- Слона!
-- Милый Гурочка, слоны въ Туркестанѣ не водятся. Дядя Дима самый далекій отъ насъ... Страшно подумать... Въ Пржевальскѣ... Почти полторы тысячи верстъ отъ желѣзной дороги. Дядя Тиша на xуторѣ.
-- Мнѣ всегда, Женя, почему-то вспоминается "Вечера на xуторѣ близь Диканьки" Гоголя. Ты бывала у тети Нади... Похоже?..
-- Да, если хочешь. Просто, уютно, очень сытно... Мило... своеобразно... Патріархально...
-- Всегда намъ на праздники шлютъ то гусей, то индюковъ, то поросенка... А помнишь, соленый виноградъ... или соленый арбузъ. Розовое варенье. Пальчики оближешь. Ароматно, вкусно...
-- А въ общемъ, точно тонкую бумагу кляксъ-папиръ жуешь.
-- Они богатые?
-- Какъ сказать?.. Трудятся... Домъ у нихъ лучшій на хуторѣ, подъ железной крышей... Опять-же онъ есаулъ.
-- Не правда-ли, какъ это занятно, что у насъ дядя казакъ...
На углу Михайловской, гдѣ былъ громадный домъ-дворецъ Елисѣева, нельзя было не остановиться. Въ гигантскихъ окнахъ -- въ Петербургѣ еще и не было такихъ -- горами сласти и фрукты были навалены. Большая кисть желтыхъ банановъ съ потолка свѣшивалась, финики въ длинныхъ овальныхъ коробкахъ, винныя ягоды, изюмъ трехъ сортовъ, яблоки пунцово-красныя, зеленыя, оранжевыя, почти бѣлыя, розовыя, длинныя, продолговатыя Крымскія, плоскія, какъ рѣпа -- "Золотое сѣмячко", виноградъ восьми сортовъ, апельсины, мандарины, ананасы -- все глазъ ласкало и странныя мысли о далекихъ странахъ навѣвало. Когда двери открывались, изъ ярко освѣщеннаго магазина тянуло прянымъ, "экзотическимъ" запахомъ ванили и плодовъ.
-- Какіе мандарины! -- воскликнулъ Гурочка. -- Ты видишь, Женя?.. Больше апельсиновъ... И совсѣмъ плоскіе. Это изъ подъ Батума. А тамъ японскiе какисы... Такихъ у насъ на елкѣ не будетъ.
-- Ты завидуешь?
-- Ничего подобнаго... Мама вѣрно говорить: -- Бога гнѣвить нечего... все у насъ есть... слава Богу, сыты, обуты, одѣты. А вѣдь есть голодные... Мама всегда учила -- не смотри на богатыхъ и не завидуй имъ, а смотри на бѣдныхъ и жалѣй ихъ.
-- Мамина мудрость.
Не доходя до Мойки Гурочка потащилъ сестру переходить Невскій. Женя догадалась въ чемъ было дѣло.
-- Часы?..
-- Да. У Буре.
Окна часового магазина были высоко надъ землею и надо было издали смотрѣть на выложенные на бархатные щиты золотые, серебряные и темной стали кружки часовъ.
-- Постоимъ, -- вздыхая сказалъ Гурочка.
-- Хороши?
-- Оч-чень.
-- Kакiе же тебѣ приглянулись?..
-- Вонъ тѣ маленькіе... никкелевые... со свѣтящимся циферблатомъ и съ ремешкомъ.
-- Будутъ твои... Только это большой секретъ и прошу меня не выдавать. Мама сказала, что дѣдушка еще шой секретъ и прошу меня не выдавать. Мама сказала, что дѣдушка еще на прошлой недѣлѣ прислалъ тебѣ на часы.
-- Женя!.. милая!..
-- А ты знаешь, что мы пошлемъ дѣдушкѣ. Это Шура придумала. Молитвенникъ въ переплетѣ темнаго бархата. Каждая страница въ узорной цвѣтной рамкѣ. Узоръ вездѣ старинный, Русскій. Сто страницъ въ молитвенникѣ, и узоръ нигдѣ не повторяется. Это очень дорогое Сінодальное изданіе. Я видала. Очень красиво. Оч-чень!
-- А папѣ -- масляныя краски. Какъ давно онъ мечтаетъ о нихъ. Это рѣшено...
-- Да, Шурѣ поручено ихъ подобрать.
-- У Даціаро?..
-- У Аванцо. Хочешь посмотримъ?..
Гурочка понялъ хитрость сестры и локтемъ прижалъ ея локоть.
-- Знаемъ... знаемъ, -- сказалъ онъ.
-- Ну, что знаешь, -- притворно равнодушно сказала Женя. -- Ничего ты, мой милый, не знаешь...
Но у нотнаго магазина Юргенсона Женя замедлила шаги, а потомъ и вовсе остановилась. Ни интереснаго, ни красиваго тамъ ничего не было. Разложены были нотныя тетради съ крупными заголовками, но за стеклянными дверями блѣдно-голубыя, розовыя и бѣлыя афиши висѣли. Онѣ-то и привлекли вниманіе Жени.
"Концертъ солистки Императорскихъ театровъ Mарiи Ивановны Долиной"... "Концертъ народной пѣсни Надежды Васильевны Плевицкой"... "Концерть Анастасіи Димитріевны Вяльцевой"... Вечеръ романса... Концертѣ... концертѣ... концертѣ...
Эти афиши точно заколдовали Женю. Она и холодъ позабыла. Маленькія ножки въ старенькихъ ботинкахъ стыли на снѣгу. Женя толталась на мѣстѣ и все не могла отойти отъ этихъ заманчивыхъ афишъ. Открывалась дверь магазина. Душистымъ тепломъ тянуло оттуда. Видны были пустые прилавки и скучные шкапы съ картонками. Женѣ казалось, что несло изъ магазина запахомъ сцены и эстрады, ароматомъ артистической славы. Сюда за нотами ходили артистки.
Артистки!!.
Гурочка равнодушно просматривалъ афиши.
-- Вотъ и тебя, Женечка, когда нибудь такъ аршинными этакими буквищами про-пе-чатаютъ: -- "концертъ пѣвицы Евгеніи Матвѣевны Жильцовой"... Да, нѣть!.. Ты будешь въ оперѣ... И я, гимназистъ седьмого класса, изъ райка буду неистово орать: -- "браво Жильцова!... Жильцова бисъ!"...
-- Тише ты!.. Съ ума спятилъ!.. На насъ оборачиваются... Смотрятъ на насъ.
-- Привыкай сестра... Артистка!.. Талантище!..
-- Идемъ домой... Поди, тоже замерзъ, какъ и я...
Артистка!..
И точно Женя мечтала стать артисткой. Все это такъ неожиданно, чисто случайно вышло нынѣшнимъ лѣтомъ.
Женя гостила у тети Маши на дачѣ въ Гатчинѣ. На стеклянномъ балконѣ въ одномъ углу горничная на гладильной доскѣ горячимъ утюгомъ гладила бѣлье трехъ барышень, двоюродныхъ сестеръ Жени -- Шуры, Муры и Нины, въ другомъ Женя разсыпчатое тѣсто для печенья готовила. Съ пальцами, перепачканными масломъ и мукою Женя во все горло пѣла по памяти, слышанный ею отъ матери старинный романсъ.
-- "Не искушай меня безъ нужды
Возвратомѣ нѣжности твоей
Раз-очарованному чужды
Все обольщенья прежнихъ дней"...
-- Вотъ хорошо то, барышня, чистый соловей, -- похваливала горничная, нажимая утюгомъ на плойку.
Воробьи за раскрытыми окнами трещали. Въ зелени яркихъ турецкихъ бобовъ съ коралловыми кисточками цвѣтовъ рѣяли бабочки. Голубое небо висѣло надъ садами. Томительно прекрасна была тишина жаркаго полудня.
-- "Нѣмой тоски моей не множь,
Не заводи о прежнемъ слова,
Такъ другъ заботливый больного
Его дремоты не тревожь"...
Внезапно дверь отворилась и прямо на балконѣ появился человѣкъ въ соломенной панамѣ, въ свѣтломъ летнемъ костюме и съ тростью въ рукѣ.
Женя, какъ испуганная птичка, вспорхнула и умчалась, оставивъ доску, стеклянную рюмку и рядъ желтоватыхъ кружковъ на желѣзномъ листѣ. Горничная вопросительно смотрѣла на вошедшаго.
-- Скажите, милая, кто это у васъ тутъ пѣлъ?..
-- А пѣлъ-то кто?.. А барышня наша, Евгенія Матвѣевна.
-- Могу я видѣть ея мамашу?
-- Маменька ихъ здѣcь, тоже въ гостяхъ... Если чего надо, скажите, я пойду доложу. Какъ сказать-то о васъ прикажете?
-- Скажите, господинъ Михайловъ изъ Русской оперы.
Женина мать, Ольга Петровна, получивъ докладъ, вышла на балконъ. Она была смущена. На ея свѣжихъ щекахъ проступили красныя пятна. За дверью невидимыя и неслышныя стали Женя и ея двоюродная сестра Шура.
-- Простите меня, сударыня, -- сказалъ господинъ Михайловъ. У него были мягкія манеры и вкрадчивый пріятный голосъ. -- Можеть быть, мое вторженіе покажется вамъ неделикатнымъ и совершенно напраснымъ для васъ безпокойствомъ. Но, какъ артистъ, я не могъ... Я проходилъ мимо вашей дачи, когда услышалъ пѣніе... Божественный, несравненный романсъ Глинки. Я просто таки не могъ не зайти и не поинтересоваться, кто же это такъ очаровательно поетъ? Сказали -- ваша дочь... Простите, ваша дочь училась?.. учится?.. готовится куда нибудь?..
-- Нѣтъ. Она сейчасъ въ гимназіи... Она только въ церковномъ хорѣ поетъ. Вотъ и все.
-- Но вѣдь это несомнѣнный талантъ!.. Голосъ!.. Ей необходимо учиться... Такая рѣдкая чистота, такой тембръ... Фразировка... Можно думать, что ей кто нибудь уже поставилъ голосъ. А вы говорите, что это безъ работы, безъ тренировки... Это-же феноменально...
Ольгѣ Петровнѣ ничего не оставалось, какъ пригласить господина Михайлова въ гостиную. Неудобно казалось оставить его передъ пахнущими ванилью кружками изъ теста и простенькими панталончиками въ плойкахъ Шуры, Муры и Нины.
Господинъ Михайловъ сѣлъ подъ высокими фикусомъ, въ кресло, поставилъ между ногъ палку съ золотымъ набалдашникомъ, повѣсилъ на нее свѣтло-желтую панаму и съ тѣми актерскими, плѣнительными ужимками, которыя невольно покоряли смущенную Ольгу Петровну, сладкимъ ворковалъ баритономъ:
-- Я могу устроить вашей дочери пробу у Феліи Литвинъ.
-- Я не знаю право... Моя дочь раньше должна окончить гимназiю.
-- Я понимаю, сударыня... Я все это отлично даже понимаю. Можетъ, васъ стѣсняетъ?.. Нѣтъ?.. Увѣряю васъ... госпожа Вельяшева съ удовольствѣемъ займется съ вашей дочерью... А тамъ консерваторія... И, если ничего неожиданного не случится, -- сцена ей обезпечена.
-- Сцена?..
Господинъ Михайловъ только теперь замѣтилъ большой и видимо семейный портретъ красиваго почтеннаго священника съ наперснымъ крестомъ, висѣвшій на стѣнѣ противъ него и поспѣшилъ добавить:
-- О! Ничего, сударыня, предосудительнаго. Императорская сцена!.. Вы сами, вероятно, слыхали: -- Мравина, Куза, Славина, Рунге, Долина вина, Куза, Славина, Рунге, Долина -- все дочери почтенныхъ отцовъ!.. Супруги, можно сказать, сановныхъ лицъ... Строгіе нравы Императорской сцены извѣстны... Артистка за кулисами творитъ крестное знаменіе прежде чѣмъ выйти на сцену...
-- Да... Да, я понимаю...
Ольга Петровна окончательно смутилась.
-- Такъ все это неожиданно. Женя совсѣмъ ребенокъ.
-- Простите, что обезпокоилъ васъ, но, разрѣшите... Я живу здѣсь по соседству, разрѣшите еще разъ навѣстить васъ и возобновить, вижу, волнующій васъ разговоръ?
-- Пожалуйста... Милости просимъ...
Ольга Петровна проводила гостя до крыльца. Онъ шелъ безъ шляпы и, стоя на ступеняхъ, еще разъ низко по актерски ей поклонился.
-- Увѣряю васъ, сударыня, -- сказалъ онъ медовымъ своимъ голосомъ, -- никогда не осмѣлился-бы побезпокоить васъ, если-бы не былъ увѣренъ въ своемъ опыте... Рѣдкій, смѣю васъ увѣрить, голосъ... Замѣчательный по красотѣ и силѣ!
И онъ быстро исчезъ за поворотомъ улицы.
Едва Ольга Петровна вошла въ гостиную, какъ точно вихрь налетѣлъ на нее и закружилъ ее на мѣстѣ. Женя охватила ее и, прыгая и танцуя подлѣ матери, плача и смѣясь, въ одно время говорила:
-- Мамочка!.. Да что-же это такое?.. Онъ сказалъ!.. Да неужели это правда?.. Мамочка, ты не откажешь?.. Нѣтъ?.. У Литвинъ?.. У Вельяшевой?..
Она оставила мать и пронеслась по всему залу, подпрыгивая черезъ шагъ на одной ногѣ, какимъ-то мазурочнымъ темпомъ, потомъ схватила Шуру за руки и понеслась съ нею.
-- Шурочка, -- звонко кричала она. -- У меня талантъ!.. У меня голосъ!.. За-мѣ-чательный по кра-сотѣ и силѣ!.. Ты слышишь?.. Это замѣчательно, это упоительно!.. Это сверхъ-есте-ственно!..
Она рѣзко остановилась, бросила свою двоюродную сестру и снова подбѣжала къ матери.
-- Мамочка!.. А папа?..
Но "Косинусъ" на все согласился.
И начались рулады "сольфеджіо", отъ которыхъ прятался въ свою комнату Володя и, сердито хлопая дверью, рычалъ:
-- Опять завыла!..
И съ руладами этими росло, ширилось, крѣпло умилительное чувство своей силы, независимости, желанія завоевать жизнь, добыть славу, стать знаменитостью...
О томъ, что произошло написали дѣдушкѣ, отцу проіерею. Съ волненіемъ ждала его отвѣта Женя. Но дѣдушка отнесся благосклонно, прислалъ благословеніе внучкѣ: -- "послужить на ѳеатрѣ искусству и Богомъ даннымъ талантомъ смягчать сердца людей и давать имъ кроткую радость красоты своего пѣнія".
Иного, впрочемъ отъ дѣдушки и не ждали: -- былъ онъ широко образованный, святой жизни человѣкъ и безъ предразсудковъ. Про него говорили: -- "передовой".
У Гурочки было два дяди -- родной дядя, братъ его матери -- дядя Дима, туркестанскій стрѣлокъ и мужъ сестры матери, тети Нади -- дядя Тихонъ Ивановичъ Вехоткинъ -- донской казакъ.
Дядя Тихонъ Ивановичъ жилъ въ войскѣ Донскомъ, на хуторѣ, гдѣ у него было свое хозяйство. Какъ только Ольга Петровна, или Марья Петровна замѣчали, что Женя, или Шура блѣднѣли отъ классныхъ занятiй -- сейчасъ-же шелъ разговоръ: -- "а не отправить ли ихъ на лето, къ тетѣ Надѣ?.. У дяди Тиши молочка онѣ въ волю попьютъ... Свое непокупное, степовое?.. Ну и кумысъ можно тамъ имъ давать?.. Да и воздухъ не Петербургскихъ дачъ... Опять-же и солнце". И Шура, и Женя то вмѣстѣ, то порознь ѣхали подъ благодатное солнце юга проводить, какъ онѣ называли "вечера на хуторѣ близъ Диканьки".
И попадали онѣ тамъ въ совсѣмъ особенное и преизобильное царство. Кругомъ были Руccкiе. Какой звучный и яркій Русскій языкъ былъ тамъ, какія пѣсни тамъ пѣли, какъ свято блюли вѣру православную и Русскій обычай, а придетъ кто къ дядѣ и первый вопросъ: -- "Вы изъ Россіи?..". Или скажетъ дядя Тиша: -- "Сѣнокосъ близокъ, надо Русскихъ рабочихъ пошукать, своими не управиться".
Дѣдъ Тихона Ивановича былъ простой казакъ -- урядникъ. Отецъ выбился въ офицеры, а самъ Тихонъ Ивановичъ кончилъ Донской кадетскій корпусъ и Николаевское кавалерійское училище въ Петербургѣ, и на груди носилъ училищный жетонъ -- золотого распластанного Николаевскаго орла съ гвардейской звѣздой. Онъ былъ уже -- "образованный", однако, своего казачьяго хозяйства не бросилъ, только повелъ его болѣе раціонально, гдѣ можно прикупалъ или арендовалъ землю, обзавелся машинами, широко съ Наденькой поставилъ птичье хозяйство. Первый курень былъ его на хуторѣ. Основная хата подъ желѣзную крышу была выведена, сараи тоже были крыты оцинкованнымъ желѣзомъ.
Въ то самое утро, когда Гурочка, почуявъ смолистый запахъ растопокъ, "по ассоціаціи идей" вспомнилъ, что близко Рождество Христово и заторопился выйти на улицу, чтобы полюбоваться елками -- дядя Тихонъ Ивановичъ проснулся въ ночной тишине отъ крѣпкой заботной мысли: -- "Рождество на носу. Надо роднымъ свой хуторской подарокъ посылать, а какъ пошлешь? Съ самаго Николина дня установилась оттепель. Теплынь такая -- хотя-бы и веснѣ въ пору. Степь развезло, дороги раскисли. Какъ тутъ бить птицу -- протухнетъ въ дороге".
Неслышно ступая босыми ногами по узорному въ цвѣтныхъ лоскуткахъ коврику, Тихонъ Ивановичъ въ холщевыхъ портахъ и ночной рубашкѣ, завязанной у ворота тесемкой, подошелъ къ окну и осторожно, чтобы не разбудить жену, отложилъ внутреннія ставни.
Мягкій и ровный свѣтъ шелъ отъ степи, еще вчера мрачной и черной. Ровнымъ пологомъ легъ бѣлый, искристый снѣгъ и свѣтился и будто игралъ подъ высокимъ звѣзднымъ небомъ. Въ разъ, въ одну ночь стала по Дону зима. Ровный вѣтеръ надъ степью подувалъ и нѣжно посвистывалъ. Тонкiе прутики краснотала шевелились подъ нимъ и мелкою осыпью упадали съ малиновыхъ хлыстовъ снѣжинки. Здоровымъ ароматнымъ морозомъ тянуло отъ окна... Тихонъ Ивановичъ взялъ со стола спички и поднесъ зажженный огонекъ къ градуснику.
"Хо!.. Хо!.. Пятнадцать Реомюра ниже ноля! Вотъ такъ, такъ!!.. Не даромъ вчера съ вечера задулъ вѣтрякъ съ сѣверо-востока. Сибирскую стужу принесъ на Донъ".
Какая тишина была въ степи!.. Дуновеніе вѣтра было слышно въ ней и легкій шорохъ высокаго засохшаго могильника на валу у ограды куреня. Между окнами двойныхъ рамъ, въ ватѣ съ разбросанными по ней цвѣтными шерстинками въ стаканахъ круто замерзла до самаго дна вода и выпуклымъ кругомъ легла по верху. По угламъ стеколъ серебрился причудливый узоръ -- художественныя упражненія никѣмъ непревзойденнаго дѣдушки мороза. Вверхъ по стекламъ разсыпались белыя звѣздочки.
Совсѣмъ хорошо.
Съ постели мягко спрыгнула кошка. Тихонъ Ивановичъ оглянулся. Наденька сидѣла на постели. Отъ лампадки, затепленной передъ иконами, падалъ золотистый отсветъ на ея светлые, цвѣта спѣлой ржи волосы.
-- Ну, какъ, Тиша?..
-- Пятнадцать ниже ноля. Самое нонче гусей и индюковъ рѣзать. задеревенѣютъ въ одну ночь, а завтра и пошлемъ.
-- А дорога?..
-- Самóй снѣгъ. Все бѣло. Санями покатимъ. Да теперь, какъ видно уже и не ослабитъ. До самаго до Крещенья продержитъ, а то и до масляной. Аль-бо мятель только нагрѣхъ не задула. Да и то -- не задуетъ. Ишь звѣзды какъ подъ утро разъигрались... Сколько-же, мать, кого рѣзать повелишь?..
Наденька поморщилась. Пора-бы, кажется, и привыкнуть къ тому, что птицу разводятъ не для утѣхи, а чтобы рѣзать и ѣсть... А все не могла. Все было жаль своихъ гусей и индюковъ. Поди и имъ жить-то хочется.
-- Охъ, Тиша. И думать не могу.
-- И-и, мать... Если мы ихъ не зарѣжемъ, гляди, они насъ съ тобою зарѣжутъ.
-- Вѣрно, Тиша. А все точно смертный приговоръ имъ подписываю... Ну вотъ... Батюшкѣ надо... Хотя пару ему, какъ прошлый годъ посылали... Оленькѣ пару и индюка.
-- Ну нѣтъ! Ей пару индюковъ надо! Ить семья у нея большая. Да ка-бы не Володька ихъ, кажись все имъ отдалъ-бы. Tакіе вотъ славные люди. А уже Женя -- храни ее Христосъ!.. Поетъ-то какъ!.. А?.. Мать?.. Поетъ-то!
-- Простить Володѣ не можешь...
-- И никогда не прощу... Ему прощать?.. Шалай!.. Сукинъ котъ!..
-- Ну, оставь... Не хорошо! Машенькѣ по штукѣ.
-- Нѣтъ уже прости и Mашѣ всего по парѣ. Одна Шура ея чего стоить. Ангелъ Господень. Не человѣкъ. Доброта, красота, а искусница!..
Тихонъ Ивановичъ подошелъ къ стеклянному шкапу, стоявшему въ углу горницы, открылъ дверцу и досталъ съ полки серебряный стаканчикъ чеканной работы.
-- Всякій разъ, какъ посмотрю, умилюсь. Удивленію подобно. Да неужто то наша Шурочка, въ Строгоновскомъ училищѣ будучи, такую штуку своими нѣжными пальчиками вычеканила? Маки то, какъ живые!.. На листьяхъ каждую жилочку положила. Помнишь, какъ въ прошломъ году пріѣхала къ намъ кумысъ пить. Весь хуторъ... Что хуторъ?.. Станицу всю перебуровила... Дѣвье все наше съ ума посходило. Какимъ вышивкамъ, какимъ кружевамъ, какимъ плетеньямъ всѣхъ научила. Я, говорить, въ этомъ году тутъ школу прикладного искусства открою. Нѣтъ, уже кому, кому, а имъ то по парѣ и гусей, и индюковъ.
-- Да куда-же имъ? У нихъ вѣдь свое хозяйство.
-- Ну, это, сказала тоже мать. У нихъ ить Гатчинскіе гуси, а наши Донскіе... Полагаю я не малая разница. Попробуютъ, поди -- поймутъ, какіе слаже. А Шурочка... Ей Богу, кабы не двоюродная -- вотъ нашему Степану невѣста... Такъ, я, мать, пойду распоряжусь, а ты рогожи и холсты приготовь.
Только хотѣли садиться полудничать, какъ на дворѣ залаяли собаки.
-- Кого это Богъ несетъ, -- сказалъ, поднимаясь изъ за стола, Тихонъ Ивановичъ. -- А ить это кумъ!.. Николай Финогеновичъ... Аннушка, -- крикнулъ онъ дѣвушкѣ, прислуживавшей у стола, -- проси гостя, да поставь еше приборъ.
Столовая, узкая комната, съ однимъ окномъ на станичную улицу, отдѣленную маленькимъ палисадникомъ и съ двумя широкими окнами на галдарейку со стеклянною стѣною была вся напоена яркимъ, зимнимъ, солнечнымъ свѣтомъ.
Тихонъ Ивановичъ досталъ хрустальные графинчики съ водками. Заигралъ радужными цвѣтными огнями хрусталь въ солнечномъ лучѣ.
-- Постъ, вѣдь, Тиша, -- тихо сказала Наденька. -- Можно-ли?
-- И, мать... Не знаешь. Казаку и водка постная. Что въ ней -- хлѣбъ, да тминъ, да тысячелистникъ? Гость дорогой, уважаемый кумъ, притомъ-же хуторской атаманъ. Да и старикъ. Георгiевскій кавалеръ. Какъ можно такого гостя да не уважить?
Николай Финогеновичъ Калмыковъ, хорунжій изъ простыхъ казаковъ, высокій, плотный, крѣпкій, осанистый появился на порогѣ комнаты, истово перекрестился на иконы, почтительно поцѣловалъ руку у Наденьки и крѣпкими мужицкими пальцами принялъ тонкую руку Тихона Ивановича.
--Ты прости меня, кумъ. Самъ понимаю: -- "незванный гостъ хуже татарина". Да ить дѣло то какое у меня. Спозаранку встамши, услыхалъ я -- гуси у тебя кричать, ну и догадался. Значить, къ празднику рѣжутъ. Посылку готовите сродственникамъ. Вотъ я и пришелъ вамъ поклониться.
Старый казакъ, разгладивъ широкою ладонью окладистую сѣдую бороду низко въ поясъ поклонился сначала хозяину, потомъ и хозяйкѣ.
Онъ былъ въ длинномъ, до колѣнъ, чекменѣ, безъ погонъ, cѣраго домадѣльнаго сукна, въ синихъ съ домадѣльнаго сукна,въ синихъ съ широкимъ алымъ лампасомъ шараварахъ и въ низкихъ стоптанныхъ сапогахъ на высокихъ каблукахъ.
Какъ ни привыкла Наденька къ станицѣ и ея обитателямъ, но всякій разъ, какъ приходили къ ней такіе старики, какъ Калмыковъ, ей казалось, что это были совсѣмъ особенные люди. Да и люди-ли еще? Калмыковъ былъ еще и не такъ большого роста, ниже во всякомъ случаѣ ея Тихона, а вошелъ и точно собою всю горницу наполнилъ. Густые сѣдые волосы серебряной волною ниспадали къ бурому уху, гдѣ посверкивала серебряная серьга, усы, борода, все было какое то иконописное, точно сорвавшееся съ картины Васнецова, съ его богатырей на заставѣ. На Георгіевской ленточкѣ на груди висѣлъ серебряный крестикъ, крѣпкія, сильныя руки прочно легли на столъ. Человѣкъ безъ образованія, полуграмотный, въ полку былъ вахмистромъ, а случись что, къ кому идти за совѣтомъ, кто научить, какъ съ коровами обращаться, кто по какимъ-то ему одному вѣдомымъ примѣтамъ скажетъ, когда наступитъ пора пахать, когда cѣять, когда косить? Точно кончилъ онъ какой-то особенный, жизненный университетъ, съ особыми практическими дисциплинами и съ прочными, непоколебимыми убѣжденіями вошелъ въ жизнь, чтобы такъ и идти, никуда не сворачивая. Который разъ единодушно и единогласно избирался онъ хуторскимъ атаманомъ и съ какимъ тактомъ атаманилъ на хуторѣ. Какъ умѣлъ онъ подойти къ ней, столичной барынѣ, и какъ умѣлъ обойтись съ хуторскими казачками, лущившими тыквенныя и подсолнечныя сѣмячки. Однимъ языкомъ и объ совсѣмъ особомъ говорилъ онъ съ Тихономъ Ивановичемъ и иначе говорилъ съ казаками малолѣтками. Проскочитъ иной разъ невѣрно услышанное "ученое" слово, скажетъ "волосапетъ", "канкаренція", "ихфизономія", но такъ скажетъ, что и не поймешь, -- нарочно онъ такъ сказалъ, или не знаетъ какъ надо говорить.
Тихонъ Ивановичъ очень полюбилъ своего кума и часто отводилъ съ нимъ душу, бесѣдуя то на хозяйственныя темы, то говоря съ нимъ о томъ, что у него на душѣ наболѣло.
-- Садись, садись, Николай Финогеновичъ, гостемъ будешь.
-- Да вы какъ-же, ужли-же не полдничали еще?
-- Припоздали маленько, съ птицей возившись, -- сказала Наденька, -- милости просимъ, откушайте нашего хлѣба-соли.
-- Развѣ что только попробовать, -- сказалъ Николай Финогеновичъ, усаживаясь на пододвинутый ему Аннушкой стулъ.
И сѣлъ онъ прочно, точно вмѣстѣ со стуломъ вросъ въ землю, какъ громадный кряжистый дубъ.
-- Какой начнемъ?.. Простой?.. Или Баклановской?.. Глянь-ка какимъ огнемъ въ ней перецъ то горитъ! Чистый рубинъ! Или мягчительной, на зелененькой травкѣ, или полынной?
-- Да ужъ давайте полынной.
-- Икорки, Николай Финогеновичь?
-- Да что это вы право, Тихонъ Ивановичъ на меня разоряетесь, а ить я еще къ вамъ притомъ-же и съ просьбою. Ну, бывайте здоровеньки!
-- И тебѣ того-же.
-- Огонь, а не водка... Такъ вотъ, Тихонъ Ивановичъ, иду это я, значитъ, сегодня на базъ, скотинѣ корма задать и слышу -- гуси у васъ раскричались. Меня, какъ осѣнило. -- Значитъ, кумовья посылку своимъ готовятъ. Такъ?.. Угадаль, аль нѣтъ?..
-- Угадали, Николай Финогеновичъ. Рождество близко. Пора своимъ послать, чѣмъ Господь насъ благословилъ... Еще позволишь?..
-- Развѣ уже по маленькой?.. Когда же посылать то надумали?
-- Если погода продержитъ, завтра съ разсвѣтомъ коней запрягу, да и айда на станцію.
-- Такъ... такъ... Вотъ къ вамъ моя просьбица. Не свезете-ли вы и мои посылочки... Ить у меня въ лейбъ-гвардейскомъ полку внукъ, сухарей ему домашнихъ старуха моя изготовила, мѣшокъ, да горшочекъ своего медку... Ишшо племенникъ у меня въ Питерѣ въ училищѣ, хотѣлось-бы ему колбасъ домашнихъ, да окорочекъ ветчинки...
-- Что-же... Валяй, вмѣстѣ все и отправлю.
-- Спасибочко!.. Вы ить, Тихонъ Ивановичъ, въ январѣ и на службу...
-- Да въ полкъ. Опять мать одна останется за хозяйствомъ смотрѣть. Ужъ у меня на тебя надежда, что ты ее не забудешь, поможешь, когда нужда придетъ.
-- Это уже не извольте безпокоиться.
-- Съ рабочими теперь трудно стало.
-- И всегда нелегко было, Тихонъ Ивановичъ.
-- Этотъ годъ не знаю самъ почему мнѣ какъ то особенно трудно уходить на службу.
-- Что такъ?..
-- Да, пустяки, конечно... Страхи ночные. Бѣсъ полуночный.
-- А вы его крестомъ, Тихонъ Ивановичъ. Онъ супротивъ креста не устоитъ. Мигомъ въ прахъ разсыпется.