Козырев Михаил Яковлевич
Поручик Журавлев

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Повесть с лирическими отступлениями.

   Михаил Козырев

Поручик Журавлев

Повесть с лирическими отступлениями

   Источник текста: М. Козырев. Пятое путешествие Гулливера и другие повести и рассказы. М.: Текст, 1991, стр. 243 - 258.
   Распознание: В. Г. Есаулов, 9 марта 2010 г.

Начало

  
   Летом тысяча девятьсот двадцать первого года в одной из юж-ных газет довелось мне прочесть сообщение о смерти поручика Журавлева, и с той поры неоднократно пытался я описать исто-рию его жизни, от ранних лет юности до безвременной гибели, и только повседневные заботы отвлекали меня от выполнения этой задачи.
   Однажды совсем было взялся я за перо и уже вывел на лис-те заголовок, как неожиданный стук в дверь (а читателю извест-но, что ни в повестях, ни в романах не стучат в дверь без како-го-либо, со стороны автора, тайного умысла)-- неожиданный стук в дверь заставил меня оторваться от работы.
   Как и следовало ожидать, в комнату вошел незнакомый гос-подин, вежливо поклонился и не менее вежливо сказал:
   -- Кажется, я помешал вам?
   Я был, как полагается, в недоумении, но врожденная дели-катность не позволила мне спросить о причинах его неожидан-ного вторжения -- вместо этого я сказал:
   -- Садитесь, пожалуйста!
   Как сейчас вижу: сидим мы вдвоем -- я у стола, он непода-леку от меня, и передо мною лежит лист бумаги с надписью: поручик Журавлев.
   Так просидели мы ровно пятнадцать минут. Потом он загля-нул в рукопись и сказал:
  -- Вы, по-видимому, близко знали поручика?
  -- Да, очень...
   Тогда незнакомец быстро проговорил:
   -- Я тоже... Знаете, мне иногда кажется, что Журавлев и
я -- одно и то же лицо...
   Я почувствовал легкий озноб, но, не выдав волнения, взгля-нул в лицо незнакомцу. Несомненно, я принял бы его за по-койного поручика, если бы сам я...
   Но об этом после. Незнакомец, как и полагается подобным, чересчур уж вводным, персонажам, тотчас исчез, но несомнен-ное наличие несчастного поручика в живых расстраивало все мои планы.
   И вот только теперь, через год, не без некоторой, впрочем, боязни -- я начинаю:

ПОРУЧИК ЖУРАВЛЕВ

Повесть

  
   Самое трудное в повести это -- начало. Где то событие, от кото-рого ведет счет своим дням поручик Журавлев?
   Разве это рождение? И если так, то родился он совсем недавно, и когда впервые увидел он мир, было ему, может быть, двадцать пять человеческих лет. А может быть, это было двумя годами раньше, в сырой осенний вечер, когда впервые открыла перед ним жизнь неизведанность своих вольных, своих просторных дорог и сказала: "выбирай!"
   Это было в полночь. Год, месяц, число? Не знаю. Но это бы-ло как раз в полночь, и ветер, надрываясь, плясал за окном, а в комнате была лампа с зеленым абажуром.
   И все-таки это не начало, ибо скрыто начало от человека и не имеет конца скорбная повесть его.
   И поэтому
  

первая глава

нашей повести

   начнется с того момента, когда стал Журавлев офицером, и да-же больше, когда он стал поручиком и никто не называл его иначе, как именно поручик Журавлев.
   Поручик Журавлев появился на свет в мае месяце. В старых повестях описывают обыкновенно радость как самого новорож-денного, так и его родных и знакомых, описывают тосты, речи и закуски -- но сей необычный день был отмечен разве что бу-тылкой плохого пива и притом на вокзале, в ожидании поез-да,-- да и это не совсем так, ибо подобным же образом отмеча-лись иные, менее важные дни как в жизни самого Журавлева, так и в жизни иных, менее важных для нашей, конечно, пове-сти, людей.
   Выпив бутылку вышеупомянутого пива, поручик занялся рассматриванием левого своего сапога с тем глубокомысленным видом, какого требует это занятие; и было на что посмотреть, так как сапог был действительно великолепный!
   Еще в бытность Журавлева юнкером был он сшит у лучшего из питерских сапожников, и с ним вместе сшит был другой точ-но такой же сапог, и сшиты были оба сапога на славу.
   Здесь, чтобы не забыть, отмечу, что в семнадцатом году, ког-да снял Журавлев шашку и шпоры и подарил и то и другое за ненадобностью солдату своей роты, младшему унтер-офицеру Иванову, выбранному тогда же, взамен Журавлева, ротным ко-мандиром,-- и в то время сапоги еще оставались у него и слу-жили верой и правдой некоторое, хотя и недолгое, время.
   Мы слишком презрительно относились до сих пор к вещам, но, тем не менее, ничего нет на свете, что бы тесно так не было привязано к человеку!
   Лучший друг донесет на тебя в чека, обвиняя в спекуляции сахарином, жена убежит с молодцом в кожаной тужурке, мать умрет, оставив тебя сиротой на пустом и холодном свете, -- и только твои сшитые у хорошего сапожника сапоги живут до тех пор, пока сам ты не выбросишь их в мусорную яму!
   И даже больше: они могут в трудную минуту, когда все друзья и знакомые забудут имя твое и отчество, некото-рое время кормить тебя, так как любой старьевщик, привесив товар на руке, отсыплет за них столько бумажных рублей, сколько они в данный момент, по добротности, заслуживают.
   Последнее и произошло как раз с сапогами поручика Журавлева. Оставшись без средств и без дела, когда отставили ер от должности сторожа одного из петербургских домов, вынес пору-чик на базар эти свои сапоги.
   Двести рублей по тем временам -- деньги немалые -- мож-но было на двести рублей безбедно прожить и неделю и две, только поручик поступил иначе: простояв сколько надо в очереди за пропуском и еще столько же -- за билетом, поки-нул он негостеприимные стены уже начинавшего пустеть Петербурга.
   Дорога! Какое странное и манящее, и несущее, и чудесное в слове "дорога"! Так сказал Гоголь, и не моему скромному перу сравниться с пером великого поэта! Разве смогу я достойно изобразить и битком набитую платформу, и схватки у дверей и площадок, и те тюки и мешки, которыми завалили нашего героя!
   Чего тут не было! И кровать, и перина, и железом кованный сундук, и мешки с разным тряпьем, и швейная машина, и даже ты, медный широкоскулый самовар, -- словом, все то, что не вместилось из пожитков безработного в законную его десятипудовую норму. И разве смогу я достойно подсчитать, сколько было народу в этом вагоне! И уже ничто несравнимо с теми стоянками, во время которых выглядывал безработный в окно и говорил:
   -- Никак опять разъезд!
   Но это не был разъезд, так как на двухколейном пути разъездов не полагается!
   А эти люди в винтовках и револьверах, что на каждой стан-ции влезали в вагон, и горе несчастного безработного, что на каждой станции развязывал и связывал вновь бесчисленные свои тюки и мешки, дабы, подвергшись тщательному осмотру, потеряли они в весе ровно столько, на сколько уменьшался груз, наваленный на Журавлева.
   Я уже не говорю о том, что приходилось означенному безработному на каждой станции снимать сапоги, ибо и в сапогах провозили тогда спекуляцию, тем более, что у поручика сапог не было, а был один лишь документ, да и тот за дорогу порядочно поистрепался.
   И вот, когда, может быть, в сотый раз выглянул безработный в окно и сказал, может быть, в сотый раз:
   -- Никак опять разъезд!--

оказалось, что почти пятьсот верст отделяют

   Журавлева от Петербурга, и увидел он себя на пустой забытой платформе близ того места, где провел он лучшие, как говорится, дни своей жизни.
   Но тут кончается первая глава нашей повести и начинается
  

вторая глава

  
   Когда-то немецкий писатель Гете прислал нашему соотечественнику Пушкину собственное свое перо. Я полагаю, что при тог-дашнем состоянии техники перо это вряд ли было лучше тех перьев, которыми пишут в канцелярии **-ского совета!
   Но помощник Журавлева по части переписки бумаг, несмот-ря на это, так мазал и выводил такие каракули, какие и сам упомянутый Гете вряд ли мог разобрать, ссылаясь на то, что перо, мол, плохое. В таких случаях поручик, с возмущением за-явив, что перо отличное, давал каждый раз новое, предваритель-но убедившись в совершенной его доброкачественности --

нет, и это перо опять никуда не годилось!

   Пришлось прибегнуть к начальству -- но председатель ис-полкома и слушать не захотел.
   -- Ты,-- он всем говорил ты,-- с него много не требуй, как он совсем малограмотный!
   Оказался этот конторщик родным сыном самого председателя.
   Стал тогда поручик сам переписывать бумаги, предоставив помощнику своему подметанье полов, разноску пакетов и точ-ный, между делом, статистический учет ворон, которых развелось тогда видимо-невидимо, так что вопрос о продовольствен-ном снабжении этой, в буквальном смысле слова, оравы обсуж-дался, и очень горячо, каждый вечер на их вороньих митингах.
   И действительно -- с продовольствием обстояло из рук вон плохо. Посланный в Воронихинскую волость отряд был обезору-жен мужиками, а потом отправлен обратно с позором, и что хуже -- без хлеба. На дальнейших событиях факт этот отразился весьма прискорбно, но об этом мне, как биографу Журавлева, можно и промолчать.
   Надо, впрочем, заметить, что теперь Журавлева никто не на-зывал поручиком, и от бывшего когда-то блестящего мундира остались у него гимнастерка и шинель, которые мечтал он за-менить партикулярным платьем, но этим мечтам не суждено было в скорости сбыться, как не суждено сбываться и всем меч-там, коим подвержены люди одного с Журавлевым возраста.
   О, мечты, мечты! Иной мнит себя в этих мечтах государственным мужем, под сению власти которого благоденствуют на-роды, а кончает тем, что, будучи где-нибудь в захолустном городишке назначен на пост комиссара здравоохранения, издает приказ о вывозе всех нечистот и штрафует на сто рублей собст-венника месяца два тому национализированного владения, вла-дения, действительно засиженного мухами и людьми до полно-го несоответствия правилам гигиены.
   Иной мнит себя полководцем, покоряющим мир, а кончает тем, что в рваной шинели сквозь леса и кусты пробирается в незнакомый ему город, чтобы там, не без помощи дельных лю-дей переменив имя и звание, занять пост смотрителя склада или каптенармуса, а потом, продав пары две казенных сапог, за-ливать самогонкой разбитую жизнь где-нибудь в подпольном шинке в компании воров и дезертиров.
   Мечты, мечты -- если сбываетесь вы, то немножко не так, как рисуется это юному воображению!
   Этим я не хочу сказать, что поручик Журавлев был заме-шан в Воронихинском восстании. Только случайностью можно объяснить, что после разгрома совета восставшими мужиками один Журавлев уцелел на прежней должности, оставаясь, прав-да, чисто техническим работником, на обязанности которого ле-жала переписка потребных для новых правителей бумаг. И да-же больше -- он не принял ни малейшего участия в довольно-таки слабом сопротивлении, которое оказала местная красноар-мейская команда, перешедшая было на сторону повстанцев. И хотя весьма тщательное расследование тоже не установило ни-каких следов участия поручика в этом деле -- тем не менее был он уволен со службы.
   Производивший следствие комиссар только спросил его:
  -- Вы бывший офицер?
  -- Да.
  -- Поручик?
  -- Да.
   И в тот же день уволил Журавлева, даже без уплаты законного в то время месячного вознаграж-дения.
   Дальнейшая жизнь поручика связана была с получением этого вознаграждения, о котором хлопотал он по всем инстанци-ям, поднимая по всем инстанциям крик и грозя при случае декретами. Конечно, он добился своего, но полученных денег хватило разве на то, чтобы, съездив в местность, расположенную неподалеку от хутора Михайловского, привезти оттуда десять фунтов сахару и затем, продав эти десять фунтов, съездить еще раз и привезти уже пятнадцать.
   О службе приходилось бы жалеть только ввиду утраты изве-стного существенного положения, но у поручика запасено было немалое количество бланков с круглой советской печатью, кото-рые доставляли ему потребное для каждого случая обществен-ное положение, вплоть до положения начальника красноармейской команды, везущего продовольствие для вверенной ему части.
   Кто же не знает чудодейственной силы бумажки с советской печатью? Владелец ее обладает так и не найденным в древно-сти, камнем, обращающим всякое зло в несомненное благополу-чие, бумажки, при помощи которой тесный вагон превращается в купе вагона особого назначения, строго преследуемая спекуля-ция -- 'в советский груз, а самый обыкновенный человек -- в делегата.
   О, для такого особенного человека существуют особенные по-езда?, и особенные номера, и особенные столовые, словом, все то, что только нужно этому особенному человеку!
   И даже больше -- можно с этой бумажкой, выехав верст за семьсот от родного города, где уже уличили тебя в спекуляции, и приехав в местность, где никакая собака не знает еще, что есть ты тот самый поручик Журавлев, занять пост комиссара по военным делам и уже не в уездном, а в губернском масшта-бе, и в тот момент, когда начинается
  

третья глава

быть уже комендантом этого города.

   Я не буду останавливаться на деятельности поручика как коменданта, скажу только, что его необыкновенная энергия позволила эвакуировать продовольственный склад и разное военное имущество и эта же необыкновенная энергия не позволила ему сесть в последний эшелон, как писали потом в белых газетах, "нагруженный комиссарами и их комиссарским имуществом".
   Журавлев остался на перроне, занятый разбором какого-то очень важного дела, а когда освободился, то ни поезда, ни даже свободного паровоза на станции не осталось, а в город уже входили казаки.
   Здесь уместно со стороны читателя спросить: кто же такой этот ваш Журавлев -- коммунист? контрреволюционер? Но на этот вопрос не будем давать ответа, не желая ни в чем упреждать развёртывающихся событий.
   А события в те времена развертывались с поразительной быстротой, так что самому бойкому фельетонисту нельзя было за этими событиями угнаться, тем более медленному биографу поручика Журавлева, с такой быстротой, что сегодняшний коммунист и революционер завтра становился сотрудником контрразведки, а послезавтра, завершив в непродолжительное время весь свой жизненный круг, находил вечное успокоение где-нибудь на опушке леса. И опять, я говорю это вовсе не с целью чем-либо опорочить избранного мною героя, тем более что мнение некоторых о виновности поручика в аресте и расстреле восемнадцати коммунистов, оставшихся в городе для подпольной работы, основывается исключительно на непроверенных слухах.
   И если бы можно было верить всем этим слухам, то оказалось бы, что какой-то арестованный белыми комиссар неожиданно был выпущен из тюрьмы и получил какое-то, правда, очень скромное назначение, в каком-то, правда, не особенно скромном, учреждении и что этот незначащий факт стоит в связи с громким процессом "восемнадцати", так трагически кончившимся.
   Я не буду отрицать, что был такой комиссар, -- только какое до него дело поручику Журавлеву? Тем не менее был Журавлев арестован на другой же день по прибытии большевиков, и только счастливая случайность сохранила ему жизнь. Одни говорят, что он просто бежал из чека, другие -- что он был освобожден благодаря заступничеству "красного генерала" Иванова и отправлен на фронт, -- только все это не более как легенды.
   Никакого "красного генерала" Иванова не было и быть не могло, а был батальонный командир Иванов, тот самый младший унтер-офицер Иванов, которому перешли от поручика шашка и шпоры, и вовсе не в том городе, где был Журавлев комендантом, а в другом, где жил и работал в совнархозе мещанин города Ряжска Попов, -- и вот в этом, четвертом по счету городе встретил младший унтер-офицер Иванов мещанина Попова, служившего в совнархозе как специалист по мыловаренному делу, и, встретив, узнал в этом специалисте бывшего своего ротного командира поручика Журавлева.
   Читатель, ты, который с самого начала следишь за развертыванием нашей повести, скажи мне, что должен почувствовать ты, кроме сознания необычайной тесноты земного шара, встретив на улице младшего унтер-офицера Иванова?
   Было их, Ивановых,-- не счесть, что морского песку было их, Ивановых, ты не знал ни имен их, ни лиц, но все они зна-ли имя твое, и лицо, и даже голос, уважаемый мой читатель!
   И пусть не сделал ты означенному Иванову никакого зла, кроме как подарил, за ненадобностью, шашку свою и шпо-ры -- все равно он навеки запомнит тебя и, встретив тебя где-нибудь в четвертом по счету городе, когда ты -- мещанин По-пов -- идешь в совнархоз как специалист по мыловаренному делу, неминуемо узнает в тебе бывшего поручика Журавлева.
   Тогда призовут тебя в соответствующее учреждение и спросят:
  -- Вы бывший офицер?
  -- Да.
  -- Поручик?
   -- Да.
   И отправят в тот же день на фронт, и то лишь благодаря заступничеству батальонного командира Иванова!
   Все это я говорю к тому, что судьба поручика, как нельзя больше, соответствовала указанным предположениям вплоть до неупомянутой выше, но тем не менее подразумеваемой теплушки одного из двигающихся против Деникина эшелонов.
   Теплушка! Знаете ли вы, что такое теплушка? И если вы не лежали вниз животом на украденных в пути досках, служивших одновременно и столом, и сиденьем, и кроватью, если из этих же самых досок не разводили огня, за неимением печки, прямо на полу вагона и если вы не бегали потом на каждой остановке за куском годного щита или за поленом, которые надо было стащить у станционного сторожа с опасностью для жизни этого самого, конечно, сторожа, и если, наконец, со страхом и трепетом не открывали вы, что ваше собственное белье служит прибежищем для целого лагеря популярнейших насекомых, -- если вы не знаете всего этого, вы, читатель, не знаете, что такое теплушка!
   И, не зная, что такое теплушка, вы не сможете вообразить вагона третьего класса, тем более что поручик Журавлев ехал с фронта в командировку на две недели даже не в третьем, а во втором классе, и притом с мягкими диванами!
   И после этого неудивительно, что двухнедельный срок давным-давно прошел, а поручик в полк не возвращался, а потом и при всем желании не мог вернуться, ибо военное счастье, как и судьба человека, переменчиво.
   Отхлынула красная волна и оставила нашего героя в пятом по счету пункте его кратковременных остановок на произвол новой, теперь уже белой, волны. Так морская волна, унося легко-весные щепки, оставляет тяжелые камни на берегу, и лежат эти камни до новой волны, чтобы та, только омыв их, снова и снова оставила на том же самом месте.
  

четвертая глава

  
   застает поручика в тот момент, когда он, оправившись от болезни, проходит по улице и видит приказ о немедленной, под угрозой расстрела, явке всех офицеров явке, от которой только болезнь или, пожалуй, скоропостижная смерть может избавить человека. Но этот приказ вызвал в душе мещанина города Ряжска Попова довольно-таки злорадное чувство.
   Где ты, младший унтер-офицер Иванов? Твоя судьба зло подшутила над тобой, Иванов! Вместо ордена Красного Знамени заслужил ты глубокую рану на левом плече -- подарок золотопогонного белогвардейца! Не под музыку при речах хоронили тебя, стало, может быть, тело твое добычей собак, и белеют где-нибудь до сих пор твои кости...
   Спи с миром, честный борец за освобождение трудящихся!
   Или, может быть, ты еще жив и где-нибудь под Орлом защищаешь Москву -- все равно не пройти тебе городом, заклеенным сплошь плакатами "единой и неделимой", и, встретив на улице мещанина Попова, не признать тебе в нем бывшего своего ротного командира поручика Журавлева!
   Да, действительно, был такой -- Журавлев, и,. может быть, должен был Журавлев явиться под угрозой расстрела -- что до того мещанину Попову? Он приехал из Ряжска навестить боль-ного, при смерти, дядю, заболел и, не имея возможности вые-хать в Ряжск, живет на окраине города, и в рваной шинели он продает арбузы и кричит по-московски:
   -- Эй, бузэ, бузэ!..
   и кому на всем свете есть дело до продавца арбузов Попова?
   -- Эй, бузэ, бузэ!..-- кричит он, и кому придет в голову странная мысль, что он подлежит регистрации как бывший офицер и поручик!
   -- Эй, бузэ, бузэ! Пожалуйста, господин, самые сладкие!
   Останавливается проходящий офицер, смотрит во все глаза
   на продавца арбузов Попова:
  -- Журавлев!
  -- Извините...
  -- А не помнишь, как в юнкерском?
   Мещанин Попов ничего не помнит. Он продает великолепный товар.
  -- Так не возьмете, господин поручик?..
  -- Брось, Журавлев, заходи ко мне -- чего ты боишься!
   И в эту же ночь, в непроглядную южную ночь, когда сквозь закрытые ставни не доносятся стоны и крики ограбленной бандитами жертвы, в эту ночь, глубоко задумавшись над судьбою своей, сидел поручик, и вся вспоминалась ему недолгая жизнь...
   Жизнь! Как неумны твои шутки, как плоски отпускаемые тобою остроты -- что есть поручик Журавлев в существе своем, и какая судьба ожидала его на других поприщах? Может быть, сейчас где-нибудь являл бы он правосудие, надев судейскую цепь, может быть, где-нибудь в уездном городке отмечал бы он исходящие дни своей жизни --
   но вот безо всякой вины он наряжен в блестящий мундир, приросший не к телу -- к душе, и стоит снять его на минуту -- как снова и снова мелькают три звездочки на серебряных погонах! И, видно, напрасно зашил он документы под подкладку старой шинели и напрасно присвоил себе имя Попова, когда он опять офицер и опять состоит на службе и притом в штабе полковника Баранова!
   Поручик Журавлев хлопочет о сапогах и шинелях, поручик Журавлев получает продукты, поручик Журавлев спрашивает полковника Баранова:
  -- А когда же нам пришлют людей? И полковник Баранов отвечает:
  -- Люди -- дело последнее!
   О, как говорится, люди, люди! Это вы переполняете вокзалы, поезда, теплушки, вагоны третьего и даже вагоны второго класса, это вы с севера на юг и с юга на север перевозите мешки и заразу, это вы подставляете грудь под пули и идете на смерть за свое, за чужое ли дело, это вы продаете казенное обмундирование, это вы, наконец, уничтожаете хлеб, так что ни в одном полку добровольческой армии нет теперь хлеба, кроме как в штабе полковника Баранова!
   И есть еще в штабе полковника Баранова сапоги и белье и иное никем не проданное имущество, потому что там нет вас; о, как говорится, люди, люди!
   Но этим я вовсе не хочу сказать, что поручик Журавлев совместно с полковником Барановым, продавая получаемое имущество, проводят ночи и дни в доме артиста за зеленым столом или в ином каком доме, но уже без особого наименования, разъезжают в автомобилях красного и белого креста и в автомо-билях общего пользования, в сопровождении дам и тоже общего пользования, и сыплют деньгами направо-налево, заливая шампанским тоску неудавшейся жизни.
   Все это клевета и клевета злостная!
   Всюду настигает нас клевета. Ты приехал из Ряжска навестить больного, при смерти, дядю и остался, жертва граждан-ской войны, поджидать, когда откроется путь к вожделенному городу Ряжску, а про тебя говорят, что ты был сподвижником знаменитого полковника Баранова, что ты до последней минуты защищался от красных и сдался в плен только где-то на грани-це с Румынией, что три раза пытались записать имя твое и чин и три раза не записали, и что сумел ты уйти на прогулку и с-прогулки не возвратиться!
   Вот что говорят про тебя! И еще, может быть, говорят, что ты служил в контрразведке, что ты -- белогвардеец, дезертир, бывший поручик,--
   когда ты, мой любезный читатель, скромный народный учитель и отрастил себе бороду, так что тебя и узнать нельзя, ты учишь ребят в деревенской школе и обедаешь с мужиками, переходя из избы в избу, наравне с пастухом, с тою лишь разницей, что пастух заходит с правой избы, когда ты начинаешь с левой, и что стараются пастуху положить лучший кусок мяса и сала, а тебе норовят налить щей пустых, без мяса и без сала!
   Но и вы, деревенские пустые щи, и ты, скромная доля народного учителя,-- что значите вы по сравнению с родиной!
   Родина! Как назову я то полное грусти и радости замирание сердца, когда бородатый, постаревший на двадцать лет и уже не только без сапог, но и без шинели, украденной где-то в пути вместе с зашитыми под подкладку документами, когда ты, поте-ряв в скитаниях своих не только шинель, но уже навсегда имя свое и честь,-- вновь прикоснешься к ее любимой, пахнущей молоком и навозом груди!
   Что значит с мандатом и без мандата, с пропуском и без пропуска, с посадками, пересадками и высадками, на пароходе, в теплушке, в вагоне третьего и даже в вагоне второго класса, подвергаясь тысяче тысяч опасностей, добраться до тебя, по-смотреть на твои ржаные поля сквозь щелку вагона, спрятав-шись в угол, и ехать дальше и дальше, мимо и мимо, чтоб ни-кто из твоих земляков во время краткой стоянки не признал в тебе бывшего поручика Журавлева!
  

пятая глава

  
   Когда-то любили еженедельные наши журналы опрашивать и артистов, и борцов, и эмира бухарского, и тебя, двуногий чело-век, показывающий в цирке это свое уродство,-- о том, какой день считают они самым счастливым.
   И если бы был гражданин Попов эмиром бухарским или борцом, или тобой, замечательный двуногий человек, он бы от-ветил:
   -- Тот день, когда я получил прозодежду!
   Какими словами после стольких исписанных мною стра-ниц опишу я костюм и пальто, сшитые в мастерской номер два и потому называемые английскими? Какими словами опишу я вас, носящих в совокупности именование прозодежды!
   Прозодежда! Стоит из-за тебя послужить почти год в качест-ве спеца -- педагога, кондитера, статистика и мыловара, стоит из-за тебя с совещания бежать на заседание, написать сотни до-кладов -- об электрификации ли народного образования, о наи-лучших ли формах и карточках для поднятия производительно-сти рабочих кондитерского дела!
   Весь этот труд можно поднять для тебя, чтобы затем, с удо-стоверением от наркомпроса, домкома, совнархоза и главхозупра, придя в соцобез, получить ордер, по ордеру талон, по талону купон, по купону квитанцию, по квитанции номер, а по номе-ру -- тебя, прозодежда!
   И в сырой осенний вечер, возвращаясь с тяжелым пайком за спиной, не вспомнить рваной полувоенной одежда мешочника, проехавшего сотни верст с мешком муки за плечами, красноар-мейца с польского фронта из пинских болот, дезертира, спустив-шего где-то шинель, и бывшего, наконец, поручика Журавлева!
   Гражданин Попов, имеющий учетную карточку и трудовую книжку, только одной прозодежды не хватало тебе -- и вот она есть!
   Ты приходишь домой, закипает чай на старых докладах и брошюрах, зажигается лампа с теплым зеленым абажу-ром -- можно сидеть и мечтать, и заснуть в этих мечтах, и увидеть во сне, как он, гражданин Попов, при шпорах и шашке, идет на ученье и тычет пальцем в него младший унтер-офицер Иванов:
   -- Я тебя знаю!
   -- Эй, бузэ, бузэ!..-- отвечает Попов.-- Эй, бузэ, бузэ!-- и не может бежать и не может стоять под осенним, сырым, пронизывающим ветром --
   и только проснувшись, вспомнить, что нет и нигде нет поручика Журавлева!
   Ты думаешь, это он идет по Тверской, растопырив свои га-лифе, под руку с дамой самого неопределенного наклонения?
   -- Нет, это батальонный командир Иванов -- не тот Иванов, что погиб под Орлом, а другой Иванов, -- восстанавливает традиции славного некогда полка.
   Смело подойди к нему и спроси:
   не знает ли он поручика Журавлева? Проходит еще и еще мимо тебя, гражданин Попов -- сторонись!--
   все глядят на тебя, но среди тысячи глаз нет и пары враждебных: никто не следит за тобой, никто не бежит в переулок и на пятый этаж, куда прибегаешь ты, еле переводя дух от испуга, что-бы только через полчаса, успокоившись, варить фасоль и совет-ский кофе.
   А после всего этого как приятно узнать, что тебя вовсе нет на свете! Вот что прочел гражданин Попов в одной из южных газет летом тысяча девятьсот двадцать первого года:
  
  

ДЕЛО БЫВШЕГО ПОРУЧИКА ЖУРАВЛЕВА

  
   Вчера в ревтрибунале разбиралось громкое дело шайки бандитов, терроризировавших население в течение шести месяцев, ограбивших, между прочим, артельщика финотдела Ефимова, убивших семью в 11 человек на хуторе Давыдовка и т. д.
   Интересно отметить, что главой шайки является бывший поручик Журавлев, почему-то отрекшийся на суде от этого звания, с несомненностью установленного по документам, найденным под подкладкой его шинели,
   Б. поручик Журавлев был одно время сподвижником знаменитого полковника Баранова и после разгрома белых банд организовал шайку.
   Журавлев и его трое главных сподвижников приговорены к высшей мере наказания.
   И дальше -- курсивом:
  

Приговор приведен в исполнение.

  
   Пожалел ли гражданин Попов, советский спец Попов, имеющий учетную карточку и трудовую книжку, пожалел ли он о гибели несчастного поручика?
   Или, может быть, как и все, не без некоторого злорадства прочел:
  

Приведен в исполнение!

  
   И капли жалости или сочувствия не оказалось в душе при известии о гибели человека, может быть, много обещавшего выполнить в жизни и брошенного на произвол разбушевавшейся стихии!
   Жизнь! Как ты темна и слепа! С закрытыми глазами рождается человек, и слепой бродит он по твоим, жизнь, темным дорогам, и слепой отходит он в землю, кто бы он ни был -- чест-ный ли гражданин, совработник и спец, и начальник милиции, и сотрудник чека, фальшивомонетчик и вор, белогвардеец и де-зертир, и бывший, наконец, поручик Журавлев!
   И тогда не все ли равно, какая земля засыплет его уже безымянное тело, поставят над телом этим крест или мавзолей, или только травой зарастет безвестная могила -- все равно на-всегда прекращаются всякие счеты живущих на свете людей с мертвым поручиком Журавлевым.
  

КОНЕЦ

  
   Я уже поставил слово конец, полагая, что повесть моя, как и жизнь Журавлева, окончена, как тот же самый неожиданный стук в дверь, использованный, кстати, всеми романистами, за-ставил меня встать и открыть таинственному незнакомцу.
   На этот раз он пришел с вполне определенной целью. Тща-тельно перечитав мою рукопись,-- а рукопись эта была много объемистей предлагаемой теперь читателю,-- он сказал:
   -- А я бы написал это несколько иначе!
   И если вы, читатель, посетуете, что я, обещав вам повесть с лирическими отступлениями, часто даю только эти лирические отступления, то могу в оправдание свое сказать, что самая по-весть вычеркнута незнакомцем.
   Правда -- я мог бы закончить ее так, как хочу, но и тут встает тот же самый вопрос:
   где, собственно, кончается повесть о днях поручика Журавлева? И кончается ли она смертью? Не будет ли он и дальше влачить скорбное свое существование?
   Я кончил. Опять закрываю глаза. Вот опять -- сырая осен-няя ночь, и книга, и лампа с зеленым абажуром.
   И лежат передо мною все пути, что раскинула жизнь, и идет по этим путям младший унтер-офицер Иванов, и видит меня, и говорит:
   -- Я тебя знаю!
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru