Крашевский Иосиф Игнатий
С престола в монастырь

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Любони = Lubonie).

  

Юзеф Игнацы Крашевский

С престола в монастырь

(Любони)

  
   Крашевский Ю. Собрание сочинений: В 10 т. Т. 3: Калиш (Погробовец): Историческая повесть; Борьба за Краков (При короле Локотке); С престола в монастырь (Любони): Романы / Пер. с польск.-- M.: TEPPA, 1996.-- (Библиотека исторической прозы).
  

ЧАСТЬ I

  

I

  
   Был знойный летний вечер, солнце садилось за лес. Все живое, укрывшись в тени и кустах, ждало, когда повеет вечерний ветерок, упадет на землю живительная роса и жгучие лучи солнца перестанут палить. Все молчало кругом, стада укрылись в кустарниках, люди -- в лесах; изредка в воздухе, дышавшем огнем, пролетала птица. Ночь должна была принести с собою прохладу и отдых после дня, который опалил растения и высосал из земли влагу, оставшуюся после недавней грозы.
   Но и вечером жара не спадала, не видно было ни одной тучки на небе, раскаленное и бесцветное, оно предвещало засуху. Кровавый, пурпурный закат, странный и страшный, медленно сливался с черной полосою далеких туч.
   В воздухе носились мириады насекомых, поднимаясь высоко, кружась и вертясь, как будто невидимое дуновение ветра то уносило их вверх, то в сторону, то придавливало к земле. Тучей носились крылатые мушки то над лугами, то над полями, играя и резьясь в жгучих испарениях земли...
   На полях было пустынно и тихо...
   Высохшие речки, глубоко укрывшись в своих руслах, далеко убегали от жары, высасывавшей их влагу. Не проникавший сюда ветер поднимал на песчаных полях тучи пыли и уносил их куда-то высоко.
   В Красногоре над Вартой, в усадьбе Любоня было так же пустынно, как везде в тот день, люди куда-то попрятались от зноя.
   По старому обычаю все было открыто: дом, сад, ворота -- никто их не караулил, так как здесь никого не боялись. Старый дом стоял на холме над рекой, окруженный с одной стороны высоким лесом, а с другой прилегал к полям и лугам. Как все постройки того времени, дом был деревянный, но обширный, воздвигнутый из больших бревен. Высокая крыша с трубами, закоптелая и черная, возвышалась над ним. Дом был опоясан галереей из резных колонн. Двор был большой и чистый, постройки кругом простые, но новые и опрятные. По величине дома можно было судить о зажиточности его обитателей, а по устройству конюшен, сараев, количеству скота -- о домовитости, и по порядку кругом дома -- о трудолюбии хозяев.
   Приближалось время возвращения людей и скота домой; хотя зной не спадал, но солнце, грозно смотревшее своим кровавым глазом, уже менее жгло. Однако около дома царили еще спокойствие и тишина.
   В тени со стороны леса, на прохладной земле, вытянувшись, как мертвые, лежали сторожевые собаки. Дом был не заперт... Сквозь открытые окна и двери врывался все еще накаленный воздух. В горнице потух очаг и покрылся сверху пеплом. Все в доме было раскрыто настежь, и никого нигде не было видно... Во дворе несколько куриц копошились, поклевывая просыпанное зерно.
   Можно было обойти весь дом, не встретив никого. Только со стороны леса, на большом камне, под соломенным навесом сидела очень старая женщина, сгорбленная, с седыми волосами, выглядывавшими из-под платка, -- сидела и как бы в полудремоте пряла.
   Ее загорелое лицо со сморщенной и потрескавшейся кожей, желтой и пергаментной, покрыто было на щеках и подбородке волосами; глубоко впалых глаз почти не видно было из-под нависших век и густо заросших бровей. Перед нею стояла прялка; она медленно вытягивала нить; погруженная в размышления, она пряла, не останавливаясь. Иногда она подносила пальцы к губам для того, чтобы смочить их, потом опять вытягивала нить, тонкую, ровную, гладкую, хотя ее слабые пальцы словно отказывались уже работать. Иногда она вдруг останавливалась, как будто не хватало сил, но, опомнившись, снова принималась за работу.
   Старуха была одета бедно: полотняное платье и липовые лапти на ногах, шерстяной темный передник и никакого украшения ни на шее, ни на платье. Женщина эта, видно, много лет прожила на свете, но держалась еще крепко, и по тому, как она прислушивалась к малейшему шороху, видно было, что слух у нее ещЦ тонок. Царившую кругом тишину неожиданно нарушила лежавшая вблизи старухи собака. Поднимая голову и поглядывая по сторонам, она заворчала, как бы давая этим сигнал. Немедленно присоединились к ней и остальные собаки, но не заметив ничего подозрительного, остановились в нерешительности, затем опять легли, однако держали себя настороже, прислушиваясь к малейшему шороху. Старуха перевела на них глаза от прялки, как бы спрашивая о причине их беспокойства. Первая собака все еще не успокаивалась, но уже была не уверена в себе.
   И долго ничего не было слышно...
   Красное солнце закатилось за лес; начало смеркаться. На севере показалась первая звезда, а на западе серебристый серп луны.
   Вдали послышался как будто конский топот.
   Старуха встала, убрала прялку, медленно направилась к дому и по стариковской привычке что-то ворчала про себя.
   Только теперь начала пробуждаться жизнь. Воздух был наполнен разными звуками, рогатый скот и овцы возвращались с полей, все ближе слышалось щелканье пастушечьих кнутов, мычание коров и ржание лошадей.
   Старуха остановилась у забора, вглядываясь вдаль, она кивала головой, подобно хозяйкам, делающим выговор нерадивым слугам.
   Вдруг совсем близко послышались ей песни и хохот; лицо старушки оживилось, она подняла голову и посмотрела по направлению к дому. Голоса были молодые и веселые... Старушка невольно улыбнулась и беспокойно стала всматриваться, ожидая прихода девушек.
   Собаки, тихо лежавшие, визжа и подпрыгивая, повскакали, как бы радуясь после продолжительной тишины человеческим голосам.
   Из лесу показалась толпа девушек, одетых в белые платья. Впереди шла самая красивая, высокая, стройная девушка со смеющимися глазами, с темными волосами, заплетенными в косы, с весело поднятой головой, на которой кроме веночка, была еще вязанка свежих лесных цветов, ниспадавших ей на плечи. В белой рубашке и передничке, с ниткою янтаря и разноцветных камешков на шее, опоясанная красным кушаком, концы которого ниспадали сбоку, она шла, как лесная царевна, царя над теми, кто следовал за ней и смотрел ей в глаза. В слегка приподнятом подоле она несла ворох собранного зелья и всяких лесных трав.
   Девушки, которые следовали за ней и несли на спинах и в руках корзинки, были украшены, как и она, цветами, а лица их всех дышали молодостью и весельем.
   Направляясь к дому, они пели, но последняя строфа песенки оборвалась с хохотом, так как собаки, ласкаясь, бросились к ним.
   С противоположной стороны с шумом и блеянием старалось протиснуться в ворота стадо овец и коз. Недавняя тишина сменилась оживленным шумом. Старушка смотрела на девушку с улыбкой, а та спешила к ней, приветствуя ее увенчанной головкой.
   -- Ох, посчастливилось нам в лесу, посчастливилось! -- воскликнула она. -- Весь день пробыли, собирая грибы и ягоды в прохладе. Всего много... хоть пригоршнями бери... Засуха в тени ничего не испортила... Птички для нас пели, а мы для них... И денек, бабуся, промчался, как молния.
   -- А я еле допряла, -- надтреснутым голосом, вырывавшимся из пересохшей гортани, ответила старуха.
   -- А отец где? -- спросила девушка. -- Отца нет?
   -- Отец к князю поехал, но к ночи вернется из Познани... Недалекий путь, а ночевать там ему нечего... скоро вернется...
   Разговаривая и болтая, шли они домой; девушки с корзинками между тем, смеясь и шаля, бегом направляясь к воротам, старались опередить друг друга. С другой стороны со двора шли им навстречу парубки, вернувшиеся с полей, но, завидев группу девушек, побежали и скрылись в доме, и только молодые голоса доносились оттуда.
   Девушка медленно вела старуху, ласкаясь к ней, а та гладила ее сморщенной рукой по голове.
   У колодца посередине двора было большое оживление, черпали ведрами холодную, чистую воду, наслаждаясь ею.
   Между тем скот сам направился в открытые сараи, а пастухи и батраки, стоя около корыт, громко и весело хохотали, как это бывает в отсутствии хозяина.
   Но на дороге послышался конский топот, и весь этот шум сейчас же стих, только собаки побежали к воротам.
   Издали в поле виден был приближающийся к дому довольно пышный кортеж, состоящий из людей, ехавших верхом и вооруженных. Впереди на хорошей лошади сидел, подбоченясь, статный, видной осанки немолодой мужчина с военной выправкой, в коротком плаще или, вернее, кафтане, вследствие зноя снятом с рук и только наброшенном на плечи. Меч висел у пояса и нож в ножнах, а на седле позади всадника висел украшенный медными гвоздями, искусной выделки молот, заключенный в кожаный мешок. Вслед за ним ехали несколько молодых людей, одинаково одетых и вооруженных; у всех был вид идущих на войну или же возвращавшихся с боя.
   Легко можно было понять, что они ехали домой и чужими себя здесь не чувствовали; кони их беспокойно ржали, а сами всадники смотрели по направлению к дому. Однако лицо ехавшего впереди не прояснилось, сохраняя серьезный и задумчивый вид.
   Вернувшиеся с поля рабочие, заметив приближающихся, побежали к воротам встречать. В дверях под колоннами стояла та же прекрасная девушка, одетая, как раньше, и улыбалась, а старуха, положившая одну руку на ее плечо, другой все еще придерживала прялку и не отходила от нее.
   Ехавший уже издали приветствовал женщин, а они его. Это были его мать и дочь, жены у него уже давно не было.
   Хозяин, соскочив у порога, отдал лошадь конюху и, приветствуя мать, а также поглаживая по головке свою дочь, в чем был, вошел в горницу. Обе последовали за ним. И пока он садился за стол, снимая шапку и потирая лоб, старуха принесла полный кувшин питья.
   -- Пей, сын мой, -- сказала она, -- в жару это незаменимо, березовый квас лучше всего утоляет жажду... Солнце будто гневалось на нас, жгло весь день немилосердно.
   И, посматривая ему в глаза, старуха и молодая, как будто желали угадать его мысли. А он все сидел угрюмый. Мать не посмела допытываться, но девушка была посмелее.
   -- Как будто не в духе вернулись вы от князя Мешка? -- проговорила она. -- Не случилось ли чего-нибудь нехорошего?
   -- А что же могло случиться? -- ответил Любонь. -- Ничего не случилось... Мешко хочет войны и тоскует, когда ее нет. Дома ему скучно.
   Любонь, вздохнув, посмотрел на дочь, которая, сама не зная почему, покраснела под отцовским взглядом. Венок показался ей вдруг тяжелым, она сняла его с головы и вышла в соседнюю комнату. Только после ее ухода старуха приблизилась к сыну и испытующе посмотрела ему в глаза.
   -- Черт знает! -- проворчал он тихо. -- Все ему наша девушка мерещится... Есть у него шесть жен, а без седьмой жить не может... Пусть ищет, а я своей ему не отдам... Это он напрасно...
   И ударил по столу кулаком. Старуха всплеснула руками.
   -- Еще бы! -- воскликнула она. -- Единственную зеницу ока отдать князю поиграть... К чему ей это!.. Не найти ей счастья там, где их столько... Поскорее бы девушку выдать замуж, тогда у него пройдет охота...
   -- Да, мать дорогая, -- прибавил Любонь. -- Если бы у меня их было две или три, да к тому хоть два сына, тогда легко было бы девушку пристроить, но она у меня и за дочь, и за сына, и тот, кто ее получит, будет моим наследником и дитятей. Любонь не оставит своей вотчины недостойному... Ох, сына, сына мне как жалко! -- вздохнул он, потрясая головой.
   -- Не убивайся, -- проговорила старуха, вытирая рукавом слезы, -- оплакали мы его... и похоронили...
   -- Ах, если бы я его видел мертвым и на костре, -- говорил Любонь, -- сердцу не было бы так больно, а как подумаю, что где-то далеко, с остриженной головою, невольник, немцам дрова колет и воду таскает...
   Они замолчали, у обоих из глаз потекли слезы, и слова застыли на устах.
   -- Проклят день и час, когда, уступая настойчивым просьбам, я взял в поход слабого ребенка!.. Захотелось ему преждевременно изведать боевой жизни. Если бы его пронзила стрела... но на глазах у меня немцы его похитили. Все еще слышу его призыв, вижу простертые ко мне руки... а я, раненый, защищаясь один против многих, не мог прийти ему на помощь... И он исчез с моих глаз навсегда...
   Любонь ударил по столу рукой и облокотился на нее, а старуха, поглаживая сына по голове, плакала.
   Не в первый раз, а может быть, в сотый оплакивали они потерянное дитя, хотя много лет прошло уже с тех пор, и ничего о нем не было слышно. С каждым годом возрастала злоба отца, и всякий раз, когда князь Мешко шел на немцев, Любонь просился в поход, желая упиться кровью тех, кто похитил его собственную кровь.
   Посылал он к немцам за Одру и Лабу {Одер и Эльбу.}, предлагая выкуп за единственного сына, но всякая надежда была потеряна, никаких вестей не приходило. С тех пор прошло уже много лет.
   Молча отошла старуха от сына, так как пора было подумать об ужине, и хотя девушки занялись его приготовлением, но старая хозяйка сама хотела присмотреть за тем, что и как делается. Любонь, опираясь рукой о стол, остался со своим горем один.
   Вдруг у ворот залаяли собаки, и один из батраков вышел на порог.
   -- Что там с собаками? -- спросил хозяин.
   -- Проезжий у ворот на лошади просит приюта, -- ответил батрак.
   -- Кто это такой?
   -- Какой-то незнакомец...
   -- Со сколькими лошадьми?
   -- Едет один.
   -- Откуда он сказывается?
   -- С чешской границы.
   -- Приведите его, -- сказал Любонь, вставая, -- неужели гнать его от ворот...
   И, высунувшись в открытое окно, посмотрел.
   Проезжий, скромно одетый, в это время слезал с усталой лошади. Это был молодой человек с бледным лицом, застенчивый и как бы испуганный, оружия при нем не было никакого. По одежде, которая ничем не отличалась, трудно было сделать о нем вывод. Платье было темное, иностранного покроя, волосы коротко подстрижены, шапка легкая, без пера.
   Облик у него был очень скромный, но всматриваясь в его лицо, видно было, что в нем таилась сильная душа. Глаза смотрели умно, на молодом челе отражались думы, а когда он стал приближаться, можно было заметить в нем какое-то серьезное и непонятное спокойствие, хотя он был здесь чужим и не знал, как его примут.
   Переступив порог и заметив против себя Любоня, он как будто онемел.
   -- Счастье и благословение дому вашему, мой господин. Я проезжий... еду к князю... в Познань, по ту сторону, ночь настигла... Прошу дать мне приют.
   Он говорил робко и заикаясь, поглядывая все время на старика.
   Любонь тоже присматривался к нему, не зная, с кем имеет дело, так как на воина он не был похож и изъяснялся хотя на местном языке, но все же искаженном.
   -- Охотно принимаю вас, -- сказал хозяин, -- присядьте и отдохните.
   Хозяин указал ему на скамью, но молодой гость стоял на пороге, затем медленно подошел к окну и там скромно занял место.
   -- Откуда вы, и что вас заставило к нам ехать? -- спросил хозяин, подавая хлеб в знак гостеприимства.
   -- Издалека пришел, отец мой, -- медленным и тихим голосом ответил проезжий, с любопытством оглядываясь кругом, -- был за горами, за дальними реками, долго странствовал... и, хотя говор мой стал нечистый, я все же родом отсюда.
   -- Здешний? -- спросил Любонь. -- Откуда? Проезжий смотрел на него и колебался.
   -- Я родом из-под Познани, -- проговорил он дрожащим голосом, -- но долгие годы здесь не бывал...
   Он остановился...
   Странным это показалось Любоню; услыхав это, он встал со скамьи, на которой сидел, и, приблизившись к гостю, стал внимательно рассматривать его...
   Проезжий сидел в темном углу. Любонь приотворил полузакрытые ставни, но светлее не стало, так как уже смеркалось. Крикнул, чтобы подали лучину.
   -- Чем объяснить, что вы здесь так долго не были, а странствовали по чужим землям? -- спросил он.
   -- Долго пришлось бы об этом говорить, -- колеблясь, начал гость. -- Когда я был еще ребенком, меня похитили у отца на войне.
   Едва успел он это проговорить, как хозяин подскочил к нему, обхватил его обеими руками и громовым голосом, который встревожил весь дом, воскликнул:
   -- Власт, это ты, Власт!
   Гость бросился на колени и, обнимая ноги отца, плакал...
   Когда девушка вошла со светом и увидела происшедшее, она бросила лучину и убежала, хотя сама не поняла, что, собственно, ее испугало.
   В это мгновение на крик Любоня вбежала старая мать и дочь, обе дрожащие и взволнованные. Увидев незнакомца, обнимающего Любоня, они остолбенели.
   -- Власт! -- воскликнула старуха и подбежала к нему.
   Как описать встречу того, кого они не видели двенадцать лет, и радость осиротелого очага, к которому неожиданно явилось давно потерянное и оплаканное дитя!..
   Старый Любонь ликовал... Старушка вся дрожала, а сестра застенчиво, но с любопытством присматривалась к этому молодому мужчине, который был ее братом.
   Они усадили его на скамью и старались его напоить и освежить, ибо от волнения он лишился сил.
   Он был слаб и бледен и как будто измучен долгою неволей. А тут сыпались вопросы о том, как ему жилось, как прошли эти годы. Особенно интересовался отец, но ответы сына были неясные, неопределенные, запутанные. Успокоившись немного и собравшись с мыслями, он начал рассказывать о том, как его взяли в плен и как немец заставил его исполнять самую тяжелую работу, затем, убедившись в его слабости, он отдал его в услужение какому-то господину.
   Со своим новым господином Власт, которого стали звать Матвей, попал ко двору немецкого царя... Потом он перешел к другим людям, посвятившим себя служению Богу... А эти забрали его в Другую страну, где зимы никогда не бывает и где находится самый великий город, господствующий над всеми странами Запада. Там служил он у многих господ, и жизнь его протекала в общем спокойно. Впрочем, он никогда не жаловался на тяготы своей жизни, но постоянно тосковал по семье и родине.
   Рассказывал это Власт своему отцу и окружавшим его с каким-то страхом. Многого не договаривал -- он заметил, как у отца сдвигаются брови. И старик узнал только одно: что сын его разучился сражаться, почти забыл свой язык и стал для своих чужим.
   С грустью рассказывал Власт, но еще грустнее слушал отец, и хотя он радовался возвращению сына, но ясно видел, что многое придется ему изменить в нем, чтобы они снова могли понимать друг друга.
   Когда сын кончил свой смутный и грустный рассказ, и все замолчали, Любонь обнял его и, еще раз поцеловав, сказал:
   -- Словом, ты теперь дома, остальное вспомнишь, когда поживешь с нами. Возьмешься опять за оружие и войдешь во вкус прежней жизни, а я тебя больше от себя не отпущу. И кровь снова в тебе заговорит!
   Власт ничего не ответил и, покорно склонив голову, молчал.
   Между тем ему со всех сторон задавали вопросы о том, какие люди в других странах, какие города, селения, как воюют и каково могущество иностранцев.
   Власт понемногу рассказывал, но на вопросы отвечал неохотно; видно было, что он привык и даже полюбил тех, среди которых прожил много лет: он не только не хулил их обычаи, новую религию, но даже то, что считалось здесь позорным, он расхваливал, а могущество иностранных королей и князей представлял страшным и великим.
   Многое в рассказе Власта не нравилось старику, но он его не перебивал, и, в общем, вечер для Любоня прошел весело, хотя Любонь считал сына почти чужим и часто не понимал его.
   Власт ничего не возражал и, покорно опустив голову, терпеливо слушал возражения отца.
   Когда поздно ночью старуха пришла сказать, что постель для внука приготовлена в сарае, куда должен был отвести его Ярмеж, тогда только все разошлись, и сестра проводила Власта до порога.
   Любонь, оставшись один, задумался. В нем боролись два чувства: радости и какого-то необъяснимого страха... И не мужские слезы показались у него на глазах... Да, это был Власт, его единственный сын, но не такой, каким бы он желал его видеть. Он радовался возвращению сына, но, как воин, он страдал, что не нашел в нем рыцарского духа.
   Каждый землевладелец был тогда и воином, а того, кто не умел им быть, почти не считали мужчиною и человеком. И он проклинал людей, которые возвратили ему какое-то слабое дитя, калеку... Больше храбрости и мужества проявляла прекрасная девушка, его сестра.
   Любонь не спал всю ночь, а когда стало светать, он, усталый, вышел на свежий воздух. Тут он увидел своего любимца Ярмежа, которого считал почти за сына.
   Ярмеж направился к нему.
   Встретившись у ворот, старик положил ему руку на плечо и спросил:
   -- Ну, что Власт?
   Ярмеж молчал.
   -- Да, бабу из него сделали немцы, не похож он на мое дитя, -- с тоскою сказал старик.
   Воин и на этот раз не ответил.
   -- Что же он вчера делал? Рассказывал?
   -- Мало, -- ответил Ярмеж. -- Только обнял меня, а затем пошел спать. Я стал наблюдать и, хотя в сарае было темно, я много странного увидел: не знаю, право, но он как будто колдовством занимался. Сперва он опустился на колени, сложил руки, дотрагивался ими до плеч и лба, бил себя в грудь, головою ударял о землю и -- мне даже страшно стало, -- что-то бормотал про себя, не то стонал, не то плакал, как будто жаловался кому-то и просил. Продолжалось все это долго, долго... Наконец, опять стал дотрагиваться до лба и плеч и лег в постель.
   Любонь, задумавшись, слушал Ярмежа, рассказывавшего ему все это полушепотом и с каким-то страхом; наконец, дотронувшись до руки своего сотника, он тихо проговорил:
   -- Молчи об этом... Суеверие немецкое... но мы выбьем это из его головы. Пусть об этом, кроме нас двоих, никто не знает дома, понимаешь?
   Ярмеж поклонился.
   -- Будет по-вашему, -- ответил он, -- а все же скверно.
   -- Да, -- скверно, -- сказал Любонь, -- но я предпочитаю об этом не знать; так легче и лучше для меня. А он пусть отдохнет и придет в себя после долгой неволи. Только одного его не оставляйте... Весельем и улыбками согрейте его душу... Молод он, ведите его туда, где молодежь веселится. Приготовьте ему оружие, коня и устройте для него военные игры... А я тоже зевать не буду, хотя старому труднее сойтись с молодым, вам легче. Впрочем, я на тебя полагаюсь, Ярмеж!
   Сотник поклонился и вздохнул, видно было, что он не очень был уверен в себе.
   Любонь несколько раз прошелся по двору... Под колонками стояла его мать, ничего не замечая, стояла с устремленным вдаль взором и грустная.
   Когда Любонь подошел к ней, она нагнулась к нему и сказала угрюмо:
   -- Не наш он, не наш! Знаю я, что с ним, знаю... В свою веру обратили его немцы, по глазам видно...
   Любонь закрыл уши руками.
   -- Слышать и знать не хочу... И топнул ногой...
   -- Нет, нет, -- вскричал он, насупив брови.
   Старуха опустила голову на грудь, скрестила руки и, опираясь о стену, стояла молча, как окаменелая, неподвижная, безжизненная статуя...
  

II

  
   Радость и грусть вошли в дом вместе с Властом; отец радовался ему и досадовал на его изнеженность. Поэтому Власт не смел открыто высказывать свои мысли, они шли вразрез с убеждениями всей его семьи: словом, он стал чужим.
   Иногда в его сердце всплывало что-то прошлое, свое; лицо его загоралось, но вдруг им овладевал какой-то страх, и он удерживал в себе этот порыв.
   Любонь все о чем-то беспокоился, старуха, подпершись рукою* ворчала, а сестра боялась приближаться к Власту, как будто что-то непонятное ее отталкивало от него.
   Многие из живших в то время по реке Варте исповедывали христианскую веру; она незаметно проникла вместе с проповедниками во многие семьи; многие приняли крещение, веруя во Христа, но скрываясь, потому что все население, жившее в лесах, придерживалось еще язычества.
   Подозрительно смотрели на тех, которые не соблюдали языческих праздников и не приносили требуемых жертв. Поэтому многие неофиты, хотя и носили скрытые на груди крестики, но, боясь преследований, ходили с язычниками в кумирни и исполняли требуемые обряды; очень часто они смешивали обе религии, забывая то ту, то другую.
   Постоянного духовенства, которое могло бы наблюдать за новообращенными, тогда еще не было, и сюда приходили священники из Чехии, Моравии и из местностей по Лабе; они тайно проповедовали христианство, но боялись поселиться здесь.
   При дворе князя Мешка господствовало еще язычество, и вблизи княжеского замка находилось капище со статуями богов-покровителей. Все-таки туда проникали вести о новой вере.
   Мешко с любопытством слушал рассказы о могуществе князей и жупанов, принявших христианство, но или боялся своего народа, или, может быть, требования суровой жизни отталкивали его от христианства -- словом, у него не было желания принять новую веру.
   Новообращенных считали предателями и друзьями немцев, и народ не доверял им, сторонился их и старался истреблять их, как врагов. Поэтому открыто исповедовать христианство или даже говорить о нем было крайне опасно: христианство и владычество немцев сливались как бы в одно понятие. И, действительно, везде, где было введено христианство, исчезала языческая свобода, уступая место княжеской власти.
   Прибывшее с запада духовенство также внушало народу необходимость повиновения высшей власти... Привыкшие к самоуправлению князья и жупаны не хотели считаться с новыми порядками; деревенские старшины и духовенство тоже не желали упускать власти из рук.
   Словом, не так жалели старых богов, как старые обычаи...
   От христианской веры отталкивали их преувеличенные слухи о требованиях необычно суровой жизни. Затем их страшило соблюдение постов, безусловное одноженство и больше всего -- беспрекословное повиновение высшему духовенству.
   Кроме того, старые верования вошли в их кровь и плоть, и отречься от них, казалось, было так же невозможно, как от собственной жизни. Принять новую веру значило побрататься с врагами, подпасть под их власть.
   Славянство знало, что все немецкие князья и короли зависят от одного царя, а все их духовенство подвластно высшему лицу, жившему где-то далеко в столице, откуда посылались приказы во все страны света.
   До славян, живших по Варте, доходили разные слухи, достоверные и вымышленные, которым темный люд одинаково верил.
   Христиан отличали по некоторым признакам: знак креста и посты выдавали христианина.
   В первый же вечер мать Любоня, старая Доброгнева, догадалась, что Власт обращен в христианство. Отсутствие оружия, бедная одежда, тихая речь, боязливость и смирение беспокоили отца и бабушку.
   Любонь предпочитал не знать об этом и надеялся, что его сын вернется к старым обычаям; старуха сердилась на это, ее это раздражало, а вместе с тем она даже побаивалась своего внука, так как новая вера в ее представлении сливалась с колдовством.
   Только одна Гожа, сестра Власта, смотрела на него с необыкновенным любопытством; она еще никогда не видала такого тихою и смирного юноши, до такой степени не похожего на тех, которые ее окружали. И она с чисто женской проницательностью чувствовала, что это была не слабость, а скорее какая-то скрытая сила; она о чем-то догадывалась, и всякие россказни о христианах возбуждали в ней искренний интерес.
   Вся семья с нетерпением ждала того момента, когда Власт проснется и выйдет к ним.
   Ярмеж, выбрав в гардеробной старого Любоня самую пышную и нарядную одежду, тоже поджидал его пробуждения, но Власт, утомленный дорогой и обессиленный последними впечатлениями, спал очень долго. Когда наконец Ярмеж вошел в сарайчик, он застал Власта молящимся на коленях, со сложенными руками.
   Неизвестно, увидел ли Власт сотника, или же, погруженный в молитву, не обратил на него внимания, но только при входе Яр-межа он не тронулся с места до тех пор, пока не кончил молиться, и тогда, поцеловав землю, с проясненным лицом обернулся к нему.
   Ярмеж, желая расположить к себе Власта, притворился, что не понял значения утреннего обряда. Он весело его приветствовал и, указав на мальчика, несшего ему одежду, заявил, что отец просит его нарядиться в приготовленное платье.
   Ярмеж был умен и сообразителен, был смелым и бесстрашным воином и добросердечным человеком; он любил тот образ жизни, который вел, и менять его ему не хотелось; он любил своего пана Любоня, как отца, и в глубине души таил надежду, что, быть может, Любонь отдаст за него Гожу, на которую он бросал горячие взгляды, и что тогда он заменит пропавшего сына. Поэтому он служил старику верой и правдой.
   В эту ночь Ярмеж первый раз в жизни почувствовал какую-то горечь и тоску, все его надежды рухнули, вся его служба пошла прахом: сын вернулся.
   И смотрел на него Ярмеж с какою-то завистью и укором и почти радовался, когда заметил, что юноша робок и понравиться отцу-воину не может. Итак чувства Ярмежа не были совсем искренни, но когда Власт обернулся к нему с протянутой рукой и улыбкой на устах, злоба Ярмежа растаяла, и он почувствовал не то жалость, не то симпатию к юноше.
   -- Ваш отец, а мой хозяин, панич Власт, -- сказал он, указывая на мальчика, несшего одежду, -- желает вас видеть в этом платье. Я выбрал для вас все, что было лучшего, и думаю, что вам этот наряд подойдет более, чем старая дорожная сермяга. А вот и меч, без которого не пристало быть сыну вельможи.
   Говоря это, Ярмеж все время улыбался, а Власт стоял, потупив взор в землю, грустный и чем-то смущенный.
   -- Я... так привык к моему старому платью, -- произнес он наконец.
   -- Эх, нечего жалеть, -- весело говорил Ярмеж. -- Увидите, у нас другие обычаи, здоровая свобода, хорошая простая жизнь! Вот я вам приготовил коня, пращу и копье.
   Власт со страхом посмотрел на него.
   -- Но, милый Ярмеж, я ведь не умею со всем этим обращаться! -- сказал он дрожащим голосом.
   -- А что же вы там у немцев делали? Ведь не ходили же вы в юбках?! Надо все это позабыть. Я вас давно помню, я немногим старше вас; вы меня не помните, а я вас помню хорошо; вы еще ребенком брались за копье и за пращу, еле поднимая их. Как же вы все это позабыли?
   Власт ничего не ответил, посмотрел на веселого сотника и грустно улыбнулся.
   -- Когда-нибудь поймете, -- сказал он, подумав.
   -- А вы пока вспомните молодые годы! -- воскликнул Ярмеж. -- Старик приказал мне служить вам, и вы увидите, что я хорошо это исполню. Будем гарцевать по полям и лесам с собаками, копьями -- душа будет радоваться! Ей-ей, может, и иная дичь попадется: белолицая девушка в веночке, с песенкой блуждающая по лесу. А то без этого и жить не стоит.
   Власт сжал руки, покраснел и посмотрел вокруг себя испуганными глазами. Перед ним лежала принесенная одежда, на которую он поглядывал с ужасом.
   -- Но разве я должен непременно сбросить старое платье? -- спросил он.
   -- Старик велел, а он ослушания не терпит. Да и меч надо препоясать, -- шепотом ответил Ярмеж.
   Власт умолк, слегка призадумался и нехотя начал снимать старую одежду, и если бы на гумне не было так темно, Ярмеж мог бы увидеть слезы на глазах Власта. Он беспокойно поглядывал на маленький узелок, который он привез накануне с собою и который теперь лежал брошенный на постели.
   -- Мне бы хотелось спрятать этот узелок в надежном месте, -- промолвил он.
   -- В надежном месте? -- переспросил удивленный Ярмеж. -- Я, право, не знаю, какие порядки у немцев, но здесь у нас все места надежные и никто ничего не прячет, все стоит открыто и никому чужое не надобно... Никогда я не слыхал, чтобы вещи пропадали. Где вы их положите, там и будут лежать.
   Власт что-то вспоминал.
   -- Да, правда, -- сказал он, -- люди у нас честные.
   -- Это немцы все у себя на замок запирают, а у нас этого нет, -- добавил Ярмеж, и, видя, что Власт не торопится, напомнил ему, что его ждут дома.
   -- Сегодня и завтра здесь еще будет тихо, а затем из соседних владений съедутся гости и даже явятся старшины из Познани, чтобы отпраздновать ваше возвращение домой.
   Власт, слушая его, одевался между тем в приготовленное для него платье, сделанное из тонкого светлого сукна, изящно скроенного, которое ему было к лицу. Ярмеж сам ему препоясал меч. Юноша смотрел на свой наряд бледный и с отвращением.
   Ярмеж, наоборот, был в восторге от костюма и находил его как раз подходящим для сына вельможи Любоня и, препоясывая Власта мечом, высказывал свое одобрение.
   Когда наконец все было готово и можно было уже войти в дом, Власт опять засуетился возле своего узелка.
   -- Давайте, я его снесу Доброгневе в избу, -- сказал Ярмеж.
   -- Нет, нет, я его сам снесу, -- беспокойным тоном ответил Власт и, взяв свой узелок, вышел вместе с Ярмежем из сарая.
   У дверей под колоннами стояла Гожа; увидев приближающегося брата, несшего в руках какой-то узел, она весело улыбнулась, с любопытством заглядывая ему в глаза.
   -- Доброе утро, -- приветствовала она его. -- Как идет вам новое платье! А что же вы с собою несете?
   -- Дорожные вещи, хочу их положить в надежном месте, -- ответил Власт.
   -- Так давайте же, я их снесу, -- и девушка протянула руки.
   На одно мгновение Власт поколебался, но тотчас же отдал ей узелок, с которым Гожа вошла в дом.
   В глубине горницы сидел старик Любонь, но когда сын бросился перед ним на колени, лицо у старика прояснилось, и он с выражением благодарности посмотрел на Ярмежа.
   Вскоре все домашние собрались в горнице.
   Здесь старая Доброгнева наблюдала за девушками, готовившими обед.
   Когда Власт, строго соблюдавший посты, взглянул на стол и увидел мясные блюда, он растерялся, но думать было некогда: старый Любонь уже приглашал сына занять место возле себя.
   Итак, путь сквозь первое испытание лежал для молодого христианина в доме его отца, священники его подготовили к нему уже раньше; то или другое решение предстояло выбрать ему самому. Подумав немного, он сел за стол и, чтобы не возбуждать подозрений, ел все, что предлагали.
   -- Надо известить соседей, -- сказал старый Любонь, -- что пропавший сын вернулся, а то обидятся. Пусть соберутся друзья на восьмой день после появления луны, чтобы принести жертву богам. Ярмеж знает, кого пригласить.
   Сотник кивнул головою в знак согласия.
   -- Сегодня или завтра я сам с Властом поеду к князю, -- прибавил Любонь.
   Власт в разговор не вмешивался.
   -- Пусть юноша немного отдохнет и освежится, -- заметил Ярмеж.
   -- Сведите его в баню, а когда выспится, то и бледность с лица сойдет.
   Во время этого разговора, у дверей стояла старая Доброгнева и, скрестив руки на груди, смотрела на внука; ей, по-видимому, хотелось побеседовать с ним наедине. Гожа часто вбегала в комнату, заглядывая в глаза то отцу, то брату и, улыбаясь им, она, словно птичка, порхала и все время пела.
   После обеда Ярмеж вместе со старым Любонем отправился на охоту, чтобы приготовить дичь к приему гостей; сыну Любонь позволил остаться дома.
   Власт, пользуясь данной ему свободой, вышел из комнаты, но тотчас услыхал за собою шаги старухи, которая попросила его следовать за нею.
   Она указала ему тот камень под навесом, у которого обыкновенно сидела со своей прялкой. Гоже она сделала знак, что та ей мешает, и молодая девушка ушла обратно в комнаты.
   Взяв прялку, что стояла у стены, старуха медленным шагом направилась к излюбленному месту. Власт остановился около нее.
   Приготовляя лен и веретено, старуха все время смотрела на внука, как будто соображая, с чего начать разговор. Вид был у нее недовольный и сердитый.
   -- Двенадцать лет, -- проговорила она наконец, -- двенадцать лет -- это страшно долго. Я совсем состарилась, а из тебя немцы успели всю кровь выпить. Ох, не может быть, -- вздохнула она, -- чтобы ты не изменился: этого быть не может.
   И она пристально посмотрела на него.
   -- Ты заразился их чарами и стал немцем. Кому неизвестно, что птица, родившаяся в клетке, не похожа на выросшую на воле. Так и с тобою стало. Да, да, не оправдывайся; я стара, много видела на своем веку и умею читать в глазах человека. Не дождавшись ответа от Власта, она продолжала:
   -- Но теперь все это надо тебе забыть, Властек! Я тебя вынянчила, я учила тебя ходить и говорить, словом, ты наш, наша кровь; все остальное забудь!
   Старуха на минуту задумалась.
   -- Будто мы не знаем, чему немцы учат! У них люди забывают о своих богах, но мы здесь этого не потерпим! Знаешь, Властек, там, на Поморье, приходил человек с новым богом, но его убили... И хорошо сделали, очень хорошо... Наша земля нашим богам принадлежит, а чужих нам не надо и никогда им здесь не. господствовать. Немцы посылают вперед своего бога завоевать наши земли, а нас делают своими рабами! Да, мы это хорошо понимаем!
   Старуха умолкла и начала вытягивать длинную нить, кивая все время головою, как будто ожидая возражения внука, но Власт не отвечал. Разные думы приходили ему в голову, но он не знал с чего начать.
   Молчание внука не понравилось старухе и дало ей повод думать, что она не ошибается, подозревая внука в измене.
   -- Послушай, Власт, отец и радуется твоему возврату, и тоскует о том, что ты изменился. Ведь когда ты был мальчиком, ты не мог усидеть дома, все время был на лошади да с копьем, в избу тебя загнать нельзя было. Помнишь ли, как ты метко попадал на лету копьем в птицу, а теперь ты бы сумел это проделать?
   -- Теперь я все это забыл, но поверьте, милая бабуся, я зато научился многому полезному, что и здесь пригодится: как пахать землю, как вести хозяйство, как строить каменные дома.
   Старуха, услыхав это, вышла из себя:
   -- Мы не пахари! Это дело мужика, -- сказала она. -- Сын жупана не занимается землепашеством: для этого имеются батраки и парубки -- и хлеб будет. Ваше дело конь, копье и праща.
   Власт молчал, а старуха продолжала бормотать про себя, и, устремив на внука свой взор, опять начала прясть.
   Продолжать со старухою разговор Власту не хотелось. Юноша уже собирался уйти, но старуха снова заговорила:
   -- Убили того на Поморье -- да, убили, -- говорила старуха будто про себя. -- Хорошо сделали: изменник хотел своих в рабство немцам отдать. Сердце копьем пробили, а голову камнем разбили. Тело волкам бросили. Хорошо сделали!
   Все это говорилось для того, чтобы напугать внука, но, взглянув на него, она увидела, что юноша улыбается.
   -- Спасибо вам, милая бабуся, за предостережение, -- ответил он, наконец, -- знаю, что от чистого сердца вы все говорите, но я пришел сюда по доброй воле, уверенный, что меня здесь ждет тяжелая жизнь... Тоска и любовь привела меня сюда... Еще раз спасибо!
   Старуха погрозила пальцем.
   -- Мы оплакивали тебя, мы тебя любили, но знаю: хотя ты и наш, мы твоих нововведений не потерпим, нет! Такова я, таков твой отец и все здесь.
   Сказав это, она, постучала своим веретеном в стену, как бы давая кому-то сигнал и, действительно, немедленно показалась в дверях дома Гожа. Увидев брата, она позвала его и отправилась с ним в сад.
   Ей страшно хотелось поговорить с ним. Пользуясь случаем, она начала обо всем его расспрашивать. Власт смотрел на Гожу смущенный.
   -- Если б ты знал, Властенек, -- проговорила она, -- сколько мы здесь слез проливали, когда тебя немцы похитили. Бедный отец не мог забыть того, что он, будучи ранен, не сумел защитить тебя. И кто бы подумал, что ты к нам вернешься? Только мне одной это иногда казалось возможным. Рассказывай же, как тебе жилось среди немцев, мучили ли они тебя?.. Я хотя вчера вечером и слушала твой рассказ, но как будто ты не все поведал отцу, а мне ты можешь все говорить.
   Власт смотрел на сестру с улыбкою.
   -- Исподволь все расскажу, -- начал он, -- сразу трудно передать, милая сестрица. Первые месяцы плохо жилось, остригли, как раба, и заставили исполнять тяжелую работу. Сначала меня заставили топить печи, спать на голом полу, у ног моего хозяина. Так продолжалось около года. Однажды распространился слух, что весною к нам приедет царь из чужих стран.
   -- А какой царь? -- спросила Гожа.
   -- Это тот, кто властвует над всеми, он выше королей и князей, он раздает и отнимает у них земли. Никто не смеет ослушаться его, все должны ему служить. Пришлось и моему господину вместе со своими людьми ехать к нему на поклон; в числе других слуг и я сопровождал моего хозяина для того, чтобы носить за ним сокола, а иногда копье и щит. А так как меня считали мальчиком ловким и проворным, то меня вместе с лучшим из соколов подарили царю. Так-то я и попал на этот раз в рабство к царским слугам; и когда царь стал собираться обратно в свои южные земли, я должен был вместе с моим соколом следовать за ним.
   Власт на минуту задумался и, вспомнив, что он говорит с сестрой, старался сократить свой рассказ. Гожа слушала его, опершись на руку.
   -- Так прошло несколько лет, пока царь не подарил меня другому господину, высшему духовному лицу, у которого я жил очень долго. Там я многому научился. А затем, -- прибавил он, вставая со своего места, -- мне даровали свободу, все необходимое для дороги и позволение идти куда хочу, для безопасности же рекомендации к другим дворам. И вот я добрался с разными людьми, ехавшими в немецкие земли, до Лабы. Путешествие было длинное и томительное, но тоска по вас привела меня сюда.
   Власт кончил; Гожа о чем-то задумалась.
   -- А где этот край, где ты так долго жил? -- спросила она, как бы очнувшись от раздумья.
   -- В стране, где я жил, совсем нет зимы, там весь год цветут цветы, изредка только накрапывает дождик, и небо там необыкновенно красивое, а воздух мягкий и солнце яркое.
   -- А люди каковы? -- спросила Гожа.
   -- Люди, -- ответил Власт, -- загорелые, черные, вспыльчивые, впрочем, умные и вместе с тем великодушные; города и дома у них дивные, такие, какие нам и во сне не снятся. Жил там когда-то древний народ. После него остались необыкновенных размеров стены разного рода древних построек, и для рек высечены водоемы в гранитных скалах.
   Девушка недоверчиво посмотрела на брата, но Власт, не замечая этого, с пылающим лицом, со взором, устремленным куда-то вдаль, продолжал рассказывать Гоже про дивный край.
   -- И столько чудес в этой стране, что их всех не описать. В каменных и мраморных дворцах лежат заколдованные сокровища: золото, серебро, разноцветные камни, а из драгоценного металла отлиты различные статуи, точно живые. Царский дворец там огромный и роскошный, воинов же столько, что они могли бы покорить весь мир. А какова роскошь их платьев, убранство коней! Но больше всего удивляла меня и наполняла благоговением мудрость их священников...
   Власт вдруг остановился... Гожа посмотрела на него.
   -- Ах, каким серым теперь покажется тебе, -- наконец, прошептала она, -- наш бедный край, деревянные дома, кругом пустоши, какими грустными покажутся наши леса. Ты будешь тосковать и грустить о прошлом... А мне наша бедная страна и зимние бурные ночи дороже всего на свете, и я ни за что никуда не ушла бы отсюда.
   -- И я люблю мою родину и не буду тосковать ни по царским дворцам, ни по их роскоши... По одному только тосковать буду...
   Гожа, улыбаясь, смотрела на брата, и ей казалось, что она поняла юношу, но сказать ему этого не посмела, только сердце у нее сильнее забилось.
   Власт, догадываясь, в чем сестра подозревает его, смутился и покраснел.
   -- Гожа, -- сказал он ей, -- когда-нибудь расскажу тебе, о чем я тоскую; только знай, что не о человеке и не о богатстве, а я грущу о том, что дороже жизни. Когда-нибудь узнаешь...
   Власт умолк, и Гожа больше не проронила ни слова. Опершись на руку, молодая девушка задумалась... Может быть, воображение перенесло ее в края, где нет зимы, к другому, незнакомому ей миру и людям; а может быть, задумалась о том, что выше и дороже всех сокровищ и жизни, стараясь разгадать тайну брата.
   Издали показался Ярмеж, он держал коня под уздцы и смотрел на Гожу и Власта с завистью и любопытством, желая угадать, о чем они между собою разговаривали. Вдруг, один конь заржал, и Власт от неожиданности вздрогнул.
   Юноша посмотрел в сторону дома и увидел Ярмежа, делавшего ему знаки, что пора ехать на прогулку. Власт неохотно подошел к нему.
  

III

  
   В назначенный день соседи с утра начали съезжаться в Красногору.
   Все было приготовлено к их приему, и хотя дом был очень поместителен, все же в виду ожидаемого большого съезда пришлось часть гостей устроить под открытым небом. К счастью, погода была великолепная. Ярко светило солнце, и легкий ветерок поддувал с востока. В саду, позади дома, поставили столы, покрытые узорчатыми полотенцами.
   Особых претензий тогда не было, накрывали на стол в то время очень просто. Все сидели за одной трапезой и хлебали из общих мисок, причем всякий резал себе мясо от одного большого куска собственным ножом, висевшим у его пояса. На столах кругом расставлены были простые кубки. Вино, которое тут же цедили из бочонков, подавалось в обыкновенных кувшинах. Убранство панского стола отличалось только богатой посудой из дорогих металлов и обильем блюд.
   Во дворе на очагах жарились целые туши баранов, козлов и всякая дичь.
   Вся женская прислуга с утра была занята приготовлением обеда, а старая Доброгнева даже на этот раз не оставляла своей прялки и только время от времени посматривала, что делается у очагов, особенно тогда, когда до нее доносился слишком громкий хохот. Но старухе стоило подойти ближе, как все моментально стихало, как только она уходила, шум поднимался снова.
   Любонь, одетый с утра в богатое, расшитое платье тонкого сукна, ходил вокруг дома и смотрел, все ли в порядке.
   Такое же точно платье в знак его достоинства старый Любонь велел одеть и Власту, даже меч он подобрал сыну старый и приказал не отлучаться от себя.
   Ярмеж стоял во главе прислуги и батраков, он заботился о корме для лошадей и о свежем сене. Словом, как велит стародавнее гостеприимство, готовились не только к приему панов, но и слуг, и лошадей, и даже собак.
   В то время, как Любонь разговаривал с несколькими близкими соседями, рассказывая им, как сын его жил у немцев в рабстве, во двор въехал, сильно запыхавшись, немолодой мужчина, довольно плотный и, соскочив с лошади, как юноша, подошел прямо к хозяину.
   Увидев его, старый Любонь позвал конюха, но приезжий не отпускал от себя своего коня.
   -- Я сейчас обратно еду, -- заявил он. -- Счастливую весть привез вам, дорогой друг: милостивейший наш князь Мешко, услыхав, что у вас празднуют возвращение сына, едет к вам. Чтобы посещение его не застало вас врасплох, я нарочно опередил нашего князя, дабы предупредить вас об этом.
   Услыхав это, Любонь побледнел, приезд этот показался ему подозрительным.
   -- Большая это честь для меня, которой я никак не ожидал, -- сказал Любонь, и, подозвав слугу, велел поднести вестнику меду.
   Стогнев выпил залпом поданный ему напиток и, поболтав еще немного с хозяином и присутствовавшими, отвесил общий поклон, и, вскочив опять на коня, поскакал обратно через леса и поля, чтобы снова присоединиться к свите князя.
   После отъезда Стогнева, Любонь немедленно направился к излюбленному месту старой Доброгневы, где надеялся ее найти.
   -- Матушка! -- обратился он к старушке. -- Скверная штука вышла, хотя честь большая нас ожидает, но не к добру это... Князь Мешко к нам едет, будто на Власта посмотреть, однако я думаю, что ему приглянулась наша Гожа. Любить-то он меня любит, а только не постесняется похитить и увезти мою дочь. Так вот, скажите, матушка, Гоже, пусть из комнат не выходит...
   Отец поник головою. Доброгнева тотчас же встала и, взяв прялку с собой, пошла с ней к внучке.
   По тогдашнему обычаю, более достойным гостям прислуживали жены и дочери хозяина, а прислуга стояла вдали. Поэтому и Гожа готовилась к приему гостей. Она стояла у себя в светелке над двумя раскрытыми сундуками, а вокруг нее лежали разбросанные девичьи наряды. Она только что кончила заплетать свои длинные косы и собиралась надевать на голову венок, как в дверях появилась старая Доброгнева со своей неразлучной прялкой.
   Когда старуха передала Гоже приказ отца не выходить к гостям, не скрывая вести о приезде князя, девушка удивленными глазами посмотрела на бабушку и села в углу.
   -- Что же тебе жалко? Пойди на чердак, отодвинь драницу и все увидишь, а гостям-то на тебя смотреть нечего... отец этого не хочет.
   -- Сделаю, как велит отец, -- ответила недовольным тоном Гожа, -- но ведь никто не съел бы меня глазами!
   Доброгнева с укором посмотрела на нее.
   -- Много знаешь, стрекоза ты этакая! -- проворчала старуха. -- Еще как глазами пожирают, а девушке шутить с князем опасно. Насмотрелся на тебя довольно, присылал к отцу сватов, но отец отказал: много жен у него. Ты у него одна, и хочет, чтобы и у себя дома ты одной хозяйкой была. Добра тебе хочет...
   И, заметив, что Гожа сидит грустная, приблизилась к ней и, поцеловав в лоб, ушла обратно.
   Между тем то и дело приезжали новые гости, и в доме, и во дворе становилось все шумнее и оживленнее. Это были друзья хозяина, родственники и соседи из самых отдаленных мест. Всякий хозяин вез с собою не менее десятка прислуги, так что во дворе, за сараями, где было приготовлено угощение для челяди, становилось все шумнее, веселее и гораздо искреннее, чем за панскими столами. Оттуда доносились взрывы хохота, как удары грома.
   Солнце уже садилось, когда парубок, наблюдавший с крыши дома, прибежал сказать, что приближается кортеж князя. Узнав об этом, Любонь со своим сыном, родственниками и прочими гостями вышел за ворота встречать Мешка.
   В это время князья имели большую власть, чем за сто лет до этого. Жестокие войны с немцами и другими разбойничьими шайками, заставляли князей держать гораздо большее количество воинов; теперь князь имел почти неограниченную власть, и о прежних вечах, радах и свободе никто почти не вспоминал. Правда, князь уважал старшин, по мере возможности старался не раздражать их, но все-таки поступал так, как сам считал нужным, не спрашивая ни у кого совета.
   В общем, род Пястов был не из суровых; они не забывали о том, что происходили от бедных крестьян, но неповиновения у себя не терпели, зная, что это внесет разлад в страну. Князь Мешко своим поведением сумел не только заставить себя бояться, но и любить себя, хотя имел большую власть, чем Пепелки, которых свергали за их крутой нрав и притеснения народа.
   Князь, подъезжая к Красногоре, замедлил шаг, и те, кто вышли его встречать, имели возможность видеть, как он, подбоченясь и весело улыбаясь, ехал впереди на серой лошади.
   На нем был легкий плащ, вышитое платье, пояс с золотыми украшениями и шляпа с белым пером. У пояса висел меч в золотых ножнах, украшенных драгоценными камнями, богатое седло было пурпурного цвета, равно как и узда. Всякий узнал бы в нем воина, так легко и уверенно он сидел ьа лошади, нисколько не обращая внимания и не беспокоясь о том, что конь рвался нетерпеливо вперед и становился на дыбы.
   Мешко был видный и красивый мужчина в цвете лет, он носил темную бороду коротко подстриженной, длинные волнистые волосы падали ему на плечи, а в темно-синих лучистых глазах отражались сила, храбрость, доброта и радость жизни. Красные, несколько полные губы, на которых блуждала добрая улыбка, казалось, были созданы для того, чтобы вкушать все, что мир ему преподносит как своему господину. Во всей наружности князя было что-то неуловимое, вследствие чего легко можно было в нем узнать пана и владыку, привыкшего к повиновению, хотя доброго и милостивого.
   Мешко все сердца располагал к себе, несмотря на то, что каждый знал, что в гневе князь был страшен. Взгляд Мешка был открытый, ясный, но по временам в глазах его мелькали какие-то огни, как молнии, подымавшиеся со дна души. Иногда по его лицу проходила какая-то страшная дрожь, но тотчас исчезала и сменялась добродушной улыбкой.
   И любили его все подданные и дрожали перед ним, зная, что хотя князь ни на что не смотрит, а видит и знает все, что делается кругом. В мирное время князь часто навещал в качестве соседа кого-нибудь из землевладельцев, как теперь, например, Любоня, зато окружающие дрожали, когда князь собирался в поход, -- это был уже иной человек.
   У себя в замке Мешко развлекался со старшинами болтовней за кубком вина или шалил со своими женами, и тогда казалось, будто только для этого и создан он; но когда собирался в поход, тогда сибарит уступал место суровому воину, которому ни голод, ни холод нипочем...
   В обществе приближенных князь держался добродушно и просто, казалось, у него нет тайн. Тем не менее Мешко был очень лукав, скрытен, а при случае мог перехитрить, кого угодно.
   Умение хитрить особенно обнаруживалось в тактике с немцами. Никогда он не говорил того, что думал, и все, что предпринимал, являлось полной неожиданностью для окружающих. Даже старшины, прислушивавшиеся вечно к его словам, никогда не знали, что Мешко предпримет на следующий день после веселья, песен и шалостей, а он вдруг приказывал подавать своего коня и мчался со своим отрядом на границу своих владений.
   Приходили к нему какие-то оборванцы, похожие на нищих, но которые имели доступ к князю во всякое время дня и ночи; князь с ними запирался и о чем-то подолгу беседовал, но никто не знал о чем.
   Поэтому, хотя Мешко и казался легкомысленным и пустым, его очень уважали за большой ум.
   Таков был князь, который подъезжал теперь к дому; за ним ехали два близких родственника, Стогнев, управляющий замком, двое старых воевод и кучка приближенных молодых людей; все, по требованию Мешка, который любил роскошь и блеск, были одеты и вооружены богато и очень нарядно.
   При виде хозяина и его гостей, стоявших с непокрытыми головами, лицо князя еще более прояснилось. Он придержал коня, и Любоня, который склонился к его коленам, мило приветствовал, хлопая его по плечу, а остальным, которые ему делали земные поклоны, кивнул головой. Мешко, легко соскочив с коня, отдал его поджидавшему слуге.
   -- Хотя вы меня не пригласили, -- весело сказал князь, -- на праздник, я сам к вам приехал, чтобы посмотреть на вашего сына, отче Любонь.
   Услыхав это, старик призвал Власта, который низко поклонился князю, пристально смотревшему на него. Любонь между тем стал оправдываться:
   -- Сын мой из неволи немецкой вернулся бледный и хилый, хотелось дать ему немного оправиться, прежде чем ехать на поклон к вам, милостивейший князь.
   Мешко похлопал по плечу Власта и направился к столам, куда вел хозяин на заранее приготовленное место, что-то вроде трона, покрытого красным сукном; такое же сукно было развешано на ветвях для того, чтобы защитить князя от жгучих лучей солнца и падающих листьев дерева, под которым находилось его сиденье.
   Когда подходили к столам, все заметили, что князь кого-то ищет, он остановил взгляд на группе молодых женщин, одетых в белые платья, которые должны были прислуживать более почетным гостям. Как будто чем-то разочарованный, князь быстро опустил глаза. На лбу показалась и моментально исчезла морщина неудовольствия. Князь опять улыбался.
   Когда князь занял свое место, перед ним немедленно поставили блюда и кувшины с медом, и сам хозяин с сыном ему прислуживали. Дружина разместилась на скамьях.
   Князя не надо было приглашать к еде: охотно выпив кубок меда, он вымыл, по старому обычаю, руки и принялся есть. Перед ним поставлены были: хлеб, мясо, калачи и многие другие блюда. Всем известно было, что князь утолял голод скоро, но любил за кубком поболтать и заставлял других рассказывать, кто что знал и слыхал: умный и любознательный, он не брезговал и чужим умом, извлекая что-нибудь для себя из беседы других.
   Под конец обеда князь вспомнил о Гоже и спросил старика:
   -- А где же ваша прекрасная дочь?
   -- Со вчерашнего дня не встает, от зноя, видно, заболела, -- ответил Любонь.
   Князь ничего не сказал и начал присматриваться к Власту. Узнав от старика, что сын его бывал при императорском дворе, князь еще внимательнее стал смотреть на юношу и задавать разные вопросы, на которые Власт отвечал смущенно.
   Стогнев, узнав о прошлом Власта, предупредил старика, что князь, должно быть, возьмет юношу с собою, чтобы подробнее познакомиться с тем, что делается при немецких дворах.
   Старику это не понравилось, хотя он и промолчал в ответ.
   Тем временем веселье, сдерживаемое присутствием князя, все увеличивалось.
   На громадных мисках и блюдах, на которых было жареное мясо, теперь уже остались одни кости и недоеденные куски, которые бросили целой стае собак, своих и взятых с собою гостями, бегавших вокруг столов.
   И к общему шуму и гаму прибавлялся и лай собак, грызущихся между собою из-за брошенных им костей.
   В конце трапезы, совсем развеселившиеся гости начали шутить с девушками, прислуживавшими за столом, которые не знали, куда деваться, и смущенно опускали глаза.
   И все веселее становилось под деревьями, и никому не пришло в голову посмотреть в сторону дома, а там всякий, наверное, увидел бы в щели на чердаке черные глаза, с любопытством присматривающиеся к общему веселью.
   Перед Мешком поставили теперь лесные ягоды, молоко и старый мед, помнивший времена Пястов, и старшины обступили князя и, попивая мед, завели сразу пустой разговор о лошадях и охоте, вскоре беседа перешла на более серьезную тему.
   Вдруг Мешко заметил мужчину, стоявшего несколько вдали от всех; сразу как будто не узнал его, что-то припоминал, затем, подозвав Стогнева, спросил:
   -- Не Доброслав ли Виотский это? Кажется, не ошибаюсь? Отчего его так долго не было видно? Уезжал или был болен?
   Стогнев приблизился к князю и еле слышным голосом ответил:
   -- В Чехию ездил, там при дворе сватался к родственнице королевы Драгомиры... Говорят, невеста исповедует новую веру... А он, кто знает, может быть, ради нее тоже забыл старых богов...
   Князь ничего не ответил Стогневу и сделал знак Доброславу приблизиться к нему.
   Это был мужчина в возрасте князя Мешка, статный, крепкий, как дуб, с открытым и смелым лицом. О нем говорили как о храбром воине и человеке, любящем говорить всю правду.
   Заметив приближение Доброслава к Мешку, все присутствующие притихли и испугались, как бы беседа не кончилась гневом князя. Доброслав на последний поход за Лабу не явился. Стогнев уже жалел, что сболтнул лишнее. Доброслав шел к князю, нисколько не смущаясь, низко поклонился ему, но тотчас поднял голову и, смело глядя в глаза князю, ожидал, о чем его спросят.
   -- Где это вы так долго были, Доброслав, и почему не явились на наш призыв? -- спросил Мешко.
   -- Простите, милостивейший князь, я отсутствовал, поехал подыскивать себе жену... -- искренно сознался Доброслав.
   -- Разве в родной стране их нет? -- тоном легкого упрека спросил князь.
   -- Девушек у нас много, -- сказал Доброслав. -- Но к тем, которых я знаю, сердце не лежит... У меня две жены были, дочери соседей, обе померли... Хотелось попробовать счастья в другой стране.
   -- И где же вы их искали? -- уже без гнева спросил князь.
   -- В Чехию ездил и там при дворе короля Болеслава сосватал себе девушку.
   Мешко помолчал, посмотрел на окружавших и, подумав немного, спросил:
   -- И что же вы там нового видели при дворе Болеслава? Много лучше, чем у нас? Они уже, верно, побратались с немцами и стали сами на них походить?
   Доброслав, обдумывая ответ, поглаживал свою бороду.
   -- Немцев и немецких обычаев я там не видел, -- наконец промолвил он, -- а все-таки я многому научился у них, милостивейший князь; ведь чехи сблизились с немцами только потому, чтобы лучше узнать, как легче от них освободиться...
   -- А видели вы короля? -- угрюмо спросил Мешко.
   -- Как же! И на охоту с ним ездил... и в замке я бывал много раз... Насмотрелся я всего, милостивейший князь.
   -- И к какому заключению вы пришли?
   Доброслав опять задумался над ответом, наклонил голову и устремил глаза в землю.
   -- Милостивейший князь, я думаю, что король Болеслав человек умный и хитрый, и власть у него большая... Лучше считать его своим другом, чем врагом... Так мне кажется, -- ответил воин.
   Князь молчал и, попивая из кубка мед, долго смотрел в упор на Доброслава.
   -- Я завтра поеду на охоту, -- сказал он наконец, -- и вы со мною поедете, Доброслав.
   Доброслав склонил голову в знак послушания и удалился. Несколько минут спустя, князь обратился к старому Любоню:
   -- Пришлите ко мне вашего сына в замок, хочу его иметь при себе.
   Старик зашатался, как от удара, и, невольно сложив руки, как к молитве, воскликнул:
   -- Ах, милостивейший князь! Он у меня единственный, и я его столько лет не видел!
   И старик хотел броситься на колени перед князем, но тот, схватив его за руку и смеясь, ответил:
   -- Да я и не думаю его отнимать у вас, хочу только с ним побеседовать, расспросить, что он видел у немцев. Вот на что мне нужен ваш Власт... И вернется он к вам невредим, не бойтесь за него... Да и к чему он мне пригодился бы? Бледный и хилый... не быть ему воином, видно, неволя его истощила, -- сказал Мешко.
   Любонь стоял грустный.
   -- Хотелось раньше ему дать отдохнуть, откормить немного. Князь недовольно повел плечами и ничего не ответил: сделал
   знак Стогневу, который тотчас, поняв князя, распорядился, чтобы привели лошадей. Мешко собрался обратно ехать домой.
   И окружающие заметили, что после разговора с Любонем и Доброславом с лица князя исчезла улыбка и на губах показалась нервная дрожь, признак гнева у князя.
   Кто знает? Может быть, князь надеялся увидеть Гожу, а ее ему не показали...
   И когда князь поднялся со своего места, все последовали его примеру и стали подходить к нему. Он шел, не обращая внимания ни на кого, прямо к воротам, где поджидала его свита. За ним следовали старик Любонь с сыном, Доброслав и все гости.
   Подали лошадь, Любонь стал благодарить за оказанную ему честь и склонился к княжеским ногам; при этом лицо Мешка прояснилось.
   -- Пришлите мне вашего сына, не бойтесь за него: голодом морить не буду и худого от меня не увидит, -- улыбаясь, сказал князь.
   Любонь ничего не ответил, а князь, простившись с провожавшими его, опершись на плечо мальчика, вскочил на коня и уехал, окруженный своими придворными, старавшимися не отставать от князя.
   Оставшиеся гости провожали князя веселыми восклицаниями и подбрасывали вверх свои шапки.
   Всадники давно уже исчезли в туче пыли, а они все еще смотрели им вслед. Любонь, молчавший все время, теперь свободнее вздохнул. С князем уехал и весь его двор, и ему казалось теперь, что, наконец, можно было по душам говорить с друзьями.
   -- Хотя в нем течет крестьянская кровь, а все-таки пан, наш князь, -- первый прервал молчание Доброслав.
   -- И иначе быть не может, не сумел бы быть владыкой, не избрал бы его народ! И немцам страх и уважение он внушает.
   Последние слова Любоня вызвали улыбку на лице Доброслава.
   -- К сожалению, немцы и не думают нас бояться. Дал бы Бог нам перестать угрожать им. Насмотрелся я на них в жизни.
   Все ожидали дальнейших рассказов, но Доброслав вдруг замолчал и удалился.
   В тот момент, когда Стогнев говорил с князем, Власт, случайно стоявший недалеко от них, узнал из их разговора, что Доброслав христианин. Сердце его от радости забилось, и юноша стал с любопытством присматриваться к воину.
   Пользуясь тем, что Любонь был занят гостями, Власт незаметно подошел к Доброславу и шепнул:
   -- Хочу поговорить с вами... пойдемте вместе...
  

IV

  
   После отъезда князя гостям была предоставлена полная свобода, каждый делал, что ему вздумалось: кто присоединился к женщинам, весело болтая и шутя с ними, кто заглянул на кухню, а то возились и с собаками, осматривали лошадей и оценивали их.
   Поэтому никто не обратил внимания на отлучку Доброслава и Власта. Сначала они шли молча. Доброслав, ни о чем не спрашивая, следовал за Властом, по-видимому, смущенный, не зная, как и с чего начать разговор.
   Когда они отошли достаточно далеко, и голосов почти не было слышно, Власт поскорее расстегнул на груди рубашку и, вынув оттуда висевший на шнурке крестик, взволнованный и со слезами на глазах подал его своему спутнику.
   Доброслав, удивленный, оглянулся и, не увидев никого вблизи, взял у Власта крестик и благоговейно приложился к нему... Так два брата во Христе узнали друг друга среди язычников.
   Немедленно Власт спрятал этот символ веры и обнял Доброслава без слов.
   Оба стояли испуганные, взволнованные, но счастливые, что узнали друг друга.
   -- Откуда ты узнал, что я христианин? -- спросил Доброслав.
   -- Должно быть, это всем известно, так как Стогнев говорил об этом князю.
   Доброслав грустно поник головою.
   -- Недаром он мне велел явиться к нему, не веселье ждет меня, -- сказал он.
   Власт подал ему руку.
   -- Думаешь, станет тебя преследовать? -- спросил он.
   -- Князь не сделал бы этого, но боится народа, который остался верен своим богам. Вероятно, он хочет узнать что-нибудь о новой вере, ему известно, что чешская знать ее исповедует... что в конце концов и к нам проникнет эта вера, но пока это настанет, много крови будет еще пролито!..
   Доброслав несколько раз повторил последнюю фразу.
   -- Расскажи мне что-нибудь о себе, -- очнувшись, обратился Доброслав к Власту, -- где тебя крестили?
   -- При императорском дворе... крестил меня епископ из Равенны, а после крещения меня готовили в священники и сделали священником...
   Когда юноша говорил об этом, смиренно опуская глаза, у Доброслава все лицо прояснилось, сложа, как к молитве, руки, он с восторгом посмотрел на Власта и счастливый, нагнулся к руке Власта и поцеловал ее, а Власт его благословил.
   -- Да, я священник! -- продолжал рассказывать Власт. -- И вернулся на родину, чтобы распространять христианство между своими... но мною овладевает чувство тревоги, подобное тому, как еспи кто падает и знает, что ему не за что удержаться... Вы приходите мне на помощь... Советуйте... Давно уже не приходилось мне служить... Все как будто догадываются и угрожают мне. И нет близкого человека, с которым можно поговорить по душам. Отец строгий, бабушка все сердится, заставляют меня вести не подобающий мне образ жизни... Как мне быть?
   Доброслав долго думал.
   -- Отец мой, -- сказал он, -- я буду звать тебя отцом, хотя ты моложе. Я знаю, что наш народ редко прощал тех, которые приходили распространять христианскую веру... Так было и в Чехии, пока не начали строить костелы и пока не утвердилась вера, за которую пострадал Вацлав, а брат его убийца теперь на покаянии. Нас христиан здесь много... но мы держим это в тайне, дабы сохранить жизнь, мы молчим и страдаем.
   -- Разве много здесь христиан? -- спросил Власт, складывая руки, как к молитве. -- Разве нас здесь много?
   -- Но еще больше у нас здесь врагов, -- прибавил Доброслав. -- Будемте осторожны и терпеливы, будем надеяться на нашего Бога, который творит чудеса... так учили меня на Градчине, в Праге.
   Они разговаривали бы еще долго, но явился Ярмеж, которого послал старый Любонь, обеспокоенный долгим отсутствием сына. Чтобы не возбуждать подозрений, Власт и Доброслав расстались, и каждый вернулся домой разными дорогами.
   Ярмеж как-то странно посмотрел вслед Власту, которому не особенно симпатизировал, считая его помехой к счастью. Хотя он ему худого не желал, но смотрел с завистью, как на единственного сына, место которого еще так недавно он мечтал занять.
   Ярмеж хотел ближе сойтись с Властом, но несмотря на сердечность и дружеские отношения Ярмеж чувствовал, что молодой Любонь что-то скрывал и что-то не договаривал; словом, какая-то преграда их разделяла и они не доверяли друг другу.
   -- Отчего это вы удалились с Виотком? -- спросил Ярмеж.
   -- Хотел узнать кое-что о немцах, и, разговаривая, не заметили, как ушли в лес.
   На этом разговор прекратился. Власт поспешил к отцу, так как гости стали разъезжаться и надо было провожать их.
   Старик все время следил за сыном и беспокоился о нем. Ярмеж подливал масла, рассказывая о том, как Власт молится и совершает непонятные ему обряды; и старый Любонь, как и Доброгнева, догадываясь, что он скрыто исповедует христианство, хотели как можно скорее вернуть его к старой вере. И им обоим казалось, что самый верный путь к достижению этого будет прежде всего женитьба.
   Как раз в этот день Любонь разговаривал со своим дальним родственником Сломкой, у которого была пятнадцатилетняя дочь Млада, славившаяся своей красотой на весь округ.
   Старый Сломка боялся, как бы у него не отобрали дочку в Познань, в седьмые либо восьмые жены Мешку. Бабы-свахи шлялись по всему краю и высматривали девушек... А их красота считалась единственным приданым, какого требовал князь.
   Вздохнул старый Любонь и признался, что и он тревожится за свою Гожу, как Сломка о своей Младе.
   -- За свою ты не бойся, -- сказал он Сломке, кладя ему руку на плечо. -- Отдай ее за моего сына. Я пришлю сватов. Как наденут на нее чепец, никто ее пальцем не тронет, какая ни будь она раскрасавица. Отдай Младу за моего Власта!
   -- А почему бы и нет? Только бы он не брал уж других жен.
   -- Не в наших это привычках -- только у князей, да у таких, у которых необузданные страсти, и у потерявших стыд... В нашем роду никто больше одной жены не имел, -- ответил Любонь.
   -- И мы такие же, -- сказал Сломка, -- а где дома две или три жены, там ни порядка, ни покоя нет, ни стыда... Отдам вам Младу за вашего Власта.
   И ударили по рукам.
   -- Но быть по старому обычаю -- со сватами и обрядами... Только Власт раньше поговорит с Младой, потому что я против воли дочери не выдам и не буду ее неволить.
   Любонь улыбнулся.
   -- Оба молоды, чего бы им не понравиться друг другу? Мы решать будем, не они.
   И, пошептавшись еще немного, разошлись. Когда Власт вернулся, старик велел ему поклониться Сломке в ноги.
   -- Старый друг и родственник, простись, как с отцом, -- пробормотал Любонь.
   Власт исполнил приказание отца.
   Гости вскоре один за другим стали разъезжаться, сперва уехали те, которые были из более отдаленных местностей, затем близкие соседи, последние выехали уже ночью при луне.
   Теперь и Гожа вышла из своего убежища подышать свежим воздухом.
   Власт, утомленный, сидел на стороне. Прислуга убирала столы, поднимая разбросанные по земле кубки, пустые ведра и кувшины.
   Издали доносились песни уезжавших.
   После шумного дня наступил тихий и спокойный вечер.
   Любонь о чем-то шептался со старой матерью, а Власт, которого наконец отпустили, побеседовав немного с сестрой, удалился на гумно помолиться.
   Но здесь поджидал его Ярмеж. Последнего угнетало то, что он никак не мог сойтись с Властом и быть с ним искренним. Встретившись в дверях гумна, Ярмеж подавил в себе зависть, которую питал к товарищу детства и, взяв его за руку, сказал:
   -- Сядьте здесь, Власт, я хочу с вами поговорить искренно, как с братом.
   -- Хорошо, друг мой, говорите, я слушаю.
   -- Порази меня гром на этом месте, если я скажу неправду, -- начал Ярмеж. -- Я буду с вами откровенным... Вас здесь не было двенадцать лет... Старик тосковал до последнего момента. Некого было любить, и он полюбил меня... Я полюбил Гожу. Казалось, что я заменю ему его сына, а теперь что будет, скажите?
   Власт обнял его.
   -- Если Гожа любит тебя, а отец согласен, так разве я буду вам мешать! Поверь мне, брат мой, что я ничего и ни у кого не хочу и не желаю отнимать, а, наоборот, я охотно отрекусь от всего, что мне следует. Я даже не сумел бы всем этим владеть. К тому же я слаб и не воин...
   Говоря это, он грустно опустил голову... Ярмежу стало жаль его, и он пожал руку Власта.
   -- Я ведь тоже не думаю отнимать у вас наследства и не только не мог бы этого сделать, но и не желал бы. Помогите мне только взять в жены Гожу, и будемте друзьями. Побратаемся и будем, как принято по старому обычаю, служить друг другу.
   -- Ах, друг мой, поверь и без клятвы, что я был тебе братом и буду.
   -- А я вам дам первое доказательство, что я искренно отношусь к вам... Вас бабушка, отец и окружающие подозревают в том, что вы христианин, -- сказал Ярмеж.
   -- А если это так? -- вздыхая, тихо спросил Власт.
   -- Ой, чур, чур меня и вас!.. Не рассказывайте этого, не сознавайтесь и не думайте об этом!.. Вы не знаете старой Доброгневы: она отравила бы вас, хоть вы и внук ей. И отца не знаете, он проклял бы вас, как врага!
   Говорил он это дрожащим голосом, но испугавшись, что услышат, продолжал уже шепотом:
   -- Молчите, Власт, и об этом никому ни полслова, этого быть не должно и не может... Любонь никогда этого не позволит... Но вас подозревают... может быть, я в этом и сам виноват... я, право, не знаю! Меня спрашивали, а я -- каюсь в этом -- рассказал, что вы совершаете по утрам и вечерам какие-то странные обряды... Может быть, я не должен был говорить об этом?
   Власт молчал.
   -- А если вас научили у немцев ненужным вещам, то теперь, вернувшись домой, надо об этом забыть и вернуться к старым богам. Да вас и заставят... Сегодня я слышал, что старик уговаривался со Сломкой женить вас на Младе.
   Власт закрыл глаза руками и простонал:
   -- Не говори мне об этом.
   -- Ничего это не поможет, -- ответил Ярмеж. -- Млада, прекрасная, как богиня цветов, видел я ее раз в лесу, с матерью гуляла... Стройная, красивая, веселая, с голубыми глазами, с золотистыми длинными косами... Она вас, а вы ее полюбите...
   -- Брат мой, -- грустно проговорил Власт, -- все это вы говорите по своей доброте. И я вам скажу всю правду. Да, я христианин и никогда не отрекусь от моей веры, даже если бы пришлось умереть!
   Наступило долгое молчание. Ярмеж смотрел на юношу с удивлением и только качал головою.
   -- А ведь придется вам повиноваться отцу.
   -- Да, но на небесах у меня Отец, которому я должен повиноваться с еще большим послушанием.
   Это совсем уже было непонятно для Ярмежа, но спросить его он не посмел, пожал только руку Власта, исподволь приходившего в себя после волнения.
   -- Будь покоен, -- обратился он к Ярмежу. -- Бог о нас заботится и творит чудеса, и надо верить в Его силу. Если мой мирской отец велит мне забыть небесного Отца, тогда уйду отсюда... ты останешься здесь один и заменишь ему родного сына, и будешь ему утешением.
   -- Как? Ты все бы бросил? И отца, и сестру, и дом, и все богатства? Для...
   -- Да, -- ответил Власт. -- Не спрашивай, почему и для кого. Сегодня я тебе больше сказать не могу... но клянусь, все брошу, чтобы спасти гораздо больше!
   Ярмеж стоял перед Властом, задумавшись, и не знал, наяву или во сне он все это слышит и видит, так как на лице Власта вместо грусти и тревоги отражались какая-то радость и торжество.
   Затем Власт подошел к Ярмежу и почти весело обнял его и, не скрываясь больше, стал на колени, чтобы помолиться.
   И молитва Власта показалась молодому язычнику странным явлением, так как во время языческих обрядов он видел только исступление, но никогда не думал, что можно молиться так тихо и со слезами на глазах, как бы разговаривая с кем-то невидимым, с каким-то духом. Он понял, что это была как бы беседа с кем-то непонятным, неуловимым для обыкновенного смертного и что в этом слабом на вид юноше была какая-то великая сила, которая придавала ему столько удивительного мужества. Все, что ему рассказывал Власт и что он теперь видел, заставляло его задумываться и наполняло его сердце тревогой.
   Ярмеж, задумавшись, смотрел на Власта и почувствовал, как какая-то дрожь пробежала по его телу.
   У молящегося удивительно менялось лицо, глаза испускали лучи, и он делался в такие моменты прекрасным. И Ярмежу. даже показалось, что он видит какое-то сияние кругом головы юноши.
   Тихонько, на цыпочках удалился Ярмеж с гумна и, остановившись на пороге, он стал наблюдать за Властом. Ему было и жаль его, и в то же время он со жгучим любопытством хотел узнать, какая вера дает этому слабому юноше столько мужества, силы воли и столько презрения к земным благам.
   Долго стоял он так, задумавшись и как бы онемевши, и только, когда Власт встал, Ярмеж очнулся и, укрывшись плащом, собрался на отдых; лег, но не сомкнул глаз до рассвета.
   На следующий день Любонь, желая приучить сына к мужским забавам, велел Ярмежу поехать с ним на охоту, а сам остался после утомительного дня дома.
   Вставши рано утром и помолившись Богу, Власт из повиновения отцу поехал с сотником на охоту. Взяв с собою собак и несколько человек, отправились через лес, надеясь найти в устроенных заранее ловушках зверя.
   Власт ехал молча, погруженный в молитву. Ярмеж должен был смотреть за обоих, так как старый Любонь, сам прекрасный охотник, терпеть не мог, когда возвращались с пустыми руками.
   Границы леса не были так строго обозначены, как позднее, и владетельный князь пользовался правом охотиться везде, где бы ему ни вздумалось. И когда приблизились уже к месту, где по их мнению должны были наткнуться на стадо коз, вдруг Ярмеж повернул обратно, делая знаки Власту и давая понять, что недалеко охотится князь Мешко. И они сделали уже поворот, чтобы ехать в противоположную сторону, как вдруг Мешко вышел из лесу в сопровождении Доброслава. Казалось, разговор, который они вели, интересовал их более, чем охота. Свита князя осталась позади, а он сам внимательно слушал своего спутника. Вдруг князь поднял голову и, увидев Власта, подозвал его к себе.
   Юноша сошел с лошади, снял шапку и подошел к князю, который держал в руке небольшое копье.
   Князь был одет очень просто: серый охотничий костюм и такая же шапка, но по его величественной осанке можно было тотчас узнать в нем владетеля страны.
   Доброслав тоже обладал прекрасной наружностью и настоящей военной выправкой, но значительно проигрывал осанкой в сравнении с князем, который умел одним взглядом покорять всех.
   На вопрос князя, что он делает в этом лесу, Власт ответил, что, исполняя приказание отца, он приехал сюда поохотиться.
   -- Пусть идут ваши охотники, куда хотят, а вы сами, раз вы здесь, оставайтесь со мною.
   Хотя и не с радостью, однако Власт исполнил приказание князя и, шепнув несколько слов Ярмежу, который немедленно удалился с людьми, вернулся к князю и, став позади Доброслава и не зная, что ему делать дальше, стал ждать приказаний.
   Князь, кажется, совсем не думал охотиться. Оставив всю свиту где-то далеко, он сам как бы прогуливался и развлекался разговором с Доброславом. Но, когда увидел Власта, задумался и, взяв висевший через плечо маленький рожок, дал сигнал свите.
   Немедленно зашумели кусты, и с обеих сторон показалась большая толпа охотников. Князь подозвал к себе Стогнева.
   Стояли как раз на маленькой лужайке, на которую падала тень деревьев. Мешко посмотрел вокруг себя; земля была сырая. Тогда он велел снять с лошади попону, и когда ее разостлали на траве, князь лег. Принесли корзины с жареным мясом и бочонок меду, который поставили около князя. Доброслав и Власт остановились невдалеке.
   -- Стогнев, -- обращаясь к нему, сказал князь, -- вы продолжайте охоту, а я отдохну. Доброслав и Власт останутся со мною. Приведете нам зверя, тем лучше, а если нет, то не беда.
   И сделал знак удалиться.
   Поняв желание князя, Стогнев стал давать распоряжения людям, стоявшим поодаль. И несколько минут спустя князь был уже один с двумя спутниками.
   Посмотрев в ту сторону, куда удалилась свита, Мешко сделал знак Власту приблизиться.
   -- Ты жил среди христиан? -- спросил он. -- Долго ты там был?
   -- Двенадцать лет, милостивейший князь, -- ответил юноша.
   -- Значит, хорошо их знаешь? -- продолжал князь.
   -- Кажется мне, что лучше, чем мой родной край, -- ответил Власт.
   Князь хотел еще о чем-то спросить. Власт с ужасом подумал, как ему поступить, если Мешко спросит его, исповедует ли он новую веру. Совесть не позволяла ему отрекаться от Христа, а сказать правду, значило обречь себя на страдания и мученическую смерть. Мысли эти молнией промчались через его мозг, и он решил сознаться во всем.
   Но князь, у которого уже готов был сорваться роковой вопрос, вдруг умолк. Доброслав, глядя на Власта, страшно побледнел. Нельзя было никак угадать, как отнесется к ним Мешко. Князь был ревностным язычником и часто ходил в кумирню, которая стояла около замка, спрашивал совета у жрецов и исполнял все обряды. Но и то было известно, что князь с большим интересом слушал о христианах и христианской религии и после таких разговоров как-то странно задумывался. Князь был загадкой: он скоро делал и мало говорил, поэтому никто не знал, что и когда он предпримет. Даже самые близкие ему люди не смели угадать его мыслей, а Стогнев искренно сознавался, что сколько раз он ни хотел проникнуть в мысли князя, то всегда ошибался. Мешко оставался для него загадкою.
   Мешко помолчал немного и, не отрывая взгляда от Власта, спросил Доброслава:
   -- Скажи, как тебе кажется? Те, что на Градчине, сильнее и могущественнее нас? А Болеславы, те чешские, тоже богаты и опасны для нас?
   И, не дождавшись ответа Доброслава, Мешко продолжал сам:
   -- Как у немцев один царь и одна столица, так и нам нужна одна голова и одна рука, иначе они нас уничтожат... Достаточно ли силен Болеслав, чтобы нас всех покорить себе и меня тоже? -- уже совсем шепотом прибавил Мешко. -- Говори правду, не лги. Довольно таких, что мне льстят.
   Доброслав устремил взгляд в землю.
   -- Милостивейший пан, -- медленно и подыскивая выражения, заговорил Доброслав, -- не Бог весть, как много воинов у Болеслава, и умом он, кажется мне, тоже не превышает других. Но он знает одно, что для того, чтобы бить немцев, надо у них самих сначала учиться этому искусству; поэтому он их не избегает, а, наоборот, часто общается с ними и кланяется им, для того, чтобы легче их потом покорить.
   -- И поэтому принял их веру? -- спросил Мешко, пристально глядя в глаза Доброславу.
   -- Этого я не знаю, -- ответил воин.
   Разговор прекратился, Мешко ел и пил, улыбаясь.
   -- А если бы мы, я и Болек, начали воевать, кто был бы победителем? -- начал прерванный разговор князь.
   -- Отгадать трудно, -- ответил Доброслав, -- но к чему начинать войну?
   -- Как знать, война может вспыхнуть и без всякой причины... А что там о нас думают?
   Доброслав ответил не сразу.
   -- Знают, что вы сильны, милостивейший князь, но для них нехристиане не страшны.
   -- А давно они сами к ним пристали? -- иронически спросил князь. -- Драгомира, мать Болька, и он сам еще кланялись своим богам... Да разве Болько христианин? -- прибавил Мешко. -- И разве он не убил брата родного за то, что тот принял христианство?
   -- Об этом при дворе Болеслава говорить запрещено. Разные слухи ходят об этом, -- сказал Доброслав. -- Придворные Болька замучили Вацлава будто за то, что несчастный посягал на жизнь князя.
   -- А Людмилу за что убили? -- с насмешкой спросил Мешко.
   -- Этого я хорошо не знаю, -- ответил воин, -- но мне хорошо известно, ибо я сам видел, что Болько часто бывает в храме, что на Градчине, и соблюдает все обряды.
   Мешко вдруг обратился к Власту.
   -- А ты что думаешь? Ведь ты хорошо знаешь христиан; расскажи мне про них, про их веру -- сурова ли она и тяжела ли?
   Пойманный как бы врасплох, Власт в первый момент не знал, что и сказать, но, собравшись с духом и помолившись Богу, как бы вдохновленный, он ответил с жаром:
   -- Милостивейший князь, это вера, которая делает людей счастливыми -- она для них сила, свет и путеводная звезда.
   Услыхав это откровенное признание, Доброслав побледнел и смотрел на юношу с тревогой и уважением.
   Князь не ожидал такого смелого ответа, он посмотрел на Власта испуганными глазами и стал что-то бормотать про себя.
   -- Говорят, что эта религия доставляет человеку страдания и приказывает ему от всего отречься, -- сказал он. -- Правда ли это?
   Вдохновленный юноша, не считаясь более ни с чем и готовый даже заплатить жизнью, ответил:
   -- Милостивейший князь, когда человек хочет обуздать дикую лошадь или приручить сокола из гнезда, то он морит их голодом, не дает им отдыха и всячески ослабляет их. Так же надо поступить с диким, когда хотят из него сделать существо по образу Божию.
   Мешко, сдвинув брови, повторял удивленным тоном:
   -- По образу Божию? Так ты это сказал?
   -- Этому учит новая вера, -- произнес Власт.
   Князь опустил голову и задумался. Казалось, что он забыл, где он находится и с кем разговаривает. Молчал, размышляя о чем-то. Власт стоял встревоженный и вместе с тем довольный собою.
   -- По образу Божию, -- повторил князь еще раз, -- значит, эта вера дает людям сверхчеловеческую силу?
   -- Именно так, милостивейший князь, -- ответил Власт.
   -- И победу, и могущество, и господство? -- спрашивал Мешко.
   -- Дает тем, кто их заслуживает.
   -- А чем это можно купить? -- спросил Мешко.
   Власт немного помолчал.
   -- Милостивейший князь, о вере, которая заключает в себе столько чудесного, нельзя рассказать в нескольких словах. Она делает чудеса, но надо глубоко верить и выстрадать все это, -- ответил Власт.
   -- А разве купить ее нельзя?
   -- Нет, -- ответил Власт, -- потому что золото и сокровища там презирают.
   Мешко больше не расспрашивал. Казалось даже, что он боится посмотреть в глаза юноши, и снова заговорил с Доброславом.
   -- Говорят, что ты сватался при дворе Болька? Это правда? Что же, думаешь поехать в Прагу?
   -- Неужели ваша милость запретит мне это? -- сказал Доброслав.
   -- Не только не возбраняю, а, наоборот, я хочу вас там иметь своим человеком. Поезжайте в Прагу, но устраивайтесь так, чтобы никто об этом не знал.
   И, обращаясь к Власту, сделал ему знак, чтобы и он об этом молчал.
   -- Не вздумайте рассказывать, что я вас туда послал на разведку, а так от себя спрашивайте, рады ли они были бы меня видеть? Не думают ли они, что полезно было бы Больку с Мешко подать друг другу руки и совместно пойти на врага? Говори это от себя -- мне негоже проситься. Я могу только приказывать. Хорошенько разузнай, как они приняли бы меня, если бы я туда явился. Только действуй там умно, -- прибавил князь, поясняя свою мысль взглядом.
   -- Постараюсь хорошо исполнить ваше приказание, -- ответил радостно Доброслав.
   -- А только никто об этом не должен знать, -- еще раз напомнил князь.
   Затем встал и, подбоченясь, стал прислушиваться.
   Вблизи слышен был лай собак, и охотники уже приближались. Мешко, взяв копье в руку, приказал присутствовавшим молчать.
   Послышался храп зверя, и князь поскорее побежал навстречу. Разговор, который его так увлек, теперь был забыт, князь весь отдался охоте и не посмотрел даже на Доброслава и Власта, которые стояли, ожидая приказаний.
   Все ближе и ближе слышен был лай собак и погоня за зверем. Мешко, страстный охотник, остановился в ожидании за толстым деревом.
   Вдруг из-за кустов выскочил большой кабан с пеной на морде и, тяжело дыша, побежал прямо на князя, но в этот момент князь вонзил в него копье; раненый зверь с яростью бросился на Доброслава и Власта, стоявших в стороне, но к ним подоспели княжьи охотники и прикончили зверя.
   Лес наполнился радостным криком. Князь, глядя теперь уже совершенно равнодушно, приказал Стогневу подать себе лошадь, и охота этим кончилась.
   Уже сидя на лошади, князь обратился к Доброславу, разрешая ему ехать домой, Власта же взял с собою. И весь охотничий поезд, собравшись в кучу, медленно и молча двинулся обратно в Познань.
  

V

  
   Город, расположенный на правом берегу Варты над Цыбиной, не отличался на первый взгляд особенным великолепием, но был очень большой, раскинут на громадном пространстве и хорошо укреплен, хотя ему и нечего было бояться неприятельских нападений, благодаря тому, что он находился далеко от вражеских границ.
   Крепостной вал, частокол и тын опоясывали его, а дома были исключительно деревянные и даже не видно было ни одного кирпичного столба. Земляная насыпь окружала княжеский двор и разные постройки: светлицы, хатки, конюшни, сараи и гумна; недалеко от реки особняком стояла кумирня бога Иесса, которую окружала священная роща, почти совершенно закрывавшая кумирню ветвями своих столетних деревьев.
   Кумирня была похожа на все другие капища. Она опиралась на резные и разукрашенные столбы, между которыми вместо стен были развешаны суконные завесы. Внутри было загороженное досками место для жрецов. Посередине стояли укрепленные на длинных палках статуи богов, которые здесь заменяли хоругви: здесь кудесники и гусляры, сторожившие кумирню, посредством воды, огня и земли предсказывали будущее.
   Никто здесь не смел приказывать, кроме самого князя, который был одновременно владыкой замка и кумирни и под его властью находились все жрецы, волхвы, певцы и вся прислуга. Священная роща, окружавшая кумирню, составляла границу, которую никто не смел переступить.
   Этот языческий храм был одновременно и военной, и княжеской сокровищницей. И днем, и ночью здесь стояла стража.
   От священной рощи было одинаково близко и к городу, и к княжескому двору. Княжеский замок представлял собой большое здание, построенное на каменном фундаменте из бревен, покрытых тонкой резьбою и окрашенных в яркие краски. Кое-где в виде украшения чудовищная голова какого-нибудь зверя возвышалась на углах дома и на его фронтоне.
   В передней части дома были устроены большие для важных заседаний залы, где вся утварь состояла из скамеек, столов и княжеского трона, покрытого красным сукном.
   Наряду с простотой здесь замечалась необыкновенная роскошь, составлявшая с ней странную противоположность. В горницах, где собирались по праздникам, стояла серебряная и даже золотая посуда, украшенная еле отшлифованными драгоценными камнями.
   А в сокровищнице, где хранилась вся военная добыча, лежали сваленными в кучу золото, драгоценные камни, оружие всякого рода, отнятое отчасти во время войн с немцами, частью у разных народов востока и запада. Здесь можно было найти старинное и римское оружие, и восточное вооружение, принесенное из Азии: мастерски вышитые блестящей чешуей кафтаны, куски железной и медной брони, лук, из которого стреляли народы, жившие около Черного моря, нормандские топоры, секиры из стран вдоль Рейна, мечи из таких краев, о которых здесь ничего не знали, изделия севера и юга, итальянские и скифские и разных других стран, купленные и награбленные во время войн.
   Свита у князя была очень большая. Так как она составляла часть его войска, то Мешко выбирал лучших воинов, которые все время должны были находиться при нем, остальная же часть войска была размещена в городах и селениях со своими начальниками-старшинами и жупанами, всегда готовыми следовать за князем.
   Число этих легионов с каждым годом увеличивалось, но и боязнь нашествия немцев, живущих по берегам Одры и Лабы, тоже усиливалась. На границе все время шли сражения с маркграфами, вторгавшимися внутрь страны.
   Сербы, жившие по реке Лабе, все слабее защищались против немцев, а многие народности, истощенные борьбою, перешли к неприятелю и вместе с ними предпринимали набеги на своих же; вскоре немцы со своими союзниками чехами начали угрожать Мешку и его стране.
   Мешко понял, что пришло время стать на защиту родственных народов, или же подпасть под владычество немцев.
   Устраивали собрания, на которых уже не говорилось о старой свободе, а о том, как бы себя защитить от немецкого ига, и никто теперь не восставал против княжеской власти.
   Славяне между собою не ладили; то они шли к немцам с данью, то восставали против них и отчаянно защищались; одни переходили к немцам и принимали крещение, а другая часть их соединялась между собою для защиты. Все время у них были внутренние беспорядки. Каждое племя боролось в отдельности, как умело, вместо того чтобы соединиться против общего врага. Когда наконец чехи и моравы образовали одно государство и хитростью начали бороться с врагом, тогда Мешко собрал полян и другие разъединенные племена.
   Очагом всех приготовлений к борьбе была Познань, и все младшие князья должны были исполнять приказания Мешка.
   В самом городе и за крепостным валом, на гумнах и в хатах, и в дворах, расположенных на реке Варте, на правом берегу ее, жили княжеские солдаты-сотники и тысячники, в самом же замке жили те, которые знали какие-либо ремесла или исполнявшие должность охотников, затем сторожа, батраки и невольники.
   Город был большой, но имел вид невзрачный, из-за потемневших старых деревянных домов. Население, которое насчитывалось здесь тысячами, вполне подчинялось князю. Сюда съезжались с востока и запада самые богатые купцы с товарами.
   Военные старшины жили в лесах, дворах и маленьких городках по берегам рек и озер.
   Свита князя была большая и пышная. Князь выбирал самую блестящую молодежь, которая жила при нем в замке.
   В отдаленной и уединенной части дома находились покои его жен и женской прислуги.
   Образ жизни в замке был не как обыкновенно принято при дворах, а скорее на военный лад, так как все должно было быть готово на случай тревоги.
   Иногда делали набеги на Поморье, куда их звал какой-нибудь маленький князь, обещая вести туда, где побольше можно награбить, а иногда нападали на немцев, пользуясь их случайной беспечностью. В этих набегах принимал участие почти весь город.
   Набеги делались очень часто и отчасти из-за добычи, но главным образом для того, чтобы держать врага в страхе. Возвращались они то с радостью, с песнями, большой добычей и взятыми в плен невольниками, а то бывало и так, что подобные набеги кончались очень плачевно для них самих, и тогда они старались вернуться в город ночью.
   Но в правление князя Мешка поляне почти всегда бывали победителями, так как князь был не только храбрым, но и умным правителем, он не торопился предпринимать походы, прежде чем не взвесит всех обстоятельств.
   После охоты Власт со свитою приехал в княжеский замок. Здесь со всех сторон сбежалась толпа придворных слуг, делая догадки, кто он и зачем сюда приехал.
   Власт не походил на воина и тем более на знатного вельможу, так как он был одет бедно и смотрел на людей с боязнью.
   Стогнев, заметив любопытство товарищей, сказал им, что гость -- сын Любоня, вельможи из Красногоры, что он недавно вернулся из немецкого плена и своим знанием немецкого двора и обычаев мог быть полезным князю.
   Власт между тем не знал, что с собою делать, так как князь, отправившись на половину своих жен, оставил его на попечение Стогнева, а тот в свою очередь должен был куда-то уйти... Власт наконец сел на скамью под столбами и задумался.
   Все разошлись, только несколько собак остались с ним, как бы не доверяя незнакомцу и посматривая все время на него, ворчали. Вдруг со стороны земляного вала стал приближаться к юноше какой-то человек и, остановившись перед Властом, бгзцеремонно стал всматриваться в него.
   Власт в свою очередь смотрел на него с любопытством, так как подошедший к нему человек был какой-то странный, и никак нельзя было отгадать, что он имел общего с княжескими людьми.
   Наружность его была отталкивающая: при коренастом росте, коротких кривых ногах поверх корпуса торчала громадная голова, покрытая курчавыми волосами. Вместо зубов виднелись желтые клыки, и на всем его лице застыла какая-то страшная гримаса. Большие руки, крепкие, толстые, с длинными острыми ногтями пальцы, короткая жилистая шея, узкий лоб и маленькие блестящие глазки, как у кота, дополняли безобразие его фигуры. Одет он был в старую сермягу и холщовые порты, на ногах у него были рваные сапоги.
   Казалось, что он исполнял в замке роль ручного волка или медведя.
   Когда собаки, лежавшие возле Власта, завидели его, то вскочили со своих мест и, поджав хвосты, отошли от него подальше.
   Этот дикарь, так как он производил именно такое впечатление, подошел вплотную к Власту и начал нахально осматривать его со всех сторон.
   -- Ты кто такой? -- проворчал он наконец. -- Ты чей будешь?..
   Власт медленно и спокойно спросил его в свою очередь:
   -- А ты кто?
   -- Я?.. Разве не видишь, что я смотрю за собаками, за навозом, за виселицей... Зовут меня Псяюхой... А ты?
   -- Не все ли тебе равно, кто я?.. Оставь меня в покое, -- ответил Власт. -- Какое тебе до меня дело?
   -- Э, кто знает? Ты откуда?
   -- Из Красногоры, -- ответил Власт.
   -- Слыхал про такое место, -- сказал Псяюха. -- Ты, значит, слуга Любоня?
   -- Не слуга, а его сын, -- поправил Власт.
   -- Ого-го! -- захохотал урод и, насмешливо поклонившись, прибавил: -- Жаль только, что у Любоня нет сына.
   -- Не было, а теперь есть, -- ответил кротко юноша.
   Власт надеялся, что Псяюха, удовлетворив свое любопытство, отойдет от него прочь, но Псяюха не уходил и еще пристальнее стал смотреть на него.
   -- Чахлый какой, -- опять начал про себя ворчать Псяюха, -- бледный, несчастный... На что он здесь пригодится? Куры заклюют его... а хлеб-то будет жрать наравне с другими.
   Власт посмотрел на него, но холоп не трогался с места.
   -- И какая польза от него?.. На что его сюда привели?.. Мне в помощники, что ли? Да я его не приму... Эй, -- проговорил он, громко хохоча, -- милостивейший вельможа... зачем это вы сюда пожаловали?
   -- С князем приехал сюда, -- ответил Власт.
   Услыхав это, мужик ушел, но спустя некоторое время опять вернулся и, по-прежнему, уставившись на Власта, стал смотреть на него в упор.
   -- Это ты был двенадцать лет в немецкой неволе? -- вдруг спросил он. -- И, верно, исповедуешь новую веру, -- прибавил он. -- С твоей новой верою тебя здесь повесят!
   Власт слушал молча.
   Псяюха, сделав страшную гримасу, начал грозить ему кулаками и, скрежеща зубами, повторял:
   -- На виселицу пойдешь, на виселицу!
   Между тем Стогнев, увидев эту сцену, выслал мальчика с кнутом, который, подойдя сзади, крепко хлестнул Псяюху по ногам. Тот взвизгнул, обернувшись, хотел было ударить мальчика кулаком, но, заметив в окне Стогнева, убежал.
   Собаки бросились за ним с лаем.
   Власт остался, наконец, один.
   Когда начало смеркаться, Стогнев позвал его ужинать. В избе уже собралось несколько старшин. Все сели за стол, Власт занял самое скромное место и сидел молча.
   Присутствовавшие смотрели на него с жалостью и с нескрываемым пренебрежением.
   В те времена ценили в мужчине прежде всего физическую силу, а так как Власт был слаб и бледен, то он не внушал к себе уважения, хотя всем было известно, что был сын знатного вельможи.
   Стогнев и его товарищи, Рослав, младший подчашник, и Мислав, сотник, смотрели на Власта с отвращением, так как знали, что он долго жил у немцев, и считали его почти своим врагом. И им казалось странным, что князь держал его при дворе.
   Первым прервал молчание Стогнев, спросив юношу, как ему нравится на родине после немецкой неволи.
   -- Кроме дома моего отца, я еще ничего не видел, -- ответил Власт.
   -- И, должно быть, скучно вам здесь в деревянных хижинах после роскошных немецких домов? -- с иронией заметил один из присутствовавших. -- Этим лентяям необходимы их теплые берлоги! Мы другое дело; сегодня здесь, а завтра там... Нам и деревянных хат довольно...
   -- Да, -- ответил Власт, не смущаясь, -- у них города красивые и везде виден порядок и богатство. Но хотя они и любят удобства, это им не мешает быть воинами...
   -- Лучше, чем мы? -- спросил сердито Мислав.
   -- Право, не знаю, я сам не воин, -- ответил Власт.
   -- А вы сами чему там научились? -- спросил его Стогнев.
   -- Будучи в неволе, я научился многому, -- сказал Власт, -- делал все, что было приказано.
   -- Как же вы на свободу выбрались?
   -- Мне ее возвратили сами хозяева, видя, что я им больше не нужен, а я воспользовался свободой, чтобы вернуться домой, -- ответил юноша.
   -- А дома-то, -- спросил Стогнев, -- у такого воина, как Любонь, что вы думаете делать?
   -- То, что прикажет отец, -- послышался ответ.
   Спокойствие и смирение, с каким Власт отвечал на задаваемые ему вопросы, производили странное впечатление на присутствующих.
   Рослав и Мислав, видя покорность Власта, стали дерзко насмехаться над ним. Стогневу это стало неприятно.
   Двусмысленные шутки сыпались на Власта, который смущался и краснел, но терпеливо выслушивал и молчал.
   Поужинав, Власт собирался встать и уйти, как вдруг в комнату вошел княжеский слуга и попросил его следовать за ним.
   Приглашение князя произвело, по-видимому, большое впечатление на дерзких солдат, а Власт, быстро встав из-за стола и поклонившись всем, ушел в замок.
   Мешко еще находился на половине своих жен, где в данный момент отдыхал.
   Пройдя первый двор, где Власта встретил визг и лай собак, он вместе со слугой прошел через ворота, возле которых стояла стража, во второй двор, посередине которого был устроен садик.
   Как только Власт переступил порог, он увидел головки высунувшихся в окно молодых женщин, покрытые белыми платками, с любопытством присматривавшихся к незнакомцу. Сюда доносился их визг и смех; несколько нарядно одетых девушек выбежали во двор, чтобы лучше рассмотреть юношу.
   Слуга поспешил указать Власту дорогу под столбами, окружавшими эту часть дома. Пройдя сени, они вышли в большую избу, где находились комнатные служители и стража. Изба разделялась на две части, одна из них была закопченая, с огромным очагом, теперь угасшим. Кругом все было тихо и спокойно.
   Они прошли еще одну маленькую комнату, на стенах которой было развешано много всякого рода оружия: луков, топоров, пращей и копий. И затем слуга приоткрыл двери в комнату Мешка...
   Князь, вытянувшись во весь рост, лежал на медвежьей шкуре, подложив руки под голову. Увидев Власта, он сделал знак, чтоб тот подошел ближе.
   Слуга ушел, закрыв за собою дверь.
   Молчание продолжалось несколько минут. Мешко вздохнул, медленно стал приподниматься и, сев на своем ложе, сказал:
   -- Ты знаком с новой верой немцев? Расскажи что-нибудь... Ведь Христом зовут их Бога?
   -- Да, милостивейший князь, -- медленно ответил Власт, которого обрадовал вопрос князя. -- Да, Христос был Богом на земле и вознесся на небеса. Сошел Он с небес для того, чтобы сеять правду и искупить своей кровью грехи людей.
   -- Да, знаю, был убит... замучен... -- сказал Мешко.
   -- И воскрес, -- прибавил Власт.
   Князь, услыхав это, посмотрел на Власта с недоверием и страхом.
   -- И творил чудеса? -- спросил он тихо.
   -- Творит их Он и теперь, -- прибавил Власт.
   Мешко, как будто пугаясь собственного голоса, спросил его почти шепотом:
   -- А ты христианин?
   У Власта забилось сердце.
   Хотя в интонации голоса князя не было ничего грозного, Власт все-таки не был уверен, как примут его признание, и не подпишет ли он этим себе приговор. В этот момент он вспомнил отречение от Христа апостола Петра... но тотчас отбросил от себя это искушение и с мужеством ответил:
   -- Да, милостивейший князь, я христианин! И если бы мне пришлось страдать за это и поплатиться жизнью, я не отрекусь от моего Бога.
   Изумленный князь долго смотрел на вдохновенного юношу.
   -- И не боишься смерти?.. -- спросил он.
   -- Нет... там ждет меня вечная жизнь и счастье.
   -- Вечная жизнь!.. -- проворчал князь, вставая. -- А ты в этом уверен?
   -- Бог нам это обещал, милостивейший князь.
   Со странным выражением на лице не то насмешки, не то страха, князь бросился на ложе и задумался. Жуткое молчание длилось довольно долго.
   -- А ты чудеса творить умеешь? -- спросил, наконец, Мешко.
   -- Нет, мой князь, их не творит никакой человек, а только один Бог.
   Мешко как будто не понимал.
   -- Есть ведь христиане, творящие чудеса? -- промолвил он.
   -- Да, князь, есть святые люди, через посредство которых Бог творит чудеса.
   Мешко опять задумался и, казалось, совсем позабыл о присутствии молодого христианина.
   Власт с бьющимся сердцем всматривался в лицо князя, желая узнать, прощает ли он его или велит казнить. Но князь просто думал о рассказанном.
   Вдруг он начал расспрашивать Власта о немецком цесаре.
   -- А что немецкий цесарь силен? -- спросил Мешко.
   -- Не знаю, есть ли какой сильнее, чем немецкий цесарь... Даже и тот, что живет в столице на берегу моря. Владения его простираются до страны, где совсем нет зимы, а с другой стороны, до края вечных снегов. Господствует он над королями и князьями и владыками, имеет огромное войско и сокровища. Сила его страшна...
   Мешко улыбнулся с недоверием.
   -- И все-таки его маркграфы и князья ни сербов, ни поляков покорить не сумели!.. -- проворчал как бы про себя князь. -- Из наших они только чехов сумели перетащить на свою сторону, но чехи им изменят, когда настанет удобный момент... Пошли вместе с немцами на венгров, которые и нам много вреда делали.
   Затем Мешко начал расспрашивать об обычаях в замках, о том, какое у немцев оружие, о военных порядках.
   Власт отвечал медленно, описывая все, что видел: старые города, старинные замки на вершинах гор, железную броню рыцарей, богатство цесарской сокровищницы и роскошь дворцов и храмов.
   Князь слушал Власта, не перебивая его.
   Слушал то с грустной задумчивостью, то с напряженным вниманием, когда Власт рассказывал о воинах, то с презрением, когда он говорил о богатствах.
   Но о войсках и военных порядках Власт меньше всего мог рассказать, так как сам мало понимал в этом.
   Нелегко было угадать, о чем думает Мешко, но все же казалось, что в этот момент он обдумывал средства померяться силами с немцами, нисколько не пугаясь их превосходства.
   Когда наконец Власт утомленный замолк, Мешко посмотрел ему глаза и, понизив голос, сказал:
   -- Смотри, не проболтайся о том, что ты христианин! Если бы мне об этом доложили, то пришлось бы тебя казнить. А ведь мне отца твоего жаль. Мы поклоняемся нашим старым богам, других у нас не знают. Ничего общего с врагом иметь мы не можем, нет!..
   Когда Власт хотел было уже попрощаться, князь вдруг прибавил:
   -- Домой не уезжай, оставайся здесь! Мне нужно о многом, касающемся неприятеля, спросить тебя. Враги наши стараются захватить все, что можно... Стогнев даст тебе помещение. Отпущу я тебя вскоре, а пока живи здесь и молчи.
   Власт вышел приискать себе приюта на ночь, а князь опять лег и глубоко задумался.
   Сюда доносились песни женщин, визг и лай собак и хохот. Иногда это стихало, но вскоре опять шум и гам возобновлялся с еще большей силой.
   Вдруг в дверях показалась немолодая женщина высокого роста, роскошно одетая, вся осыпанная драгоценностями. Из-под белого чепчика выбивались пряди черных с проседью волос. От ее былой красоты остались лишь большие черные, искрящиеся глаза и маленький ротик, теперь гневно сжатый.
   Переступив порог, она вытянула как бы с мольбою свои белые руки и, поклонившись князю, обдумывала, с чего начать ей говорить, и то поглаживала свои волосы, то поправляла складки своего платья.
   -- Что нового расскажешь, Ружана? -- спросил князь рассеянно.
   -- Да то, что всегда, милостивейший пане. Здоровье мое пропадет при ваших женах. Того гляди, которая-нибудь из них отравит меня ядовитым зельем. Все они злые и ревнивые ведьмы...
   -- Что опять случилось? -- смеясь, спросил Мешко.
   -- А то, что там бывает ежеминутно, как только проснутся эти ваши богиньки! Пожирают они меня и друг друга, глаза готовы выцарапать! Прислушайтесь, милостивый князь, визг какой! Когда одна поет, другая непременно рвет и мечет. Ничем их нельзя успокоить. Никто не слушается меня. -- Она скрестила руки на груди и, став напротив князя, казалось, умоляла о помощи.
   -- Что же это все значит? Мало у вас, что ли, силы и власти, что вы не умеете взяться за молодых и наивных девушек? -- прикрикнул Мешко.
   -- Скорее Стогнев скрутил бы сотню батраков, чем я могла бы справиться с этими стрекозами! -- ответила Ружана.
   -- Так что же с ними поделать? -- спросил князь.
   -- Что делать? -- ответила она. -- Прогнать на все четыре стороны, отослать их к родителям. Впрочем, я знаю одно, что я перед ними бессильна.
   -- А которая из них злее других? -- спросил князь.
   -- Да, как всегда, та, которую вы больше всех балуете, которую никто не смеет пальцем тронуть. Эта не только не слушается меня, но даже смотреть не хочет и грозит и мне, и другим.
   -- Это которая, Лилия?
   -- Сегодня Лилия, а завтра будет другая, -- говорила с отчаянием Ружана. -- Все они хороши!
   -- Что же мне сделать и как помочь этому? -- опять шутя спросил князь.
   -- Прогнать всех.
   -- Нет, этого я сделать не могу! Скучно было бы мне без них, -- ответил Мешко. -- Кто знает, может быть, все изменится. А пока, имей терпение и держи их строго, Ружана.
   Ружана, в отчаянии махнув рукой, собиралась уже уйти, как вдруг приподнялась портьера, и в комнату почти вбежала молодая и очень красивая женщина.
   На вид ей было лет двадцать. Она была высокая и стройная, с прекрасными черными глазами и длинными волосами, заплетенными в косы. Она была изящная и гибкая, как лань, сильная и храбрая. Держала себя очень смело. Проходя мимо Ружаны, она смерила ее презрительным и гневным взглядом и, подойдя близко к Мешку, заговорила:
   -- Милостивейший пане, стоя за спиной, я все слышала. Неужели вы верите этой старой ведьме? Она злится на всех молодых, потому что сама стара стала, а лицо покрылось морщинами, и Стогнев бросил ее и взял себе другую.
   Ружана молча выслушивала эти колкости, а девушка продолжала:
   -- Ей хочется заставить нас сидеть весь день у прялки, а самой приманивать старшин к себе на мед.
   -- Ах ты, змея! -- вскричала Ружана, не в состоянии больше сдерживать себя.
   Мешка как будто забавляла эта ссора; он все смеялся, но на лбу у него начали появляться какие-то грозные морщины.
   Лилия старалась вызвать у князя улыбку сочувствия к себе.
   Но вдруг с шумом распахнулась дверь, и появилась в ней третья женщина.
   Эта девушка казалась ровесницей Лилии, но была совершенной противоположностью ей; небольшого роста, хрупкая и нежная, с золотистыми волосами и серыми глазами, созданными как будто для слез. С виду она казалась очень слабенькой и беззащитной, хотя на самом деле обладала сильным характером и необыкновенной гордостью. С каким-то странным спокойствием она подошла к князю и, посмотрев прямо в глаза, проговорила:
   -- Лилия эта не лилия, а крапива. Во всем она виновата. Ни меня, никого она не оставляет в покое! Я ведь старше нее, и имею кое-какие права! Я дочь жупана, княжеского рода. Мы Лехи, а она кто? Отец ее раб!.. Дитя раба!.. Помесь какая-то и смеет...
   Лилия, не дав Барвине кончить фразу, подскочила к ней со страшной злобой и угрозами, но Ружана бросилась между соперницами и разъединила их.
   Мешко хохотал, но его лицо становилось все мрачнее. Облокотившись одной рукой на ложе, а другую протягивая спорящим, он закричал:
   -- Барвина, и ты, Лилия, кто вам позволил входить ко мне? Уходите немедленно в светелку.
   -- Лилия изменяет тебе, пане! -- вскричала маленькая Барвина.
   -- Лжешь, у самой есть любовник! -- вся краснея, ответила Лилия.
   -- Прочь отсюда, расследую, в чем дело, и всех накажу, а пока уведи их, Ружана.
   Лилия хотела остаться, но князь указал рукою на дверь, и Лилия, сконфуженная и рассерженная, последовала за Барвиной.
   Из сеней доносились еще их голоса и наконец совсем стихли.
   В этот момент вошел Стогнев, но, увидев нахмуренное лицо господина, не посмел заговорить.
   -- Клянусь Перуном! -- воскликнул Мешко. -- Придется разогнать все это стадо. Вместо утешения и отдыха вечная у них ссора и мучение с ними! Ну их к Перуну с их болтливыми языками! -- прибавил он.
   Стогнев стоял и ждал приказаний, но Мешко велел ему удалиться и задумался.
  

VI

  
   Власт остался при дворе князя, и хотя сам Мешко был к нему милостив, придворные смотрели на него косо. Угадывали в нем того, кем он был на самом деле, то есть христианина, что значило для них то же самое, что быть немцем или врагом. Тихий нрав юноши тоже не нравился всем этим воинам и забиякам, проводившим время если не на войне, то на охоте или в набегах на соседей.
   Беспрестанно здесь вербовались люди, которых учили военному делу с такою поспешностью, как будто война уже была объявлена соседями. И на самом деле, на границе никогда не было спокойно, в особенности частые стычки были у славян с маркграфом Героном, старавшимся истребить их всеми правдами и неправдами... Мешко часто помогал своим единоплеменникам, но выступал не открыто, а тайком.
   Сам князь и его приближенные были вполне уверены, что рано или поздно все единоплеменники подпадут под власть Мешка, и что Силезия и Хорватия будут отняты у чехов и включены в единое Польское государство. Земли, захваченные маркграфом Героном, жители которых перестали быть язычниками и онемечились, Мешко считал как бы собственной потерей. Бороться с соседями помогал ему его брат Сыдбор, старший сын Земомысла и его возлюбленной.
   Он унаследовал после матери, воспитанной где-то в лесах, дикий нрав и страстную любовь к свободе; жизнь свою он проводил под открытым небом, в сражениях, засадах и кровавых боях.
   Мешко обладал благородной натурой. Он стремился к власти, желал сам стать и поставить свою страну на одном уровне с теми народами, которые стояли гораздо выше.
   Сыдбор же был просто воякой, которому больше всего нравились кровавые битвы и стычки.
   Поэтому Мешко сделал его начальником самых отчаянных из своих солдат-головорезов и поручал самые трудные походы, не давая ему передышки. Но Сыдбору нравилась такая жизнь, и он ничего больше этого не желал.
   В своих землях, которые он получил от князя, он никогда не жил, семьи не заводил, время проводил в кочевках со своей конницей, большей частью бродя около границы. Он охотно нападал на беззащитных и мирных жителей и уводил их в плен. В Познань он приезжал, когда его звали, но чаще неожиданно появлялся сам, впрочем, долго не оставался и на следующий же день опять уходил, не предупреждая об этом никого, и надолго исчезал со своими воинами.
   Живой и предприимчивый, он вызывал бы опасения, если б князь заметил в нем желание властвовать, но Сыдбор вполне довольствовался тем родом деятельности, которая выпала на его долю. Известный среди своих воинов как суровый и жестокий, никому не дающий пощады, он был, однако, удивительно нежен к своим родным. Мешка он глубоко уважал, а младшую сестру просто боготворил.
   Она жила под опекой Мешка, в отдельном доме, имела свой отдельный штат прислуги и проводила время уединенно, не общаясь с женами князя. Мешко давно хотел выдать ее замуж, но как-то не находил ей подходящего жениха, и сама Горка не очень спешила оставить свой дом.
   Она была самой младшей в семье и после смерти отца Земомысла осталась ребенком. Она воспитывалась среди старых женщин, которые прислуживали ее покойной матери, а характером и наружностью очень напоминала Мешка. Те же черные глаза, темные волосы, такая же смелая и сильная и, если бы ей позволили, она, подобно чешским девушкам, отправилась бы на войну. Она очень интересовалась всем тем, что предпринимал Мешко, хотя расспрашивать не смела, и как Мешко мечтал о большой власти, так Горка о таком муже, который помогал бы ее брату завоевывать земли.
   Князь уважал и любил сестру, но не так, как Сыдбор, который боготворил ее и чувствовал себя на верху блаженства, когда его к ней допускали. Все ее желания и капризы были для него законом.
   На следующее утро после разговора Власта с князем разошлась весть, что Сыдбор идет. Все жители города вышли ему навстречу. Пошел посмотреть и Власт.
   В сенях стоял Мешко, окруженный свитой, ожидая прибытия брата. Уже издали показался кортеж.
   Не был он пышный, а скорее какой-то странный. Около сотни людей на хороших лошадях следовали за Сыдбором, у которого был вид вождя какого-то дикого племени: красный, черный, взъерошенный, в пестрой одежде, обшитой блестками да бляшками, в шапке с султаном, но уже поношенным, и весь обвешанный всякого рода оружием -- топором, луком и молотом, болтавшимися у пояса, на плечах праща и копье. Все это Сыдбор употреблял с необыкновенной ловкостью во время схваток. Один только щит носил он позади седла и редко им пользовался.
   У воинов его были кованые панцири и бляхи; некоторые из них носили кафтаны, имея при себе кривые сабли и копье; одеты они были все одинаково, что в те времена считалось большой роскошью.
   И Сыдбор, и вся его дружина выглядели ужасно; все были в синяках, лица с рубцами, покрыты кровью и пылью. И все-таки у всех был вид довольный, и шли они с веселыми песнями, как следует победителям. Сзади плелись несколько десятков людей, связанных между собою толстыми канатами, между ними были старики, юноши, женщины и дети.
   Сыдбор сделал набег на немецкую колонию вблизи небольшого города на берегу Одры. Всех жителей взял в плен, а деревню сжег.
   Все эти несчастные, оборванные, избитые и в ранах, представляли собой страшную картину. В их глазах были написаны отчаяние и ужас.
   Как только въехали во двор замка, несколько женщин упали на землю от изнеможения, некоторые тут же скончались. Полунагие дети плакали, и чтобы успокоить, солдаты нещадно их били.
   С визгом, плачем, стоном и хохотом остановились они перед князем, а Сыдбор, еще сидя верхом на лошади, уже начал рассказывать о своем набеге; впрочем, слова были излишни, победа была налицо. Мешко, увидев пленных и богатую добычу, довольно улыбнулся. Его радость можно было оправдать тем, что нередко и его подданных уводили немцы, еще более издеваясь над ними, а маркграф Герон истреблял славян не только мечом и огнем, но и вероломством.
   Весь город сбежался посмотреть на войско Сыдбора и отчасти на пленных, высматривая крепких и здоровых для более тяжелой работы; рабы в то время были дороги.
   Смотрел на все издали и Власт. Увидев полунагого и избитого до крови старика, связанного канатом, с опущенной головой, он весь побледнел. Коротко остриженные волосы с выбритым на темени кружком, служившим для соратников Сыдбора предметом насмешки, изобличали в нем христианского священника.
   Власт невольно заломил руки; к счастью, никто этого жеста не заметил, и он сумел прийти в себя.
   После показа добычи, состоявшей из разного рода оружия, платья и посуды, среди которой Власт заметил церковные подсвечники и чашу, князь с Сыдбором вошли в дом; вся прислуга и толпа остались на дворе, расспрашивая воинов о сражениях и набегах, хохоча и делая свои замечания.
   Власт между тем думал о том, как бы освободить несчастного священника, который возбудил в нем глубокое сострадание.
   В первый момент он решил просить князя отдать ему старика как не годного ни для какой работы.
   Власт стоял так, задумавшись, как вдруг почувствовал, что кто-то дотрагивается до его руки. Он оглянулся и увидел старую женщину, одетую в белый платок, которая что-то шептала ему на ухо... Сразу Власт не мог понять в чем дело. Тогда старуха отвела его в сторону и спросила:
   -- Это вы сын Любоня, что двенадцать лет были в немецкой неволе?..
   -- Да, это я самый, -- ответил Власт.
   Старуха долго к нему присматривалась...
   -- А помните вы Срокиху? -- спросила она.
   Власт, который за двенадцать лет отсутствия все позабыл, старался воскресить в памяти это имя.
   -- Так называли в Красногоре женщину, которая после смерти матери меня вскормила, -- наконец ответил он.
   Старушка бросилась к нему, обняла и, глядя на него глазами, полными слез, произнесла:
   -- Голубчик ты мой, дитя мое родное! Так ведь это я Срокиха... Твой отец отдал меня князю в замок, потому что я знала, как лечить и заговаривать. Приказали смотреть за молодой княгиней, за Горкой, и вот живу при ней и развлекаю бедняжку, как умею. Голубчик, дитя родное! Что немцы из тебя сделали!.. А я думала, что вырастешь, как Дуб, а вот ты какой тоненький и хрупкий, точно березка.
   Власт смотрел на старушку с умилением, он начал вспоминать свои детские годы, и ему стало как-то грустно. Он хотел что-нибудь подарить старушке, но у него самого ничего не было; с другой стороны, старушка как будто ни в чем не нуждалась. На ней было платье из очень тонкого и белого полотна, а холеные руки свидетельствовали о том, что Срокиха мало работает.
   -- Голубчик ты мой! -- проговорила тихо старушка. -- Пойдем со мною, я тебя моей княгине покажу... Хотя в тебе течет кровь жупанов и вельмож, все же я тебя вскормила своим молоком, и ты мое дитя.
   И старушке страшно хотелось приласкать Власта, как в былые времена, но не посмела; юноша смотрел на нее и грустно улыбался.
   -- Пойдем, -- обратилась она к нему, -- княгиня добрая пани, красивая и милостивая. Она одна, нет у нее ни мужа, ни подруг; скучно ей, и развлекается она песнями да сказками; ей любопытно будет послушать твои рассказы о далекой стране, где ты был. Я тебя сведу к ней.
   Власту неприятно было приглашение старухи, но отказать не хотелось; он утешал себя мыслью, что священнику не следует избегать людей, которых, может быть, сумеет обратить в христианство.
   Старуха с Властом прошли один двор и, открыв боковую калитку во второй двор, где стоял дом молодой княгини, вошли туда вместе.
   Весь дворик зарос зеленью, точно садик, везде было посажено много цветов. Внутри двора было совсем тихо. Посередине стояла старая липа, на которой висело несколько клеток из лоз с поющими в них птичками. Здесь же свободно расхаживала молодая серна, пощипывая травку, и, увидев входящую Срокиху, остановилась, подняла голову с черными глазенками и топнула ножкой... Но, заметив за ней еще кого-то, испугалась и быстро убежала в противоположный конец сада.
   Старуха приказала Власту подождать здесь, приглашая его сесть на скамью, что стояла около дома, а сама пошла предупредить княгиню.
   Из окон дома, выходящих во двор, выглянули несколько женских головок и спрятались... Присматривалась к нему и молоденькая ручная серна, то приближаясь, то опять убегая, а над головою его щебетали птички.
   После довольно долгого отсутствия опять появилась старуха, делая знаки Власту следовать за ней.
   Пройдя две пустые комнаты, Власт вошел в третью, большую горницу, всю украшенную коврами и массой цветов, с окнами, выходящими на зеленый дворик. Там жила Горка.
   В ожидании гостя она стояла посередине комнаты, скрестив руки на груди, во всей ее осанке было что-то серьезное, почти мужественное, но это не мешало ей быть очень красивой.
   Сходство ее с Мешком было поразительное, и с первого взгляда можно было узнать в ней сестру князя. Только она была еще красивее. В глазах светился тот же ум, в лице то же выражение задумчивости и гордости.
   Она была одета в яркое платье, с веночком на голове, которого девушки никогда не снимали. Княжна быстро и с любопытством взглянула на Власта, остановившегося у дверей.
   Старуха, упав к ногам княжны, велела сделать то же и Власту, что он и исполнил. Не успел он еще промолвить слово, как старуха уже начала рассказывать Горке о его двенадцатилетней неволе, жалуясь, что немцы сделали его слабым и хилым.
   Княжна долго стояла молча, но наконец решительным голосом спросила его, мучили ли его немцы?
   -- Никакая неволя не красна, -- ответил Власт, -- но и среди врагов есть добрые люди, милостивейшая княгиня.
   Горка покачала головою.
   -- А далеко вас загнали? -- спросила она.
   Тогда Власт начал рассказывать ей о том, как жил при цесарском дворе, в многолюдной стране, где нет зимы и где все так красиво.
   Упоминание о цесаре, о далеких краях, о диковинках страны очень заинтересовало княгиню, и она обо всем стала расспрашивать Власта и с напряженным вниманием его слушать.
   Рассказ юноши, к которому с большим любопытством прислушивалась и Срокиха, вероятно, продолжался бы долго, но шум во дворе возвестил о прибытии нового гостя. Пока старуха раздумывала, куда девать юношу, Сыдбор вбежал уже в комнату сестры... Припав к ее ногам, он несколько раз земно поклонился, целуя край ее платья, смеясь и издавая какие-то дикие звуки от удовольствия.
   Горка, положив свою белую руку на плечо Сыдбора, спрашивала его со снисходительной улыбкой, где он был и откуда пришел.
   -- Далеко был, -- заикаясь и смотря с восторгом в глаза сестры, ответил полудикий воин, -- ворвался в немецкую колонию, сжег две деревни, взял всех в плен и привез богатую добычу, а все, что было самого лучшего и красивого, припрятал для вас, милостивейшая княгиня.
   Говоря это, он сделал ей знак подставить пригоршни... Горка слегка приподняла подол платья... и Сыдбор, хохоча, начал вынимать из-за пазухи кольца, серьги, принадлежности женского туалета. Одна серьга оказалась с частью оторванного уха, но на это никто из присутствующих не обратил внимания.
   Сыдбор гордился своей добычей, Горка, казалось, тоже была этому рада, но за подарок еле поблагодарила брата. Приказав Срокихе спрятать привезенные ей братом подарки в сундуки, она стала слушать его рассказы о том, как он жег и убивал врагов.
   Власт все стоял, но, видя, что ему здесь больше делать нечего, он поклонился княгине, и, сделав знак старухе, вышел из горницы.
   Хохот Сыдбора доносился еще до него, когда он проходил двор.
   Выпуская Власта, старуха шепнула ему, как и где ее найти в случае надобности, и умоляла навещать ее почаще.
   Власт, который ни на миг не забывал пленного старика, решил узнать, куда его увели, а затем освободить его.
   Но исполнить это было нелегко, так как в лабиринте сараев и разных построек можно было затеряться, и только благодаря толпе, указавшей ему место, где были пленные, он мог начать искать среди них старика.
   Пленных окружали старшины, высматривая себе среди них подходящих для всякой работы. Истощенные долгим путем и голодом, несчастные лежали на земле.
   Некоторые из них алчно глотали заплесневевшие куски хлеба, которые им бросили, боясь, чтобы они не умерли с голоду, другие пили воду из ведра; но большая часть пленных погружена была в тяжелый сон, не боясь больше ни ударов, ни казней, ни смерти.
   С трудом Власт мог протиснуться сквозь эту толпу, чтобы отыскать старика... Он заметил его сидящим где-то в углу с видом человека, спокойно и со смирением ожидающего смерти. Он был уверен в том, что его убьют, так как он был слишком стар для того, чтобы работать, а даром кормить его никто не захотел бы. Он был взят вместе с другими пленными во время нападения на храм, и теперь приближался тот момент, когда лишних должны были убить.
   Власт медленно приблизился к нему и остановился.
   Старик узнал его и остолбенел... Он хотел сделать движение, но веревки, которыми он был связан, мешали и причиняли боль... Благодаря шуму они могли свободно поговорить.
   -- Как вы сюда попали, отец Гавриил? -- спросил Власт.
   -- А вы что здесь делаете, отец Матвей? -- невнятно проговорил старик.
   -- Я вернулся на родину, так надо было.
   -- А меня взяли в плен, -- ответил старик, -- на то Божия воля... пойду на мучение. Раз осквернен костел, то, Господи, не все ли равно, что со мною будет!
   -- Нет, я буду хлопотать и все, что только возможно, сделаю, чтоб вас освободить, -- сказал Власт.
   -- Зачем? -- апатично спросил старик. -- Костел сожгли, овцы рассеяны... пастырь не нужен больше.
   И опустил голову на грудь.
   -- Отец Гавриил, не падайте духом! Я пойду умолять за вас князя.
   -- Просите милосердного Бога, -- отозвался старик, -- чтобы вам перенести все и остаться добрым христианином. Пусть Бог благословит вас.
   И он перекрестил Власта связанною рукою.
   Власт считал лишним дольше оставаться здесь, он скорее вышел из сарая и направился в княжеский замок. Но теперь попасть к князю было невозможно. Какой-то князек Ободритов в сопровождении Лютыков был на аудиенции у Мешка.
   В большой горнице происходило шумное совещание. Князь Мешко, сидя на престоле, окруженный свитой и вооруженными воинами, торжественно принимал их. Но так как он давно убедился в их измене, то, не стесняясь и не щадя их, ругал и кричал на них, в то время как они, стоя перед ним на коленях, умоляли его о помощи и защите от врагов. Власт наблюдал всю эту сцену в открытое окно.
   Мешко пригрозил изменникам даже смертной казнью, но мало-помалу успокоился и начал разговаривать более мягким тоном. Долго князю пришлось спорить с людьми, не привыкшими ничего решать без крика и шума. Неоднократно князь, выведенный из терпения, как будто желал прогнать их, но каждый раз они бросались перед ним на колени, кланяясь в землю, чтобы умилостивить его. В конце концов совещание кончилось благополучно, был подан мед, а затем посольство было приглашено к столам.
   Вмешательство вернувшегося от сестры Сыдбора затянуло решение дела, так как полудикий князь страшно нападал на Лютыков, и его еле удалось успокоить. Но в конце концов совещание кончилось благополучно, подали мед и для старшин приготовили угощение.
   Весь этот день прошел шумно, и Власту не удалось говорить с князем, только вечером позвали его к нему, и он приказал Власту вместе со Стогневом посмотреть невольников, расспросить, кто чему учился, и распределить, куда следует.
   Власт воспользовался случаем и, поклонившись князю в ноги, рассказал, что среди невольников находится старик, которому он многим обязан, и умолял князю отдать его ему.
   Подумав немного, князь согласился и, подозвав Стогнева, сделал распоряжение отдать старика Власту.
   Поблагодарив за эту милость, Власт бодрее шел исполнять княжеские приказы.
   Несчастные пленные все еще лежали на земле связанными. Власт прежде всего подбежал к старику, чтобы освободить его от веревок, и прикрыл его захваченным с собою плащом. Усадив старика около гумна, сам пошел расспрашивать пленных и распределять по профессиям... Смотр длился недолго; часть отдана была в город к разным ремесленникам; некоторых взяли к себе старшины, и детей иногда разбирали отдельно от матерей. Осталось на месте два или три мертвых и несколько умиравших невольников, около которых суетился теперь Псяюха.
   Было уже поздно, когда Власт, поддерживая ослабевшего старика, повел его в маленькую и темную комнатку, где, кроме постели ничего больше не было. Уложив старика, он отправился к Срокихе попросить чего-нибудь для него поесть. Затем благодаря теплой летней ночи он имел возможность устроиться на ночь у дверей своей хижины.
   Освобожденный священник был послушен, как ребенок. Власт между тем накормив старика, перевязав ему раны и уложив его в постель, сам поместился у дверей.
  

VII

  
   Прошло еще много дней, которые Власт провел при княжеском замке.
   Несколько раз просил он князя отпустить его домой, но не получил разрешения. Вместе с освобожденным отцом Гавриилом, который лежал больной и за которым ухаживала Срокиха, Власт должен был по воле князя жить среди враждебно настроенных к нему придворных.
   Иногда в свободные минуты князь призывал Власта к себе, расспрашивал то о новой вере, то про немцев, то про цесаря. Власт привык немного к князю и считал своим долгом, если не обратить, то по крайней мере стараться ознакомить князя с христианскою верою. Большое влияние на Мешка имело и то обстоятельство, что самый могущественный в те времена чешский князь Болеслав, господство которого распространялось от Велтавы до Стыра, занимая Хорватию, Русь и Силезию, чтобы спасти Чехию, должен был после убийства своего брата примириться с немцами и принять с матерью христианство несмотря на глубокое отвращение к новой вере.
   Мешко объяснял себе поступок Болеслава боязнью перед набегами венгров; но новая вера шла с запада, и Мешко наконец понял, что ему придется или креститься, или пасть в борьбе с врагом.
   Несколько раз Мешко посылал узнавать, вернулся ли обратно Доброслав из Праги; Мешко начинал подозревать его в измене, но в одно прекрасное утро Доброслав вернулся.
   Несмотря на то, что Мешко в этот день был особенно занят отправкой Сыдбора на Поморье, чтобы отомстить за какое-то нападение, и приемом послов от лужичан и дулебов, он все же, узнав о возвращении Доброслава, приказал ему немедленно явиться к себе.
   -- Говори, -- обратился князь к вошедшему Доброславу, -- говори все, что знаешь, что видел, что слышал и что сам сообразил.
   Черные глаза князя горели нетерпением, а Доброслав медлил с ответом и взвешивал каждое слово, будучи не уверен в себе и боясь неосторожным словом разгневать князя. Поэтому, прежде чем начать рассказывать, он обдумывал. Эта медлительность начала беспокоить Мешка. Князь объяснил себе раздумывания Доброслава тем, что он привез дурные вести. Прежде всего князю пришло в голову, что Болеслав не принимает его дружбы. Мешко вспомнил про прием, устроенный новообращенным Святополком Моравским языческому князю Боривою, который приехал к нему погостить и которого Святополк прогнал от своего стола со словами:
   -- Не достоин ты сидеть рядом со мной... Твое место с собаками. Пойди и ешь с ними...
   Доброслав, заметив, что лицо князя изменяется, очень испугался.
   -- Позвольте, милостивейший князь, передать вам все, как знаю... Дурных вестей вам не приношу, а наоборот: дружбу и любовь князя Болеслава...
   Лицо князя прояснилось...
   -- Что же, страшный ли этот Болько Лютый, этот зверь? -- спросил князь.
   -- Прошли времена, когда Болько был лютым, -- ответил Доброслав. -- После убийства брата и бегства Драгомиры все изменилось! Болеслав постарел, ослабел... сам кается за пролитую кровь и его дети... Страхквас, тот сын, что родился в день убийства Вячеслава, сделался христианским священником, а Млада, его старшая дочь, затворилась в монастыре святого Юрия... Убитого брата князя считают святым, и он после смерти творит чудеса.
   Мешко странно засмеялся. Доброслав умолк.
   -- Что сделал он с братом, -- сказал князь, -- он знал для чего: не хотел делить государство. Приказал бы ему выколоть глаза, но даровал бы ему жизнь... А что перебил мелких князей, это он хорошо сделал, -- прибавил Мешко, -- иначе не господствовать бы ему теперь одному. Грозный он, но умный и хитрый...
   Доброслав не ответил.
   -- Говори, что же он силен? -- спросил князь.
   -- Насколько силен, неизвестно мне, но знаю, что и цесарь уважает его и дорожит его дружбою... и немцы боятся, и венгры не смеют подняться против него.
   -- Умный, и за это я его уважаю, -- вставил Мешко, -- и поэтому хочу к нему поехать предложить дружбу и сказать, что не нужны нам ни цесарь, ни немцы... вдвоем мы сильнее их... Земля наша, язык у нас общий... Кроме нас, никого здесь быть не должно...
   Князь умолк на минуту и, как бы про себя, проворчал:
   -- После, когда освободимся от венгров и немцев, увидим, кому из нас суждено господствовать... Земли наши простираются далеко... а то, что у нас отнял цесарь, вернем обратно... А Болько что про меня говорит? -- спросил князь. -- Что обо мне думает?
   -- Князя Болеслава можно прозвать не только Лютым, но и Молчаливым... Мало он говорит, да зато часто вынимает меч из ножен... Мне он сказал одно: захочет навестить меня Мешко, с радостью приму. Буду чтить как брата... Пожелает, чтобы я его не знал... притворюсь, что не знаю его...
   В глазах князя блеснул довольный и радостный огонек.
   -- Недурно ты исполнил мое поручение, -- сказал князь, -- а если удастся мне мое путешествие, к которому тотчас прикажу готовиться, получишь награду и мою милость.
   Аудиенция этим не кончилась, князю хотелось многое узнать от Доброслава, бывавшего часто при дворе чешского князя. Мешко спрашивал обо всем: о кровавых преступлениях чешской княжеской фамилии, кающейся за пролитую кровь, о тамошних обычаях, спрашивал, какова там столица, какова крепость, и о том, все ли крещены, и охотно ли народ переходит в христианство, и как удалось заставить его отречься от своих старых богов?
   В конце концов, расспрашивая о роде Вратиславичей, Мешко начал дипломатично осведомляться, все ли княжны выданы замуж и почему не нашли себе мужей?
   Доброслав начал тогда рассказывать, что одна, посвятившая себя Богу, поступила в монастырь, а монахини ведь замуж не выходят; другая же, княжна Дубравка, уже взрослая девушка, но о замужестве еще не думает.
   -- А ты ту самую Дубравку видел? -- спросил князь, по-видимому, очень интересовавшийся этим.
   -- Христианский обычай не возбраняет женщине появляться в обществе... Поэтому я часто встречал княжну Дубравку при дворе. Девица красивая, видная, веселая и смелая, как подобает княгине... Любит пляску и песни... В ней храбрость мужская и ум у нее мужской.
   Мешко призадумался, но Доброслава не отпускал, и, минуту спустя, опять начал расспрашивать, какие обычаи и порядки при дворе Болеслава и как ему -- князю -- следовало туда явиться, скромно или пышно?
   Очень многочисленной свиты вести с собою через Лужицкую и Чешскую земли невозможно было; с несколькими людьми отправляться не шло. И Доброслав посоветовал князю взять с собою несколько десятков людей и, будто собравшись на охоту, поехать лесами, по берегам Лабы и Велтавы, избегая остановок в городках, дойти так незамеченными вплоть до Праги.
   Мешко, который не любил предупреждать приближенных о своих намерениях и планах, и на этот раз велел собираться так, чтобы никто об этом не знал.
   На следующий день, Доброслав принялся составлять для князя кортеж из доверенных лиц, самых лучших коней, пышной одежды и богатых подарков для чешского князя Болеслава. Кроме Стогнева, без которого князь никуда не ездил, и нескольких верных людей, князь решил взять с собою Доброслава и Власта в качестве переводчиков и еще нескольких слуг, которые не должны были знать, куда они отправляются.
   Власт, вспомнив старого отца Гавриила, которого хотел освободить, дерзнул просить князя взять его с собою. Князь недовольно поморщился, но позволил, приказав все время ехать старику между двумя всадниками. Он боялся, что в замке догадаются, куда он едет. Власт надеялся, что, попав к христианам, он сумеет оставить там старика.
   Когда Мешко сделал нужные распоряжения Стогневу и их отпустил, тогда Доброслав и Власт вышли вместе. Чтобы поговорить свободно, они должны были отправиться за вал, на берег реки, и там с глазу на глаз начали беседовать.
   Доброслав не мог удержаться, чтобы не пожать руку Власта.
   -- Радуется мое сердце! -- воскликнул он. -- Свершилось то, о чем я так горячо молил Бога... Мешко наш едет к Болеславу... Умный он и сам поймет, что надо ему принять христианство, иначе все мы пропадем. С новой религией вернется к нам то, что у нас отняли, край начнет процветать -- и у немцев не хватит смелости преследовать нас... Может быть, я ошибаюсь, но, по-моему, Мешко хочет перейти в христианство, только побаивается...
   -- Он боится? Да кого же ему бояться?.. -- спросил с удивлением Власт.
   -- Двенадцать лет вас здесь не было, поэтому не знаете, что у нас делается... Старой веры, которой народ живет и дышит, -- искоренить нельзя... Посчитаем, сколько нас, христиан, здесь, а сколько врагов. С того момента как наш князь примет крещение, все пойдут против него.
   -- Но ведь он силен! -- ответил Власт.
   -- Нет, все перейдут на сторону народа. И так много недовольных, которые грозят ему... К нам-то как враждебно относятся, хотя только подозревают?..
   -- Но ведь не оставаться же ему поэтому язычником, -- сказал Власт. -- Бог поможет!
   -- Да, это верно, -- согласился Доброслав, -- но сколько еще будет пролито крови... -- грустно прибавил он.
   Долго беседовали молодые христиане, наконец, Власт вспомнил, что должен побывать еще в Красногоре, проститься с отцом, и к ночи быть обратно в замке. И, простившись, ушел обратно в замок.
   Дорога была ему хорошо знакома, и расстояние от замка домой тоже невелико, поэтому, оседлав себе коня, он поехал в Красногору один.
   Еще более, чем он сам, рвался домой к своему стойлу его конь. В Красногоре было так же тихо и спокойно, как всегда; навстречу ему выбежала Гожа, приветствуя его радостно; тут за ней вскоре из-за угла появилась старая Доброгнева, какая-то мрачная, и наконец пришел старый Любонь с Ярмежем, радуясь возвращению сына и думая, что князь ему наконец позволил вернуться домой.
   Сын поклонился отцу в ноги и сообщил, что отпустили его только повидаться с отцом и взять необходимые вещи для дороги, так как князь приказал ему сопровождать себя куда-то в дорогу. Старый Любонь, узнав об этом, нахмурился, но знал, что противиться князю нельзя было. Ярмежу поручили выбрать самую пышную одежду, подходящую для сына вельможи Любоня.
   Все домочадцы сбежались, узнав о приезде Власта, расспрашивая о том, что делается при дворе, что он там видел и какие новости привез.
   Старая Доброгнева угрюмо прислушивалась и молчала. Она не могла примириться с мыслью, что внук не находился под ее надзором, тем более что теперь она была вполне уверена в том, что он христианин. Она в этом убедилась, развязав после отъезда Власта его узелок, в котором нашла серебряную чашу и другую церковную утварь, а также узорчатые покровцы для отправления богослужения; все это она считала каким-то колдовским орудием христиан и на своего внука смотрела почти как на погибшего. Как она, так и старый Любонь, думали, что единственным спасением для Власта была бы женитьба; поэтому пребывание юноши в замке князя было для обоих стариков очень нежелательным.
   Когда Власт напомнил о своем узелке, оставленном у Доброгневы, последняя возвратила его, но еще более нахмурилась.
   Ярмеж между тем выбирал для юноши коня, оружие и платья и смотрел за тем, чтобы все было готово вовремя.
   Напрасно Любонь спрашивал сына, куда он едет и надолго ли, и не очень удивился, когда Власт не мог ответить ему, так как старик знал, что князь не любит заранее раскрывать приближенным своих планов. Старик предполагал, что Мешко, собираясь идти в поход, берет с собою Власта.
   Уже смеркалось, когда Власт, сев на навьюченного коня и попрощавшись со своими, уехал обратно к Цыбине.
   Теперь Власту было труднее найти дорогу, чем сюда утром. И, хотя дома старались растолковать ему, как попасть обратно в город, однако, очутившись один среди леса, он совершенно растерялся. Больших проложенных дорог там не было, только кое-где были тропинки, которых при сгустившихся сумерках, почти не было заметно. Подумав немного, он направился в ту сторону, где, по его соображениям, должен был находиться город.
   Совсем стемнело и кругом стало пустынно и тихо, а Власт, ничего больше не различая, совсем сбился с пути. Лес между тем становился все гуще и непроходимее, никакого голоса, ни признака жизни кругом не замечалось. Видя, что конь с трудом передвигается, Власт сошел с него и, взяв лошадь под уздцы, начал искать потерянную тропинку.
   Долго он так блуждал по лесу, все меньше и меньше соображая, в какую сторону ему следовало идти, как вдруг где-то далеко в чаще леса он заметил маленький огонек, куда немедленно направился. Это было возвышенное место, окруженное столетними деревьями; там был разведен костер, красный дым которого освещал верхушки дубов.
   Приблизившись к месту, где светился огонь, Власт разглядел группу людей, сидевших и стоявших вокруг костра. До его уха долетал невнятный и как бы сдавленный гул их голосов.
   Не зная, кто были эти люди, и, боясь быть ограбленным, Власт привязал своего коня к одному из пней, находящихся у подножия того места, где сидели странные ночные путники. Осторожно пробираясь сквозь чащу кустов и стараясь не делать шуму, он добрался до самой верхушки холма и там, спрятавшись за дерево, стал наблюдать за всем происходившим.
   На самой середине поляны стоял громадный старый дуб, ветви которого спускались до земли. Под этим естественным шатром был разведен костер, недалеко от которого на большой каменной глыбе, наполовину провалившейся в землю и покрытой мхом, сидело несколько стариков с длинными седыми бородами, вооруженных копьями и палками, остальные же маленькими группами ходили по поляне.
   По всему было видно, что они собрались сюда на какое-то тайное совещание.
   По очереди, один за другим, говорили старики, занявшие места на камне. Одни говорили тихо, а другие, забывая всякую осторожность, возвышали голос.
   Большинство, из находившихся там, показались Власту знакомыми, и он вспомнил, что во время своего пребывания в княжеском замке он часто встречал их близ кумирни. Это были кудесники и гусляры из капища, а также несколько жителей города и окрестностей. В этом месте, по-видимому, приносились жертвы богам, о чем свидетельствовал лежавший там большой камень.
   Когда Власт убедился в том, кто эти лица, он подошел ближе и мог свободно и лучше видеть и слышать разговор старцев, окружавших алтарь.
   -- С немцами и с людьми, что у них жили, дружит, -- проговорил один, -- а нами брезгует!.. Песен наших не хочет слушать, а если случайно и услышит, то улыбнется и пожмет плечами... Немцы обратили в свою веру лютыков и ободрытов, взяли Чехию... пришла очередь в до нас... Горе нам... Князь нас погубит... Этот именно, не другой, по глазам видно...
   -- Князю мил тот, от которого пахнет изменою, -- вмешался другой старик. -- В кумирню не приходит за предсказаниями; отправляется ли в поход, с нами не советуется... И много лет уже он не приносил в жертву богам ни одного раба.
   -- Пусть Боян скажет, -- проговорил третий старик, -- бывают ли князь или сестра его в священной роще для поклонения богам или приносят ли когда-либо им жертву... никогда!..
   -- Да, сделают то же самое, что в Чехии... разрушат кумирни... истребят священные рощи... и тогда распространится господство немцев! -- воскликнул один из присутствующих.
   -- Не бывать этому! -- произнес кто-то громовым голосом. -- Не так легко сдастся народ... сумеет постоять за своих богов... Смотрим мы за князем... Стогнев, который не отступает от него ни на шаг, первый восстанет против князя... К крестьянам присоединятся другие князья... сделают с ним, что с Лешками... Найдем другого правителя.
   -- Войско у него в руках.
   -- Бояться нечего, -- послышался ответ, -- войско не пойдет с ним на нас...
   Гул голосов все больше и больше усиливался.
   -- Как только заметят измену, убьют его... -- раздался чей-то голос.
   -- А как же Сыдбор? -- спросил кто-то.
   -- Этот... раб князя, сделает, что прикажут, -- послышался ответ.
   -- К чему нам нужен Сыдбор?.. Есть у нас другие...
   И начали перечислять фамилии кандидатов на княжеский трон. Были между ними жупаны и крестьяне. Некоторых только запомнил В ласт.
   Сидевший на камне называл тех, в ком был уверен.
   -- Завист, Надек, Сулин, Станец, Родощ, Бесиор, Сулента... Вдруг кто-то около Власта произнес:
   -- Любонь...
   -- Нет, -- запротестовал другой, -- Любонь у князя ноги лижет. Поднялся шум, и все начали спорить. Кто-то заподозрил и Сто-
   гнева в измене, другие защищали его, говоря, что он остался верен старой религии и готов убить князя собственными руками, если тот побратается с немцами и примет христианство.
   Долго продолжались споры, и шум становился все больше, пока кто-то не затянул песню, тотчас подхваченную остальными.
   И как будто забыли, что собрались сюда не для песен, а для совещаний.
   Власт не хотел и не мог дольше слушать, с него было довольно и того, что он узнал. Поэтому он пошел обратно и, сев на коня, поехал прямо, не зная, куда следовало направиться. Ночь была звездная, но темная; лошадь, инстинктивно ища получше дорогу, вышла на большую поляну. Потеряв надежду добраться ночью до Познани, Власт решил переночевать на поляне, как вдруг заметил как бы силуэт человека. Власт окликнул. Человек остановился.
   Приблизившись, юноша увидел старца, опиравшегося на палку, по-видимому, это был один из стариков, возвращавшихся с совещаний в свою хату. Власт подошел к нему и попросил указать дорогу.
   Старик взглянул на юношу, указал, в каком направлении находится город, сказав:
   -- И я туда направляюсь. Лес скоро кончится, а там скоро увидите и город.
   На вопрос, откуда он едет, Власт ответил, что из Красногоры, и, не зная дороги, заблудился, а в городе необходимо ему быть еще до рассвета.
   -- Что же, вы не здешний? -- спросил старый, идя рядом с Властом.
   -- Нет, я здешний, -- ответил Власт, -- но долго здесь не был.
   -- В сражениях бывали?
   -- Нет, -- ответил юноша, -- я в неволе у немцев был.
   -- Собачьи сыны!.. -- проворчал старик. -- Всех нас заберут и наденут хомуты... Поработили наших братьев, живших по Лабе и Соре, разрушили капища, вырубили священные рощи... Изменили нам наши князья и пристали к врагам... старшины предали нас... но мы отомстим им... Мы глотаем теперь слезы, а они будут глотать свою кровь.
   Старик умолк на минуту, а затем начал что-то бормотать про себя, кого-то проклиная, а так как Власт ничего не отвечал, старик совсем умолк.
   Теперь Власт имел понятие о том, каково настроение народа по отношению к князю, и как поляки относятся к новой вере.
   Выйдя из леса, Власт увидел вдали над Цыбиной, там и сям, огоньки.
   -- Поезжайте поскорее, -- посоветовал старик, -- вы торопитесь, а я пойду медленно... скучно молодому идти со стариком...
   И, опустив голову, он указал юноше тропинку, ведущую в город. Власт пришпорил коня, понесся к замку и вскоре очутился у окопов, где у костров отдыхала стража.
   У ворот его никто не задержал, и он свободно въехал в замок. Здесь он, забрав свои мешки и, расседлав лошадь, поспешил к отцу Гавриилу.
  

VIII

  
   Был теплый летний вечер, но уже чувствовалось в воздухе какое-то осеннее дыхание. Прошли июльские знойные дни, и ночи стали холоднее, а листья на деревьях, сожженные летним солнцем, казалось, опять стали принимать нежно-зеленую окраску.
   В освещении заходящего солнца Прага с окрестностями и ее замок на Градчине с прекрасной Велтавой и массой садов производили чарующее впечатление.
   Как раз напротив города группа вооруженных и пышно одетых воинов остановилась для отдыха в роще на берегу реки.
   По усталым лошадям и запыленной одежде видно было, что эти люди приехали сюда издалека. Желая немного отдохнуть, они сошли с лошадей и прилегли на траве.
   Чтобы оправиться, они нарочно выбрали это уединенное место над рекою.
   Но несмотря на то, что все запылились и устали с дороги, кортеж имел в общем очень пышный вид. Молодежь, составлявшая свиту князя, была красива и сильна. У всех у них были прекрасные лошади, покрытые чудными попонами из тонкого сукна, кафтаны и богатая сбруя, дорогое одинаковое вооружение. Число людей, составлявших свиту вельможи, который в это время отдыхал под деревом, свидетельствовало о его знатности. И действительно в дороге все оказывали ему княжеские почести.
   Слуги распрягали лошадей и вынимали из вьюков нужные вещи, а молодежь разбрелась по лесу, наслаждаясь прохладой.
   Кортеж, остановившийся здесь на отдых, принадлежал князю Мешку, сыну Земомысла.
   В состав его свиты входили Доброслав Виотский, Власт, сын Любоня, и старый отец Гавриил, которые все время держались все вместе, и, кроме них, никто не знал, куда направляется князь. Возможно, что и Стогнев догадывался о цели путешествия.
   Проводником был Доброслав, прекрасно изучивший дорогу в Прагу. Он их вел по горам и лесам, по берегам Лабы и Велтавы, не останавливаясь в селениях. По возможности, они избегали встреч с кочующими сербами и немцами и разными разбойничьими шайками. Они делали это не из трусости, так как все они были храбры и прекрасно вооружены, а просто из нежелания обращать на себя внимание.
   Когда они очутились на Чешской земле, тогда могли уже идти без особых предосторожностей, так как князь Болько был предупрежден о визите Мешка... Болеслав был рад сближению... И Полянский, и чешский князья много ожидали друг от друга; каждый, кажется, мечтал подчинить себе другого, особенно Болеслав Лютый, который считал себя гораздо сильнее, так как имел поддержку у императора, а поэтому думал воспользоваться этим визитом и подчинить себе Мешка. Победа, одержанная над венграми, окончательно вскружила ему голову, а подчинение императору он считал временным, полагая, что от этой зависимости он мог освободиться, когда только захотел бы и при содействии того же полянского князя.
   Мешко ехал задумчивый и хмурый и раз даже хотел вернуться в Цыбину, но опять начал допытывать Доброслава, по-видимому, не веря братским чувствам Болека Лютого; беспокойство Мешка увеличилось, когда они очутились в Чехии. Князь ко всем присматривался с любопытством и почти со страхом.
   Он послал Доброслава уведомить князя о своем прибытии.
   Здесь уже господствовал тот великий Бог, которому все поклонялись, кроме него одного -- язычника. По дороге встречались им остатки старой веры: разрушенные и заброшенные кумирни, вырубленные священные рощи, разбитые старые алтари, поросшие травой, а на их месте кресты...
   При виде этого разрушения Мешко еле удерживал свой гнев и удивлялся, что старые боги не покарали христиан за подобное святотатство. Думая об этом, он слегка усомнился в их могуществе. Кресты, которые он встречал на каждом шагу, возбуждали в нем необъяснимый страх. Он смотрел на них, как на своих врагов. В таком невеселом настроении Мешко подъехал к самой Праге.
   Доброслав, как бы угадывая мысли Мешка, старался его уверить в братских чувствах Болька к князю. Князь слушал и молчал.
   Слуги, как раз принесли ему богатое платье и красный плащ, шитый золотом, который князь должен был надеть. Власт держал шапку, а кто-то из свиты препоясывал ему меч, как вдруг, в этот момент, показался Стогнев с необычайно радостной улыбкой на лице.
   -- Милостивейший князь! -- воскликнул он. -- Прежде, чем нам ехать дальше, не хотите ли взглянуть на здешних девушек? Прелестные создания! Они причалили к берегу и расположились на лужайке, а теперь пляшут и поют песни. Должно быть, они прибыли сюда из княжеского замка, такие все красавицы и так роскошно одеты, точно королевны!
   Рассказывая это, Стогнев указывал на место, где находились молодые женщины.
   Хотя Стогнев говорил об этом тихо, придворная молодежь, услышав что-то о девушках, бросилась к месту, указанному Стогневом; но Стогнев прикрикнул на них и задержал, боясь, чтобы они не спугнули девиц.
   Мешко поспешно встал и пошел за Стогневом, приказывая идти за собою Доброславу.
   За лужайкой, на которой расположился Мешко, тотчас начинался густой лес, и к месту, куда веселая компания направилась, можно было подойти совсем незамеченными, так как лес здесь был очень густой. На берегу реки росли деревья, ветви которых опускались до самой земли и образовывали как бы живую стену, мешавшую бывшим на реке видеть то, что делается в лесу.
   Тихо и прохладно было в этом уединенном месте. Холодная влага реки Велтавы проникала сюда сквозь густую листву деревьев. У самого берега стояло несколько лодок, покрытых сукном, из которых, побросав на траву весла, как раз в это время выходили с шумом и песней молодые, красивые и нарядно одетые девушки.
   Знавшему чешские предания могло показаться, что Власта со своими подругами встала из могилы или, что одна из Людомировых песен воплотилась здесь наяву.
   Почти все девушки были одинаково одеты: у всех были венки на головках, а в длинные косы были вплетены разноцветные ленты; все они были одеты в белые, из тонкого полотна балахончики и расшитые в разные узоры и раскрашенные переднички. Некоторые девушки ходили босиком, а на других надеты были вышитые красные сапожки. Они бегали по лугу, как бы готовясь к какой-то забаве.
   Раздавался веселый, но все же сдержанный хохот, и чувствовалось, что слишком шумные порывы сдерживает чье-то присутствие.
   И, действительно, среди этих молоденьких подростков, от пятнадцати до восемнадцатилетнего возраста, находилась девушка необыкновенной красоты и вполне уже созревшая. Вся ее осанка и сама одежда указывали на то, что это должна была быть какая-нибудь владетельная княгиня.
   Ростом она превосходила своих подруг и затмевала их гордым и серьезным видом. Судя по веночку, который она носила на голове, по заплетенным косам, это была девушка, но не еле распустившийся цветок, а вполне уже расцветшая прекрасная роза. Она была старше всех и, казалось, властвовала здесь над всеми.
   В этой девушке чувствовалась рыцарская кровь и наследственность какой-нибудь Любуши. Казалось, что ее сильная длань легко сумела бы владеть мечом и управлять самым необузданным конем; в ее черных огненных глазах отражалось беззаботное веселье и почти мужская неустрашимая храбрость, но это нисколько не отнимало у нее женственности и гармонии в движениях.
   В те отдаленные времена, когда женщин считали только слугами, женщина-госпожа была каким-то необыкновенным явлением, и князь Мешко, увидев, впился в нее любопытными глазами, не будучи в состоянии оторваться, как от какого-то дивного видения.
   Среди других женщин, бывших здесь, моложе и, пожалуй, красивее нее, все-таки она одна обращала на себя внимание и, как магнит, притягивала к себе взоры.
   Все в сравнении с ней казались бледными и бесцветными.
   Правильный овал лица был смело очерчен, в нем было даже что-то мужское, но женственная и почти детская улыбка смягчала и озаряла строгое лицо девушки.
   Осанкою, силою и ростом она занимала среди остальных первое место. Все девушки, окружавшие ее, ждали ее приказов, смотрели ей в глаза, стараясь угадать ее желания.
   Она между тем, выбирая и называя каждую девушку по имени, точно выхваченном из песни: Млада, Годка, Сватава, Радка, Вра-ка, Частава, стала размещать их вокруг себя и, наконец, ударив белыми ладонями, дала знак начать задуманную ею забаву.
   И вдруг раздалась песенка полувеселая, полугрустная, которой девушки начали подпевать в такт и плясать вокруг своей госпожи.
   Стоя посередине, она с видимым удовольствием прислушивалась к песням девушек и, сама тихо подпевая, время от времени хлопала им в такт, любуясь плясками.
   Князь, незамеченный никем, спрятавшись за большим кустом, мог свободно наблюдать за играми девушек, которые его очень заинтересовали.
   Это можно было угадать по его блестевшему взгляду и веселой улыбке на устах. Он, казалось, забыл обо всем, не относящемся к этим девушкам, и Доброслав, не дожидаясь больше его расспросов, а дотронувшись слегка до его руки, шепнул ему на ухо, что красавица эта -- княгиня Дубравка.
   На самом деле это была дочь князя Болеслава, единственная, после ухода Млады в монастырь. Дубравка, не найдя себе подходящего мужа и не особенно этим озабоченная, спокойно жила со своим отцом в его замке на Граде.
   В прекрасных полумужских чертах ее лица видна была та же сильная воля, какою обладали все представители рода Пшемыслава, не знавшие границ ни в своих добрых, ни в злых делах. Это была истинная дочь Драгомиры Лютыцкой, пожертвовавшей собственным ребенком ради власти, вместе с тем дочь Болеслава Лютого, никого не признававшего над собою, с другой стороны, племянница Вячеслава, достигшего своей набожностью, добродетелью и отречением от благ жизни -- мученичества, хотя он был рожден для того, чтобы быть вождем и королем. Она была дочерью Болека, ставшего среди многих славянских повелителей почти единственным князем. Мешавших ему в достижении этой цели он убил.
   Княгиня Дубравка соединяла в себе все качества и недостатки своих предков.
   Это была женщина, обладавшая необыкновенно сильным характером. Окружавшие ее, с детства старались развить в ней храбрость и мужество, и смело можно сказать, что в те отдаленные времена она была исключением среди женщин, обычно порабощенных, умевших быть дерзкими только в порыве гнева, обыкновенно же покорными и боязливыми, легко проливающими слезы, легкомысленными и неверными.
   И неудивительно, что Мешко был в восторге от Дубравки. Это была именно жена воина, о какой он всегда мечтал.
   Забывая всякую осторожность, а может быть, нарочно, князь вышел из-за скрывавшего его куста и, ставши на виду у всех, стал присматриваться к прекрасной княгине и ее подругам.
   Но те, заметив незнакомого, выросшего, как из-под земли, с криком бросились к своим челнокам, ища там убежища.
   Одна Дубравка осталась на месте, не понимая причины испуга девушек, посмотрела кругом себя и, увидев стоявшего Мешка, грозно смерила его взглядом.
   Странной и дерзкой показалась ей выходка незнакомца, так близко подошедшего и расстроившего их невинные забавы. Лицо девушки приняло грозное выражение, но оно не смутило князя, он стоял, улыбаясь, и только увидев висевший на груди у нее крестик, -- нахмурился. Везде по дороге ему попадался этот знак, и даже... на этой прекрасной женщине.
   -- Кто вы такой и что вам здесь нужно? -- громким и властным голосом спросила Дубравка.
   -- Прекрасная княгиня, -- ответил, осмелившись, Мешко, -- я странствующий воин... ищу места. Не примете ли вы меня к себе на службу? -- шутливым тоном продолжил князь.
   Девушка, не привыкшая к такому бесцеремонному обращению с собою, с удивлением и любопытством стала присматриваться к незнакомцу; язык, на котором он заговорил с ней, очень напоминал ее родной чешский, и она старалась угадать, откуда явился этот незнакомец? Его богатое платье и княжеский плащ, наброшенный на плечо, свидетельствовали о высоком положении.
   У Дубравки в глазах появились какие-то веселые огоньки и, подбоченясь, она в таком же веселом тоне ответила князю:
   -- Эй, лучше не проситесь вы ко мне на службу, тяжело живется у меня, ни покоя, ни отдыха -- вам ли это под силу? Я моих воинов голодом морю, непокорных колочу. Незавидная их доля!
   -- Вот как! А мне что-то не очень страшно, -- весело смеясь и все приближаясь к Дубравке, ответил Мешко. -- А какое жалованье вашим воинам, прекрасная княгиня?
   -- По заслугам, конечно, -- ответила Дубровка, у которой вдруг явилось желание пошалить и посмеяться над незнакомцем, и глаза у нее загорелись неудержимым весельем.
   -- Иногда палками по спине получают, а то и розги; время от времени, для разнообразия, запираю в темницу, на хлеб и воду. Да вас все равно к себе на службу не возьму, на многих вы местах вроде моего, видно, уже живали! А наказать-то я вас все равно должна, хотя вы и не мой слуга: вам кто позволил являться сюда без спроса?! Уходите поскорее, а то велю моим девушкам ударить на вас, а ведь все они внучки знаменитой Власты-воина из Левина -- берегитесь!
   Мешко громко расхохотался.
   -- Согласен, прекрасная королевна. Объявляйте войну, я вызов приму, но... в первую голову на вас ударю.
   Услыхав шутливый разговор госпожи с незнакомцем, девушки, набираясь храбрости, начали выходить из своих челноков, а вызов князя встретили дружным хохотом, некоторые из них в шутку стали вооружаться веслами.
   -- А я здесь не один и не без защиты, -- прибавил Мешко, -- вот возьму, да позову товарищей и всех вас возьмем в неволю.
   Дубравке понравились шутки князя, и она все с большим любопытством смотрела на него.
   -- А хватит ли у вас товарищей для покорения моего войска? Найдется ли по крайней мере сотни две? -- смеясь, спросила Дубравка.
   И вдруг, указав на рожок, висевший у пояса, сказала тоном угрозы, что в этом рожке найдется более воинов для защиты, чем у него для нападения. И жестом указала в сторону Градчина.
   -- В таком случае заключим мир, -- улыбаясь, сказал Мешко. -- Но только я вас без выкупа не отпущу. Дайте вот этот веночек с головки, и тогда я вам возвращу свободу!
   -- Кто? Я? Вам? Выкуп?! Веночка захотелось?! Да это вы должны мне принести дань за дарованную жизнь!
   -- А, что же делать? Согласен! Но... примете ли вы мой выкуп? -- лукаво спросил князь.
   Дубравка молчала, ей страшно хотелось узнать, кто он, и девушка мило улыбаясь, смотрела на князя в упор.
   Мешко между тем снимал со своего пальца старинное кольцо, которое вез с собою из дома с намерением отдать его в подарок кому-нибудь из приближенных князя Болека. Это было прекрасной работы кольцо с крупным багряного цвета камнем... Ничего не говоря, он подал его Дубравке.
   Княгиня, увидев это, вся зарделась; не знала, что ей делать, принять или нет. Она молчала.
   -- Требовали выкуп, -- сказал с упреком Мешко, -- вот он; невелик он, да ведь и вина-то не велика.
   Говоря это, он приблизился еще на шаг и вдруг дерзко поцеловал ничего не подозревавшую девушку... Как раз в это время Дубравка из любопытства примеряла кольцо.
   Княгиня с криком гневно оттолкнула от себя князя так сильно, что Мешко пошатнулся и, оставив в руках Дубравки кольцо, с веселым смехом убежал обратно в лес.
   Поджидавшим здесь Стогневу и Доброславу он дал знак поскорей сесть на коней.
   Лошади стояли тут же на лужайке, и в один момент все уже сидели верхом на своих лошадях. Стогнев теперь объяснял, где кому стоять, заботясь о том, чтобы кортеж имел стройный и пышный вид. Доброслава уже князь послал раньше на Градчин с поклоном к Болеславу, извещая о своем приезде, прося принять его не как Полянского, а просто как пограничного князя. Гонец должен был опередить весь кортеж на несколько часов. Князь со свитой, не спеша, отправился вслед за посланным.
   Как раз в тот момент, когда все всадники выстраивались на лужайке, стараясь взять навьюченных лошадей и всякую прислугу в середину, а Стогнев подбирал людей, появилась Дубравка. Она смело бросилась в погоню за Мешко, желая возвратить дерзкому незнакомцу подаренное кольцо, но, увидев его, окруженного большой свитой, сконфузилась и оставила перстень на пальце, утешая себя тем, что возвратит ему после, так как она не сомневалась больше, что незнакомец отправляется на Градчин. Отгадать, кто он, ей не удалось; но судя по прекрасным и благородным чертам лица Мешка, его гордой осанке и храбрости, отпечатавшейся на всей его фигуре, княгиня угадывала в нем равного себе, какого-нибудь пограничного князя. Речь его свидетельствовала о том, что он не принадлежал к немецкому племени.
   Задумавшись, долго стояла девушка, глядя вслед уехавшему князю. Теперь она не сомневалась уже, что кортеж направился в Прагу.
   Игры были прерваны и испорчены, и девушки с Дубравкой немедленно сели в лодки и поплыли вверх по реке, к Градчину.
   Между тем Мешка, встречавшего на каждом шагу кресты, начало мучить сомнение, как эти набожные и суровые Пшемысловичи примут у себя его, язычника.
   И неотвязчиво преследовали его россказни о Боривое, которого заставили есть на полу с собаками, не считая его, язычника, достойным сидеть за одним столом с христианами; эта низость возмущала Мешко до глубины души, и при одной мысли о том, что и с ним могли бы поступить так же, он выходил из себя, -- он знал, что в случае подобного оскорбления, ни он сам, ни обидчики не остались бы в живых. Поэтому поехавшему вперед Доброславу он строго приказывал напомнить Болеславу, что к нему едет язычник.
   -- Известите брата Болька, что я язычник, некрещеный, но что по этому самому не позволю ему нанести себе обиды. И если из-за моего язычества он не захочет признать меня братом, то я тотчас же поверну обратно.
   Но чешский князь и не думал оскорблять Полянского; это далеко не входило в его планы: Болько искренно желал найти в новоприбывшем союзника, но никоим образом не врага... Они друг другу были нужны.
   Медленно и с трудом карабкаясь по проложенной вдоль горы дороге, кортеж приближался к валу, опоясывавшему столицу Чехии.
   Издали уже видны были другие порядки, чувствовались другие люди, иной край, большая мощь и знание, принесенные с запада. Каменные стены окружали крепость, а вдали видны были дома с выкрашенными крышами, еще выше блестел на фоне неба и как бы царствовал над всем городом крест костела святого Вита, наполнявший тревогой сердце Мешка.
   Он чувствовал, что находится здесь под властью креста. Он возносился над всем и над всеми. Он стоял выше княжеских хором, он поднимался над горами и лесами, упирался в облака; этот таинственный знак захватил и объединил почти мир.
   Впиваясь в него глазами, Мешко подвигался вперед; ничего здесь не тревожило его, кроме этого креста, стоявшего так высоко, которому поклонялись и покорялись все короли и князья. Крест стоял уже на полянской и чешской границе; признать этого Бога, значило перейти от свободы к рабству и повиновению. И, глядя на этот гордо блестевший в лучах заходящего солнца знак, казавшийся Мешку самым страшным его врагом, он первый раз в жизни почувствовал себя таким беспомощным.
   Доброслав в это время был уже в замке. Когда он подъехал к воротам, стража, находившаяся там, узнала его и немедленно впустила, а старший при дворе Болеслава ввел его в покои князя.
   Болько Лютый отдыхал, но, узнав о прибытии гостя, хотя был и стар, и слаб, немедленно встал.
   Его бледное угрюмое лицо, изрытое морщинами, со сдвинутыми бровями, беспокойно бегающими глазами и сжатым ртом делали его грозным, хотя годы отчасти уже и сгладили прошлое. Все же что-то жестокое осталось в чертах этого владыки, на совести которого лежало несмываемое Каиново пятно и несчетное число преступлений, совершенных им для достижения власти и объединения своего государства! Долгое покаяние, жертва двух детей не искупили еще ужасного братоубийства, память о котором осталась в сердцах у всех, ибо на могиле его брата Вячеслава совершались чудеса. Это кровавое утро в день Козьмы и Дамиана, в притворе костела в Болеславии, не изгладились еще из памяти старца.
   Когда Доброслав стал перед ним и склонился к его ногам, извещая о прибытии своего господина, князь как-то радостно засуетился, принимая это извещение с видимым удовольствием.
   Немедленно он велел подать себе самое богатое платье, княжескую шапку, меч; одевшись и опираясь на посох, он призвал к себе старшин и всю свою свиту, которой и велел следовать за собою. Послали за наследным князем Болько, который тотчас же явился к отцу. Это был вполне зрелый и очень красивый юноша; опираясь на его руку, старый князь, окруженный свитою, спустился на замковый двор.
   Но здесь им пришлось еще довольно долго ждать прибытия Полянского князя. Наконец они увидели его в воротах, въезжающим верхом во двор. Заметив его и свиту, Мешко немедленно соскочил с коня; перемена, которая в нем произошла, изумила его приближенных.
   Гордый князь, подходя к Больку, стал почти покорным; его прекрасное лицо приняло выражение смирения и, приближаясь к старцу, он низко наклонил голову, снимая шапку.
   -- Сосед к соседу, брат к брату! -- сказал он, обращаясь к Болеславу. -- Прихожу к вам, милостивейший князь, с дружбою и миром.
   -- И я рад вам, как брату! -- воскликнул чех, обнимая Мешко.
   В этот момент Мешко вспомнил убитого Вячеслава, и старый князь, вспомнив про день Козьмы и Дамиана, вздрогнул. После минутного молчания он, указывая на сына, произнес тихим голосом:
   -- Это сын мой, будьте же и ему другом.
   Взявшись под руки, старик и князь Мешко вошли в большое каменное здание, которое показалось Полянскому князю, привыкшему к деревянным домам, поистине великолепным королевским дворцом.
   И на самом деле, дома на Градчине иначе выглядели, чем дома у полян. Здесь почти уже исчезали мастерские резные столбы и фигуры из дерева, которыми так любили славяне украшать свои дома. Дерево уступило место камню, и только деревянные потолки напоминали исчезнувшее прошлое. Толстые стены с узенькими окнами делали жилища невеселыми, темными, похожими на тюрьму. Среди этого полумрака блестели только развешанные по стенам доспехи и всякого рода оружие, а на столах была расставлена драгоценная посуда удивительно тонкой работы.
   Кое-где стены были покрыты расшитыми попонами и цветными коврами. На каждом шагу видны были распятия; это духовенство, окружавшее Болеслава и воспитавшее его сына, заботилось о том, чтобы новообращенные ни на миг не забывали о том, что они христиане. Не было ни одной комнаты в замке без изображения распятого Христа, вырезанного с самым грубым реализмом. У каждого порога находились сосуды со священной водой, на стенах были развешаны образа на золотистых фонах, которые привозили из Византии.
   Все эти предметы, значения которых Мешко не понимал, а только о нем догадывался, переполняли его тревогой, как тот крест, который он увидел в облаках над Градчином. Разные рассказы о чудесах приходили ему в голову, и он терялся.
   Спустя некоторое время, гость и хозяин поместились в одном из углублений, сделанном в стене, откуда видна была Прага и ее окрестность. Две каменные скамьи, покрытые богатыми коврами, стояли здесь, будто нарочно устроенные для какой-нибудь тайной беседы. Старый Болько указал князю на скамью, приглашая сесть.
   Перед ними открывался прекрасный вид: там вдали протекала широкая река Велтава, а среди массы зелени и деревьев выделялись крыши жилых домов и кое-где возвышались стрельчатые костелы с крестами. Небольшой зеленый островок, весь поросший лесом, радовал глаз, точно букет цветов, который колыхался на серебристых волнах реки.
   Некоторое время оба князя сидели в раздумьи, молча; в глазах старого Болеслава показалась как будто слеза. Может быть, он предчувствовал свой близкий конец и больно ему было расстаться с этим прекрасным краем, приобретенным такой страшной ценою.
   В те отдаленные века и в подобных случаях беседа между двумя владетелями носила совершенно другой характер, чем в позднейшие времена. И один, и другой были людьми дела, но не слова; никто из них не хотел и даже не сумел бы ясно высказать своей мысли, но всячески старался выпытать ее у другого. Инстинкт подсказывал им, что часто из одного взгляда можно заключить больше, чем из длиннейшего разговора. Полянский и чешский князья смерили друг друга глазами.
   Мешко нашел во взгляде Болька подтверждение всего, что о нем говорили: железный характер и неподдающаяся никакому влиянию сильная воля.
   Больку же, прежде мало интересовавшемуся Полянским князем, удалось сделать один только вывод, а именно, что Мешко хитер и что поэтому следует быть с ним осторожным.
   Мешко знал одно, что он расположит к себе Болько мнимой покорностью; чешский же князь совсем не знал, как себя вести по отношению к гостю, которого он не сумел раскусить. И они смотрели друг другу в глаза, улыбаясь, как два единоборца, собиравшиеся начать поединок.
   Мешко решил остаться на Градчине самое короткое время, и чешский князь знал об этом. Положив свою морщинистую руку на колено Мешко, он с грустью проговорил:
   -- Поздно приходишь ко мне, брат мой; Болько уже не тот, что был раньше. Смотри, голова моя покрыта сединами, рука уже дрожит, я весь ослаб. Иду в могилу, о смерти думаю.
   -- И жить, и господствовать будешь еще долго, -- ответил ему Мешко. -- Дома у вас спокойствие, за вами сила и могущественные союзники, и сын у вас преданный.
   Болько сделал неопределенный жест рукою.
   -- Союзники станут врагами, -- проворчал он. -- Отчего вы не пошли искать друзей там, где я?
   Мешко бросил проницательный взгляд на старого князя, но ничего не ответил.
   -- Не покорить нам немцев, -- тоном поучения сказал Болеслав. -- С ними надо жить в мире, для того чтобы дома покойно было. А для заключения с ними союза, ведь вы знаете, брат мой, что сделать надобно.
   Мешко задумался.
   -- Народ остался верен своим богам, -- ответил он после минутного молчания.
   -- Что же, разве нет у вас воинов и власти над ними? Надо силою заставить...
   Мешко ничего не ответил, а Болько, посмотрев на своего собеседника, понял, что не следует слишком настаивать. Помолчав немного, Полянский князь заговорил:
   -- Милостивейший князь, -- начал он, -- ведь, не зря я пришел к вам; один у нас язык, одна течет в нас кровь, оба желаем покорить немцев, -- заключимте же союз и поможем друг другу в общем деле.
   Болько подумал.
   -- А как же нам быть, если вы остаетесь верными вашей старой религии? -- спросил он.
   -- Да разве немцы не заключали союзов с вильками, ободры-тами и лютыками, хотя те и оставались по-прежнему язычниками, -- ответил Мешко.
   -- Да, им все можно! -- со вздохом сказал Болько. -- Они могущественны. Император и римский папа владеют светом. Тот, что царствует в Византии, ничего больше не знает, с ним не считаются... Заключимте союз, Мешко, но... надо тебе принять крещение.
   Князь опустил голову и ничего не ответил. Болько слегка дотронулся до колена князя, как бы желая разбудить его.
   -- Подумайте хорошенько, -- сказал он, -- и все само собою сделается.
   Как раз в этот момент вошел почтенный старик с золотою цепью на шее, по имени Вок, который пользовался большим уважением среди обитателей замка. Поклонившись князю, он доложил, что ужин подан. Князь уже заранее распорядился, чтобы все было устроено с возможной пышностью.
   Вся свита и весь почти двор должны был присутствовать на обеде. Столы были уставлены драгоценной посудой, принесенной для этого случая из сокровищницы. Вся горница была освещена многочисленными факелами. Колоссальные столы были приготовлены для гостей и придворных. У стен стояли слуги, одни держали лучины, некоторые на подносах блюда, а кто серебряные тазы и вышитые полотенца. Для обоих князей были приготовлены за отдельным столом два одинаковых сиденья, покрытые пунцовым сукном.
   После обычного обряда мытья рук, князь Болько подвел своего гостя к назначенному для них столу и усадил около себя по правую руку. Им поднесли особые блюда.
   За следующим столом занял место наследный князь, ниже него несколько духовных лиц с крестами на груди. Духовные с любопытством смотрели на Мешко, в котором они возбуждали панический страх, и он старался не глядеть на них. За священниками поместились достойнейшие старины княжеского двора: Вок, Слав-ник из Либиц и много других, одетых в богатые кафтаны, при цепях и парадном уборе.
   За отдельным столом угощали свиту Мешка и его старшин.
   В то время как у славян-язычников жены и дочери хозяина прислуживали за столами наравне с обыкновенными слугами, при дворе чешского князя был уже введен христианский, рыцарский обычай, что достойнейшие дамы наравне с мужьями и отцами занимали место за столом. Хотя этот обычай прививался с трудом в семьях новообращенных, но в княжеских дворах он был безусловно принят.
   Когда в горницу входил Мешко в сопровождении Болька Лютого, с противоположной стороны ее появилась группа дам, среди которых Полянский князь увидел прекрасную княжну, встретившуюся ему утром в лесу.
   Он решил не подавать виду, что узнает Дубравку, и притворился, что совершенно забыл об утренней встрече на берегу Велтавы. В холодном взгляде, который Мешко бросил на княжну, ничего нельзя было прочесть; но это, по-видимому, не смутило Дубравку. Занимая свое место за столом, она, улыбаясь, смелыми глазами мерила гостя.
   Отец представил князя Дубравке и двум сопровождавшим ее дамам. Но разговаривать им не пришлось, они только смотрели друг на друга и улыбались, так как Болеслав ни на минуту не оставлял Мешка, развлекая его разговором. Подливая в кубок князя вино и мед, которые подавались к столу в большом изобилии, Болеслав и сам должен был пить, и уж после первого кубка старик как-то повеселел. За столом тихо велась беседа, но в более искреннем и отчасти даже в грубоватом тоне, впрочем, совсем в духе тех времен.
   Наконец Болеслав справился у Полянского князя о его жене.
   Князь немного смутился.
   -- Да мне все женщины, -- ответил он не сразу, -- надоели. Я смотрю на них, как козел, утоливший жажду, на воду.
   В этот момент Мешко машинально посмотрел на княжну, которая ему мило улыбалась.
   -- Вам следовало бы жениться на христианке, -- вдруг сказал Болько, -- она лучше, чем кто-нибудь другой, сумеет вас обратить в новую религию.
   Мешко посмотрел в глаза старому князю. Оба как раз держали наполненные вином кубки. Кто знает, подумал Полянский князь, может быть, Доброслав был тайно подослан к нему, как сват.
   -- Выдайте за меня вашу дочь, -- проговорил Мешко, смеясь. -- Возьму ее!
   Болеслав поморщился.
   -- Против ее воли не выдам, а если сама захочет, то как знать? У вас там их ведь несколько, пришлось бы вам выгнать их всех прочь.
   -- И ничуть я их жалеть не буду.
   Оба замолкли, чешский князь ничего не возразил. Мешко приободрился. Вино лилось рекой, и беседа за столами становилась все оживленнее, веселый смех доносился со всех концов горницы.
   Говорили о войнах и многочисленных сражениях, в которых почти все присутствующие принимали участие, о разных приключениях на охоте, о лошадях, и чешская молодежь, желая пощеголять своей ловкостью и изяществом в разных военных забавах, вызывала полян померяться с ними на состязании, назначенном на следующее утро. Стогнев и полянская молодежь не отказывались.
   Беседа продолжилась еще долго за полночь, и хотя и князь Болеслав и Мешко все время думали о сватовстве, но больше об этом не было сказано ни слова. Брошенные случайно слова казались забытыми.
   В конце концов, когда обед был кончен и женщины незаметно исчезли из горницы, Болеслав после последнего бокала вина встал со своего места и приказал своему сыну повести Мешко в приготовленные для него покои.
  

IX

  
   Прием, устроенный князю Мешко в первый день его приезда, мог показаться ему совсем скромным в сравнении с тем, что он увидел на следующий день. Зная, что Мешко не думает долго гостить в замке, старый князь хлопотал о том, чтобы принять полянина с возможной пышностью, и был не прочь ошеломить его своей властью, богатством и гостеприимством. Мешко, со своей стороны, был занят только одной мыслью: довести начатое дело до конца.
   Он решил во что бы то ни стало добиться руки молодой княжны. Доброслав должен был по этому поводу вести переговоры со старым князем, к которому он и отправился в тот же вечер.
   Догадывался ли князь или знал верно, с чем пришел Доброслав, но только перевел разговор на другое, и, извиняясь утомлением, отослал его до следующего дня.
   Рано утром князь позвал к себе духовника, благочестивого Про-копия. Этот священник не занимал никакого положения в духовной иерархии. Он совершенно отрекся от личной жизни, посвящая себя исключительно обращению язычников и руководя новообращенными. Жил он в замке в крохотной келье и вел образ жизни аскета. Неутомимо истреблял он в Чехии остатки старой веры, наставляя и обращая самых закоренелых язычников. Не делая никакого исключения, он указывал им всем их скверные поступки, не стесняясь даже громить в своих речах, в случае надобности, и старого князя.
   И гордого Болеслава, перед которым все дрожали, священник Прокопий заставлял выслушивать самую горькую правду и считаться с его мнением. Не раз приходилось князю унижаться перед скромным духовником. Прокопий обыкновенно носил платье из простого и толстого сукна и деревенские сапоги. Лицо у него было исхудалое, загоревшее, волосы преждевременно поседели. Спокойствие душевное и равновесие его никогда не покидали.
   В вышеупомянутое утро Прокопий, узнав, что его желал видеть князь, немедленно к нему явился.
   -- Отец мой, -- обратился к нему князь, -- нуждаюсь в вашем совете.
   Духовник молча наклонил голову, продолжая слушать.
   -- Вам ведь известно, кто гостит теперь в моем доме?
   -- Язычник, упорствующий во грехе.
   -- Да, вы действительно правду сказали... Но не думаете ли вы, что было бы большой заслугой с моей стороны и со стороны всего моего рода, если бы через нас он и народ его приняли святую веру Христову?
   -- Да поможет этому милосердный Бог! -- воскликнул отец Прокопий, складывая руки, как к молитве, и впиваясь глазами в старого князя...
   -- Мешко просит руки Дубравки...
   -- Вместе с крещением...
   -- Он не отказывается... но раньше должен подготовить к этому свой народ... Как быть? Отдать ему дочь?
   -- Если через нее прольется на страну свет и спасение народа, ведь не пожалеете вы Богу посвятить вашу дочь? Отдали уже одного сына и дочь... пожертвуйте другой, и простит Он вам ваши грехи...
   -- Больно заставлять дитя против ее воли, -- проговорил князь. -- Одно остается мне!.. Единственное средство!.. Идите, отец мой, приготовьте ее, просветите ее, а когда вам наконец удастся это сделать, пришлите ее ко мне.
   Священник тотчас ушел исполнять поручение.
   Оставшись один в своей опочивальне, князь подошел к окну, откуда виден был большой замковый двор, на котором теперь происходили разные забавы. В этот момент молодежь как раз бегала с копьями взапуски. В забавах принимали участие князь Мешко и наследник Болько.
   Это напомнило старому князю кровавое утро в день святых Дамиана и Козьмы, когда тридцать лет тому назад набожный Вячеслав тоже на заре устраивал подобные игры в последний раз... Болеслав вздрогнул... Покаяние, жертвы, глубокое сознание преступления -- все это не могло успокоить его совести, и страшная картина, казалось, навеки запечатлелась в его памяти. Слезы полились у него из глаз, и он болезненно сжал руки. Дрожащими устами он начал шептать молитву. Все остальное, происходившее перед его глазами, его больше уже не интересовало. И хотя он продолжал еще смотреть во двор, но ничего уже не видел.
   Он не отдавал себе отчета в том, сколько времени прошло с того времени, когда ушел Прокопий, как вдруг дверь в опочивальню распахнулась, вошла Дубравка, одетая в роскошное платье, вся в лентах, кольцах, серьгах, жизнерадостная, с веселой улыбкой на прекрасном личике, целуя протянутую к ней отцовскую руку.
   Старый князь с удивлением и почти со страхом посмотрел на счастливую дочь, предполагая, что Прокопий не исполнил поручения и не предупредил ее о том, о чем ему теперь придется с ней говорить.
   Княжна с улыбкой смотрела на отца.
   -- Дубпавка, -- обратился к ней князь, -- а отец Прокопий был у вас?
   -- Только что расстались с ним, милостивейший князь и отец мой!
   -- Разговаривал с вами?..
   Дубравка вся зарделась, опуская глаза, но моментально подняла их на отца.
   -- Говорил...
   -- Ну и как же? Охотно ли понесете крест среди язычников? -- спросил он дрожащим голосом.
   -- Охотно... Да, с охотой! -- воскликнула Дубравка. -- Чувствую, что это мое призвание!..
   -- И ничего не боишься?
   -- Ох, ничуть! -- смеясь, проговорила Дубравка. -- У меня хватит сил! Князь Мешко не кажется мне страшным...
   Болеслав, видя, с каким легким сердцем его дочь собиралась бросить родительский дом, расстаться с родными и стариком-отцом и следовать за чужим человеком в незнакомые ей края, испугался и взгрустнул.
   -- И не жаль тебе Градчина и Праги, -- тихо прошептал он, -- и меня старого отца, и сестры, и брата?..
   -- Ох, жаль, страшно жаль!.. -- поспешила ответить девушка. -- Но разве не учили нас, что женщина должна следовать за мужем?.. Я не создана для монастыря, как Млада... Я люблю иную жизнь... и тишина мне в тягость...
   Сказав это, она сконфузилась, опустила глаза в землю, но улыбка не сходила с ее уст.
   Она подошла к отцу и поцеловала его руку; старик молча обнял ее за голову и грустно вздохнул.
   -- Иди, дитя мое, -- оказал, -- пусть Бог благословит тебя в новой жизни... Иди... И мне пора к гостю...
   Еще раз поцеловав руку отца, Дубравка поскорее выскочила из комнаты.
   Старый князь позвал слуг.
   Теперь он пошел во двор посмотреть на состязания, где Мешко мог пощеголять своей удивительной ловкостью и необыкновенной силой.
   Молодежь стреляла из лука, бросала в цель копья, бегала и показывала удивительное искусство в верховой езде.
   Усталые и весело болтая, все отправились в горницу, где уже ранний обед был приготовлен. И опять, как и накануне, оба князя заняли места за одним столом, интимно беседуя.
   Болько считал уже Полянского князя почти своим сыном.
   Дубравка явилась к обеду одетая еще наряднее, еще красивее, чем накануне, лицо ее сияло радостью.
   Мешко посмотрел на нее и вдруг, будучи не в состоянии больше сдерживаться, обратился к старому Болеславу:
   -- Милостивейший князь, если я на самом деле поклонюсь вам в ноги, умоляя вас отдать мне вашу дочь, что вы мне на это ответили бы?..
   Старик нагнулся к нему.
   -- Возьмите ее себе... и пусть Бог благословит вас... Только вы должны принять крещение.
   -- Когда сумею... Верьте и не сомневайтесь, что сделаюсь христианином, -- ответил Мешко.
   -- Все же переговорите с дочерью моей сами, -- прибавил князь.
   Как только начали вставать от столов, Полянский князь, не сдерживая себя больше, подошел прямо к Дубравке.
   Все, кто были в горнице, видели, как Мешко взял слегка за руку Дубравку и подвел ее к окну; глаза всех с любопытством устремились на молодую пару. Дубровка шла смело, без девичьей жеманности, которая, по ее понятию, совсем не подобала княгине.
   -- Прекрасная княгиня, -- обратился к ней Мешко, -- мы, язычники, верим в судьбу и предзнаменование. Я знаю, что со вчерашнего утра моя судьба послала мне вас и назначила вам быть моей супругой... Кланялся вашему отцу и спрашивал, примет ли меня за сына... отослал к вашей милости. Что же мне сказать вам... Хотите за меня замуж?..
   Дубравка посмотрела в глаза князю и улыбнулась.
   -- Да если бы и не захотела, то должна вас принять, раз вы мне надели на палец перстень, а у нас это обозначает венчание... Что же мне, несчастной, делать с вами? Я опозорила бы себя, не дав вам за кольцо моего веночка?.. Только... ради Бога, подождите и пока не благодарите меня, -- с испугом проговорила Дубравка, видя, что Мешко собирается обнимать ее в присутствии всего двора. -- Подождите и слушайте. Говорила ли я вам вчера, что служба у меня тяжелая. Думаете разве, что я поеду туда, где столько других женщин, что седьмой или десятой по очереди я сяду с ними за стол? Я ведь дочь Болеслава и христианка, а у нас обычай велит мужу иметь одну жену и жене одного мужа...
   -- Никого, кроме вас, милостивейшая княгиня, и слуг ваших, не будет в замке.
   -- Раньше крещение... после свадьба... -- прибавила Дубравка. Мешко нахмурился.
   -- Возьмите меня язычником, -- сказал он, -- и обратите в вашу веру. Не отрекаюсь от христианства и даю обет креститься, но раньше должен подготовить свиту и старшин, а затем и народ прибрать в руки, чтобы ни вам, ни мне не поплатиться за это жизнью... Если мне верите, идите со мною...
   Князь посмотрел ей в глаза, в которых промелькнула грусть, но, положив свою руку на руку князя, Дубравка ответила:
   -- Верю вам... и последую за вами....
   Услыхав такой ответ, пылкий Мешко обнял ее и поцеловал в лоб.
   При виде такой небывалой дерзости все присутствующие рассмеялись и начали аплодировать, а сконфуженная Дубравка, вырвавшаяся из объятий князя, выбежала из комнаты.
   Мешко подошел к старому князю и с благоговением поцеловал его в плечо, расцеловался и с братом своей невесты. Всем стало весело, и даже грустный князь Болеслав, забывая прошлое, оживился, и глаза у него загорелись. Тотчас же стало известным во всем замке, что княжну Дубравку обещали Полянскому князю Мешку. Песни, угощения, радостные крики эхом расходились по всему Градчину, а вскоре эта весть дошла и до города.
   Посреди веселья никто не обратил внимания и не заметил впечатления, произведенного обручением Мешка с христианкой на его приближенных. Сгруппировавшись, стояли они в углу грустные, растерявшиеся, как бы пристыженные и даже перепуганные. Один Стогнев, самый ловкий между ними, лучше сумел скрыть свои чувства, но кровь старого язычника в нем кипела, и, чтобы немного прийти в себя, он вышел из горницы. За ним незаметно выскользнул и Воислав, княжеский конюший, единомышленник и друг Стогнева. Оба они, незамеченные никем, отправились во двор замка и, ничего не говоря, пожали друг другу руки.
   -- Я этого ожидал, -- с горечью сказал Стогнев, уводя Воислава в отдаленный угол. -- Я ехал сюда, зная, что нас здесь ждет... но... я тоже знаю, что ждет его, князя, -- прибавил он, сжимая кулаки и сверкая глазами. -- Когда все эти Доброславы и Власты стали болтаться по замку, я чувствовал, что вместе с ними несчастье проникло к нам... немецкая неволя... немецкий Бог их...
   Стогнев расхохотался.
   -- Не дождаться им этого! -- сказал он. -- А теперь давай вернемся... пусть не подозревают... уговоримся в дороге, что нам делать... -- Воислав и Стогнев метались по двору, и гневные мысли не отступали от них. Вдруг какое-то немое соглашение произошло между ними, и они вторично подали друг другу руки. Стогнев, стараясь принять любезное выражение лица, вместе со своим приятелем вернулся в горницу, где Мешко уже искал их глазами.
   Как только он заметил их, подозвал к себе Стогнева и шепнул ему, что наступил момент поднести привезенные подарки. Было приготовлено их много и для князя Болеслава и для Дубравки. Послушный Стогнев немедленно позвал слуг и ушел исполнять приказание князя.
   Не прошло получаса, как в дверях сделалось движение, это слуги Мешка во главе со Стогневом двумя рядами входили в горницу, каждый из них нес какой-нибудь драгоценный предмет: кто роскошную сбрую, кто редкостную вазу, кто разноцветные, не виданные никем камни.
   Увидев их, Мешко выступил вперед и, низко кланяясь Болеславу, просил милостиво принять его дары. После короткой речи, произнесенной князем, каждый слуга по очереди, с коленопреклонением, складывал то, что нес, у ног старого князя.
   Вокруг стояли придворные, на лицах их было написано изумление. Никто не предполагал, что в заброшенной языческой стране могли находиться подобные сокровища, которым место на богатом западе.
   На самом же деле, купцы с востока привозили полянам изделия, которых в то время совсем не знали на западе Европы. Некоторые из этих изделий были необыкновенной художественной работы, вызывая восторг, к другим присматривались как к диковинкам, доселе никогда не виданным. Были там роскошной работы ковры, опоны, серебряные украшения, бронзовые орудия, восточная эмаль... и все это образовало какую-то гору у ног князя Болеслава. Каждый из присутствующих по очереди брал в руки сложенные у ног старого князя вещи и разглядывал их с любопытством.
   Затем Мешко попросил позволения отдать привезенные подарки для Дубравки, за которыми Стогнев опять отправился со слугами. Брат Дубравки, Болько пошел за молодой девушкой, которая на этот раз заняла место возле отца.
   И началась та же самая церемония, с той разницей, что для княжны были принесены разные принадлежности дамского туалета: дорогие меха, тончайшие ткани и разные украшения -- все прекрасной художественной работы.
   После этого произошло в костеле обручение, в присутствии всего двора, но без церемоний, так как Мешко был некрещен.
   Вечером был устроен пир; танцы и песни затянулись до поздней ночи. На этот раз Дубравка присутствовала, свободно болтая со своим женихом.
   Беседа велась веселая, шутки сыпались, как из рога изобилия, часто неблагопристойные, по нашим понятиям, но вполне в духе того отдаленного времени. Такой тон был обязателен при обращении к женщине.
   Мешко, занятый собою и своей невестой, радостный и счастливый, что наконец исполнилась его заветная мечта, не забыл все-таки Доброслава, которому он был обязан многим и, увидев его, подозвал к себе и, положив руку на его плечо, объявил, что дает ему за его верную службу земли и леса, которые должны были перейти и к его потомкам.
   Пользуясь тем, что в нем не нуждаются, Власт этот день совершенно не показывался в замке. Будучи священником, он еще накануне вечером отправился к духовникам при костеле святого Вита, прося их принять его. Изумленные и радостные духовники приняли его и старого отца Гавриила, который, утомленный с дороги, тотчас лег отдохнуть.
   Власт, вернее, отец Матвей, как его здесь звали, с нетерпением ждал следующего утра, когда ему можно будет после долгого и вынужденного отделения от церкви служить и принести бескровную жертву.
   Весь вечер он провел в молитве, не принимая никакой пищи, наконец лег спать, исполненный радости, и, раньше, чем начались игры в замковом дворе, Власт стоял уже перед алтарем, дрожащий и заплаканный. При другом алтаре служил обедню отец Гавриил, вознося к Богу благодарственные молитвы за чудесное спасение. Поодаль, стоя на коленях, молился Доброслав.
   Так долгожданную обедню Власт отслужил за спасение своей семьи и народа. Но раздумывая о том, скольких жертв потребует обращение их в христианство, он заплакал. Вспомнил разговоры, подслушанные им ночью, когда возвращался из Красногоры, и отношение отца и бабушки к христианам.
   После заката солнца к Власту, остававшемуся все время в жилище духовников при костеле святого Вита, явился отец Прокопий с радостною вестью о помолвке Дубравки с князем. Это был первый шаг его страны к обращению в новую веру. Отец Матвей бросился на колени и, горячо вознося молитвы, плакал.
   Теперь он вспомнил, что в лесу произносилось имя Стогнева. Чувствовал, что это грозит особой опасностью для князя и считал своим долгом наблюдать за любимцем Мешка и, если ему покажется его поведение подозрительным, потребовать от него открытых объяснений, а в случае отказа настаивать на отставке его от должности управляющего двором Мешко. Зная вспыльчивость Мешка, Власт предвидел уже все трудности, какие придется преодолевать князю; знал также, чего он может ожидать от своей собственной семьи. Но был готов пойти навстречу всяким страданиям и сделаться даже мучеником ради спасения их.
   Доброслав не отчаивался, он был убежден, что Мешко сумеет повести дело так, чтобы избежать всякой опасности. Но напрасно он успокаивал Власта, который ходил все время угрюмый и с каким-то страхом смотрел на общее веселье, как будто предчувствие говорило ему, что скоро придет очередь горю, слезам и кровопролитию.
   Стогнев всем любезно улыбался, но иногда у него появлялось на лице какое-то страшное выражение, и глаза блестели, как у рыси. Власт догадывался или, вернее, предчувствовал, что делается у него в душе. Все больший ужас овладевал им. Отведя Доброслава в сторону, он указал ему на этих людей.
   Здесь, не замеченные никем, они могли шепотом поговорить между собою, и Власт повторил Доброславу все, что слышал ночью в лесу, едучи из Красногоры в Познань, об угрозах князю, и о том, что имя Стогнева там часто повторялось. Обдумавши хорошенько все, Власт и Доброслав пришли к заключению, что, пока нет более веского доказательства измены Стогнева, надо молчать, так как последний легко мог теперь оправдаться перед князем и повести дело осторожнее прежнего, что было бы гораздо хуже.
   Как раньше, так и теперь, Стогнев, Войслав и все придворные относились с презрением к двум христианам. С ними разговаривали только в случае крайней необходимости, от них отворачивались и оставляли одних. Напрасно Доброслав делал всякие уступки, лишь бы сблизиться со Стогневом, тот явно избегал его.
   В этот вечер, как и в предыдущий, был устроен веселый пир с плясками и пением, и весь двор искренно веселился, а Мешко то подсаживался к старому князю и занимал его, то весело болтал с невестой, и только свита Полянского князя находилась в удрученном настроении и чуждалась чехов. Поздно вечером князь объявил, что с самого утра он должен ехать обратно в свой край, и в полночь, выпив еще раз за здоровье Мешка и Дубравки, все разошлись.
   Наследный князь Болько проводил своего будущего брата до его покоев и, расцеловавшись с ним, ушел.
   Мешко остался со Стогневом и несколькими слугами.
   Посмотрев в лицо своего любимца, он заметил вместо радости какое-то угрюмое выражение, но Стогнев не смел ничего говорить.
   -- Будете иметь княгиню, -- обратился князь Мешко к Стогневу, -- старинного рода и знатную даму! С Болеславом мы подали друг другу руки для того, чтобы обоим стать более сильными...
   Стогнев опустил голову на грудь и ничего не ответил.
   -- Что же? Это вас не радует? -- спросил князь.
   Не получив ответа, князь больше с ним не разговаривал. Сделав нужные распоряжения, он приказал им оставить его одного. После их ухода князь позвал к себе Доброслава, которому еще раз выразил свое одобрение.
   -- Милостивейший князь, -- отвечал ему христианин. -- Я счастлив, что мог услужить моему господину, но вашим придворным помолвка с чешской княжной не нравится, и они волнуются.
   Доброслав ни на кого не указывал, а князь его не допрашивал.
   Но его глаза под сдвинутыми бровями блеснули злым огнем; помолчав некоторое время, он подошел к Доброславу и, положив ему руку на плечо, сказал:
   -- Ты и Власт, и сколько вас в пределах моей страны найдется христиан, приготовьте мне путь. Велик их Бог... но нелегко отстать от своих и одеть новую шкуру, когда та, в которой человек пришел на свет Божий, приросла... Тех, кто будет бунтовать, я усмирю; но мне нужны верные люди, которые будут и помогать мне, и действовать заодно со мною... Скажи правду, -- прибавил он, -- много ли христиан насчитывают в нашем крае?.. Знаю, что их было много и при отце и деде моем... только скрывались...
   -- Немного осталось, милостивейший князь, -- ответил Доброслав. -- Страх преследования не одного человека отвел от Христа... Священников надо, которые бы, как Власт, шли в народ проповедовать, научать... и зоркий глаз нужен, который бы наблюдал за старшинами, жрецами и гуслярами, чтобы народ не подстрекали. Отчего бы нам не сделать того же, что сумел сделать Болько?..
   Князь, отпустив Доброслава, задумался о том, что хорошо было бы некоторых обращенных в христианство чехов пригласить в свою страну.
   На следующий день, рано утром, во дворе стояли лошади, готовые к дороге; в горнице закусывали. И Дубравка вышла к князю, чтобы проститься и сказать ему на дорогу доброе слово; вся свита Болеслава была в сборе, и десять из них, верхом, провожали потом князя до лужицкой границы. Пришел момент расстаться, и весь двор Болеслава вышел провожать Мешка, который в короткое время сумел снискать себе их дружбу, уважение и любовь. Кортеж двинулся из ворот замка при громких возгласах всех присутствующих.
   Ни Доброслав, ни Власт не смели больше напоминать князю ни об опасности, которая ему грозит, ни о том, что не следует ему особенно доверяться даже самым близким его слугам. Впрочем, опасности не было, пока с ними находились люди, посланные Болеславом провожать Мешко до самой границы его владений.
   Наконец, Полянский князь, щедро наградив чехов, отправил их обратно с поклоном в Прагу, и, оставшись один со своей свитой, велел остановиться для отдыха, и сам, утомленный дорогою и зноем, прилег под деревом и крепко заснул.
   Власт, подыскивая себе тенистый уголок, отошел далеко от обоза и лег в густом кустарнике, откуда, не замеченный никем, он мог прекрасно видеть, что делалось около князя. Жара не давала ему возможности заснуть, и он лежал, раздумывая над событиями последних дней. Вдруг совсем близко послышался ему какой-то шорох, и сквозь ветви Власт увидел недалеко от куста, под которым он укрывался, Стогнева и Войслава, шепотом переговаривавшихся о чем-то между собою. В первый момент Власту не удалось ничего разобрать, но, насторожив слух и придвинувшись осторожно к двум приятелям, он услышал несколько отрывочных фраз Стогнева.
   -- Сегодня ночью... чего нам ждать больше? Ясно, что он нас предал немцам...
   -- Успеем дома, -- уговаривал Войслав. -- Уговорим Сыдбора...
   -- Для того чтобы обо всем рассказал Мешку? Никого не нужно, -- настаивал Стогнев. -- Я сам предателю воткну в грудь копье, и не станет его ранее, чем успеет проснуться. Мы вдвоем с тобою сладим со всей этой троицей. Это Доброслав повел его к чехам... А сын Любоня -- явный христианин, разве я не видел его входящим в христианскую кумирню и братавшимся с черными жрецами?..
   Так сговаривались между собою некоторое время два заговорщика, пока Стогнев не убедил Войслава в необходимости покончить с князем до возвращения их в Познань. Решили не ложиться ночью и ждать, пока все заснут, и привести в исполнение свой ужасный план. Стогнев рассчитывал на помощь нескольких ему преданных людей, слуг князя.
   Когда заговорщики ушли, Власт, объятый ужасом, вышел из-под куста и поспешил отыскать Доброслава, чтобы известить его о грозящей опасности. Он должен был избегать глаз обоза и исполнить это так, чтобы не возбудить подозрения ни в ком. Надо было и князя предупредить о том, что ему готовилось, и по возможности обдумать защиту.
   Власту посчастливилось, он скоро нашел Доброслава в совершенно пустынном месте, чистящим своего коня. Там они, без страха быть подслушанными, могли свободно поговорить. Власт передал каким-то чудом услышанный им разговор Стогнева с Войславом.
   Мешко между тем спокойно спал под дубом, подложив под себя красную попону; Доброслав не решался будить его. Он терпеливо ждал пробуждения князя, чтобы тотчас же подойти и нему.
   Власт стал наблюдать за тем, что делается в обозе, чтобы в случае надобности задержать того, кто хотел бы подойти к князю раньше Доброслава.
   Устав с дороги, князь спал крепким сном почти до вечера; к счастью, ржание лошадей разбудило его, а когда он начал протирать глаза, Доброслав, не теряя минуты, подошел и, понижая голос до шепота, сказал:
   -- Милостивейший князь, Власт подслушал разговор: Стогнев с Войславом решили убить вас ночью...
   Мешко не тронулся с места, остался спокойным и равнодушным. Он велел передать себе все, что Власт слышал, и, встав со своего места, отпустил преданных ему юношей, не проронив больше ни слова.
   Немедленно велел седлать лошадей. Стогнев подошел к князю за приказами. Мешко не подавал виду, что подозревает его. Заговорил с ним обыкновенным тоном, приказав поскорее собраться в путь, и со спокойным выражением лица сел на лошадь.
   Доброслав был изумлен и решил, что князь не поверил рассказам Власта, а так как больше не оказалось случая поговорить с князем, то он держался вблизи, чтобы в случае надобности защищать его.
   Дорога все время шла дремучим лесом, через который с трудом приходилось пробираться; кто пожелал бы наблюдать Мешко, не мог бы уловить на лице его даже тени беспокойства. Уже поздно вечером он отдал приказ расположиться в лесу между скалами, образовавшими как бы стену, перед которой протекала река Лаба. Противоположный берег был тоже страшно крутой. Сквозь поредевший в этом месте лес виднелась даль реки, которая несла свои воды то между лугами и непроходимыми лесами, то между разбросанными в хаотическом беспорядке гигантскими серыми каменными глыбами.
   Приказано было развести костры и жарить дичь, убитую по дороге, а лошадей пустить на луга. Князь выбрал место для ночлега под старой сосной и велел приготовить себе там постель, заявив Стогневу, что утомлен, и приказав всем лечь спать пораньше, так как он решил на заре тронуться в дальнейший путь.
   Доброслав с возрастающим беспокойством присматривался к князю, в котором не замечал ни малейшей перемены в настроении. Стогнев, наоборот, нервничал и ходил нахмуренный.
   После ужина все поспешно начали укладываться спать, оставив только стражу в некотором расстоянии от обоза; костры мало-помалу начали потухать, и черная молчаливая ночь спустилась над табором. Доброслав и Власт подползли поближе к князю, чтобы в случае опасности прийти к нему на помощь. Кругом царила абсолютная тишина. Немного спустя, из-под старой сосны раздалось ровное и сильное дыхание спящего Мешко.
   Прошло еще несколько минут, и двум христианам, спрятавшимся в кустах, послышался шорох: это Стогнев и Войслав подкрадывались к князю, который все сильнее похрапывал. Ночь была темная, и можно было различить только силуэты двух убийц.
   Они остановились возле Мешка, и вдруг раздался придушенный крик.
   Доброслав кинулся к князю и увидел, как тот, вскочив, схватил Стогнева за горло и, бросив его на землю, задушил. Войслав, который в первый момент онемел от ужаса и неожиданности, бросился наутек.
   Когда Власт и Доброслав приблизились, Стогнев был уже мертв.
   Князь крикнул, чтобы немедленно зажигали костры. Он спокойно продолжал стоять над трупом, ища глазами сообщника Стогнева.
   Когда вспыхнул огонь, глазам слуг представилась страшная картина; встревоженные, они стояли, не зная, что делать дальше.
   Мешко сделал знак, чтобы оттащили труп Стогнева и сбросили со скалы в Лабу. Никто не смел противоречить, и приказ был немедленно исполнен. Затем была послана погоня за Войславом, но напасть на его след не удалось. Бегство Войслава было доказательством его измены.
   Тело Стогнева с шумом скатилось со скалы. Мешко приказал подбросить сухих поленьев в костры и, не разговаривая ни с кем, прилег на прежнее место и, опершись головою на руку, задремал. Слуги, оледеневшие от ужаса, вернулись на свои места.
   Начальство над людьми князь поручил Доброславу; на рассвете в обычном порядке обоз тронулся в дальнейший путь; удрученные, все ехали молча.
   Никто не смел вспомнить Стогнева, и при въезде в замок над Цыбиной на вопросы о том, куда девался Стогнев, свита отвечала молчанием.
  

X

  
   Еще во время путешествия Доброслав передал Власту, что князь разрешает ему поехать в Красногору с тем условием, чтобы он немедленно являлся на каждый зов Мешка. Приехав в замок над Цыбиной, Власт тотчас хотел отправиться к отцу, но старая Сро-киха, узнав о возвращении своего любимого дитяти, прибежала к нему немедленно.
   Не прошло даже часа, как князь вернулся со своей свитою в замок; казалось, что никто еще не проговорил ни слова, но уже откуда-то всем стало известно, зачем и куда ездил Мешко и с чем он вернулся.
   Весть о смерти Стогнева пала на мирных обитателей замка, как гром с ясного неба. На лицах всех видна была грусть, смешанная с ужасом. Никто не смел явно расспрашивать подробностей этого страшного происшествия, но, прячась по углам и пустынным закоулкам замкового двора, вернувшиеся только что из памятного для них путешествия шептались, рассказывая обо всем непосвященным.
   Из половины дома, где жили женщины, доносился плач и как бы горевание; везде царило замешательство. Княжна Горка ждала брата, еле сдерживая свое нетерпение.
   Мешко между тем, возвратясь домой, немедленно выслал гонца к Сыдбору, находившемуся как раз в Гнезне, приказывая передать, чтобы, не теряя ни минуты, приехал в замок.
   Верховому предстояло сделать, таким образом, шесть миль, чтобы Сыдбору осталось достаточно времени явиться на Цыбину до наступления ночи.
   Доброславу князь поручил начальство над всем своим двором...
   Старая Срокиха, целуя и лаская своего любимого Власта, на которого она смотрела как на родного сына, стала расспрашивать и настойчиво допытываться обо всем случившемся. Юноша напрасно старался отделаться неведением. Везде уже ходили страшные слухи.
   Все были перепуганы. Власт, которому было приказано молчать, не мог ничего ответить на вопросы, задаваемые его старой нянькой. Сказал только, что ездили в Прагу, но это не было ни для кого тайной. Срокиха все время печально кивала головою.
   -- Голубчик мой! -- плача, говорила она. -- Страшные наступили для нас дни. Недаром вы ездили к чехам, в Прагу. Гроза на нас надвигается и неволя, все пропадем... Старцы наши предсказывают кровавое будущее...
   Напрасно Власт старался уйти от нее, старушка, плача, обнимала и ласкала его, как будто предчувствовала недоброе и боялась его потерять. Хотелось ей опять пойти с ним к своей госпоже, княжне Горке, но Власт упросил отпустить его к отцу. Приласкав и расцеловав, добрая старушка отпустила его, беспокоясь о нем еще более от того, что ничего от него не могла узнать.
   Избегая всяких вопросов, Власт пошел седлать коня, думая тотчас же отправиться в Красногору, чтобы прибыть туда до сумерек. Большим утешением для него было то, что он вез из Праги для служения полученные там вино и облатки, которых ему не удалось бы испечь дома.
   Вино в то время было большой редкостью и почти нельзя его было достать, а хлеб для служения духовенство желало иметь приготовленным с необычайной заботливостью. Святой Вацлав сам срезывал колосья пшеницы, сам выбирал и выжимал сок из винограда, из которых вино и хлеб приготовлялись для святой жертвы (евхаристии, мессы). С таким же благоговением готовились к службе и другие священники.
   Власт, который был долго лишен этого духовного священнического утешения, готовился, хотя и тайно, отслужить мессу где-нибудь в лесу, в пустынном месте, надеясь в богослужении почерпнуть силу и найти утешение. Готовился он к этому с необыкновенным усердием, как человек сильно проголодавшийся, а когда вспоминал свою семью, то плакал горькими слезами отчаяния, не будучи уверенным в том, что ему удастся обратить их в христианство. Он сам не знал, как взяться за это великое дело, но чувствовал, что это его священная обязанность. Изо всех душ, которые он хотел спасти, судьба его близких родных больше всего его беспокоила.
   Весь погруженный в подобные размышления, Власт подъехал совсем близко к Красногоре, уже виден был родительский дом, и сердце забилось в его груди беспокойно. Вдруг Ярмеж, возвращавшийся верхом с поля, остановил его, радостно приветствуя.
   -- Вот как обрадуется вам наш господин! -- сказал Ярмеж. -- Если б вы знали, с каким нетерпением он вас ждет!..
   -- И я спешил домой, но ослушаться приказания князя я не смел. Все ли здоровы? -- осведомился Власт.
   -- Доброгневе что-то нездоровится, еле держится на ногах. Лю-бонь для вас засватал Младу, придется вам, не отдыхая, ехать с отцом к невесте и к свадьбе готовиться, -- сообщил Ярмеж.
   Власт задрожал и побледнел и, ничего не отвечая, ехал дальше. Ни одной минуты он не колебался, как поступить. Если отец захочет заставить его жениться, юноша решил пасть к его ногам, что бы ни случилось, открыть ему, что он христианин и священник, давший обет безбрачия.
   Разговаривая, они подъехали к дому, где у ворот уже их ждали слуги, они, услыхав конский топот, вышли навстречу, а увидев Власта, поспешили известить об этом хозяина дома.
   Первая выбежала встречать Власта его сестра Гожа, вслед за ней появился несколько нахмуренный старый Любонь. Когда Власт обнял отца за колени, старик, похлопав его рукой по плечу, заворчал:
   -- Наконец-то смиловался князь надо мною. Где вы были? Ездил я справляться о тебе в замке, там мне сказали, что князь взял тебя куда-то с собою. Охотились на волков, что ли?
   -- В Чехию ездили, -- ответил Власт.
   -- В Чехию? -- нахмурившись, спросил старик. -- Зачем туда? Добычу привезли?
   -- Думается мне, что лучше этого: мир! -- пояснил юноша.
   Любонь нервно передернул плечом, но ничего не ответил. Вскоре и бабушка показалась на пороге дома и, как всегда, недовольными и подозрительными глазами смерила Власта.
   Не расспрашивая больше ни о чем, старый Любонь заявил ему, что на следующий день он куда-то едет и что берет сына с собою.
   Власт, предупрежденный через Ярмежа, знал, куда собирается его отец, но спрашивать не посмел и ждал, чтобы отец сам ему сказал.
   Одна Гожа оживляла весь дом своей жизнерадостностью, она все время пела и, хлопоча около ужина, весело смеялась. Старая Доброгнева, сидя за прялкой, только недовольно ворчала. Старый Любонь, любивший песни, в этот вечер велел позвать девушек, которые пели до поздней ночи, и вечер при лучинах прошел тихо и приятно. Доброгнева дремала над своей прялкой, веретено выпало у нее из рук, но спать она не уходила.
   Поздно уже было, когда Любонь, встав со скамьи, подошел к сыну и сказал:
   -- Ярмеж приготовит тебе новую одежду, приоденься получше, завтра поедем свататься. Я тебе сам выбрал молодую, прекрасную и богатую жену; пора тебе в жизнь вступить да и к хозяйству привыкать.
   Власт вздохнул, подошел к отцу и, поцеловав его руку, тихим, но твердым голосом, проговорил:
   -- Отец и милостивый господин мой! Я не могу жениться... Пришло время сказать тебе всю правду: я принял новую веру и дал обет христианскому Богу не знать никогда женщин.
   Это признание, сделанное среди общей тишины, было прервано криком старой Доброгневы, которая, опрокинув на пол свою прялку, подбежала к внуку со сжатыми кулаками.
   Дерзость сына как будто отняла у Любоня способность говорить, и он стоял некоторое время, как остолбенелый. Вдруг из груди его вырвался какой-то рев, он замахнулся и изо всей силы ударил сына, который упал на землю.
   Власт ударился виском о твердую ногу стола, и кровь брызнула из его головы. От боли, ужаса и утомления он упал в обморок.
   Гожа, которая прибежала на крик отца, видя лежащего окровавленного брата, бросилась на колени и, обхватив руками голову брата, громко заплакала.
   Любоня нисколько не тронула эта сцена.
   Власт начал приходить в себя; он медленно открыл глаза, и сестра, вытиравшая его окровавленный висок, помогла ему подняться. Юноша оперся на стол.
   -- Собака ты неверная! -- вскрикнул старый Любонь. -- Думаешь, что я позволю тебе делать, что тебе вздумается и против моей воли? Я волен делать с моим сыном, что захочу, у меня есть право жизни и смерти, ты должен слушаться меня и исполнять мои приказания...
   Доброгнева и жестами рук, и взглядом подтверждала слова Любоня; Власт молчал.
   -- Покайся немедленно и будь мне послушным. Не быть тебе христианином! Лучше щенка усыновлю вместо тебя!
   -- Отец и господин, -- опять проговорил Власт. -- Я всегда буду исполнять все твои приказания, но от моей веры не отрекусь и сделаю то, что мне велит мой Бог, даже тогда, если мне придется поплатиться за это жизнью.
   Любонь дал беспощадную пощечину сыну в его окровавленное лицо... и в этот момент он почувствовал на своей руке кровь собственного дитяти и вздрогнул. Гожа, обнимая брата, плакала... Старик дрожал от гнева и бегал по избе, старая ведьма Доброгнева, подскакивая с кулаками к лицу внука, повторяла:
   -- Собака!
   Власт стоял, молча, покачиваясь и опустив голову на грудь.
   -- Будешь послушным! -- кричал Любонь. -- Или пропадешь, неверная собака!
   -- Делайте со мною, что хотите, -- ответил он. -- Я в вашей власти...
   В первый момент Любонь ослепленный гневом хотел позвать дворовых и велеть сечь сына и уже, заикаясь, начал давать приказания, но Гожа бросилась ему в ноги и, хотя он в первый момент ее оттолкнул, она сильно уцепилась за него белыми руками. Крик и плач раздавались по всему дому, разбуженные слуги прибежали под окна господского дома и смотрели, не понимая, в чем дело. Женщины плакали и заламывали руки. Ярмеж грустный стоял на пороге.
   Это немного отрезвило старого Любоня.
   -- Связать его! -- крикнул он. -- На чердак, в хлев посадить и не выпускать... Черствый хлеб и воду дать ему... пусть умирает от голода.
   Ярмеж, желая спасти Власта, сказал старику, что чердак занят.
   -- В яму его, в яму! -- вскричал Любонь. -- Принесите веревки... связать его... Продам, как раба, убью, как собаку!..
   Напрасно их умоляла Гожа, обращаясь то к отцу, то к Власту, чтобы уступил старику. Но Власт молчал, а старик загорался все большим и большим гневом. Боясь, чтобы старик опять не бросился на сына, Ярмеж предпочел исполнить его приказание и принес веревки.
   -- В яму его! -- еще раз повторил Любонь.
   Эта яма, выкопанная во дворе, служила зимой для хранения овощей, а летом тюрьмой. Туда спускали провинившихся, а вход закрывали дверью, на которую клали тяжелые камни.
   Власт, послушный приказанию, направился к выходу. Гожа, закрыв глаза руками, упала на пол. Все присутствующие в избе молчали, только слышно было громкое дыхание, вырывавшееся из груди Любоня и ворчание старой Доброгневы.
   -- Будешь слушаться? -- видя уходившего сына уже на пороге, еще раз спросил старик.
   -- Отец!.. Я не могу... я должен быть послушным Богу...
   И, обращаясь к Ярмежу, спокойно сказал ему:
   -- Веди меня.
   Это мужество и постоянство слабого на вид человека, над которым так надругались, произвело на всех странное впечатление. Старая Доброгнева бесилась, Гожа плакала, Любонь дрожал от гнева, Ярмеж стоял остолбенелый.
   -- Веди его в яму! -- крикнул еще раз Любонь.
   Власт послушно двинулся вперед, не проронив ни слова; прошли сени и очутились на дворе.
   -- Поддайтесь отцу... вы не выдержите долго в яме... -- шепотом проговорил Ярмеж. -- Что вы делаете?.. Уступите!
   -- Веди меня, -- еще раз повторил Власт, -- пусть свершится его воля, я смерти не боюсь...
   На пороге показался старик и разъяренным голосом крикнул Ярмежу:
   -- В яму!
   Не было уже спасения. В конце двора находился высохший колодезь. Подойдя к нему, Ярмеж отвалил двери, но сердце у него болезненно сжалось, он выпустил из рук веревку.
   -- Беги! -- шепнул он юноше.
   -- Куда? -- удивленно сказал Власт. -- Делай, что тебе приказано... Я бежать не могу и не хочу...
   Итак, надо было исполнить приказание строгого отца. Ярмеж указал яму и помог Власту спуститься в нее. Сам сел на краю и, опершись на руку, остался на страже, не зная, что делать дальше.
   Любонь разгонял пока дворовых, собравшихся вокруг дома, приказывая убираться вон, в свои берлоги... В ужасе разбежались все и моментально исчезли...
   Шум и крик в доме сменились глубоким молчанием. В светлице осталась только старуха со сложенными на груди руками, гревшаяся перед очагом, и Гожа, которая все время плакала, лежа на полу.
   Поздняя ночь уже наступила, и первые петухи начали петь. Старик отец вместо того чтобы лечь у себя на постели, присел на пороге перед домом, опершись головою на руку, и остался так до утра, все еще не приходя в себя от гнева.
   Рассвет застал его на пороге. Ярмеж лег на земле над ямой и там только под утро, утомленный, заснул. В доме было тихо и темно. У потухшего очага дремала старая Доброгнева, бормоча что-то сквозь сон. Гожа прикорнула в углу на скамье, опираясь головой о стол, и так уснула.
   Рабочий день начался, и парубки повели лошадей на водопой, когда Любонь встал со своего места и пошел к яме; увидев над ней спящего Ярмежа, топнув на него ногою, приказал разбуженному сотнику закрыть отверстие дверью и затем ушел прочь.
   Когда Ярмеж нагнулся над ямой, чтобы сказать несчастному слово утешения, то увидел его на дне ее, стоящим на коленях и спокойно молящимся. Сотник медленно закрыл отверстие дверью и, задумавшись, ушел.
   Наступивший день прошел без перемены; Власту спустили в его яму только хлеб и воду; Ярмежу, пожелавшему заговорить с узником, стоявшая вдали Доброгнева погрозила своим веретеном. Любонь не поехал ни на охоту, ни в поле, а просидел почти весь день без движения у себя дома, а когда ему подали обедать, оттолкнул от себя миску. Пил только одну воду.
   Под вечер явился на пороге дома старец с гуслями за спиною.
   Известный всему околотку своими предсказаниями, песнями и умением лечить людей, он все время ходил от одного двора к другому, зная, что его там и накормят, и напоят, а за гостеприимство ему придется платить только песнями и предсказаниями. Звали его Варгой. Частым гостем он был и у Любоня.
   Старый Варга, с седой растрепанной бородою, с распустившимися по ветру длинными волосами, в серой сермяге, с белым посохом в руке и с мешком за спиною входил в дом, как хозяин, занимая за столом первое место и приказывая подавать себе лучшие блюда, причем он не стеснялся указывать на недостатки хозяев и ругал самых могущественных, которые покорно выслушивали его и даже побаивались. Считали его сильным чародеем. Говорили, что будто даже остальные старцы-кудесники преклонялись перед ним, как перед главою. С ним считались.
   Когда надо было подбодрить воинов, отправлявшихся на войну, никого не вызывали, кроме Варги, умевшего лучше других предсказывать посредством земли, огня и деревяшек, и хотя он был уже стар, однако ходил и днем, и ночью один, не боясь ни человека, ни зверя.
   Как это было у него в обычае, Варга, заглянув во двор, сам открыл себе ворота и, не видя никого кругом, к кому бы мог обратиться с вопросом, смело направился к дому. Здесь он увидел сидящего на скамье и как бы застывшего Любоня.
   -- Старик, что с тобою? -- позвал он. -- Болен, что ли?
   Хозяин поднял голову, посмотрел помутневшими глазами на кудесника и, ничего не отвечая, подперся на руку и так застыл. Варга оставил у дверей свою палку и мешки и, приблизившись к хозяину, взял его за руку.
   -- Говори же, старик, что с тобою?
   -- Тяжело говорить! -- прошептал Любонь.
   Гусляр впился в воина своими проницательными глазами, потряс головой и сел напротив хозяина на скамью.
   -- Скажешь ли ты мне наконец, что с тобою? -- проворчал он.
   В этот момент из светлицы вышла со своей прялкой Доброгнева.
   -- Что это у вас такое? Неладное что-либо случилось дома? -- спросил он.
   Доброгнева свирепо закачала толовой.
   -- Да, у него был сын, а у меня внук... потеряли мы его... Вернулся из немецкой неволи... собакой, немцем, предателем... Вчера пришлось бросить его в яму, как бешеную собаку.
   Варга ударил кулаком по столу и сказал:
   -- Двенадцать лет его не было! Вы оплакали его... забыли... Чем же сегодня хуже?
   -- Лучше бы умер!.. -- воскликнул Любонь.
   -- Умори его голодом... -- спокойно проговорил Варга. -- Не получить тебе утешения от сына-христианина... напрасно... Умеют они, эти чародеи, переделать человека на свой лад так, что откажется от родной матери и отца... Попробовал он их хлеба -- нашего есть больше не захочет...
   Варга стал говорить шепотом:
   -- Да, что твой один сын!.. Скоро они нам всем глотки перережут... Князь уже побратался с христианами и вскоре рука об руку пойдет с немцами и нас возьмет в ярмо. Им что!.. Ездили к чехам... там князь жену себе засватал... Горе нам!.. Горе нам!..
   Любонь поднял голову и посмотрел на кудесника.
   -- Князь за то, что Стогнев посмел ему противоречить, задушил его! Передушит и нас всех, если о себе не позаботимся... передушит...
   Варга вздохнул; его сильный голос становился каким-то плаксивым.
   -- А вы, старые бабы... это потерпите?! -- вдруг, выходя из себя, вскричала Доброгнева.
   -- К прялке, старуха, -- гневно проворчал гусляр, -- к прялке!.. Вам нечего вмешиваться в наши дела...
   Доброгнева, опустив голову, послушная, не смея проронить слова, подвинулась к углу, к прялке и начала вытягивать длинную нить. Варга, облокотившись на стол и глядя в глаза Любоню, грустно тряс своей старческой головой.
   -- Правда ли это, что ездили в Чехию за княгиней? -- спросил Любонь. -- Неужели Мешко продаст нас за одну девку?..
   -- За девку не продаст, -- ответил Варга. -- Но за то, чтобы нас угнетать... обратить в рабство, как сделал немец со своим народом... Отнимут у нас свободу и наших богов отнимут...
   -- Да, если мы это ему позволим, -- заворчал Любонь.
   Варга придвинулся к нему, посмотрел на сидящую поодаль
   Доброгневу и стал ему что-то нашептывать. По лицу и глазам его видно было, что то, о чем он говорил, сильно его трогало. Глаза Варги то горели, то прятались под сдвинутыми бровями, он сжимал кулаки, дергал за плечо Любоня, то поднимал кверху руки, то бил ими об стол, ерзал на своей скамье, хохотал, и все лицо у него передергивалось; наконец он умолк. Любонь встал и, казалось, что будто кудесник влил в его жилы новую струю жизни.
   Наступило время ужина; принесли миски с мясом, хлеб, всякую еду и пиво, на которые набросился проголодавшийся Варга. Любонь только пил и все время шептался со стариком.
   Уже наступила ночь, как вдруг послышался конский топот и голоса у ворот, и вскоре в избу вошел покрытый плащом мужчина. Остановился на пороге и стал разглядывать присутствующих. Только убедившись в том, что в светлице, кроме Любоня и Варги, никого не было, открыв лицо, вошел.
   Это был Войслав, конюший князя, бежавший в лес после неудачного покушения на Мешка.
   Войслав, старинный знакомый и дальний родственник, пришел просить у Любоня приюта.
   Хозяин, который почти ничего не знал о происшедшем и даже о судьбе Стогнева, принял его, как княжеского посланца и старого друга.
   -- С чем приходите? -- спросил он. -- Верно, вас князь прислал? Только бы не за сыном...
   Войслав как-то странно замахал руками и, ничего не отвечая, присел молча на скамью; посмотрел на Варгу. Старый бродяга угадывал как будто его мысли.
   -- Что вы смотрите мне в глаза, как будто в первый раз видите Варгу? Говорите при мне смело, что сердце на язык положит.
   Любонь с любопытством смотрел на побледневшего и осунувшегося родственника.
   -- Что-то ты не в духе? -- спросил он.
   -- Разве ничего не знаешь? -- охрипшим голосом ответил Вой-слав.
   -- А что мне знать, лежу дома...
   -- А сын твой где? -- справился Войслав.
   Старый Любонь недовольно поморщился, но решил никому правды не говорить: слишком большим срамом считал он для себя непослушание собственного дитяти и то, что его сына отняли у него христиане, поэтому он тихо ответил:
   -- Я отправил сына со сватами... Женю его...
   -- На самом деле? -- спросил ошеломленный Войслав. -- Что же, значит, заставил его?.. Ведь я сам видел его в Праге с христианскими жрецами, как он исполнял в их кумирне какие-то обряды... а тем, кто к ним принадлежит, нельзя жениться...
   -- Да, пришлось заставить его, -- ответил вспыльчиво Любонь, -- выбить ему из головы эту немецкую веру... Эк испугался моих угроз... и исполнил мое приказание.
   -- Ничего он вам не говорил о нашем путешествии? -- продолжал спрашивать Войслав.
   -- Я не очень этим интересовался, -- солгал старик, по-видимому, не желая распространяться на эту тему. -- Да и какие у меня могут быть разговоры с молокососом?
   Он махнул рукой.
   -- Не будет вам большой радости от сына... -- начал Войслав, -- нет... Хорошо, что я спасся, а то благодаря ему мог бы поплатиться жизнью, как Стогнев. Слуги видели вашего сына, лежащим в кустах и подслушивающим мой со Стогневом разговор, а затем он нас и предал князю...
   -- О чем же вы говорили? -- спросил удивленный Любонь.
   Войслав вскочил со скамьи, сильно взволнованный.
   -- Что мне скрывать? Мешко хочет продать нас немцам. Поехал в Прагу, чтобы проторговать нашу шкуру. Это ясно. За это даст ему Болько младшую девку с богатым приданым... свою дружбу и царскую милость... Мы все это со Стогневом знали... Так что же ждать было, что ли, пока Мешко полезет всем на голову?!
   Об остальном уж можно было догадаться. Войслав считал лишним давать пояснения и после нескольких минут молчания, продолжал:
   -- И когда мы ночью пришли к князю, он нас ждал уже, предупрежденный вашим сыном... Задушил Стогнева, как букашку!.. Я спасся бегством... а теперь скитаюсь.
   Наступило долгое молчание. Войслав ходил по избе взад и вперед... Варга наблюдал за ним; а Любонь углубился в грустные размышления.
   -- Дадите мне приют? -- спросил Войслав.
   -- Хорошее место выбрал!.. -- вознегодовал Варга. -- Чудак ты!.. Под самым боком князя, где каждую минуту могут зайти княжеские люди, которые тебя знают!.. Пойдешь со мною!.. Я тебе дам убежище, где будешь в безопасности... Спрячу тебя в кумирне, куда нет доступа обыкновенному человеку. Нам такие люди, как ты, нужны...
   Войслав внимательно слушал старика.
   -- Пойдешь со мною! -- повторил Варга.
   -- А я могу дать тебе хату в лесу на пасеке, -- вставил Любонь.
   -- Только бы мне не встретить твоего сына, собачью веру! -- сказал Войслав. -- Хотя и заставил ты его жениться, но я ему не верю... Продаст он и жену, и вас, и меня, если ему это удастся... а от этой веры, которая прилипает к человеку, как смола, не откажется...
   Задумавшись, со взором, устремленным в землю, Любонь тихо повторял:
   -- Задушил Стогнева!..
   -- Собственными руками, -- пояснил Войслав, жадно попивая из кубка, который стоял на столе. -- Ждал его... схватил его за горло... и даже несчастный не успел крикнуть... Тело его Мешко велел после этого со скалы в Лабу бросить, а сам опять лег спать, как будто ногою мышь раздавил... Не произнес ни слова... Когда вернулись на Цыбину, то князь передал начальство над двором Доброславу и немедленно призвал к себе Сыдбора, а теперь, должно быть, готовится уже к свадьбе... Таков он... Как поступил с одним, сделает с остальными, даже не поморщив бровей... Мы рассчитывали на Сыдбора, у него большая сила в руках... но это тоже собака, привыкшая вилять хвостом и лизать брату ноги... с ним и разговаривать не стоит.
   -- Будто, кроме него, никого нет? -- подхватил старый Варга. -- Князей разве мало?
   -- Не князей, а людей!.. -- волнуясь, вскричал Войслав. -- Прежнюю храбрость убили Пясты... сделали из нас рабов... мужества нет... все пугливы... пойдут, куда велят, на кого повелят, на родных отцов даже.
   -- Неправда! -- воскликнул Варга, вскочив со своего места. -- Плохо наш народ знаешь! Еще не все обузданы, как тебе кажется... в лесах живет прежняя свобода и старые обычаи... как раньше, собираются на вечах и не позволят гнать себя, как стадо...
   Начали разговаривать о судьбе полян и о грозящей им опасности; Любонь меньше всех вмешивался. Наступила ночь, когда, наконец, Варга встал от стола.
   -- Темная ночь, но я дороги хорошо знаю... вам и мне лучше ходить ночью, чем днем. Пойдем... найдем ночлег.
   Когда Войслав и Варга стояли уже на пороге, Любонь, вдруг загородив им выход, сказал:
   -- Знаете старого Любоня! Я пойду с вами! Не обращайте внимания на то, что Мешко захочет перетащить меня на свою сторону и что я ему кланяюсь... Если будут вам нужны люди, возьмите меня и моих воинов...
   И крепко пожал руку Войслава.
   -- За сыном наблюдай! -- напомнил Войслав.
   -- Не бойся, я о нем не беспокоюсь.
   Любонь проводил обоих до ворот. Варга пошел вперед, а Войслав за ним верхом на лошади, и вскоре оба исчезли в ночной темноте.
  

XI

  
   Когда кончалась жатва, и с полей был убран весь хлеб, обыкновенно начинались осенние празднества, приносились жертвы богам и воссылались благодарственные молитвы. Дня для них обозначено не было, и в каждом селе и деревне и в больших дворах выбирали для такого праздника день по собственному усмотрению, и устраивались они по мере сил и возможности то очень пышно, то поскромнее. Заготовлялись в большом количестве пиво и мед, а молодежь, пользуясь случаем, выбирала себе девушек, так как свадьбы по большей части устраивались осенью и зимою, когда земля была вспахана, посевы были сделаны и все полевые работы закончены.
   Обычай празднования уборки хлеба с полей сохранился и при княжеских дворах, и там устраивались пиршества для рабочих и всей молодежи, а кудесники в кумирне предсказывали и приносили жертвы.
   Так и в этом году Мешко раньше, чем обыкновенно, пригласил в замок всех старшин и богатых землевладельцев, и хотя вся уже страна была полна слухами о его женитьбе на христианке, он держал себя по-старому и не подавал вида, что вскоре все должно измениться.
   Хотя не принято было приглашать старшин на осенние, как бы народные, праздники, но Мешко объяснил свой приказ явиться в замок желанием посоветоваться в виду того, что собирается пойти походом на немцев и сделать набег на маркграфа Герона.
   День назначили накануне полнолуния и разослали гонцов к крупным и мелким землевладельцам с извещением о предстоящих в замке празднествах.
   Были приглашены семьи Яксов, Леливов, Пораев, Гржималов, Годзембов, Каниовов и других старинных родов.
   В замке со дня приезда Мешка из Праги ничего не изменилось. Своих жен не отправил обратно к их родителям, а даже взял себе для виду седьмую, и капризная Лилия должна была уступить место прелестной Любаше, дочери богатого землевладельца, едва вышедшей из детства и бывшей, точно распустившийся бутон розы. Место Стогнева занимал теперь Доброслав -- и много каких-то неизвестных никому людей вертелось по замку, но свита, стража и войско были те же. Для воинов князь стал еще щедрее, и ясно было, что он старался расположить тех в свою пользу. Несколько раз он заходил в кумирню, разговаривал с бывшими на чреде жрецами. Жертвы для кумирни по старому обычаю посылались из замка, и те, кто ими пользовался, не позволяли ни говорить, ни даже подозревать Мешка в измене старым богам.
   Но все-таки были другие признаки каких-то тайных приготовлений. Несколько невоенных людей, прибывших из Чехии, поселились в замке. И князь часто с ними беседовал.
   Еще до начала праздника жатвы Мешко, или по собственному наитию, или же по просьбе Доброслава, послал гонца в Красногору за Властом.
   Но Власта все еще держали в яме, и об этом никому нельзя было вспоминать; чужим старый Любонь рассказывал, что сына с женою поселил на земле, которой владел где-то в лесах за десятки верст от Красногоры. Когда пришел слуга Мешка с требованием, чтобы Власт отправился на Цыбину, старый Любонь ответил, что не так-то легко ему послать теперь за сыном, который живет в десятках миль от отцовского дома. Но, подумав немного, старик оделся и вместе с княжеским слугой отправился в Познань в замок князя.
   Мешко тотчас его принял, и, когда старик покорно и низко кланялся ему в ноги, князь спросил:
   -- А где же ваш Власт?
   Доброслав присутствовал при свидании.
   -- Милостивейший князь, -- проговорил Любонь, стараясь показаться веселым. -- Да мой Власт уже женился и занимается хозяйством, а то ведь я уже стар и мне нужна помощь.
   Мешко остолбенел и посмотрел на Доброслава, который ему так много говорил о миссионерском призвании Власта и об его священническом сане. Хотя в эти времена священникам не возбранялось жениться, но Власт был монахом, о чем Доброславу было хорошо известно, а принадлежащие к монашеским орденам давали обет безбрачия.
   Изумление отняло у присутствующих способность говорить. Любонь почувствовал, что ему не верят.
   -- Милостивейший князь, -- проговорил он, -- не идет мне вам лгать и правду скрывать. Мой сын вернулся от немцев не нашим, обратили они его в свою веру -- не хотел он ни жены, ни хозяйства. Пришлось заставить его, и должен был слушаться, а я ему выбрал прелестную девушку, возле которой он обо всем забудет.
   -- И вы его женили? -- спросил изумленный и даже испуганный Доброслав. -- Или он женился по доброй воле?
   -- Немного сопротивлялся, -- ответил ему Любонь. -- Но ведь я его отец и имею власть над сыном; впрочем, жена с ним ладит.
   Старик как-то странно рассмеялся; Доброслав молчал, и князь тоже ничего не говорил, но как-то угрюмо смотрел на старика.
   -- И давно это случилось? -- спросил князь.
   -- После вашего приезда, когда вы, милостивейший князь, изволили отпустить его ко мне. Я ему не дал много времени на размышления.
   Князь, очень милостивый для старика Любоня, на этот раз не оказывал ему обыкновенного расположения и, поговорив еще немного, отпустил его.
   Что князь думал об этом, никому не было известно, так как князь не имел обыкновения доверяться третьему лицу; но Доброслав, который глубоко был убежден, что Власт не отречется от своей веры, был не только изумлен, но и глубоко страдал за него. Он не понимал, как этот набожный юноша, который готов был за веру пойти на костер, так скоро поддался искушению. Доброслав страстно желал увидеть Власта, но знал, что это невозможно.
   Мешко, намеревавшийся пригласить и старого Любоня в числе прочих стариков на празднества, поговорив с Доброславом, не сделал этого. Любонь это страшно почувствовал, но, не давая знать этого, уехал обратно в Красногору.
   Наступил назначенный день для съезда. Накануне уже прибыл Сыдбор со своими людьми, и собралось много войска. Делались приготовления для приема важнейших поселян, владетелей и землевладельцев. Мешко любил и умел принимать по-королевски и показывать свою мощь.
   С утра уже замковый двор, городок, поле у крепостных стен -- все было усеяно воинами Сыдбора и других владетелей. Насчитывалось несколько тысяч людей, как будто перед большим походом. Для них здесь жарились целые туши быков и стояли большие ведра с пивом.
   В замке шли приготовления для самых важных гостей. Горница внизу, где обыкновенно собирались для важных заседаний, теперь была убрана с необычайной роскошью, все скамьи покрыты пурпурным сукном, на столах стояли серебряные кувшины, на стенах было развешано драгоценное оружие и щиты. По всему дому чувствовался запах душистой смолы. Во дворе жарилась дичь и целые бараны, женщины варили всякие каши с медом и молоком; тут же стояли приготовленными бочки с разными напитками, из которых они черпались кувшинами. Сам князь с утра уже одет был в роскошное платье, опоясан золотым мечом, а на голову он надел шапку из черной лоснящейся шкуры какого-то северного зверя, взамен которого был дан раб. Милостивая улыбка не сходила с уст князя, но на лице показались какие-то морщинки.
   Еще с утра начали съезжаться вельможные паны со своими свитами, роскошно разодетыми, так как каждый желал выступить перед князем во всем своем блеске. Итак: Яксы, Каниовы, Гржималы, Ролиты, Годзембы, каждый из них приехал со своим двором на десятке, а то и на нескольких десятках лошадей; богатые кивера, роскошные кафтаны, кованые мечи, на некоторых немецкого покроя платье... Придворные и слуги, встречавшие гостей на пороге замка, вводили их во внутренние покои.
   Князь сидел на возвышенном месте и милостиво всех встречал, стараясь весело улыбаться. Мешко умел быть не только строгим, но и добрым паном; приветствуя не только владык, но и поселян, он знал, кого о чем спросить, чем кому доставить удовольствие и этим расположить к себе. В этой же горнице были накрыты столы, на которых дымились разные блюда, а чарочники и стольник разливали в кубки мед и другие напитки. Князь сидел за столом и весело разговаривал.
   Когда к полудню съехались все приглашенные, в огромной горнице почти уже не было больше мест, веселье царило неподдельное, старый мед развязал языки.
   И Доброслав, и брат князя, Сыдбор, и старшины, и придворные наполняли кубки гостей и наблюдали за тем, чтобы гости пили и ели: этого требовало гостеприимство славян. Тех, кто воздерживался от еды, считая неприличным наедаться, заставляли.
   И когда в горнице стало очень весело, князь, как подобало ласковому хозяину, вошел в толпу своих гостей. Вышло это нарочно или случайно, но князь, собрав вокруг себя более важных старшин, разговаривая с ними о войне, незаметно перешел с ними в соседнюю комнату, выходящую окнами во двор.
   Здесь были поставлены кругом стен скамьи, а для князя трон; присутствовали два брата Якса, Черный и Белый, Ролита с отрубленной рукой, которую он потерял в одной стычке с немцами, один Каниовчик, прозванный Лещицем, Гржимала Лясконогий и Годземба, которого прозвали Криворожий, хотя под усами у него все было в порядке. Это были самые влиятельные Полянские поселяне.
   -- Нет конца войне, -- говорил им князь, -- немцы становятся все сильнее, заключили союз с чехами, угров прогнали в их логовище, а теперь собирают силы, чтобы свалиться нам на голову.
   -- Слышали мы, милостивейший князь, -- заговорил Якса Черный, -- что вы ездили в Чехию. Неужели и они нас не оставят в покое?
   После этого вопроса присутствующие вдруг притихли.
   -- Был бы союз и мир, -- понизив голос, сказал Мешко. -- Но что делать? Они христиане и нас язычников знать не хотят.
   Все были угрюмы, все продолжали молчать.
   -- Не сегодня-завтра, и у нас появится новая вера. Последователей ее есть уже много, и трудно будет нам противостоять ей. Лишь бы принесла нам мир.
   -- Простите, милостивый князь, -- заговорил Криворожий, сидевший в дальнем углу светлицы. -- Простите! Новая вера освободила бы нас от набегов маркграфов только в том случае, если бы мы им позволили топтать себя ногами, но дома нам все равно не было бы покоя. Наши сердца преданы нашим богам и нашим обычаям, и простой народ, и владыки в одно верят и одно соблюдают. Если бы старшины пошли в одну сторону, а народ в другую, -- то мы имели бы войну не только у себя дома, но и в избе, и на скамье, и в постели нашей.
   Сдержанное одобрение послышалось со всех сторон.
   -- А разве не так же было и в Чехии, когда, желая спасти родину, начали переходить в христианство? -- возразил Мешко. -- Сегодня там уже все спокойно, и незаметно, чтобы кто-нибудь бунтовал и упорствовал в старом. Народ, живущий в лесах, надо оставить пока в покое, но пусть старшины, которые везде имеют почет и уважение, начинают подавать пример народу. В Чехии так началось, и вера пустила глубокие корни в стране...
   Мешко посмотрел на старшин и заметил на их лицах только грусть и неудовольствие.
   -- Никому, -- прибавил князь, меняя тон, -- невесело вылезать из своей кожи, расставаться с тем, что было дорого и отцам, и дедам. Но над нашими головами висит меч. Немцы все глубже проникают к нам и завоевывают наши земли. Между Лабой и Одром ведь все принадлежало раньше нам, каждый день отрывают у нас участки, как бы куски живого тела; неужели мы им дадим отнять у себя лучшие земли и допустим мучить наш народ?.. И лютыки, и ободрыты, и вильки, и поморцы не хотели перейти в христианство по доброй воле, и что же? Сожгли их кумирни, вырубили священные рощи и взяли их в рабство.
   -- Воевать надо, воевать с ними! -- вмешался Лясконогий. -- Бить их день и ночь, делать набеги, мстить немцам!
   -- Они сильнее нас в сто раз, не покорить нам их никогда, -- вставил Мешко, -- а тут свои с ними заодно. Что нам делать?
   Долго не было ответа на этот вопрос. Якса Белый, который до того момента сидел молча, встал, поднимая руку над головой.
   -- Я сижу на сербской границе, -- проговорил он, -- смотрю я на работу немцев. Я не был предателем и им не буду; но знаю, что немца мы не победим силою, а только хитростью. Преследует нас потому, что мы язычники, так прикинемся же, что мы желаем быть христианами, тогда мы отдохнем и, может быть, сумеем стать им равными по силе. Другого исхода нет, надо нам следовать примеру хитрых чехов. Тогда эти ненасытные волки, алчущие нашей крови, Герои и Вигман и все эти злые духи должны будут оставить нас в покое; тогда мы заключим мир для того, чтобы их лучше опутать.
   Смело и ясно высказавшись, Якса Белый опустил голову и умолк... Мешко ударил себя ладонями по коленам...
   -- Якса мой! -- воскликнул он. -- Золотые твои слова! Уму надо учиться у людей и выводить заключения из опытов других... Не все может сделать железо и сила... хитрый побеждает... а пьяные обры пропадают от Краснопанков...
   Присутствующие что-то бормотали, но, по-видимому, не очень возмущались.
   -- Одно вам скажу, -- прибавил Мешко, -- в нескольких словах заключу мою мысль, что бы я ни сделал, куда бы ни пошел, пусть у вас сердце не болит -- поступлю так или иначе не ради зла, а для выгоды страны и народа... Много земли у нас отняли... И кто же? Чехи? Чехи взяли у нас Хробаты. Чехи заняли Шленск (Силезию)... далеко захватили земли по берегам Вислы и по ту сторону ее; это наша земля, наши берега моря до Лабы... Одра... все наше... все возьмем обратно, раньше воюя умом и хитростью, а затем мечом, не жалея крови... Цесарь на западе... на востоке мы должны царствовать. Не я -- сын -- может быть, только внук... но это должно быть! Это будет!
   Говоря это, он встал; казалось, что слова сами рвались из его уст; вдруг, как бы опомнившись, что слишком много сказал, он умолк.
   Первый встал со своего места Якса Белый, а за ним последовали и остальные, поднимая руки вверх, как бы невольно повторяя за князем:
   -- Так будет! Так будет! Якса прибавил:
   -- Милостивейший князь, ты нас не спрашивай, а действуй -- ты наш властелин, ты наш князь, у тебя мощь, у тебя сильная воля -- пусть чернь ворчит! Ты иди вперед и действуй...
   -- Идите за мной и со мною! Князь ударил себя в грудь.
   -- Пойдем! -- вдруг воскликнули все.
   В дверях избы показалось несколько пирующих из горницы, не зная, о чем здесь говорили, почему здесь кричали и чего хотели, они также начали вторить совещавшимся; воодушевление с порога перешло в горницу... Все поселяне, повскакав со своих мест, начали кричать:
   -- Жив Мешко и пусть здоров будет на долгие годы! Долгие годы!
   Черные глаза князя вспыхнули; он стоял, дрожа от какого-то внутреннего восторга, осеняемый надеждой и отвагой. Это продолжалось один момент. Он поклонился, сделал рукой жест и сел.
   Короткое, но важное совещание кончилось, и начался пир...
   Опять чарочники и стольник разливали мед, и несмотря на присутствие князя в горнице поднялся шум и хохот.
   Такое веселье царило и на дворе, и во всем городе. Молодежь бегала с копьями, гонялись друг за другом на конях... стреляли из луков и метали камни. Развеселившиеся воины, придворная свита и слуги показывали свое молодечество на глазах старшин, которые не думали мешать общему веселью.
   Только у священной рощи, куда никто не смел заглядывать, царили тишина и спокойствие. На краю леса стояли несколько старцев, которые молча, с любопытством присматривались к тому, что делалось в замке. Обычная стража ходила вокруг кумирни. На пороге ее сидел знакомый нам Варга и, опершись на руку, с развеянными по ветру волосами, прислушивался к залетавшему из замка шуму и размышлял. Несколько подобных ему дедов с белыми палками медленно гуляли по роще.
   Варга кого-то поджидал. Часто смотрел в сторону замка и поглядывал в кусты, но никого не было видно...
   Под вечер гости медленно начали разъезжаться.
   Утомленная прислуга легла на гумнах, в городе постепенно стихало; кое-где еще веселились, и оттуда долетал веселый крик и хохот... Сумерки сгущались, и вблизи священной рощи показался плохо одетый человек, робко к ней приближавшийся. По платью можно было подозревать в нем какого-нибудь батрака, которые так одевались... Осторожно выскользнул он из-за деревьев, посмотрел кругом и подбежал к кумирне... При виде его Варга встал с порога, подошел к нему и, увлекши его в противоположную сторону, остановился с ним у старого дуба.
   -- Слышал что-нибудь? Говори, -- приказал кудесник.
   -- Все поселяне с князем заодно держат, -- проговорил слуга, тяжело дыша. -- Князь, что захочет, то и сделает...
   -- Кто там был? Считай! -- велел Варга, нагибаясь к маленькому человеку, чтобы лучше услышать.
   Слуга начал перечислять имена бывших в замке, припоминая, путаясь и считая по пальцам.
   Варга спрашивал его, помогая ему вспоминать... получал ответы: то подтверждающие, то противоречащие; но когда старик потребовал, чтобы слуга рассказал ему, о чем там говорили и по какому вопросу совещались... слуга не умел дать отчета. Одно знал наверное, что все присутствующие обещали князю слепое послушание. Варга опустил голову на грудь, оперся на палку и молчал... Рукой дал знать батраку, что может уйти, но тотчас же позвал обратно.
   -- Любонь был? -- спросил он.
   -- Нет, его не было... Несколько дней тому назад его потребовали в замок. Когда старик явился, князь имел с ним короткий разговор и отпустил его обратно.
   Лишь только доносчик ушел, Варга, вернувшись в кумирню, поднял тяжелую попону и выскользнул куда-то в темный угол...
   На скамье у самого входа сидели два старца, которые как будто дремали. При появлении Варги они встали.
   -- Теперь идите, -- сказал им Варга, -- знаете куда, и в какие дворы... не забудьте про Любоня... послезавтра у Лелева урочища... на рассвете...
   -- Послезавтра у Лелева камня, на рассвете... -- машинально повторили два старца, а Варга еще раз повторил им то же самое:
   -- Послезавтра у Лелева урочища на рассвете...
   Опять осторожно приподнялась попона кумирни, Варга вышел, оглядываясь кругом, за ним следовали два его посла... все они разошлись по разным направлениям.
   Л ел ев холм находился среди лесов, на полдороге к Гнезну. Вековой дуб, полусгнивший, высохший уже, занимал середину лужайки, находившейся на самой верхушке холма и покрытой зеленой травой. Вокруг старого дуба, на некотором расстоянии друг от друга, образуя как бы венок, лежали серые каменные глыбы. Некоторые из них совсем уже опустились в землю, другие еще торчали на ее поверхности.
   Пространство между камнями и дубом почти сплошь было покрыто целой массой маленьких глиняных чашечек, разбросанных в беспорядке, покрытых ветвями, листьями и зеленью. Среди них попадались кувшины и разбитые маленькие близнецы-горшочки.
   Около дуба с одной стороны виден был пепел, остававшийся от зажигаемых здесь во время беседы костров. На ветвях дуба висела парусина, вымытая дождем и почерневшая от сырости. Она служила как бы навесом и покрывала часть ствола и ветвей. Другие куски парусины были сброшены ветром и тут же валялись на земле. Самый дуб имел как бы свою физиономию, отличавшую его от других. Необыкновенной толщины, у основания покрытый горбами и щербинами, странно изборожденный зигзагами часто попадавшей в него молнии и стекавшими по нем во время ливней струями воды, он возносился вверх, извиваясь, как бы в мучениях, и разделившись на несколько уродливо толстых ветвей... Они тоже росли не просто и естественно, но как-то странно изгибались: то тянулись ввысь, то падали к земле, то опять гордо подымались, как будто в борьбе с какой-то невидимой силою. Все это дерево, казалось, росло в течение целых веков в медленных, невыразимых и тайных мучениях... Оно производило впечатление вековой мощи, сотворенной для победы, но носящей на себе видимые следы пережитых бурных битв и страданий... Величественно поднимались над старым лесом его ветви: одни зеленые и густо покрытые листьями, другие нагие, обмершие, съеденные червями, покрытые мхом и истлевшие.
   При взгляде на этого молчаливого, неподвижного великана с глубоко запущенными в землю, точно когти, корнями невольно охватывало чувство уважения и какого-то ужаса. Он был свидетелем, может быть, тысячелетних событий, бурь, моментов тишины и разных перемен на земле... Старый дуб носил на себе целый мир: его соками питались мхи, на их трупах росли травы, в углублениях его ютились лесные цветки, прячась там от холода и сырости. Грибы и плесень сосали его подножие, одну из его ветвей обвил хмель с какой-то отчаянной жадностью. Выше, между ветвями, устраивали свои гнезда птицы, вечно воюя между собою. Все дерево служило как бы убежищем для разных лесных зверьков...
   Дуб, как и само урочище, звали Лелевым. Место это было священное, тайное, чудесное: сюда приходили больные вешать на ветвях деревьев платки, в которые закутывались, а затем снимали с себя, чтобы вместе с ними снять и болезни; женщины, умолявшие Леля о потомстве и жаждавшие знать будущее, перемены в жизни и искавшие утешения...
   На третий день на рассвете, когда дуб еще был весь покрыт осенней росою, блестевшей от легкого мороза, из глубины леса показался Варга, еле волоча усталые ноги. Посмотрел кругом, прислушался, и, присев на одном из камней, задремал. В лесу слышны были постукивания о дерево дятла и карканье ворон, летавших над лесом.
   Их неприятный голос разбудил старца, сделавшего недовольную гримасу. Он поднял голову; там высоко летала целая стая черных воронов, опускаясь все ниже и ниже, как бы намереваясь сесть на ветвях старого дуба; но вдруг они завертелись и с пронзительным криком полетели дальше.
   Выходя из кустов, показался Любонь, одетый в простой зипун, лицо его было угрюмо. Поприветствовали друг друга кивком головы. Не успели перекинуться словом с Варгой, как вдруг со всех сторон, как из-под земли, начали выходить из леса старики, так же просто одетые, как Любонь.
   Шли, опираясь на свои палки, и молча останавливались вокруг камней у старого дуба. Любонь насчитал их больше десятка. Те, которые постарше, присели на земле, некоторые из них вынули из-за пазухи какие-то мешки и положили их перед собою. Молчание было торжественное. На всех уже отцветших лицах виден был отпечаток грусти и гнева.
   В то время как старцы занимали места около Варги, другие, более гордые, хотя одетые в сермяги, как и Любонь, придвинулись к последнему. Заметно было, что на этом собрании будут бороться какие-то две стихии.
   Утро было туманное, но уже солнце выглянуло из-за туч, лучи его загорелись на верхушке дуба. Ветерок пролетал, и дерево, как бы проснувшись от глубокого сна, важно зашумело. Но ни одна ветвь его не дрогнула, только листья дрожали и колыхались. Несколько птичек, прогнанных ветром, улетели из гнездышек.
   Вдруг старцы, сидевшие под дубом, начали тихо напевать какую-то песню. Слова ее не доносились до стоящих впереди, напев был заунывный, жалобный, а голоса выходили как бы из разбитой груди -- угрюмые и придушенные. После каждой строфы один из них голосом говорил что-то Лелю и призывал богов на помощь.
   Варга не пел, а слушал только, задумавшись и наморщив лоб. Пение длилось недолго и оборвалось с последней строфой. Слышны были грустные вздохи. Около Любоня сгруппировались землевладельцы, а дальше сидели жрецы, гусляры и прислуга кумирен и храмов. Все смотрели друг на друга, как будто спрашивая: что делать?
   Вдруг из чащи леса вышел Войслав, посмотрел на собравшихся и выступил вперед.
   -- Что думаете делать? -- спросил он, понизив голос. -- Нашей старой религии пришел с верхов конец... истребят ее... Не останется ни одной кумирни, ни одного священного камня... не дадут нам больше исполнять наших старых обрядов... ни одному гусляру нельзя будет петь, ни жрецам предсказывать, погонят нас, как скот, в ярмо... Что делать? Что делать?..
   Варга смотрел на него.
   -- Каким это образом один человек сумеет заставить весь народ поступать по своей воле? -- спросил он. -- Если подставим спину, то ярмо, конечно, наденут...
   -- Не один, -- ответил Войслав, -- их есть много... владеют они силою и оружием... Пойти против них? Пропадем, а с нами и вера наша.
   -- Дурак только преждевременно порывается вперед, не рассчитав своих сил, -- опять отозвался Варга. -- Надо молчать, выжидать и слушать... Подойдет момент, когда князья перегрызутся между собою или неприятель придушит их. Надо ждать!
   -- А пока разрушат кумирни? -- сказал Войслав.
   -- Дерева не хватит построить другие? -- с иронией спросил старый Варга. -- Пусть лучше пропадают стены, чем люди. Придет время, когда мы станем сильнее... а пока будем ходить на урочища и справлять ночью праздники и приносить жертвы... Дремучие леса нас не предадут... а пока надо ждать...
   -- Еще недавно, иначе вы говорили... -- вмешался Любонь.
   -- Потому, что не знал, что делается... У князя много вооруженного войска... Чехи придут к нему на помощь, да и немцы тоже... На что проливать кровь, когда можно, хотя и тайно, сохранить веру!
   Войслав замахнулся рукой в воздухе.
   -- Так рассуждают трусы! -- сказал он. -- Подадимся сегодня, завтра поздно будет вернуться... Через год, через два в каждой хате будет уже христианин... Довольно их и так... Но сегодня они от нас скрываются, а завтра нам придется скрываться от них... Гибель и горе!..
   Варга поднялся со своего места с загоревшимися злобой глазами.
   -- Вы меня трусом назвали, а вас я называю пустым крикуном... -- сказал он. -- Слова дешево стоят... а вот сильные руки нелегко найти...
   -- А разве вы не можете ходить по поселкам, хатам и дворам вербовать нужных людей? -- крикнул Войслав. -- Разве не собрать таким образом целые тысячи, которые с вами пойдут на замок и смело скажут: не хотим новой веры, не изменим нашим отцам и дедам и старым обычаям!..
   -- А вы с нами пойдете? -- ехидно спросил Варга.
   -- Одного человека не спрашивают, -- прервал его Войслав, -- когда наберутся тысячи, и я примкну...
   Жрецы посматривали друг па друга. Кто-то сказал:
   -- Не те уж времена, когда наши отцы собирались на веча и произносили там огненные речи! Смотрите на кумирни -- редко заглядывают туда и спрашивают предсказаний. Новая вера проникла повсюду, а мы с нашей старой... уходим в пустыню да дремучие леса...
   -- Княжеские воины ни во что не веруют, -- сказал другой жрец. -- На обряды являются, чтобы пива и меду попить да на молодых девушек поглядеть, и ни один из них даже не знает старой песни...
   -- Нет, нет, -- перебил его кто-то, -- нет, Дрогота, нет! Вы все вертитесь около городов и около границы, куда один мусор и грязь стекает... Идите в леса, в глубь, далеко за Варту, к берегам Вислы... там наши боги стоят высоко, и народ благоговейно им поклоняется, приносит жертвы, поет песни и исполняет священные обряды... А если придется постоять за веру, тогда все пойдут...
   Дрогота расхохотался, а Варга недоверчиво пожал плечами. Жрецы разделились на два мнения: одни держались стороны Варги и Дроготы, другие -- Черного Бурана. Войслав опять заговорил.
   -- Пусть князь заметит, что народ действительно стоит за старых богов, пусть услышит недовольных и тогда он не посмеет идти напролом.
   -- Отчего не посмеет? -- вмешался Варга. -- Сильнее вас он и хитрее... Мой совет другой... промолчать и смириться... верно стоять на своем и выжидать момента... Разве теперь имеет смысл бунтовать?.. Придет время...
   -- А когда придет время? -- улыбаясь, спросил Войслав.
   -- Когда? Мы вам скажем! -- ответил Варга. -- Что вы знаете, придворные, и вам, Войслав, что известно? Воспитывались вы при дворе, а народа, не знаете. Силен он, когда долго страдает, когда сердце у него болит. Пока мы страданий не видали... напрасно звать... Соберется куча пьяных, загалдит -- ее рассеют и нагонят на всех страх на веки вечные... Этого князю и хочется, чтобы стать сильнее, -- но мы не позволим этого сделать!..
   Дрогота повторил:
   -- Не позволим!..
   Остальные жрецы не противоречили и умолкли. Варга их, видно, убедил и преодолел их упорство.
   -- Разрушат капища? Довольно найдется места в лесах для новых! Прикажут кланяться новому Богу? Поклонимся!.. Было их у нас много... будет больше!.. Этим мы не изменим старым богам... Наша судьба таиться, страдать и ждать... придет время... убьют на войне старшин, дворы опустеют...
   Варга не кончил. Любонь переглядывался со своими единомышленниками, ничего не говоря.
   -- Так чего же вы нас сюда звали? -- с гневом спросил Войслав. -- Нового мы здесь ничего не узнали... Что нам страдать надо, это и без вас было нам известно...
   Варга улыбнулся.
   -- Пока мы боимся только угрозы, страха, который еще не приходил... не надо заранее беспокоиться, посмотрим, когда он явится... посмотрим. А собраться для совета необходимо, будем знать, что гроза приближается, приготовим и теплые шубы от мороза... Для этого мы сюда и собрались!
   Кончив, старый Варга опять сел на свой камень, остальные что-то бормотали, давая ему понять, что согласны с ним. Вдруг поднял руку Черный Буран.
   -- Я одно еще прибавлю... Кто исповедует христианство, хотя бы и тайно, да будет убит... Это будет угрозой для остальных. Пусть лучше погибнет один, чем все мы...
   -- Поджигать их дворы! -- прибавил другой. -- Прежде всего Доброслава.
   -- А Лигонь? И этот не лучше!..
   -- А Зребе?..
   Начали перечислять имена всех христиан; Варга не противоречил и молчал.
   -- Делайте с этим, как хотите! -- равнодушно сказал он. Некоторые жрецы улыбались, как будто этот род мести им
   больше всего нравился. Любонь побледнел, вспомнив сына, но молчал.
   Поднялся неимоверный шум, и теперь каждый начал высказывать свои мысли, но вдруг как-то странно зашумели кусты, и послышался треск сухих сучьев и конский топот. Все умолкли, прислушиваясь, хотя думали, что это кто-нибудь из запоздавших на совещание поселян. Войслав стоял сзади Любоня, вглядываясь в ту сторону, откуда доносился голос, нагнулся к земле, чтобы лучше видеть и вдруг, перепуганный, весь согнувшись, бросился в кусты. Это бегство испугало и остальных, но уйти было поздно, так как позади дуба показался конь и его всадник.
   Любонь, стоявший, на самом видном месте, первый увидел и узнал Мешка.
   Князь ехал один, гордый и спокойный, одет был, как для охоты, с рожком, перевешенным через плечо, с луком и пращой в руке.
   Увидев собравшихся жрецов и поселян, он не выказал никакого удивления, остановил коня и смотрел.
   Кудесники и гусляры как будто остолбенели от неожиданности и ужаса. Некоторые из поселян начали прятаться в кусты и уходили поскорее в глубь леса, остальные от испуга не были в состоянии двинуться с места. Жрецы, привыкшие к повиновению и поклонению князю, начали вставать.
   Мешко смерил всех взглядом, заметил стоявшего вдали Любоня, узнавал по очереди всех кудесников, которых приходилось ему видеть когда-либо в городе. После минутного раздумья князь сошел с коня и, взяв его под уздцы, подошел к одному из камней и сел, посматривая своими ясными глазами на онемевших от ужаса людей. Те, к которым он теперь обращался, забыв недавние угрозы, сгибались перед ним и били земные поклоны.
   -- Что это у вас за вече такое, гусляры? -- спросил князь. -- И чего это вы спрятались в такую глушь? Разве у нас нет священных рощ около кумирен?
   -- Милостивейший князь, -- ответил, низко кланяясь, более хитрый, чем другие, Варга, -- это у нас старый обычай приносить в лесах благодарственные молитвы богам за хороший урожай и гадать здесь, что нам даст этот хлеб и что принесет нам надвигающаяся зима. На этом урочище мы собираемся с незапамятных времен.
   -- В таком случае предсказывайте и пойте... и я вас послушаю, и посмотрю, и пользу какую-нибудь извлеку для себя от вашей мудрости... -- сказал Мешко, спокойно глядя на старцев.
   Сказав, посмотрел, где бы поудобнее поместиться. Немного в стороне он увидел пень, покрытый мхом, и сел. Молчание никем не прерывалось. Варга, который раньше других пришел в себя, шепнул Дроготе на ухо:
   -- Предсказывайте...
   -- Ну что же обещает принести зима? -- сказал князь.
   Дрогота должен был начать по известным правилам свои предсказания; он подозвал Варгу и Черного Бурана, они сели на земле и, молча, концами своих белых палок начали отбрасывать мох и копать землю и искать признаки, по которым можно было делать разные заключения.
   Лесная земля, сырая, ничего в себе не содержала, кроме гнилых листьев. Дрогота копал все глубже и наткнулся на кость какого-то животного.
   Варга, он и все остальные жрецы, начали неодобрительно качать головою.
   -- Кость... -- сказал Дрогота, -- кость значит смерть и гибель.
   -- Кому? -- спросил князь.
   Молчали, посматривая друг на друга. Дрогота начал опять копать; нашли кусок угля.
   -- Черный уголь, костер и пепелище -- смерть!
   -- Смерть, -- повторил Варга.
   -- Кому? -- повторил князь.
   Не смели говорить, переглядывались между собою.
   -- Смерть нашим врагам! Немцам!.. -- воскликнул Мешко.
   Варга, недоверчиво качая головою, начал копать еще глубже... увидели в земле черного червяка, который медленно пополз в расщелину и исчез.
   -- Предсказывайте смело, -- сказал Мешко, -- если вам известно будущее.
   -- Смерть и гибель злая, -- начал Варга.
   -- Врагу! -- шепотом произнес Мешко.
   -- И тому, кто будет брататься с врагом, -- глухим голосом произнес Буран. -- Ползущий червяк означает подкрадывающегося врага... Исчез в яме, это скверный признак!
   Варга, со своей стороны, палкой раскопал землю.
   -- Предсказывайте, -- опять проговорил Мешко, прерывая общее молчание. -- Вскоре нам придется идти на Вигмана и против Герона... хорошо бы знать, что нас ожидает.
   -- Бросим жребий! -- сказал Дрогота.
   -- Бросьте! -- подтвердил, вставая и приближаясь, Мешко. Дрогота вынул из своего мешка семь кусков дерева, расколотых
   пополам, таким образом, что поверхность их была покрыта черной корой, а внутренняя их часть была белая; он взял все прутики в руку и, что-то бормоча про себя, бросил их на землю.
   Все кинулись с любопытством, чтобы посмотреть на палочки, из которых шесть упали на землю черной стороной и только одна белой.
   Старцы молчали.
   -- Предсказывает нам черное будущее, -- проговорил Варга.
   -- Бросим во второй раз, -- воскликнул Дрогота, собирая все прутики и, подняв их высоко, с какими-то заклинаниями опять бросил на землю.
   Молча все смотрели на падающие деревяшки, которые на этот раз лежали черной стороной...
   Жрецы переглянулись, но ничего не сказали, Дрогота решил бросить жребий в третий раз.
   Брошенные прутики в последний раз пали, как в первый, за исключением одного белого.
   -- Черные дни нас ждут, черные, милостивейший князь... -- со вздохом сказал Дрогота.
   -- Черные... -- вторил ему Варга.
   -- Черные!.. -- хором произнесли все. -- Надо принести жертву богам, чтобы умилостивить их гнев и угрозы... Боги требуют крови...
   -- Пойдем, выточим ее у немцев! -- громко сказал князь. -- Та им более понравится, чем козлиная... Пусть только идут за мною все, куда им прикажу, пусть сражаются ловко и храбро, а ваши предсказания повернутся к врагам...
   Сказав это, посмотрел на стоявших молча жрецов и прибавил:
   -- Пусть каждый исполняет свои обязанности: я буду сражаться, вы пойте песни и приносите жертвы богам... А научайте молодых, чтобы беспрекословно следовали за своим вождем... Немцы тем сильны, что умеют слушаться! Мы слабы потому, что ни согласия, ни повиновения нет... Но я их этому научу.
   Сказав это, Мешко, медленно стянув уздцы, вскочил на коня, посмотрев на перепуганных жрецов, взял в руку рог, висевший у него на груди, протрубил три раза, повернул лошадь и исчез в лесной чаще.
   Любонь и все присутствующие долго стояли молча и неподвижно и только тогда вздохнули свободно, когда князь совсем скрылся из виду.
  

ЧАСТЬ II

  

I

  
   Уже шел второй месяц, как Власт томился на дне сырой ямы и только в молитвах находил утешение.
   Ярмеж и сестра, несмотря на строжайший приказ отца и бдительное око неумолимой бабушки, втайне приносили ему пищу и вступали с ним в разговоры. Их просьбы и мольбы покориться отцу оставались тщетными; Власт каждый раз отвечал им, что это невозможно. Чем дольше Власт находился в этом положении, вместо того чтобы пасть духом, он удивительным образом все больше вдохновлялся и становился сильнее духом.
   Терять ему больше нечего было; часами он простаивал на коленях и тихим голосом напевал церковные песни, которые ему приходили на ум, и слезы струились из его глаз. В темной своей яме Власт смастерил себе из двух найденных деревянных обрубков крест и, перевязавши его лыком, прикрепил его к стене. Перед этим крестсм Власт проводил большую часть дня в молитвах и размышлениях.
   Гожа и Ярмехс не раз с любопытством заглядывали в яму; охваченные тревогой и пораженные его выносливостью и мужеством, онл подолгу всматривались в него.
   Несколько раз приходил и сам старый Любонь, приказывал открыть яму, бранил сына и заставлял его покориться своей воле. С большой покорностью Власт устремлял к нему свои очи, протягивая руки, но оставался неизменным в своем решении. С проклятием на устах отходил старый Любонь, и долго слышен был его страшный гневный голос; в эти минуты никто не смел к нему приблизиться и заговорить.
   Привыкший видеть вокруг себя только одно послушание, старик не хотел уступать; но воспоминания об утраченном и оплаканном ребенке, так чудесно отыскавшемся, а теперь приговоренном, подобно невольнику, к жестокому наказанию, терзали его сердце. Ночами старый Любонь заливался слезами, но гнев осушал эти слезы. Быть может, старик наконец и уступил бы, отогнав совсем от себя сына, но он боялся выдать его Мешку, да и старуха Доброгнева подзадоривала его все время, уверяя, что, измучившись, Власт подастся.
   Проходили дни и недели. Власт все еще сидел в своей темнице, творил молитвы и в одиночестве мало-помалу привык к жизни отшельника, покорившись воле Божьей. Его испачканная, пропитанная сыростью одежда отваливалась кусками и мало уже защищала от холода; ворох соломы, брошенный ему из жалости сестрою, искрошился и погнил от воды, сочившейся из стены. Власт не жаловался, а когда приходил Ярмеж и скорбел над ним, смиренно отвечал, что ему приятно приносить свои страдания как жертву Богу, которого познал, и что этот Бог посылает его сердцу утешение.
   Слыша все это, Ярмеж со страхом думал и не понимал, откуда берется такая неисчерпаемая никакими страданиями сила.
   Гожа неоднократно кидалась в ноги отцу, напрасно умоляя его пощадить брата; подозрительная и повсюду шпионившая за ней старуха всегда появлялась вовремя, чтобы оторвать ее от ног отцовских и зажечь его новым гневом.
   Этот домашний узник, к которому никому нельзя было приближаться и даже вспоминать которого строго запрещалось, все-таки отравлял спокойствие и счастье целой семьи. Гожа всегда ходила заплаканная, Ярмеж понурый, а старая Доброгнева никому не давала покоя.
   Когда приезжал кто-либо из чужих, приходилось прибегать ко лжи, прикидываться веселыми и быть в вечном страхе, как бы не выдать свой страшный позор, так унизивший старика.
   Ярмеж все время размышлял о том, как бы прийти на помощь Власту и как-нибудь его освободить, но ничего не мог придумать. Измена тотчас же обнаружилась бы, а старый Любонь никогда бы ему этого не простил; а между тем, он все поглядывал на Гожу и лелеял мечту, что когда-нибудь ему ее отдадут.
   Сложилось, однако, все иначе, чем рассчитывал Ярмеж. Всегда скрывавшийся где-то Войслав часто навещал Любоня и все о чем-то с ним совещался. Малый был он красивый, да к тому еще воспитанный на княжеском дворе. При встречах с Гожей он любовно с ней переглядывался, но никто не замечал, чтобы они между собою разговаривали или уславливались о чем-либо; неизвестно также, надоел ли ей родной дом со старой Доброгневой, хотя и любившей ее, но вечно на все ворчавшей, боялась ли она отцовского крутого нрава... Кто мог бы отгадать? Но в одно прекрасное утро Гожи не стало.
   В доме поднялась целая буря, во все концы была разослана погоня, и все, что удалось узнать, заключалось в том, что ее похитил Войслав, скрывшись с нею в лесах. Ярмеж поклялся жестоко ему отомстить.
   Еще пустыннее стало во дворе в Красногоре. Доброгнева занемогла и заявила, что жизнь ей опостылела. Гневная, отказавшись добровольно от пищи, в бреду и горячке, окруженная бабами, напрасно силившимися ее спасти, Доброгнева через несколько дней скончалась...
   Любонь остался один. Издали поглядывал он на яму, в которую засадил сына, и не желал даже к ней приблизиться. Свою возраставшую злобу Любонь вымещал на батраках и прислуге.
   Ярмеж, потерявший надежду и не имея более что терять, с каждым днем чувствовал все большую жалость к Власту. Однажды ночью пришел он к яме, приоткрыл ее, разбудил Власта и начал уговаривать его бежать.
   -- Возьми пару коней... убежим в лес... Меня здесь ничто не удерживает.
   Власт его благодарил, но отверг это предложение.
   -- Ярмеж, друг мой, -- обратился он к сотнику, -- не следует мне уходить от мученичества, которому меня подверг мой Господь... Наша заслуга в страдании, и если я убегу, я ее потеряю....
   Ярмеж не мог этого понять. Минутами ему казалось, что бедный Власт сошел с ума. На следующую ночь и в последующие он все настаивал, подговаривая его к бегству.
   Между тем Власт, все еще сильный духом, начал все больше терять свои телесные силы. От сырости и холода у него сделалась лихорадка, и через день он лежал, дрожа веем телом, а потом впадал в беспамятство и горячку, и в бреду то пел, то плакал.
   В таком положении Ярмеж на плечах вынес его наконец из ямы, исхудалого, ослабевшего, уложил его в гумно, накрыл, напоил теплым медом, и когда сон его подкрепил, он заставил его наконец бежать, предупредив, что иначе отец станет ему мстить.
   Власт был, однако, так слаб, что хотя Ярмеж и поддерживал его, он не мог долго усидеть на коне, и после часа езды, когда уже совершенно рассвело, они вынуждены были остановиться в зарослях. Бедного узника снова нужно было уложить. Едва только Власт прилег, как тотчас же уснул.
   Не зная, что ему предпринять с ним дальше, Ярмежу пришло в голову, что, быть может, на княжеском дворе найдется какая-нибудь помощь.
   Не видя в этом никакой опасности и полагаясь на судьбу, он оставил спящего больного, а сам поскакал лесом в город, лежавший над Цыбиной.
   Сторожем при Власте остался старый пес, который бежал за Ярмежом. Кличка ему была Кудла. Сотник приказал ему остаться при коне и больном, пес его понял, остался и примостился у ног Власта.
   Ярмеж, уже не обращая внимания на то, что мог быть схваченным, направился к городу. На пути ему первая попалась старуха Срокиха. Она была уверена, что Власт с молодой женой справляет уже свое новоселье, но когда Ярмеж рассказал ей обо всем, что случилось, и о том, что он оставил Власта в лесу, старушка заломила руки и опустилась на землю...
   Часто она встречала голубка своего с Доброславом, посоветовала к нему и обратиться, а сама отправилась вперед.
   Доброслав сразу ничего не мог сообразить, одно лишь уяснив себе, что Любонь склонял Власта к отступничеству. Старуха позвала Ярмежа, и тогда все открылось. Доброслав побежал к князю, и вскоре вслед за тем он сел на коня и ускакал в лес.
   Власта он застал спящим, до такой степени и так ослабевшим, что он потерял способность говорить; пес лежал у его ног; в лесу царила тишина. Доброслав наклонился к нему, обнял его и привел в чувство; в город он мог доставить его лишь на покрывалах, прикрепленных между двумя лошадьми.
   И только после всего этого закончились долгие страдания, которые вытерпел несчастный. Еще искра жизни тлела в нем, на бледном лице играла улыбка, но силы его исчерпались.
   В то время когда Любонь в Красногоре, приказав высечь всю челядь свою, заподозрив ее в соучастии, сам бросился в погоню в сторону совершенно противоположную, Доброслав и Ярмеж благополучно доехали к замку. Больного уложили в избушке, находившейся у ворот дворца княгини Горки. Срокиха приняла на себя заботу ухаживать за больным и лечить его. Ярмеж также остался при нем.
   Старуха знала толк в целительных травах и приготовила ему целебный напиток из жимолости.
   Когда Доброслав пришел к Мешку, чтобы рассказать ему обо всем случившемся, князь, как обыкновенно, выслушал его, не подав никакого виду, что его это удивляет или волнует. Он приказал взять Власта в город, а вечером надумал послать слугу за Любонем. Слуга не застал Любоня дома; он носился по всей окрестности в поисках каких-нибудь следов Власта, никому ничего не рассказывая, а упоминая только о побеге Ярмежа.
   Только на третий день вернулся старик разбитый и в отчаянии. На пороге его встретил приказ немедленно явиться к князю. Сил у него осталось мало, но волей-неволей должен был ехать.
   Мешку дали знать о прибытии Любоня; князь вышел к нему со спокойным выражением на лице и ласково приветствовал его.
   -- Что, ездили полюбоваться счастьем вашего сына? Ну а как он там живет?
   Старик в замешательстве что-то забормотал.
   -- Милостивый князь, -- заговорил старик охрипшим голосом, -- много несчастий на меня обрушилось... Умерла мать, дочь мою похитили, а слуга, пес неверный, обокрал меня, скрывшись у немцев.
   -- Пора бы тебе сына с невесткой из новоселья домой взять, -- ответил Мешко.
   Любонь молчал, его душил гнев.
   -- Я вашего Власта полюбил. Хотя он к военному делу и не способен, но человек он разумный и молчать умеет... С женой он уж вдоволь натешился. Пошли-ка за ним... Он мне нужен... Думаю его к чехам отправить.
   Любонь растерялся, наклонил голову, руки его в бессилии опустились. В мыслях он искал способа, как бы выйти из этой лжи. Мешко стоял со своей обыкновенной гордой усмешкой.
   -- Что, разве вам это не по сердцу? -- спросил он.
   -- Милостивый князь, к чему мне дальше лгать. Случилось несчастье, у меня нет сына.
   Старик прикрыл лицо руками, но, быстро отстранив их, прибавил:
   -- А если бы даже и был у меня, все равно, что для меня потерян... Немцы окрестили его в свою веру... Я его знать не хочу...
   -- Значит, вы от него отказываетесь? -- спросил Мешко.
   -- Если он жив, пусть идет к тем, которых больше слушает, чем отца. Пусть он сгинет.
   Князь внимательно посмотрел на старика.
   -- Любонь, -- промолвил князь, -- со своим детищем вы имеете право поступать, как хотите. А что у нас с каждым днем размножаются христиане... ничего не поделаешь, приходится терпеть... Видно, Бог у них силен, если у наших против Него нет защиты...
   После этих слов князь кивнул головою и вышел...
   Любонь, не предполагавший здесь дольше оставаться, незаметно покинул двор и, не замечая как, уселся на коня, поехал к Красногоре.
   В очень неприятном положении находилась старая, простая и честная Срокиха; ни одной женщины, привязанной к ребенку, не приходилось того испытывать, что ей, -- ведь она крепко держалась своей веры.
   Ярмеж, смотревший на мученичество, терпение и стойкость Власта, сам уже наполовину поддался его примеру. Он начинал чувствовать, что Тот Бог, Который давал такую силу, был могуществен. Перед старой няней он не скрыл причин, почему Власт подвергся таким преследованиям.
   Срокиха была этим поражена, но все-таки жалела своего голубка. Как и отец, она думала, что его непременно следует вернуть к старым богам... В народе ходили страшные слухи об этой новой вере, полной строгостей, воздержания и повергавшей человека в неволю. Срокиха горько плакала над своим питомцем, но все время находилась возле него...
   Пища, воздух, а может быть, главным образом ее лечение производили свое действие. Власт уже третий день как мог молиться; первым движением его была глубокая благодарность Богу в проникновенной молитве.
   Ярмеж и старая мамка, увидевшие его, погруженного в молитвенный восторг, от которого не могли его никак оторвать, были поражены.
   Срокиха была уверена, что немцы его околдовали и что необходимо снять с него это колдовство. Она решила обратиться к самой умелой знахарке, которая могла бы отогнать от него эти чары и отвести дурной глаз, так как себе самой она в этом деле не доверяла.
   Когда Власт стал немного поправляться, то он, будучи вместе с Ярмежом, стал все время обращать на то, чтобы его научить и обратить в христианство.
   Любонь, вернувшись домой гневный и страдающий, занемог и слег.
   Тотчас же обратились к помощи знахарок; но старик отказывался что-либо принимать, жизнь ему надоела, к себе он никого не подпускал, и лежал, забывшись сном, или бредил.
   В доме в эго время творилось то, что всегда происходит среди слуг, почуявших свободу после строгих тисков; ничем не стесняясь, они совершенно распустились...
   Слух о болезни старика разнесся по соседям, но никому не хотелось вмешиваться не в свое дело. Старик догорал, окруженный знахарками, которых никак нельзя было отогнать. Они кадили вокруг него, заговаривали болезнь, но все напрасно... Наконец, кто-то из соседей дал знать в город, что батраки в Красногоре без хозяина расхищают все имение и чуть ли не разнесли весь двор.
   С этою вестью пришла Срокиха к Власту, который уже начал вставать...
   Не расхищаемое добро волновало Власта, в нем заговорила сыновняя обязанность. Он чувствовал себя немало повинным в несчастья, приключившемся с его отцом, и немедленно решил к нему вернуться. Напрасно Доброслав и Ярмеж умоляли его и удерживали; вырвавшись, он даже хотел идти пешком; ему дали коня. Ярмеж сразу не посмел его сопровождать, но потом, устыженный мужеством Власта, сказал ему, что его не оставит. Севши на коней, они поспешили в Красногору.
   Уже издали, не доезжая ко двору, можно было себе представить, что должно было там твориться. Старик медленно догорал, а слуги в это время с девушками в роще, вблизи двора, занимались танцами, и их смех и пьяные песни далеко разносились по околице. Ворота всюду были пораскрыты, кругом следы опустошения, в дверях видна была целая куча старых баб, шумевших над кадкой пива и мисками, наполненными кашей и клецками... Вновь прибывшие застали всех пьяными, чуть ли не валявшимися на земле.
   Ярмеж остался на дворе, чтобы тотчас же навести хоть какой-нибудь порядок, а Власт вошел в избу.
   На низком ложе лежал старик, исхудалый, с воспаленными глазами, с обнаженной грудью и тяжело дышал. Уже издали доносилось его тяжелое и хриплое дыхание. Когда вошел Власт, казалось, что старик уже ничего не видит и не узнает его, он лежал неподвижно и стонал. Сын опустился на колени и, слегка коснувшись его руки, поцеловал ее... Любонь вздрогнул, неподвижно устремленные глаза замигали, уста приоткрылись, -- взглянул и первым сознательным движением было усилие вырвать руку...
   Слабым голосом попросил он пить. Власт нашел кубок и с детской заботливостью наклонил его к запекшимся устам больного, который жадно начал пить.
   Это его на минуту оживило, он обвел глазами стены и надолго остановил их на сыне. Казалось, о чем-то думал. Закрыв веки, снова их открыл и еще раз прижмурился...
   -- Власт! -- произнес он тихо. -- Упырь!..
   -- Сын твой, отец.
   Любонь ничего не ответил, он закрыл глаза и стал засыпать.
   Так просидел Власт целую ночь у ложа, прислуживал отцу, который требовал воды и больше ничего не произносил... Старик засыпал, пробуждался, и снова сон его морил...
   Днем у него немного прибавилось сил, он увидел сидевшего у ног его сына и пробормотал:
   -- Власт?!
   -- Я, отец мой!..
   Старик еще раз недоверчиво повторил свой вопрос и, услышав тот же ответ, начал в него всматриваться.
   -- Где ты был? -- спросил Любонь.
   -- Я был болен.
   -- И вернулся сюда?.. Власт упал на колени.
   -- Чтобы просить тебя о прощении за непослушание, отец мой, я должен был быть послушным Богу...
   -- Богу, Богу, -- забормотал Любонь, как бы собираясь с мыслями, а потом произнес ослабевшим голосом:
   -- Всемогущий Бог, великий Бог!
   -- Отец мой, Бог этот и добр, и справедлив...
   Старик задумался; видно было, что покорность и кротость сына наконец уломали его. Из глаз его заструились слезы и высохли на воспаленных щеках его.
   Снова воцарилось долгое молчание; Власт, хотя и слабый еще, служил отцу с бесконечною заботливостью.
   Гордость язычника не позволяла сказать своему собственному ребенку, что он чувствует себя виноватым и что прощает его, но он больше не проявлял своего гнева, когда Власт, тихо обращаясь к нему, старался вдохнуть и укрепить в нем надежду; он слушал его с жадным любопытством. Слова любви производили свое действие.
   Власт как христианин, сближаясь с больным отцом, не мог не думать о том, чтобы и его обратить в христианство. Это казалось невероятным, но Любонь об этом, еще недавно ненавистном ему Боге христиан, теперь слушал с терпением своего покорного и смиренного сына.
   Тем временем жизнь оставляла тело этого надломленного старика... Мысль стала яснее, он пришел в себя, но силы уходили. Воды уже не мог принимать, дыхание становилось тяжелее, уста онемели, и только глаза еще свидетельствовали о том, что дух пока не оставил тела. В эти последние часы Власт начал рассказывать ему о своем Бог, рисуя живыми образами его могущество и кротость, и чудеса им творимые, и вечную жизнь, которую он дарит...
   Старик не спускал с него очей, и когда Власт, набравшись духу, спросил у него -- хотел ли бы он принять его веру -- ответил ему наклонением головы.
   С невыразимой радостью Власт покропил больного водой и, творя над ним крестное знамение во имя единого Бога, благодарил, что первым плодом его апостольства был самый близкий по крови ему человек, его отец. Потом он произнес молитву, которую с напряженным вниманием слушал умиравший; это было наше славянское "Отче наш"... При последнем "аминь", как будто засыпая, Любонь закрыл глаза, и рука, которую держал сын в своих ладонях, начала застывать...
   Власт снял со своей груди крест и вложил в коченевшие руки умиравшего. Поцеловав этот символ спасения, Власт упал на колени и начал молиться.
   Ярмеж в это время заново наводил всюду порядки и угрозой принудил слуг к повиновению. Когда он вошел в избу, он застал Власта еще за молитвой.
   Все заботы были направлены теперь к тому, чтобы похоронить старика по христианскому обряду. В то время хотя и сохранился обычай сжигания останков, но не был уже обязательным. По примеру многих соседних христиан, язычники предпочитали хоронить более дешевым способом. Местом погребения служили, однако, урочища, или места, где ранее сжигались трупы, или лесные полянки...
   Власт не мог устроить старику пышных похорон, ибо ему пришлось бы при этом прибегнуть ко многим языческим обрядностям, поэтому он уделил часть рощи за домом, посвятив это место вечному успокоению будущих христиан, и здесь без шума похоронил останки отца своего. При отпевании, которое совершал сам Власт, присутствовал только один Доброслав. Все было сделано втайне и не без опаски, чтобы не вызвать в людях разных толков.
   Однако толпа, рассчитывавшая на пышные поминки и пир, обманутая в своих надеждах, начала роптать на то, что сын из мести к отцу похоронил его, как пса, бросив в яму, не совершив при этом ни тризны и не принеся никакой жертвы в угоду богам.
   Начиная с дворовой прислуги, все роптали на Власта и злобно на него посматривали, а приятели старого Любоня с угрозой отворачивались от него и знать его не хотели.
   Часть этой ненависти уделялась и Ярмежу, который во всем был послушен Власту и выказывал ему свое уважение.
   На другой день после похорон во дворе в Красногоре стало пусто и грустно. Ярмеж ходил с опущенной головой и мрачно смотрел на будущее... Дворовые, принужденные к послушанию, смотрели исподлобья на нового хозяина и между собою указывали на него пальцами как на изменника и отступника. Власта это мало тревожило, он решил остаться на месте и, не очень скрывая своей приверженности к новой вере, решил приложить свои старания к ее распространению.
  

II

  
   Брожение ширилось по всему краю, хотя оно ничем не оправдывалось. По лесам и селениям тихо повторялось, что Власт решил загубить старую веру и что князь явно этому не препятствовал.
   Кругом все оставалось по-старому; храмы, кумирни, камни, идолы, жертвенные алтари -- все стояло нерушимо. Гусляры по-прежнему бродили со своими песнями, празднества отбывались по древним обычаям, чтимым народом веками. Никому это не возбранялось и не запрещалось, однако всех обуял какой-то страх. С тревогой и опасением поглядывали на город над Цыбиной.
   Во дворе появились какие-то подозрительные и никому не знакомые люди, которые замыкались с князем и о чем-то совещались, приходили и снова исчезали... Мешко начал удалять своих фавориток; нескольких повыдавал замуж за воинов с хорошим приданым; остальным позволил искать себе мужей или вернуться к родне.
   Старая Ружана уже не имела стольких хлопот, как прежде, со своими подчиненными, стонала теперь, видя, что становится ненужной. Лилия, забившись в угол, плакала, а другие ходили, не зная, что с собою делать. Тем временем приказано было роскошно обновить замок, и в нем работали ремесленники. Хотя никто обо всем этом ничего не говорил и не искал объяснений, что могло это обозначать, однако все догадывались и говорили вполголоса между собою о скором приезде чешской княжны.
   Сыдбор в то же самое время, по поручению Мешка, собирал народ и вооружал его, как бы готовясь к войне, хотя на границах всюду было довольно спокойно. Старики только покачивали головою, понимая, что войска собираются не для того чтобы идти на врага, а ради спокойствия у себя дома.
   Варга и прочие жрецы советовали покорность и выжидание, так как в данный момент погибло бы без всякой пользы много нужных людей. В лесах устраивали совещания; всем известно было, что делается в замке, но никто не мог сказать с уверенностью, что и когда там думали устроить, так как Мешко по-старому никогда никому не доверялся.
   Только в один прекрасный день Мешко приказал перенести из кумирни Иела, что стояла в городе, военную сокровищницу и все драгоценности, которые там находились, в замок, затем, отправившись в священную рощу, велел своим принять статуи, отлитые из драгоценных металлов, и все это отправил в свою сокровищницу в замке. Оставил только одну старую статую и все, что вокруг нее висело.
   Никто не знал, зачем он это сделал... Старые сторожа кумирни в недоумении смотрели, но не смели спрашивать. Укладывали в большие корзины всякую утварь, бляхи, драгоценный металл и всякое оружие. Когда по приказанию князя слуги перенесли в замок стоявшие за главным богом все священные статуи, глаза старых волхвов затуманились слезами, они долго смотрели вслед своим богам, пока те не исчезли у них из вида.
   Жрецы, бывшие на страже у кумирни, не смели ни спрашивать, ни противоречить: боялись Мешка. Но скрываемая злоба была хуже открытой войны. Если бы вспыхнул бунт, князь сумел бы его задушить; он предпочел бы видеть загоревшееся пламя, которое можно залить водою, чем этот подземный огонь, могущий неизвестно когда и в каком месте вспыхнуть большим заревом.
   Народ бурлил. Варга и прочие кудесники старались успокоить и приказывали выжидать; они говорили: не пришел еще час... слишком много собрано войска... настанет время....
   Те из полян, которые тайно исповедывали в стране христианскую веру, теперь все меньше скрывали это. Крещеные смело начали подымать головы; их избегали, но никто не решался выступить против них.
   Все знали, что в Красногоре, в комнате, в которой скончался старый Любонь, Власт устроил алтарь и что-то вроде каплицы. Проникнуть туда мог только тот, который принял уже крещение, готовившиеся к этому допускались только до ее порога; но слуги, которые туда заглядывали через скважину и щели в комнате, видели, что там стоит непокрытый стол с крестом и двумя подсвечниками, а посередине стола дарохранительница (монстранция), разная медная утварь с водой и всякого рода приборы, назначения которых не знали. Золоченую доску на алтаре принимали за Бога, Которому молились христиане. Все знали, что в известные дни сюда съезжались люди из самых отдаленных мест, и здесь совершалось что-то тайное, и хотя Ярмеж всегда стоял на страже и не допускал дворовых, все-таки им удалось подслушать пение христиан.
   Укрывшись в кустах, старые гусляры подсматривали, стараясь запомнить лица и фамилии людей, собиравшихся у Власта, -- всем им они клялись отомстить.
   Еще явно против них не выступали, но всем этим новообращенным христианам была предназначена смертная казнь, а дворы их присуждены к сожжению.
   В семье полян, одной из первых в стране принявшей крещение, убили главу дома, старика-отца, которого неизвестный убийца заколол в лесу, нарочно стараясь попасть ему копьем так, чтобы при этом крестик, который висел на груди, вдавить в тело. Затем у других христиан подожгли дворы, которые, однако, удалось спасти.
   У Доброслава сгорели его гумна и сарай, и никто не мог сказать, с какого места и когда начался пожар... Ярмеж, боясь за Красногору, не спал по ночам.
   Понятно было всем, что какие-то злоумышленники поджигали дома, поили скот отравленной водой и делали страшные убытки в полях... Но виновников ни разу не удатось поймать.
   Так Мешко объявил войну старой вере, которая, казалось, пассивно защищалась, не поднимая головы.
   В Познани, в Гнезне и в разных замках собирали вооруженных людей, а в лесных урочищах и в пустынных местах собирались на тайные совещания волхвы и гусляры. Никто явно не объявлял другой стороне войны, но она чувствовалась всюду, и все к ней готовились.
   Однажды к Власту прибежал княжеский слуга с приказом явиться в замок... Бросив все на попечение Ярмежа, Власт немедленно отправился туда. На пороге замка его приветствовал Доброслав и, введя его в свою комнату, с веселым выражением лица сказал:
   -- Отец мой, радуйтесь. Скоро и для нас наступит момент освобождения! Мешко борется еще со своим старым идолопоклонством, но скоро он поддастся. В недалеком будущем приедет Дубравка.
   Указав рукою на кумирню и священную рощу, он сказал:
   -- Там, где теперь народ кланяется болванам, воздвигнется храм Божий. Мешко оттягивает, сердце его еще склоняется к язычеству, жаль ему старых привычек, разнузданности и свободы, в которых он жил; то кажется, будто он уже наш, то вдруг опять становится ярым язычником. Но все же добро возьмет вверх. Остальное сделает княгиня Дубравка. Он не хочет открыто выступать против старых заблуждений, но нам оставляет свободу обращать в христианство. Вас одного мало... нам нужно побольше священников... но откуда их взять? Немцев народ ненавидит, и если бы даже они несли для них спасение, он оттолкнет их, а у чехов много работы у себя дома. Нам нужен человек, который бы своей серьезностью, возрастом, ученостью, благочестием импонировал и руководил князем и нами всеми; надо, чтобы это был человек с большим опытом и с сильной волей.
   Доброслав заломил руки, как бы в отчаянии... Власт, вернее, отец Матвей, покорно молчал.
   -- Вы, кажется, долго жили с немцами, живущими на славянской границе, и вам, может быть, известно, есть ли между их духовниками, знающие наш язык? Князь, который вас призвал к себе, ничего об этом говорить не будет, а только велит вам ехать на границу для разведки, чтобы затем сообщить ему, что там делается, но я вас должен предупредить, что цель вашей поездки -- это поиски подходящего духовника, который мог бы впоследствии сделаться хорошим пастырем для нашей области.
   -- Тяжелое бремя для моих слабых плеч, -- промолвил отец Матвей. -- Утешаюсь только тем, что не я, негодный слуга Божий, а Святой Дух выбирает того, которого захочет возвысить. Если б я мог пойти в Латинскую землю, а! Оттуда, из Равенны или Рима, я бы привел апостола; но слишком долго пришлось бы здесь ждать всем.
   Еще они шептались между собою, как вдруг князь позвал к себе Доброслава, который вместе с Властом отправился к нему; Мешко, поджидавший юношу, милостиво улыбнулся ему.
   -- Вы нам нужы, -- проговорил он. -- На границе что-то неспокойно... Герон, или же его наследник, готовится к набегу на нас. Надо высмотреть, как они готовятся, чтобы и нам не быть застигнутыми врасплох. Поезжайте, разузнайте все и вернитесь. Вы знаете их язык и обычаи.
   Власт поклонился князю в ноги.
   -- Милостивейший князь, -- сказал он, -- ваши приказания исполню, поскольку хватит умения и сил.
   -- А для путешествия людей и все, что понадобится вам, выдаст Доброслав из моей сокровищницы, -- прибавил Мешко.
   Власту даже некогда было съездить перед дорогою домой в Красногору; люди, платья, лошади и дорожные припасы были выданы. Таким образом Власт, неожиданно для себя, должен был совершить весьма опасное путешествие, хотя еще несколько часов назад он совершенно об этом не думал. Но так как это было связано с обращением язычников, то молодой духовник ни минуты не колебался. На следующее утро на рассвете он должен был тронуться в путь.
   Срокиха, узнав вечером о приезде Власта в замок, поспешила к своему голубчику, хотя с тех пор как узнала, что он христианин, стала к нему менее ласкова и даже побаивалась его. Любовь к питомцу боролась в ней с отвращением к христианству. Старушка плакала, вспоминая судьбу Гожи, Любоня и даже старухи Доброгневы, жалея и ее, несмотря на то, что при жизни мать хозяина весьма скверно обращалась с ней.
   Напрасно старая няня допытывалась, зачем он едет, так как всем было известно, что юноша куда-то отправляется по приказу князя, но так как цель этой поездки была тайной, то В ласт не смел ее раскрыть и старушке.
   Отряд для путешествия Доброслав составил такой, который не привлекал бы особого внимания. Были выбраны четыре человека, из бывших в немецкой неволе или просто шпионами. Во главе их стоял Рыжий Сулин, самый хитрый из всех людей, служивших при дворе. Он умел в случае надобности прикинуться немцем, сербом, вильком, поморцем или чехом, так как в совершенстве владел языком каждого из этих племен и прекрасно знал их обычаи и нравы.
   Он умел даже менять свою физиономию, словно зверь, который зимою покрывается белой шерстью, чтобы не быть заметным в снегу, так и Рыжий принимал облик того, кто был ему нужен. Много раз в жизни он видел занесенный над собою нож, но веселье его никогда не покидало, и поэтому предстоящая теперь поездка ничуть не была ему страшна. Будучи в неволе у немцев, он освобождался от цепей, вылезал из самых глубоких ям, спускался на веревках с самых высоких стен, обманывал самых бдительных сторожей, выскальзывая у них из рук; над вильками и поморцами он явно смеялся. Он мог не спать и кормиться, чем попало... Такими людьми в то время очень дорожили. Ему именно Доброслав вверил начальство над отрядом и дал приказ заботиться о Власте.
   Рыжий Сулин, как и молодой священник, одинаково хорошо знал в лесу все тропинки, проходы, все мелкие места на реках, все опасные закоулки и логовища разбойников, ходы и выходы, через которые можно незаметно проскользнуть.
   Три остальные человека, дополнявших отряд Власта, обладали необходимыми в таком путешествии качествами, а именно: беспрекословным послушанием, физической силой, умением молчать и бдительностью. С другими людьми было бы невозможно пускаться в такую даль, так как опасность грозила не только со стороны немцев, но и своих же славян. Во времена своей неволи Власт довольно долго жил у одного немецкого воина, который вернулся на родину после продолжительного пребывания во Франконии, поселился в замке над Лабой, на славянской границе, где занимался не то рыцарством, не то грабежом. Гозберт, так звали воина, был главным помощником этого страшного для славян и сербов маркграфа Герона, который проливал кров невинных жертв.
   Такие люди, как Герои и Гозберт, делая вид, что хотят обратить язычников в христианство, брали их в плен, убивали и отнимали у них земли.
   Гозберт был уже стар, но не бросал ни своего ремесла, ни прежнего образа жизни, к которому слишком привык. В его бурге вечно пировали и бесчинствовали, предпринимали набеги на вражеские племена или устраивали в лесах грандиозные охоты.
   Гозберт был именно тем господином, к которому Власт впервые попал в рабство и от которого вместе со своим соколом перешел к царю. Когда много лет спустя юношу крестили и дали ему свободу, то, отправляясь обратно на родину, он считал долгом заехать к Гозберту, навестить его и поклониться как бывшему господину. Благодаря своему священническому сану он был там очень милостиво принят. Вспомнив об этом, Власт и на этот раз решил заехать в бург, откуда ему легко было бы пробраться в Кведлинбург, где он, скорее всего, рассчитывал найти подходящего для известных целей священника.
   Замок Гозберта стоял на обрывистом берегу Лабы, как раз на славянской границе. Это было настоящее гнездо хищных птиц, откуда они налетали на мирных жителей, уводя их в плен и присваивая себе их имущество.
   Когда же этот старый рыцарь-разбойник был дома, то пиры в замке не прекращались.
   Император смотрел сквозь пальцы на многие его прегрешения, так как знал, что в борьбе со славянами он был незаменим. Гозберт и его холопы вели себя прямо ужасно, издевались над славянами самым жестоким образом, отвратительно развратничая, и все это делалось будто бы во имя обращения неверных в христианство. В такой борьбе этот человек совершенно одичал, и, подвергая себя ежедневным опасностям, он старался взять от жизни все, что было можно.
   И духовенство относилось к ним снисходительно и должно было отпускать им грехи, так как все равно не умело удержать их от беспутной жизни. Старый Гозберт был два раза женат, но обе жены его умерли, оставляя ему сыновей, которых он воспитал в своем духе как будущих наследников его ремесла, многочисленного двора обоего пола и богатой сокровищницы, в которой хранилось награбленное. Поэтому, когда старый хищник был дома, он не отказывал себе ни в чем... С постриженными головами, худые и истощенные славяне-рабы услуживали всей этой ораве, которая третировала несчастных, как зверей.
   Закаленный в такой жизни Гозберт, хотя и седой уже, держался прямо и обладал крепким здоровьем и только отяжелел от чрезмерного пьянства и обжорства.
   Бург Гозбертов, стоявший на самой верхушке скалы между двумя реками, с виду хотя и не очень большой, однако считался неприступным; славяне называли его Устьем, немцы же переделали в Адлербург. Вокруг замка, за исключением расположенного внизу маленького немецкого селения, тянулись леса на десятки миль. Это была настоящая пустыня, так как никто не решался жить вблизи этой разбойничьей шайки, не будучи уверенным в безопасности ни своих детей, ни слуг, ни имущества.
   Господским холопам все позволялось делать как в мирное, так и в военное время. Они ни на кого не обращали внимания, для них не существовало никаких законов: ни божеских, ни человеческих... Даже старый рыцарь и его сыновья Додо и Берто еле сдерживали этих необузданных животных.
   Бывали случаи, когда для примера их вешали и казнили, позволив только перед смертью исповедаться, чтобы на том свете явиться чистыми. Случалось, что эти апостолы по ошибке грабили костелы и хозяйничали в женских монастырях. А когда не помогало публичное покаяние в костеле и шествие с веревкой на шее и босиком, то провинившийся в третий раз подвергался уже смертной казни.
   Гозберты славились в своей стране храбростью в сражениях и беспощадностью во время набегов; они очень любили набрасываться на беззащитные селения, в которых безнаказанно хозяйничали по-своему.
   Несмотря на образ жизни, который вел старый рыцарь и его слуги, все они, без исключения, были очень набожны. В те времена, кто больше грешил, тот с тем большим рвением исполнял все обряды, требуя такого же отношения к религии и от других. Поэтому и Гозберт оказывал всем духовным большое уважение, а всякие праздники, посты и костельные торжества сам соблюдал с безусловной строгостью и смотрел за тем, чтобы и другие об этом не забывали. Бывало, что накануне самой невероятной резни и развратничания все исповедывались, благоговейно выслушивали мессу и, получив благословение духовников, отправлялись за добычей, неся всюду с собою смерть и разорение...
   Зная отношение Гозберта к духовенству, Власт прямо ехал к нему; порукой его безопасности было давнее знакомство со старым рыцарем, платье духовника, а затем немалую роль в этом играло то, что и лошади, и люди имели вид очень скромный, не могущий возбудить ни в ком алчности...
   Дорога в Устье, или Адлербург, была длинна и утомительна, так как приходилось обходить кругом селения, часто укрываться, чтобы избегнуть встречи с разными отрядами, рыскавшими по всей стране, идти больше ночью и ранним утром, чем днем. При этом уже настала осень, беспрерывные дожди размыли дороги, вода на реках все поднималась, и проходить их вброд становилось теперь опасным.
   В нескольких милях от бурга, приближаясь к берегам Лабы, Власт со своими людьми очутился в стране, где когда-то было много деревень, о которых свидетельствовали оставшиеся после них пепелища, поросшие дикой травой. Кое-где еще стояла забытая статуя бога и давно заброшенное языческое кладбище, точно памятник исчезнувшему народу. Теперь здесь никого не было... Издали только виднелось производившее неприглядное впечатление гнездо Гозбертов; маленькие, широкие, бесформенные башни торчали над замком, а позади них возвышалась без крыши широкая, построенная с незапамятных времен башня. Холм был совершенно голый, около дома не было видно ни одного деревца, высокая каменная стена окружала замок и все пристройки, так что их не было видно из-за нее.
   Выехав из лесов на рассвете, наши путешественники к полудню уже приближались к бургу, у подножия которого они заметили маленькое, бедное местечко, состоявшее исключительно из деревянных домишек. Над ними возвышался костел со своей стрельчатой крышей и крестом. На дороге, проложенной к замку, видны были едущие верхом и идущие пешком люди. Это давало Власту основание думать, что старый рыцарь как раз находится дома. Власт был еще на довольно большом расстоянии от замка, как вдруг увидел ехавших к ним навстречу троих всадников с собаками. Это были Додо и Берто, Гозбертовы сыновья, гарцевавшие на своих конях и бесшабашно забавлявшиеся. Им вдруг захотелось подъехать к отряду незнакомых им людей, направлявшихся, по-видимому, в замок.
   Додо, бывший ровесником Власта и знавший его в те времена, когда он издевался над ним, как над рабом, вспомнил старого товарища и приветствовал его громкими восклицаниями.
   Желая расположить к себе сына старого рыцаря, Власт спрыгнул с коня, но Додо, вспомнив, что перед ним стоит теперь священник, поспешил почтительно приветствовать Власта...
   -- Какими это судьбами вы сюда попали, отец Матвей? -- спросил всегда хохочущий, толстый, почти как его отец, молодой Додо... -- Разве твои язычники тебя прогнали?
   -- Пока еще нет, милостивый граф, -- ответил Власт. -- Я приехал сюда по доброй воле, поклониться милостивейшему отцу вашему, графу Гозберту...
   -- Поедемте вместе, отец мой будет вам очень рад. Как раз завтра в костеле богослужение, приглашены несколько священников, и вы пригодитесь к служению обедни, -- сказал Додо. -- Отец с духовниками весело обедает, хотя это день поста, -- но ведь к рыбе необходимы мед и вино...
   Додо и Берто, уняв своих лошадей, ехали, разговаривая с Властом, к замку, но, подъехав к гористому месту и не выдержав медленного шага, оставили путешественников с их усталыми лошадьми и сами пустились наперегонки наверх.....
   Нескоро после них, когда те успели уже слезть с лошадей, Власт наконец вскарабкался на гору и подъехал к первым воротам, ведущим во двор, где находились конюшни и сараи...
   Внутренний двор представлял собою какой-то хаос. Везде стояли лошади, коляски, возы, лежали дрова, всякого рода лом, кучи навоза, ходил скот и птица, везде раздавался крик пастухов и всякой прислуги.
   Весь этот беспорядок не особенно хорошо свидетельствовал о замке. С трудом протиснувшись сквозь эту тесноту, гул, рев и визг, Власт и его люди добрались наконец до ворот и подъемного моста, от которого вела дорога в бург. Здесь стояла вооруженная стража, более для виду, чем из нужды, а в боковых сенях, раздевшись, лежали слуги и отдыхали...
   Второй двор имел лучший вид: его окружали каменные постройки, а в глубине стояла высокая башня, которая в случае осады замка могла служить убежищем. Но и на этом дворе видно было удивительное хозяйство Гозберта: здесь около колодца, посередине площади стояли и лежали слуги, громко хохоча и разговаривая.
   Справа и слева в графские покои вели узкие двери, расположение которых хорошо было известно Власту с прежних времен. Оставив лошадь слугам, Власт вошел направо и поднялся наверх поклониться графу... О его прибытии сыновья уже предупредили старого рыцаря...
   На первом этаже, куда вела узкая и темная лестница, не в очень большом зале, потолок которого состоял из почерневших резных бревен, за столом, уставленным оловянными кубками и кувшинами, как раз сидел старый граф, окруженный своими гостями. Обед подходил к концу, и рыбьи кости, оставшиеся на блюдах, свидетельствовали о том, что пост был строго соблюден... а по лицу Гозберта видно было, что он усердно заглядывал в кувшин с медом.
   По правую сторону графа сидел в черном одеянии духовник с седой головой и серьезным суровым лицом, за ним занимал место второй священник помоложе, в глазах которого отражались ум и энергия, которую еще не успела убить борьба... У обоих на груди на цепях висели золотые кресты... Немного дальше с еле расцветшим личиком, с опущенными вниз глазами, смиренно сидел молоденький священник, желая как можно меньше обращать на себя внимание...
   По левую руку Гозберта, развалясь, с выражением надменности в лице, одетый в кожаный кафтан, с колоссальными усищами, черными волосами на голове сидел рыцарь, как будто только что скинувший свои доспехи, он посматривал на всех присутствующих с пренебрежением.
   Дальше у стены, как бы прячась в ее тени, сидел какой-то воин, очень похожий на развалившегося рыцаря, но гораздо скромнее его... Додо и Берто, только что вернувшись с прогулки, стояли возле своего отца...
   Сквозь узенькие окна с застроенного двора в горницу проникал очень скудный свет, что придавало ей какой-то грустный вид. В глубине ее находился неуклюжий, широкий, невероятных размеров камин, в котором горел теперь огонь. Под его очагом свободно и удобно могло поместиться несколько рыцарей... Пара колоссальных полен догорала в глубине его.
   На одной из стен в комнате висело большое деревянное распятие, одетое до колен в белую рубашку, с волосами, которые скульптор, не доверяя своему умению, предпочел заменить натуральными... Неуклюже вырезанная, эта фигура была просто страшная и на самом деле производила удручающее впечатление. На остальных стенах были вполне мастерски нарисованы яркие цветы и листья, среди которых можно было различить какие-то человеческие фигурки... Вдоль стен стояли вытесанные из дуба тяжелые скамьи и сундуки. На них лежали плащи, а только что сброшенные с себя доспехи, распоясанные мечи валялись всюду... Несколько собак ходили по комнате в поисках костей, которые им обыкновенно бросали здесь на пол.
   Через открытые двери, ведущие в соседнюю комнату, можно было заметить на возвышении ложе с деревянным сводом и всю спальню графа Гозберта... Тяжелый воздух, насыщенный отвратительным запахом пива, вина, приправленного разными кореньями, и всяких блюд, наполнял эту залу, которая считалась самой парадной и большой во всем замке.
   Старый рыцарь, который больше проводил время в поле, чем дома, придя к себе на отдых, все находил прекрасным.
   Когда Власт подошел к старому графу, покорно ему кланяясь, то последний, обратив к юноше свое раскрасневшееся лицо, улыбнулся, а затем, указывая на место на скамье возле духовных, проговорил:
   -- Между своими будешь, отец Матвей... сядь, а если есть хочется, прикажи подать себе -- верно еще что-нибудь найдется, а пока что -- выпей... На тощий желудок это здорово... после еды здорово... во время еды здорово, и никогда это не вредит!
   Говоря это, граф налил из кувшина в кубок, который почти насильно втиснул ему в руки, и Власт, тихо сказав, что пьет за здоровье и благополучие хозяина, пошел занять самое скромное место за молодым священником...
   Два старших духовных лица, сидевшие на почетных местах, с любопытством устремили на него свои взоры... Скромно усевшись, Власт, отдыхая после долгого пути, имел возможность присмотреться ко всем сидевшим за столом, так как развеселившийся воин, который на момент прервал свой рассказ, немедленно стал его продолжать, привлекая к себе общее внимание. Голос, выходивший из его широкой груди, точно из бочки, звучал странно резко, но с какими-то нотами грусти и боли. На лице его лежал отпечаток равнодушия и вместе с тем гордости...
  

III

  
   Прибытие Власта нисколько не помешало гостям графа Гозберта продолжать начатую раньше беседу. Власт, сидевший в углу, прислушивался, не вмешиваясь.
   Разговор вели на тему, которая тогда наиболее интересовала немцев, а именно: о благополучии и большом возвышении саксов, о судьбе Оттона и о его покойном отце Генрихе.
   Казалось, что развалившийся рыцарь с гордым лицом лучше других был осведомлен о всех делах императорского дома. Связывавшее его с ним близкое родство не мешало ему критиковать и зло насмехаться над всеми его членами, которых он, по-видимому, недолюбливал и недоброжелательно к ним относился.
   -- Вы, может быть, ничего не слыхали, -- говорил он, опершись рукою на стол, -- о первой жене короля Генриха так как благодаря богобоязненной Матильде память о той поблекла, но все-таки люди знают и помнят прекрасную Гатебургу! Не всегда наш императорский род был так предан костелу, так набожен и богобоязнен, как теперь. Это было в то время, когда Генрих прославился победой над Гломегами и взятием их земель, расположенных по берегам Лабы... В старой части города Мерзебурга жил некий Эрвин, которому принадлежал почти весь старый город... У него были две дочери, из которых одна, Гатебурга, славившаяся своей красотою и овдовев очень молодою... прикрылась монашеским платьем... Все-таки, когда красивый Генрих предложил ей свою руку, она предпочла выйти за него замуж, чем исполнить данный ею обет. Но когда об этом узнал преподобный Сигизмунд, Гальберштадский епископ, он позвал незаконных супругов на суд собора и пригрозил им отлучением...
   Насилу Генрих упросил епископа, чтобы дело отложили до его приезда. Но дело затянулось, и у Генриха родился сын Таммо. И жил Генрих с прелестной Гатебургой, пока не познакомился с младшей и привлекательной Матильдой... И только тогда, когда его сердцем завладела юная и обладающая при этом большими деньгами девушка, Генрих вспомнил, что его первый брак незаконный и грешный, и, бросив старшую Гатебургу, женился на Матильде, матери императора Оттона.
   -- Это не тайна ни для кого, -- вдруг серьезно проговорил старший священник, -- людям свойственно делать ошибки... но лучше поправить их поздно, чем продолжать жить в грехе... Что касается богобоязненной Матильды...
   -- Я преклоняюсь перед этой дамой, -- перебил его Вигман, -- но когда славят добродетели Генриха, то отчего бы мне не вспомнить о его легкомыслии?
   -- О человеческом легкомыслии, -- ответил священник, -- лучше молчать, чтобы другие не осмеливались ему подражать.
   -- Досточтимейший отец, -- ответил Вигман, -- ни молчание не поможет, ни болтовня не повредит, люди всегда останутся только людьми... А разве поведение нашего теперешнего властелина не подлежит никакой критике?
   Этот вопрос, сделанный в очень шутливом тоне, был встречен общим молчанием; только хозяин дома, посмотрев исподлобья на императорского родственника, проворчал:
   -- А в чем вы его упрекаете?
   -- Да разве он не коварно поступил, отбивая красавицу-вдову Людовика Лангобардского, на которой должен был жениться Беренгари?
   -- Как отбил? -- перебил его Гозберт. -- Беренгари ведь заключил Аделаиду в темницу, морил ее голодом и силою хотел заставить любить себя. Ее освободил из жалости наш император... который по дороге в Рим забрал ее с собою, а когда убедился, что и она его любит, то почему же им было не соединиться?..
   -- Как отец, так и сын, -- с иронией заметил Вигман, -- особенно были расположены к красивым и богатым вдовам... Прекрасная Аделаида могла дорого обойтись Отгону, так как сын восстал против этой женитьбы, боясь, что от нее могут появиться дети, и тогда часть наследства перейдет к ним...
   -- Отчего вы лучше не говорите о великих заслугах нашего властелина, -- вмешался священник, -- о его храбрости, добродетели, о его необычайной отваге, благородстве, о том, как он сумел усмирить сына и покорить Беренгари, покорить всех своих врагов, отогнать угров, расширить границы своего государства и, овладев столицей мира, Римом, надел императорскую корону...
   -- Отец мой, -- воскликнул Вигман, -- пока человек живет, дело не кончено... Милостивейшему цесарю уже два раза пришлось ездить в Рим, чтобы навести порядки и одних свергнуть, а других посадить на апостольском троне... Кто знает, что еще может произойти?
   -- Пусть Бог хранит нас от измены и зла! -- воскликнул граф Гозберт.
   Вигман ехидно улыбнулся.
   -- Здесь на востоке много еще осталось работы, -- сказал он. -- Хотя чех Болько и помогал нам сражаться с уграми, но ведь это так же близко его касалось, как и нас, а кто его знает, с кем он завтра побратается?.. Не ручаюсь, что он не пойдет против нас с теми же уграми... А со славянами разве мало хлопот и на долгое время...
   Гозберт улыбнулся.
   -- Мы их не боимся ничуть. Как мы взяли Болька Лютого, так точно усмирим и Полянского Мешка.
   Вигман рассмеялся.
   -- Благородный граф и мой хозяин, -- сказал он, -- не идет мне, пользуясь вашим гостеприимством, колоть вам глаза костью... Но все эти славяне, поляне, вильки, многоженцы и как их там еще зовут -- все-таки это для нас доходная вещь... Они -- пруд, в котором водится рыба. Если Герону или вам нужна к столу рыба, вам подают лошадь, и вы едете ее ловить в пруду. Если вам нужна женщина, так их у вас большой выбор; нужны батраки -- и тех вам доставляют леса и селения... то же самое -- скот, овцы и мед, и всякая добыча...
   У Гозберта на лице появилась неприятная улыбка, а Вигман, не обращая на это внимания, продолжал говорить:
   -- Мне кажется, милостивый граф, что если бы со стороны славян и полян было все спокойно, и если бы они все приняли крещение и заключили мир, то этим самым вам был бы причинен большой вред...
   -- Дай-то Бог, -- сказал один из духовников, -- чтобы они приняли святое крещение!..
   -- А что делал бы на восточной границе или как бы вышел из такого положения благородный Гозберт?.. Или наконец такой, как я, Вигман, отвергнутый императором? Как знать, может быть, и ему нужны были бы славяне...
   Гозберт, попивая мед из кубка и крутя ус, сидел, задумавшись.
   -- Что касается всех славян, -- сказал он, -- об этом нечего беспокоиться, далек тот момент, когда они решатся принять крещение... В Чехии, где насильно строят костелы, в лесах по-старому приносят жертвы, и народ крепко стоит за своих богов и не так скоро им изменит.
   Власт, до сих пор сидевший молча, не мог больше удержаться и тихо сказал:
   -- Бог даст, все это изменится.
   Священники и Гозберт посмотрели на него, а Вигман с явным презрением смерил глазами молодого ксендза, по-видимому, ничуть не считаясь с его мнением.
   -- А как же это должно измениться?.. -- спросил Гозберт.
   -- Ведь это уже не тайна, что князь Мешко женится на дочери чешского Болька, Дубравке, а она ведь христианка... Бог даст, с ней войдет к нам вера Христова и распространится по всей стране.
   Когда Власт произнес слова -- к нам, -- все присутствующие стали на него смотреть с любопытством, а Вигман просто впился глазами.
   -- Мы нуждаемся в энергичных и отважных миссионерах... -- прибавил Власт, -- в особенности в таких, которые бы знали местный язык и могли обращаться со словом к народу.
   -- Пройдет сто лет, сотни духовников пропадут там, -- начал Вигман, -- а вы с вашими слепыми дикарями не прсзреете. Славянин, как щенок, родится слепым, но собака скоро прозревает, а он навсегда остается слепым...
   Власт покраснел, сразу не сообразив, что ответить на оскорбление всему его народу.
   Это, по-видимому, никому не понравилось, так как цесарскому родственнику, хохотавшему своей собственной шутке, никто не вторил.
   -- Я духовный и мне ничего не остается, -- сказал Власт, -- как простить и со смирением принять это оскорбление... Милостивый государь, -- прибавил, вдруг вдохновляясь Власт, -- как от духовного, примите пожелание, чтобы Бог вас не наказал и не унизил, и не пришлось бы вам сложить оружие перед этими слепцами...
   Услыхав такой ответ, гордый Вигман с загоревшимися глазами и стиснутыми кулаками повернулся к Власту.
   -- Молчи, презренный поп, -- вскричал Вигман, -- и благодари свой сан и дом, в котором ты находишься, что я не велел закрыть тебе на веки твою преступную глотку!.. Вигман не унизится никогда, даже перед цесарем, своим братом... а то вдруг перед паршивыми идолопоклонниками, как вы...
   Это неприличная, наглая и незаслуженная речь никому из присутствующих не понравилась, и все замолкли; но священники наблюдали за Властом, желая узнать, как он ответит и выйдет из этого положения.
   -- Благодарю вас, милостивый государь, -- ответил Власт, -- что учите меня терпению и напоминаете учение Христа, Который велел получившему пощечину опять подставить лицо. Я, самый негодный и самый жалкий между его слугами, счастлив, когда могу страдать...
   Вигман почти его не слушал, налил себе из кувшина меду и начал жадно пить, сев почти спиною к Власту, опираясь на руку, чтобы не смотреть и'даже забыть о присутствии молодого священника.
   Некоторое время царило молчание, священники смотрели на Власта, который сидел теперь бледный, но совершенно спокойный, с любопытством и уважением. Гозберт бросил в его сторону несколько недовольных взглядов, как будто упрекая его в слишком дерзком ответе императорскому родственнику.
   Теперь и Вигман старался избегнуть скользких вопросов и, желая отвлечь общее внимание от происшедшего, начал рассказывать о том, что к нему ночью является дух (чему в те времена верили) его покойного отца и что он считал это дьявольским наваждением.
   Старший священник, услыхав это, сказал:
   -- А отчего бы, на самом деле, дух отца не мог прийти к сыну просить о помощи?
   -- А потому, -- воскликнул Вигман, -- что Бог не допустит, чтоб душа умершего, не имеющая больше ничего общего с землею, шаталась по ней!
   Он проговорил это с насмешкой, но старший священник, выслушав его до конца, сказал:
   -- А все же такие случаи бывают и подтверждаются людьми, которым безусловно можно верить, и что души умерших часто блуждают по земле. Когда блаженной памяти король Генрих, отец милостивейшего государя, немецкого императора Отгона, своей великой мощью покорил чехов, далемильцев, ободрытов, вильков, гавров и радаров и заставил их смириться, эти дикие племена, прикидываясь покорными и послушными, сначала приносили дань и спокойно у себя жили. Но это продолжалось недолго, и с присущим им упорством, спустя некоторое время, пользуясь тем, что король Генрих был занят в другом месте, вдруг они восстали и громадными толпами напали на наш город Валислево, взяли его штурмом, жителей вырезали, а город сожгли. Конечно, король Генрих не дал им долго наслаждаться их изменою и отомстил им за нанесенную ему обиду и подверг такой же участи их город Ленчицу, а Валислево было отстроено. Здесь, в новоотстроенном костеле, занял место приходский священник, человек очень набожный, который каждое утро, на рассвете, служил первую заутреню.
   Однажды, направляясь утром в храм и проходя кладбищем, священник увидел толпы собравшегося народа. Начал ближе присматриваться и заметил какого-то незнакомого ему священника, стоявшего в дверях храма, к которому стремился народ со своими пожертвованиями... Это так поразило священника, что он сразу не мог двинуться с места... Набравшись смелости, он приблизился к храму и начал пробираться сквозь толпу, но был крайне удивлен, что не заметил ни одного знакомого лица. Но, переступив порог храма, он вдруг увидел женщину, умершую неделю назад, которая, подойдя к нему, спросила, что ему здесь нужно. Узнав, что священник пришел молиться, женщина сообщила ему, что служба отслужена без него, и прибавила:
   -- А тебе тоже долго на этом свете не придется жить!
   Все умолкли, и даже Вигман, терпеливо слушавший добавление, сделанное вторым священником, что в Магдебурге, в церкви купцов, были подобные случаи ночью, когда души умерших собирались и при зажженных свечах пели 99-й псалом, заутреню и "laudes", а на рассвете все это исчезло...
   После этого рассказа и молодой клирик, робко спросив позволения у старшего духовного отца, рассказал, что слыхал из уст уважаемого старца, что будто в то время, когда в Утрехте был епископом достопочтенный Бальдрих, в городе Довеншере отремонтировали и освятили очень старый и полуразвалившийся храм, И вот однажды, рано утром, новоназначенный священник, ничего никому не говоря, вошел в храм и увидел там толпу покойников, распевавших при зажженных свечах народные песни. Священник немедленно сообщил об этом случае епископу, от которого получил приказ всю следующую ночь провести в храме... Священник сделал, как ему было велено... но только заснул, как его разбудил большой шум, поднятый появившимися покойниками, которые, схватив священника, выбросили его вместе с его постелью.
   Епископ не мог этого потерпеть и строго наказал священнику опять стоять всю ночь в церкви на страже, захватив с собою все мощи святых. Священник и на этот раз исполнил приказ, но от страха не сомкнул глаз и все молился. И, действительно, в обыкновенный час толпы покойников ворвались в костел и, схватив священника и положив его на костер перед главным алтарем, сожгли его на медленном огне... После этого епископ приказал всем три дня поститься и отслужил за умерших панихиды.
   Когда молодой клирик кончил, самый старший священник подтвердил этот рассказ, и все замолчали. Средний, сидящий подальше, прибавил:
   -- Не идет нам, обыкновенным смертным, знать больше, и как святой Павел говорил: "Всякому дана Богом известная мера разумения, а дальше этого ему пойти нельзя".
   -- А моя мера такая крохотная, -- прибавил Вигман, -- что я из всего этого ничего не понимаю.
   Такое заявление все присутствующие посчитали просто неприличным, но родственнику императора никто не хотел возражать, и все сидели молча.
   Наконец и тема разговора и большое количество выпитых кружек подействовали на расположение Вигмана и Гозберта, которые начали зевать, потягиваться и подыскивать более веселого сюжета для беседы, а священники, пользуясь тем, что наступило время вечернего служения, попросили проводить их в замковую часовню.
   Сын графа Гозберта Додо, сняв со стены большую связку ключей, вышел из столовой, за ним последовали священники, к которым присоединился и Власт.
   Сошли с первого этажа и, пройдя весь замковый двор, остановились в противоположном конце его у высокой башни; когда Додо раскрыл дверь, то все очутились перед низенькой избой, служившей в замке часовней. Одно окно в углублении освещало очень скромно устроенный алтарь и возле стен деревянные скамьи и сиденья. Здесь, как и во всем замке, убранство было скромное; деревянные подсвечники и все остальные предметы из дерева. Такой же, как и в столовой, Христос, одетый в сорочку, с натуральными волосами занимал одну стену.
   Самый старший священник начал служение, другие ему вторили. Никто из замковых людей не присутствовал на служении, даже молодой граф Додо вернулся обратно в замок.
   Уже заходило солнце, когда все четыре священника вышли из часовни, но вместо того чтобы вернуться в замок, где им, по-видимому, надоело быть в обществе гордого Вигмана и сидеть в душной избе, они остались на дворе, присев на каменную скамью против колодца, и начали беседовать.
   В особенности Власт возбуждал в них любопытство, и им интересно было узнать его судьбу и все приключения, происшедшие в его жизни.
   Он и не думал ничего скрывать, и на их вопросы о том, как ему до сих пор жилось, он рассказал всю свою историю. Наконец, когда пришлось говорить о цели его последнего путешествия, Власт, который горел желанием сделать что-нибудь для спасения своего народа, встал со скамьи и, сложив руки, как для молитвы, обратился к двум старшим священникам:
   -- Отцы и господа мои, к вам я обращаю мою сердечную просьбу; не находите ли вы, что лучше и согласнее с учением Спасителя обратить наш край в христианство, вместо того чтобы его разрушать и уничтожать?.. Мы жаждем света и зовем к себе апостолов... С опасностью для жизни я проник сюда, надеясь, что найду пастыря для нашей пока немногочисленной, маленькой овчарни. Дайте мне его...
   Выслушав Власта, старший священник ему ответил, что охотно пошел бы к ним, но не может бросить в Мышках своих недавно обращенных в христианство прихожан, которые нуждаются в его наставлениях и поддержке. В то же время он обратился к своему младшему коллеге со смелым и открытым лицом.
   -- Отец Иордан, -- сказал он, -- ведь вы знаете язык, обычаи и всякие предрассудки славян... Неужели вместо спокойного прихода вы не предпочли бы принять на себя труд проповедника и охранять овечек от волков, беспрестанно охотящихся за ними. Разве вам это не улыбается?
   Иордан задумался.
   -- Неужели мне оставить на поле моих овечек и искать других, незнакомых мне? -- спросил он с улыбкой после минутного молчания.
   -- Отец мой, -- ответил ему Власт, -- ваши овечки сами найдут дорогу в овчарню и подходящего для себя пастыря скорее, чем те одичалые овечки, которых хватают в лесу волки... Правда, что наш князь Мешко еще сам не крестился и поэтому не может настоять на том, чтобы его народ принял христианство. Но он господин терпеливый и умный, и хотя в нем еще бунтует старый язычник против нового христианина, но мы уповаем на Бога, что последний в нем победит... Через женщину грех вошел в мир, и через женщину пришло спасение, и везде через женщин, подобно тем, которые приносили миро, будет проникать святая вера... И к нам она проникнет благодаря Дубравке, женщине сильной духом, которая не боится протянуть руку некрещеному и которого она приведет к истинной вере.
   Иордан, выслушав Власта, обнял его обеими руками и, поцеловав по-братски, воскликнул:
   -- А много ли у вас таких, как вы, отец Матвей?
   Лицо молодого священника облилось краской стыда, и, опуская глаза, он ответил:
   -- Таких, как я, найдется, должно быть, много, но я надеюсь, что придут к нам лучшие... Не отказывайтесь от проповедничества у нас и поезжайте со мною... поезжайте со мною!..
   Говоря это, Власт бросился перед Иорданом на колени, обнял их, а затем, встав, продолжал:
   -- Отец мой! Несказанной любовью я люблю моих темных братьев и мой отрезанный от мира край, который вы считаете диким и языческим. Так... он почитает идола и не знает света, потому, что его ему не дали... но, поверьте, что ни одно племя так не расположено к восприятию настоящей веры и любви к единому Богу... Наши прадеды поклонялись только одному великому, всемогущему божеству, а суеверие сотворило целый сонм маленьких духов; наши отцы не знали многоженства... женщины наши славились незапятнанной чистотою, мужчины гостеприимством для своих и для чужих... Если божеское слово упадет на эту благодатную почву, то верьте, что оно даст золотые плоды...
   -- Да, сын мой, -- ответил старший священник. -- Я хочу верить, что тебя не ослепляет любовь к твоему народу, -- но эта плодородная земля давно заросла дикими травами, и ее надо поливать теперь кровью...
   -- А что же делали апостолы после ухода Иисуса Христа? Разве им не завещали нести свет в самые отдаленные уголки мира и обращать? -- сказал Власт.
   Так разговаривая и споря между собою, они вышли из замкового двора и, пройдя ворота, в которых стояла стража, незаметно для себя самих очутились в первом внешнем дворе, где царил какой-то невообразимый беспорядок, крик и шум. Вся дворня стремилась к воротам, через которые видна была направлявшаяся в замок толпа вооруженных людей, которая, по-видимому, возвращалась из какой-то экспедиции... Громкими восклицаниями встречали этих плохо одетых, обшарпанных, покрытых грязью, окровавленных и пьяных героев...
   Кони, на которых ехали люди графа Гозберта, еле держались на ногах, и сверх всего они еще были навьючены тяжелыми мешками. Во главе этой толпы ехал очень похожий на своего господина, толстый, поседевший и озверевший в набегах, с седой бородой, окровавленными руками, посиневшими губами и багровым лицом рыцарь... Подпершись в бока, он гордо смотрел на ехавших сзади холопов, которые старались держать пленных посередине вперемешку со скотом; по большей части все они были ранены, покрыты подтеками, с непокрытыми головами и со связанными назад руками. Между ними шли женщины и молодые девушки, почти нагие, с распущенными волосами, заплаканные, стыдливо закрывавшие лица и грудь... несшие на руках маленьких детей. Стариков и детей было немного. С детьми, плач которых надоедал, не церемонились и по дороге разбивали их головки о пни деревьев, оставляя в лесу их тела... Ужасную картину представляла эта куча невольников, но сердце христиан не знало жалости; все смеялись и дико радовались несчастью этих неверных... которых ставили наравне со скотом...
   Рыцари Гозберта, остававшиеся в замке, прибежали посмотреть на невольников с исключительной целью зверски помучить и поиздеваться над несчастными. Начальник отряда, знаменитый Мо-риц, кроме людей, привел еще большое стадо жирных овец и несколько десятков рогатого скота, встреченных радостными возгласами дворни.
   Наконец, поднялся такой гам, шум и веселье, что Вигман, все еще сидевший за столом с Гозбертом, которому сын уже доложил о возвращении Морица, вышел тоже во двор, чтобы порадовать свои очи видом счастливой добычи. И на самом деле, она была лучше, чем могла казаться с виду...
   В числе невольников, которых вел Мориц, находился, связанный канатами, знаменитый славянский вождь Само, который издавна нападал на немецкие колонии и немилосердно хозяйничал в них... Он был безжалостен к немцам, и от них не ожидал для себя снисхождения...
   Никогда бы ему не попасть в руки к немцам, если бы не измена одного венда, именем Змей, который, поссорившись с Само, предал его, когда тот спал. Само бешено защищался, но что же он мог сделать один против двадцати?.. Пронзенный несколькими стрелами, с разбитой головой, весь искалеченный и связанный, он еле тащил за собою ноги; он знал, что идет на смерть, но молчал. Если бы здесь были люди, он, наверное, нашел бы в их сердцах сочувствие, так мужественно и гордо он шел навстречу страданиям.
   Он обладал исполинской силой и ростом, взгляд у него был угрюмый, лицо загоревшее, опаленное солнцем. Кровь, стекавшая по лицу, не давала различить его черты, только белки глаз блестели в этой окровавленной массе. Ни одного стона, ни одной жалобы не вырвалось из его уст. Ни разу он не посмотрел на своих палачей. Казалось, что он забыл об их существовании. Смотрел в землю и на тех, которых вместе с ним гнали. Его секли кнутом, встречные на дороге дети бросали в него камнями, но он даже не дрогнул... Ругали его -- не слушал.
   Власт, которому этот человек напомнил его братьев, смотрел на него с состраданием. Остальные священники смотрели на него с ужасом. В толпе рассказывали о том, как Само поступал с пленными немцами.
   В этот момент вышел к ним граф Гозберт, а Мориц, соскочив с лошади, поклонился старому рыцарю в ноги, показывая на добычу, которой гордился...
   Граф милостиво потрепал его по плечу.
   -- Привел вашей милости Само! -- воскликнул вождь. -- Этой добычей я могу похвастаться. Затем молодых девушек есть шесть, несколько недурненьких женщин; мужчин мы брали только способных к работе, старых убили. Нескольких детей привели для священника, чтобы их крестил. Очень маленьких нечем было кормить, да и кто бы захотел воспитывать этих змеенышей...
   Граф Гозберт осматривал добычу... Видимо, он был очень доволен.
   -- Что ваша милость прикажет сделать с Само? -- спросил Мориц.
   -- Повесить, не откладывая! -- ответил граф. -- Завтра праздник... не стоит портить его такой работой.
   -- Повесьте за руки, чтобы дольше мучился, -- прибавил Мориц, -- а то уж слишком короткая и тихая смерть для этого зверя не годится... Стоит того, чтобы с ним поиграли... Нашим пленным он вырывал внутренности...
   -- Делайте с ним, что хотите, -- проворчал граф, -- лишь бы до завтра все было кончено... Завтрашний день я хочу весь посвятить службе в храме.
   Обойдя вокруг это стадо сбившихся в кучу людей и животных, составлявших для него хорошую добычу, Гозберт еще раз выразил рыцарю свое одобрение, обещал ему награду и, шепнув ему что-то на ухо, направился к первому двору.
   В воротах стояли священники и, кроме, может быть, Иордана и Власта, смотрели совершенно хладнокровно на страдания несчастных невольников, которые, упав от изнеможения на землю, лежали полумертвые. Давя и топча, по ним ходили графские холопы, выбирали и сортировали по кучам, чтобы погнать их дальше... Ни стонов, ни жалоб не было слышно... только дети плакали...
   Не дожидаясь ночи и исполняя приказание графа, Мориц велел тащить Само за замковый вал и выбрать место для казни... Само, которого согнали с места и потащили на веревке, ушел, исчезая из глаз присутствующих...
   Смеркалось, когда пригласили священников к графу на ужин... Стол уже был накрыт, приготовлена рыба и кувшины с молоком. Вигман, вытянувшись, лежал на скамье перед огнем... Все заняли, как утром, свои места. Старший священник прочел Benedicite... и все принялись молча за еду... Первые потянулись к мискам Вигман и графы, за ними священники и после всех Власт и молодой клирик, сидевший возле него...
   Беседа велась менее серьезная, чем утром; Гозберт нарочно старался придать ей тон игривый и, хотя за столом сидели священники, не постеснялся цинично шутить. Вигмана, несмотря на все старания, он не сумел втянуть в беседу; цесарский родственник сидел какой-то оцепенелый, почти ничего не говорил, и казалось, что он погрузился в полудремоту. Он замкнулся в себе, как бы соображая что-то тайное.
   Когда Гозберт к нему обращался, то казалось, что он его не слушает. Итак, несмотря на все старания хозяина, ужин прошел довольно грустно... Только когда под столом собаки погрызлись из-за скорлупы яиц, костей от рыбы и остатков еды, которые им бросили, Вигман, как бы про себя, начал говорить:
   -- И собака помнит обиду и желает мстить... как же человеку забыть нанесенное ему оскорбление?..
   А когда все посмотрели на него, не понимая, о чем он говорит, прибавил:
   -- Гостил я как-то у моего родственника Арнольда, который владел Баварией; сидели мы за столом в большой компании, и вдруг к одному из присутствующих подскочила собака, укусила его и убежала. А так как она никому больше зла не сделала, то все очень удивились... И все мы заметили, что человек этот дрожал и растерялся; наконец, когда потребовали, чтобы он сказал причину этого, то он громко ответил:
   -- Это собака знала, что делала. Встретив в лесу спящего ее хозяина, я его убил... Тогда она напрасно старалась защитить своего господина, сегодня она меня обвиняет и мстит... Теперь я знаю, что каждый преступник здесь или на будущем суде будет наказан.
   Он выпил из кубка и прибавил еще:
   -- Хотя бы и собакой сделаться, все же Вигман укусит и отомстит...
   Гозберт, недовольный таким оборотом, грозно посмотрел на Вигмана, но гордый родственник цесаря нисколько не обращал внимания на хозяина, больше с ним не разговаривая и даже не глядя в его сторону.
   Молча встали священники и, оставляя хозяина и Вигмана за столом, ушли в назначенные для них избы, желая приготовиться к службе следующего утра.
   Когда Власт открыл окно в избе, где была приготовлена постель для него и для молодого клирика, и выглянул через него, то увидел при лунном свете повешенного на балке Само, голова которого поникла на грудь и, казалось, что пришел конец его страданиям... Увидев ужасную картину, Власт заплакал...
   На одно мгновение блеснуло сомнение -- на самом ли деле эти христиане сыны Божьи? И немедленно он оттолкнул от себя эту мысль, как грех, и, упав на колени, он горячо молился.
  

IV

  
   Несколько дней спустя Власт ехал обратно, радуясь, что не один возвращается на родину.
   По правую руку возле него, тихо произнося молитвы, ехал отец Иордан, оглядываясь кругом по незнакомой стране, которую теперь проезжали-.
   Это был тот самый священник, которого само Провидение послало Власту в Адлербурге, у графа Гозберта.
   Немало труда стоило ему уговорить ксендза поехать с ним. Ничем прельстить его он не мог, и, кроме проповедничества и борьбы с язычниками, а может быть, и мученичества, он ему ничего обещать не мог.
   Но наряду с людьми, которые создавали всякие преграды и отчаянно защищались от нового веяния, были и такие, которые охотно переходили в христианство, а нередко бывало, что христианская религия, попав на благодатную почву, чистые сердца и умы, создавала между язычниками великих подвижников и святых.
   Отец Иордан был знаком с проповедничеством, так как с молодых лет приходилось ему работать в этом направлении. Он нес Божие слово и в глухие, дикие закоулки, куда не проникал еще свет, и туда, к полу обращенным, которые пользовались новой верой для своих личных выгод... Поэтому священник знал уже, к кому и как подойти: и к совсем темным язычникам, и к тем, которые кое-что знали, но, не понимая христианского учения, плохо его себе толковали.
   Это был человек с неисчерпаемым и неутомимым терпением, необыкновенно ясным умом, обладавший внутренним душевным спокойствием и равновесием...
   В обращении он был чистосердечен и простодушен...
   Соглашаясь ехать к Мешку обращать его подданных, так глубоко чтивших своих старых богов, он знал, что его ждет тяжелая жизнь, что борьба будет упорная, не преходящая, а долгая. Все же ему улыбалось быть пастырем этого нового стада, созданного им самим. И по дороге, прежде чем явиться в замок князя, он расспрашивал об этих людях, желая уяснить себе свое будущее там положение и составить план действия. Главным образом отцу Иордану хотелось что-нибудь узнать о характере самого князя Мешка, но о нем Власт знал меньше всего. Жившие близко около князя только старались его отгадать, но на самом деле никто его не знал.
   Уже от границы Власт старался обратить внимание Иордана на все красоты этой страны, которая ему казалась прекрасной.
   Священник же Иордан находил ее грустной... Угнетающее впечатление на него производила страшная масса каменных глыб, столбов, поставленных в честь богов Триглава и Световида, источников, урочищ, старых дубов и священных рощ, в которых находили следы жертвоприношений и языческих обрядов. Все это свидетельствовало о любви народа к своей вере и предсказывало огромный труд будущему проповеднику.
   Но глубоко верующий Власт уверял Иордана, что здесь, на месте идолов, как в Чехии, будут поставлены кресты, и что это послужит к обращению народа.
   Иордан был принужден снять свою одежду духовного и надеть платье такого покроя, как носили в стране, а так как он владел местным языком, то легко мог сойти за здешнего. Уже в дороге он, разговаривая с Властом и Сулином, старался приноровить свой сербский язык к Полянскому, очень похожему на него, так как большая разница между этими языками создалась гораздо позже.
   Даже наружность будущего проповедника, не будучи военной и рыцарской, была очень благообразная, и благодаря отпечатку силы и серьезности, лежавших на всей его фигуре, его можно было принять за богатого землевладельца.
   Чем ближе и лучше Власт узнавал Иордана, тем больше его ценил и уважал и глубоко верил, что не слепой случай свел его со священником, а Провидение послало ему Иордана как будущего проповедника и пастыря для его народа.
   Так как оба устали с дороги, то Власт решил прежде чем представляться князю, заехать для отдыха в Красногору, как раз лежавшую по дороге, и только через день или два отправиться на Цыбину.
   Иордан с радостью принял предложение, так как это давало ему возможность хоть немного ознакомиться со страною. Власт же горел нетерпением опять увидеть родной дом, о котором он все время думал с тоской и любовью, хотя свою привязанность к местам, где протекало его детство, он считал грехом.
   Дорога вела через лес, теперь уже лишенный листвы. Власт с большим нетерпением подъезжал к Красногоре, радуясь, что опять, наконец, увидит родной угол и преданного Ярмежа. Показалась роща, примыкавшая к лому. Но как Власт ни всматривался, ничего кроме деревьев, не мог различить... Вдруг он побледнел, остановил лошадь и, как загипнотизированный, встал и смотрел вперед. От старого дома в Красногоре осталось одно пепелище. Кое-где торчали полусгоревшие балки, каменные очаги, опрокинутые стены. Не осталось ни одной пристройки. Картина разрушения была ужасна... Кругом пепелища блуждали люди, и теперь только Власт заметил Ярмежа, лежащего на земле в обгоревшей одежде...
   Пожар был недавний, и кое-где еще дымился уголь, хотя огонь потух. За домом стояло стадо овец и скот, который успели вывести из горевших конюшен, тут же сидели пастухи, уныло глядя на пепелище.
   Власт соскочил с лошади, но Ярмеж уже поднялся и медленно подошел к юноше. Отец Иордан приблизился к ним.
   -- Ярмеж! -- воскликнул Власт. -- Как же все это случилось? Какая была этому причина? -- расспрашивал юноша молчавшего слугу, который от горя не мог говорить.
   Ярмеж осторожно оглянулся по сторонам.
   -- Не знаю... ничего не знаю, -- ответил он шепотом. -- Ночью двор загорелся со всех сторон, и не было спасения. Мы вынесли все, что можно было.
   Власт не посмел спросить про часовню... Ярмеж только указал на лежащие в куче разные припасы, платье, оружие, между которыми Власт заметил драгоценную для него дарохранительницу.
   Между тем наскоро устроенный в лесу шалаш дал возможность усталым путешественникам отдохнуть, так как из-за наступившей темной осенней ночи уже нельзя было ехать в замок. Остатки съестных припасов утолили голод нетребовательного отца Иордана и хозяина. Сидели они молча; глядя на сгоревший родительский дом Власт плакал.
   Ярмеж выглядел измученным и пришибленным: ему стыдно было, что оставленное на его попечение имение постигла такая ужасная участь. Шепотом начал он рассказывать, что накануне ночи, когда вспыхнул пожар, дворовые люди видели в окрестностях нескольких дедов: Варгу и двух его приятелей, грозивших, что сожгут дом, в котором собираются христиане и приносят свои жертвы. Нельзя было сомневаться, что это языческие жрецы мстили христианам, мало-помалу вытеснявшим их, а подговоренные батраки, унеся заранее свои пожитки, отказались тушить пожар и спасать дома.
   Власт недолго оплакивал эту потерю, отдавая ее в жертву вере, которую принял... Теперь он стал думать о постройке нового дома.
   Ярмеж уже сам до возвращения хозяина послал людей в лес с топорами... Однако мысль, что те же злоумышленники могли и во второй раз подложить огонь, не покидала его.
   Но с этим нельзя было считаться, и поэтому Власт приказал начинать постройку дома, решив в душе, что в первый законченной избе должна быть устроена им маленькая часовня, куда будут приходить молиться новообращенные.
   Грустно прошла эта ночь в шалаше, частью в молитвах, а частью в тихой беседе с Ярмежом, от которого юноша узнал, что, когда вспыхнул огонь, и все небо зарделось от зарева, которое было видно даже над Цыбиной, то Мешко прислал слуг узнать, что случилось, и слуги Мешко помогали спасать имущество, а после рассказали ему о случившемся несчастьи.
   Рано утром, помолившись, Иордан и Власт, оставив пепелище, отправились в Познань, и приехали в замок как раз в тот момент, когда Мешко и Сыдбор делали смотр новобранцам и подсчитывали их. Приготовления шли, как перед войной.
   Возле замка было большое оживление. Одни отряды приходили еще невооруженными, другие, совсем готовые, уходили со своими вождями. Вынималось из сокровищницы оружие. Вооружение шло по всем городам, не только в Познани и Гнезне.
   Быстрый глаз князя уже издали заметил вернувшегося Власта, и, подсчитав людей его маленького отряда, он заметил в нем чужого. Едва успели сойти с лошадей, князь, спокойный, как всегда, с ясной улыбкой на лице, подошел к ним. Не посмотрев даже на священника Иордана, как будто не желая знать о его присутствии, обратился сразу к сыну Любоня.
   -- Хорошо случилось, что наконец отделались от старого дома, он был весь изъеден червями... Должно быть, вам уже все известно?
   -- Да, милостивейший князь, -- ответил Власт.
   -- Не горюйте, построим новый... А теперь идите к Доброславу...
   Князь сделал знак рукою и вернулся к Сыдбору; Иордан, который все время внимательно присматривался к князю, ничего не говоря, пошел, куда вел его Власт. Увидев их издали, Доброслав поспешно вышел навстречу и пригласил войти в комнату, где они могли свободно поговорить.
   Когда вошли в избу, Доброслав, поцеловав руку отца Иордана и усадив его на первом месте, обратился к В ласту, выражая ему свое соболезнование по поводу несчастья, случившегося у него в имении.
   -- Княжеские люди, -- сказал он, -- посланные узнать, откуда взялось зарево, на обратном пути из Красногоры схватили в лесу двух дедов, хваставшихся, что это они подожгли дома. Привели их сюда, в замок, и бросили в темницу... а князь, хотя и колеблется, и это ему не по душе, вероятно, велит для примера их повесить. Но так как народ их уважает, а он раздражать его не хочет, то и сам не знает, как поступить... Боится, что по причине их казни прольется много крови.
   Услыхав это, Власт немедленно отправился к князю и, бросившись к нему в ноги, просил пощады для Варги и его товарищей. Мешка очень удивила просьба Власта.
   -- Ведь это они были причиной несчастья, и ты можешь им мстить!
   -- Милостивейший князь, -- ответил Власт, -- христиане не знают мести... наша вера учит прощать обиду врагам в любить их... И я вас умоляю...
   Мешко, кажется, был рад такому обороту дела, так как это его освобождало от могущих произойти стычек с народом, и поэтому, когда Власт повторил свою просьбу, князь, махнув рукой, сказал ему:
   -- Делай с ними, что хочешь...
   Не теряя ни минуты, Власт, захватив с собою ключи, побежал к темнице, где был заключен Варга и другие поджигатели. Когда открыли ворота ямы, устроенной у крепостного вала, Власт увидел лежащих на земле дедов, встретивших его взглядами, полными ненависти.
   Варга узнал молодого Любоня и не сомневался, что их ждет ужасная участь, так как Власт, пользуясь своим правом, будет беспощаден. И они лежали, не трогаясь с места, готовые ко всему.
   Власт подошел к ним ближе.
   -- Скажите, за что вы сожгли мой дом? -- спросил он. Старики посмотрели друг на друга, как бы совещаясь, как поступить, и наконец Варга проворчал:
   -- Что спрашиваешь? Делай с нами, что хочешь...
   -- Ведь я вам ничего дурного не сделал, -- проговорил Власт, -- слепые вы и не знаете, что делаете и за что меня преследуете... Вы мне причинили большой убыток, -- прибавил он, -- а я вам за это плачу добром: я упросил князя даровать вам жизнь и выпустить вас на волю... Выходите и уходите отсюда... и помните, что христианская вера учит за зло платить добром; она лучше вашей...
   Варга, слушая его с видимым презрением, улыбался, и когда Власт кончил, встал, взял палку и сделал знак своим товарищам, чтобы они следовали за ним.
   -- Ваша вера, -- проговорил он, -- глупа... потому что ты меня отпускаешь на свободу, а я смеюсь над тобою, и то, что у меня было в сердце против тебя, то и останется...
   Уже выходя из темницы и не смотря на Власта, Варга крикнул еще от дверей:
   -- Вы ничего не смеете сделать с Варгой, да, не смеете! Знаете, что он силен... и что за него будет мстить народ, поэтому вы их и его отпускаете на свободу... Не надейтесь, другой раз вам в руки не попадемся, а скорее вы нам...
   Сказал и, зловеще хохоча, ушел. Власт стоял, как вкопанный, на миг в нем закипела страшная злоба, но, вспомнив учение, он сдержал себя; молодой христианин покорно склонил голову, не отвечая ни на оскорбления, ни на угрозы, преодолел себя и позволил уйти другим дедам, которые незамедлили скрыться из виду, направляясь к кумирне в роще знакомыми им тропинками.
   Мораль, которую Власт прочел преступникам, нисколько на них не повлияла, но юноша чувствовал свою совесть спокойной.
   Когда Доброслав доложил князю о прибытии священника Иордана, которого привел с собою Власт, Мешко ничего не ответил. Казалось, что князь опять находился под чьим-то влиянием нли чего-то боялся, взяв обратно свое прежнее решение, не спрашивал больше ни о чем и дал Доброславу полную свободу действий.
   По совету Доброслава Иордан остался у него, поджидая удобного момента, когда можно будет начать проповедь и обращение в новую веру. В замке не замечалось никакой перемены, кроме лишь того, что теперь уже всем было известно о скором прибытии княгини Дубравки, хотя и этот приезд был окутан каким-то таинственным мраком. Неразговорчивый князь давал очень скудные и неясные ответы. Но в замке все уже было готово к приему Дубравки.
   Однажды рано утром Власт получил приказ опять ехать в Прагу, ему даны были для сопровождения те же люди, что и в первую его поездку. Когда юноша спросил, в каких целях его туда посылают, Мешко коротко ему ответил:
   -- Кланяйтесь от моего имени.
   Довольный тем, что опять попадет в христианскую страну, Власт немедленно собрался в дорогу и, попрощавшись с отцом Иорданом, поехал.
   А в замке протекала та же жизнь без всяких перемен, только новый проповедник, которому начала надоедать эта бездеятельность, с палкой в руке, никого не спрашивая, отправился искать овец.
   Часто по целым дням его не видели в замке, а когда обеспокоенный Доброслав собирался посылать для поисков его, Иордан вдруг являлся как из-под земли, веселый и радостный, уверяя, что его оберегает Провидение и что с ним ничего дурного произойти не может. Он необыкновенно скоро познакомился с условиями жизни, с обычаями страны, а так как по счастливой случайности он столкнулся с некоторыми давно уже обращенными, то благодаря их указаниям попал туда, где брошенное зерно могло взойти и дать хорошие плоды.
   Вокруг него начали собираться скрывавшиеся до тех пор христиане, которые теперь бодрее смотрели в будущее.
   Мешко встречал его, но никогда ни о чем не расспрашивал, делая вид, что ничего не знает.
   Однажды князь пошел с Иорданом и Доброславом в священную рощу, как будто желая указать им это место, но ничего при этом не сказал. Несколько дней спустя, он посоветовал им поехать вместе с Сыдбором посмотреть Леховую гору около Гнезна и остров на озере, где раньше стояли кумирни.
   Вдруг это спокойствие, которым он усыплял язычников, толковавших его себе, как и Варга, боязнью раздражить их, было нарушено: князь Мешко начал делать необыкновенные приготовления.
   Были выбраны двести самых видных воинов из свиты князя, которым была выдана парадная одежда, дорожное вооружение и выбранные из табунов самые красивые кони. Из сокровищницы принесли самую дорогую утварь, которую поставили в нижних светлицах, где происходили обыкновенно большие собрания. Теперь Мешко отослал свою последнюю наложницу обратно к родителям, наделив ее богатым приданым, и старая Ружана, оставшаяся одна на женской половине, ходила целые дни по углам и плакала, боясь, что теперь, когда ей больше делать нечего, ее роль кончена, и ее тоже отошлют. Но однажды Мешко велел ее позвать; Ружана вошла грустная, хотя еще более расфранченная, и еще ниже обыкновенного склонилась к ногам князя.
   -- Знай, -- сказал князь, -- что беру себе жену из знатного дома, славную княгиню... И как ты раньше заботилась о тех, так теперь будешь служить этой, имея надзор над ее двором... Смотри, старайся заслужить ее милость... верно исполняй ее приказы.
   Ружана еще раз поклонилась князю, желая что-то сказать, так как она всегда чувствовала непреодолимое желание к болтовне, но Мешко сделал ей знак удалиться и сам направился в дом осматривать убранство светлиц.
   В ожидании княгини комнаты стояли пустые и грустные, но отделаны были с необыкновенной роскошью. Все, о чем только могла мечтать молодая княгиня, все здесь для нее было приготовлено. Тончайшие ткани, восточные ковры, золотая и серебряная посуда, тазы, кувшины, блестящие подсвечники были расставлены повсюду. В кладовых приготовлены были всякие лакомства, в погребах разные напитки, и везде по всем комнатам были разбросаны в необыкновенном количестве всевозможные осенние цветы и благоухающие зелья.
   Там, где раньше раздавался по целым дням шум и крик беспокойных княжеских возлюбленных, теперь царствовала почти могильная тишина. Одна из самых больших изб в глубине замка осталась пустой, но князь никому не говорил, на что он ее предназначает.
   Однажды вечером князь пошел навестить свою сестру на ее половину.
   Там тоже догадывались, какие приготовления идут в замке, но Горка не особенно радовалась приезду княгини и новым порядкам, не зная, сойдется ли она с незнакомой ей невесткой. Подозрительно смотрела она теперь на брата, встретила его, как обыкновенно, почтительно, но молча.
   Князь сел, задумавшись, и начал присматриваться к сестре.
   -- Что же, Горка... ты не думала о том, что тебе замуж пора выходить? -- вдруг спросил князь.
   Сестра его вся зарделась, сконфузилась, так как никогда не бывало, чтобы молодая девушка сознавалась, что ей хочется изменить свое положение. Всегда считалось очень неприличным желать надеть чепчик. И Горка, подумав, ответила ему гордо:
   -- Милостивый господин, возможно, что вам хочется от меня освободиться, но я в этом доме чувствую себя счастливой...
   -- И все-таки, -- ответил князь, -- вечно здесь оставаться тебе не следует. Жаль было бы твоей молодости и красоты... Но только это мое дело найти тебе мужа, дать приданое и свадьбу устроить...
   Горка больше прежнего покраснела, а князь, глядя на нее как-то боком, сказал:
   -- Не бойся, милая, найду подходящего мужа такой прекрасной княжне, как ты... Тебе известно, что я женюсь на дочери Болька, для того чтобы стать одной ногой в Чехии, пока не придет время стать обеими... Она христианка, выходит за меня замуж... и ты тоже должна принять крещение, и понесешь эту новую веру между угров, которым мы подадим руку, для того чтобы держать в страхе чехов и не позволить им притеснять нас... Это племя дикое, воинственное и страшное для врага... Чтобы их покорить у Лехни, всем немцам пришлось соединиться... а у себя дома они непобедимы... Тебе там подобает господствовать и царствовать...
   Горка ничего не отвечала, так как в те времена женщина, даже высокорожденная, не могла высказывать своего мнения... Мешко обращался наполовину к сестре и наполовину к себе самому, улыбаясь своим собственным мыслям.
   -- Не бойся, брат не даст тебя в обиду, и если выйдешь из его дома, то не пожалеешь перемены... Бороться против новой веры, которую немцы называют своей, нам уже больше нельзя... Со всех сторон она нас окутывает... везде господствует... воевать с ней невозможно... но, приняв ее, можно воевать хотя бы с самим императором.
   Горка не имела, пожалуй, как и в делах своей судьбы, так и религии своего мнения; слушала брата, зная, что ей придется исполнить его волю. Глубоко вздохнула, потому что ей уже раньше рассказывали о всяких ужасах христианской веры.
   -- Эта вера страшная!.. -- произнесла она тихо.
   Брат долго не отвечал.
   -- Если бы на самом деле она была такова, так неужели все бы ее исповедовали? -- сказал князь, помолчав.
   Он задумался и вздохнул, может быть, вспомнив прежнюю свободу и беззаботность, но ничего больше не сказал.
   Он нежно погладил сестру по лицу и медленно вышел из комнат.
  

V

  
   На следующий день, рано утром, весь двор был роскошно разодет. Старшины, стольники, чашники, слуги, вся дворня, рыцари и Сыдбор в блестящем панцире и, наконец, сам Мешко в накинутом на плечо плаще, отороченном золотом, выехали из замка на Цы-бине. Никто не знал, куда они едут и когда вернутся; в замке готовились к приему многочисленных гостей.
   Каких? Только догадывались, так как Мешко никогда не отдавал никому отчета.
   Доброслав остался дома, следя за тем, чтобы все было в порядке.
   В тот же день отец Иордан вышел тайком из своей квартиры и направился в приготовленные для княгини покои. В избу, которая оставалась до сих пор пустой, Иордан и Доброслав, не прибегая ни к чьей помощи, начали носить всякую утвари и ризы.
   В этой комнате, окно которой было извне закрыто и в которую посторонним нельзя было входить, Иордан устроил часовню. Это он сделал с такой радостью, которую может испытывать искренно верующий священник, ставящий первый алтарь в стране, лишенной настоящей веры. Лицо его сияло, руки тряслись, когда он накрывал жертвенный стол белыми полотенцами, ставил на него подсвечники, украшал их и когда благословил, молясь и вознося на алтаре крест, перед которым он и Доброслав прочли принятые молитвы.
   Первая замковая часовня не была особенно роскошна; это был как бы алтарь на бивуаке воинов, которые должны были бороться здесь за веру. Христиане, которые должны были собираться перед этим алтарем, были еще так немногочисленны, что для них вполне хватало этой небольшой комнаты.
   Здесь, в присутствии одного лишь Доброслава, отслужил первую мессу пастырь стада рассеянных овец, которые пока должны были скрываться.
   Мешко не вспоминал о своем крещении, и хотя Доброслав старался кое-что узнать, князь никогда на эти вопросы не отвечал.
   Кортеж, во главе с князем выехавший из замка на Цыбине, потянулся обыкновенной дорогой к чешской границе. Ясная осенняя погода благоприятствовала торжеству. Дни были рассчитаны.
   Когда настал вечер, кортеж расположился обозом на самом рубеже у урочища, которое звали Завитым. Разбиты были шатры и шалаши, разведены костры, кругом обоза поставлена стража, но всю ночь никто не спал.
   На следующий день утром князь велел убрать палатки, но не сниматься с места.
   Когда солнце было уже высоко и, рассеяв утренний туман, ярким летним блеском осветило весь лес, вдруг издали послышался звук рогов и прибежала стража с докладом, что приближается кортеж чешской княжны.
   Мешко немедленно сел на коня, и вся свита установилась в известном порядке.
   Издали уже был виден пышный кортеж чехов, сопровождавший княжну. По тогдашнему обычаю с ней ехали брат, молодой князь Болько, многие магнаты, свита старого князя и рыцари, а за ними несчетная вереница возов, следующих один за другим и оберегаемых вооруженными стражами. Сзади следовал отряд воинов, одетых в блестящие панцири. Музыканты трубили в рога и трубы.
   Княжна ехала возле брата на прекрасном коне, одетая в золотистое платье, с наброшенным на плечи плащом, вышитым золотыми блестками.
   При виде Мешка ее гордое лицо зарделось, но она смело подняла глаза на князя. Она не производила впечатления робкой девушки; это была женщина, чувствовавшая себя и товарищем, и королевой.
   Молодой князь Болько первый подъехал с приветствием к Мешку, а затем, сойдя с лошади, оба подошли к Дубравке, которая, легко спрыгнув с коня, легким поклоном встретила будущего мужа. Но Мешко не так хотел поздороваться с ней... и, смеясь, обнял ее и совсем по-язычески поцеловал покрасневшую княжну в лицо. Пожали друг другу руки. Лица их сияли счастьем.
   -- Теперь вы, милостивая госпожа, -- сказал Мешко, -- находитесь на моей и одновременно уже на своей земле, где хозяин я... Этот счастливый час подобает почтить доброю трапезою.
   И, сделав знак своим стольникам и подав руку Дубравке, а другую Больку, подвел их к месту, где уже заранее было разостлано сукно и стояла посуда с разнообразной едой и напитками. Для сопровождавших людей обоих отрядов тоже было все приготовлено. Между тем музыканты наигрывали на рогах и трубах. Лица всех сияли весельем. Оба двора, чешский и польский, в первый раз сблизились, дружески подавая друг другу руки и пробуя разговаривать между собою на разных и вместе с тем близких друг другу языках.
   Княгиню сопровождало очень много народу, женщины, слуги, придворные, священники, магнаты... но все это было предусмотрено, и угощения хватило бы для гораздо большей дружины.
   На блестящем фоне двора среди духовных резко выделялся отец Прокопий своим строгим лицом и бедной одеждой. Странное впечатление производил этот старик в потертом простом платье, изношенных сапогах, с остриженной головой, скорее похожий на нищего и так смело и свободно вращавшийся среди блестящей свиты магнатов, которые ему оказывали большой почет.
   Недолго пировали в лесу, и оба князя, поднимаясь со своих мест, дали знак собираться в дорогу. Привели лошадей, и Мешко теперь стал около Дубравки, на лице которой блуждала счастливая улыбка, а в глазах видно было какое-то любопытство.
   От полянской границы начался этот некрещеный край, где на каждом шагу виднелись явные признаки идолопоклонства, при виде которых лица священников омрачились. Дубравка ничуть не испугалась стоявших по дороге статуй богов и как будто совсем не обращала на них внимания. Веселыми шутками и болтовней коротали время, стараясь как можно скорее приехать в замок.
   Когда опять остановились, чтобы дать отдохнуть лошадям, Мешко вдруг заметил Власта, призвал его к себе и, милостиво его приветствовав, сказал:
   -- Возьми несколько человек и лучших коней и поезжай вперед известить о нашем приезде.
   И Власт, утомленный дорогой, не отдыхая, должен был немедленно ехать дальше и все время быть впереди кортежа.
   Но эта предосторожность была лишняя, так как в городе днем и ночью стоял народ, готовый к приему княгини, и старшины, и жупаны, и землевладельцы, и крестьяне собрались тут же. Их отряды переполнили не только весь город, но и поля по Цыбине и Варте. Толпы любопытного народа с разнородными чувствами сбежались смотреть на прибывающую княгиню.
   В ожидании этого необыкновенного зрелища, последствий которого так боялись, стояли толпы, давя друг друга... Эта новая княгиня везла с собою новую веру, новую жизнь, и всех беспокоило какое-то странное предчувствие.
   Женщины плакали, мужья, опершись на свои палки, раздумывали... Старцы переходили от толпы к толпе, напевая грустные песни. Все знали, что этот день внесет в жизнь что-то новое, нежеланное. Что? Никто не имел понятия, знали только, что надо проститься со стариною, а с ней срослось все, что им было так дорого.
   И среди этой молчащей толпы, которая могла бы испугать менее храбрую, чем Дубравка, медленно двигался кортеж Мешка и чешские рыцари и магнаты.
   Уже в нескольких милях от Познани на дорогах стоял не только народ, но и войска, свидетельствовавшие о силе Мешка.
   Своей пышностью, красотой и оружием они ничуть не уступали чехам. Уже давно прошли те времена, когда Поляна зазубренными валками и смолеными кольями должна была бороться с врагом, не имея металлов и железа. При Земомысле много было отнято у врагов и много куплено всякого рода оружия и мечей... Теперь железа было много, и оружие очень легко можно было покупать в приморских торговых городах. И в беспрерывных войнах с немцами поляне приобрели много оружия.
   Сокровищница Мешка не уступала самым богатым, и она не только не исчерпывалась, но еще с каждым годом ее богатства увеличивались... Чехи были более просвещенные благодаря сношениям с императорским двором и с культурным западом, но зато в полянах было много славянского духа и остатков того таинственного мира, который выработался в течение столетий.
   И среди этого шума рогов, труб, восклицаний и пения Дубравка въезжала в свою новую столицу так же не взволнованной и спокойной и рассматривала все такими же любопытными глазами, как и в тот вечер, встретившегося ей над Велтавой незнакомца, за которого ей было суждено выйти замуж.
   Из окон своего дома завистливыми, а может быть, и заплаканными глазами смотрела Горка на эту новую госпожу... навстречу которой она не смела выйти. У дверей дома Мешко сошел с коня и, подавая руку своей жене, ввел ее в большую горницу. Здесь была уже вся полянская аристократия; старцы с седыми бородами и молодые мужчины низкими поклонами приветствовали госпожу, смотревшую гордо на своих новых подданных...
   Скромный деревянный дворец князя Мешка, должно быть, показался княгине, привыкшей к пышным замкам, очень бедным; ничего здесь не было, что могло бы напоминать ей ее христианскую страну, но деревянная хата Мешка блестела столькими накопленными богатствами, что они поразили даже чешских магнатов.
   На столах находилась тяжелая серебряная посуда, поставленная больше для украшения, чем из необходимости...
   Выслушав приветствия всегс двора и гостей, Дубравка обратилась к Мешку.
   -- Милостивейший господин, -- сказала она, -- я до тех пор не буду себя считать твоей женой и хозяйкой, пока нас не благословит священник.
   Мешко немного нахмурился.
   -- Моя княгиня, -- ответил он, -- осмотрите покои и весь замок -- посчитайте людей, которые вас окружают... Это все, как и я, язычники... Если бы я сегодня преклонился перед вашим Богом, то кто знает, что случилось бы с нами завтра?.. Повремените... и работайте вместе со мною...
   -- Но я с вами иначе жить не могу, -- ответила Дубравка. -- Пусть о венчании никто не знает, но оно должно быть.
   Князь Болько тоже настоял на этом. Мешко стоял нерешительный и не знал, что делать. Ведь ему таких условий не ставили, и он даже не подозревал возможности такого исхода, но, не желая омрачать этот день неприятными недоразумениями, уступил Дубравке. Ничего он не ответил, обернулся только и, глядя на присутствующих, дал знак глазами или же что-то произнес... никто этого не разобрал, -- немедленно обернулся к Дубравке и Больку, приглашая их осмотреть замок, все избы и покои, приготовленные для княгини...
   Шли медленно, проходя комнаты одну за другой... Мешко вел Дубравку, а Болько шел за ними, как был, весь вооруженный, возле него шел Доброслав, заведующий замком.
   И чехи, и поляне остались в большом зале, ожидая возвращения князя. Три высокие сидения с золотистыми изголовьями были приготовлены за отдельным столом...
   Через вереницу комнат прошли Мешко и Дубравка в другую часть замка, где были приготовлены комнаты княгини. Здесь уже Ружана принимала придворных дам и прислугу княгини... Дубравка прошла все роскошно убранные комнаты, даже не глядя на них... Последние двери оставались перед ними...
   В тот момент, когда они к ним приближались, как будто по мановению чародея, двери распахнулись, и все очутились перед ярко освещенной часовней... У алтаря стоял отец Иордан, а возле него Прокопий и Власт, вернее, отец Матвей.
   Мешко вошел нахмуренный и почти гневный, но молчаливый и послушный...
   У Дубравки смеялись глаза...
   Немедленно за ними захлопнулась дверь, и в присутствии только нескольких свидетелей отец Иордан крестил молчавшего князя, покропив его святой водой, а затем скоро исполнил обряд венчания.
   Ввиду исключительного положения, церемонию пришлось сократить. Лицо Мешка выражало беспокойство и нетерпение, которое не исчезло, пока они не вышли из часовни и не вернулись осматривать комнаты с противоположной стороны замка.
   С проясненным лицом, Дубравка вернулась со своим мужем и братом в горницу, чтобы занять место, не снимая девичьего венка, возле них...
   Полянские господа теперь имели возможность присмотреться к новой княгине, которую им хотелось не только видеть, но и разгадать. И им это показалось совсем не трудным. Дубравка была слишком горда, чтобы маскироваться, и она немедленно выдавала себя своим веселым нравом, мужским характером и отвагой.
   В этом отношении она нисколько не была похожа на Мешка, которого никто не умел раскусить. Она охотно и громко смеялась, вызывала на шутки и открыто заявила, что любит веселье и танцы...
   Полянским магнатам, привыкшим к запуганным рабыням, эта княгиня казалась каким-то необыкновенным созданием. Смелость чешской женщины имела свою прелесть в глазах полян. Своей речью и отвагой она как будто становилась на одном уровне с мужчинами.
   Мешко смеялся с ней вместе, был нежен, добродушен, и даже как будто покорен, и все-таки княгиня чувствовала в душе, что не так легко удастся ей одолеть его и покорить.
   Инстинкт должен был ей подсказать, как этого добиться.
   Эта смелость и непринужденность, которых Дубравка совсем не старалась скрывать, произвели бы нехорошее впечатление и сделали бы слабого человека недоверчивым и угрюмым. Мешко смотрел на это, как на проделки ребенка, смеялся вместе с ней и веселился.
   В конце трапезы, которая затянулась поздно, гости, как это требует обычай, начали слагать подарки молодой паре... И у ног княгини собралась целая гора самых причудливых вещей, которые свидетельствовали о богатстве и родовитости дарящих.
   Мешко поблагодарил в нескольких красноречивых словах, Дубравка обратилась ко всем, как к старым знакомым. Все удивлялись, что она так скоро сумела приноровиться и к людям, и к обычаям, к дому и стране. Мешко тоже поглядывал с любопытством на ее оживленное лицо, ясные очи, в которых нельзя было заметить ни тени неуверенности и колебания...
   После затянувшейся трапезы начались пляски, а княгиня хотя и прихлопывала в ладоши, показывая этим, что она относится к ним неравнодушно, все-таки в этот день отказалась танцевать и осталась при муже. Немного спустя, брат ее, князь Болько, проводил Дубравку до ее покоев; вскоре исчез и Мешко, оставив Сыдбора на своем месте и поручив ему ухаживать за гостями и не отпускать их домой.
   Свадебный пир по обычаю должен был в каждом доме длиться несколько дней без перерыва, а тем более у князя...
   Поэтому на следующий день уже с утра были накрыты столы и во дворце, и под открытым небом для польских и чешских воинов, которые забавлялись скачками, метанием дисков и стрельбою... Как и в предыдущие дни, так и на этот раз толпы народа, стоя на валах, присматривались к зрелищу и трапезе.
   К счастью, над всем был устроен строгий надзор, так как среди веселья подвыпившие чехи и поляне, христиане и язычники могли из-за пустяка поссориться. Чешские придворные, чувствуя свое превосходство, иногда позволяли себе посмеиваться над полянами, и у последних от негодования закипала кровь. Нужно было их удерживать, чтобы от небольшой размолвки они не перешли к ссоре и драке. Поэтому старшины все время ходили между воинами и заботились о том, чтобы их мирить, и где только замечали раскрасневшееся лицо или слышали крик, немедленно являлись туда.
   Вся княжеская свита и служащие замка были уже приготовлены и освоились с мыслью, что придется принять христианство, а поэтому спокойно сидели и беседовали с чехами. Вообще на дворе замка все веселились, и им было хорошо, но народ, который, стоя на валах, издали присматривался ко всем забавам, и куча старцев-жрецов, выглядывавших из священной рощи, имели и грустный, и грозный вид.
   Отец Прокопий, привыкший к свободе в Чехии и зная, что и здесь вера имеет опору и защитников, не считал нужным предпринимать какие бы то ни было предосторожности и скрывать то, что он христианский священник. И на следующий день, узнав о том, что уже выбрано место, где должен быть построен костел, отправился туда еще с одним духовником.
   Как везде, так и здесь духовенство ставило костелы на местах, посвященных языческим идолам, на урочищах, на земле, где стояли раньше кумирни и священные столбы; поэтому и здесь казалась самым подходящим местом для первого Полянского собора священная роща около замка. И отец Прокопий, не говоря никому ни слова, вышел из замка, прошел двор и, проскользнув между толпами народа, направился к священной роще...
   Доступ туда чужим был воспрещен; а на страже здесь стояли несколько дедов и жрецов. Пройдя мимо них, Прокопий преспокойно зашагал к кумирне.
   Но не успел он сделать десятка шагов, как стража, повинуясь приказаниям одного из жрецов, пустилась вдогонку за ним. Смотревший издали Доброслав, заметив преследовавших с поднятыми палками, бежавших в ярости за отцом Прокопием, страшно проклинавших, рассвирепевших, немедленно бросился к Прокопию на помощь. Но не успел он добежать, как Прокопия уже поймали и, дергая его со всех сторон, колотя его, тащили к кумирне...
   Отец Прокопий был не в состоянии защититься от этой взбешенной шайки -- платье было на нем разорвано... его почти несли на руках; вдруг раздался крик Доброслава, который напал на дерзких жрецов. Но их бешенство было так велико, что даже Доброславу с трудом удалось вырвать из их рук чешского ксендза.
   Доброслав не хотел звать на помощь людей, а, напротив, старался скрыть происшествие, так как легко могли вмешаться и пьяные воины, и стоявший на валах народ, враждебно настроенный к христианам, и мог тогда произойти общий скандал и драка.
   Но Доброслав сам справился, а пришедшие немного в себя и испугавшиеся сторожа кумирни отступили, и отец Прокопий, весь ободранный и побитый, наконец высвободился из когтей ожесточенных старцев.
   Доброслав поскорее вывел Прокопия из священной рощи, объясняя ему, что здесь еще не было возможности открыто объявить о введении новой религии, и пока сам князь не обдумает план действий, все должно остаться по-старому...
   Итак, случай, который мог иметь очень неприятные последствия, остался никому не известным, и отец Прокопий вернулся в замок, ничуть не взволнованный происшедшим, но серьезно беспокоясь о своей княгине и о стране, так мало подготовленной к принятию христианства.
   Тем временем в замке все еще пировали, и княгиня вместе с подругами плясала и пела... А поляне, не привыкшие к такому зрелищу, смотрели на них с удивлением, как на что-то действительно диковинное. Дубравка своим милым обращением и любезностью располагала к себе всех окружавших ее, но, как и отец Прокопий, все время, даже во время забав, думала об обращении подданных, время от времени намекая об этом и с нетерпением ожидая этого момента.
   Странными могли показаться эти проповеди во время пения и плясок, но молодая женщина вся горела желанием как можно лучше и скорее исполнить свой долг, и поэтому не очень задумывалась, каким путем идти к цели, и не брезговала никакими средствами; ее придворные-чехи, желая не отставать от своей княгини в ее слишком торопливом проповедничестве, так же, как и она, нетактично стали вести себя, и в конце дня отношения между ними и полянами значительно охладели, и видно было, что между ними образовался какой-то раскол. Мешко только издали смотрел на все это, но ничего не говорил, молчал, и только становился все более и более угрюмым...
   На третий день тоже были приготовлены столы в княжеском замке и для народа, но уже не было того подъема, что в первый день. Накануне в городе произошло несколько драк, а народ начал уже ворчать на несимпатичных ему пришельцев.
   На четвертый день, в то время как князь у себя в комнате советовался со своим братом Сыдбором и Доброславом, вошла Дубравка. При виде ее лицо Мешка приняло выражение влюбленного, и он сделал знак присутствующим, чтобы их оставили одних.
   -- Мешко, -- начала Дубравка, когда они остались вдвоем, -- веселились мы искренно три дня, а теперь пора приступить к делу!
   Мешко посмотрел удивленный.
   -- Священники ждут... следует начать обращать народ и крестить его!
   -- Прекрасная княгиня! -- ответил Мешко. -- Если вы захотите обращать ваших придворных дам -- я ничего против этого не имею, но что касается моего народа -- прошу вас оставьте его моему попечению. Самый верный способ восстановить его против нас, а может быть, и заплатить головой, это действовать, торопясь, не подготовив заранее к этому почву!..
   Затем встал, поцеловал жену и сказал ей с улыбкой:
   -- Это мое дело...
   Дубравка стояла пораженная и сконфуженная, а князь прибавил:
   -- Вчера один из тех, кого вы привезли с собою, едва не поплатился жизнью исключительно из-за своей неосмотрительности... насилу его вырвали из рук взбешенных людей. Твои чехи, милостивая госпожа, плохие проповедники и нас не знают. Мы их наделим богатыми подарками и отправим домой...
   Дубравка, которая больше всего рассчитывала на помощь своих придворных, очень была огорчена подобным заявлением, но противоречить Мешку не было возможности... По лицу его видно было, что, хотя он и улыбался, но воля у него была железная...
   -- Ведь вы не боитесь остаться одна среди язычников? -- прибавил Мешко.
   Дубравка хотя и почувствовала какую-то внутреннюю тревогу, но стыдилась показать это в себе. Ее мужественная душа возмущалась против такого чувства.
   -- Я ведь с вами остаюсь -- бояться мне нечего... Мешко с благодарностью посмотрел на нее.
   -- Я найду священников и подходящих людей, -- сказал он, -- назначу время и час, и когда момент наступит, скажу, что надо креститься, и все покрестятся... Тогда все будет подготовлено, и кто вздумает противоречить -- тот погибнет. Но пока это наступит, мои придворные и мое войско должны быть на моей стороне для того, чтобы нам и народ не был страшен... В один день вся эта земля изменит свою физиономию... но этот день мне одному известен... Милостивейшая моя, я сам язычник... Обратите меня прежде всего, научите... Я вас часто слушаю в не понимаю. То, что у нас считалось добродетелью, у вас это преступление, то, что нам кажется прекрасным, по-вашему -- скверно. Он пожал плечами.
   -- Мяса есть нельзя... откуда же брать силу? Месть запрещена -- кто меня станет бояться?
   Дубравка слушала его... и только теперь поняла, что обращение язычников, которое ей казалось таким легким, требовало много времени и терпения...
   Она опустила голову и замолчала. Мешко взял ее за руку.
   -- Пока пойдем веселиться, а вы, моя княгиня, побеседуйте со своими, с которыми вам придется расстаться. Чехов надо отправить домой, чтобы толпа не говорила, что я их вытребовал, для того чтобы обращать народ в новую веру.
   Они вышли молча и направились в ту сторону, откуда доносились звуки труб, песни, шум и голоса.
   Это чехи играли на рожках и свирелях, а гусляры, стоя у дверей, пели; у накрытых столов сидели старшины и, попивая мед, подтягивали песню и покрикивали так, что слышно было по всему замку.
   Все это смолкло, когда вошел князь с женою, но Мешко сделал знак, чтобы не обращали внимания и веселились по-прежнему.
   И опять раздался звук свирели, песни...
   Вечером Власт попросил князя отпустить его на короткое время в Красногору. Князь разрешил, и отец Матвей, которому свадебный гам был неприятен, немедленно сел на коня и поскакал на свое пепелище...
   Уже смеркалось, когда он подъехал к усадьбе, и как в первый раз, когда увидел оставшееся пепелище, так и теперь испугался и встал, как вкопанный.
   И то, что он увидел теперь, его поразило так же и показалось ему каким-то чудом! Вместо пепелища стоял новый дом, гораздо больше прежнего, совсем готовый, покрытый, окруженный забором из тына, не забыты были и всевозможные пристройки -- гумно, сараи и конюшни...
   Не веря сразу своим глазам, Власт подъехал к воротам и уже собирался соскочить с коня, когда подбежал Ярмеж и с ним несколько парубков. Не зная, что сказать от удивления, Власт прямо прошел в дом... Ярмеж последовал за ним. Когда они остались вдвоем, Власт повернулся к сотнику и спросил:
   -- Каким это чудом так скоро вы построили дом?
   -- Это князь прислал сюда целую толпу рабочих, -- пояснил Ярмеж. -- Я с моими людьми только издали смотрел на их работу.
   Дом был в таком стиле, как и старый, но гораздо выше прежнего, виднее и больше. На месте, где была комната, в которой умер старый Любонь, стараниями Доброслава была устроена каплица и алтарь со всеми необходимыми принадлежностями для служения.
   Здесь прежде всего Власт пал на колени и, обливаясь слезами, долго и горячо молился...
   Встал он взволнованный и сосредоточенный, но, посмотрев в сторону двери, увидел женскую фигуру... Сразу он не смог ее узнать, так как она прятала лицо под чепцом, какие носят замужние женщины... Только когда подошел ближе и когда она склонилась к его ногам, увидел сестру Гожу.
   -- А ты откуда здесь взялась? -- спросил он. -- Как сюда попала?
   Гожа хотела ответить, но начала плакать, как ребенок, спрятав лицо в косынку, и ничего не могла сказать...
   -- А где же твой муж? -- спросил Власт.
   После нового взрыва отчаяния и слез брат мог догадаться, что какое-то несчастье приключилось с Войславом; поэтому больше не хотел расспрашивать обезумевшую от горя сестру.
   Ярмеж, который стоял сзади, шепотом рассказал Власту, что по приказу Мешка десятники долго выслеживали Войслава, наконец, поймав его в хате в лесу, связали, привели в замок, а там на следующий день Мешко приказал его повесить.
   Гожа, оплакивая мужа, обездоленной и вдовой, пешком пришла в родительский дом, где думала найти себе приют...
   Власт успокоил ее, сказав, что она может оставаться и жить по-прежнему, как было при отце. Удивлен был, что князь, который его видел ежедневно и с ним разговаривал, ничего не вспомнил ни о постройке дома, ни о том, что так жестоко наказал Войслава.
   Князь был молчаливый и замкнутый в себе.
   Итак, первую ночь Власт провел в нововыстроенном доме, где сестра по-старому хотела ему услуживать... Но Власт не согласился, приказав ей сесть вместе с ним за стол, за которым и Ярмеж занял место... Радозалось его сердце, что Провидение вернуло ему сестру, которую надеялся обратить в христианство, как и отца. Казалось ему тоже, что и Ярмеж был вполне подготовлен, и его очень легко можно было склонить перейти в христианство.
   Но уже в первый вечер, когда с его нетерпеливых уст начали срываться вдохновенные речи о религии, он убедился, какие у этих людей, воспитанных в невежестве, в глуши лесов, пропитанных языческими предрассудками, отсталые обо всем понятия...
   Хотя Гожа и охотно его слушала, но ее скорее удивляло то, что он говорил, чем убеждало.
   Власт решил медленно, терпеливо и настойчиво воспитывать эти души.
   Он мечтал выдать замуж свою сестру за Ярмежа и оставить им наследство отца. Он сам ни в чем не нуждался и только думал сохранить часовню, где могли бы собираться на службу первые христиане.
   Близость замка, положение среди леса и уединенное место было очень удобным для тайных собраний... Казалось ему, что те, которые уже раз сожгли дом, не посмеют сделать этого вторично.
   Убаюканный самыми розовыми мечтами, после долгой молитвы у домашнего алтаря Власт лег спать, собираясь на следующий день до рассвета вернуться в замок, где надеялся найти уже тишину и спокойствие... Отслужив рано утром при закрытых дверях первую панихиду за отца и помолившись на его могиле, простившись нежно с сестрой и провожаемый Ярмежом, Власт, в душе успокоенный и счастливый, ехал обратно в замок на Цыбине...
   Но вместо тишины и спокойствия, о которых мечтал дорогой, его здесь встретил шум и гам: после веселого приема чехов теперь наступили шумные проводы их.
  

VI

  
   После отъезда чехов, которых Мешко, щедро наградив, отправил обратно на родину, опять настала в замке тишина, и внешне ничего не изменилось.
   Не трогали ни капища, что стояло на горе Леха в Гнезне, ни старой кумирни около замка на Цыбине, а христианским священникам было разрешено совершать обряды при домашней часовне, но без всякой пышности и тайно.
   В стране в видимом образе жизни ничего пока не изменилось.
   Отец Иордан тайком служил обедню в замковой каплице, но Дубравке редко удавалось заставить Мешка выслушать ее. Новообращенные и те, что раньше уже приняли христианство, собирались в Красногоре, принимая все предосторожности. Когда наступили праздники, которые церковь привыкла торжественно встречать, разными дорогами и со всех сторон стекались христиане к дому Любоней, и часто они оставались по два и три дня, пользуясь гостеприимством Власта и проводя большую часть дня в часовне.
   Пение молящихся в каплице Любоня все яснее доносилось, и хотя они еще скрывались со своей новой религией, но надежда этих новообращенных все крепла, поддерживаемая тем, что теперь происходило в замке и что не было больше тайной ни для кого.
   Ярмеж, наученный горьким опытом, сторожил дом, не спуская с него глаз и впуская только тех, кто ему был хорошо знаком. Казалось, что жрецы и самые ревностные язычники, упорно защищавшие свою религию, удалились в глубь лесов, стараясь скрыться. Можно было подумать, что они потеряли энергию и боятся выступать против христиан.
   Иногда около дома шатались какие-то никому не знакомые люди, но на них мало обращали внимания, так как они держались обыкновенно вдали от дома, а челядь и парубки, имевшие с ними какие-то подозрительные сношения, тщательно это скрывали.
   Ярмеж уже принял крещение и прилежно изучал все то, что христианин должен был знать; Гожа тоже не очень противилась воле брата и старалась уразуметь все, что он ей говорил.
   В княжеском замке с виду ничего не изменилось, на самом же деле происходили большие приготовления. Душою всего был ксендз Иордан; хотя по происхождению немец, он был истинным христианином и давно полюбил славян, а теперь он особенно был расположен к полянам, для которых стал братом. Бог как будто создал его проповедником, наделив ангельским терпением, ясным умом, веселым настроением духа и умением приноровиться ко всему.
   В замке все время собирались войска, с которыми ксендз Иордан беспрестанно беседовал. Позволял им даже шутить с собою, привлекал их на свою сторону разными услугами и даже денежными подачками и вообще на несложные натуры умел воздействовать простыми средствами. Так же поступал и Доброслав.
   Не проходило недели, чтобы кого-нибудь тайно не окрестили в замковой каплице, -- а каждый из неофитов становился посредником при обращении своих товарищей.
   Из знатных вельмож и жупанов не один уже десяток перешел в христианство. Не выпуская по целым неделям из своих гостеприимных домов ксендза Иордана, новообращенные в христианскую религию видели, кроме присущего ей очарования, какую-то высшую силу и мощь, которой она обладала и благодаря которой страна должна была возродиться, разбогатеть и стать на одном уровне с первоклассными державами.
   Более знатные люди видели тогдашнее положение христианских стран, которые изобиловали населением, богатством, умением жить как во дни мира, так и во время войны. На многих подействовал пример Мешка, женившегося на христианке и готовившегося к торжественному крещению (так как это ни для кого не было тайной), и у многих явилось желание просто подражать ему.
   Дубравка открыто уговаривала и торопила окружавших ее креститься.
   Хотя с виду все было покрыто какой-то таинственностью, но народу, твердо стоявшему при своих богах, жрецам, гуслярам, старшинам и кудесникам хорошо было известно, что готовилось при дворах знатных вельмож и в княжеском замке. Боясь открыто выступать, эти староверы собирались в глубине лесов, обдумывая месть, устраивая заговоры против христиан, угрожали, но пока никто из них не смел открыто бороться. Старшины приказывали ждать более удобного момента: войны или какого-нибудь замешательства, внутренних междоусобиц. Искали вождя, но оказалось, что найти подходящего было нелегко.
   Мешко был молчалив и бездействовал -- но все его знали и боялись. Никто не сомневался, что все, кто его окружает: двор, войско, чиновники будут слепо исполнять его приказания. Да и не было повода для восстания, так как князь явно ничего не предпринимал против старых обычаев.
   Между тем число христиан увеличивалось с каждым днем, но меньше всего их появлялось в народе, который твердо держался того, к чему привык испокон веков.
   С виду казалось, что в стране было все безусловно спокойно, но князь знал через доверенных людей, что в лесах бурлило, и народ готовился к серьезной защите. Возможно, что по этой причине князь откладывал крещение до момента, когда мог быть уверенным в полной победе... В торжественной тишине готовилось великое дело, которое в будущем должно было составить счастье всего народа.
   И среди этой усердной, но невидной работы, на границе по-старому происходили стычки с Героном и его наместниками, которые боролись с полянами будто бы во славу христианства. Иногда во главе отрядов шел сам Мешко, иногда посылал своего брата Сыдбора, который сражался с отменным счастьем.
   Наступил праздник Пасхи. Иордан немало намучился, желая заставить князя соблюдать пост, в чем Дубравка очень помогала священнику. Мешко ничуть не обращал на них внимания и по-старому велел подавать к столу мясо, заставляя и жену есть его и с пренебрежением относясь к увещеваниям священника. Уже сорокаденный пост подходил к концу, как в один прекрасный день князь объявил, что куда-то едет.
   Дубравка, смеясь, спросила мужа, не убегает ли он от строгостей поста, так как эта суровость распространялась, как рассказывает Дитмар, не только на изгнание мяса, но и на все телесные удовольствия, от которых приходилось воздерживаться во время поста.
   Мешка, впрочем, не особенно стесняли все эти запрещения, а на вопрос Дубравки он сделал головой какой-то двусмысленный знак.
   Дубравка старалась выпытать у мужа, куда он едет, но князь отвечал ей только молчанием или улыбкой; она пробовала узнать, долго ли будет отсутствовать, но князь равнодушно отвечал ей, что заранее не умеет рассчитать.
   Это путешествие было окутано какой-то необыкновенной таинственностью. Князь, обставлявший обыкновенно свои поездки большой пышностью, на этот раз взял с собою только два десятка людей. Но что казалось более всего странным, это то, что князя должен был сопровождать отец Иордан. Платье и лошади, из которых наблюдательная Дубравка хотела вынести какое-нибудь заключение, были выбраны так, как будто князь не особенно желал обнаруживать свой сан. Отряд составили не особенно с виду мизерный, но и не пышный.
   Княгиню охватила какая-то тревога. Зная храбрость своего мужа, она боялась, что он с этой маленькой горстью людей готов предпринять какой-нибудь опасный набег на врага. Она пробовала узнать у ксендза Иордана о цели их поездки, но священник ей поручился честным словом, что ему тоже ничего не известно, и что он едет с князем, исполняя его приказание.
   Однажды ночью, задолго до рассвета, прежде чем проснулись придворные, князь сел на коня и с крохотным отрядом исчез из замка. Никто не мог даже сказать, в какую сторону он направился.
   Старая Ружана, желая заслужить милость своей госпожи, утром при встрече шепнула ей, что она узнала от гардеробщика, будто князь Мешко взял с собою в путь платья и оружие немецкого покроя, а людям, ехавшим с ним, приказал одеться так, чтобы по костюму нельзя было узнать, откуда они едут. Из всего этого можно было заключить, что едут они к немцам, это подтверждало и то, что князь велел следовать за собою ксендзу Иордану.
   Княгине было известно, что Мешко, живя по соседству с немцами и имея с ними беспрестанные сношения, еще в детстве прекрасно изучил их язык, поэтому мог очень легко пробраться к ним незамеченным. И мысль, что Мешко отправился к врагам, не давала ей покоя, наполняя сердце тревогой, так как на пути кто-нибудь мог его встретить из тех, которые видели его на поле битвы или на съездах, или же при заключениях договоров на границе.
   На самом деле Мешко, никому не открываясь, поехал к немецкой границе, к саксам.
   Как раз на полпути, Мешко встретился с Хотеком, являвшимся вождем лютыков, недавно обращенным в христианство, с которым у князя были очень частые, хотя и тайные сношения. Они соединились, а Мешко, приняв имя князя Вротка, родственника Хотека, с удвоенным отрядом вступил на немецкую землю.
   Не боялся Мешко ни измены, ни предательства, ехал совершенно спокойно, не выказывая ни малейшей тревоги, ехал в качестве императорского союзника, направляясь к Кведлингбургу, где обыкновенно император Оттон проводил праздник Пасхи.
   Зная немецкие земли только из рассказов, Мешко в первый раз в жизни имел возможность присмотреться там ко всему вблизи и убедиться в большой разнице, существовавшей между немецкими и славянскими землями.
   Проезжали мимо городов, сел, колоний, замков, свидетельствовавших о богатстве страны, о совершенно другом ее устройстве, казавшимися таким сильным, что никакая война не могла бы их уничтожить... Народ жил дружно, подчиняясь законам и безропотно повинуясь суровым властям.
   Отряд подвигался медленно, так как по дороге Мешко ко многому присматривался. Во всех почти селениях были построены пышные костелы и монастыри; два раза ксендз Иордан обращался к гостеприимным аббатствам и монастырям открыть им доступ, и Мешко с нескрываемым изумлением смотрел на богатые собрания работ монастырских монахов. В эту эпоху изящное переписывание рукописей, живопись, скульптура, тонкие изделия из золота, а особенно все то, в чем нуждались костелы и монастыри, было изделием самих монахов. Они чеканили разную утварь из золота, серебра и бронзы и покрывали ее тонкими разноцветными красками. Как светское духовенство, так и монахи во всем и всегда первенствовали.
   Образ жизни, порядки здесь были совсем другие. Силой, которая совсем не существовала у славян, было духовенство, тогда как у славян священниками обыкновенно были главы семейств, старшины, князья и жрецы; власть духовенства, ярко выступавшая здесь наравне со светской властью, которую она поддерживала при управлении народом, показалась Мешку чем-то совсем для него новым и незнакомым.
   Но в эту эпоху сила и власть императора Оттона была так велика, что она простирались даже на духовенство; это был как раз момент свержения Отгоном папы Иоанна III и назначения на его место Льва XIII, причем Отгон не только для себя, но и для своих преемников заручился правом избрания главы церкви, и несмотря на все это этот сильный правитель должен был покоряться духовенству и считаться с его мнением.
   В свою очередь духовенство чтило императора, но вместе с тем стояло на страже своих прав, указывало верный путь, защищало угнетенных, грозило карами, провозглашало анафему.
   Это была сила, о которой Полянский князь не подозревал; и он ей тоже должен был покориться. Она возносилась над всеми, император тоже должен был преклониться перед ней.
   По дороге отряду Мешка приходилось уступать дорогу кортежам епископов, перед роскошью которых тускнели отряды графов и князей. Эти кортежи были хорошо вооружены, и епископы разъезжали в сопровождении богатой свиты, поражавшей роскошью и знатностью ее членов, и хотя эдиктом было запрещено носить оружие и шлем (в этом упрекали Иоанна XIII), однако много прелатов ездили вооруженными и при мечах.
   Иордан все рассказывал, как много земли и селений принадлежало церквам, и сколько дворянства записывалось под покровительство их и подданство им. Ксендз Иордан служил Мешку проводником и часто объяснял ему то, чего князь как язычник не мог себе сразу уяснить. Все это безусловно могло изумить человека, не ознакомленного с этим новым миром, его иерархией, порядками, но Мешко умел скрывать свои чувства, и никто не мог бы угадать, что у него творилось на душе.
   Они не избегали встреч со знакомыми, которых у Хотека, сопутствовавшего Мешку, было много; он знал здесь и вождей, и многих графов, перед которыми должен был играть роль покорного слуги, хотя их ненавидел всей душой, вступать с ними в разговоры, рассказывать им много интересного.
   Князь, от всей фигуры которого веяло нескрываемой надменностью и гордостью, должен был принимать вид покорности... Если кто-нибудь спрашивал их, зачем едут, -- Мешко бормотал, что с поклоном и что давно уже желает увидеть могущественного царя Отгона. Никто этому не удивлялся, так как встреченные по пути ехали туда же; между ними были послы от угров, болгар, датчан и греков.
   Это было как раз на пасхальной неделе, и хотя уже наступила весна, но дождливая, переменная погода боролась с солнцем, были размыли дороги, реки разлились, и скучное путешествие все продолжалось.
   Но чем ближе подъезжали к Кведлингбургу, тем на дорогах становилось шумнее.
   Красивая гористая местность ласкала глаз, но зелени было еще немного, только луга покрылись нежной молодой травкой... Здесь нельзя было оторвать глаз от самых разнообразных зрелищ, целыми караванами тянулись к городу отряды князей, графов, маркграфов, епископов и всякого другого народа. Среди них встречались и отряды завоеванных маленьких славянских князей, ехавших с жалобами и просьбами к императору.
   Многочисленные отрады в разнородных одеждах, различно вооруженных, разговаривающие на разных языках, присматривались друг к другу с любопытством, часто даже недружелюбно, с насмешкой и презрением. Грекам казались потешными франкские наряды в обтяжку, болгарам -- соломенные головные уборы у саксов, а те, что ходили с непокрытыми головами, смеялись над шляпами итальянцев, находя этот наряд ненужным балластом.
   Хотя у Мешка и был вид вельможи, но он вместе со своим малым отрядом терялся в этом хаосе. И это было ему очень на руку, так как ему хотелось все видеть, будучи не замеченным никем. И, действительно, в этом ему везло, так как он проехал уже полпути к цели и никого из знакомых не встретил, и не обращал на себя внимания. И вдруг совсем неожиданно и без посторонней вины чуть было не оказалась раскрытой его личность.
   Случилось это так. Утром, спускаясь с горы, Мешко и его люди наткнулись на многочисленный и пышный отряд, который издали уже возбудил любопытство князя. Чтобы лучше присмотреться и догнать его, Мешко пустил своих коней рысью, и в момент, когда проезжали мимо, князь обернулся и узнал в ехавшем во главе отряда своего шурина, молодого чешского князя Болька. Конечно, и тот заметил и немедленно узнал Полянского князя, и Мешку осталось одно: остановить лошадь, поздороваться со своим шурином и сознаться в том, что он тайно и под чужим именем едет к императорскому двору.
   -- Надеюсь, -- сказал Мешко, -- что ни вы, ни ваши люди не выдадут, кто я. Еду, чтобы увидеть собственными глазами то, о чем я много слышал от людей, бывавших при императорском дворе, но я не желаю, чтобы о моем путешествии знали.
   Молодой Болеслав не только охотно согласился с ним, но даже для большей безопасности предложил Мешку присоединиться к его отраду, чтобы смешавшись с его людьми, еще меньше обращать на себя внимания. Так и сделали, и Полянский князь скромно занял второе место в соединившихся отрядах, оставив первенство своему молодому родственнику.
   Хотя съезд ко двору на этот раз был, может быть, меньше, чем в прежние годы, все же он был довольно значительным, чтобы дать в достаточной мере понятие о могуществе и силе императора Отгона. В замке и в городе поместилась его семья, приближенные и свита и самое знатное духовенство; архиепископы, князья Колонии, Тревира, Могунции остались без крова и должны были искать себе приюта в шатрах, устроенных на поле по обеим сторонам Буды.
   Почти все прибывшие отряды расположились обозом на равнине и у подножия окружавших ее гор, везде на большом пространстве были разбиты разноцветные шатры, палатки и шалаши... Кое-где развевались маленькие флаги со всевозможными знаками и гербами.
   И среди этой толпы военных, слуг и погонщиков целая толпа самых разнородных торговцев, купцов, скоморохов металась по всем направлениям, выкрикивая свои товары и таланты, призывая к себе... У ворот города стояли прикрытые возы купцов из Венеции и Амальфи, добивавшихся разрешения продавать привезенные товары... Тысячи отрядов разных вельмож опередили Мешка и Болька с их людьми, и для того чтобы найти себе более удобное место для обоза, им пришлось долго искать и выбирать, а когда наконец они нашли подходящий угол, то чуть ли не с оружием в руках надо было овладевать им.
   Отсюда, с этой равнины, гораздо лучше, чем из самого города, опоясанного высокими валами, был виден укрепленный императорский дворец, костелы и монастыри, недавно построенные со всевозможной роскошью. Игуменьями в этих аббатствах были почти исключительно набожные женщины королевской крови; саксонские короли построили для себя гробницу в придворном храме; там были похоронен Генрих, отец Оттона, и его мать. Кресты и купола высоко возвышались над городом.
   Еле отдохнув в устроенном на скорую руку шатре, над которым теперь развевался прикрепленный к копью флаг с гербом чешского князя, Мешко и Болько, одевшись и препоясав мечи, отправились вместе в церковь. Им известно было, что набожного императора, которого им обоим хотелось поскорее увидеть, они могут встретить прежде всего в церкви, на вечерней службе.
   За ними и перед ними, оставив свои обозы, двигались целые толпы вельмож разных народностей, составляя интересную и пеструю картину.
   Простота франкского платья смешалась с греческой роскошью нарядов, заимствованной с востока; короткие немецкие епанчи выделялись на фоне длинных, сборчатых далматских плащей; тут были и оруженосцы, одежда которых состояла из двухцветной, желтой и голубой, материи; возле них стояли вооруженные, как будто на войну, рыцари с копьями в руках, щитами, длинными ножами у поясов и мечами. Одни из них были с открытыми головами, с длинными волосами; другие были в кожаных, покрытых бляхами шлемах и закованы в латы; иные в соломенных шляпах или меховых шапках... Конечно, привычный глаз мог отличить саксов от баварцев, или франков, швабов, итальянцев, датчан, греков, или угров в странных, но богатых и пышных нарядах. Везде рябили глаза фрясские плащи, греческие хитоны и пестрые, разноцветные, расшитые блестками наряды из шелка и шерсти. Прежняя простота франков начала уступать место новым модам. Необыкновенная роскошь византийского и саксонского дворов начала отражаться и на ленниках императора Оттона, которые, завоевав Рим и Италию, переняли у покоренных народов любовь к пышности и блеску.
   Мешко и Болеслав еле могли пробраться в храм сквозь эту толпу.
   В первый раз в жизни Мешко созерцал вблизи такое колоссальное и пышное и с таким мастерством сооруженное здание. Эти высокие и гордые стены, стрельчатые и как бы висящие в воздухе своды, украшения, освещение, богатство алтарей, полузакрытых теперь траурными опонами, платья священников, жертвенная утварь, фигура Распятия, золотистый голубь, возносящийся над алтарем и как будто летавший в воздухе, крылатые ангелы, колоссальные статуи, при виде которых становилось жутко, жалобное пение, разносившееся эхом по всем углам храма; торжественная тишина храма и смирение всех там молившихся производили сильное впечатление, даже, можно сказать, наводили какое-то необъяснимое чувство тревоги как на самого короля, господствовавшего над многими странами, так и на всех присутствовавших, наивных, живших в простоте первобытных веков.
   Войдя в храм, Мешко прежде всего обратил внимание на два престола: императорский и епископский, стоявшие друг против друга. На одном из них сидел мужчина в шапке, отороченной золотым обручем и унизанной драгоценными каменьями. У него было суровое лицо, темная нестриженая борода, но сидел он с поникшей головой, грустный и задумчивый. Лицо этого рыцаря и властелина, привыкшего бороться с жизнью и уничтожать все стоящее ему поперек дороги, было изборождено глубокими морщинами, складками, как бы иссеченное, и вместе с тем загоревшее и утомленное.
   В нем можно было угадать отца, вынужденного бороться с сыном, с братом, с католическим папой, с византийским царем, с сарацинами и уграми, со славянами и собственным народом и покорившего всех, и теперь в расцвете мощи отдыхавшего на лаврах и мечтавшего о соединении двух царских корон для сына, сосватанного с принцессой Теофанией. Покрытый пурпурным плащом, обшитым драгоценными камнями, и в тунике, застегнутой на груди искрящейся пряжкой, перепоясанный драгоценным поясом от меча, и в пурпурного цвета сапогах Оттон сидел на золотом троне, на котором из-под складок его плаща были видны две львиные золотые пасти. Задумчивый, слушал он песнь, лившуюся медленно, как кровь из раны. Не понимая слов, он чувствовал в ней жалобы и стоны как бы умиравших в отчаянии...
   Возле трона, на ступенях его, до самого низу стояли недвижные, как статуи, царские чиновники, соблюдая чин и знатность рода, державшие трости, мечи, королевские щиты; с устремленными в пол глазами, обвешанные цепями, одетые в богатые плащи... стояли они на страже около своего властелина.
   Напротив, на другом троне, устроенном несколько ниже, но также пышном, как и императорский, под балдахином сидел старец с седой бородой, в дорогой золотистой шапке, расшитые концы которой свешивались вниз, одетый в бархатный плащ, держа в руках золотой пастырский посох. Его окружала не менее многочисленная свита духовных, стоявших перед ним на коленях и подносивших ему свечи и кадила, поддерживающих книги в золотых обложках, не дерзая дотрагиваться до них голыми руками.
   Перед императором и епископом и над ними возвышался алтарь, а среди него на простом, еле отесанном кресте замученный Спаситель, покрытый ранами, умирающий, в терновом венце, господствовал над всеми, выше золота и пурпура, во всем величии своей скорби.
   Мешко, еще в душе язычник, хотя не понимал этого Бога, но боялся его...
   Ниже стоял народ: рыцари, закованные в железо, в кафтанах из блестящей чешуи, некоторые из них с круглыми щитами, по которым можно было узнать датчан; иные с овальными римскими или же большими и неуклюжими готическими, с мечами на богатых, драгоценных поясах, в латах, в светлых плащах, в самых разнообразных нарядах -- лонгобарды, итальянцы, скандинавы, греки, далматинцы, болгары и французы...
   На каждом из этих лиц: черных, бледных, смуглых, красных, желтых -- лежал отпечаток происхождения, характера, и в глазах можно было прочесть разнородные чувства и мысли, то яркие и быстрые, то еще полудремавшие, то, как дитя в пеленках, совсем еще не разбуженные.
   Всех этих людей противоположных натур, часто необузданных, всегда соперничавших между собою, здесь соединяла в одно нераздельное целое вера и безусловное подчинение власти.
   Могущество этого Бога и этого господина над христианами, который от Его имени господствовал над миром, нигде так ярко не вырисовывалось, как здесь и в этот момент. По одному знаку, сделанному этими двумя людьми, сидевшими на тронах, это вооруженное войско готово было двинуться в самые отдаленные уголки мира.
   Был ли Мешко в состоянии бороться с этой силой, подобной волнам разбушевавшегося моря, заливающего берега?
   Он стоял задумчивый, ко всему присматриваясь, а в голове у него проходили разные мысли, и он вспомнил о всех землях, теперь разделенных, разбитых, рассеянных, в которых, однако, царит один язык, и которые он мог бы во имя этого самого Бога собрать, соединить в одно целое.
   Мешко, или Болько, или третий кто-либо, обладавший умом и силою, разве не мог бы расширить границы своего государства от Византии до границы земель Оттона?
   Унижение, чувство слабости, какое испытал Мешко на один момент, уступило место обычной гордости, вере в самого себя и надежде на лучшее будущее. Разве саксонские князья, сидевшие в своих гнездах по берегам Лабы, были сильнее и славнее его?..
   Чтобы дорасти до этого могущества и смело поднять голову, надо было усыпить бдительность этих двух тронов, заключить с ними союз, кланяться, унижаться, мучиться и молчать, и надеяться, что, может быть, только потом удастся встать крепко на ноги, не отрицая, впрочем, и того, что этим проложенным столькими страданиями и жертвами путем сможет воспользоваться только будущее поколение.
   Когда на хорах раздавалось грустное церковное пение, Мешко стоял и думал о себе, о прошлом его рода и своих подданных и с тревогой смотрел в лицо императора, стараясь разгадать этого непонятного ему человека, такого могучего и сурового, в глазах которого теперь отражались только смирение и грусть. Таким надо было быть и ему, Мешку, чтобы сделаться впоследствии сильным.
   Сжатые толпою со всех сторон, оба князя, Полянский и чешский, оставались в храме до конца молитв и пения. Наконец все замолкло, и Оттон, опустившись на колени, тотчас встал и направился к выходу, сопровождаемый епископом и духовенством. Перед ним освещали дорогу и кадили, как перед божеством. Соблюдая очередь, впереди шли придворные чиновники, несшие мечи, копья, скипетр, отстраняя толпу и заботясь о том, чтобы платье властителя не коснулось толпы. Со свитою шел Биллинг Саксонский и Оттон, сын короля Люитгарда, баварские князья и многие другие.
   И, как видение, весь этот кортеж исчез во вратах; в храме стало темно, мрак и тишина здесь царили во всех углах, только у гроба Христа горели лампады...
   Мешко и Болько долго стояли и смотрели вслед уходившей толпе, которая разбрелась по всем улицам, дворам и замкам.
   И им пора была вернуться к своим отрядам, так как к Оттону в этот день никто из посторонних не мог быть допущен. Пошли молча, не разговаривая между собою, и вскоре очутились в своих обозах. Здесь, на равнине, горели фонари, откуда-то доносились звуки музыки, и несмотря на пост раздавались песни, ржали стоявшие под открытым небом кони, и эта равнина ночью напоминала собою картину обоза накануне большого сражения, когда воины в ожидании утреннего боя улеглись спать и в полудремоте прислушиваются к тревоге.
   Мешко, обняв шурина и не говоря ни слова о виденном, вошел и улегся под своим шатром.
  

VII

  
   В первый день Пасхи после обедни Оттон принимал у себя во дворце прибывших издалл послов, вельмож и князей. В этот день Болько тоже должен был явиться к нему с дарами, привезенными им от отца из Чехии.
   Каждый из представлявшихся Оттону должен был явиться со своим отрядом, который поджидал своего господина в передней части дворца. Доступ к императору был затруднен; его окружала многочисленная свита, окружали люди с прошениями, жалобами, требовавшие помощи или поддержки, и все они прибыли издалека. Многих Оттон отсылал к своим канцлерам, писарям и многочисленным старшинам, с некоторыми сам разговаривал, а других отсылал обратно ни с чем. И те, кто своим неразумным поведением навлекли на себя гнев или хотя бы нерасположение императора, стояли иногда во дворе замка по три дня, для того чтобы в конце концов получить приказ явиться через год.
   Для Болеслава Лютого, нового союзника, Оттон оказался очень милостивым, может быть, потому, что в его памяти было еще слишком свежо воспоминание о победе над уграми на Леховом поле, в которой ему немало помогли чехи. Словом, молодого князя Болеслава тотчас же провели к нему, а Мешко, смешавшись со свитою, издали наблюдал за всем. Оттон сидел в золотистом кресле, обложенном пурпурными подушками, облаченный в легкое шелковое платье, обшитое жемчугами. За его троном стоял весь двор, одетый в дорогие меха, золотые цепи, пурпурные платья и пояса, отделанные драгоценными камнями. Недалеко от трона стоял серебряный позолоченный стол, на котором был изображен вид столицы Византии; на нем размещены были кубки, золоченая утварь, все это было покрыто расшитыми полотенцами, а все вместе выглядело, как какой-то блестящий алтарь. Возле старого Отгона стоял его сын в короне и в шелках, опираясь на громадный меч, ножны которого искрились лучами изумрудов и рубинов. Казалось, будто здесь нагромоздили всякие богатства для того, чтобы их великолепием ослепить тех, что пришли поклониться императору.
   Все, что могло дать современное греческое искусство, торговля с Востоком, художество итальянцев и галлов -- все это окружало царя.
   Луитпранд одинаково усердно добивался порфиры для Оттона, как и руки Теофании для его сына. Полы были устланы коврами, стены покрыты узорчатыми опонами (завесами), собственноручно вышитыми королевой Матильдой.
   Но Мешка меньше всего удивляли эти богатства; в его сокровищнице, в деревянном замке на Цыбине, было столько же драгоценного металла, сколько и у Оттона. И Мешко завидовал не золоту и шелку, а силе, почитанию Оттона покоренными народами, количеству земель и многочисленных ленников. Издали Полянский князь всматривался в отца и сына, как будто желая разгадать их мысли и душу...
   Оттон принял Болеслава очень милостиво, спрашивал о старом отце, заговорил об уграх, приславших послов, кивнул головой и отпустил князя.
   В тот же день Болько был приглашен со своей свитою к императорскому столу, где им пришлось обедать вместе с немецкими князьями, посматривавшими на крещеных славян как на создания, которых еле можно назвать людьми. Мешко сидел и слушал, как ему угрожали и пророчили полное падение его царства. Напрасно Болеслав уверял, что вскоре будет у полян введена христианская религия, -- немцы смеялись и издевались над ним.
   Один из маркграфов заметил, что один Герон умеет крестить славян, и вспомнил пир, на котором приглашенные славянские вожди по приказанию маркграфа были предательски убиты его холопами.
   Уже под конец пира всем неожиданно пришлось быть свидетелями очень неприятной сцены.
   Во дворе поднялся, страшный шум, из которого особенно выделялся один резкий голос. Немедленно побежали туда придворные слуги, чтобы узнать, в чем дело, и усмирить дерзких, так как Оттон, сидевший в смежной комнате за столом со своими дочерьми и сыновьями, грозно нахмурился. Вскоре слуги доложили ему, что Вигман, граф Люненбургский, насильно хочет ворваться во дворец.
   Это был родственник Оттона, которого Власт встретил в замке графа Гозберта, беспокойный дух, воображавший себе, что он сумеет, подобно Людольфу и Танкмару, заставить Отгона дать ему на границе какое-нибудь графство или княжество.
   Но Оттон слишком хорошо знал Вигмана, и поэтому не собирался ничем больше его наделять. Все поручения и предводительства, которые в свое время давали графу, кончались скандалом, ссорами и драками.
   При одном воспоминании о графе император терял хладнокровие и выходил из себя; поэтому, узнав, что явился Вигман, велел ему ждать во дворе замка.
   Вигману, считавшему себя каким-то племянником Отгона, не хотелось стоять со всяким сбродом и быть его посмешищем. Поэтому он дерзко ответил, что ждать может, но не с холопами, а в цесарских комнатах, и насильно ворвался как раз в тот зал, где с другими вельможами сидели Болько и Мешко. Не раз Полянский князь встречался с ним на поле битвы, и поэтому, заметив вошедшего Вигмана, он серьезно испугался, что граф узнает его и выдаст.
   Если бы Вигман обнаружил его инкогнито и указал на то, что он хитростью проник к императору, то, в общем, невинная выходка князя могла очень печально для него кончиться; его, не бывшего еще в то время союзником Отгона, могли заподозрить в шпионстве.
   К счастью, Вигман был так взволнован и возмущен приемом, что ничего не видел и не замечал. Остановившись против двери и императорского стола, граф впился глазами в Оттона и так стал ждать. Оттон хотя и видел его, и ему были переданы его камергером все подробности разговора, сделал вид, что его не замечает и что ему совершенно безразлично, что граф его ждет; он смеялся, j нарочно много разговаригал и старался продолжать беседу, исклю- j чительно с целью унизить этого гордеца.
   Вигман, у которого достаточно было средств для того чтобы одеться соответственно своему положению, явился чуть ли не в рубище: оборванный, грязный, скверно вооруженный, в стоптанных башмаках и с мечом, препоясанным на неказистом ремешке... чтобы показать собравшимся, в какой нищете живет цесарский родственник. Но несмотря на это с лица этого несчастного, выбитого из колеи человека не сходило выражение гордости и презрения, что составляло удивительный контраст с его убогим нарядом.
   Все князья, сидевшие за столом, предчувствовали, чем кончится подобное свидание, и потому решили ждать конца. Все были уверены, что Оттон захочет наказать дерзкого аристократа за беспорядок, произведенный во время трапезы, и каждому хотелось быть свидетелем унижения гордого вельможи.
   Беседа между тем затянулась, и Мешко все время был принужден скрывать свое лицо от Вигмана, боясь встретиться взглядом со своим врагом.
   Когда, наконец, пир кончился, приняли последние миски и убрали скатерти, к Вигману подошел камергер и объявил ему, что теперь он может приблизиться к императору.
   Медленно и как бы нехотя Вигман направился к императорскому столу, стараясь, как можно больше обратить внимания на свою жалкую одежду, и, остановившись напротив Оттона, еле кивнул ему головою.
   Император грозно посмотрел на него, смерил глазами и, теребя густую длинную бороду, сдавленным голосом спросил графа, что ему нужно...
   -- Чего я хочу, милостивейший государь, -- охрипшим голосом и гневно ответил Вигман, -- это легко угадать, посмотрев на меня и вспомнив о том, кто я. Все, даже те, которые воевали с цесарем и заносили над его головою меч, получили, что требовали, у одного Вигмана ничего нет... Пора этому положить конец.
   Оттон слушал, не глядя на графа.
   -- И Вигман получил все, что ему следовало... и отплатил цесарю непослушанием и изменою... так пусть же он страдает...
   -- Это не делает чести императорской семье, -- буркнул граф, -- если их кровь живет в нищете и без приюта... и если родственник императора должен, как простой солдат, служить за жалованье...
   -- Когда скверная кровь, то ее выпускают из жил, -- ответил Оттон.
   Вигман с цинизмом расхохотался.
   -- Я пришел просить не милостыни, а справедливости, -- ответил он. -- На то вас Бог посадил на этом троне, чтобы творили правду...
   -- Я и творю ее, -- гневно ответил Оттон, -- и с большей долей милосердия, чем строгости... А если я и согрешил, то скорее снисходительностью по отношению к тем, которые никогда не исправятся и не вдумаются в свои прегрешения даже тогда, когда им дают время для покаяния.
   -- Посмотрите на меня, -- начал опять, возвышая голос Вигман, -- посмотрите и, может быть, поймете, что я имею право жаловаться. Разве мне пристало быть тем, кем вы меня сделали?
   Говоря это и издевательски смеясь, граф указал на свою порванную одежду и плохое оружие.
   -- Не мы из вас сделали такого нищего, а вы сами этому причиной! -- воскликнул Оттон. -- Вместо того чтобы сидеть на вашем графстве, вы братались со всеми бунтовщиками, пробовали соединить и восстановить против нас славян, и не только указывали им к нам дорогу, но и сами принимали участие в набегах.
   -- Точно так же и ваш сын ходил против вас, когда вы с ним несправедливо поступили... Да, это правда, что я искал у славян защиты, не найдя ее у вас...
   -- В таком случае и теперь ищите у них справедливости! -- сердито воскликнул Оттон.
   Вигман стоял и, глядя Оттону прямо в глаза, презрительно улыбался.
   -- Это последнее слово императора? -- спросил он.
   -- Моли Бога, чтобы оно было последним, -- сказал Оттон, -- а то после него могло бы сорваться другое, которое бы навеки разрешило дело между мною и тобою.
   Вигман после такого заявления остался равнодушен, не тронулся с места, не испугался.
   -- Хорошо, -- ответил он угрюмо, -- что есть многочисленные свидетели этого приговора, угроз и приема. По крайней мере люди не скажут, что Вигман не унижался перед своим господином, не умолял его... и что его оттолкнули.
   Оттон отвернулся; сын и дочери стояли позади отца молча и испуганные. Свидетели в первой комнате с интересом прислушивались к разговору и ожидали исхода этой сцены, которая могла кончиться для графа тюрьмой или изгнанием. Оттон стерпел надменность своего родственника. Видя, что граф продолжал стоять, он прибавил:
   -- Поезжайте, куда вам приказано, под начальство Герона, исполняйте все, что он велит... а через год, когда вы исправитесь, посмотрим, что можно будет для вас сделать.
   -- Как, мне исполнять приказы Герона? Мне быть под его начальством?.. -- крикнул Вигман. -- Да разве я бы стерпел, чтобы какой-то простой человек помыкал мною, унижал, делал бы из меня своего слугу?..
   Оттон больше не желал отвечать, и Вигман, увидев, что он не изменит своего решения, собрался уходить.
   -- Пусть будет так, как судьба хочет, -- сказал он. -- Не из вашей руки, милостивый император, а от Бога принимаю то, на что вы меня осудили... Теперь буду знать, как мне поступить. Какие бы ни были последствия, пусть они падут на того, кто был их причиной... Вигман, горемычный и бедный воин, не имеет ни друзей, ни союзников, -- прибавил он, -- но Бог велик... найдутся такие, которые ему помогут и сделают сильным...
   Эта угроза окончательно вывела из себя Оттона; повернувшись теперь к своей свите, он воскликнул:
   -- Благодари Бога, дерзкий человек, что сегодня Христово Воскресение, день радости и торжества, и поэтому я не хочу омрачать его строгостью! Уйди немедленно!
   И Оттон вторично указал ему на двери.
   Среди придворных произошло движение, и Вигман, опасаясь, чтобы кто-нибудь из более дерзких не надумал его вывести, с лицом, перекошенным гневом, стал медленно пятиться к двери. В обеих комнатах воцарилась полная тишина. Как будто боясь нападения, Вигман положил руку на меч и всякого, приблизившегося к нему в этот момент, он, без сомнения, зарубил бы.
   Император следил глазами за каждым шагом своего дерзкого родственника, который медленно и как бы нарочито отмерял шаги, и уже находясь на пороге первой комнаты, он повернулся к Оттону, грозно и вызывающе смерил его взглядом, а затем, не спеша, чтобы не подумали, что он кого-нибудь боится, вышел из дворца.
   Хотя Оттон сумел показать свою силу и стойкость, все-таки это происшествие произвело на окружавших неприятное впечатление.
   Никто не смел ни заговорить, ни даже поднять глаз. Один из камергеров вышел в сени и следил за графом во дворе. Вигман сел на лошадь и выехал из замкового двора в сопровождении только двух человек, из которых один держал его щит, а другой громадный обнаженный меч.
   Легко можно было догадаться, что после подобного свидания с императором, Вигман опять обратится к мелким славянским племенам, жившим на границе. В подобных случаях он уже неоднократно подговаривал их к набегам, обещая им золотые горы. Но Отгон благодаря Герону и союзу с чехами был достаточно силен на границе, и ему нечего было бояться выходок такого головореза, как Вигман; напротив, он имел скорее основание думать, что славяне, с которыми граф тоже не церемонился, в конце концов схватят его и убьют или же выдадут его в руки императора. Поэтому Оттон не удерживал графа, не старался его образумить, а отпустил его на волю, предоставляя все случаю.
   Мешко прислушивался к разговору с большим вниманием, и по голосу и тону Отгона старался составить себе мнение о нем. Вигман в этом случае сослужил ему большую службу, так как Мешко за эти несколько моментов лучше узнал Отгона, чем за все свое пребывание в Кведлингбурге.
   В этот же день, еще до заката солнца, молодежь устроила во дворе замка что-то вроде рыцарского турнира, к которому, стоя на крыльце, присматривался сам император; немного спустя он отправился вместе с духовенством и вельможами на совещание, продлившееся до поздней ночи. Гостей, которые остались в большом зале, развлекали и угощали камергеры и стольники. В таком же духе прошли и следующие дни: то на службах в храме, то на турнирах, то на совещаниях, приемах и пирах. Мешко, ободренный тем, что его никто не узнал, наблюдал за всем, что делается в императорском дворце, присматривался к зазедегным порядкам и всем пышным церемониям. Все время находясь в свите Болеслава в качестве его родственника, стараясь как можно меньше обратить на себя внимание, князь был уверен, что на самом деле никто на него не смотрит и не замечает его присутствия.
   Будучи все время вместе с Болеславом, Полянский князь не имел основания, да и не подозревал своего шурина в том, что он может выдать его инкогнито.
   Наконец, наступили последние дни пребывания императора в Кведлингбурге; как обыкновенно, тотчас после окончания праздников он опять собрался в Италию, обладание которой его гораздо более беспокоило и интересовало, чем все немецкие дела. Поэтому он здесь старался мирить, успокаивать и усмирять лишь только для того, чтобы иметь возможность всю силу свою обратить на Италию.
   Перед отъездом был устроен торжественный прием у Отгона, и каждый, приехавший к нему на поклон, был награжден согласно своему чину и положению. Эти дары состояли для более достойных гостей из драгоценной утвари, поясов, рыцарских мечей, из дорогих мехов, шелковых плащей, а для менее важных были приготовлены шерстяная одежда, шубы из обыкновенного меха и разнородные платья. Обычай и честь императора требовали, чтобы никто не уезжал от него с пустыми руками; чтобы дать возможность каждому князю и вельможе поговорить с императором наедине, изложить свою просьбу, выслушать его совет или принять какое-нибудь тайное поручение, каждый из этих рыцарей в сопровождении своего отряда допускался к нему отдельно. Пришла очередь и до молодого Болеслава, которому должны были дать указания относительно угров. Мешко, желавший избегнуть неприятного подарка, объявил чешскому князю, что он подождет его в приемной.
   Разговор между ними происходил в присутствии камергера, и хотя князья беседовал шепотом, царский чиновник или догадывался, или услышал решение Мешка и не замедлил объявить, что император просит Болеслава явиться со всей его свитою. Чтобы не возбуждать подозрений, Мешко, пропустив вперед Болько, пошел сзади него, стараясь как можно меньше быть на виду.
   Оттон принимал всех сидя на троне, точь-в-точь на таком же, что стоял в храме. Он был одет в пурпурный плащ и красные сандалии с золотом. В тот момент, когда Болько приближался к Оттону, император стал пристально всматриваться в идущего сзади Мешка, чем его страшно смутил. Затем, обращаясь к Болеславу, приказал при всех передать его старому отцу кубок высокохудожественной работы, украшенный драгоценными камнями и жемчугом, просил князя сохранить его на память. Каждый из приближенных князя получил по соответствующему подарку, и все уже собирались выходить из зала. Мешко был доволен, что его оставили в покое. Но император, остановив свое внимание на Полянском князе, шепнул что-то на ухо своему казначею, который подал ему очень ценный меч с поясом необыкновенной художественной работы. Все переглянулись с удивлением, так как в зале, по их мнению, не было достойных подобного подарка.
   Взяв меч из рук казначея, Оттон сделал Мешку знак приблизиться и с ласковою улыбкою обратился к нему:
   -- Не знаю вас, милый князь... не знаю даже, кто вы... Но с меня довольно, что вы пришли сюда с моим союзником и хорошим другом... Мне было бы приятно, если бы вы отныне относились ко мне дружелюбно... Примите этот меч с пожеланием никогда не поднимать его против меня и прийти мне с ним на помощь, как и я всегда готов вас поддержать, если вы этого от меня потребуете...
   Мешко не мог не принять подарка, но вместе с тем испугался, что при дворе его узнали и доложили Оттону, кто он. Но лицо Оттона не выражало ни гнева, ни подозрения, а скорее удовольствие и радость.
   Молодой Болеслав даже побледнел от мысли, что зять мог его заподозрить в измене. Наступило короткое молчание, после которого император прибавил, улыбаясь:
   -- На этом мече вырезан крест... Пусть он вам напоминает, что только с ним можно побеждать... и что там, где его нет, никогда не может быть счастья и спокойствия.
   После этого все присутствующие еще раз поклонились Оттону и вышли из зала, а Мешко, который не мог ни препоясать свой меч, ни спрятать его, к великому своему неудовольствию, обратил на себя внимание всего двора. Несомненно, что Оттон узнал Мешка или был предупрежден кем-нибудь о прибытии Полянского князя. Окружавшие делали разные догадки. Все шептались и с любопытством присматривались к обласканному незнакомцу.
   Едва успели выйти из дворца, как молодой Болько обратился к зятю с уверением, что не он его предал и никто из его свиты, за которую князь ручался, а, вернее всего, кто-то посторонний, узнав в скромном спутнике Болеслава Полянского князя, уведомил об этом приближенных императора., Мешко ни на минуту не сомневался в искренности своего шурина, но все же этот случай остался для него странной загадкой, над разрешением которой он напрасно ломал голову. А ведь подарок в виде богатого меча не мог быть предложен ему по ошибке!
   Из боязни, что весть о нем разойдется, князь начал спешить с отъездом; послали за отцом Иорданом, все свободное время проводившим со священниками при храме святого Виперта. Когда отец Иордан явился, и князь спросил его, не рассказал ли он священникам о его присутствии в Кведлингбурге, тот дал отрицательный ответ.
   Немедленно начали готовиться к дороге. Постепенно и другие гости начали разъезжаться по разным направлениям. Купцы выносили товары из шалашей и складывали их на возы, отправляясь с ними в глубь страны. Многолюдное и оживленное предместье с каждым часом становилось все спокойнее и тише.
   Император и сопровождавшее его войско должны были скоро покинуть Кведлингбург.
   Но не всем судьба улыбнулась, и не все уезжали с хорошими воспоминаниями, многие, подобные Вигману, были прогнаны с угрозами, другие не получили того, о чем хлопотали; только духовенство, тронутое набожностью и щедростью Оттона, превозносило его.
   Часть дороги Мешко проехал в обществе своего шурина, напрасно старавшегося узнать у него, какое впечатление князь вынес из своего пребывания при дворе. Мешко улыбался, был в хорошем расположении духа и, видимо, доволен путешествием, но о своих впечатлениях молчал.
   Оба князя расстались недалеко от границы, как раз на том месте, где несколько дней до того они встретились, и теперь Мешко продолжал путь опять один со своим маленьким отрядом. На следующий день ехавший вместе с князем Хотек получил некоторые сведения о Вигмане; говорили, будто он соединился с волинами и собирался сделать набег на полян или на Оттона, а то на них вместе. Узнав об этом, Мешко еще более стал торопиться. И Хотека отпустил домой с тем, чтобы ему быть готовым на первый призыв князя.
   Делали разные догадки; то им казалось, что Вигман, желая угодить императору, бросится за Одру покорять вражьи племена или же пойдет против Оттона (что тоже было весьма возможным). Графу, в общем, ничего не стоило подговорить славян выступить против Оттона, и став во главе многочисленного войска, заставить этим последнего исполнить все свои требования. Но никто с уверенностью не сумел бы сказать, что, собственно, предпринимает этот человек, который уже неоднократно то переходил на сторону славян, то изменял им, в зависимости от того, видел ли он для себя в этом какую-нибудь выгоду.
   Бывало, еще не успеет развязаться с пограничными маркграфами, как уже подговаривал против них славян и делал совместно с ними набеги на своих недавних друзей.
   Для славян граф был неоценимый, прекрасный воин, необыкновенно храбрый, отлично знавший своих соотечественников-немцев, и вечно недовольный, беспокойный дух, все время бунтовавший и никогда не остававшийся в бездействии.
   Мешко как исчез из города, так и вернулся тихонько в одну весеннюю ночь, когда его меньше всего ожидали. Приехал в замок и прямо прошел на половину Дубравки, чтобы приветствовать ее.
   Не сказав, где был, Мешко передал жене привет от брата и подарок, что ей дало основание думать, будто муж ее был в Чехии. О путешествии брата Болеслава в Кведлингбург княгиня ничего не знала.
   В тот же день князь послал гонца за Гнезно к Сыдбору с приказом готовиться к возможной войне и при первом приказе спешить в Познань.
   С первого же дня приезда князя в замке все закипело, начались чрезвычайные приготовления: ко всем вождям были посланы приказы быть готовыми на случай войны, на немецкой границе шпионы, поставленные Мешком, следили за каждым шагом неприятеля. В такой напряженной работе прошло несколько недель, и настала солнечная весна.
  

VIII

  
   Распространенные болтливыми женщинами Дубравки грозные вести давали основание думать, что скоро будут уничтожать все языческие кумирни, и что в один прекрасный день весь народ заставят креститься, как это было в Чехии... Почти ежечасно народ ждал приказа -- бороться не было возможности... Мешко имел самую отборную молодежь, безусловно преданную ему и закаленную в битвах, и народ чувствовал, что ему с ними не совладать.
   В рядах войска уже много было христиан, и число их с каждым днем увеличивалось; старшины явно переходили в христианство. Все население Познани и Гнезна разделилось на два лагеря, чуждаясь, скрываясь друг перед другом.
   Христиане становились все смелее, язычники все боязливее... Бывали случаи, что в одной семье отец скрывался перед сыном, брат перед братом.
   Душою сопротивления были старцы, деды, жрецы, гусляры и сторожа кумирен, и люд, живший в глубине лесов... Но там не было еще никаких перемен: проповедники не успели еще там побывать, и от князя не шло никаких приказов; поэтому народ был в полной уверенности, что Мешко никогда не осмелится выступить против старой веры.
   Долгое молчание, внешнее равнодушие князя объясняли себе на разные лады. Были и такие, которые думали, что князь нарочно не противоречит, чтобы тем больнее нанести удар христианам. Старый Варга, смотря по тому, как ему было выгодно, то бунтовал народ против князя, то приказывал молчать и вполне положиться на него...
   С приездом Дубравки в Познань все надежды язычников рухнули, но когда проходили месяцы, и ничего не было предпринято для крещения, а кумирни спокойно стояли на своих местах, тогда язычники опять воспряли духом. Варга и его товарищи старались натравить народ и приготовить к борьбе, но так как не было явного повода к восстанию, то подстрекатели окончательно потеряли свое влияние на людей. Вместе с ними горевали, поили их и кормили, но уже не обещали им содействия и никаким словом с ними не связывались. На собраниях, с самого начала очень многолюдных, теперь появлялось все меньше и меньше народу.
   Неожиданный случай разбудил в народе остывшую любовь к старым обычаям.
   В двух милях от Варты и Цыбины в глубине страны, в лесах, находилось одно очень чтимое место, к которому народ относился с благоговением. Урочище это звали Бяла и Святая, так же, как и речку, которая там протекала. Вода ее славилась чудесными свойствами, излечивавшими все болезни, а окружавшую ее рощу считали священной и неприкосновенной. Посередине ее стояла неуклюжая фигура бога, которого звали Бело. Пьедесталом ему служила колоссальная каменная глыба, сам бог был грубо и неумело вытесан из суковатого дерева и представлял собою тулэзище с головой, покрытой шапкой, без рук и без нсг, с какими-то наросгами. Возле Беля стояло еще два других бога поменьше, вроде мисок длл приношения жертв... Недалеко, между двумя дубами, стояла хата, в которой всегда жил жрец, дававший приходившим на поклонение язычникам советы, указывал где и в каком месте черпать священную воду, предсказывал им по земле и огню и жил их жертвами...
   В один прекрасный день пришедшие на поклонение женщины нашли старца Злогу у него в шалаше мертвым... Никаких следов насильственной смерти не было. Злога был очень стар, даже самые пожилые люди помнили его уже немолодым и седым. И поэтому не было удивительно, что пришел ему конец, когда исчерпались силы...
   О смерти Злоги известили ближайшее село; собрались родственники для сожжения его тела и устройства похорон; деды и бабы начали решать, кому занять оставшееся после Злоги вакантное и очень доходное место.
   Начались споры, каждый предъявлял на него свои претензии, не желая признавать никаких прав за соперниками, начали угрожать друг другу и кончилось тем, что уничтожили шалаш, и около Беля не стало сторожа.
   Решение этого трудного вопроса отложили до какого-то веча на Купалу...
   Однажды баба, больная лихорадкой, придя за водою, увидела, что их бог лежит опрокинутый, камни разбросаны, и сверх того злоумышленник, подложив сухих сучьев под колоду, изображавшую бога Беля, наполовину сжег ее.
   А так как народ чтил Беля и считал его своим покровителем, то поднялся страшный плач, рыдания, жалобы, и возмущение народа было безгранично. Все приходили к опустевшему урочищу, плакали, заламывали руки.
   Конечно, что заподозрить в таком святотатстве можно было исключительно только христиан. Начали искать в окрестностях, расспрашивать о проезжавших мимо, но на след виновника не напали.
   Прибежавший к месту происшествия Варга воспользовался возмущением народа и начал уговаривать, чтобы в назначенный для этого день все дворы и хаты тех, кого подозревали в принятии новой веры, сжечь, а самих убить.
   -- Когда мы это сделаем, -- говорил он, -- Мешко испугается и не посмеет идти против старых богов!
   В первый момент все с ним согласились; злоба и желание отомстить было великое; но на следующий день один из дедов подал другую мысль, которая, по мнению многих, была гораздо умнее.
   -- Хорошо, -- сказал он, -- пусть так и будет, но прежде всего надо попробовать действовать спокойно. Пойдем все, сколько нас есть -- тысячами, с жалобой к Мешку, расскажем ему, какую потерю и оскорбление нам нанесли христиане, и что это всем принесет и несчастье, и град, и громы, и голод во всей стране; увидим, что тогда он скажет.
   Варга смеялся, но другие соглашались со стариком. Решили отправиться всей толпой с подарками и жалобой к князю. Но пока уговорились, где встретиться и в какое время -- новый слух распространился, что в окрестностях Домбровы стоявший там от незапамятных времен каменный столб был опрокинут святотатственной рукой врага, а стоявший на столбе бог, катясь вниз по камням, разбился вдребезги.
   Сердца язычников опять запылали гневом, и от Беля побежали к Домброве, там плакать над раскрошившимся божком. Вокруг места, где стоял столб, нашли много следов конских копыт, из чего заключили, что людей было несколько, что было очень правдоподобно, так как невозможно было одному справиться со столбом.
   Варга подбивал народ к бунту и указывал на подозрительные дворы, но люди настояли на том, чтобы пойти раньше к князю.
   Напекли калачей, приготовили узорчатые полотенца, куриц и яйца, так как в те времена не полагалось без подарков обращаться к князю с просьбами и жалобами и с требованиями чинить суд и правду. Назначили день, и большая толпа во главе с несколькими стариками отправилась в замок над Цыбиной.
   Толпа, к которой еще присоединялись по дороге, становилась все больше и больше. Народ не скрывал, с чем идет к князю, но Мешко уже с утра был подготовлен к встрече и уведомлен обо всем. Преданные ему люди известили его заранее, и князь по обыкновению ничего не ответил. В замке никаких предосторожностей не предпринимали.
   Остановившись на валах, толпа выбрала из своей среды представителя, который должен был говорить от имени народа, затем, в полном порядке и молча, все отправились в замок и, подойдя к воротам, остановились в торжественном ожидании. Мешко, следивший за всем из-за ставней, выслал стольника спросить, в чем дело?
   Старшие из толпы рассказали ему о случившемся; приказано было подождать. Наконец, вышел Мешко, которому тотчас поднесли подарки, и старики склонились к его ногам.
   Князь ласково улыбался.
   Начали говорить, и как это всегда бывает, перебивали друг друга, повторяли подробности, и повесть затянулась. Сидя на скамье в передней, князь с большим вниманием слушал рассказ.
   Когда в конце концов и самой толпе надоели бесконечные рассказы, и одни начали перебивать других, тогда Мешко, вставая со скамьи, спросил, кто был виновником всего несчастья.
   На этот вопрос никто, конечно, с уверенностью не сумел бы ответить. А высказывать свои подозрения, в. общем, ни на чем не основанные, никто не решался. Открыто обвинять христиан не было повода и доказательств. Люди ворчали, с недоумением пожимали плечами, а Мешко все спрашивал одно -- где же виновник? Один только крестьянин Дрежвица, постарше и посмелее других, наконец ответил:
   -- Милостивейший пане, если бы мы знали, кто виноват, мы бы сами его наказали; ведь мы должны же заступиться за наших богов? Но вы, милостивый князь, сильнее нас, прикажите следить и накажите -- помогите нам стать на защиту наших богов...
   -- Послушай, Држевица, -- ответил Мешко, -- а эти боги очень сильны были?
   Толпа начала кричать, что они могли послать и гром, и град, и мор на скот, и голод.
   -- За что же им вам мстить, если вы не виноваты? -- сказал Мешко. -- А если они обладают такой мощью и силою, то сами за себя постоят и отомстят тому, кто заслужил.
   Тут сразу поднялся шум, не все поняли князя. Мешко еще раз повторил свои слова.
   -- Наконец, -- прибавил он, -- так как виновника не нашли, то и правосудия нельзя учинить, и лучше всего самим богам предоставить право мстить за себя. У них есть громы -- убьют виновника.
   Вдруг из толпы выскочил Варга, взъерошенный и весь красный, как в лихорадке. Еле поклонившись князю, крикнул громким голосом:
   -- Чего тут искать виновного? Разве мы не знаем, кто восстает против нас и наших старых богов? Пальцем можно указать, кто вводит у нас немецкую веру! Слишком много этой сорной травы здесь набралось! Никто другой, только они виноваты: их карать, их изгонять и погубить! Мы не позволим над нами издеваться, и если не найдем у вас справедливости, сами ее учиним.
   Мешко смотрел на кричавшего, а затем сделал знак своим слугам схватить бунтовщика. Толпа остолбенела.
   -- Я тебя, старик, знаю, -- сказал князь, -- ты уже раз поджигал красногорский дом. Тебе возвратили свободу, -- а теперь тебе хочется самому чинить суд и расправу. Это мое дело...
   Когда слуги вмешались в толпу, чтобы взять жреца, она задвигалась, заворчала, как зверь. Старики начали просить за Варгу, который стоял теперь весь бледный. Мешко велел отпустить его, но так грозно посмотрел на него, что дед, не сказав больше ни слова, поскорее улизнул и исчез в толпе.
   -- Никакого удовлетворения я вам не могу дать, так как нет преступника, -- продолжал князь. -- Боги сильные и сами будут защищаться. Испокон веков было принято, что каждый поклонялся тому богу, которого избрал себе, и никто не был за это в претензии. Одни принесли нам Триглава, другие Радегаста, третьи Световида, иные Волоса, и все ставили их и поклонялись им. Приносили богов от редаров, вильков, от лютыков, волинов и от дулебов, -- и никто против этого не восставал. Пусть так будет и впредь! Оставим в покое и тех, кто верует в христианского Бога, а кто вздумает их преследовать, -- тот будет наказан!
   Затем Мешко встал и, смерив глазами молчавшую толпу, велел удалиться.
   Старики поклонились князю, и толпа ушла обратно.
   Варга тщательно скрывался, и толпа ему в этом усердно помогала до тех пор, пока не вышли за вал, так как они серьезно боялись, что князь передумает и прикажет его все-таки схватить. Итак, проба вышла неудачной. Долгое время шли все молча и с поникшими головами, грустные, задумчивые -- никто не смел говорить. Наконец, утомленные, все прилегли на берегу Варты, недалеко от замка.
   Там только, придя немного в себя, начали разговаривать, жаловаться и сетовать. Более смелые критиковали князя, другие поглядывали на них со страхом и молчали, боясь даже их слушать. Варга сидел нахмуренный и сердитый.
   -- Просить у них справедливости! -- воскликнул наконец. -- У них! Когда весь их двор переполнен христианами, которые везде распоряжаются. Что тут спрашивать и о чем просить? Все спокойно было, пока не вернулся сын Любоня, зараженный этой немецкой верой! Мы сожгли его дом... да! Но этого мало. Надо вместе с домом и его самого сжечь. Все из-за него вышло. К нему все собираются, там происходят совещания... Но в другой раз я себя поймать не дам... так как меня здесь уже не будет.
   Никто на эти угрозы не ответил, и Варга с устремленным в землю взором, не обращая внимания на окружавших, бормотал что-то про себя, метался, кричал все громче, то опять стихал и долго не мог успокоиться.
   Никто ему больше не предлагал своей помощи; напротив, старый Држевица даже заметил, что князь правду сказал, что раньше никому не мешали чтить избранного им бога, что христиане уже давно стали появляться в их среде, но их никогда не преследовали ни при отце, ни при деде Мешка.
   Остальные поддакивали старику просто потому, что им надоели эти бесконечные споры; Варга умолк и долго сидел так, задумавшись, затем встал, не взглянув даже на присутствовавших и не сказав ни слова, пошел дорогой через поля, куда глаза глядят. Никто его не удерживал и не звал обратно. Некоторые из более ревностных идолопоклонников советовали немедленно поставить новую статую богу Белю и столб в Домброве. С этим все согласились, и каждый принял на себя известный труд в постройке нового столба.
   В тот же вечер в Красногоре уже обо всем знали, так как один из слуг прибежал рассказать о жалобе толпы, об ответе князя, об угрозах Варги. Ярмеж, ничего не передав Власту, везде поставил стражу и велел им наблюдать за приходящими.
   Мешко вместо того, чтобы испугаться и отложить решительный момент, велел в тот же день начать приготовления к торжественному крещению....
   Были посланы нарочные в Чехию за священниками, в которых нуждался отец Иордан; притом Мешко просил чешского князя прислать работников, умевших строить каменные храмы по образцу всех христианских, и других ремесленников для приготовления утвари, необходимой при устройстве храма и при богослужении.
   И Власту опять пришлось принять участие в этой поездке. Но юноша охотно делал все, что служило ускорению обращения язычников в христианство. А пока, не говоря для какой цели, Мешко велел свозить камень в Познань и Гнезно.
   Большие приготовления шли в замках, хотя народу ничего не говорили... Отец Иордан, подготовляя к крещению всех, кого мог, не забывал прибавить при этом, что у князя имеются подарки для новообращенных... Это были белые платья из тонкого полотна и сукна, шитьем которых был занят весь двор Горки и Дубравки.
   Иордан, читая Евангелие, объяснял всем, что новая вера делает всех братьями во Христе, что она соединяет и сравнивает всех, что князь, принимая крещение, становится для всех отцом и вместе с тем братом.
   Несмотря на то, что уничтожение Беля произвело такое сильное впечатление на народ, не проходило ночи, чтобы где-нибудь на распутьи или в каком-нибудь урочище не опрокинули священного столба или не разбили статую какого-нибудь бога. Казалось, что это делает невидимая рука, так как виновник не оставлял после себя никаких следов...
   Напрасно ждали, что боги накажут святотатца...
   Богов, оставшихся по разным заброшенным углам леса и даже стоявших у домашних очагов, набожные язычники начали прятать и укрываться с ними.
   Варга, старавшийся склонить народ к более сильным мерам, собрал вокруг себя лишь немногочисленных единомышленников, с которыми ему пришлось укрываться. Вся страна облеклась в траур.
   Никогда, даже к лучшему, человек не в состоянии перейти без внутренней борьбы, а тем труднее возродиться целому народу, пережившему тяжелый переворот. Тогда не скоро все входит в нормальную колею. Моменты переворотов у народа -- это моменты беспорядков и междоусобиц. Тогда неблагонамеренные пользуются временной свободой, которую приобретают благодаря рушившимся законам и стараются действовать исключительно для своей личной выгоды. То, что бывает во всем мире, случилось и у полян, но благодаря большому уму и умелому правлению Мешка смуты, следствием которых бывает истощение государства, были вовремя остановлены.
   Все готовилось медленно, так как исполнение всей задачи оказывалось с каждым днем труднее, а приготовления требовали много ума, такта и хладнокровия; Мешко был принужден отложить торжественное извещение о крещении до следующего года. Надо было обращать и увеличить число готовившихся к принятию христианства и дать достаточно времени для того, чтобы народ привык к мысли о том, что старая вера должна уступить место новой.
   Во время этих смут Мешко обдумывал способы сближения с Отгоном и заключения с ним союза... Судьба ему в этом случае помогла.
   Уже в Кведлингбурге можно было с уверенностью сказать, что гордый Вигман, прогнанный царем, не преминет воевать с Оттоном. За ним наблюдали, но он исчез в славянских странах, ища себе приюта у их мелких князей.
   Как раз в это время ободрытский вождь Мстивой поссорился с вагирским Зелибором. Оба они уже были завоеваны немцами, и поневоле приходилось им покоряться саксонскому маркграфу Герману.
   И на этот раз маркграф, решая их спор и убедившись в том, что Зелибор не прав, лишил его земель и власти. Зелибор, находя это решение неправильным и не желая уступать, призвал на помощь Вигмана и, соединившись, оба пошли на маркграфа.
   Но еще не успели хорошо подготовиться к борьбе, как Мстивой вместе с Германом сделали набег на село и замок Зелибора и взяли их почти без сопротивления; что касается обоих вождей, то они должны были спасаться бегством. Мешко не вмешивался в эти вечные споры, но внимательно за всем следил и всегда знал, что делается, так как у него там всегда имелись свои люди, доносившие ему обо всем.
   Чтобы избегнуть преследования Германа, Вигман скрывался у волинов, живших по берегам Одры, откуда этот беспокойный дух вместе со своими временными союзниками делал набеги на земли Мешка... И этот момент князь нашел очень подходящим для исполнения своей задачи: защищая собственные земли, он мог освободить императора от беспокойного родственника, чем бы, конечно, оказал Оттону большую услугу.
   Власт, поехав в Прагу, передал, между прочим, Болеславу просьбу Полянского князя прислать в помощь несколько полков вооруженных воинов...
   И в то время когда внимание всех было обращено на приготовление к крещению, князь, который не мог долго жить без войны, готовился к встрече с Вигманом.
   Однажды вечером, вернувшись из Праги, Власт привел с собою, кроме нескольких духовных, ремесленников и художников, и два блестящих отряда чешской кавалерии. Все, что жило в замке, высыпало на двор, увидев прибывших.
   И Дубравка выбежала с большой радостью, приветствуя своих чехов, в особенности священников, которые должны были ей помогать в великой задаче обращения народа.
   Она на самом деле была душою всего и торопила всех кругом. Предоставляя ей делать, что она хотела, Мешко все молчал и оттягивал с последним решением.
   Но теперь казалось, что решительный момент настал.
   Навстречу чехам вышел сам Мешко, приглашая во дворец вождей обоих отрядов вместе с духовными.
   Остальных разместили немедленно в замке, где уже все для них было приготовлено. Дубравка, которая думала, что чешские войска были присланы для того, чтобы присутствовать при обряде крещения, горько впоследствии разочаровалась. Несколько дней все отдыхали. Ремесленникам было указано, что делать, а Мешко, отдав нужные распоряжения и передав отцу Иордану приехавших священников под его попечение, сам занялся приготовлениями к поездке.
   Вся пехота, которой было очень много, отправилась на границу к Одре; на следующий день зслед за ними пошли отряды чехов, на третий день, простившись с женою, сев на коня, и в сопровождении Сыдбора: сам князь поехал в поле.
   При виде этого Дубравка потеряла терпение и наполовину со слезами, и наполовину с гневом, в тот момент когда Мешко препоясал полученный им от Оттона меч, спросила, что все это значит и куда он собирается?
   -- Княгиня ты моя, -- спокойно ответил Мешко, -- позволь мне спокойно заниматься моими делами, как мне хочется... Я ведь не трогаю веретена и не берусь вас учить прясть, позвольте же и вы мне воевать, как знаю и могу.
   -- Но к чему предпринимать новые войны, не сделав дома самого необходимого, хотя бы для того, чтобы получить Божье благословение? -- перебила его Дубравка.
   И на этот вопрос Мешко не ответил, а просто рассмеялся и сделал рукой жест, как бы замахнулся мечом...
   -- Все в свое время, моя милостивая, но нетерпеливая госпожа, -- сказал он. -- Люди и лучше приготовятся, и скорее свыкнутся с тем, что их ожидает... Священникам еще много предстоит работы и со мною, и с моими подданными, пока нас сделают христианами. Когда я увижу, что настало время, скажу... а пока нужно в поле и на охоту... и будь здорова, милостивая моя госпожа.
   И милостивой госпоже пришлось смириться и принять приказы мужа; ей уже было известно из практики, что от князя она могла добиться многого, но только долгим терпением. Он твердо стоял на своем и никогда не уступал, решив что-нибудь по-своему.
   И на этот раз он уехал в поле, даже не сказав ей, в какую сторону направляется, а в замке остались проповедники, работавшие под руководством Иордана. Власт в свою очередь продолжал дело в Красногоре...
   А около замка в хатах работали присланные ремесленники: отливали колокола из бронзы, приготовляли серебряную утварь, резали на дереве, учили, как надо обделывать камни и жечь известь... Там уже присматривались к этой работе парни, широко открывая глаза и готовясь к работе, которая обладала еще прелестью новизны.
   От плуга и меча к молоту и долоту -- переход не был легким.
   Однажды вечером, в обозе над Одрой, граф, Оттонов родственник, делал смотр войскам своих новых друзей. Он был уже не такой оборванный и грязный, каким мы его видели в Кведлингбурге, а в блестящих доспехах, на прекрасном коне, в кожаном и покрытом железной чешуей шлеме, с красной китой (султаном), в голубом плаще, наброшенном на плечи.
   Граф производил странное впечатление среди этих людей, окружавших его, которым ни он, ни его свита совершенно не подходили. И на самом деле, что могло быть общего между немецким рыцарем, принадлежавшим к самому блестящему европейскому двору, но изгнанным оттуда благодаря каким-то несчастным обстоятельствам, и полудикими людьми, принадлежавшими совершенно к иному миру? Трудно было найти какое-либо родство между этим блестящим вождем и его воинами.
   Земко и Гласко, два начальника над волинами, ехали по обеим сторонам Вигмана, одетые тоже на немецкий манер, но как-то не стильно: на каждом из них были неважные доспехи... У Земко на голове был кожаный шлем с пером, застегнутый крест-накрест двумя железными ремнями, у пояса висел маленький меч, на плечо был наброшен пестрый плащик, а ноги были обуты в старые, потертые, на шнурках башмаки, а сверху были надеты из толстого полотна панталоны. Гласко, тоже бывавший среди немцев, старался по возможности прилично приодеться, но это ему так же мало удалось, как и его товарищу. На нем был короткий франкский кафтан, обшитый тесьмой и застегивавшийся у шеи двумя бронзовыми пряжками, а на руках он носил старые медные кольца; все это вместе мало подходило одно к другому, но Гласко сделал все, что мог.
   И Гласко, и Земко, страстно желая вырваться из-под немецкого ярма, ухватились за Вигмана, как за якорь спасения. Они были в полной уверенности, что этот немецкий рыцарь, родственник императора, лучше всякого другого знает, куда направить войска. Но прежде чем броситься на немцев, им хотелось испробовать силы и счастье на полянах.
   Итак, Полянский князь должен был послужить для них пробным камнем.
   Земко и Гласко, верившие в Вигмана, как в оракула, не думали, что они служат для него игрушкой.
   Они убаюкивали себя радужными надеждами... Прежде всего они надеялись напасть на полян, покорить их себе, взять богатую добычу или заставить их присоединиться и пойти вместе с ними на маркграфов. Все это казалось им очень легким к исполнению; блеск немецкого вождя ослеплял бедных славянских начальников, а вечные споры между собою заставили забыть волинов, что они идут на своих братьев.
   Надменность Вигмана, который чувствовал себя бесконечно великим и держал себя среди этих простодушных людей самоуверенно, импонировала двум начальникам и подбодряла их... И этот новый вождь мог с ними делать, что ему было угодно, так как они доверяли ему, как богу, и смотрели на него, как на основателя их будущего величия...
   Немецкий граф, объезжая отряды волинов, как-то странно на них поглядывал. Это не было войско -- это была толпа храбрых, доблестных молодцев, рвущихся в бой, но, к сожалению, недисциплинированных.
   Они были разделены на несколько отрядов и расположились обозом над рекой, на ее высоком берегу; их было так много, что вся долина, насколько глаз мог охватить, была занята ими. Для старших были приготовлены палатки, состоявшие кз куска полотна, растянутого на четырех палках; только для Вигмана была на холме устроена более роскошная; все же остальные спали под открытым небом или в маленьких шалашах около разведенных костров.
   Земку удалось собрать очень небольшую и довольно-таки непредставительную конницу. Все воины были крупного роста, на маленьких лошадках, одетые в простые сермяги, с луком на плече, с молотами и секирами, привешенными к их седлам; они держали в руках копья разных размеров. В большинстве, в глазах этих людей, у которых пряди длинных и густых волос выглядывали из-под шапок и падали на лицо, отражалось дикое, неустрашимое мужество, но не то, которым можно управлять и с которым можно было работать совместно, а то, которое рассчитывает исключительно на самого себя и не позволяет собою ни руководить.
   Точно дикие кони, они рвались, упрямились, кусались, не в состоянии ужиться вместе; эти люди спорили между собою, ругались и громко хвастались друг перед другом своими подвигами,
   В сравнении с немецким войском, молчаливым и послушным, эта хвастливая толпа должна была показаться Вигману довольно странной. Он действительно смотрел на них с удивлением, а Земко и Гласко, ехавшие по его бокам, старались прочесть в его глазах, какого он мнения об их дружине, которой нельзя было отказать в выносливости и храбрости.
   Граф все их пересчитывал, надеясь задавить неприятеля исключительно количеством, и ни на что другое не рассчитывая.
   По очереди то Земко, то Гласко заговаривали с вождем о своих воинах, но немецкий рыцарь не отвечал, потрясал головою и пожимал плечами.
   Сделав смотр коннице, у которой даже не было приличного оружия, Вигман перешел к пешему люду, его было гораздо больше. Приказали всем лежавшим и спокойно отдыхавшим на траве подняться и становиться рядами, чтобы показать себя начальству, как следует.
   Но это было нелегко привести в исполнение, так как они вставали неохотно, медленно собираясь в кучи и недовольно ворча. Почти все волины были исполинского роста, широкоплечие, но плохо одетые, и у многих не было сапог; вместо оружия были палки и копья. Зато у всех были щиты, как у полян, сколоченные из тонких досок, обтянутые кожей вдвое и втрое и кое-где набитые гвоздями и стержнями.
   С шумом поднимаясь на ноги, волины хватали оружие, кто каким владел.
   Глядя на них, Вигман думал, что если бы не принимать в расчет обучение и оружие, то эти толпы силачей, не боявшихся смерти и рвавшихся в бой, ради него самого, ради крови и подъема, который дает битва, были бы страшны. И опять, сидя на своем коне, немецкий рыцарь пересчитывал их, надеясь, что количеством он сумеет задавить неприятеля.
   Но идти против Мешка ему не было страшно; он полагал, что у полян войско немногим лучше, чем у волинов.
   Земко и Гласко были в радужном настроении; было ли так же легко на душе у Вигмана, отгадать трудно. Объехав все ряды, рыцарь повернул коня и поехал по направлению к своему шатру. На настойчивые вопросы, как вождь нашел их отряды, начальники получили ответ, что это красивый народ.
   Вигман пал духом, увидев, с кем он связался и кем он предводительствовал. Около шатра все сошли с лошадей, а когда Гласко и Земко опять заговорили об отрядах, Вигман процедил несколько слов сквозь зубы и, гордо простившись с ними, приподнял опону и вошел к себе в палатку.
   Там поджидал его старый, как и его хозяин, слуга, немец Гат-тон, единственный человек, который его не бросил и не изменил, и хотя ему не хотелось идти против императора и воевать вместе с язычниками, все же он не оставил Вигмана. Он был сильно привязан к своему господину и, если бы тот его бросил, он бы не знал, что с собою делать дальше. Маленький, коренастый, поседевший, вечно молчаливый, послушный и смирный, он был создан для того, чтобы состоять при ком-нибудь. Судьба послала ему Вигмана. Прожили они вместе и блестящие годы, и теперь на старости лет скитались по чужим углам.
   Когда Вигман вошел в палатку, старый Гаттон вскочил на ноги и бросился снимать со своего господина доспехи. Молчаливый граф позволял все делать с собою, сидел задумчивый и угрюмый.
   -- Гаттон, как тебе все это нравится? -- сдавленным голосом начал немец. -- Из Кведлингбурга в обоз волинов? Из гостей у Оттона к Земку? Э! Низко же мы пали!..
   Гаттон пожал плечами и долго молчал.
   -- Милостивый граф, -- сказал он наконец, -- разве не лучше это, чем судьба Эрика, Бакки, Германа, Вирина и Езерина?..
   -- Конечно... но ведь те чуть-чуть не убили епископа Гилливарда, поэтому их Оттон велел казнить в Кведлингбурге... А я?.. Я ведь только защищал свою голову...
   Гаттон что-то ворчал про себя.
   -- Говори громче, ворчун, если хочешь, чтобы я тебя понял! -- крикнул Вигман.
   -- Вы защищали шею, милостивый граф, нечего было жалеть спины, -- ответил щитоносец.
   -- Спина у меня твердая! Это все мое несчастье! -- воскликнул рыцарь. -- В моих жилах течет кровь Оттонов...
   Гаттон утвердительно кивнул головой. Как раз он расстегивал на нем расшитый стальной чешуей кафтан, под которым виднелся другой, кожаный (тогда их носили по несколько на себе).
   -- У них... у нас, -- продолжал Вигман, -- все зависит от настроения и фантазии... Если бы я попал к Оттону в хороший момент, то получил бы все, что хотел; но судьба желала, чтобы он был в дурном расположении духа...
   Помнишь, Гаттон, -- прибавил Вигман, -- Гинтера, епископа Ратисбонского? И откуда у него взялось епископство? Гаттон все качал молча головой.
   -- Однажды, будучи в Ратисбоне, Оттон шел рано утром на службу в монастырь святого Эммерама. По дороге он сказал себе: освободилось кресло епископа... кого посадить? Кого... пусть судьба назначит... Первый духовный, которого я встречу, будет епископом... У ворот монастыря стоял бедный Гинтер, отворявший двери... "Что ты мне дашь за епископскую шапку?" -- спросил, шутя, Оттон. -- "Милостивейший император, -- смеясь, ответил бедный священник, -- ничего у меня нет, кроме порванных на ногах башмаков..." -- И его сделали епископом, -- прибавил Вигман. -- Так же точно и я мог бы быть саксонским князем вместо Германа, если бы попал в подходящий момент...
   Гаттон снимал с князя последнюю часть доспехов и что-то невнятно бормотал.
   -- И к чему тебе все это, милостивый граф? -- ответил он, нахмурившись. -- Разве Герман, которого осыпали милостями, не вызвал негодования у Оттона тем, что его встречали в Магдебурге при звоне церковных колоколов, что дерзнул лечь отдыхать на царскую кровать и сесть за царским столом? А епископ Бруно разве не проклял этого счастливого Германа, которому вы завидуете?..
   -- И все-таки я предпочел бы быть отлученным от церкви епископом Бруно, -- воскликнул Вигман, -- чем отверженным императором!.. Но милость родственников непостоянна... Лучше бы мне быть его побочным сыном, чем родственником.
   Гаттон сделал какой-то жест руками, как бы желая противоречить этим откровенностям.
   -- Конечно, -- подтвердил, вздыхая, Вигман, -- ты разве не знаешь, что своего сына Вильгельма от невольницы-славянки, простой девки, Оттон сделал архиепископом Могунцким?.. Его сыновьям и дочерям, этому побочному потомству все разрешалось... а нам, несчастным, велели молчать и терпеть... Вильгельма сделал архиепископом, а вдова Конрада Франконского, хотя тайно венчалась с Кононом, после от него отреклась, и Бургардт, который стал в ее защиту, отрубил руку у того, кто слишком далеко ее протягивал!..
   Все это говорил Вигман с большой горечью, голос его становился все грустнее и наконец совсем затих, и казалось, что в этот момент его гордость и сила сломлены. Когда Гаттон снял с него доспехи и отошел в сторону, Вигман, заметив на столе Распятие, пал на колени и горячо начал молиться.
   Покорно и смиренно сложив руки перед Христом, Вигман начал вслух произносить слова молитвы; Гаттон, стоявший в углу, машинально тоже сложил руки и стал повторять за господином молитву. Молились долго, и среди кх шепота, врываясь, доносились из обоза дикие возгласы волинов, как будто насмехаясь над молящимися.
   Наконец, Вигман кончил и лег на приготовленную для него постель, но сон бежал от него. С открытыми глазами, подпершись рукой, думал он об Оттоне, о себе самом и о своей странной судьбе.
   Начало смеркаться, как вдруг послышался у входа в шатер легкий свист. Гаттон вскочил на ноги и вышел узнать, в чем дело. Вигман, повернувшись в ту сторону, откуда послышался шум, ждал.
   Минуту спустя, щитоносец ввел Земка. Он шел очень скоро, с оживленным лицом и горевшими глазами.
   -- Есть вести о Мешке, -- сказал он.
   -- Очень рад... Где же он теперь?
   -- Стоит на расстоянии полдня от нас, должно быть, ничего не подозревает... Что же нам делать? Поджидать ли его здесь или наступать?
   Вигман поднялся и сел на своем ложе.
   -- Большой с ним отряд?.. Где он расположился?..
   Но на этот вопрос Земко не умел ответить. Позвали принесшего весть о Полянском князе. Это был уже старик, с палкой в руке, в рубашке, с мешком через плечо, босой и немного напуганный и чем-то обеспокоенный. Земко начал допрашивать его. Рассказал он, что видел в обозе только пехотных людей, и на вопрос, много ли воинов, уверял, что и половины нет того, что у волинов. Мешко спокойно расположился обозом на лужайке и в роще, как будто не подозревал никакого соседства.
   Земко смотрел немцу в глаза, тот долго соображал.
   -- Если вы уверены в своих людях, то отчего бы нам не пойти им навстречу? -- сказал Вигман. -- Перевес всегда бывает на стороне того, кто первый нападает...
   -- Значит, завтра на рассвете двинемся...
   Граф не противоречил и не уговаривал, опять улегся, кивком головы ответил на поклон Земка и опять погрузился в думы. На следующее утро, еле успели рассеяться ночные тени, все воины встали и начали становиться в ряды, вожди сели на своих коней, а Вигман, опять заключенный в своем чешуйчатом кафтане, выехал вперед со своим верным Гаттоном, который вез за ним небольшой щит и запасной меч.
   День обещал быть знойным. Отряды медленно выступили; впереди каждый из них нес станицу, на которой были очень грубо вырезаны по дереву орлы, птицы и разные уродливые животные. На станице Земка был изображен белый вол.
   Выступая в поход, воины затянули какую-то песню, странно звучавшую в ушах Вигмана, который про себя молился.
   В обозе Мешка он сам, Сыдбор и два чешских вождя стояли наготове с самого утра. Там уже знали про Вигмана, о волинах, о том, сколько их, и князь, встав рано утром, стал располагать свои войска. Чешской коннице он велел уйти в лесную чащу и там стать в два отряда, причем напомнил им, чтобы они не явились ранее условленного знака.
   Мальчик, сидевший на высокой сосне и наблюдавший за приходом волинов, должен был в известный момент дать сигнал полянам. Через несколько времени, почти одновременно с протяжным свистом мальчика, раздались песни приближающегося неприятеля. Воины Мешка еле сдерживали себя, но им было приказано не трогаться с места. Должны были так стоять и ждать, пока враг совсем не подойдет близко.
   Когда толпы волинов начали приближаться, Мешко и Сыдбор вскочили на коней и, постояв на виду у них, вдруг бросились бежать, дав приказ людям тоже ехать обратно.
   Увидя это, Вигман и Земко, ехавшие впереди, немедленно приказали своим войскам преследовать полян и сами с громкими криками бросились догонять их.
   В обозе Мешка как будто произошло смятение, и отряды один за другим начали скрываться в лесной чаще.
   Волины во главе с Вигманом с громкими криками, визгом и большим воодушевлением поскакали вслед за полянами.
   Воины Мешка все отступали, но так медленно, что враг их уже нагонял. Поляне отступали глубже в лес и, как бы испугавшись волинов, даже не пробовали защищаться.
   Считая себя почти уже победителями, Земко и Гласко еще с большим воодушевлением напирали на врага, и даже Вигман стал увлекаться.
   Уже они находились в нескольких саженях от неприятеля, как вдруг, по данному Мешком знаку, вся пехота повернулась лицом к волинам. Обе стороны бросились друг на друга с ожесточением.
   Отряды волин высыпались, вылились, бросились на полян в беспорядке; подняли щиты, начали бить палками; засвистели стрелы... посыпались дротики...
   В тот момент, когда волины были уверены в победе, вдруг с левой и с правой стороны рощи выступили на звук рожка Сыдбора два чешских конных отряда.
   От конского топота задрожала земля, и прежде чем недисциплинированные толпы волинцев сообразили, в чем дело, их уже окружила со всех сторон пехота Мешка и конница Хотека и сжала, как клещами, в то время как чехи набросились еще с тылу. С другой стороны налетел отряд пехоты Сыдбора, все люди закаленные в бою. Волины совершенно растерялись и под ударами неприятеля падали, как мухи, а кто мог, спасался бегством.
   Земко и Гласко, видя отчаянное положение своих людей, бросились вперед, чтобы или спасти их, или вместе погибнуть. Вигман, стоя на холме, видел, что сражение проиграно.
   Пехота Мешка была, пожалуй, не больше, чем у волинов, но все-таки в его отрядах царил порядок, и в то время как у союзников Вигмана почти отсутствовала конница, чешская была прекрасно вооружена и ни в чем не уступала даже образцовой немецкой. Граф с высокого холма смотрел на эту бойню и, видя, что уже спасения нет, с презрением и гордостью повернул коня и медленно начал отступать. Единственным спасением теперь было бегство.
   Сердце у него сжималось при мысли, что ему приходится постыдно бежать перед врагом. Вигман замедлил шаги, но к нему подбежал Гаттон и начал умолять его бежать. Еще было достаточно времени, чтобы уйти, избегнуть преследования чехов, занятых ловлей волинов, которые разбежались по лесу, ища убежища.
   Вигман уже хотел пришпорить коня, чтобы бежать, как вдруг ему загородил дорогу Земко, с искрящимися глазами, окровавленной головой и в порванной одежде. Он схватил за поводья лошадь, на которой сидел Вигман. Лицо его изображало отчаяние.
   -- Да, -- вскрикнул он, -- хорошо вам было вести нас в засаду, отдать нас на убой и гибель, зная, что вас вынесет быстрый конь!
   Вигману от этого упрека, точно от пощечины, бросилась в голову кровь; можно было думать, что он мечом, который держал в руке, разрубит дерзкого смельчака. Но он сдержал себя, вздрогнул и соскочил с коня.
   С мечом в руке и не отвечая Земко, он пошел туда, где сражались.
   Брошенный конь, прежде чем Гаттон успел схватить его под уздцы, испугавшись криков, бросился галопом в поле.
   Вигман, одетый в тяжелые доспехи, шел пешком. Возле него, ломая руки и проклиная несчастный день и час, шел Земко, но Вигман даже не обернулся, равнодушно выслушивая проклятия и упреки. Их немедленно окружили люди Мешка. Волиновским старшинам и Вигману пришлось отступить, отбиваясь от неприятеля. Граф шел молча, не обнаруживая ни волнения, ни отчаяния, только страшно рубил попадавшихся под его меч. От железной чешуи его кафтана отскакивали мечи и крошились копья. Земко и Гласко защищались с отчаянием людей, знающих, что хотя они своей жизни не спасут, но заставят врага заплатить за нее дорого.
   В долине не было больше сражающихся войск, а только кучка испуганных и спасавших свою жизнь людей, которых преследовали неприятели. Место, где произошла первая стычка, теперь было покрыто трупами зарубленных чехов. В кустах и зарослях прятались раненые. Зеленый луг был весь истоптан, везде видна была кровь, валялись поломанные дротики, брошенное оружие, и все это производило впечатление какого-то страшного могильника. Вправо и влево -- по всей роще раздавались стоны и вой. Одни убегали, другие гнались за ними по всем направлениям.
   Один отряд во главе с Сыдбором пустился в погоню за Вигманом, который, как им было известно, повел на них волинов. Мешко не хотел ему дать убежать и сам бы его поймал, если бы ему ложно не указали стороны противоположной той, куда ушел рыцарь. Эта погоня началась в полдень и протянулась до вечера. Поляне наступали на Вигмана и тех, кто с ним были, но ни убить его, ни взять в плен не могли. Число его товарищей все уменьшалось. Предлагали ему сдаться, так как он весь обливался кровью, но цесарский родственник с гордостью, присущей его роду, предпочел погибнуть, чем сдаться этой черни и сложить перед ней оружие... Шаг за шагом, утомленные, как он, наступали враги, жаждавшие его схватить; Вигман, думавший только о спасении, отступал, а за ним шли его преследователи. Ругались взаимно по-славянски и по-немецки. Сумерки все сгущались, и казалось, что конца не будет этому упорному преследованию.
   Наконец благодаря темной ночи и лесной чаще Вигману удалось немного уйти от этой погони, и казалось, что он сумеет совсем освободиться от врага. Земко уже погиб, Гласко где-то пропал при отступлении, Вигман остался один, а с ним его верный Гаттон, который и здесь не хотел его оставить...
   Настала темная ночь...
   Время от времени по всем направлениям проезжали люди Мешка в надежде наткнуться на Вигмана, наконец все стихло, и немецкий рыцарь пал полуживым на землю. Острие копья вонзилось сквозь чешую кафтана в его грудь, оттуда сочилась кровь.
   С ожесточением Вигман начал его отрывать, хотя это причиняло ему новую боль. Раненый Гаттон притащился к нему, чтоб помочь, но силы оставили его, он упал у ног своего господина и скончался.
   Вигман посмотрел на него, как на преданную собаку, убитую во время охоты, глаза затуманились слезами, и свою дрожащую руку он приложил к его лбу. Лицо Гаттона облито было потом, но уже холодное, и оно еще более стыло под его рукой.
   Вигман остался один, раненый, со сломанным мечом, не зная, где он и что дальше делать. Здесь ли умирать, в лесу, в пустыне, или еще пробовать спастись? Кругом было тихо, только шумел лес, и иногда непонятный крик птицы, как бы чем-то разбуженной, прерывал глубокое молчание.
   Вигман будто застыл, глядя то на труп своего слуги, лежащего у его ног, то на темное ночное небо, которое кое-где мерцало сквозь ветви деревьев своими звездочками. Сам не знал, как долго он лежал, а когда хотел подняться, почувствовал себя разбитым и бессильным.
   На его побелевших устах показалась горькая улыбка: наконец, преодолев свою усталость, он приподнялся, опираясь на меч. Тихим шагом начал двигаться вперед, сам не зная, куда его приведет это ночное бегство. Крики сражавшихся, сигналы, команда, все это стихло. Только шумел лес над его головою, и иногда ветер слегка задевал ветви, точно душа на перелете ударялась о них.
   Вигман знал, что жизни своей уже не спасет, но зато его рыцарская честь осталась незапятнанной; меч сломался, из ран текла кровь, но он не попал в плен... Хотелось ему помолиться и умереть где-нибудь спокойно, хотел... сам не знал чего. Какой-то инстинкт заставлял его искать себе приюта. Медленно он потащился лесом, стараясь не держаться края его, опираясь на окровавленный меч, думая о Гаттоне, который остался в лесу без христианского погребения.
   Охотник и воин, он знал немного и небо, и звезды, так как не раз ему приходилось пробираться ночью через лесную чащу. На небе Большая Медведица указывала приближение рассвета, на востоке показалась светлая полоса, предшествующая восходу солнца. Рыцарь шел дальше, иногда отдыхая около деревьев; вдруг издали, на самом краю леса, ему почудилось, что он видит усадьбу. Приближаясь, он на самом деле отличил высокий забор, окружавший хату, покрытую крышей из драницы, с деревянной трубой и во дворе колодезь.
   Жажда его мучила.
   Кругом хаты было тихо, даже при его приближении нескоро залаяли собаки. Но их голос показался ему таким милым, он ему предвещал людей... может быть, сострадательных.
   Вигман остановился у закрытых ворот, с противоположной стороны которых собрались собаки, поднимая страшный лай. В хате скрипнули дверь, и показался на пороге человек.
   Уже было светло, и хозяин мог издали разглядеть эту колоссальную фигуру, которая молча умоляла о приюте.
   Это была хата бедного славянина-земледельца, гостеприимно открытая для всех, кто в нее попадал, без исключения. Гостеприимство у славян было законом, из которого не исключали и врагов.
   В сермяге, наброшенной на плечо, хозяин вышел открыть ворота. Посмотрел на рыцаря, узнал в нем немца и, ничего не говоря, повел его за собою. Псы, следуя за ними, лаяли и выли.
   Еле держась на ногах, Вигман вошел в хату, где от угля в очаге была зажжена лучина; заметив в углу скамью, усталый, он упал на нее. Кровь с него текла, вид был страшный, и хозяин, глядя на него, ломал руки.
   Опершись на стол, рыцарь отдыхал, только рукой сделал знак, что хочет пить. Поднесли ему воды.
   В то время как хозяин ухаживал за раненым, а собаки, не успокоившись еще, лаяли, во дворе поднялся крик.
   Вигман, услышав, слабой рукой схватился за меч, который стоял возле него; хотел встать, но уже больше сил не стало.
   Вдруг на пороге хаты появились люди Мешка, простые солдаты, преследовавшие разбитые отряды волинов, которые спасались бегством. Послышались радостные крики: наконец-то Вигман попал им в руки!
   С поднятыми палками и копьями начали они толкаться кругом Вигмана, который, подняв меч, еще из-за стола грозил им.
   Начальник кричал, чтобы он сдался.
   -- Я?.. Вам?.. Никогда!.. Пусть сюда придет ваш князь, только ему мой меч отдам... а нет, буду защищаться до последней капли крови, до последнего издыхания... Прочь, сволочь!..
   Люди попятились, но через минуту опять начали наступать, и один из них замахнулся на рыцаря палкой; но тот, схватив обеими руками свой меч, отбросил палку и ранил холопа.
   Эта отчаянная защита удержала преследователей. Не было нужды доканчивать несчастного, еле державшегося на ногах, облитого кровью; начали искать старших, послали за Сыдбором, который был недалеко. Солдаты Мешка остановились на известном расстоянии, вспомнив, что перед ними находится человек, минуты жизни которого уже сочтены.
   Вигман заметно терял силы, но глаза еще метали грозные искры, а лицо выражало глубокое презрение.
   Вскоре явился Сыдбор, поспешно пробрался сквозь толпу и стал напротив.
   -- Покорись или погибнешь!..
   -- Кто ты? -- спросил.
   -- Брат Мешка.
   Наступило молчание. Вигман посмотрел на свой меч, облитый кровью, схватил его за острие и рукояткой протянул его Сыдбору. Глаза его вспыхнули диким огнем, и губы тряслись.
   -- Отдай этот меч побежденного Вигмана своему господину и скажи ему, пусть отошлет его своему приятелю. Отгон будет ему за это благодарен... и его вознаградит.
   Когда Сыдбор брал у него меч и с любопытством смотрел на него, Вигман прошептал:
   -- Дай мне спокойно умереть...
   И, как стоял за столом, только подвинувшись немного дальше, пал на колени, сложил руки и громко по-немецки начал молиться.
   В этой последней молитве умирающего было столько вдохновения, что все, находившиеся в избе, отступили со страхом и глубоким уважением к нему. Рыцарь уже никого не видел, только горячо молился... Слезы, смешанные с кровью, текли из глаз, а из уст выходили непонятные слова и глубокие вздохи; несколько раз он ударял в грудь окровавленной рукою, затем, опустив голову на руки, закрыл глаза, как те римские гладиаторы, которые накидывали на лицо плащ, чтобы скрыть выражение боли... Ничего не было видно, кроме дрожавших рук и побелевшего лба. Он медленно скатился со скамьи и умер.
   Там, где он сидел и стоял на коленях, осталась лужа застывшей крови.
   Сыдбор и остальные свидетели этой кончины долго стояли и смотрели на несчастного. Становилось все светлее, и солнце уже заглянуло в окошко, когда на дороге раздался конский топот, и к усадьбе подъехал князь Мешко с дружиной. Увидев его, Сыдбор выскочил к брату и, подавая ему меч Вигмана, поздравил его с победой.
   Волины были разбиты наголову, все поле битвы покрыто трупами, остатки отрядов были рассеяны, опаснейший враг Мешка, Вигман, умер.
   Мешко вошел в хату взглянуть на труп рыцаря и, смерив глазами эту гордую даже после смерти фигуру, ничего не сказал, вышел, приказав похоронить врага с подобающими его сану почестями.
   Вскоре начали собираться кругом усадьбы рассеянные отряды, проведшие всю ночь в поисках беглецов. Земко и Гласко оба были убиты в бою, победа была блестящая и надолго навела ужас на племена, жившие по берегам Одры.
   Чехи и поляне собрались здесь и начали подсчитывать потери, которые были незначительны. Добыча тоже не была большая, кроме сильных невольников и мало стоившего оружия.
   Отдохнув немного, князь передал начальство над отрядом своему брату Сыдбору, приказывая ему идти обратно в Познань, а сам, захватив с собою только приближенных, поехал вперед, взяв с собою меч Вигмана, на память о победе.
   Так кончил этот неспокойный дух -- Вигман, который нападал с Героном на полян, а после повел на них волинов, воевал за Оттона и против него, за славян и со славянами... и нигде не найдя удовлетворения и покоя, умер для того, чтобы не мутить покоя других.
   Напротив усадьбы насыпали для рыцаря могильный курган, но креста на нем некому было поставить.
   Император, узнав о смерти рыцаря, ничего не сказал, может быть, пожалел его.
   На следующий день в Регенсбурге отслужили торжественную панихиду по скончавшемся графе.
  

X

  
   Как когда-то старый Любонь принимал у себя родственников и соседей в Красногоре, когда его сын вернулся, так теперь отец Матвей пригласил всех новообращенных христиан на праздник Всех Святых погостить у него и вместе помолиться. Теперь он уже не очень скрывался с новой верой, число последователей которой с каждым днем увеличивалось; поэтому оставили все особенные предосторожности -- так как казалось, что даже самые ревностные язычники не посмеют выступить против христиан, к которым принадлежала княгиня, большая часть придворных, и сам князь исповедовал христианство, хотя об этом еще официально не было объявлено.
   Идолопоклонство уступало, молчаливое и встревоженное, и искало себе убежища там, где до него труднее всего было добраться... в глубине лесов, на недоступных урочищах.
   Если какой-нибудь проповедник осмеливался пройти туда с крестом и Евангелием, то встречал такой грозный отпор, что должен был поскорее уходить, чтобы спасти свою жизнь. В то время как в городах и в окрестностях все языческие идолы были уже уничтожены -- там, в лесах, их ревностно оберегали, и ни одна рука христианина к ним не смела прикоснуться.
   Старцы, бабы, парни, вооруженные палками, сидели по берегам святых источников, на распутьях, у священных дубов и защищали к ним доступ.
   В лесах между Познанью и Гнезном вместо уничтоженных языческих богов тайком ставили кресты, которые на следующий день находили поломанными и сожженными.
   Язычники никогда не выступали в борьбе открыто, но она не прекращалась, и все время чувствовалось брожение в народе... Последователей христианской веры появлялось все больше -- язычники все с большим отчаянием защищались...
   Дом Власта, куда, кроме новообращенных христиан, никто не заходил, принял новый вид и приметы, отличался всеми специфическими чертами домов западных христиан.
   Исчезли прежние разные воинские приборы, латы, луки, щиты, которые Ярмеж попрятал в сундуках. Отец Матвей чуть ли не устроил из своего дома монастырь. Он сам надел темную сутану, подобную тем, какие носили монахи святого Венедикта на Монте-Кассино, у которых Власт жил некоторое время, а комнаты во всем доме убрал, подобно монастырским кельям. Повсюду были развешаны образа с изображением Спасителя и в византийском вкусе Богоматери, на всех стенах висели распятия и другие эмблемы христианской религии. У каждой двери была прикреплена кропильница, а часовня с каждым днем обогащалась разной церковной утварью, блистала драгоценными принадлежностями и роскошными приборами. Алтарь украшали цветы, которые меняли ежедневно. Здесь отец Матвей молился за упокой души своего отца и за обращение своего народа, любовь к которому служила ему беспрестанным побуждением к проповедничеству.
   Он, отец Иордан и несколько чехов, которые им помогали, беспрестанно научали всех тех, кто уже принял крещение, но оставались по-прежнему идолопоклонниками. Многие из них переходили в христианство, им совсем не интересуясь, и относились к перемене веры так же равнодушно, как к перемене платья -- и, конечно, они в душе оставались язычниками, причем пробовали помирить дорогое им и уходящее прошлое с туманным будущим.
   Гожу и Ярмежа, которые получили при крещении имена Ганны и Андрея, Власт, или отец Матвей, обвенчал и сделал их хозяевами своего дома, но и с ними ему пришлось возиться не меньше, чем с прочими новообращенными в деле научения их вере. Медленно распространялось христианство, но еще медленнее обращенные привыкали к его обрядам и обычаям.
   Хотя стояла уже поздняя осень, но день Всех Святых вышел удивительно теплый и солнечный. Везде, на лугах и в лесу, носились тонкие, прозрачные паутинки "бабьего лета", на ветвях деревьев дрожали последние желтые листья, а на полях, словно весною, уже зеленел посеянный хлеб. Все это теперь было покрыто легким инеем, ярко блестевшим в освещении утреннего солнца.
   В усадьбе еще до рассвета началась жизнь: жарили и варили кушанья для гостей, накрыли столы в избах и даже на гумне, так как в этот день ожидалось много народа. Власт из прежних традиций, которые хорошо сочетались с христианской верой, сохранил стародавнее полянское гостеприимство для всех. Всякий, кто бы к нему ни постучался, был принят в дом -- будь он христианин или язычник. Точно также никому не отказывали в милостыне.
   Утром, вместе с гостями, жившими в более отдаленных местах, приехали из замка и отец Иордан, и два чешских священника, и в то время как они готовились к заутрене, прибывали все новые гости. Это были по большей части обращенные жупаны и крестьяне, и немного бедного люда, который приходил небольшими группами и, робко озираясь, входил в дом. Многие из прибывших носили повешенные на груди крестики, которые получили при крещении, часто служившие единственным доказательством того, что они христиане.
   Маленькая часовня не могла вместить всех молящихся, поэтому части их пришлось стоять на дворе во время службы, но алтарь находился как раз напротив окна, через которое можно было видеть все, что происходило внутри комнаты служивших священников. Ярмеж между тем делал прислуге, накрывавшей столы, последние распоряжения, касающиеся трапезы.
   Это новое христианское общество внешне ничем не отличалось от прежнего языческого; платье и оружие носили такое, как и прежде, все осталось то же самое, только выражение лица у всех как бы смягчилось, и все эти вооруженные люди теперь держали себя поскромнее.
   Перед обедом, когда весь дом и даже двор наполнились гостями, между которыми преобладали мужчины, в часовню вошел отец Иордан с двумя другими священниками и начали служить обедню. Воцарилась торжественная тишина. Большая часть этих христиан не знала молитв... каждый молился по-своему; только когда после жертвы началась лития, вся эта толпа начала громко повторять за священником: "Молись за нас и смилуйся над нами".
   Возможно, что вместо, Kyrie eleysson -- по незнанию, как говорит Дитмар о других славянах, они произносили: "Укра олеза" (ukra oleza), что обозначало "о кусте ольхи"; может быть, что и поляне, не понимавшие значения многих слов, их изменяли, но ведь все это было простительно, ибо это делалось по неведению.
   Заутреня была отслужена торжественно, при абсолютной тишине, что должно было переполнить сердца проповедников радостью, так как они убедились, что их труд дает прекрасные плоды. С сияющим лицом отец Матвей, помолившись у алтаря, снял с себя стихарь и уже собирался выйти к гостям, как вдруг вбежал к нему Ярмеж и объявил, что со стороны Познани виднеется приближающийся кортеж, который, по всей вероятности, принадлежал князю...
   Выйдя из ворот, Власт и в самом деле различил несколько десятков всадников верхом, направлявшихся к усадьбе, во главе которых ехали мужчина и дама... за ними бежали собаки, и мальчик нес на руке сокола.
   Ехали, значит, на охоту, и была ли им Красногооа по дороге, или нарочно завернули в усадьбу, никому это не было известно. Власт остался у ворот, чтобы встретить их достойным образом на случай посещения князя.
   Когда ехавшие приблизились, тогда можно было разглядеть веселое лицо Мешка и всегда улыбавшуюся Дубравку в своем девичьем венке на голове, которого она и на этот раз не сняла. Княгиня все время посматривала счастливыми глазами на своего мужа и на все окружавшее их. Увидев стоявшего у ворот Власта, Мешко приветливо кивнул ему головой и подъехал к воротам.
   -- Вот как странно, -- воскликнул он, -- всегда у вас вижу веселье! И у отца вашего был полон дом гостей, а теперь и сын устраивает у себя пиры.
   Князь посмотрел на стоявших во дворе, которые ему низко кланялись. Дубравка, оглядываясь по сторонам, заметила через открытое окно алтарь и смиренно перекрестилась.
   -- Что это здесь у вас сегодня -- свадьба или крестины? -- спросил князь.
   -- Праздник, -- ответил отец Иордан, -- в память тех, кто страдал за веру и много сделал для ее укрепления, а завтра будем праздновать день всех усопших...
   Князь кивнул головою, как будто желая избегнуть разговора о религии и ее обрядах, так как в этих делах он не много понимал и часто задавал Иордану странные вопросы и еще более странное высказывал обо всем мнение, отчего у них нередко происходили споры. Поэтому князь предпочел не затрагивать этой темы, чтобы не дать повода неутомимому священнику подчеркивать в присутствии посторонних его незнание.
   Власт покорно предложил князю и княгине сойти с лошадей и отдохнуть.
   -- Нет у меня времени, -- ответил князь. -- С собаками и соколами едем в Гнезно; вместо того чтобы мне здесь остаться, я еще от вас одного гостя захвачу с собою... Отец Иордан с нами поедет, он мне нужен; но от меда у вас не откажусь, если предложите -- выпью.
   Сидя на лошади, Мешко с любопытством поглядывал по сторонам, и когда ему поднесли меду, он выпил его с удовольствием; для княгини тоже принесли кубок, от которого она не отказалась. Смеясь, она к нему прильнула своими красными губами.
   Между тем из конюшни уже вывели коня для отца Иордана, и весь кортеж, не спеша, отъехал от усадьбы тихим шагом, направляясь в сторону леса. Оставшиеся долго смотрели вслед.
   Отец Иордан ехал молча, бормоча молитвы и стараясь разгадать, зачем он понадобился князю в Гнезне; утешал себя только тем, что у него всегда и везде было много работы и что он приносил пользу. Несколько раз собаки бросались преследовать дичь, и раза два или три взлетал сокол, но охота как-то не удавалась, и отец Иордан приписал эту неудачу праздничному дню, когда охота не разрешалась, но к новообращенным во многих случаях приходилось быть снисходительным.
   Весь день прошел в странствовании через поля и леса, и уже смеркалось, когда издали показалось селение на берегу озера, а дальше и само Гнезно, расположенное на Мховой горе. Большое пространство на берегу занимал город, состоявший исключительно из деревянных домов, но очень опрятный и казавшийся не бедным.
   Издали уже блестели дома своими раскрашенными стенами и резными столбами. Ремесленников здесь было столько же, сколько и в Познани, точно так же и войско, которое было размещено частью в замке и частью по хатам, расположенным вокруг него. На горе стоял княжеский замок, защищенный с одной стороны валом, а с другой водой. Он был, как и все в то время не только славянские, но и большая часть построек у немцев, деревянный. Недалеко от дома на высоких столбах стояла старая языческая кумирня с красной крышей. На самой ее верхушке возносился вырезанный из дерева какой-то бог-урод.
   Вблизи капища стояли разные замковые пристройки, точно такие же, как на Цыбине и так же украшенные, только еще древнее. Тут давно выцвели яркие краски и светлые оттенки, а столбы и стены слились в один серый цвет и производили угрюмое впечатление.
   Сыдбор вышел пешком к воротам встречать брата, искренно радуясь его посещению. По всей вероятности, он уже раньше знал о намерении князя приехать в Гнезно, так как и столы были приготовлены к приему, и громада знатнейших земледельцев стояла во дворе с непокрытыми головами, приветствуя князя. Между замком и кумирней были свалены большие кучи камня и другого строительного материала. За спинами старшин стояли какие-то незнакомые люди, которые, по-видимому, ожидали там Мешка и с любопытством к нему присматривались.
   Глубокими поклонами до земли приветствовали и князя, и княгиню, которые вместо того чтобы войти в замок, пошли с отцом Иорданом по направлению к капищу, обошли его кругом, причем князь осмотрел замковые пристройки и, ничего не сказав, вернулся в замок и вошел в большую приемную горницу.
   Это была горница с низкими потолками, закоптевшая, очень примитивно устроенная, без украшений, словом, здесь все осталось в неприкосновенности со времен Пяста... Кругом стояли скамьи, столы на деревянных козлах, простой пол, посыпанный зелененьким тростником. Сквозь открытые двери виден был ряд точно таких же горниц.
   Мешко оглядывался с благоговением. У главного стола были уже приготовлены два сиденья для князя и княгини, на столе стояла серебряная посуда и миски, но князь не сел за стол, а обращаясь к жене, сказал:
   -- Надо нам поклониться раньше душе хозяина этого дома, первому из нашего рода, долго жившему здесь, в этом доме.
   И пошел вперед, ведя с собою жену, а Сыдбор, как будто догадываясь в чем дело, пошел вперед через целый ряд изб и горниц. Так они обошли одно крыло замка, пока не остановились перед запертой дверью. Сыдбор се открыл...
   Изба была небольшая, очень похожая на светлицу, какие встречаются в убогих хатах. Все убранство ее состояло из скамьи и стола... Но напротив входа на стене висело что-то, покрытое пышной опоною, точно королевская одежда.
   Мешко, видно, очень взволнованный, снял с головы шлем, и Сыдбор тотчас подошел к стене и медленно и осторожно приподнял занавес.
   Княгиня, может быть, думала увидеть несметные богатства или что-нибудь чрезвычайное... На стене висела простая серая сермяга, липовые лапти и кузов, а на полу стоял пустой улей...
   -- Милостивая госпожа, -- произнес Мешко, -- это одежда моего прадеда, земледельца Пяста, в которой его и посадили на трон... Эту одежду он оставил нам, внукам, чтобы мы помнили наше начало и наше происхождение.
   Говоря это, князь взял край этой одежды и поцеловал, Сыдбор сделал то же; Дубравка стояла вдали.
   -- Не сохранили вы на Градчине соху Пржемысла, но она наравне с сермягой и умом Пяста остантеся в памяти его внуков.
   Сыдбор опустил опону. Мешко грустный вышел из избы. Воспоминание прошлого было для него как бы укором в этот момент, когда ему казалось, будто он отрекается от него и изменяет ему. Минуту он поколебался, чувствуя приближение решающего момента.
   Дубравка, казалось, угадывала его внутреннюю борьбу и, когда они входили в горницу, где их уже ожидали старшины, разговаривавшие между собою вполголоса, сказала князю:
   -- Жаль, что вы не захватили с собою туда, в ту избу, отца Иордана; пусть бы он покропил сермягу святой водой, и вам бы легче стало на сердце...
   Входили в избу опять приветствуемые низкими поклонами... А так как сумерки совсем уже было опустились, то слуги внесли лучины, и начался пир.
   Дубравка была со всеми любезна и мила, и казалось, что ей большое удовольствие доставляет, когда кругом нее все были в хорошем настроении и веселились. Тогда у нее самой все лицо смеялось, и горели глаза, с губ не сходила улыбка; она тогда чувствовала себя хорошо и старалась еще более подзадоривать окружавших. Никто не видел ее с хмурым лицом или грустную, поэтому и все присутствующие чувствовали себя свободно и оживлялись все более и более.
   Она заставляла всех, кто умел, петь, а когда ее просили, она тоже не отказывалась и охотно напевала старые чешские песенки, в которых поляне находили что-то свое, давно забытое.
   Им казалось, что они слыхали еще в детстве эти песни, или, может быть, где-то в другой жизни... и теперь только вспомнили их. Песенки перекочевывали из-под Велтавы на Вислу и Варгу. Из одного края их гнали тяжелые времена, а из другой страны ее выгоняла война или другие несчастья...
   В большой горнице было необыкновенно весело... только Мешко сидел задумчивый... может быть, у него перед глазами стояла серая сермяга Пяста или он вспомнил смерть Вигмана, или думал о том, что даст ему будущее...
   Через открытые окна, доносился какой-то странный треск, на который никто не обращал внимания, кроме одного Мешко. Как только раздавался удар, Мешко весь вздрагивал, хватался за кубок с медом и смотрел перед собою испуганными глазами.
   В то время как в горнице весело болтали, во дворе творилось что-то такое, на что люди, стоявшие на валах, смотрели с ужасом.
   Группа каких-то никому не известных людей, которых князь выписал из Чехии, принялись за уничтожение старой кумирни. На пороге ее стояли два деда, уперевшись на палки. Один из старших рабочих подошел к ним.
   -- Уходите, старцы, вам тут более ни делать, ни стеречь нечего. Сокровищницу перенесли во дворец, а кумирне пришел конец.
   Оба деда слушали и, как бы не понимая, посматривали друг на друга, затем вошли во внутрь кумирни. За опоною стоял старый пень, напоминающий бесформенную человеческую фигуру, обвешанную разными бляхами и кусками лат. С одной стороны было прикреплено копье, с другой -- богатый щит. У ног статуи стояла посуда для жертвоприношений.
   Деды приблизились к статуе и уселись у ног ее, на земле.
   Человек, который приказал им уходить, медленно направился к ним.
   -- Уходите! -- крикнул он. -- Князь приказал, идите прочь отсюда, нечего вам здесь делать.
   Старики, понурив головы, ничего не отвечали. Тот, кто их хотел прогнать оттуда, подождал немного и наконец, потеряв терпение, схватил одного из них за плечо и рванул. Дед наклонился, старался вырваться из сжимавшей его лапы, но упал, затем встав, опять сел на старое место. Не помогало и то, что их ругали и угрожали им.
   Пришлось звать людей, которые, подойдя к старым, схватили их за руки и несмотря на их сопротивление выбросили за дверь кумирни. Но едва рабочие успели отойти от них, как они опять вернулись и легли на полу у подножия статуи; на этот раз их связали и увели куда-то во двор.
   На валах молча стоял народ и несмотря на темную ночь глаза всех были устремлены туда, где стояло капище, и, кто мог бы различить голоса, доносившиеся оттуда и смешанные с шумом пирующих в замке, тот услыхал бы стоны и плач, но тихие и сдавленные....
   Что делалось внутри капища, никто не видел; что-то выносили оттуда, выкатывали и убирали оставшиеся предметы. Слышно было, как рвали опоны; остались голые столбы и пустой сарай. Вдруг раздались глухие удары топора, которые отдавались эхом в сердцах людей, покорно смотревших издали. И топоры работали до тех пор, пока не подрубили столбов; черная крыша кумирни задрожала, накренилась, качнулась. Все люди отскочили, и старое здание с грохотом упало на землю. Но громче его был стон, пробежавший в толпе: это старый мир рушился! Люди закрыли глаза и плакали.
   Из замка никто не вышел несмотря на раздавшийся треск и грохот, который там, без сомнения, был слышен. Слуги со двора закрыли ставни. Остались одни развалины, в которых время от времени еще что-то потрескивало и глубже проваливалось.
   Долго люди не подходили к этой куче досок и столбов; наконец, когда старший рабочий приказал убирать, работа закипела. Хватали и вытягивали балки, разрубали стропила, тащили столбы, очищали место, где раньше стояла старая кумирня. Подозванные батраки уносили все это и укладывали на кучу под валом, на котором стоял народ. Сразу никто не тронулся, но немного спустя все, кто стоял на валу, начали спускаться вниз и, как муравьи, стали уносить все эти щепки, останки дорогого им капища. За одними последовали и другие, стоявшие подальше, и в одно мгновение все доски, балки, столбы и щепки, все, что было, исчезло!
   Эти щепки поруганного храма, которые передавали тысячи рук, пропали где-то в ночной тьме.
   Только на валу толпа, хотя тихая и безмолвная, что-то лихорадочно делала. Одни спускались вниз, другие спешили наверх, не проронив ни слова. Стража, рабочие, уничтожавшие кумирню, хотели воспротивиться этому присвоению. Но толпа, не прерывая молчания, обступила их, сжала со всех сторон, как клещами, и стража едва смогла вырваться оттуда. Тогда вся толпа бросилась к развалинам, а все, что еще там оставалось, хватала и уносила куда-то. Те, кто работал над разрушением капища, должны были теперь стоять молча, не смея ни дотронуться, ни противоречить толпе. У них вырывали из рук куски дерева; кричать и звать на помощь они не хотели. Поэтому они отступили, терпеливо ожидая конца грабежа.
   Груда уменьшилась в одно мгновение; самые тяжелые балки уносили куда-то в темноту и пропадали с ними. Осталась груда камней, но и те покатились по направлению к валам, и на площади осталась только вскопанная земля, да уголь и щепки. Народ начал расходиться.
   Издали еще видны были отдельные группы, а затем все стало тихо.
   Старая кумирня исчезла бесследно.
   Когда после веселого пира старшины вышли из замка, разогретые медом и радушным приемом князя, то остановились, как вкопанные, и онемели при виде пустого пространства, где еще за несколько часов до того стоял старый храм. Переглянулись между собой и тихо и молча начали расходиться.
   На валах стояла стража и вооруженные войска, точно так, как будто на следующий день собирались выступить в бой. И в городе, и в замке всю ночь бодрствовали, и только один Мешко, не заботясь ни о чем, спокойно лег спать. Но уже на рассвете был на ногах. И в сопровождении Дубравки, Сыдбора и отца Иордана, одетого сверх черной сутаны в белый стихарь и сопровождаемого мальчиком, несшим тяжелую бронзовую посуду с водой, Мешко вышел из замка. Прежней кумирни и следа не осталось, даже не видно было и того, из чего она была построена. Будто чудом каким-то убрали место, смели все до последней пылинки, только вскопанная земля указывала площадь, где когда-то стоял храм Есса.
   Медленным шагом все подошли к месту, которое уже отец Иордан, идя впереди, кропил святой водой. Князь посмотрел кругом, но в замке, кроме свиты и вооруженного войска, никого не было.
   Какой-то чужой человек подошел с непокрытой головой, держа в руках циркуль, за ним следовали несколько его помощников. Все они пошли вместе с Иорданом отмерить площадь и начертить крест, который тотчас же обозначили белыми кольями, видневшимися уже издали. Эмблема спасения была исполинских размеров -- она занимала всю освященную площадь, а Дубравка, перекрестившись, указывая как раз на середину креста, сказала:
   -- Пусть здесь меня похоронят. Мешко молчал.
   Когда церемония кончилась, и все направились обратно домой, к князю подошел один из его слуг.
   -- Милостивый князь, -- шепотом проговорил он. -- Старые из храма все еще лежат связанные, что с ними делать? Вчера с отчаянием защищали доступ к кумирне, нельзя было заставить их уйти оттуда.
   Князь задумался и ответил, понизив голос и посмотрев в сторону ксендза и жены, как бы боялся, что его подслушают:
   -- Усадите их на телегу, прикройте соломой и свезите куда-нибудь в глубь лесов и оставьте их на каком-нибудь урочище, -- сказал и тотчас отвернулся; на его лице отразились невеселые думы.
   Дубравка подошла к князю и положила руку на его плечо.
   -- Господин мой милостивый! Радоваться следует и веселиться, вы сегодня сделали великое дело.
   -- Мы еще его не сделали, -- прошептал Мешко, -- не сделали, а уже больно; каково будет, когда все кончится?
   -- Тогда перестанет болеть, -- сказала Дубравка смело, -- и чем скорее это будет, тем лучше.
   Князь, как обыкновенно, ничего не ответил, посмотрел на Сыдбора, который тоже стоял испуганный и грустный, и оба вошли в замок.
   На обозначенном кресте, теперь освященном святой водой, стоял на коленях Иордан и молился. Его ничуть не смущало, что вокруг него были люди, преимущественно язычники, и смотрели на него с удивлением и суеверным страхом. Это была молитва, в которой нуждалась его душа, и он не мог от нее отказаться. Со сложенными руками, глазами, устремленными в землю, на которой стоял, он молился и плакал, как будто желая отогнать от этого освященного места все несчастья и упросить для него благословение Божие на веки. Между тем чужие люди, которые там измеряли площадь, как будто разогретые внутренним пламенем, двинулись к груде приготовленных камней, другие уже стояли с лопатами, собираясь копать землю для фундамента. Отец Иордан все еще молился. Когда он встал и благословил площадь на все четыре стороны, раздался сигнал и повсюду посыпалась земля. Мешко и Дубравка уже уезжали, с ними отец Иордан, а Сыдбор только провожал брата.
  

XI

  
   Так все готовилось к введению христианской веры, и Дубравка каждую минуту ждала, что, наконец, над первой церковью будет воздвигнут крест. Но чем больше приближался этот момент, тем Мешко старался отодвинуть его дальше и все медлил с последним шагом. Всякий раз, когда уезжал на охоту и по дороге встречался с народом, глядел на угрюмые лица, разговаривал с земледельцами, которые были далеки от всего, что творилось в замке, и тогда приезжал домой грустный, неуверенный в себе, опять колеблющийся; а если княгиня расспрашивала его, когда наконец будет торжественное крещение, -- ничего ей на это не отвечал.
   Когда Дубравка обращалась к отцу Иордану за советом, то он увещевал ее быть терпеливой и не слишком спешить с этим; ему казалось, что князь будет принужден искать защиты у немцев и союза с императором, а тогда крест будет необходим и откроется свободный путь для христианской веры.
   Хотя уже и теперь христиане больше не скрывались, а Иордан и княгиня брали на свое попечение новообращенных, служили в часовне, но сам князь, перестав быть язычником, однако, еще не сделался христианином. Во многих случаях он противоречил, многого не хотел ни понять, ни слушать. От свободы, к которой он привык в жизни, не мог отвыкнуть, всякое подчинение было ему противным. В душе он прекрасно понимал упрямство народа и искренно ему сочувствовал, а поэтому был так снисходителен к нему.
   Иордан был терпелив, а Дубравка, несмотря на свое решение ждать, все более и более возмущалась против мужа, тем больше, что из Чехии не переставали спрашивать о том, когда будет наконец крещение и торжественное венчание княжеской четы, и объявление свободы и господства христианской религии во всей стране. На все эти вопросы Дубравка не знала, что ответить.
   Благодаря Дубравке сестра ее мужа, Горка, приняла крещение, а за ней последовал и весь ее двор, за исключением Срокихи, которая убежала от новообращенной княжны к своему питомцу Власту, а увидев там столько для нее грустных перемен, ушла в леса. Напрасно Власт уговаривал ее, упрашивал остаться. Чувствуя себя несчастной в этой новой для нее среде, она однажды утром вышла из дому и больше не вернулась.
   Всю зиму княгиня напоминала Мешку о том, чтобы поскорее кончать начатое дело, но Мешко упорно отмалчивался. Дубравка, беспокойная и очень живая, едва сдерживала свой гнев, не зная даже, чем себе объяснить упорство мужа. Князь не возражал против обращения, даже иногда наказывал тех, что осмеливались преследовать христиан, но бывало, что Мешко заступался и за тех, которых Дубравка слишком торопила перейти в христианство, и совершенно не разделял усердия дочери Болеслава, которая думала исключительно о том, как бы в этой языческой стране разрушить все старое. В то время как Мешко равнодушно ожидал и оттягивал решительный момент, доверенные Дубравки тайком опрокидывали статуи, жгли кумирни и ночью на всех старых местах водружали кресты -- но напрасно.
   После Нового года княгиня опять начала просить мужа исполнить данное слово. Мешко опять молчал, а когда она начала настаивать, вышел из комнаты, ничего ей не ответив.
   Князь был очень хорошим мужем, но не хотел признать за женщиной права распоряжаться дома. А когда Дубравка слишком ему надоедала, то обыкновенно в шутливой форме и с милой улыбкой посылал ее к прялке и к пяльцам.
   Зима в том году была суровая, но это не мешало устраивать охоты чуть ли не ежедневно, и Мешко очень часто уезжал на охоту еще до рассвета, очень долго оставался там и, возвратившись домой, опять собирался обратно.
   Однажды поздно ночью, вернувшись домой с очень удачной охоты, где было убито много всякого зверя, которого привезли в замок на нескольких санях, князь, войдя к себе в избу, нашел ожидавшего там Доброслава.
   Князь оживленно начал ему рассказывать об охоте и о том, как его люди живьем поймали дикого кабана, но неожиданно взглянув в лицо верного слуги, заметил признаки какого-то беспокойства. Не желая оставаться в неизвестности, князь тотчас спросил, не случилось ли чего-нибудь в замке?
   Доброслав как-то медлил с ответом.
   -- Милостивый князь, -- сказал он наконец, сделав знак слугам, чтобы их оставили вдвоем, -- наша княгиня собирается уезжать...
   -- Куда? Когда? -- спросил князь.
   -- Из Праги приехал нарочный от князя Болеслава... Не знаю, с чем приехал, но приказано все готовить к дороге.
   Так как это было уже поздно ночью, Мешко больше ни о чем не расспрашивал и улегся спать.
   На следующий день князь встал ранее обыкновенного.
   В самом деле в доме Дубравки было большое оживление, запаковывали сундуки и тюки и выносили их во двор; видно было, что люди спешили с работой, и движение было большое. Мешко велел позвать к себе Ружану.
   Кажется, что старая дама уже ждала, что ее позовут, так как была наряжена несмотря на раннее утро во все свои любимые безделушки.
   -- Что это у вас происходит? -- спросил Мешко.
   -- Ах, милостивый князь, -- низко кланяясь и подходя совсем близко, как для интимной беседы, сказала Ружана, -- что у нас делается?.. Право, я теряю голову, сама не знаю... Тут смута... Вчера приехали чехи к милостивой княгине, долго с ними разговаривали наедине. Это не в моих привычках подслушивать... не имею понятия, о чем говорили... Шептались долго-долго, а затем милостивая госпожа вышла и распорядилась все свое, что привезла из Праги, запаковать в сундуки и связывать все в узлы... все... Князь может догадаться, что это обозначает? Я только стою и смотрю... у княгини есть свои чешские дамы, которым она все доверяет... на меня не изволит даже посмотреть... Никогда ничего я не знаю...
   Ружана в отчаянии ломала руки.
   Мешко посмотрел на нее и кивком головы отпустил. Он с нетерпением ждал прихода Дубравки и надеялся, что она ему объяснит значение всех этих приготовлений в дорогу. На самом деле, час спустя, вошла в комнату княгиня, но не веселая и жизнерадостная, как обыкновенно, а грустная, нервная и взволнованная.
   Мешко указал рукой на двор, где лежали приготовленные сундуки и вьюки, как бы спрашивая Дубравку, что все это значит?
   Дубравка на него посмотрела.
   -- Да, я посылала к отцу в Прагу с просьбой прислать за мной... Хочу вернуться домой. Мне здесь дольше оставаться нельзя.
   Она на минуту задумалась, а затем, глядя на мужа, продолжала:
   -- Мне стыдно... Видите, я все еще ношу девичий венок, потому что ни торжественного крещения, ни обряда венчания не было. Поэтому я не имею права назвать себя твоей женой. В глазах христиан дочь Болеслава только твоя возлюбленная, как все эти Лилии и Любуши... а дочь Болеслава Лютого и внучка Пшемыс-лавов ею быть не может и не будет! Предпочитаю вернуться к отцу, чем переносить этот стыд и жить среди язычников. Уеду домой! -- еще раз повторила она.
   Мешко стоял огорченный и не знал даже, как ей возразить. Дубравка еле удерживалась, чтобы не плакать.
   -- Нет, вы не уедете! -- сказал Мешко. -- Пришлось бы вашему отцу прислать все свое войско, иначе я вас не отпущу!
   -- Тогда я убегу, а так жить не буду и стыдно мне, и грех! -- прибавила Дубравка.
   Князь, пожав плечами, сел на ложе и задумался.
   -- Ведь я вам дал слово и сдержу его, -- отозвался Мешко. -- Я знаю, что делаю.
   -- И я знаю, что делаю и чего требую... я покорно ждала... а теперь пришло время назвать меня женою или отпустить обратно домой.
   Князь медленно поднялся со своего места, задумался о чем-то, а затем, подойдя к плачущей княгине, сказал:
   -- Когда обратно прилетят ласточки, все кумирни падут, и в Гнезне воздвигнем первый костел. Когда ласточки вернутся, -- повторил он.
   У Дубравки радостно блеснули глаза, и она, как ребенок, хлопнула в ладоши.
   -- Поклянись твоим новым Богом, поклянись Христом, карающим вероломных, -- воскликнула она, и, снимая с шеи крестик, подала ему его, -- поклянись!
   -- Клянусь! -- ответил Мешко.
   Дубравка стала его благодарить; князь, нахмурившись, стоял, не говоря больше ни слова.
   С того дня начались приготовления к торжественному крещению.
   Чешские послы, которых отослали обратно в Прагу, должны были вернуться к Мешку вместе с прилетом ласточек, в сопровождении благочестивого священника Боговида, который должен был торжественно крестить Мешка.
   В Гнезне, где уже строился первый костел, кипела работа, спешили его закончить к весне: там должны были крестить князя. Между тем отец Иордан, Власт и другие старались к этому времени собрать как можно более новообращенных, которых решили крестить в тот же день, что и Мешка.
   В замок в Гнезне свозили белые платья и все нужное для этого памятного дня. Было решено, что в тот же день все остальные кумирни, идолы в лесах и на распутьях и священные рощи будут истреблены и сожжены.
   Кумирня, что стояла около замка на Цыбине, тоже была уничтожена в присутствии всех жителей. Но никто уже не смел восставать против этого, так как не только весь двор, но и войско было обращено в христианство.
   В этот же день отец Иордан освятил место, где в скором времени должны были построить церковь. Все это происходило явно, на глазах всего народа; о жрецах и гуслярах как будто забыли; они исчезли куда-то, и никто их больше не видел. В стране было тихо, а люд молчал, и священники спокойно ходили в народ, стараясь их обратить, но оказалось, что только знатные охотно слушали их, гостеприимно принимали у себя, беднейший же класс относился к ним с полным равнодушием, и в этой среде случаи обращения в христианство были весьма редки.
   С прилетом первой ласточки из Праги явилось посольство в сопровождении старого священника Боговида.
   Дубравка пешком вышла ему навстречу, и Мешко принял его с подобающим его сану почтением. В первых числах марта весь двор, войско, все христиане и те, которые должны были креститься, поехали в Гнезно.
   Кортеж отличался необыкновенной пышностью и торжественностью, но дорога, по которой он следовал в Гнезно, была совершенно пуста. Встречавшиеся кое-где по пути следы язычества уничтожали, а на их месте водружали кресты.
   Везде на распутьях и у священных ручьев, где раньше приносились жертвы языческим идолам, ставили эти эмблемы новой веры. Нигде народ не смел стать на защиту старых богов. При виде этого кортежа и чешского войска народ бежал с полей и скрывался в лесах, исключительно этим выражая свой протест.
   Насыпь, окружавшая замок в Гнезне, и все дворы были запружены народом. Все, желавшие перейти в христианство, собрались там: земледельцы, вельможи, жупаны, все войско и, наконец, те из народа, которых удалось обратить или просто уговорить принять новую веру. Этим последним были подарены специально сшитые белые платья, в которые они переоделись в знак своего обновления.
   Так как нельзя было вместить всех в костеле, то священники обходили валы, на которых стоял народ, окропляли людей святой водой и давали им новые имена. Более знатные поляне имели крестными родителями Дубравку и чешских вельмож. В самом конце, перед нововоздвигнутым алтарем и в не совсем законченном храме, для которого Боговид привез из Праги мощи, был крещен Мешко, а затем княжескую чету торжественно обвенчали... Сыдбор и Горка приняли крещение вместе с князем.
   Этот день закончился пышным пиром; над костелом был воздвигнут первый крест, который с тех пор был путеводной звездой для Польского края.
   Всем непосвященным, видевшим, с каким спокойствием и безропотностью народ принял новую веру, вытеснившую старую, вошедшую в плоть и кровь его, могло казаться все вполне нормальным. Особенно чешские священники радовались этому и предсказывали счастливое будущее. Один Мешко понимал, что значит это молчание, эта видимая покорность и это бегство жителей в непроходимые леса.
   Так как нелегко было проникнуть в глубь страны, где еще продолжали стоять статуи языческих богов и столбы, и даже кумирни, тотчас после крещения был снаряжен отряд войска, который во главе с духовенством должен был отправиться в самые отдаленные места для окончательного уничтожения всех знаков идолопоклонства и для водружения на их месте крестов.
   Власт с радостью согласился быть проводником одной из таких экспедиций. Не желая терять ни минуты, он из Гнезна отправился в Красногору, куда должны были приехать вслед за ним те, с которыми он собирался поехать в леса.
   Проезжая ту самую дорогу, что накануне, он с грустью заметил, что все кресты были опрокинуты, частью сожжены и осквернены, и ни один из них не остался на месте. Власт теперь понял, что обозначало это покорное молчание народа и чего можно было от него ожидать. На дороге ему не встретился ни один человек.
   С какими-то неприятными предчувствиями Власт подъехал к дому.
   Вечер был прохладный; на крыльце дома сидели Ганна и Андрей.
   Увидев подъезжавшего Власта, они оба вышли ему навстречу, расспрашивая, как все произошло в Гнезне. Власт, полугрустный, полу радостный, начал им рассказывать о том, как много народу съехалось и с какой торжественностью крестили князя, как все приоделись в белые платья и, наконец, о том, как поставленные накануне кресты на дороге, ведущей в Гнезно, были опрокинуты злоумышленниками и осквернены.
   -- Отец мой, -- отозвался Ярмеж, теперь Андрей, привыкший так называть Власта, -- это пока начало... и надо приготовиться ко всему, и не только сегодня, но еще в течение долгих лет народ будет бунтоваться... Кто знает, что нас еще ждет впереди...
   Отец Матвей схватил его за руку.
   -- Нет, нет! -- воскликнул он. -- Теперь, когда мы имеем право научать, объяснять и обращать, теперь мы должны открыть глаза народу и стараться повести его на путь истины...
   Ярмеж грустно задумался и больше ничего не сказал. Все вошли в дом, и отец Матвей прежде всего направился в часовню, чтобы там помолиться Богу; Ганна стала готовить скромный ужин. И когда, наконец, сели за стол, Ярмеж вспомнил, что надо пойти, как он всегда делал, посмотреть, все ли вокруг дома в порядке, и все ли сторожа находятся на постах.
   Но так как Ярмеж долго не возвращался, то обеспокоенная этим Ганна вышла посмотреть, что случилось.
   Власт остался один. Наконец, когда хозяева вернулись, то оба были такие бледные и встревоженные, что были не в состоянии ответить Власту на его вопросы о том, что их так испугало.
   Когда Ярмеж пришел в себя, он мог только одно сказать:
   -- Беги!..
   Власт все еще не понимал, в чем дело.
   Громадная толпа, направлявшиеся сюда из леса, уже была близко около усадьбы... Все слуги ушли, никого не осталось для защиты... Надо было бежать, пока есть время.
   Спокойно перекрестившись, отец Матвей встал из-за стола и вместе с Ярмежом вышел во двор.
   Оттуда уже видна была толпа, в молчании направлявшиеся к дому Любоня. Во главе толпы можно было узнать жрецов. Вождем был Варга.
   Бежать было поздно. Дом был окружен со всех сторон чернью, в дурных намерениях которой нельзя было сомневаться.
   Власт обнял сестру и Ярмежа.
   -- Бегите, -- сказал он, -- спасайтесь, вас они помилуют и худого не сделают... А что бы ни случилось со мною, я за все буду благодарить Бога и считать, что это Его благословение. Уходите...
   Ганна плакала. Ярмеж поклялся, что не оставит брата одного.
   Глухой шум, как будто от отдаленной грозы, доносился до них. Они находились в сенях, как раз напротив калитки, у которой, облокотившись рукой на свой посох, стоял Варга, весь взъерошенный и красный. Ярмеж, заметив его, подбежал к калитке, но не успел к ней подойти, как дед, замахнувшись на Ярмежа палкой, закричал:
   -- Убью!..
   Несмотря на угрозу, бесстрашный воин подошел к нему.
   -- Чего вам здесь надо? -- спросил он.
   -- Мы пришли на ваше богослужение, -- заревел старый, -- а чтобы не было так темно, сейчас посветим вам.
   Говоря это, он отошел от ворот.
   Обезумевшая Ганна вбежала обратно в дом, силой таща за собой брата. Вышли с противоположной стороны дома, но и там стояла толпа.
   Со стороны леса то же самое: выхода не было. Ярмеж пробовал пробить себе дорогу сквозь толпу, чтобы бежать и звать людей на помощь, но его загнали обратно во двор палками.
   -- Истребить это гнездо...
   -- Сжечь их!..
   Отец Матвей постоял несколько минут, затем, еще раз обняв сестру, пошел в часовню. Там, став на колени перед алтарем, он спокойно ждал смерти. Напрасно Ярмеж молил у людей пощады, даже пробовал откупиться, все были настроены враждебно, везде его отталкивали, не позволяя даже говорить.
   Вскоре со всех сторон загорелся дом, и воздух наполнился удушливым дымом.
   Всюду были подложены горящие головни, и дом вспыхнул одним громадным пламенем.
   В тот момент, когда, казалось, уже не было спасения, Ярмеж вдруг вспомнил про яму, в которую по воле отца был когда-то брошен Власт. Этот заброшенный колодезь, прикрытый железными дверями, почти никому не был известен, и теперь он показался Ярмежу единственным местом, где можно было искать спасения. Ему казалось, что, спрятавшись там, они избегнут ужасной смерти в пламени, и даже если бы крыша, закрывавшая яму, сгорела, то они все-таки могли бы спрятаться в каком-нибудь углублении и ждать, пока чернь, жаждавшая их смерти, не разойдется. Ярмеж немедленно побежал предложить это Власту.
   Но нелегко было уговорить молившегося выйти из часовни, где он решил умереть. В конце концов Власт уступил просьбам и мольбам и позволил увести себя в яму, в которой он когда-то пробыл несколько месяцев.
   И втроем, не замеченные никем, так как никого не было вблизи дома, они медленно направились и спустились в яму.
   Судьба опять привела Власта к тому же месту, где он столько выстрадал, здесь его ждали спасение или смерть -- кто мог это отгадать?..
   Когда Ярмеж набросал на двор мокрой соломы и навоза и закрыл опять яму, стараясь сделать ее совсем незаметной, то в этой темноте им вдруг показалось, что они попали в могилу, куда не доносится никакого звука извне.
   Власт им напомнил о том, что следует молиться. Тогда все стали на колени и повторяли за ним слова, которые он медленно произносил.
   Затем опять стали прислушиваться, но здесь ничего не было слышно.
   Им стало казаться, что это молчание длилось целую вечность, как вдруг они услышали вблизи ямы какой-то шум.
   Ярмеж догадался, что это потрескивал огонь, который все приближался. Теперь уже горели крыши.
   Толпа, издали наблюдавшая пожар, ревела от дикой радости, видя, как с грохотом начинают валиться балки, от падения которых затряслась земля. Затем послышался топот прибежавших посмотреть на пепелище. К счастью, на ворота ямы еще ничего не упало, и огонь не дошел до нее.
   Воздух становился все удушливее и тяжелее; Ганна от испуга и утомления все падала в обморок и опять приходила в себя. Власт, стоя все время на коленях, горячо молился. Ярмеж, ухватившись руками за крышу, прикрывавшую яму, старался следить за пожаром. Сквозь щели виден был огонь, и дым, расползавшийся по земле, начал проникать в яму, где почти нечем было дышать.
   Скорую смерть они променяли на медленные мучения.
   Власт не думал уже о спасении жизни, а только о спасении души, он исповедовал сестру и брата и молился за них и за себя.
   Как огненный дождь, с крыши посыпались искры, затем упало на ворота ямы несколько прогоревших стропил, и в конце концов часть крыши рухнула со страшным грохотом, покрывая землю вокруг горящими углями.
   Теперь для сидевших в яме смерть казалась неизбежной, так как уже нечем было дышать... воздух все более сгущался, и жара становилась невыносимой...
   Слышно было, как вдали падали последние балки и оставшиеся куски крыши, и каждое падение толпа встречала ревом,
   Власт, опершись головою о землю, потерял сознание. Ганна тоже лежала полумертвая.
   В отчаянии Ярмеж старался приоткрыть немного дверь, чтобы впустить свежего воздуха, но вместо этого яма еще более наполнилась едким дымом.
   Ярмеж продолжал поддерживать на своих плечах дверь и прислушивался.
   И ему казалось, что шум немного стих, и толпа удаляется.
   Сразу не хотел этому поверить... ждал еще.
   Но, кроме потрескивания догоравших балок и шума ветра и проливного дождя, никакой более звук не доносился. Дым начал исчезать, и в яму стал проникать свежий воздух, как бы для того, чтобы привести в чувство лежавших без чувств.
   Ярмеж осмелился отодвинуть немного ворота и посмотреть, что делается. Ночь была темная, только небо светилось красным заревом, -- кругом было тихо и пустынно...
   Вся усадьба сгорела, кое-где виднелось еще пламя, которое дождь не успел потушить. Ярмеж выбрался из ямы и ползком облазил весь двор, желая убедиться, что никого больше нет. Толпа разбежалась по всему лесу, вполне уверенная, что обитатели дома погибли в пламени.
   Страдальцы спаслись только каким-то чудом. Но все-таки они не могли еще чувствовать себя в совершенной безопасности. Ведь кто-то из любопытства еще мог вернуться на пепелище; а бежать в лес и там искать убежища, значило отдать себя в руки разъяренной толпы.
   Привстав, Ярмеж думал, что дальше делать: вынести на воздух жену и Власта или оставить их пока в яме? И опять ползком, чтобы не быть замеченным кем-нибудь оставшимся на страже, он добрался до колодца, у которого нашел полное ведро воды. Тогда он поспешил обратно к Ганне и Власту, которые благодаря свежему воздуху, проникшему в яму, уже пришли в себя.
   Власт, стоя, возносил благодарственные молитвы к Богу за чудесное спасение. Со сложенными руками, с глазами, поднятыми к небу, он говорил:
   -- Боже, ты сотворил чудо, для того чтобы обратить неверных и пристыдить злых... Ты, Боже, сотворил чудо не для нас недостойных его, ради великого имени Твоего...
   И Ганна чувствовала это, и Ярмеж, который дрожал от радости, хотя при одной мысли о черни, которая где-то недалеко укрылась, им опять овладевала страшная тревога.
   Когда он раздумывал над тем, как ему поступить, вдруг раздался конский топот, с шумом въехала группа всадников и остановилась у пепелища.
   Не зная еще, с кем имеет дело, Ярмеж бросился на землю, но вскоре из разговора, который доносился до него, он узнал отряд княжеских людей, высланных из замка, где заметили зарево пожара.
   Ярмеж поскорее встал и подошел к ним. Всадники бросились, чтобы его схватить... и нелегко было убедить их в том, кто он на самом деле. Княжеские слуги, сойдя с лошадей, поспешили помочь вынести на воздух Ганну и Власта, полуживых, но все же спасенных.
   Дождь понемногу затихал, кое-где еще видны были языки пламени, освещавшие пепелище. Но каково было удивление, когда среди этого костра они увидели нетронутым алтарь, а сзади его блестевший издали крест... Это было такое же чудо, как и спасение этих людей, обреченных на смерть в огне.
   Ничто не могло больше удержать Власта, и он подбежал к алтарю, у которого начал молиться, за ним последовали Ярмеж и Ганна, на которых чудесное спасение произвело большое впечатление. Люди, прибывшие из замка, недавно обращенные в христианство, молились вместе с ними.
   Вид креста, оставшегося невредимым в огне, произвел потрясающее впечатление на всех и стал для них доказательством могущества нового Бога.
   Кончив молиться, Власт взял уцелевший крест и церковную утварь, всю почерневшую, но целую, и тотчас отправился в замок на Цыбину.
   Уже светало, когда въехали в лес. Впереди ехал Власт, держа в руках блестевший крест, за ним Ярмеж и Ганна.
   Но не успели отъехать и четверти версты от пепелища, как увидели людей, которые здесь прятались от дождя и вместе с тем сторожили пепелище.
   Заметив ехавших, все начали всматриваться; первым поднял голову Варга и увидел уцелевшего Власта, ехавшего с крестом в руке. Старый кудесник онемел от ужаса. Он был вполне уверен в его смерти... ведь вокруг дома сторожили, чтобы никому нельзя было выйти. Как при виде призрака, вставшего из могилы, жрец вскрикнул и, закрыв лицо руками, бросился бежать со всех ног в лес, вслед за ним побежали с визгом и криком обезумевшие от ужаса остальные язычники. Они падали на землю.
   Кортеж во главе с отцом Матвеем медленно и молча поехал дальше и, наконец, исчез в лесу.
  

ЭПИЛОГ

  
   В 973 году, то есть несколько лет спустя после описанного нами, император Оттон и его супруга Аделаида -- как рассказывают современные летописцы, -- направлялись из Италии на праздник Пасхи в Кведлингбург, где в одном из монастырей, недавно построенном, игуменьей была их дочь. В Вербное Воскресение они остановились в Магдебурге.
   Так как Оттон был очень набожный, то, услыхав звон колоколов, приветствующий его, и увидев кресты, возносившиеся над храмами, немедленно сошел с коня и пошел пешком.
   Навстречу ему с зажженными свечами шло духовенство, архиепископы Герон и Адальберт, прелаты, монахи, несущие мощи, кресты, образа и кадильницы... Остановившись, Оттон поцеловал поданное ему Евангелие и мощи и при звуке песни двинулся дальше во главе священников того храма, где недавно были положены мощи святого Маврикия.
   На следующий день, как рассказывает летописец, цесарь наделил церковь, все духовенство и весь город необыкновенно щедрыми дарами.
   Между прочим, там были чрезвычайно редкие в те времена, удивительно написанные и художественно разрисованные книги, которыми не всякий храм мог похвастать.
   В это же самое время Мешко тоже во главе пышного кортежа направлялся в Кведлингбург, чтобы приветствовать своего союзника Оттона, для которого вез богатые подарки.
   В кортеже князя особое внимание и даже изумление возбуждал громадный верблюд, покрытый пышной красной попоной, предназначенный для Оттона. Теперь положение, сила и могущество Мешка совершенно изменились. Прежде всего отношения его с Болько были натянуты, так как они воевали за Силезию и Хорватию, которыми им обоим хотелось овладеть... Князь Мечеслав надеялся, что он сможет завладеть всей Славянщиной, но и Болько тешил себя этой надеждой... И оба искали поддержки у императора Оттона, благодаря которой могли укрепиться на завоеванных землях, -- оба понимали, что страна, где господствовал один общий язык, должна очутиться в одних руках, иначе станет добычей цесарских маркграфов.
   Но Оттон чувствовал приближавшуюся старость; всем сердцем и душою он был далеко за Альпами, а здесь ему хотелось покоя, купленного какой бы то ни было ценою...
   В этом году съезд в Кведлингбург был еще многочисленнее, чем в последние годы. Приехали послы из Греции, которые еще недавно смеялись над мощью Оттона, пренебрегая его послом в Византии, затем приехали послы Беневента, послы Гезы, князя венгров, болгары, датчане и многочисленные славянские князья, во главе которых стояли Мечеслав Полянский и Болько Чешский.
   Кортеж Мешка был самый пышный, а крещеного князя теперь ставили наравне с самыми знатными принцами. Мешко подчинялся еще силе императора, но лишь ради того, чтобы от нее как можно скорее освободиться. Во всей его фигуре и лице отражалась уверенность в себе -- и, хотя он старался казаться покорным, это ему не очень удавалось, гордость сквозила у него из глаз.
   Князь отправил раньше в Кведлингбург обоз из людей и лошадей, который занял самое лучшее место -- когда князь приехал, то уже для него был приготовлен роскошный шатер и всем его приближенным тоже. Толпы народа окружали обоз князя, рассматривая невиданного доселе уродливого верблюда.
   Только Мешко успел приехать, как уже к нему пришли с поклоном все славянские вожди, чувствуя в нем господина и уважая его, как воина, который никогда не расставался с оружием, и почитая как человека, с которым все теперь считались.
   На второй день Пасхи, назначенный для аудиенции, Мешко отправился во дворец со всей своею свитою. Князь был препоясан мечом, который он когда-то получил в подарок от Оттона. За Мешко следовали в пышных платьях и с копьями, одетые, как для турнира, его воины, за ними пажи, несущие щиты и мечи и ведущие породистых коней.
   Несколько лет беспрестанной борьбы отразились на Отгоне: волосы и борода стали серебристыми, лицо, изборожденное морщинами, выражало какую-то глубокую грусть, как будто предчувствие своего близкого конца. Казалось, он предвидел, что скоро наступит момент, когда неумолимая смерть вырвет у него его тяжелый скипетр, приобретенный с таким трудом.
   Когда Мешко вошел на поклон, Оттон приветствовал его, как доброго друга, приглашая подойти ближе к трону, на котором он восседал.
   -- Много изменилось в этот короткий промежуток времени, -- сказал он, глядя на Мешка. -- Вы и сами приняли христианство, и свою страну присоединили к церкви... Со счастливым исходом воевали с врагами и изведали много счастья, и я надеюсь, что благословение Бога никогда вас не оставит.
   И Оттон как-то грустно вздохнул.
   -- Не воюйте только и не ссорьтесь ни между собою, ни с моими. Много еще вам предстоит труда у себя в стране. Язычников у вас еще очень много, а церквей мало, и священников недостаточно... крестить и обращать некому. Вы да Болько и мои маркграфы посвятите себя истреблению язычников.
   Оттон опять вздохнул. Мешко ответил, что он сам желал бы покоя, но никоим образом не позволит, чтобы земли, которыми он имеет полное право владеть, захватили другие.
   Оттон ничего не возразил, но после минутного молчания опять заговорил о том, что хорошо было бы, если Мешко сохранил мир с чехами. Мешко считал лишним возражать.
   Праздники остались надолго памятными благодаря разным обрядам и исключительным происшествиям.
   Первого апреля неожиданно скончался Герман, саксонский князь, на похоронах которого присутствовал сам Оттон; тот самый Герман, которому так завидовал покоренный Полянским князем Вигман.
   При жизни Герман как-то поссорился с Бруно, епископом Фер-денским, за что тот отлучил князя от церкви.
   И когда его хоронили, сын его Бернард умолял мстительного врага снять с покойного проклятие и позволить похоронить его на освященной земле, но Бруно был неумолим.
   Мешко, в свою очередь, наделенный Оттоном подарками, вернулся домой и опять начал готовиться к борьбе с братом своей жены, как вдруг пришло известие, что император, который находился в Мерзебурге на празднике Вознесения, выехав оттуда на Троицу в Миминлевье, там скончался. Рассказывали, что он сидел за столом и весело разговаривал с приближенными, но во время всенощной ему стало дурно... Его вынесли из церкви и уложили на кровать, его окружили священники... На следующий день Оттон скончался. В тот же день наследник его короновался и взял в свои руки власть.
   Такие же отношения, как и при покойном императоре, оставались и теперь между Мешко и Оттоном Вторым -- осторожный союз и относительная дружба с которым не мешали нападать на границе друг на друга и драться. Саксонские короли слишком заботились о Риме и Италии и поэтому старались иметь покой у себя дома, хотя бы даже окупленный большими жертвами. Чешские и Полянские князья пользовались этим. Они могли у себя дома делать спокойно, что им хотелось, и, конечно, прежде всего старались покорить все маленькие славянские княжества и соединить их воедино.
   Читатель спросит, может быть, какова судьба отца Матвея, или Власта, сына Любоня? О нем история молчит. Первый священник и проповедник не думал об известности, не добивался положения в церковной иерархии, не хотел ни славы, ни популярности: он прошел жизнь тихо, незамеченный и покорный. Имени его нет в хрониках, его подвигов не записывали летописцы, не встречается оно и в мартирологах.
   Большое имение, перешедшее ему в наследство после смерти отца, он подарил сестре и ее мужу, взяв себе только тот небольшой клочок земли, на котором стоял когда-то дом его отца, с тем, чтобы построить на его месте костел... Мечтал устроить у себя монастырь для монахов из Монте-Кассино, где он провел несколько лет в молодости, но необыкновенные трудности, с которыми было сопряжено путешествие в Италию, затем деятельность проповедника под руководством первого познанского епископа Иордана, все это мешало ему привести в исполнение свою заветную мечту: поехать в Италию и привезти с собою братьев из Монте-Кассино.
   Ксендзу Иордану, Власту, чешским священникам и еще нескольким итальянцам пришлось много и упорно работать среди полян. Страна молчала и в первый момент не протестовала против веры, которую ей силою навязали, но она хотя и тайно, однако оставалась верной своим старым богам. В течение многих столетий оставались следы идолопоклонства, и это отражалось в песнях и обрядах, в тайных праздниках и целой массе обычаев, перешедших к поколениям, значения которых они уже не понимали, но которые пустили глубокие корни в их душу.
   Мешко и его приближенные, принявшие христианство, долго не могли привыкнуть к новым обязанностям и обрядам. Дубравка сама в течение нескольких лет не соблюдала постов, чтобы после исподволь заставить мужа поститься. Но в конце концов покоренный Дубравкой Мешко не только сам соблюдал посты, но рассказывают, что не подчинившимся этому требованию приказывал выдергивать зубы...
   Правительство запретило также петь старые песни, устраивать игрища на Купалу, устраивать ночные пляски и хоронить на распутьи и на урочищах и, как это раньше бывало, с тризнами, жертвами и поминками, длившимися по несколько дней. Люди, испокон веков привыкшие ко всем этим обрядам, убегали в леса и тайно все это совершали, и таким образом языческая вера сохранилась в течение многих столетий.
   Никаким образом нельзя было их оторвать от всех этих священных камней, ручьев, столбов, дубов и рощ, хотя священники везде на их месте ставили крест. Святым давали имена прежних языческих богов, к торжественным дням у идолопоклонников приурочивали христианские праздники.
   И так остатки прежней веры как-то слились с христианскими верованиями.
   В день седьмого марта назначено было окончательное уничтожение кумирен, рощ, статуй и тому подобного, и этот момент надолго остался в памяти язычников и христиан. Длугош рассказывает, что в некоторых деревнях Польши, на четвертое воскресенье поста, крестьяне втыкали на длинных жердях (прежние станицы), изображения Дзеванны и Маржанны, а затем бросали их в реку и топили.
   Благочестивый отец Матвей, пережив княжение Мешка, бывшее как бы вступительной песнью к поэме Болеслава Великого, остался при главном костеле в Познани, откуда ему было легко навещать свой собственный дом в Красногоре.
   Недалеко от костела стоял новый двор Ганны и Андрея, на том месте, которое после назвали Глушином (возможно, что и название Горчина произошло от Красногоры). Сюда приходил отец Матвей учить детей своей сестры и укреплять в них добрые основы. Здесь, среди этих полудиких детей, едва одетых и по старому обычаю свободно бегавших, он сам как бы становился ребенком и, как велел Христос, собирал их вокруг себя.
   Много лет прошло после описанных нами происшествий; могущество Мешка возросло, и границы его страны расширились; повсеместно строили костелы и по всему краю ходили священники, обращая язычников и направляя их на путь истины. Отец Матвей везде присутствовал, а особенно там, где было опасно, где оказывались большие препятствия, где надо было обратиться к людям на родном языке и уметь тронуть их сердца.
   Если говорили об опасностях, грозящих ему, он с улыбкою отвечал, что ему ничего не страшно после двух пережитых моментов, когда смерть была неминуема и когда Бог его спас. Его все знали, и даже самые закоренелые староверы уважали и высоко ценили его неустрашимое мужество и удивительное терпение, и неисчерпаемое милосердие.
   В своей скромной черной сутане, с палкой в руке, он смело мог пускаться в самые дикие и отдаленные места страны, куда никто другой не посмел бы даже заглянуть.
   К палке, на которую он опирался, был привязан топорик, но не для защиты, а для того чтобы тесать кресты и ставить их там, где оставался хотя бы признак прежней веры. Его нисколько не обескураживало, что, навещая то же место другой раз, не находил следа крестика, который он здесь оставил. Тогда он опять вытесывал новый крестик, который водружал на прежнем месте. Иногда приходилось по два и по три раза проделывать одно и то же, пока наконец крест не оставался на месте. Народ, веривший в предрассудки, думал, что крест каким-то чудом вновь здесь появляется, но настоящим чудом было неисчерпаемое терпение этого проповедника.
   На том месте, где стояли сожженные толпой двор и часовня, Власт построил небольшой костел, а там, где была яма, в которой его держал отец в течение нескольких месяцев и в которой Ярмеж спас его во время пожара, Власт выстроил себе при жизни могилу, в которую часто заглядывал.
   Отец Матвей очень любил свой костел и часто приходил сюда пешком из Познани и проводил долгие часы в церкви, украшая ее, отделывая и стараясь обогатить ее, чем мог. Часто, когда его не находили в Познани в костеле святого Яна Иерусалимского, знали уже, где его надо искать. Заставали его молившимся в красногорском костеле или с метлою в руке чистившим, обмывавшим и наводившим порядок. Ни за что он не позволял делать это постороннему человеку.
   Однажды весною, когда приближался праздник Вознесения, когда особенно заливались соловьи и воздух был наполнен запахом черемухи, напрасно искали отца Матвея в Познани. Его избушка, которую он всегда оставлял открытой, была пуста уже несколько дней. Так как в эти дни ксендз Иордан особенно нуждался в его помощи, то послали за ним к его сестре в Глушин, но оказалось, что его и там уже несколько дней не видели. Полагали, что он ушел куда-нибудь в лес или совершал паломничество к святым местам, которые он иногда посещал. Но приближалось Вознесение, а в большие праздники Власт непременно присутствовал у святого Яна. Накануне праздника опять прибежал посланный из Познани узнать, нет ли отца Матвея; тогда обеспокоенные Ганна и Андрей отправились в Красногору с предчувствием, что там его, наверное, найдут.
   И на самом деле, подойдя к костелу, убедились, что дверь стоит открытой, а заглянув вовнутрь, увидели Власта, лежавшего распростертым перед алтарем, на котором давно уже догорели свечи. Войдя туда, Ганна и Андрей стали на колени, не смея беспокоить брата, поджидая, когда Власт кончит молиться.
   Прошло много времени, а молившийся не поднимался.
   Когда начало смеркаться, Ганна осторожно подошла к брату и, желая дать знать о себе, стала на колени и поцеловала его руку.
   Рука была холодная, как камень: отец Матвей уже не жил.
   Монах умер среди молитвы, лежа крестом как раз на том камне, который закрывал вход в склеп.
   Когда Ганна вскрикнула, то подбежал Ярмеж, и тотчас перенесли в дом уже окоченевшее тело Власта, который умер, должно быть, за несколько дней до того, как это обнаружилось. На бледном лице монаха была разлита блаженная улыбка, закрытый рот выражал какое-то тихое спокойствие.
   Глубоко все почувствовали смерть этого тихого, верующего человека; его никто не умел заменить церкви, которая в нем так нуждалась.
   О смерти Власта тотчас известили в Познани; был назначен день похорон, и при огромном стечении народа, в простом деревянном гробу, как этого сам желал отец Матвей, на третий день он был похоронен в склепе, находящемся под алтарем.
   Что же в том удивительного, что спустя несколько лет или даже несколько десятков лет, никто уже не помнил имени набожного монаха, сделавшего так много для своей страны и своего народа, и что сто лет спустя не осталось даже следа построенного им костела и склепа, а через двести лет сама местность изменила название, и род Любоней прекратился. Все на земле проходит бесследно и исчезает в вечности...
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru