Ковальский Казимир Адольфович
Мрамор

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Совместно с О. Н. Ковальской.
    Текст издания: журнал "Русская Мысль", кн. IX, 1908.

   

МРАМОРЪ.

Разсказъ.

   ...Мы были случайные гости въ домѣ мраморныхъ копей... Стоялъ онъ на вершинѣ острой горы, въ уединеніи лѣса. Къ самымъ окнамъ его подступали мачтовые стволы сосенъ, и сквозь ихъ гранитные переплеты сіяли хрустальныя воды шхеръ... Отливали атласомъ стѣны, сложенныя изъ вѣкового смолистаго лѣса, блестѣли высокія окна съ каймой изъ синихъ и желтыхъ стеколъ, отсвѣчивала матовымъ серебромъ крыша, увѣнчанная алой полосой развѣвающагося флага.
   Широки были ступени входа съ огромной дубовой дверью, покрытой узорами желѣзной рѣзьбы, но въ ея плавно-тяжеломъ движеніи и важномъ вздохѣ былъ гулъ склепа.
   Упрямое честолюбіе, сильная рука и ревнивая мысль: "мой домъ -- пусть будетъ единственный!" -- собрали подъ одинъ кровъ великое множество разнообразнѣйшихъ вещей.
   Вдоль стѣнъ стояли кованые мѣдью сундуки, потемнѣвшіе отъ времени, какъ орѣховая скорлупа; изъ далекихъ аландскихъ деревень были привезены они -- хранилища родовыхъ цѣнностей: тонкаго полотна, тяжелыхъ серебряныхъ украшеній и тѣхъ затѣйливыхъ коронъ невѣстъ, что напоминаютъ букеты изъ малиновыхъ, золотыхъ и восковыхъ розъ, изъ травъ и узкихъ лентъ, дрожащихъ на незамѣтныхъ проволокахъ,-- богатствъ, накопленныхъ чернымъ суровымъ трудомъ и переходившихъ отъ поколѣнія къ поколѣнію.
   Допотопнымъ чудищемъ смотрѣлъ на пришельца огромный буфетъ, татуированный витіеватыми рисунками и украшенный грубыми фигурами птицъ -- плодъ труднаго творчества художника, имя котораго навсегда потонуло въ темныхъ пучинахъ времени.
   Важные, оловянные и серебряные, кубки скучали на черныхъ и желтыхъ полированныхъ полкахъ въ чинномъ обществѣ массивныхъ блюдъ, фаянсовыхъ и глиняныхъ кружекъ, расписанныхъ полосами киновари и охры.
   Тамъ и тутъ висѣли рѣдкія вышивки: красные рыцари на коричневыхъ лошадяхъ, выѣзжающіе въ часы желтыхъ закатовъ, силуэты башенъ на синевѣ неба, свитки мѣловыхъ облаковъ, бѣлые лебеди на черныхъ водахъ съ золотой рябью отраженій.
   А длинныя блѣдныя зеркала въ матово-бѣлыхъ рѣзныхъ рамахъ повторяли и умножали предметы.
   Съ невольнымъ почтеніемъ оглядывалъ пришелецъ великолѣпныя печи -- истыя божества подавляющей тяжести: кафельныя,-- похожія на жертвенники изъ яшмы, и другія, мягкаго корельскаго камня, сиренево-сѣраго, съ высѣченными въ немъ неуклюжими бѣлками и головами медвѣдей; съ немалой осторожностью усаживался въ кресла-качалки, инкрустированныя мозаикой и позолотой; попиралъ ногами серебристыя и бурыя шкуры; дивился на рога оленей о двѣнадцати вѣтвяхъ, на острые клыки вепрей.
   Но гдѣ только было мѣсто -- на полкахъ, на широкихъ бѣлыхъ подоконникахъ, на особыхъ подставкахъ изъ полированнаго чернаго дерева -- виднѣлся мраморъ: бѣлые мертвые плоды, вазы съ безжизненными, безкровными цвѣтами или просто обломки, куски, то блестящіе и мелко-зернистые, какъ сахаръ, то стекловидные, грязносѣрые съ темными прожилками, и между ними на почетномъ чугунномъ треножникѣ -- маленькая бѣлоснѣжная пирамида съ водянисторозовыми крапинами.
   Еще и еще были куски, вещи, бездѣлушки. И всякая имѣла свое опредѣленное мѣсто. Ни пылинки, ни соринки,-- всюду одинъ блескъ и порядокъ. О, какого неустанно-напряженнаго вниманія, сколькихъ часовъ усилія должно было это стоить!...
   Утомленная, какъ бы окутанная легкимъ туманомъ мысль просила отдыха. Чья-то рука медленно натягивала нервы, точно они были не чувствующими живыми волокнами, а металлическими струнами на деревянномъ станкѣ. Странный сухой холодъ нисходилъ на тѣло и какая-то несознанная, но сущая въ каждомъ уголкѣ тяжесть давила его... Какъ будто вещи испаряли мертвый духъ изжитыхъ желаній, мыслей и образовъ, покоряя живое чувство и силой недвижнаго покоя, силой каменныхъ чаръ обращая душу въ раба.

-----

   Хозяинъ сидѣлъ, небрежно опершись о спинку дивана, съ вырѣзанными по бокамъ наивными яичными львами; упираясь толстыми подошвами покрытыхъ мраморной пылью ботинокъ въ черный медвѣжій мѣхъ, весь бѣлый въ своей просторной парусинѣ домашней выдѣлки, говорилъ рѣзкимъ трубнымъ голосомъ о своей жизни, а изломы его бѣлесыхъ бровей судорожно двигались надъ глазными впадинами, гдѣ свѣтился странный блѣдный огонь. О, мы должны были знать, чего стоилъ ему этотъ домъ, ему, сыну бѣдныхъ коре ль-скихъ крестьянъ...
   Бѣлый человѣкъ этого не скрывалъ: въ дымной лачугѣ дальнихъ ботническихъ шхеръ родился онъ, выросъ на жесткой оленинѣ и твердыхъ, какъ камень, кругахъ ржаныхъ лепешекъ, и если бы не дядя, капитанъ шхуны, то маленькій Гаммелинъ корчевалъ бы на родинѣ пни, прокладывалъ дороги въ непроходимыхъ чащахъ или ловилъ треску неуклюжими сѣтями.
   До десяти лѣтъ онъ жилъ какъ молодой волкъ въ заросляхъ, на болотахъ, въ снѣгахъ, и потому, какъ у рыси, остры его глаза и мускулы такъ крѣпки; съ сокомъ весеннихъ березъ впиталъ онъ въ себя силу лѣса, и ее потомъ не могли отнять годы страшнаго, нечеловѣческаго труда.
   Потому что въ мужицкую голову трудно вбивается наука: какъ гвозди въ дубовую доску. И нелегко было отъ мшистыхъ камней далекаго сѣвера и гудѣнія лѣсовъ перейти на шхуну стараго морского волка и плыть въ Англію, потомъ съ палубы шхуны быть выброшеннымъ на мостовую столичнаго города, попасть сначала въ одну, потомъ въ другую школу, кончить высшій лицей. Но стальной бичъ нужды и воли гналъ дальше и дальше. Какъ быкъ съ упертыми въ землю рогами, съ налитыми кровью глазами -- прошелъ Гаммелинъ свою молодость -- не зная отдыха, а когда поднялъ голову, то понялъ, что онъ дважды силенъ и многое можетъ!... И началъ молотъ дробить жизнь, пробивая себѣ дорогу: сначала узкую тропинку, гдѣ не приходилось гнушаться никакой работой... Былъ слесаремъ, машинистомъ, шахтеромъ. Ну, а потомъ, потомъ -- тропинка стала широкимъ путемъ, гдѣ шло много такихъ же, какъ онъ, и гдѣ каждый искалъ своего, только своего и скалилъ зубы на прочихъ. И Гаммелинъ нашелъ только свое: дорогу въ мраморныя копи. Надъ пластами неисчерпаемыхъ богатствъ тупые неумѣлые люди собирали скудныя жатвы, только-только не умирая отъ нужды. Инженеръ заглянулъ вглубь земли, ударилъ койломъ -- и брызнуло золото.
   Мраморъ въ объятіяхъ пламени далъ золото, золото дало домъ, жену, дѣтей, вещи, вещи... Онъ вставалъ, ходилъ, съ руками, засунутыми въ карманы парусиновыхъ, слегка заношенныхъ брюкъ, опять садился и опять вставалъ, съ еле уловимыми нервными подергиваніями мускуловъ коренастаго тѣла, бралъ куски мрамора, взвѣшивалъ, гладилъ: "этотъ стекловидный, грубаго зерна, похожій на гранитъ -- образчикъ низшей породы. Этотъ уже лучше, но въ бѣлизнѣ его, неправда ли, есть порокъ: сѣрая вода. Но зато этотъ -- превосходенъ: хочется его лизнуть, какъ сахаръ... Въ этомъ году мы его уже добыли 30,000 тоннъ, а подъ нимъ долженъ быть не мраморъ, а настоящая тайна! Я вамъ говорю: не камень, а бѣлоснѣжный храмъ, га-га-га!
   Онъ говорилъ, а губы его вздрагивали и блѣдный странный огонь разгорался подъ изломами бѣлесыхъ бровей.

-----

   До самаго вечера бродили мы съ Гаммелиномъ по копямъ. Узкими, извилистыми дорогами, вырубленными въ чащѣ лѣса и вѣковомъ гранитѣ, сопровождаемые безконечнымъ полотномъ вагонетнаго пути -- спускались мы въ каменныя гнѣзда, откуда то и дѣло доносились глухіе взрывы и короткій грохотъ умирающихъ пластовъ.
   Вверхъ и внизъ грузно ползли неуклюжія желѣзныя коробки, то пустыя, то заваленныя кусками побѣжденнаго мрамора. Но ихъ влекли существа мало похожія на побѣдителей -- въ этихъ корявыхъ опоркахъ, изъѣденныхъ известкой, въ заплатанныхъ одеждахъ, покрытыхъ слоями каменной пыли и напитанныхъ запахомъ селитры и дыма, съ этой сѣрой коричневатостью сухихъ вдавленныхъ щекъ. На граняхъ внезапныхъ, пугающихъ обрывовъ глазъ открывалъ огромныя ямы, изорванныя, избуравлеяныя пропасти, сѣро-бѣлыя, крупитчато-блестящія, мокрыя чаши труда. Здѣсь стлалось и таяло голубоватое облако недавняго взрыва; тамъ дятлы-люди гулко долбили желѣзными клювами обнаженныя нѣдра и закладывали динамитные патроны; тутъ -- среди тяжелой и печальной музыки молотовъ -- разбивали упавшія глыбы, обтесывали куски, нагружали громыхающія вагонетки. Всюду въ медленной битвѣ усталый человѣкъ вяло, но упрямо боролся съ каменнымъ схимникомъ, сдирая съ него темную грубую кожу, поросшую сочной травой и кустами низкой хвои, оскверняя грязными ногами, стекловидныя, истерзанныя ткани, увозя частицы исполинскаго тѣла. А заклятый страшнымъ обѣтомъ схимникъ недвижно лежалъ, и только раны его источали росу бѣлой, холодной крови...
   Мы еле поспѣвали за инженеромъ. Передъ нами поперемѣнно мелькали то его пронзительные глаза, то упорная складка выпяченныхъ губъ, то крупный затылокъ, блестящій надъ бронзой шеи. Голосъ, какъ бы выходящій изъ мѣдной глотки, оглушалъ насъ раскатами тяжелаго, остраго смѣха: "га-га...", внезапными замѣчаніями, а изломы мрамора гулко повторяли слова, усиливая ихъ звучность. Крѣпкія, жилистыя руки кидали вправо и влѣво, впередъ и назадъ отрывистыя указанія, брали куски мрамора, останавливали рабочихъ, приглашали поднять молотъ.
   -- Вѣситъ болѣе тридцати пяти фунтовъ! Помахать этакимъ весь день -- не шутка, га-га! Впрочемъ, дѣло привычки и желанія. Увѣряю васъ, именно -- дѣло желанія. Всѣ эти разсказы о чрезмѣрномъ трудѣ мало, га-га, вѣроятны. Я нё могу ни минуты оставаться безъ работы. Я тогда боленъ, га-га! И, конечно, всѣ эти люди, мои рабочіе, тоже не могутъ оставаться ни минуты безъ дѣла.
   Онъ переводилъ духъ, дружелюбно кивалъ круглой головой молчаливымъ дятламъ, что при нашемъ приближеніи устало разгибали узкоплечія спины и хмуро, исподлобья внимали рѣчамъ главнаго инженера; онъ съ размаху хваталъ молотъ и разбивалъ первый попавшійся обломокъ и, радостно поворачиваясь въ сторону взрывовъ, алчно раздувалъ тонкія ноздри, вбирая въ себя запахъ разсѣивающагося облака.
   -- Га-га! Какъ тутъ сидѣть безъ дѣла! Поймите, до меня тутъ почти не было ни-че-го! Такъ -- жалкія раскопки, такъ -- больше ковырялись и портили матеріалъ. Но прошло пять лѣтъ, и видите, я и компанія все переустроили... Да, да, пять лѣтъ моей жизни вложены въ эти камни. Считая на вашъ вѣсъ -- полтора милліона пудовъ годовой добычи, получимъ пять лѣтъ или семь съ половиною милліоновъ пудовъ камня. Га-га!
   Въ эту минуту пушечный гулъ потрясъ воздухъ, за нимъ перекатился мѣрный грохотъ обломковъ.
   Разбѣжавшаяся кучка людей снова спѣшила къ мѣсту взрыва. Только одинъ, лица котораго не было видно, стоялъ на мѣстѣ, разставивъ ноги и слегка пошатываясь, какъ дерево, колыхаемое вѣтромъ. Стоялъ и зачѣмъ-то трогалъ себя за голову.
   -- Ага!-- сказалъ инженеръ -- неосторожность. Неглубоко забили патронъ. Это слышно было по взрыву. Одну минутку...
   Онъ быстро пошелъ къ шатавшемуся человѣку, возлѣ котораго уже образовалась группа. Опять изломы мрамора гулко отбрасывали прикосновенія трубоподобнаго голоса. Потомъ одинъ изъ группы пьяно побрелъ къ малиновому домику, на краю высокаго обрыва, а инженеръ вернулся къ намъ.
   -- Ничего серьезнаго. Бываетъ гораздо хуже. А, знаете, какъ разъ приблизительно съ того мѣста, гдѣ онъ стоялъ, начинается на глубинѣ десяти метровъ тотъ пластъ чудеснѣйшаго мрамора, той -- га-га!-- тайны, на которую я уже намекалъ вамъ... И мы до него доберемся, о, да... Прошу васъ дальше...

-----

   Мы вновь спѣшили за бѣлымъ человѣкомъ. Мы поднимались въ высокія кирпичныя зданія, въ мрачные, невыносимо душные овалы этажей, гдѣ, словно обугленные, люди съ желтовато-красными бѣлками невыразимыхъ глазъ двигались, какъ автоматы, съ желѣзными клюкообразными рычагами въ черныхъ рукахъ. Чугунные черепа безчисленныхъ отдушинъ усѣяли горячій, черный отъ угля подъ. Рычаги непріятно шуршали, приподнимая то одинъ, то другой колпакъ и сгребая въ отдушины пыльное топливо. Подъ одними черепами, холодно-бурыми, зіяла темная пустота, подъ другими, грязнобѣлыми, неслись съ тихимъ посвистомъ надъ грудами мрамора, въ трещинахъ и проходахъ, ручьи краснаго пламени; подъ третьими, почти розоватыми, гудѣли адскія пучины, кипѣло раскаленное безуміе огней.
   -- Ну-ка, Эллисъ, подсыпьте сюда угля. Вотъ такъ, превосходно. Пусть горитъ: это его святая обязанность... Га-га... Единственная обязанность... Рекомендую вамъ: Эллисъ Дальбергъ, нашъ старѣйшій рабочій, весьма заслуженный... Га-га...
   Костлявый, лохматый человѣкъ въ скрюченныхъ сапогахъ, болѣе похожій на обоженный молніей сукъ, прикоснулся корявыми пальцами къ лапоухой шляпѣ и попробовалъ изобразить на своемъ черномъ лицѣ, измученномъ лицѣ, улыбку, но получилась жалкая, страшная гримаса.
   -- Да, мы съ нимъ увидимъ тотъ, знаете, пластъ...-- Гаммелинъ значительно разсмѣялся и побѣжалъ дальше по трепещущимъ сходнямъ, а навстрѣчу бѣлому человѣку обугленные рабочіе везли тяжелыя тачки, полныя блестящаго чернаго топлива.
   Вслѣдъ за инженеромъ мы спустились въ низкіе сводчатые овалы подземелій. Тамъ въ бѣлесой темнотѣ, среди удушающей, тропической жары люди, словно вылитые изъ гипса и пыльныхъ линючихъ красокъ,-- одни строили баррикады изъ острыхъ, блестящихъ глыбъ, грозящихъ обваломъ, другіе замуровывали ихъ, готовя бѣлому схимнику медленную огневую смерть; третіе отмуровывали пышащія нестерпимымъ жаромъ стѣны; четвертые подвозили мраморъ на вагонеткахъ или увозили на свѣтъ Божій испепеленныя мощи для того, чтобы тамъ, на широкихъ площадкахъ въ облакахъ бѣлаго шипящаго пара утолить ихъ мучительную жажду струями студеной воды. Въ атмосферѣ разслабляющаго сухого жара, среди ѣдкихъ испареній, приникающихъ къ тѣлу тысячами разгоряченныхъ сухихъ устъ, подъ стукъ вагонетокъ и зловѣщій ритмическій гулъ невидимыхъ потоковъ пламени, шла неустанная работа кашляющихъ гипсовыхъ людей -- и мраморъ претворялся въ известь...
   А упрямый человѣкъ съ бѣлесыми глазами все старался перекричать бормотаніе стихій, съ необыкновенной ловкостью взбирался на мраморныя баррикады, стучалъ въ стѣны, объяснялъ, ходилъ, сопровождаемый все тѣми же загадочными, исподлобья взглядами рабочихъ и вздрагивая будто отъ холода.
   -- Не правда ли, хорошенькая температура... Га-га, болѣе ста градусовъ... Но въ будущемъ я надѣюсь повысить ее. А вотъ боковыя отдушины: это центральная тяга... Высота трубы -- тридцать саженей, га-га... Осторожнѣе, осторожнѣе, а то васъ задавитъ вагонетка. Люди, которые ее толкаютъ, не видятъ, что дѣлается впереди... Все можетъ случиться!
   Изъ темноты подземелій черезъ облака густого, выѣдающаго глаза пара мы перешли въ огромные зонтикообразные амбары, гдѣ высились горы каменной мукй; гдѣ съ вышины тусклыхъ отверстій свергались все новыя лавины извести; гдѣ люди-мельники съ бѣлой растительностью сгребали всегда однѣми и тѣми же деревянными лопатами всегда одно и то же -- кучи извести въ одну гору. И миріады крошечныхъ, ядовитыхъ существъ густо рѣяли вокругъ да около рабовъ амбара.
   Выбившіеся изъ силъ, потные, одурманенные, съ красными глазами и блѣдными щеками, брели мы дальше за Гаммелиномъ туда, гдѣ безобразными чудищами разсѣлись машины, гдѣ жирными стальными лапищами махали ловкіе рычаги и поршни, гдѣ съ монотоннымъ звономъ бѣжали на одномъ мѣстѣ огромныя колеса, какъ бы изъ самихъ себя выкидывая безконечныя ленты ремней...
   Туда, гдѣ была разлита все та отравляющая тяжесть невидимаго желѣзнаго долга и созданное, сотворенное человѣкомъ жило собственной таинственной жизнью, давило творца кошмарами неизмѣнности, обращало его въ невольника, пило его сердце, душу, дни...
   И когда, наконецъ, вдругъ замолкшій и поблѣднѣвшій инженеръ снялъ бѣлую шляпу и, потирая виски, обильно покрытые пылью, быстро повелъ насъ прочь отъ взрывовъ, облаковъ извести и машинъ по извилистымъ лѣснымъ дорогамъ... когда обвѣяла насъ смолистая прохлада хвои и сладкій запахъ кашки пролился въ грудь,-- мы благословили молчаніе, атласныя колонны лѣса и румяный ликъ божества, уходящаго въ перламутровыя воды, и дыханіе тишины...

-----

   ...Мы сидѣли въ голубой гостиной на бѣлыхъ прямыхъ стульяхъ, обведенныхъ тонкой позолотой, за бѣлымъ лакированнымъ столомъ и пили красный ликеръ изъ синихъ рюмокъ на высокихъ ножкахъ.
   Уже сиреневыя воды спускающагося вечера вливались въ открытыя окна, и старинныя зеркала тонули въ полумракѣ, отсвѣчивая потускнѣвшимъ серебромъ. Иногда входилъ легкій вѣтеръ, трогалъ прозрачныя занавѣски, вздыхалъ и уходилъ. Гости -- почетное мѣстное общество: пасторъ и учитель съ женами, докторъ и полновѣсная дама съ малиновыми румянцами, затянутая въ кофейный панцырь, сидѣли очень чинно, очень прямо, дѣлали маленькіе глотки и любезно передавали другъ другу корзинку съ печеньями. Быть приглашенными въ домъ инженера Гаммелина по особому случаю считалось, конечно, событіемъ немаловажнымъ, а потому и одежды и настроеніе носили характеръ праздничный, даже торжественный: мужчины щеголяли черными сюртуками и пестротой бархатныхъ жилетовъ, женщины-атласомъ и щитками серебряныхъ брошей. Было много изысканной предупредительности, пріятности въ голосахъ и движеніяхъ. И хотя слова сплывали тягуче и медленно, прерываемыя покашливаніями и вздохами,-- бесѣда, а съ ней и время подвигались впередъ.
   Монументальный, четвероугольный учитель, важно упирая бритыя щеки въ воротники, а кулаки въ колѣни, говорилъ внушительно, какъ будто объяснялъ урокъ:
   -- Родина! Что можетъ быть выше! Только свое -- истинно дорого. Конечно, почитаю Шиллера и Гете какъ свѣтила изящной словесности, но преклоняюсь лишь передъ Рунебергомъ.
   
   "Vârt Land, vârt Land, vârt Fosterland!"
   
   продекламировалъ онъ съ деревяннымъ паѳосомъ.
   -- О! Когда я возвращался изъ Германіи и послѣ всѣхъ этихъ тамъ Рейновъ увидалъ свою Ауру, то вѣрите ли даже заплакалъ, а когда дома жена поставила передо мной блюдо съ толокномъ, мнѣ показалось, что вкуснѣе я ничего не ѣдалъ...
   -- Я предпочитаю форель... Кушанье тоже національное!-- сказалъ пасторъ, желчный человѣкъ съ ѣдкой улыбкой и тяжело опущенными вѣками надъ выкатомъ черныхъ, алмазныхъ глазъ.
   -- Уха изъ сиговъ тоже недурна!-- согласился учитель, подби рая бритыя губы.-- Все это наши финскія женщины приготовляютъ въ совершенствѣ.
   -- Значитъ, вы не знаете, какъ приготовляютъ рыбу южанки!-- проведя кончикомъ языка по своимъ синеватымъ губамъ, возразилъ пасторъ.-- Въ приготовленіи рыбы и сластей южанки, многоуважаемый, не-за-мѣнимы... Да, незамѣнимы!...
   И онъ бросилъ неуловимый взглядъ въ сторону своей жены, молча перебиравшей длинными пальцами цѣпочку на плоской груди.
   Изъ нѣсколькихъ, уже брошенныхъ вскользь фразъ мы знали, что пасторъ собственно пришелецъ въ странѣ шхеръ и лѣсовъ и что предки его были французскіе рыцари. И, правда: въ изгибахъ его черныхъ съ просѣдью волосъ и въ тонко закрученныхъ усахъ виднѣлась южная манерность, а подвижныя ноздри и скрытые блески глазъ говорили, что ни благолѣпіе сна, ни холода сѣвера не могли, да, не могли убить всѣхъ страстей, что онѣ еще горятъ и перегораютъ, оставляя въ душѣ тяжелый, черный уголь.
   Маленькій докторъ -- лѣсной человѣкъ,-- заросшій по самыя брови мшистой растительностью, страдалъ и оттого, что такъ топорщилась его туго-накрахмаленная манишка, и оттого, что приходилось сидѣть такъ прямо и слѣдить за разговоромъ. Онъ все чаще полной горстью бралъ свою опаленную солнцемъ и временемъ бороду, засовывалъ въ ротъ и жевалъ ея порыжѣлые концы, а глаза маленькіе и блестящіе, какъ у звѣря, томились, бродя по стѣнамъ и часто уходя за окно въ лѣсъ. Иногда онъ прислушивался, нервно двигался на стулѣ, хотѣлъ что-то сказать, но только издавалъ носомъ фыркающіе звуки.
   Хозяинъ, напротивъ, какъ-то весь опустился, сидѣлъ мѣшковато, широко разставивъ локти, разсѣянно подливалъ себѣ и другимъ. Его разговорчивость пропала и выраженіе угрюмости и озабоченности лежало въ бровяхъ и выпяченныхъ губахъ.
   Учитель спросилъ:
   -- Господа, конечно, посѣтили копи? Не правда ли, какое счастливое сочетаніе природы и искусства рукъ человѣческихъ? Тутъ шумъ взрывовъ, грохотъ молота, а вокругъ -- тишина, уединеніе лѣсовъ и пастбищъ, свѣжесть воздуха...
   -- Вы... съ вашимъ воздухомъ,-- фыркнулъ докторъ и на этотъ разъ весьма вызывающе.-- Я вамъ говорю: тутъ все пропитано пылью... мраморной пылью... у однихъ легкіе и одежды,-- это еще лучшее, у другихъ -- голова и кровь!
   Прищуривъ лѣвый глазъ, онъ посмотрѣлъ на инженера, потомъ на пастора и свистнулъ какъ иволга.
   Легло непріятное молчаніе, и Гаммелинъ съ сдержаннымъ раздраженіемъ стукнулъ толстой подошвой о полъ.
   -- Нашъ милѣйшій докторъ всегда немного преувеличиваетъ...-- мягко, но съ сожалѣніемъ началъ учитель, кашлянувъ въ руку.-- По его мнѣнію мы всѣ тутъ, чѣмъ-нибудь... хе, хе, хе... страдаемъ...
   Онъ не договорилъ, потому что дверь отворилась, и въ комнату вошла женщина.
   Была минута, когда вдругъ все: и люди, и вещи, и едва оборвавшіеся звуки голосовъ исчезли и осталась она одна, стоящая такъ, въ матовомъ полумракѣ со своими дѣтьми,-- мать и дѣти, точно сотканныя изъ тончайшей бѣлизны, потому что отъ нея и отъ нихъ исходилъ неуловимый свѣтъ, отъ блѣдности ихъ лицъ, серебра волосъ и прозрачности глазъ.
   -- Моя жена, фру Эдитъ, и мои дѣти, Эльза и Эрикъ, Эрикъзавоеватель!-- сказалъ Гаммелинъ, и въ первый разъ въ деревянности его лица промелькнула горделивая радость. Онъ протянулъ руки, и покорно, съ нѣжной торопливостью молодая женщина передала ему своего луннаго ребенка. На молодую весеннюю луну походили они, странныя дѣти, съ ихъ круглыми безкровными лицами и тихой серьезностью.
   Отецъ пощекоталъ сыну подъ подбородкомъ и два раза подбросилъ его, но мальчикъ не улыбнулся: изъ пушистыхъ рукавовъ вязаной фуфайки безпомощно висѣли сжатые кулачки и вѣки не моргали надъ шириной водянисто-голубыхъ глазъ.
   Легко опустивъ тонкую, полуоткрытую руку на голову дѣвочки, молодая женщина стояла посреди комнаты, и ея взглядъ, ея полураскрытыя губы, слабая улыбка летѣли къ сыну, видѣли только его... И мука, и радость, и робкая стыдливость юнаго материнства стояли вокругъ нея, какъ нѣжное дыханіе распускающейся весны, но уже, какъ опущенныя завѣсы свершоннаго, на исхудаломъ лицѣ съ обрѣзанными щеками лежали тѣни усталости и изнеможенія. Какъ слишкомъ тонкое, слишкомъ юное дерево гнулась она, надломленная равностью своего расцвѣта.
   Легкія свѣтлыя одежды не скрывали полноты ея стана, а осторожность движеній и задумчивость глазъ говорили, что хрупкое тѣло носитъ въ себѣ опять новую жизнь.
   -- Прелестныя дѣтки!-- произнесъ учитель и сдѣлалъ "буку".
   -- А вы, фру Гаммелинъ, опять выглядите хуже!-- улыбнулась дама въ кофейномъ панцырѣ такъ, точно сообщала что-то очень пріятное и радостное.
   -- Я... нѣтъ... отчего вы думаете?-- отвѣтила молодая женщина и, смущенная, сѣла, привлекая къ колѣнямъ дѣвочку и словно загораживая себя отъ назойливыхъ любопытныхъ взглядовъ. И такъ какъ мужъ исподлобья, точно чего-то не одобряя, взглянулъ на нее, фру Эдитъ застѣнчиво, ладонью пригладила спустившуюся прядь и добавила падающимъ голосомъ:-- Нѣтъ... я чувствую себя превосходно, но только вотъ Эрикъ... Эрикъ нездоровъ... Я хотѣла спросить васъ, докторъ...
   -- Докторъ завтра будетъ, тогда и поговоримъ,-- отрѣзалъ инженеръ, раскачивая мальчика на колѣнкѣ.
   Докторъ передернулъ плечами.
   -- Я говорилъ и говорю: плюньте на все!
   Шея Гаммелина покраснѣла.
   -- Вы опять за старое...
   -- Что же дѣлать, если люди -- слѣпы!
   У обоихъ въ глазахъ вспыхнули клинки.
   Тогда очень громко, выставляя впередъ свое острое лицо и лошадиные зубы, пасторша спросила:
   -- А мы, фру Гаммелинъ, видѣли новый подарокъ, который вамъ преподнесъ вашъ супругъ! Великолѣпное пано! Не вѣрится, что оно сдѣлано изъ сукна: ну, совершенно нарисовано. Вы, что же, такъ и оставите его въ столовой?
   -- Да, оно очень красиво, но я, право, не знаю, какъ уберечь его отъ пыли! Всѣ эти вещи...-- взглядъ фру Эдитъ безпомощно обвелъ стѣны, зеркала, мраморъ, вазы съ цвѣтами,-- такъ страшно пылятся... Аксель сердится... но вѣдь мужчины не понимаютъ, какъ это трудно! Цѣлый день ходишь, ходишь!...
   Гаммелинъ внезапно расхохотался такъ, какъ хохоталъ на ломкахъ:
   -- Какая ты смѣшная! Но вѣдь мы всѣ ходимъ, ходимъ... Значитъ, нужно!...
   И сталъ серьезенъ.
   -- Почему нужно?!-- голосъ молодой женщины дрогнулъ, а мгновенный румянецъ окрасилъ щеки и опять схлынулъ.-- Впрочемъ... Оставимъ этотъ разговоръ...
   Но Гаммелинъ упорствовалъ:
   -- Если тебѣ мало прислуги, найми еще, еще!...
   Его голосъ повысился до крика.
   Тогда произошло нѣчто неожиданное: сидѣвшій на колѣняхъ у отца, какъ восковая неподвижная кукла, ребенокъ вдругъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ, вытянулся и, прежде чѣмъ Гаммелинъ успѣлъ подхватить его -- уже лежалъ на рукахъ фру Эдитъ. Точно подхваченная порывомъ вѣтра, брошенная впередъ страшнымъ толчкомъ, она уже стояла возлѣ мужа и прижимала къ груди ребенка... Своимъ дыханіемъ, своими нѣжными руками силилась остановить судорожный трепетъ маленькаго тѣла, шептала надъ посинѣвшимъ лицомъ нѣжныя, ласковыя слова:
   -- Ты его испугалъ, Аксель... О, Аксель!... Милый, милый, ты откроешь глазки... посмотри: вонъ тамъ, зайчикъ, маленькій зайчикъ... Докторъ... докторъ!...-- ея голосъ сломался, точно чья-то рука сдавила, сжала ея горло.
   Но такъ осторожно докторъ уже велъ ее къ креслу, къ открытому окну.
   -- Ну, фру Гаммелинъ! Зачѣмъ такъ... Ну, вотъ, видите: ему уже лучше... гораздо лучше!
   Онъ приложилъ палецъ къ губамъ, и стало такъ тихо, точно въ комнатѣ было только двое: мать и больной ребенокъ... Красные мертвые рыцари выѣзжали на коричневыхъ лошадяхъ въ часы желтыхъ закатовъ, бѣлые мертвые лебеди плыли по чернымъ водамъ. Бѣлѣли въ полумракѣ куски неподвижнаго мрамора... А въ мертвомъ великолѣпіи дома родилась протяжная, колыбельная пѣснь и какъ тихая жалоба поплыла надъ ребенкомъ къ вечернимъ водамъ мерцающихъ шхеръ...
   ...Дѣтей унесли. Тяжелымъ, точно спутаннымъ языкомъ Гаммелинъ бросилъ одну фразу:
   -- Они не выносятъ людей!-- и сѣлъ, вытирая платкомъ лобъ.
   Женщины перешептывались.
   -- Бѣдная фру Эдитъ!... Такая молодая!...
   -- Конечно, потерявъ одного ребенка -- всегда будешь дрожать за другихъ! Эти ужасныя судороги... Такія прелестныя дѣти!...
   -- А вы видѣли: у нея -- ни кровинки въ лицѣ... Шесть лѣтъ тому назадъ у нея былъ замѣчательный румянецъ...
   Голоса осторожно жались другъ къ другу, чуть слышно шелестѣли на губахъ, не долетая въ тотъ уголъ, гдѣ сидѣлъ инженеръ.
   Докторъ все еще стоялъ у окна, у теперь уже пустого кресла, и въ тяжело опущенной головѣ его, въ понурой спинѣ была большая, серьезная дума.
   Густота сумерекъ налила комнату по самые края и загадочно туманны были очертанія предметовъ.
   И, какъ бы встряхивая всѣхъ это сна, голосъ учителя, трезвый и громкій, произнесъ:
   -- А господа, конечно, слышали новость, для насъ очень важную новость: нѣсколько дней тому назадъ г. Гаммелинъ выразилъ полную увѣренность въ томъ, что на разстояніи слѣдующихъ десяти метровъ находится настоящій, да, настоящій, не уступающій итальянскому, мраморъ! Съ подтвержденіемъ этого факта для нашей мѣстности несомнѣнно открывается новая эра...
   -- Я предупреждала! Я говорила!-- вдругъ перебила учителя жена, такъ взволнованно, что гдѣ-то на канделябрахъ зазвенѣли подвѣски.-- Подожди продавать, Августъ! Но вѣдь мы вездѣ должмы быть первыми... вездѣ! Вотъ, господинъ пасторъ дождался и теперь онъ продастъ свой клочокъ за другую цѣну!...
   Пасторъ сдѣлалъ рѣзкое, внезапное движеніе на стулѣ, но тотчасъ же принялъ прежнюю позу, и только голосъ, несмотря на холодную иронію, вздрагивалъ:
   -- Почему вы думаете, госпожа Викштрэмъ, что я намѣренъ продать свою землю? Я очень люблю садоводство, а у меня какъ разъ привились такіе прекрасные персики!
   -- Персики! У него лежитъ капиталъ, зарытый въ землю, а онъ -- персики!...
   -- У васъ лежитъ въ банкѣ, у меня въ землѣ, въ этомъ только разница! Отчего вы собственно такъ волнуетесь, уважаемая фру Викштрэмъ?
   -- Нѣтъ, знаете... собственно говоря,-- вступился учитель и въ темнотѣ руки его никакъ не могли попасть платкомъ въ отверстіе кармана.-- Вы поступили не по-сосѣдки... да...
   -- Позвольте!...
   -- Вы могли предупредить, посовѣтовать...
   -- Ну, ужъ, знаете, господинъ Викштрэмъ!-- воскликнула дама въ панцырѣ.-- Относительно совѣтовъ вы бы лучше помолчали! Я, конечно, вдова, женщина... и вы, собственно, уговорили меня продать за безцѣнокъ мой клочокъ! Вы втянули меня въ невыгодную сдѣлку!...
   -- Я... васъ? Я? Въ невыгодную сдѣлку? Нѣтъ, позвольте... Знаете... это слишкомъ! Это...
   Учитель не могъ продолжать.
   Казалось, чья-то невидимая рука сдавила всѣхъ за горло, стерла улыбки, любезность словъ, оскалила въ каждомъ взглядѣ острые клыки. Казалось, еще мгновеніе -- и то скрытое, задавленнное, что каждый носилъ въ себѣ и пряталъ отъ другихъ, вырвется какъ сломавшій свою клѣтку звѣрь.
   Но голосъ доктора, пронзительный и злобный какъ взмахъ бича, упалъ надъ головами:
   -- Выгода! Ха-ха! Выгоднѣе всѣхъ, говорю я вамъ, продалъ старый Іонасъ: продалъ и повѣсился!...
   Былъ ударъ, отрезвленіе. И уже всѣ глаза въ маленькомъ раболѣпномъ страхѣ обратились къ инженеру.
   Но, неподвижный и бѣлый, онъ сидѣлъ какъ истуканъ.
   Тогда съ порога, вмѣстѣ съ упавшей полосой свѣта, усталый голосъ фру Эдитъ, голосъ еще полный тихой колыбельной пѣсни сказалъ:
   -- Бѣдный Іонасъ! Онъ все считалъ деньги... и не могъ счесть... и сошелъ съ ума! Теперь, когда въ копяхъ воетъ вѣтеръ, люди говорятъ: то плачетъ душа бѣднаго Іонаса!... Господа...-- добавила она,-- ужинъ готовъ.

-----

   Канделябры горѣли жаркимъ блескомъ, и надъ каждой свѣчей стоялъ золотисто-зыбкій кругъ. Въ граняхъ хрустальныхъ вазъ загадочно играли цвѣта. Какъ снѣгъ блестѣло тонкое полотно и новенькое серебро сіяло ровными отливами. Пышныя темно-карминовыя и нѣжно-желтыя розы граціозно свѣшивались въ благоуханной истомѣ. А за окномъ, за бѣлизной тонкихъ занавѣсокъ безшумно плыла лунная синева ночи.
   Прямая и высокая какъ сосна служанка съ массивными косами вносила и уносила дымящіяся блюда, но блѣдныя руки хозяйки сами принимали ихъ и ставили на столъ. Сама она презентовала гостямъ то голубую форель и алую семгу, то сладко испаряющійся желтоватый картофель и масляные сыры, то жирную утку въ уборѣ изъ вишенъ и лисичекъ и темно-красную оленину. Сама она наливала въ узкіе, граненые стаканы темный старый эль изъ каменнаго жбана, тяжелаго и росистаго отъ прохладной тѣнистой влаги. Время отъ времени вставала, неслышными шагами обходила столъ и гостей, потчуя то тѣмъ, то другимъ, одѣляя каждаго привѣтливыми тихими улыбками, и опять возвращалась на свое мѣсто, стройно неся полноту округлаго стана. Вскидывала изрѣдка свѣтлыми прозрачными глазами и съ еле уловимымъ, неизъяснимымъ недоумѣніемъ въ мягкомъ и тающемъ какъ сотовый воскъ голосѣ спрашивала:
   -- Фру Линквистъ! Прошу васъ, объясните мнѣ: почему вы хотите открыть еще одинъ магазинъ. Нужно? Дѣло требуетъ? Но почему нужно, я этого не понимаю... У васъ и такъ много хлопотъ и вы такъ состоятельны, не дѣлайте этого...
   Или говорила женѣ учителя:
   -- Вы очень хорошо толкуете сны... А мнѣ вотъ сегодня подъ утро снилось, что я шла по длиннымъ, длиннымъ бѣлымъ скатертямъ... Онѣ были разостланы между высокихъ горъ, а на горахъ росли черные колокольчики и звенѣли. Къ дальнему путешествію? Да, возможно... Но куда же мы можемъ уѣхать?! Я не понимаю...
   По мѣрѣ того, какъ таяли свѣчи и разгорались лица гостей, а раскаты хохота все чаще, благодаря смѣнившему старый эль молодому "тодди" изъ горячей воды, сахара и рома, колыхали огни канделябръ, слабая краска сбѣгала съ лица фру Эдитъ, застывала улыбка и тѣни темнѣли вокругъ глазъ. Легкія, какъ бисеръ, росинки выступили на гладкомъ лбу, и бѣлокурые волосы прядями прилипли къ влажнымъ вискамъ. Но гости не замѣчали этого, менѣе всего мужъ ея и господинъ этого большого, красиваго дома. Плоскогрудая пасторша, поджимая губы и вспыхивая повеселѣвшими отъ "тодди" зрачками, разсказывала тучной дамѣ въ кофейномъ панцырѣ, румянцы которой уже превратились въ бураки, о томъ, какъ развратно сельское населеніе и какъ парни посѣщаютъ по ночамъ дѣвушекъ, не стѣсняясь высотой помѣщенія. Обѣ дамы негодовали, но такъ, какъ если бы судьба соблазняемыхъ созданій была вовсе ужъ не такъ ужасна. Косматый докторъ, страшно возбужденный горячимъ напиткомъ, комкалъ бороду и низвергалъ громы на медицину и человѣчество, утверждая, что медицина ни къ чорту не годна, ибо въ концѣ-концовъ всякій врачъ льетъ воду въ бездонную бочку, а человѣчество такъ мерзко, что и лѣчить-то его не стоитъ, въ томъ числѣ и самого себя. Пасторъ допытывался у Гаммелина, на скуластыхъ щекахъ котораго горѣли два темныхъ пятна, скоро ли онъ начнетъ разработку "того" мрамора. Хозяинъ отнѣкивался, но потомъ сказалъ, сдвинувъ брови:
   -- Ну, если это васъ такъ занимаетъ, такъ знайте: къ концу третьяго года, считая съ нынѣшняго мѣсяца, я облицую нашъ домъ прекраснѣйшимъ мраморомъ, съ водянисто-розовыми прожилками. Га-га...
   -- Ого!-- воскликнулъ учитель и взволнованно дважды поправилъ очки,-- это великолѣпно, это почти Греція!...
   Всѣ насторожились и замолкли, повернувшись въ сторону инженера. И среди молчанія значительно тихо проплыло замѣчаніе хозяйки:
   -- Домъ будетъ очень тяжелъ.
   Гаммелинъ пододвинулъ канделябръ такъ, что тотъ скрылъ отъ него лицо жены. Опершись на локти, долго смотрѣлъ на куски мрамора, игравшіе у стѣнъ холодными, мертвыми блестками. Всталъ, подошелъ къ одному изъ нихъ, безсознательно провелъ по его шероховатости ладонью руки и, точно получивъ электрическій ударъ, весь передернулся. Опять блѣдный, странный огонь вспыхнулъ въ бѣлесыхъ глазахъ, и Гаммелинъ, садясь возлѣ жены, отрывисто бросилъ:
   -- Я это сдѣлаю.
   А фру Эдитъ устало вымолвила:
   -- Ты слишкомъ много работаешь, Аксель... Ты по ночамъ сталъ вскрикивать.
   -- "Онъ" стоитъ труда.
   -- Возможно. Но только я начинаю его бояться. Когда я подойду къ ломкамъ и гляжу внизъ, мнѣ всякій разъ чудится, что кто-то невидимый, кто-то бѣлый и холодный поднимается ко мнѣ со дна этихъ скользкихъ ямъ... И...
   -- Воображеніе!-- оглушительно оборвалъ инженеръ.
   Тутъ вмѣшался пасторъ. Одна его рука катала хлѣбные шарики, другая то и дѣло подносила къ синеватымъ губамъ стаканъ съ "тодди" и губы пили маленькими, сладенькими глотками, и черные алмазы глазъ какъ бы тайно смаковали дѣвичьи линіи плечъ и головы фру Эдитъ, а когда та случайно взглядывала на него, вцѣплялись въ нее якоремъ.
   -- Но что вы будете дѣлать въ этомъ... мраморномъ домѣ?
   -- Тамъ буду жить я, моя жена, мои дѣти. Prosit!-- кинулъ Гаммелинъ, допивая стаканъ.
   -- Ахъ, какъ счастлива фру Эдитъ!...-- вздохнули дамы, получивъ отъ пастора взоръ, полный черной ненависти.
   -- Украшеніе и благословеніе всякаго дома есть женщина. Но что дѣлаютъ съ ней большинство нашихъ мужчинъ, эти истые сѣверные варвары? Развѣ они видятъ, чувствуютъ тѣ мистическія глубины, что кроются въ глазахъ женщины шхеръ?-- онъ беззвучно засмѣялся и, выцѣдивъ такой сладкій глотокъ, продолжалъ, не спуская черныхъ алмазовъ съ хозяйки.-- О, эти женщины достойны гораздо болѣе умѣлыхъ, я скажу -- искусныхъ рукъ! Prosit!
   -- Ну, тому, кто попытался бы отыскать эти глу-би-ны въ глазахъ моей жены,-- проронилъ инженеръ,-- я бы разбилъ черепъ вотъ этой кружкой... и... умочилъ концы пальцевъ моихъ въ его крови, какъ то дѣлали варвары сѣвера.
   -- Ахъ, Вальгалла, Вальгалла...-- попробовалъ было учитель спасти положеніе и сказать интересную фразу, но докторъ такъ сердито фыркнулъ, что привлекъ къ себѣ всеобщее вниманіе.
   -- Три года, три года!!! А вдругъ произойдетъ подземная катастрофа и вашъ мраморъ трахъ-тарарахъ-тахъ... И домъ -- ау, ау... Не лучше ли плюнуть?!
   -- Какая катастрофа?! Вѣчно вы изображаете изъ себя вѣщаго ворона!!
   -- О, да, да, съ моей стороны это, вѣроятно, глупо. Согласенъ, никакой катастрофы не будетъ: такъ, сболтнулъ! Ну, а скажите,-- правда, что соціалисты вносятъ въ сеймъ законопроектъ о томъ, что нѣдра земли -- собственность націи?
   -- Пусть себѣ вносятъ эти утописты, что хотятъ!-- громко засмѣялся Гаммелинъ и судорожно щелкнулъ пальцами.-- Бумага... на бумагѣ все можно. А я все же выстрою домъ изъ розоваго мрамора, и, почтеннѣйшій докторъ, га-га, вы будете попрежнему лѣчить мою семью! Га-га-га...
   -- Я вамъ говорю, что скоро буду лѣчить васъ, именно васъ... И... больше ничего, и нѣтъ мнѣ никакого дѣла ни до кого, и пусть себѣ соціалисты дѣлаютъ, что имъ угодно... Prosit.
   Всѣ сразу заговорили. Учитель, дѣлая эффектные жесты жирными руками, съ негодованіемъ разсказывалъ, что съ дѣтьми рабочихъ-соціалистовъ невозможно сладить. Родители не допускаютъ никакихъ серьезныхъ мѣръ и даже легкихъ тѣлесныхъ наказаній и все время грозятъ судомъ "чуть только что". Докторъ ругалъ все человѣчество огуломъ, безъ различія классовъ. Дама въ панцырѣ бурлила, какъ котелъ, и утверждала, что "эти соціалисты" разоряютъ "государство", въ доказательство чего сообщила ту сумму, которую она потеряла во время "штрейка", къ которому должны были примкнуть и ея служащіе.
   Гаммелинъ осторожно пояснилъ, что любитъ энергичныхъ людей, но, конечно, насиловать чужую волю и переходить на незаконную почву не слѣдуетъ. Пасторъ оказался ярымъ -- до дрожи -- противникомъ соціализма, такъ какъ соціалисты хуже язычниковъ: послѣдніе -- не знаютъ, первые -- подкапываются подъ храмъ. А пасторша съ великой наивностью замѣтила:
   -- О, я согласилась бы любить ихъ, если бы они были мраморными статуэтками, знаете, такими красивыми и чистенькими...
   Отъ грянувшаго смѣха заколыхались язычки свѣчей и звякнуло въ стаканахъ, и перелились отраженія серебра. Въ шумѣ потонуло замѣчаніе хозяйки -- робкое и смущенное, "что она очень занята и не успѣла ознакомиться съ этими людьми, по жизнь такъ тяжела, какъ очень большой домъ и, вѣроятно, имъ живется не легко"...
   Докторъ уже молчалъ и углубился въ свой стаканъ. Остальные, кромѣ хозяевъ, продолжали шумный, но стройный, какъ хорошо сыгравшійся оркестръ, и пересыпанный сентенціями разговоръ все на ту же тему о "соціалистахъ", и было похоже на то, какъ если бы каждый изъ нихъ услужливо вытаскивалъ занозу у другого, а заноза была для всѣхъ одинакова: "эти люди".
   Синева ночи потускнѣла и замутилась. За стѣнами дома рождались тихіе, дремотные гулы. Гаммелинъ сидѣлъ, сгорбившись, угрюмо приподнявъ брови и обнявъ плечо жены лѣвой рукой. А фру Эдитъ наклонилась, очень блѣдная, съ полузакрытыми вѣками, надъ столомъ и, неподвижная, приникла губами къ махрово-красной розѣ. За ними и надъ ними висѣло на стѣнѣ узкое длинное зеркало съ серебряными грифами и въ темной пустотѣ его сіяло пять свѣчей отраженнаго канделябра. Подъ зеркаломъ высился массивный конусъ мрамора. И въ странномъ, случайномъ сочетаніи, въ игрѣ пламени и мертвыхъ блестокъ бѣлый камень, выкинувъ пять отраженныхъ огней, придавилъ холодной стопой двухъ усталыхъ людей...
   Косматый докторъ поднялъ голову, всмотрѣлся, протеръ глаза. Опять взглянулъ и, вдругъ заволновавшись, съ шумомъ всталъ и отодвинулъ далеко въ сторону канделябръ. Зеркало потухло, сочетаніе распалось, а инженеръ и фру Эдитъ изумленно осмотрѣлись. Докторъ не садился.
   -- Въ чемъ дѣло?-- испуганно спросила фру Викштрэмъ, вѣрившая въ привидѣнія.
   -- Ничего!-- отрѣзалъ маленькій человѣкъ.
   -- Когда нашъ милѣйшій докторъ начинаетъ галлюцинировать, значитъ пора по домамъ...-- сказалъ пасторъ и, грузно вставая, загремѣлъ тяжелымъ стуломъ.

-----

   Было рѣшено закончить вечеръ прогулкой на "моторѣ", да кстати отвезти домой доктора и пастора съ женой. Викштрэмы и кофейная дама пожелали отправиться пѣшкомъ, лѣсной дорогой.
   Обѣ группы простились на широкой лѣстницѣ, но Гаммелина уже не было: гдѣ-то внизу подъ его быстрыми шагами осыпались камни. Фру Эдитъ вышла, когда окна дома погасли, кромѣ послѣдняго, гдѣ сонно свѣтилась желтая занавѣска. На молодой женщинѣ былъ надѣтъ темный плащъ съ капюшономъ, и въ оправѣ его матовое лицо казалось головой камеи.
   -- Какъ непріятно холодно!-- недовольно пробормоталъ пасторъ, зябко запахивая полы летучки.
   -- Пустяки!-- сказалъ докторъ,-- Послѣ "тодди" не можетъ быть холодно! Итакъ, впередъ!
   Не очень вѣрно ступая, онъ сталъ спускаться подъ откосъ.
   Тихая, сдержанная тревога бродила по лѣсу, изрѣдка протяжно гудя и вздыхая. Бродила, останавливалась, шевеля верхушками сосенъ и всматриваясь въ мѣняющіеся просвѣты молочно-луннаго неба. Вверху безшумно плыло блѣдное лицо мѣсяца въ слоистой мглѣ. Внизу рождались и умирали безсильныя тѣни, пятна, изгибы, переплетаясь и словно куда-то торопясь. На водѣ отъ мрачной черной каймы отраженнаго и опрокинутаго берега спѣшно убѣгала, испуганно захлебываясь, чешуйчатая зыбь, и бѣлый "моторъ", на привязи изъ звякающихъ цѣпей, расплескивая чернильныя полосы, все пытался уйти къ далекимъ купамъ призрачныхъ острововъ, изрѣзанныхъ кое-гдѣ тонкими полосами тумана.
   -- Осторожнѣе, -- предупредила бѣлая фигура инженера, наклонившагося надъ вздрагивавшимъ двигателемъ.-- Мостки очень скользки, а вода холодна.
   А докторъ предложилъ пастору.
   -- Садитесь, коллега, на руль.
   -- Коллега?-- переспросилъ тотъ, опускаясь на корму, какъ большая черная птица.
   -- Ну, да: вѣдь мы съ вами оба возимся вокругъ смерти!
   Упали цѣпи. Забилъ винтъ. Живой гулкой дрожью задрожалъ бѣлый "моторъ", качнулся назадъ и вдругъ ринулся впередъ, въ бѣлизну ночи, упруго взрѣзая лезвіемъ носа таинственныя воды и разбрасывая пригоршни матовыхъ жемчужинъ. И широко разошлись двѣ стальныхъ дороги, упираясь въ черноту уходящаго берега. И все было какъ въ прозрачномъ снѣ. Словно лодка вздрагивала и чуть колыхалась все на одномъ и томъ же мѣстѣ. А въ печальномъ и высокомъ небѣ безшумно скользилъ блѣдноликій мѣсяцъ, преслѣдуемый толпами бѣлыхъ видѣній. Струилась навстрѣчу короткая зыбь, тихо плескалась и бѣжала дальше, неся въ изломахъ своихъ мракъ глубины, въ изгибахъ невѣдомые блески и сіяніе вспыхивающихъ и потухающихъ глазъ. Неслышно появлялись и проплывали мимо смутныя тяжелыя очертанія острововъ, какъ сказочныя развалины замковъ и крѣпостей. Сквозили и пропадали позади туманныя лужайки, и странныя, корявыя существа варили тамъ, на нихъ сѣдое пиво ночи. Прибрежный гранитъ отсвѣчивалъ оголенностью старыхъ огромныхъ череповъ. И опять былъ просторъ: ночь разстилала матовосеребряныя дороги, недосягаемы были стѣны мглистыхъ далей, бѣжалъ мѣсяцъ отъ видѣній и тревожно струилась зыбь. Но иногда налетало дыханіе вѣтра, гасило на мигъ блески и приносило съ собой тяжелыя смолистыя струи, и болотную сырость, и запахъ водорослей. Тогда гудѣло что-то въ лѣсахъ, какъ если бы въ огромныхъ пещерахъ вздыхали сквозь сонъ великаны-медвѣди... И снова сіяли, струились воды, и только "моторъ" отсчитывалъ въ тишинѣ вздрагивающіе удары винта.
   -- Скоро будутъ старыя ломки,-- такой далекій и слабый прозвучалъ голосъ фру-Эдитъ.-- Я не люблю этого мѣста.
   -- Держите правѣй къ острову, въ проливъ,-- кинулъ инженеръ, и странныя нотки зазвенѣли въ его голосѣ.-- Помните, что тамъ камни и держитесь берега.
   Низко, надъ самой водой, плыло навстрѣчу лодкѣ большое бархатное крыло тѣни. Тамъ и сямъ всплывали камни, сначала круглые и низкіе, какъ щиты черепахъ, потомъ высокіе и острые, какъ молчаливая стража пролива. Уже надвинулся островъ и тѣснился противоположный берегъ, уже тихо шуршали первые камыши, сжимая широкій разлетъ зыби. Чѣмъ дальше, тѣмъ плотнѣе сдвигались они, переговариваясь стрѣлками и какъ бы прячась другъ за дружку. Запутавшись въ ихъ густотѣ, полной затхлой теплоты и влажной гнили, лежала вода -- безсильная, мертвая, какъ ничего не отражающая жидкая смола. "Моторъ" замедлилъ ходъ и медленно двигался -- въ шорохѣ и шепотѣ -- впередъ, въ тѣнь, словно увозя траурную процессію людей въ темныхъ плащахъ съ бѣлымъ изваяніемъ Гаммелина посрединѣ. И опять былъ гулъ, тревога въ лѣсу и вздохи...
   -- Геркуланумъ и Помпеи! Геркуланумъ и Помпеи!-- громкимъ шепотомъ произнесъ докторъ, нахлобучивая глубже черную шляпу.
   -- О чемъ бормочете, кол-лега?-- иронически-глухо переспросилъ пасторъ.
   -- Жили были два города: ну, тамъ, пиры разные, золото, портики... А что если бы предупредить жителей: милые, почтенные мои, уносите-ка ноги, не то трахъ-тарарахъ-тахъ?! Ушли бы или нѣтъ? Что дороже: жизнь или ея видимость -- драгоцѣнности, дессерты, портики?...
   -- Да вѣдь подземные, предупреждающіе удары были,-- равнодушно замѣтила пасторша.
   -- Вотъ, вотъ: подземные удары, именно! Не все въ порядкѣ, люди, слышите?
   Изъ внезапно разступившихся камышей "моторъ" крутымъ поворотомъ скользнулъ въ глубокій заливъ, и въ полномъ свѣтѣ мѣсяца встало дикое и печальное зрѣлище. Въ тяжеломъ, мрачномъ уборѣ изъ гранита и черной бахромы лѣса громоздились причудливыя кручи: нависли странно бѣлые, холодно и мелко, какъ снѣжная парча, блестящіе отвѣсы, безсильно грозили острые изломы, маячили широкіе проходы, полные призрачнаго сіянія, и алебастровыя глыбы какъ бы застыли въ неизбѣжности паденія. Тамъ повержены были колонны; тамъ неровно расколоты плиты и растеплены стѣны; тамъ мертво-блестящія нѣдра, разодранныя страшнымъ ударомъ, извергли бѣлые гробы и обрушили хаосъ обломковъ на груды костей, на черные скелеты давнихъ построекъ; а матовые уступы шли въ зеркальную глубину водъ и тамъ неприступными карнизами упирались въ опрокинутое небо. Странныя, мглистыя видѣнія бродили въ проходахъ, кто-то прозрачный ползъ вдоль стѣнъ, дымки курились надъ грудами, и какъ бы ослабѣвшія басовыя струны печально гудѣли въ глубинѣ заброшенныхъ копей, и прочь скользилъ тихій мѣсяцъ, но уйти никуда не могъ...
   -- Ага!-- многозначительно произнесъ пасторъ.-- Кладбище!
   Гаммелинъ однимъ движеніемъ, точно въ согнутомъ тѣлѣ развернулась пружина, вскочилъ на ноги, качнувъ "моторъ", и черезъ головы всѣхъ кинулъ бѣшенымъ раскатомъ:
   -- Я шутокъ больше не по-зво-ляю! Какое кладбище?! А?!
   Неуловимая тревога пронеслась въ воздухѣ. Пасторша прижалась къ борту. Темная фигура фру Эдитъ наклонилась къ фигурѣ доктора.
   Тотъ заволновался и хотѣлъ что-то сказать, но пасторъ, вперивъ въ инженера черные, зловѣщіе алмазы зрачковъ, громко и членораздѣльно продолжалъ:
   -- Да, кладбище! Развѣ инженеръ Гаммелинъ забылъ, что здѣсь обваломъ погребено десять человѣкъ, что никто съ тѣхъ поръ не желаетъ работать на этихъ ломкахъ... что мѣсто это мертвое?!
   -- Га!-- крикнулъ Гаммелинъ, подался назадъ, точно отъ удара въ грудь, и рванулъ рычагъ машины.
   Оборвался стукъ, замеръ винтъ. Отъ неожиданности пасторъ на мгновеніе измѣнилъ направленіе, и лодка, широко раскачиваясь, тихо пошла къ берегу.
   А страшный бѣлый человѣкъ съ судорино-сжатыми кулаками, съ безумно-круглыми глазами, въ которыхъ зловѣще вспыхивали фосфорическія искры, уже стоялъ на носу, надъ загадочной бездной. И плыло передъ нимъ широкими излучинами надъ опрокинутыми мраморными карнизами длинное бѣлое отраженіе, и оглушительный, мѣдный голосъ гналъ къ кручамъ слова за словами, а камни рождали мрачные отвѣты, глухіе и непонятные.
   -- Кладбище, га-га-га... Вы смѣетесь надо мной! Вы смѣетесь всѣ надо мной!... Я тоже смѣюсь! Да... Я знаю: вы считаете меня сумасшедшимъ, су-ма-сшед-шимъ! Пусть! Вы меня ненавидите! Пусть! Нѣтъ, не мертвое! А, они не хотятъ, отказываются, от-ка-зываются работать... Га-га!... Я выпишу ита-льян-цевъ -- слишите! Сто, двѣсти... Га-га-га!...
   -- О, Господи!-- пронесся и упалъ, какъ жалоба чайки, голосъ фру Эдитъ.-- Онъ поскользнется! Докторъ, держите!...
   И въ ту же минуту ея руки уже обвили кольцомъ станъ бѣлаго человѣка, а губы лихорадочно повторяли: "милый, милый!" Черный косматый докторъ возился какъ гномъ, стараясь совладать съ правой рукой инженера, содрогавшагося отъ внутренняго напряженія, отъ судорожно-сведенныхъ мускуловъ. Пасторша приникла къ мужу и громко шептала молитву, а лодка все сильнѣе раскачивалась уже на одномъ мѣстѣ, разбрасывая взволнованныя, бѣлыя и черныя, отраженія, ломая карнизы. Въ глубинѣ копей сильнѣй и гуще клубился и ползъ къ шхерамъ туманъ и гудѣли басовыя струны...
   -- Га!-- еще оглушительнѣе крикнулъ Гаммелинъ и за нимъ громыхнули ломки, обвалы, кручи...-- Гопъ-гопъ!
   -- Сядьте, да сядьте же, прошу васъ убѣдительно!... Успокойтесь!-- бормоталъ гномъ.
   -- Аксель, успокойся! Аксель!
   -- Нѣтъ, оставьте меня. Я здоровъ, я совершенно здоровъ и силенъ. Нѣтъ, не мертвое! Будетъ жизнь, да, да!... Я приглашу сто, двѣсти! Я выстрою трубу! Никто не помѣшаетъ: я доберусь до него, слышите, никто... Я построю, да, построю домъ изъ розоваго мрамора... Я не сумасшедшій. Гопъ! Эй, вы, тамъ слышите... Вы... Гопъ, гопъ, гопъ! Пустите меня!-- бѣшено потрясалъ онъ свободной рукой.-- Гопъ, гопъ!-- звалъ онъ.
   Въ проходахъ и на уступахъ рождались угрюмые каменные голоса и сзывали другъ друга. Гудѣніе невидимыхъ струнъ перешло въ ноющій свистъ. И внезапно тьма окрестныхъ лѣсовъ наполнила ночь мощнымъ, глухимъ ворчаніемъ. Налетѣлъ сильный, холодный вѣтеръ, зажегъ на мигъ громко плещущіе огни и потушилъ ихъ, но оставилъ плескъ, безпокойно-частый. А туманъ старыхъ копей вдругъ заколыхался, выросъ, поднялся какъ огромный, бѣлый призракъ, съ длинными рукавами прозрачной рясы и неслышно быстро поплылъ на лодку, на шхеры, неся передъ собой противное дыханіе заброшенности, гніющихъ кочекъ, лужъ, ѣдкой извести...
   -- Го...!-- не кончилъ инженеръ, задохнулся и, неожиданно ослабѣвъ, безпомощно махнулъ рукой. Махнулъ и почти опустился на руки жены и доктора. Съ рукъ на скамью лодки и, ослабѣвъ еще больше, прилегъ на влажное дерево. А женщина съ лицомъ блѣдной камеи наклонилась надъ бѣлымъ человѣкомъ, накрыла его полой темнаго плаща своего и такъ замерла, тихо стуча зубами...
   -- Обратно!-- хмуро бросилъ докторъ, берясь за рычагъ машины.
   Большая черная птица, сидѣвшая на кормѣ, кивнула головой.
   И въ быстромъ полукругѣ бѣлая лодка съ дрожью ринулась въ открытыя шхеры, въ нелюдимый тусклый просторъ. А за ней гналась мгла, холодная и гнилая, и уже не было мѣсяца, ибо она потушила его.

К. и О. Ковальскіе.

"Русская Мысль", кн. IX, 1908

   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru