Аннотация: Повесть (не окончена). Текст издания: "Вѣстникъ Европы", NoNo 1--3, 1883.
ИТОГИ ЖИЗНИ ПОВѢСТЬ.
КНИГА ПЕРВАЯ. ОПАСНЫЕ ЛЮДИ.
ПЕРВАЯ ЧАСТЬ.
I.
На одной изъ людныхъ петербургскихъ улицъ, у воротъ большого четырехъ-этажнаго дома, болталась на гвоздикѣ бумажка.
Подошелъ усталою походкой юноша; придержалъ бумажку; прочиталъ: "отъдаеца комната для халастова у прачке Аксини зъзади",-- и, будучи, очевидно, холостымъ, принялся звать дворника. Долго онъ звалъ -- дискантомъ и басомъ, жалобно и громко, покуда вылѣзъ, какъ изъ подъ-земли, изъ низкой двери подъ воротами чесавшійся ожесточенно парень и сердито объявилъ, что "никакой фатеры нѣту-ти!"
-- А квартира прачки?
-- Прачки? Да которой прачки-то? Прачекъ много.
-- Аксиньи, что ли... Есть такая?
-- Аксиньи? есть. Ступайте прямо -- въ са-амый какъ есть задъ!.. И махнулъ рукой такъ выразительно, что разстояніе, лежавшее между Аксивьею и остальнымъ человѣчествомъ наглядно представлялось воображенію.
-- Въ самый задъ какъ прійдете,-- продолжалъ онъ уже въ догонку,-- полѣзайте въ са-амый верхъ!
Аксинья точно оказалась чуть не на томъ свѣтѣ, и добираться до нея пришлось черезъ чистилище сначала перваго двора, который назывался "чистымъ", потому что грязь на немъ лежала въ правильно-сгребенныхъ кучахъ, и второго или "задняго", гдѣ она была разбросана въ самомъ живописномъ безпорядкѣ общими усиліями дворниковъ, кухарокъ и природы...
"Это уже навѣрно "самый задъ"! подумалъ юноша,-- и, больше чувствуя, чѣмъ различая лѣстницу, пустился "въ самый верхъ". Вотъ и идти уже некуда: должно быть тутъ! На-встрѣчу валитъ бѣлый паръ, и слышно шлепанье бѣлья: навѣрное, сама Аксинья!
-- Здѣсь квартира отдается?
Шлепанье утихаетъ.
-- Здѣсь, господинъ! здѣ-ѣсь!-- взвизгиваетъ тонкій голосъ, и маленькая женщина, почти старуха, дѣвственно одергиваетъ подолъ. Рядомъ длинная фигура совсѣмъ молодого человѣка.
-- Вы ужъ не взыщите -- люди мы простые, батюшка; пройтить вамъ не понравится: это вы въ самую постирушку попали, такъ оно точно какъ-будто виду нѣту. А что ужъ покойчикъ, такъ лучше для холостыхъ и не бываетъ...
-- У меня человѣкъ. Его помѣстить надо.
-- Это очинно пріятно-съ. И человѣка помѣстимъ,-- подъ лѣсенкою на чердакъ... такой чуланчикъ есть.
-- Холодный, вѣрно?
Холостой видимо искалъ "соломинку", чтобъ не дать себя утопить Аксиньѣ.
-- Теплый-претеплый! Ужъ такой-то теплый, что и не приведи Богъ! Труба тутъ проходитъ, господинъ -- такъ скрозь и идетъ. Просто страсть -- теплота какая! А вы, полагать надо, не изъ здѣшнихъ -- пріѣзжій?
-- Да, пріѣвжій.
-- И еще пріятнѣе! Здѣшній народъ -- пустой народъ,-- произнесла рѣшительно старуха.
Пріѣзжій между тѣмъ обозрѣвалъ "покойчикъ". Постель подъ стёганнымъ изъ ситцевыхъ обрѣзковъ одѣяломъ, "головами" (какъ выражалась хозяйка) въ печку, а "ножками" въ окно; продавленный диванъ -- скорѣе лодка, чѣмъ диванъ; передъ диваномъ столъ подъ синею бумажною салфеткой, затканной корзинами итѣмъ, чему бы надо быть цвѣтами; стулья, требующіе осторожности, когда садишься; и на стѣнѣ литографія дѣвицы въ крутыхъ локонахъ и съ рукавами въ видѣ плавательныхъ пузырей, съ закаченными подъ лобъ глазами, а внизу подпись: "Espoir en Dien",-- таковъ былъ тотъ "покойчикъ, лучше котораго и не бываетъ". Что бываютъ хуже, юноша могъ поручиться...
Дворъ представлялся изъ окна колодцемъ; но квартира была на Большой-Милліонной; по двѣнадцати цѣлковыхъ въ мѣсяцъ; служба тутъ же; наконецъ,-- чуланчикъ, ужасъ теплоты; "соломинки" рѣшительно не находилось. Юноша далъ задатокъ.
-- По фамиліи какіе, позвольте?-- полюбопытствовала хозяйка, когда завивала въ кончикъ шейнаго платка бумажку.
-- Бухторминъ.
-- Такъ точно-съ. И фамилія не здѣшняя -- тутъ больше все нѣмецкія...
Тоже ее озаботили имя, отчество и чинъ, даже какъ звать лакея, и только когда выяснилось, что наниматель былъ коллежскій секретарь и Василій Иларіонычъ, а лакей Платонъ,-- она успокоилась.
-- И чудесно-съ!.. Вотъ онъ сбѣжитъ за Платономъ -- Василій тоже, ужъ извините-съ,-- мужъ мой, значитъ,-- и духомъ перевезутъ вашу милость.
Молодой мужъ старой Аксиньи выразилъ полнѣйшую готовность "сбѣжать"; и это въ его положеньи представлялось совершенно естественнымъ.
А Бухторминъ точно почувствовалъ вдругъ, какъ петля петербургской жизни прикоснулась къ его шеѣ.
"Кандидатъ университета, и съ чего надо начинать!" думалъ онъ.-- До сихъ поръ онъ думалъ, что только и была трудность на свѣтѣ -- сдѣлаться кандидатомъ университета! Въ его ушахъ еще отдавался шопотъ: "кандидаты! кандидаты!!" -- которымъ провожали его и другого избраннаго, Мишеля Затонова, когда они выходили рядомъ съ акта. Съ этимъ высокимъ званіемъ, какъ несомнѣннымъ правомъ на все, летѣлъ онъ въ Петербургъ и, лихорадочно дрожа, вручалъ восторженныя письма Мишеля очень милому меньшому его брату, Борису, и очень важному ихъ дядѣ Ѳедосѣю Ѳедосѣичу, который похвалилъ племянника Мишеля за то, что любитъ свой "предметъ", а другу посовѣтовалъ покуда послужить съ небольшимъ жалованьемъ, даже совсѣмъ безъ жалованья, смотря, какъ представится удобнѣе. Потомъ опредѣлилъ -- безъ жалованья: видно, такъ представилось удобнѣе.
-- Всего же вдругъ нельзя!-- успокоивалъ онъ: въ ваше время молодые люди долго тянули лямку... Жизни передъ вами много -- успѣете!
Тутъ кандидатъ впервые спохватился, что хоть крылья ость, да летѣть некуда, и что покинутое гнѣздо -- теплѣе.
Сотня ревизскихъ душъ; жизнь, подаваемая какъ готовое и вкусное домашнее блюдо; старый отецъ, который за всѣхъ думаетъ, и мать, которая за всѣхъ любитъ,-- и все это, вращающееся около него, какъ около маленькаго центра,-- смѣняется вдругъ тисками и заботами, круженьемъ около другого центра, необъятнаго и строгаго, который смотритъ шумною и безучастною, своею жизнью, холодно блеститъ и обдаетъ грязью, кричитъ, что въ этомъ муравейникѣ онъ ничего не значитъ; здѣсь онъ не помѣщикъ ста ревизскихъ душъ, но жилецъ "у прачки Аксиньи, сзади"!
Въ головѣ ничего, кромѣ тяжелыхъ мыслей, а къ желудкѣ -- кромѣ чашки утренняго чая... ноги подкошены "самыми задами" и "верхами"... хмурыя, запачканныя улицы (въ его мечтахъ онѣ являлись лучезарными, какъ и самыя мечты); пустыни площадей и плацъ-парадовъ, съ памятниками и тучами клубящагося сора; люди озабоченные до того, что разговариваютъ съ собою вслухъ, и для которыхъ онъ -- тоже уличный соръ, не больше...
Ну, повѣрилъ-ли бы онъ этому, когда его ждала запряженная собственная тройка передъ собственнымъ крыльцомъ, и собственный Ермошка въ сотый разъ прилаженную упряжь еще перелаживалъ, не находя ее на высотѣ событія -- отъѣздѣ молодого барина въ столицу! Въ просторныхъ свѣтлыхъ комнатахъ свой попъ отслужилъ молебенъ и кропилъ святой водою отъѣзжающихъ: его и спутника -- сосѣда, Истукарій-Кузьмича по настоящему, но Истукана попросту,-- помѣщика одиннадцати душъ въ бѣгахъ;-- завертывалъ въ знакомый, старый эпитрахиль крестъ, къ которому, въ голубоватой дымкѣ ладана, благоговѣйно приложилась дворня,-- и на четыре стороны кланялся... Отецъ крестить и цѣлуетъ трижды; мать обливаетъ нѣжными слезами, креститъ и цѣлуетъ, уже безъ счета... старики и бабы кланяются въ ноги; молодые ловятъ приложиться къ ручкѣ...
-- Эй, берегись!-- и пристяжная, прыгая чуть не на головѣ, обдаетъ молодого Бухтормина изъ лужи. Закружились перья треугольной шляпы, сорвали съ солдатскихъ стриженныхъ головъ фуражки, и оцѣпенивши будочника съ алебардой, повернули всѣхъ ихъ разомъ въ свою сторону, точно въ нихъ сидѣла какая-то пружинка... Изъ двухъ-трехъ каретъ кивнуло нѣсколько хорошенькихъ головокъ...
Бухторминъ шелъ гранитною широкой набережною. Широкая рѣка безъ шума неслась мимо. Въ мглистой высотѣ мерцала золотая игла крѣпости; внизу зіяли казематы... и надъ ними недавно и благозвучно пѣли четверти часовъ...
Къ подъѣзду Зимняго дворца катились съ громомъ экипажи. Выходили, поглощаясь дверью, эполеты, звѣзды и расшитые мундиры. Красный швейцаръ закидывалъ подножки и захлопывалъ съ какимъ-то властнымъ стукомъ дверцы...
"Вотъ, до этого стоитъ достигнуть!" -- думалъ кандидатъ: "и вѣдь примѣры даже были: нѣсколько лѣтъ безъ жалованья въ такомъ вѣдомствѣ, какъ наше -- и камеръ-юнкеръ!"
Образы недавно народившихся бальзаковскихъ героевъ подстрекали еще дальше: многіе изъ нихъ, начавъ съ Аксиньи, перешли кончать въ отель министра... Изъ своихъ онъ тоже зналъ одинъ примѣръ упрямаго терпѣнія, въ одномъ изъ сослуживцевъ -- Эвигѣ; но этотъ былъ -- наслѣдственный; а онъ могъ проявить только -- благопріобрѣтенный. Тамъ поколѣнія Карлушъ, изъ Риги или изъ Митавы, перенесшихъ въ Среднюю-Мѣщанскую свой молотокъ и шило, и пробившихся сперва въ Карлы Иванычи, чтобъ наплодить со временемъ потомство на всѣ мѣрки вицъмундировъ; а тутъ наслѣдственныя души и терпѣніе, переданное имъ -- все, безъ остатка.
Адамъ Эвигъ (одинъ изъ потомства) -- сплошь гороховаго цвѣта: волосы, лицо, глаза -- все гороховое,-- такихъ рождаетъ только Средняя-Мѣщанская,-- служилъ помощникомъ столоначальника въ томъ самомъ вѣдомствѣ, гдѣ Бухторминъ зачисленъ былъ "для усиленія", или, какъ тогда острили "для увеселенія", и вовсе не для остроты -- имѣлъ квартиру у сапожника, тоже въ Гороховой. Это было хуже, чѣмъ у Аксиньи, потому что молотокъ сапожника вгонялъ неумолимо гвозди въ каблуки надъ самой головою, умолкая только въ воскресенье, когда сапожникъ напивался пьянъ. За то удобства эти обходились Эвигу уже не въ 12, а всего въ семь съ четвертью цѣлковыхъ (четвертакъ прислугѣ), и Адамъ считалъ себя почти въ раю. Онъ надѣленъ былъ дарованіями, многимъ неизвѣстными: одежды не изнашивать, перчатокъ лайковыхъ не пачкать, для чего напяливалъ поверхъ ихъ вязанныя,-- сытымъ быть неѣвши и служить года, не получая жалованья. А еще работать вмѣсто тѣхъ, кто получаетъ, и добиться наконецъ должности въ 600 цѣлковыхъ, съ свѣтлою надеждой на казенную квартиру -- съ видомъ на хвосты четверки мѣдныхъ лошадей на главномъ штабѣ, потому уже не портившихъ нисколько дѣла, что если даровому коню не смотрятъ въ зубы, то въ хвостъ подавно...
"Мнѣ отецъ даетъ двѣ съ половиной тысячи на ассигнаціи и знать того не хочетъ, что это здѣсь 600! Адаму чиститъ сапоги квартирная чухонка, а у меня Платонъ -- древній философъ" -- пришла ему на умъ студенческая кличка, отъ которой онъ всегда смѣялся, но теперь вздохнулъ.
Задумчиво вернулся онъ къ пріятелю по дѣтству, Разноперову, гдѣ, впредь до отысканія себѣ квартиры, помѣстился съ Истуканомъ, на правахъ сосѣдства по имѣніямъ отцовъ и дружбы въ нѣсколькихъ колѣнахъ.
II.
Положеніе Разноперова было совсѣмъ другое. Судьба уготовила ему такое вѣдомство, въ которомъ человѣку оставалось только дѣлать то, что дѣлаетъ сыръ въ маслѣ. Правили этимъ вѣдомствомъ важныя старухи -- да архіереи. Первыя кормили Разноперова обѣдами, послѣднихъ онъ кормилъ. И всѣ, архіереи, Разноперовъ и старухи -- благоденствовали. Также и квартира Разноперова ничѣмъ не походила на "покойчикъ" его гостя: это была настоящая, своя квартира, съ своимъ ходомъ, своею мебелью и даже своимъ фортепьяно. Правда, за все это не были еще уплачены деньги, и неособенно желательныя посѣщенія разныхъ барышниковъ, обойщиковъ и столяровъ мало способствовали убѣжденію, что это -- все свое. Но съ виду Разноперовъ жилъ какъ настоящій "генеральскій сынъ", по выраженію Истукана: "сейчасъ видать!" говорилъ старикъ и признавалъ отчасти справедливымъ, чтобы ремёсла предоставляли безвозмездно низкія услуги своихъ недостойныхъ рукъ для услажденія жизни "генеральскаго сына".-- "А что ежели они за деньгами ходятъ, такъ я бы ихъ по шеѣ, потому -- они разбойники и христопродавцы".
Разноперовъ не усматривалъ съ ихъ стороны разбоя, и "христопродавцевъ" угощалъ сигарами и такъ-называемыми "завтраками", то-есть, обѣщалъ имъ заплатить завтра; если-жъ не платилъ, то совершенно по извинительной причинѣ: потому что платить было нечѣмъ. Но не это удивительно, а то, что, недовольные при входѣ, люди эти выходили отъ него довольными и даже очарованными. Свойство очаровывать, созданное природой исключительно для женщинъ, было, не въ примѣръ прочимъ мужчинамъ, дано Разноперову. Онъ далеко не былъ красавцемъ, но въ его наружности все было привлекательно: и круглое, обыкновенно ясное лицо, и сѣро-голубые глаза, послушные любому выраженію, закрывавшіеся при улыбкѣ, какъ у балованнаго кота, котораго щекотать за ушами; всѣ движенія, походка -- мягкія и вкрадчивыя; голосъ -- ласково уступчивый. А выражался онъ такъ неуловимо, какъ будто слово у него было изъ пуху: вылетѣло -- поминай какъ звали!.. Невозможно было даже и представить, какъ-бы онъ повысилъ голосъ или вышелъ изъ себя. Все непріятное или шероховатое онъ умащалъ смазывающими: "понамаете"?... "вы меня вѣдь понимаете"?.. "голубчикъ"!.. "душа моя" и т. п. Онъ сглаживалъ и затиралъ углы, а словъ рѣшительныхъ не договаривалъ, закашливалъ, глоталъ ихъ и поперхивался ими. Непремѣнно что-нибудь всегда предпринималъ -- хоть заказной обѣдъ,-- съ безпечностью дитяти забывая то, что слѣдовало забывать, и то, чего-бы забывать не слѣдовало,-- напримѣръ, обѣщанья уплатитъ въ срокъ деньги, или быть къ обѣду дома, если пригласилъ гостей, и заказать обѣдъ.
Одно изъ множества забвеній Разноперова испытали на себѣ и архіереи, такъ что если бы гостившій на то время -- а такого времени и не было, чтобъ кто-нибудь да не гостилъ у Разноперова -- землякъ Кислятниковъ не догадался сбѣгать заказать обѣдъ, въ трактирѣ, то духовныя особы напитались бы одной духовной пищею въ бесѣдѣ съ этимъ не совсѣмъ обыкновеннымъ землякомъ, который, вышедши изъ X--аго университета, отправлялся собственно въ Берлинъ услышать Шеллинга, но въ Петербургѣ былъ плѣненъ конногвардейскими лосинами другого земляка и находился въ нерѣшимости: чѣмъ ему быть -- философомъ или кирассиромъ?-- а покуда велъ пріятельскую переписку съ Х-скимъ протодьякономъ, провозглашавшимъ такъ, что стекла сыпались...
Насколько всесторонній юноша удовлетворилъ гостей, осталось неизвѣстнымъ; вѣрно то, что Разноперову пришлось "очаровывать" трактирщика, впредь до уплаты счета, который былъ нагляднымъ доказательствомъ, что на аппетитъ обѣдавшихъ отсутствіе хозяина не подѣйствовало вредно.
-- Вы о чемъ же, голубчикъ, говорили съ ними?-- допрашивалъ онъ Кислятникова.
-- О философіи... коснулись и души... Только они иначе понимаютъ душу, я съ ними не могу согласиться. Душа, по Гегелю...
-- Хорошо, мой другъ, хорошо! Я увѣренъ, что вы правы,-- ласково прерывалъ Разноперовъ,-- но не сердились ли они на меня? что они говорили, когда, понимаете, я опоздалъ немножко?
-- Они... какъ вамъ сказать? были сконфужены, болѣе или менѣе,-- одни болѣе, другіе менѣе...
Кислятниковъ имѣлъ несчастье выражаться путанно и оттого вообразилъ себя философомъ.
-- Гмъ... Сконфужены, вы говорите? А вы, Кислятниковъ, не наговорили имъ по Гегелю,-- понимаете, голубчикъ, по Гегелю -- чего-нибудь обиднаго для нихъ?..
-- Какъ можно! Нѣтъ, я только силился ихъ разубѣдить; я силился доказать, что ихъ точка отправленія, или, выражаясь, иначе, ихъ уголъ зрѣнія на душу...
-- Зачѣмъ вы силились? Вы бы лучше не силились, душа моя... понимаете, вамъ бы ихъ хорошимъ обѣдомъ накормить -- и только!-- понимаете, мой другъ? а душа -- ну, какое вамъ до нея дѣло?..
Но Кислятниковъ, отлично знавшій душу именно по Гегелю, не примирялся съ мыслью, чтобы до души ему могло не быть дѣла, и городилъ какую-то чушь на эту тему... Разноперовъ, разумѣется, его не слушалъ, только улыбался ласково, а самъ обдумывалъ планъ предстоящаго "очарованья" архіереевъ, которые на другой день и были очарованы всѣ поголовно...
Бухторминъ засталъ гостепріимнаго хозяина одѣтымъ во фракъ. Тончайшимъ запахомъ духовъ и мыла вѣяло отъ завитой барашкомъ головы и идеально выбритаго подбородка,-- до рукъ, въ лайковыхъ, цвѣта свѣжаго масла, перчаткахъ. Онъ собирался на обѣдъ, готовъ былъ совершенно, и назначенный часъ подходилъ; но видно было, что какая-то преграда не давала ему переступить порогъ.
-- Ты чего жъ не ѣдешь? спрашивалъ Бухторминъ.-- Опять опоздаешь! Чего ты толчёшься, скучный человѣкъ?
А самъ невольно любовался милымъ ему еще съ дѣтства Разноперовымъ. Его успѣхи на служебномъ поприщѣ не только въ немъ не возбуждали зависти, но были для него предметомъ гордости; они какъ будто говорили: "видишь ли, ты первый угадалъ ему цѣну, а теперь и всѣ оцѣнили"... Превосходство Разноперова, бывшаго притомъ и старше, представлялось ему просто законнымъ...
-- Что я не ѣду? Гмъ... Ты говоришь, я не ѣду?..
И Разноперовъ поперхнулся.
"Плохо!" рѣшилъ Бухторминъ: "это дурной знакъ,-- ему чего-нибудь недостаетъ..."
-- Ты никого тамъ не видѣлъ? Гмъ... кхъ...-- закашлялся Разноперовъ.
-- Гдѣ?
-- Тамъ... понимаешь? гмъ... въ прихожей...
-- Видѣлъ, какое-то чучело сидитъ на порогѣ...
-- Гмъ... на порогѣ? такъ ты говоришь -- на порогѣ? гмъ... сидитъ? ты видѣлъ -- сидитъ?
-- Сидитъ. Ну, и пусть его сидитъ... а тебѣ-то что?
-- Ты понимаешь... гмъ... это, понимаешь, непріятно... ты вѣдь понимаешь, мой другъ?
-- Ничего я не понимаю. Чтожъ тутъ непріятнаго? Кто онъ такой?
-- Управляющій домомъ. Ты понимаешь, я тамъ за квартиру что-то долженъ... вотъ онъ и сидитъ -- на порогѣ сидитъ!.. А мнѣ ѣхать надо...
-- И поѣзжай! А за квартиру заплатишь послѣ...
-- Да, да, я и самъ говорю, что заплатить можно послѣ; только онъ говоритъ, понимаешь?.. Онъ олонецкій мѣщанинъ... говорятъ, даже разстриженный дьячокъ... вотъ онъ и сидитъ на порогѣ, чтобъ я не могъ выйти. Съ нимъ ничего не сдѣлаешь: онъ съ оберъ-полиціймейстеромъ зубъ-за-зубъ...
Бухтормину извѣстно было, что обѣдъ долженствовалъ служить ступенью въ повышеньи Разноперова; что старая и важная графиня имѣла показать его другой графинѣ, еще старѣе, а потому еще важнѣе; что изъ этого должна была произойти командировка въ города и веси по имперіи, а съ нею и возможность проявить его очаровательныя свойства и служебныя способности. О вдругъ все это разбивается о какого-то олонецкаго мѣщанина и разстригу!
-- Знаешь что? ты съ нимъ переговори. Я за тебя поручусь,-- предложилъ Бухторминъ нерѣшительно.
Но Разноперовъ уже кинулся въ прихожую, вооруженный всѣми чарами данными ему для такихъ случаевъ.
-- Сила Петровичъ! почтеннѣйшій Сила Петровичъ! Чтожъ вы тамъ сидите? Милости просимъ, сюда!.. Понимаете, я васъ желаю познакомить съ моимъ гостемъ... мой гость желаетъ познакомиться съ вами, достойнѣйшій Сила Петровичъ!
-- Господину гостю вашему желаю много лѣтъ здравствовать; знакомство же ихнее, по обстоятельствамъ дѣла, не требуется,-- отозвался изъ прихожей голосъ, не звучавшій что-то въ этотъ разъ надеждами:-- вотъ ежели они по своему благородству уплотитъ зо мѣсто васъ желаютъ (олончанинъ сильно напиралъ на "о") -- съ моимъ великимъ удовольствіемъ.
Разноперовъ поперхнулся.
-- Я уплачу... гмъ... я самъ, понимаете, уплачу непремѣнно.
-- Вотъ и благоволите уплотить, а иначе вы меня изинить извольте.
И онъ спиною приперъ дверь, загородивши выходъ.
Положеніе становилось безвыходнымъ буквально. Уходилъ изъ рукъ обѣдъ, а съ нимъ и командировка. Преданное сердце Бухтормина не выдержало.
-- Хорошо, я уплачу!-- закричалъ онъ, чуть не съ отчаяніемъ:-- а его не держите -- онъ ѣхать долженъ!
Принимая это смѣлое рѣшеніе, Бухторминъ зналъ, что платитъ всѣ послѣднія бумажки, набожно отложенныя на Рубини, фортепьяно, чтеніе нотъ и книгъ, которыя имѣли для него по крайней мѣрѣ столько же значенія, какъ для обжоры -- устрицы; что Разноперовъ денегъ не отдастъ,-- и все-таки увѣщевалъ себя не знать, что онъ ихъ не отдастъ. Но главное онъ зналъ, что не помочь уѣхать другу -- было "подло"! Это слово первымъ, всегда приходитъ молодому чувству и толкаетъ его -- въ корпусѣ на покрыванье сквернаго повѣсы, въ университетѣ -- на подписки или сходки, стоющія иногда карьеры цѣлой жизни, а въ полку -- на поединки...
-- Въ разсчётѣ на благородство гостя вашего, извольте,-- уступилъ Сила Петровичъ, рыцарски распахивая двери передъ Разноперовымъ, который вылетѣлъ изъ нихъ, какъ выпущенный снигирь изъ клѣтки...
III.
Между тѣмъ попавшій въ клѣтку "благородный гость" не могъ не призадуматься: какъ онъ раздѣлается съ грознымъ управляющимъ? Достанетъ ли еще денегъ? Ну, какъ тотъ потребуетъ больше, чѣмъ у него есть? При одной мысли о такомъ позорѣ онъ уже краснѣлъ... Но даже если и достанетъ,-- какже послѣ то безъ денегъ? Правда, Разноперовъ какъ-нибудь отдастъ, хоть у него ихъ нѣтъ, но онъ отдастъ. Когда ужъ очень надо, у него всегда найдутся деньги... Оттого ему и можно позволять себѣ, чего другимъ нельзя. Вотъ мнѣ бы, напримѣръ, нельзя... Ну какъ -- нѣтъ денегъ, а я буду продолжать все дѣлать такъ, какъ будто онѣ у меня есть. Страшно просто и подумать. Вотъ мнѣ ужъ и теперь... (ему подумалось -- "страшно", но онъ позволилъ себѣ думать только -- "странно"). Нѣтъ, я спрошу его прямо: сколько уплатить? И если много, я признаюсь. Или нѣтъ, пусть онъ самъ платитъ... Нѣтъ, какъ можно! Ахъ, это ужасно! И хоть бы выручалъ кто! Истуканъ бы пришелъ! И гдѣ этотъ несносный старикъ вѣчно запропастится? Вѣдь пропадаетъ опять на какомъ-нибудь Благовѣщенскомъ мосту {Такъ назывался еще неоткрытый Николаевскій мостъ въ началѣ сороковыхъ годовъ.}! Съума сходитъ уродъ, что понесетъ лёдъ и мостъ угонитъ... Ну, не чудовище ли?.. Какъ разъ еще Борисъ Затоновъ будетъ... Онъ обѣщалъ сегодня непремѣнно показаться въ эполетахъ... И меня увидитъ... посторонній человѣкъ... порядочный человѣкъ... въ такомъ глупомъ положеніи... Нѣтъ, надо поскорѣе кончить!
-- Сила Петровичъ!-- закричалъ онъ отчаянно: -- сколько вамъ денегъ? говорите!
-- Семьдесятъ пять рублёвъ за истекшій мѣсяцъ, да таковыхъ же за текущій, итого сто пятьдесятъ рублёвъ къ уплатѣ предстоитъ,-- вотъ сколько-съ,-- произнесъ отчетливо и пуще прежняго за "о", управляющій; показываясь въ двери, онъ перекрестился на уголъ и крякнулъ.
-- Какъ! серебромъ?!-- почти взвизгнулъ юноша.
-- Осигнаціями, милостивый государь! бумажками. Я русскій человѣкъ -- на серебро считать не обученъ.
Считать на серебро не одному Силѣ Петровичу казалось крайнимъ радикализмомъ въ началѣ сороковыхъ годовъ. Рубли, тогда еще дѣйствительно серебряные, назывались цѣлковыми, и въ каждомъ было по четыре ассигнаціонныхъ.
Сумма, даже въ русскомъ переложеніи внушительная, а тѣмъ болѣе -- наружность управляющаго, бросили въ жаръ Бухтормина,-- даже лобъ зардѣлся.
Увидавъ передъ собою эту крѣпкую, точно изъ корня корельской березы вытесанную фигуру, о которую, какъ о чурбанъ, разбились стрѣлы обходительности Разноперова, онъ уразумѣлъ, до какой степени положеніе послѣдняго могло сдѣлаться, а его самого уже и сдѣлалось, безвыходнымъ. Широкая, съ какой-то шишкою на лысинѣ, большая голова; въ здоровыхъ крѣпкихъ складкахъ щеки; зоркіе, мелькающіе подъ рѣдкими бровями, глаза и короткія проворныя движенія,-- все, вмѣстѣ съ неспокойными, словно обрубленными и готовыми сейчасъ же дѣйствовать руками,-- обличало въ дѣтищѣ олонецкихъ трущобъ упрямство, очевидно способное не отступить и передъ нападеніемъ оберъ-полиціймейстера. Ну что же будетъ съ нимъ, простымъ коллежскимъ секретаремъ?
-- Послушайте, Сила Петровичъ!-- не твердо началъ Бухторминъ; но въ эту самую минуту загремѣлъ отчаянно и оборвался звонокъ въ прихожей.
Такъ только звонятъ люди, у которыхъ или все убило горе, или черезъ край перелило счастіе. Когда въ комнату влетѣлъ, распространивъ сіяніе и блескъ, и эполетами съ иголочки, и яснымъ девятнадцатилѣтнимъ лицомъ, и черными счастливыми глазами, и всѣмъ своимъ счастливымъ существомъ,-- прапорщикъ, какъ говорится, прямо съ пылу, блаженный, какъ бываютъ только прапорщики съ пылу,-- стало ясно, что оборвало звонокъ въ прихожей. Это молодое безшабашное блаженство нанесло такъ много свѣта въ комнату, что озарило даже угрюмаго Силу Петровича. Онъ весь прояснился, выпрямился и покрылся доброю, хорошею улыбкою...
-- Затоновъ!-- закричалъ Бухторминъ и очутился въ тискахъ юноши, который обнималъ и цѣловалъ его, и хохоталъ отъ восторга. Потомъ онъ кинулся къ Силѣ Петровичу, и, обхвативши его толстый станъ, нѣсколько разъ перевернулъ вокругъ себя, причемъ-было уронилъ на полъ.
-- Господину офицеру, Борису Павловичу, много лѣтъ здравствовать!-- произнесъ старикъ, укрѣпившись на ногахъ.-- Съ монаршей милостью проздравляю! И дядюшку вашего также,-- вотъ что-съ!
Кромѣ дома, гдѣ жилъ Разноперовъ, Сила Петровичъ управлялъ еще и домомъ дяди Затонова, того самаго Ѳедосѣя Ѳедосѣича, у котораго служили Бухторминъ нэвигъ.
-- А знаете вы, Сила Петровичъ, что оберъ-полиціймейстеръ жаловался на васъ дядѣ? Хотѣлъ выслать изъ столицы,-- "за открытое, говоритъ, неповиновеніе законнымъ властямъ". Да ужъ дядя поручился, что это вы по глупости... Вы не обижайтесь,-- онъ говоритъ, иначе нельзя было...
-- Нечего мнѣ на его превосходительство вашего дядюшку, Борисъ Павловичъ, обижаться. Умный онъ мужикъ, и я должонъ колѣнопреклоненно ему благодарность принесть -- вотъ что-съ!
Бухторминъ тѣмъ временемъ исподтишка пересчитывалъ свою казну, и это занятіе не придавало блѣдности его лбу. Должно быть, положеніе не становилось умнѣе.
-- Что вы тамъ дѣлаете, Бухторминъ? Бы какой-то невеселый! Что съ вами?-- приставалъ Затоновъ.
-- Нѣтъ, ничего. Это я Силѣ Петровичу деньги готовлю.
-- Какія? за кого? за Разноперова? Ха-ха-ха! Узнаю! ха-ха-ха! гостепріимный хозяинъ!.. "Понимаешь, у меня денегъ что-то нѣтъ",-- передразнилъ онъ Разноперова.
-- Это бы ничего -- онъ отдастъ. Да только вотъ досада: у меня нѣтъ, сколько надо...
-- И отлично! Такъ возьмите у меня! Мнѣ дядя сейчасъ цѣлый слоеный пирожокъ синенькихъ поднесъ... Обнялись, поцѣловались -- этого я ожидалъ -- ну, а пирожка, признаться, ужъ неожидалъ. Берите сколько надо. Да смотрите -- непремѣнно!
Пирожокъ шлепнулся на столъ, а онъ перевернулся на одной ногѣ и другою очертилъ кругъ, какъ циркулемъ,-- это вышло весело (вообще, что онъ ни дѣлалъ, выходило весело, потому что въ немъ самомъ веселье било ключомъ); затѣмъ подошелъ къ зеркалу, взглянулъ на эполеты -- прелесть! посмотрѣлъ на волосы, которые густой волной чернѣли надъ красивымъ лбомъ и, попирая самые священные законы формы, опускались низко по обѣимъ сторонамъ лица: и это хорошо! опасно, только хорошо, и перемѣнить нельзя! Еще разъ очертилъ кругъ, ухнулъ и наконецъ сѣлъ. А Бухторминъ смущенно отобралъ нѣсколько бумажекъ, остальные возвратилъ, и не выдержалъ -- поцѣловалъ его въ затылокъ.
-- Только, знайте, душенька, не раньше мѣсяца,-- раньше отдать не могу. Какъ только пришлетъ отецъ... черезъ мѣсяцъ... въ два часа я получу на почтѣ, и тотчасъ къ вамъ...
-- Господи, какая точность. Неужто мой братъ вамъ позволялъ это? Да перестаньте вы! какъ вамъ не стыдно? я на васъ сердитъ...
Но сердце тутъ же вылилось веселымъ смѣхомъ. Онъ изъ всей силы сжалъ и расцѣловалъ пріятеля.
-- А вы послушайте!-- вдругъ обратился онъ къ Силѣ Петровичу, успѣвшему уже потерять часть освѣщенія:-- вамъ платятъ, только съ уговоромъ: вы разскажете, какъ открывали неповиновеніе законнымъ властямъ... Слышите? непремѣнно, иначе не позволяется...
Сила Петровичъ освѣтился снова,-- ему видимо пріятно было напоминаніе о подвигѣ у оберъ-полиціймейстера; но разсказалъ не прежде, какъ пересчитавъ пронзительнѣйшимъ шепотомъ нѣсколько разъ бумажки и распяливъ каждую на свѣтъ.
-- А ужъ теперь, выходитъ, надо розсказать? Инъ, быть по вашему, извольте, розскажу, какъ это господинъ оберполицмэстэръ меня, простого человѣка, изобидѣть захотѣлъ. Да лихъ, не на такого, напалъ -- кончено!
Онъ побѣдоносно крякнулъ, передернулъ лацканы и отступилъ къ стѣнѣ.
-- Вхожу я энтакимъ монеромъ въ концерялію (онъ показалъ, какимъ манеромъ входитъ). А ужъ самъ тутъ. Розбираетъ. Ладно. Жалуется, видите, жиличка, кульерша, зачѣмъ въ горницахъ окошки повыставлялъ зимою. Хорошо. А она, подлецъ ты этакой, жить-то. живетъ, а за квартеру не плотитъ, да еще фуртупьянъ держитъ. Въ ея званіи такъ даже закономъ воспрещается. Ладно -- хорошо-съ. Вошелъ, стою. Подходить ко мнѣ обэрполицмэстаръ.-- "Это, говоритъ, что за чучело?" А я, надо вамъ сказать, содержу себя постоянно въ исправности, одёжа, какъ видите, на мнѣ хорошая (при этомъ, онъ повернулъ себя со всѣхъ сторонъ, обнаруживъ зеленые рукава и спинку, выкроенные изъ полъ одного сюртука и приставленные къ синимъ поламъ другого: одёжа вышла пѣгая). Отлично! Вотъ я и говорю: "меня, ваше превосходительство, говорю, зовутъ не чучелой, а Силою Петровымъ, и есмь я олонецкій мѣщанинъ". Тутъ онъ какъ подскочитъ ко мнѣ:-- "ахъ, ты, кричитъ, такой-сякой!" да сигаркою... курилъ сигарку, прямо меня -- тыкъ въ самое рыло.-- "Позвольте, говорю, мѣсто сіе чистоты требуетъ!" Завернулъ полу и обтерся (онъ завертываетъ полу и обтирается). "Каковъ каналія?" кричитъ,-- а самъ глазищами кругомъ себя водитъ, озирается. Тутъ прислужиться кто-то захотѣлъ:-- "Да онъ, ваше превосходительство, дьячокъ-розстрига" -- говоритъ (эти слова Сила Петровичъ произнесъ дискантомъ). "Ро-оз-стри-га?... говорю,-- я розстрига! Кто видѣлъ какъ меня розстригали! Кто видѣлъ какъ меня розстригали, выходи впередъ!-- "Это онъ, ваше превосходительство (опять дискантъ) кульершу-то морозилъ, окна вынималъ..."
"Кто позволилъ?" приступаетъ обэрполицместеръ: "кто разрѣшилъ? а?" -- Законъ,-- говорю. "Какой заковъ?" -- Россійской Имперіи, говорю; ибо и закономъ воспрещается низкимъ людямъ фуртупьянъ держать...-- Такъ даже разсмѣялся, ей-Богу! Видитъ, ничего со мною подѣлать нельзя, ну и разсмѣялся.-- "Пошелъ вонъ!!" говоритъ.-- Съ моимъ, говорю, превеликимъ удовольствіемъ! повернулся, и былъ таковъ!
Воспоминанья ожили въ Силѣ Петровичѣ съ такою силою, что онъ встряхнулся всею своею коротенькою фигурою, какъ дворняга, оттрепавшая породистаго пса.
-- Это хорошо, что вы не дали себя въ обиду оберъ-полиціймейстеру,-- сказалъ Бухторминъ,-- но не хорошо, что вы обижаете Разноперова: онъ такой славный, ласковый...
-- Одно слово -- Сахаръ Медовичъ, да и конецъ -- нашъ Олександръ Олександровичъ! Только ужъ я до патокъ не падокъ,-- съострилъ управляющій.-- У меня есть тутъ жиличка такая-же: фить-фить подоломъ, а сама -- пордонъ-мордонъ! "Нѣтъ, братъ, говорю, меня этими пордонами не проберешь!-- Вы къ кому другому, говорю, сударыня, съ сими пордонами подвертаться благоволите, юбкой-то кого другого заметайте; а мнѣ денежки выньте да подайте,-- вотъ что!-- Охъ, не одобряю, страсть, я женской половины рода: самая ненужная нацыя!
Тутъ смѣхъ, до сихъ поръ сдержанный какимъ-то цѣломудреннымъ чувствомъ молодости, наконецъ прорвался сокрушительнымъ потокомъ. Стоило Затонову взглянуть на Бухтормина, чтобъ тотчасъ же обоимъ покатиться. Хорошо покатывался Бухгорминъ,-- даже смотрѣть было пріятно. Мало кто умѣетъ такъ смѣяться и такъ ѣсть, чтобъ смотрѣть было пріятно.
-- Ахъ, Сила Петровичъ! ха-ха-ха!-- голосилъ Затоновъ,-- ха-ха-ха! ой-ой-ой! Да какой же вы уморительный!..
-- Вы милліоновъ стоите, Сила Петровичъ!-- стоналъ, отирая слезы, Бухторминъ.
Это въ свою очередь показалось такъ уморительно Силѣ Петровичу, что и его устойчивое туловище зашаталось отъ смѣха.
-- Кабы по вашей-то оцѣнкѣ,-- такъ сейчасъ вести бы меня на конную,-- большія бы деньги взялъ за себя! Кончено бы на жильцовъ-то ходить: на звѣря да на птицу пошелъ бы,-- въ своей бы сторонѣ птицеловствомъ да звѣроловствомъ тѣшиться сталъ, вотъ что! Только лихъ, коню копыта обломаны: вся-то и цѣна мнѣ-тутъ вотъ тридцать въ мѣсяцъ на осигнаціи, да у ихъ дядюшки -- двадцать пять... и горенка въ ихнемъ же домѣ готовая,-- какъ можно-съ, готовая! и съ плиткою, совсѣмъ какъ слѣдуетъ быть... А за симъ,-- присовокупилъ онъ, уже серьёзно:-- пожелавъ вамъ много лѣтъ здравствовать -- отвѣсилъ каждому поклонь и крѣпкимъ топотомъ вышелъ.
-- Охъ, да какъ же послѣ этого ѣсть хочется!-- спохватился вдругъ Затоновъ:-- ну, идемте въ Излеру!
Ѣсть Бухтормину хотѣлось и до этого; но Излеръ значилъ полтора цѣлковыхъ, а до двухъ часовъ на почтѣ оставался мѣсяцъ... Онъ солгалъ, что ужъ обѣдалъ.
-- Для меня сегодня пообѣдайте два раза!-- приставалъ Загоновъ: -- Мы должны сегодня провесть вечеръ вмѣстѣ. Теперь обѣдать, а тамъ въ оперу!
И затянулъ:-- Allons enfants de la patrie!
-- Въ оперу тоже не могу -- у меня нѣтъ билета,-- отказывался Бухторминъ и досадовалъ, что долженъ отказываться. Ему такъ бы хотѣлось на все соглашаться; подхватить: "le jour de gloire est arrivé!!" -- а тутъ въ ушахъ звенитъ: "полтора цѣлковыхъ! полтора цѣлковыхъ!" Боже! какъ же это глупо!..
-- И билетъ есть, и все!-- рѣшилъ Затоновъ. Я взялъ для себя и для Разноперова. Только онъ не стоитъ. Пусть его обѣдаетъ у своихъ старухъ. Потомъ онѣ его заставятъ ефимоны пѣть.
-- Глупости вы говорите! Никакихъ теперь ефимоновъ нѣтъ.
-- Ну, такъ каноны есть. Ужъ что-нибудь да есть всегда. Они найдутъ! У нихъ, говорятъ, какъ только обѣдъ кончится, такъ гости и начнутъ -- кто за дьякона, кто за дьячка. Право...
Бухтормивъ былъ набоженъ; онъ не любилъ шутить надъ этими вещами; но какъ ни старался, а не улыбнуться не могъ.
-- И то правда! они пусть ихъ тамъ свои каноны или что хотятъ поютъ; а вѣдь намъ Лючію,-- слышите вы это,-- намъ Лючію будутъ пѣть! Рубини! Віардо!.. и мы рядомъ въ креслахъ! И я въ первый разъ въ креслахъ! Только съ условіемъ: и обѣдъ, и кресло -- мои! Вѣдь день сегодня -- мой! весь мой! Слышите? или я уже въ самомъ дѣлѣ разсержусь!
-- Le jour de gloire est arrivé!-- затянулъ онъ, увлекая Бухтормипа.
-- "Инъ, быть по вашему!" -- передразнилъ тотъ Силу Петровича.
-- Прелестный Сила Петровичъ!
И оба, разсмѣявшись, вышли.
IV.
День былъ, въ самомъ дѣлѣ, весь Затонова. Все точно для того только существовало, чтобы его замѣчать, предупреждать его желанія: солдаты передъ офицеромъ то-и-дѣло опрокидывались и цѣпенѣли (а вчера онъ самъ опрокидывался и цѣпенѣлъ передъ офицерами!); женщины оглядывались на хорошенькаго прапорщика; у входа въ ресторанъ Излера, куда онъ заходилъ еще кадетомъ лакомиться знаменитыми въ то время растегаями "со вздохомъ" и "aлà Тальони",-- швейцаръ его назвалъ "вашимъ благородіемъ", и самъ буфетчикъ велѣлъ отвесть комнату, "для господина офицера"; нѣсколько кадетъ, смиренно лакомившихся растегаями на томъ же мѣстѣ, гдѣ и онъ когда-то лакомился, вытянулись передъ нимъ, какъ и онъ вытягивался... Это чуть-чуть даже смутило, но пріятно... Вообще много было пріятнаго на каждомъ шагу въ этотъ день...
"Хорошо на свѣтѣ! ахъ, какъ хорошо!" думалось Борису. "Можетъ ли быть еще лучше?"
Обѣдъ былъ обыкновенный -- по цѣнѣ, которой убоялся Бухторминъ, съ порядочно-таки жёгшей горло рюмкою мадеры; но онъ показался лучше всѣхъ когда-нибудь ими съѣденныхъ обѣдовъ. Подъ-конецъ Затоновъ вспомнилъ, что вѣдь надо бы шампанскаго, чтобы вспрыснуть эполеты; но его пріятель закричалъ, что это надо предоставить кирассирамъ, а его эполеты обойдутся и безъ вспрыскиванья. Такъ они и не были вспрыснуты. Юноши наши вообще предоставляли равнодушно всякому желающему чары дорогого ресторана, и, жуя сочную котлетку, или чувствуя какъ таяло во рту мороженое,-- не пускались въ соображенія о томъ: ала-кто, или ала-что это было; знали только, что оно вкусно, и что подъ это вкусное пріятно толковать о статьяхъ Бѣлинскаго, о "Думѣ" Лермонтова, "ударившей по сердцамъ съ невѣдомою силой"; вспоминать и разсказывать... Разсказали каждый о любимой матери, причемъ глаза Затонова увлажились. Она не дожила, чтобъ съ ними дѣлить эту радость!.. Даже пролетѣлъ такъ-называемый тихій ангелъ, и въ ликующей симфоніи дня прозвучала плачущая нотка... Прапорщикъ пересталъ быть прапорщикомъ; вспомнилъ, какъ онъ тосковалъ кадетомъ, въ доказательство чего прочелъ свои элегіи... Пріятель нашелъ, разумѣется, элегіи восхитительными, потому что ихъ авторъ былъ восхитителенъ... Не зная какъ, они ужъ перешли на ты.
Такіе "ты" являются вдругъ, какъ цвѣты весною. Перемѣнятся и направленія, и положеніе въ обществѣ; будутъ новыя встрѣчи; многое уйдетъ и не воротится,-- только это "ты" останется...
Разговорились о Мишелѣ. Послѣ матери онъ отдался университету -- сдѣлался "дитятей университета", какъ бываютъ fin полковъ. Его честолюбіе -- сдѣлаться профессоромъ этого увмверситета. Но дядя говоритъ, что онъ обязанъ сдѣлаться какимъ-то тамъ "звеномъ", то-есть чиновникомъ,-- а профессоръ -- не звено... Выпили по чашкѣ кофе, и уже Борисъ сказалъ: "ну, а потихоньку и въ Большой театръ!" -- какъ тутъ шумно ввалился рыхлый, мягкій и совсѣмъ бѣлый, какъ папушникъ, человѣкъ, съ салфеткою за галстукомъ, въ жилетѣ на распашку и съ бокаломъ шампанскаго въ рукѣ.
-- Борисъ! Боря! Боринька! Боринечка!! душечка! малашечка! болталъ онъ, держа прямо на него, но постоянно сбиваясь въ сторону. Свѣтлые, почти бѣлые глаза, изъ-за золотыхъ очковъ, глядѣли невообразимо добродушно и вмѣстѣ такъ немощно-слѣпо, какъ будто ихъ что-то заволакивало и заслоняло передъ ними предметы. Наконецъ, толстякъ достигъ-таки Затонова,-- благодаря тому, что тотъ пошелъ ему на встрѣчу,-- обнялъ и облилъ шампанскимъ.
-- Милый Степанычъ! какъ это вы меня открыли?
-- Боринька, другъ мой! радость моя! какъ же не открыть? я тутъ рядомъ... обѣдаемъ... знаешь, все добрые знакомые... иногда нельзя же... флаконъ другой распечатаемъ -- и "съ подъѣздомъ" (при этомъ онъ себя потрепалъ по животу коротенькою бѣлою и пухлою рукою)... Вотъ меня эти канальи-лакеи и знаютъ... (Польщенныя канальи признательно осклабились.) Ну, знаютъ, что я интересуюсь... люблю, ты знаешь, вспрыснуть монаршую милость... я иной разъ и чужому вспрысну: лестно, вѣдь, голубчикъ Боринька, первому поздравить, пріятно... А потомъ я и запишу, знаешь, супъ о-шу запишу (тутъ онъ разсмѣялся, какъ ребенокъ),-- и запишу, что такой-то вотъ пожалованъ такого-то числа. Мнѣ это интересно, ты знаешь... Ну а ужъ коли это ты!.. Эй!! вы! уроды! обратился онъ въ лакеямъ: вы что смотрите? Шампанскаго!!! бутылку! двѣ бутылки! полдюжины, чортъ возьми!!! Борю офицеромъ дождался! ай-да Боринька! ай-да миленькій!! красавчикъ-то какой, Господи!
Это былъ день забавныхъ встрѣчъ. Затоновъ взглянулъ снова на пріятеля, тотъ на него -- и смѣха удержать снова не было силъ. Вызвавшій смѣхъ смѣялся самъ чуть ли не больше ихъ. Казалось, и ему понятно было, что явился онъ на свѣтъ въ одну изъ тѣхъ минутъ, когда природа производить чудаковъ. Все, начиная отъ наружности Милія Степаныча, гораздо менѣе похожей на мужскую, чѣмъ на бабью, съ мягкими бѣлесоватыми волосами и бровями, до послѣдняго движенья и походки -- такой, какъ будто онъ былъ весь резинковый -- его привычки, вкусы,-- все было смѣшное. Отъ отца, который не давалъ ему копѣйки, онъ наслѣдовалъ такъ много денегъ, что не зналъ, какъ съ ними справиться. Завелъ отличныхъ лошадей, но боялся ихъ до смерти и платилъ исправно сторожившимъ его лихачамъ по красненькой за сто шаговъ до Излера; цѣною тысячъ рублей, уплачиваемыхъ ежегодно на пріюты, добылъ уморительный чинъ провинціальнаго секретаря; не пламенѣя даже честолюбіемъ губернскаго, жилъ честолюбіемъ людей, которые хватали звѣзды; зналъ безупречно сроки ихъ хватаній, и изъ-ряду выходящими гордился; слишкомъ продолжительныя повѣрялъ со вздохомъ; но со всѣми вообще носился, огорчаясь или радуясь за людей, которыхъ никогда и въ глаза не видѣлъ. Жизнь человѣческая представлялась ему рядомъ сроковъ полученія, въ установленномъ порядкѣ, наградъ, а смерть -- досаднымъ нарушеніемъ этого порядка. Умеръ генералъ.-- "Жаль! сокрушается Милій Степанычъ: ему Владиміръ 2-й степени слѣдовалъ!" За то возникни только споръ: на Пасху или къ новому году тайный совѣтникъ Билиндрясовъ получилъ Бѣлаго орла? старше или моложе производствомъ генералъ Брюховецкій генерала фонъ-деръ-Бауха,-- тутъ авторитетъ Милія Степаныча рѣшалъ одинъ. Самъ Ѳедосѣй Ѳедосѣичъ передъ нимъ преклонялся.
-- Ну! ужъ если ты говоришь!-- уступалъ онъ, и споръ не шелъ далѣе...
Поилъ онъ и кормилъ всякаго, кто подвернется; скорбѣлъ о неподвертывавшихся и почиталъ врагами тѣхъ, кто не бралъ взаймы денегъ.-- "Отдадите когда нибудь!" уговаривалъ онъ -- и деньги у него брали, но никогда не отдавали. Правда, навязывали какія-то росписки, отъ которыхъ распухалъ его бумажникъ, и которыя въ его глазахъ давали ему видъ какъ будто дѣлового человѣка... Собственно для этого онъ ихъ и бралъ и никогда не разставался съ ними...
-- Милій Степанычъ Капотовъ, мой... родственникъ, извѣстной болѣе подъ именемъ Милаго Степаныча,-- отрекомендовалъ Борисъ;-- попъ нарочно приберегъ для него самаго милаго святого... А это Бухторминъ, мой пріятель... и коллежскій секретарь!-- прибавилъ онъ таинственно.
Капотовъ оцѣнилъ чинъ, прикинувши его къ военному, и пошатался застегнуться передъ такимъ молодымъ штабсъ-капитаномъ; но пальцы не послушались, и изъ этого ничего не вышло.
"Уроды" подали шампанское.
-- Это значитъ,-- замѣтилъ Затоновъ,-- что и у насъ начинается "съ подъѣздомъ".
-- Съ подъѣздомъ, душенька, съ подъѣздомъ!-- обрадовался Милій Степанычъ и забарабанилъ по животу.
"Съ подъѣздомъ", на языкѣ Милія, Степаныча, означало: съ весельемъ, съ кутежомъ; но еще чаще это выражало посѣщеніе извѣстнаго въ то время учрежденія нѣкоторой Софьи Ѳедоровны -- просто Софьи Ѳедоровны: называть такія знаменитости по ихъ фамиліи столько же излишне, сколько прибавлять "господинъ" къ Шекспиру или Гёте.
Началось вспрыскиванье эполетъ. И надо было видѣть то значеніе, какое придавалъ "родственникъ" Затонова этому таинству вспрыскиванья, то благодушіе, какимъ сопровождалось съ его стороны посвященіе молодыхъ людей въ науку "распечатыванія флаконовъ", то наслажденіе, какое онъ испытывалъ отъ первыхъ робкихъ ихъ шаговъ на этомъ поприщѣ,-- чтобы простить какой-нибудь десятокъ выпитыхъ обоими бокаловъ, чуть не по принужденію сначала, а затѣмъ ужъ просто по физическому закону притяженія капельно-жидкихъ тѣлъ. Однако, молодыя головы ихъ помутились, щеки запылали, и они поднявшись на ноги, узнали, что земли и въ самомъ дѣлѣ можно подъ собой не слышать. Надо было разобидѣть Милія Степаныча, чтобъ вырваться скорѣй на вольный воздухъ и хоть какъ-нибудь да сдѣлать себя годными для оперы. Капотову казалось нарушеніемъ самыхъ простыхъ приличій то, что они прямо отъ Излера не ѣдутъ къ Софьѣ Ѳедоровнѣ, оставался безъ полнаго "подъѣзда" въ такой день, который цѣликомъ долженствовалъ-бы быть "съ подъѣздомъ!" Онъ стоялъ посереди корридора, объясняя проходившимъ мимо, какъ знакомымъ, такъ и незнакомымъ посѣтителямъ, даже лакеямъ, которые пробѣгали стремглавъ съ бутылками въ салфеткахъ,-- все значеніе событія: производства Бори въ офицеры; горько жаловался на воздержность молодежи; прослонялся часъ, другой по комнатамъ, болтая всякій вздоръ и угощая встрѣчнаго и поперечнаго шампанскимъ. Только поздней ночью подхватилъ его лихачъ и свезъ, не спрашивая, прямо къ Софьѣ Ѳедоровнѣ. Здѣсь, какъ патріархъ сборной семьи, садившейся за ужинъ, онъ былъ встрѣченъ и посаженъ на почетномъ мѣстѣ и, обиженный у Излера, обрѣлъ успокоеніе подъ этимъ истинно-гостепріимнымъ кровомъ...
А молодежь наша на улицѣ почувствовала себя, отъ притока свѣжаго вечерняго воздуха, сразу совсѣмъ скверно: подъ ногами троттуаръ описывалъ круги, дома раскланивались, извозчики двоились... просто ни на что не похоже!.. Солдаты и кадеты уже не опрокидывались, но кувыркались передъ Затоновымъ, и такъ-же какъ ихъ эволюціи пріятны были утромъ, такъ теперь стыдили и сердили. Онъ увѣренъ былъ, что они нарочно не даютъ ему проходу, потому что видали, что онъ пьянъ... Какой-то генералъ, передъ которымъ онъ спустилъ шинель съ плеча, какъ это дѣлалось тогда, и приложился въ шляпѣ, посмотрѣлъ съ укоромъ... Можетъ, этого и не было, но онъ чувствовалъ, что это должно было быть, и все потому, что онъ пьянъ... И какая это гадость! И какъ онъ войдетъ въ партеръ въ первый разъ пьяный? И зачѣмъ этотъ противный Милій Степанычъ имъ попался на пути? У нихъ такъ хорошо все шло, и они такъ отлично кончили-бы день въ оперѣ. И вдругъ...
Бухторминъ былъ сосредоточенъ и молчалъ. Онъ совѣстился смотрѣть на Затонова; Затонову стыдно было смотрѣть на Бухтормина. Мало-по-малу, однако, сильный вѣтеръ, дувшій разомъ со всѣхъ четырехъ сторонъ, какъ умѣетъ дуть только петербургскій вѣтеръ,-- началъ освѣжать ихъ, и когда пріятели достигли Театральной площади, то почувствовали уже совершенно ясно землю подъ собою. Это такъ обрадовало ихъ, какъ будто бы утраченная невинность была возвращена имъ снова. Осмотрѣвъ другъ друга, они бодро распахнули тяжеловѣсную входную дверь театра...
V.
У Разноперова обѣдъ прошелъ совсѣмъ иначе. Домъ графини, важной и старой, былъ тоже старъ и важенъ; съ церковью, и самъ похожъ былъ болѣе на церковь, чѣмъ на домъ. Все было съ позолотою, которая отъ времени успѣла потускнѣть; штофъ на стѣнахъ обширныхъ залъ темнѣлъ слѣдами праздничныхъ лампадокъ по угламъ; лакеи, въ башмакахъ, беззвучно двигались, какъ тѣни съ того свѣта; беззвучно проходили гости топями ковровъ, стараясь тишиною разговоровъ и движеній попадать въ общій тонъ установившейся здѣсь тишины. Тутъ и говорилось-то немного; но что говорилось, было,-- говорившіе въ томъ не сомнѣвались,-- полно значенія. Здѣсь осуждали даже, такъ сказать, прощая, какъ завѣщалъ Христосъ; скорбѣли, не карая; возносили очи горѣ о заблудившихся, не острили на ихъ счетъ (Боже упаси!), но никли головами и вздыхали... А заблудившимися были всѣ, или почти всѣ, не ищущіе счастья подладить къ ручкѣ старой графини, тонуть въ ея коврахъ и никнуть головами въ разговорахъ... Послѣдній громкій эвукъ голоса ушелъ изъ стѣнъ этого дома, вмѣстѣ съ послѣднимъ вышедшимъ касторовымъ. Все, и самое время, здѣсь остановилось. Многочисленные часы сиплымъ звономъ одни напоминали, что оно должно идти, и идетъ гдѣ-то, но сюда только даетъ знать объ этомъ...
Обѣдъ былъ, разумѣется, по дому: чинный и необычайно длинный,-- скоромный для всѣхъ, постный для немногихъ -- для отрѣшившихся отъ свѣта и его тщеты подвижниковъ, обыкновенно лысыхъ, и которые развозятъ свое отрѣшенье по гостиннымъ, въ назиданіе и удивленіе погрязшихъ. Людямъ, недостигшимъ лысинъ, открывало доступъ на обѣды только засвидѣтельствованное подвижниками благочестіе, превосходящее всякую мѣру, какъ-то: говѣніе во всѣ посты, постная пища по средамъ и пятницамъ, хожденіе къ заутренѣ и тому подобное. Разноперовъ, правда, не продѣлывалъ и половины всего этого, но за него ручались архіереи, а остальное долженствовало прійти само собою; словомъ, благочестію его былъ открытъ кредитъ, и не напрасно. Въ этотъ разъ, сидя рядомъ съ подвижникомъ, который хоть и носилъ имя нѣмецкое, Гимлишъ, а лицо имѣлъ сатира, но считался святымъ человѣкомъ и столпомъ благочестія,-- Разноперовъ добровольно предпочелъ скоромному столу постный. Это не прошло незамѣченнымъ: старая графиня сдѣлала глазами знакъ той, которая была еще старѣе, и обѣ одобрительно взглянули въ его сторону. Послѣ обѣда всѣ крестились, и Разноперовъ тоже; столпы шептали молитвы, и Разноперовъ попробовалъ -- пошепталъ... Вечеромъ, если не совсѣмъ такъ, какъ говорилъ Борисъ, однако, въ томъ же родѣ, всѣ приглашены были къ вечернѣ, и нѣмецкій святой, съ искусствомъ лучшаго дьячка, прочелъ какое-то "шестипсалміе"; прочіе подтягивали крѣпостнымъ пѣвчимъ. Затѣмъ подали чай, и въ 10 часовъ всѣ разошлись такъ же неслышно, какъ и сошлись, по-очередно приложась къ ручкѣ графини. Во весь благочестивый вечеръ, ради только командировки Разноперова, и былъ допущенъ суетный разговоръ, да и то не вполнѣ суетный, потому что онъ касался эпархій: образцовый молодой чиновникъ долженъ былъ объѣхать старыя эпархіи и привесть ихъ въ образцовый видъ.-- "Nos батюшки,-- замѣтили старухи,-- demandent à être secoués,-- doucement, mais secoués".
Святой нѣмецъ, соблазнившій новичка грибами, вышелъ съ нимъ вмѣстѣ. Онъ имѣлъ привычку посвящать на сонъ грядущій полчаса прогулкѣ по Невскому,-- "для созерцанія", какъ выражался, "всемогущества Божія въ мерцающей ночи". Пошли. "Мерцающая ночь" успѣла выпустить на тротуары вереницы тѣхъ преувеличенно-румяныхъ женщинъ, для которыхъ жизнь только и начинается съ "мерцаньемъ"...
-- "Дѣдушка! а дѣдушка! пойдемъ со мной!" то-и-дѣло приглашали онѣ "созерцающаго" старца. Но онъ цѣломудренно "изымалъ свое десное око", внутренно досадуя на Разноперова, который началъ понимать и самъ, что его присутствіе излишне... Надо было поправиться. Онъ и поправился: вдругъ вспомнилъ, что ему необходимо повернуть совсѣмъ въ другую сторону, и сталъ прощаться; Гимлишъ, впрочемъ, тоже былъ не промахъ: отказавшись на сей разъ отъ созерцанья, повернулъ за нимъ.
-- Вы, Александръ Александровичъ, меня извините; но я въ васъ принимаю участіе,-- заговорилъ онъ медовымъ голосомъ,-- въ ваши молодыя лѣта соблазны міра окружаютъ васъ. Домашній кровъ не служитъ спасеніемъ, доколѣ онъ не укрѣпленъ силою великаго таинства брака. Есть дѣвицы -- ихъ крайне мало,-- воспитанныя въ благочестіи. Я одну такую знаю... И состояніе прекрасное, въ рязанской губерніи, въ черноземной полосѣ... Сколь ни суетны мысли эти, но человѣчеству обреченному суетной жизни въ юдоли земной... словомъ, я бы вамъ предложилъ познакомиться. Она посѣщаетъ, съ достойнѣйшею матушкой своею, приходскую церковь -- соборъ Пресвятыя Троицы, конечно, изволите знать?.. Буде угодно, въ воскресенье, послѣ крестнаго цѣлованія, я васъ познакомлю...
Александру Александровичу оставалось только поблагодарить. Онъ о женитьбѣ никогда собственно не думалъ; но отчего-жъ и не жениться? Дѣла не предвидѣлось покуда никакого. Командировка кончится, а тамъ, пожалуй, можно и женитьбою заняться.
На прощанье онъ узналъ, что онъ и Гимлишъ -- братья... "о Христѣ", -- прибавилъ тотъ, оскаливъ бѣлые свои вставные зубы.
VI.
Не такъ окончился вечеръ Затонова. Сначала, первое вступленіе въ партеръ доставило то чувство полнаго удовлетворенія, которое онъ такъ давно лелѣялъ въ помыслахъ. Онъ шелъ и видѣлъ, что за нимъ слѣдили стекла маленькихъ биноклей, направляемыя маленькими ручками изъ ложъ... Ему какъ будто было нѣсколько неловко, но опять-таки -- пріятно. Онъ не поспѣшилъ отъ нихъ укрыться, онъ охотно находилъ причину замедлять свой шагъ: то рядъ былъ не его, то ноги не давали проходить. Онъ ихъ переступалъ, и зналъ, что въ правѣ это дѣлать: онъ такой же офицеръ, такой же полноправный членъ партера, какъ и тѣ, которые протягивали ноги... Послѣ куртки это было все дѣйствительно пріятно. Сѣвши въ рядъ, пріятно было протереть уже отлично вытертыя прежде стекла театральной трубки (она сегодня только была подарена теткой) и обвесть ею ложи,-- изъ партера онъ ихъ никогда еще не видѣлъ. Но пріятность, на которую онъ и не разсчитывалъ, была всѣхъ лучше: зрительныя стекла, въ полукругѣ белъ-этажа, вдругъ остановились на знакомомъ, юномъ, непохожемъ вовсе на другихъ лицѣ -- сегодня какъ и онъ вступавшемъ въ свѣтъ,-- лицѣ вчерашней институтки -- блѣдномъ,-- не поблекшемъ, какъ бальные цвѣты, но блѣдномъ, какъ нарцисъ, раскрывшійся въ тѣни, еще недоумѣвающемъ и робкомъ, радующемся по-дѣтски и оглядывающемся не по-женски... То была недавно выпущенная институтка, сверстница его кузины, Зеленецкая. Форменная, сперва зеленая, потомъ коричневая ея юпочка, въ пріемной института, и высокій, съ каждымъ воскресеньемъ складывавшійся лучше и стройнѣе, станъ; густая русая коса и каріе внимательные къ его чернымъ глазамъ глазки; шепотъ институтокъ, угадавшихъ тайну "обожанья" Маши Зеленецкой... Маша краснѣющая, и онъ самъ краснѣвшій: въ этомъ состоялъ романъ покуда. А романъ рѣшенъ былъ цѣлымъ классомъ, въ немъ онъ самъ не очень сомнѣвался. Послѣ выпуска, гдѣ Маша царствовала въ пѣніи и въ танцахъ, и была всѣхъ выше цѣлой головою и стройнѣе,-- уже не сомнѣвался вовсе. Обнаженныя для всѣхъ ея дѣвичьи руки, плечи и лебяжья грудь изъ ложи белъ-этажа подсказали окончательно то, чего не договаривалъ онъ прежде: "я въ тебя влюбленъ, Маша!"
Эполеты съ своей стороны не лучше поступили съ Машею: она зардѣлась съ ушами вмѣстѣ -- такъ зардѣться можетъ только обожающая институтка -- и не отрывалась отъ нихъ... Недремлющее око матери одно способно было водворить порядокъ и вернуть всю требуемую первымъ выѣздомъ невинность поведенія невинной дочери.
-- Мари!
Исторгнутый изъ самой глубины нарушеннаго чувства приличія, вопль этотъ разомъ обратилъ каріе глава на сцену, куда за ними перешли и чёрные.
Тамъ Эдгаръ прощался съ обожаемой Лючіей, и Рубини допѣвалъ послѣднія слова дуэта, тая еле-слышною, но всѣми слышимою нотою... Віардо ворковала и дробилась трелями... Театръ весь замеръ... И вдругъ ожилъ, заревѣлъ. Борисъ забылъ про Машу Зеленецкую, кричалъ, хлопалъ, стучалъ ногами... Передъ нимъ какой-то человѣкъ,-- только потому не обезьяна, что одѣтъ былъ человѣкомъ,-- завертѣлся не по-человѣчески на креслѣ, замахалъ руками, закричалъ: "такъ пѣть нельзя! да развѣ такъ пѣть можно?!" и опрокинулся лицомъ на спинку. Вслѣдъ затѣмъ онъ набросился на двухъ безвинныхъ нѣмцевъ и потребовалъ, чтобъ тутъ же, не сходя съ мѣста, одинъ такъ написалъ, какъ Доницетти, а другой -- пропѣлъ точь-въ-точь, какъ пѣлъ Рубини... Нѣмцы растерялись и не знали, что имъ дѣлать? Свѣжіе восторги нашихъ молодыхъ людей не ускользнули отъ неистоваго меломана,-- и хоть онъ ихъ видѣлъ въ первый разъ, но обратился прямо какъ къ знакомымъ, по-французски, такъ же чисто, какъ недавно распёкъ чисто нѣмцевъ по-нѣмецки.
-- Это я называю пѣть!-- кричалъ онъ, не стѣсняясь, точно, былъ у себя дома: -- Вы дождитесь: bai tradito il сіеіо!.. (Это онъ даже пропѣлъ).
-- Удивительно! Но вѣдь и Віардо прелесть!..
-- Везувій-барыня! огнедышащій, messieurs!-- произнесъ приговоръ незнакомецъ.-- А сколько въ ней того, что мы, турки, называемъ: brriol?
Почему потребовалось итальянцевъ перекрестить въ турокъ -- было не извѣстно, такъ же какъ и то: турокъ онъ самъ, или итальянець?
Начался антрактъ. Поднялись съ мѣстъ; шумѣли, вызывали, выходили и толкались... Обезьяна-человѣкъ сталъ въ проходѣ и производилъ смотръ: всѣ-ли на лицо? Онъ всѣхъ зналъ, или всѣхъ хотѣлъ знать, и всѣ его знали, хотя не всѣ хотѣли знать...
-- "Bonsour, cher! здоровы були! Come sta? wie geht es?... Пану добродзію падамъ до ногъ!.. Здравія желаемъ!" Сыпались привѣтствія на всѣхъ нарѣчіяхъ и языкахъ этого вертѣвшагося во всѣ стороны живого словаря.
-- Здравствуй, Шмульканъ!.. bonsoir, Шмульканъ!.. guten Abend, Шмульканъ!-- бросали ему, и спѣшили проходить.
Борисъ спѣшилъ всѣхъ больше. Ему не терпѣлось -- пройти мимо ложи Зеленецкихъ, показать ее Бухтормину. Но новый Меццофанти завладѣлъ уже новымъ его другомъ. Совершенно свѣжій человѣкъ былъ неизбѣжной его жертвой. На него онъ взлеталъ какъ ястребъ. Онъ давно успѣлъ пріѣсться; всѣ давно ушѣли и узнать, и выслушать все то, что онъ имѣлъ сказать, и приближеніе Шмулькана наводило страхъ. Дѣйствительно, онъ былъ небезопасенъ: громко повѣряетъ и свои, и ваши тайны; или на гуляньѣ вздумаетъ вдругъ провозгласить, что онъ и тѣ кто съ нимъ уже черезъ-чуръ умны (décidément, messieurs, nous avons trop d'esprit pour notre siècle!); поётъ въ театрѣ во все горло, и съ людьми, которыхъ встрѣтилъ въ первомъ актѣ, ужъ на "ты" въ послѣднемъ. Оттого-то у него друзей всѣхъ возрастовъ и званій, отъ семнадцати до семидесяти лѣтъ и отъ особъ первыхъ четырехъ классовъ до разночинцевъ, было видимо-невидимо, и непремѣнно съ уменьшительными именами.
-- "Петя мнѣ сегодня такихъ растегаевъ подалъ: охъ-охъ-охъ! Ты ихъ нащывай "со вздохомъ", говорю. Онъ ихъ такъ и назвалъ (этотъ Петя былъ буфетчикъ Излера). Или: "Яша говоритъ..." (а Яша -- высокопоставленный извѣствый всѣмъ сановникъ). Онъ изрѣдка считаетъ нужнымъ вырядиться чучелой и идти мотаться подъ ногами именно въ тотъ часъ, когда идутъ гулять по Невскому проспекту; влѣзетъ въ страшную медвѣжью или волчью шубу и ужаснѣйшіе сапоги; напялитъ на голову капелюхи, да и подпояшется еще. Ему необходимо, чтобъ его замѣтили -- ну, и замѣтятъ, разумѣется.
-- Шмульканъ, куда ты это собрался? въ Камчатку, что ли?
-- Въ Новгородъ, mon cher,-- сына везу въ корпусъ. Яшенька мнѣ говоритъ: "хочешь, говоритъ, чтобъ человѣкъ вышелъ,-- вези въ Новгородъ!" Я и везу.
Такъ онъ опять, какъ на смотру, пропуститъ всѣхъ знакомыхъ; въ незнакомыхъ же возбудитъ любопытство: что за необычайный путешественникъ показался вдругъ на Невскомъ? А до Новгорода ему собственно и дѣла нѣтъ. Да и сына пожалуй никакого нѣтъ...
Гдѣ-то онъ служилъ,-- подозрѣвали даже, будто въ тайномъ вѣдомствѣ -- хотя Шмульканъ и тайна плохо ладились,-- носилъ же явно вицъ-мундиръ съ огромною птицею на пуговицахъ, не то кормившею, не то клевавшею птенцовъ. Писалъ статьи о музыкѣ -- о всякой: итальянской и цыганской, только не нѣмецкой,-- той не признавалъ. Когда ее играли, думалъ, что обязанъ спать; при аплодисментахъ просыпался, протиралъ глаза и спрашивалъ съ испугомъ: что случилось? Потому-то отъ него досталось нѣмцамъ. Отъ статей своихъ онъ былъ въ восторгѣ.-- "Хороша, mon cher, такая-то пѣвица, но статья моя о ней гораздо лучше!-- Бестіи цыгане безподобно пѣли, только далеко имъ до того, какъ объ этомъ у меня написано, messieurs!" и т. д. Рубини говорилъ, что пребываніе въ Россіи у него отравлено Шмульняномъ. Тотъ и усыплялъ, и пробуждалъ его, поилъ изъ собственныхъ рукъ шоколадомъ, варилъ яйца въ смятку и не давалъ покою.
Вотъ какому человѣку попалъ въ руки Бухторминъ! "Фальцеты", "каватины", разные "сморцанды", "сото-воче", "фіоритуры",-- всѣ эти итальянизмы, тогда совсѣмъ новое, жужжали около него, какъ пчелы, а на слушателей наводили ужасъ. Языки были перепробованы веѣ, и когда Затоновъ, послѣ нѣсколькихъ походовъ къ ложѣ, воротился, то испытывался уже -- малороссійскій.
-- Гарна-дѣвчина?-- привѣтствовалъ онъ ихъ громогласно и кивнулъ на ложу Зеленецкихъ.
-- А вы ее знаете?-- спросилъ Борисъ не очень-то любезно.
-- Мнѣ не ваать Машеньку? Вѣдь въ горлышкѣ у ней свернулась клубочкомъ цѣлая Віардо... Соловей-дѣвка, mon cher! а сколько того, что мы, нѣмцы, называемъ feu-sacré! Фью-фью! (тутъ онъ присвиснулъ даже). Нѣмцы вопросительно переглянулись: съ какихъ это поръ они вдругъ стали называть вещи по-французски, а Шмульканъ сталъ -- нѣмцемъ?
Бухторминъ смотрѣлъ съ нарочитымъ вниманіемъ на "дѣвчину" съ Віардо клубочкомъ въ горлышкѣ и съ божественнымъ огнемъ, и хоть она ему отнюдь не представлялась богиней, а скорѣе той сильной русской дѣвушкой, чья "русая коса -- всему городу краса", но по восторженно-допрашивающимъ взглядамъ друга и движенію ея головки, какъ подсолнечникъ, вращавшейся за этимъ солнцемъ, догадался, что пожалуй "подло" въ дѣвушкѣ не усмотрѣть богиню. Онъ и усмотрѣлъ. Шмульканъ тѣмъ временемъ уже кричалъ кому-то: "чтожъ, mon cher, идемъ въ буфетъ!"
-- Мадеру пить!-- добавилъ этотъ кто-то: значитъ, на "монтера" возлагалось поить мадерою Шмулькана. Другіе должны были кормить мороженымъ, третьи растегаями, икрою и т. д. И всякій несъ безъ ропота свою повинность, зная, что, все равно, отъ Шмулькана не отдѣлается...
Маша видѣла, какъ на нее смотрятъ, жгла оебѣ уши и только думала, что скажетъ мать? Мать, разумѣется, опять сказала: "Ма-ри!!" И это, вмѣстѣ съ новымъ актомъ оперы, опять все привело въ порядокъ... Ложи усѣлись, кресла наполнились. Къ Мари невинность возвратилась. Молодежь утихла -- ждетъ... даже Шмульканъ утихъ послѣ мадеры.
И вотъ, на свѣтломъ фонѣ музыки и свадебныхъ нарядовъ, въ своемъ классическомъ коричневомъ плащѣ, тамъ, въ самой глубинѣ сцены, темнымъ пятномъ рисуется Эдгаръ-Рубини... Онъ воротился къ ней, къ своей Лючіи... Но отчего же дрожитъ онъ въ такой мигъ?-- "Perche tremmo in ta! momento?" -- спрашиваетъ онъ себя точно потухшимъ piano. (Театръ опять замеръ. Друзья невольно ухватились за руки, которыя вдругъ похолодѣли...) И пошелъ, и пошелъ: разгорался, разгорался, и опять потухъ... бросилъ далеко плащъ на полъ и, весь блѣдный, съ отдѣлявшеюся отъ парика прядью волосъ на лбу, идетъ къ Лючіи, тотчасъ подписавшей брачный договоръ съ немилымъ.
-- "Твои это буквы" (Son' tue cifri?) -- вопрошаетъ онъ:-- "rispondii" -- шепотомъ, отъ котораго обдаетъ морозомъ, и вслѣдъ за ея полуживымъ, ужаснымъ si!-- вдругъ наполняетъ сцену цѣлою грозой проклятій!
-- "Hai tradito il cielo!" -- задыхается онъ... И потомъ взрывъ: "maledettal maledeita sia l'instante!" Олимпійское обычное спокойствіе царя теноровъ разражается ударами неистоваго грома... Все оцѣпенѣло.
-- Страшный старикъ!-- закричалъ первый Шмульканъ, и опрокинулся на спинку кресла.
Это разбудило нашу молодёжь, которая только теперь увидѣла, что щеки у нея мокры.
Первымъ движеніемъ Бориса было подѣлиться впечатлѣніемъ съ Машей. Онъ оборотился: она плачетъ навзрыдъ, какъ плачутъ дѣти, зажимая ротъ платкомъ. Мать съ неудовольствіемъ что-то ей нашептываетъ; разумѣется: "Ма-ри! ну, кто-жъ, ma chère, въ театрѣ плачетъ? mais ce n'est pas reèu!" А Мари Борису дѣлается тѣмъ милѣе...
Опера течетъ, волнуется, и волнами увлекаетъ снова... Вотъ уже и безумную Лючію встрѣтили и проводили криками безумнѣй, чѣмъ она сама, замучили букетами и отпустили... Пылкій прапорщикъ тоже сбѣгалъ и купилъ цвѣтовъ; бросалъ ихъ, хлопалъ, оббивалъ ладони... Уже померанцевый плацъ-адъютантскій воротникъ, какъ остужающая "душъ", не разъ показывался совсѣмъ близко; но воспламененный не по чину юноша это не видитъ... Наконецъ, Эдгаръ принесъ свое убійственное горе на могилы предковъ; разлился потоками отчаянія и не хочетъ жить... Ужъ и кинжалъ воткнуть въ грудь, и Рубини умираетъ голосомъ и тѣломъ, при утирающейся платками залѣ...
-- Святой старикъ! -- говоритъ Шмульканъ, и выходитъ изъ рядовъ.
Борисъ кидается къ оркестру; хлопаетъ, стучитъ и вызываетъ. А померанцовая "душъ" тутъ какъ тутъ.
-- Позвольте вашу фамилію, господинъ прапорщикъ!
Но прапорщикъ не слышитъ ничего. Восторгъ отъ Рубини, восторгъ отъ Мари, восторгъ отъ Віардо, восторгъ отъ этихъ всѣхъ восторговъ... африканская жара театра и "флаконы" Милаго Степаныча,-- все вмѣстѣ завладѣло имъ и отняло сознаніе: гдѣ онъ? чего онъ хочетъ, и чего отъ него хотятъ?
-- Прекрасно-съ. Все это будетъ доведено по начальству... А вашу фамилію вы стало уклоняетесь открыть?..
-- Стану я уклоняться! Затоновъ!-- вотъ вамъ моя фамилія! отяжитесь!
Неожиданный дуэтъ, исполненный сверхъ программы, привлекъ вниманіе окружающихъ и заставилъ померанцоваго офицера уподобиться цвѣтомъ лица своему воротнику. Онъ отошелъ, вынулъ бумажникъ и записалъ: "прапорщикъ Затоновъ, инженеръ".
Напрасно Бухторминъ локтемъ унималъ пріятеля,-- имъ овладѣлъ азартъ, и онъ ужъ не владѣлъ собой. Онъ чувствовалъ, что голова горитъ, что зала ходитъ ходуномъ, какъ давеча дорога,-- что въ ушахъ звенитъ, и надо отыскать во что бы то ни стало Зеленецкихъ, прежде чѣмъ онѣ уѣдутъ...
Зеленецкіе и не уѣхали. Лакей, какъ ведется, пошелъ за экипажемъ и пропалъ. Ужъ матушка сердилась на "ce dormeur de Jean", когда Затоновъ вызвался сейчасъ найти карету. У подъѣзда онъ совсѣмъ по-офицерски обратился къ конному жандарму. Тотъ, бряцая саблей, поскакалъ по площади и вывелъ противузаконно изъ рядовъ "дормёра". Безъ шинели (будто было холодно?) Затоновъ проводилъ и усадилъ въ карету дамъ, за что и получилъ въ награду окончательно влюбленный взглядъ Мари и очень ласковое "grand merci" отъ маменьки, съ прибавкой: "vous viendrez noos тоіг, n'est-ce pas?",-- поднявшимъ его на седьмое небо...
Не сведи его оттуда Бухторминъ вопросомъ о возможныхъ послѣдствіяхъ участья "померанца" въ его имени, онъ такъ и кончилъ-бы свой день въ раю. Но неумѣстное участье,-- это сознавалъ Борисъ, хоть смутно,-- пахло нѣсколько гауптвахтой. Комендантъ, плацъ-адъютантъ, гауптвахта -- это какъ-то было черезъ чуръ военно; онъ же только по мундиру былъ военный, но по вкусамъ совершенно штатскій...
Весь остатокъ ночи проведенъ былъ въ той чудесно безалаберной и длинной болтовнѣ, за самоваромъ, юношей, которая вторгается безстрашно въ область заключеній и рѣшеній, останавливающихъ въ страхѣ зрѣлый умъ,-- сужденій, то граничащихъ съ безуміемъ, то съ откровеніемъ, чуть-чуть не геніальнымъ... Раздавались стихи или подхваченныя у Рубини ноты, и за ними фраза Силы Петровича или Капотова -- и хохотъ; а тамъ вздохи, да глубокіе... Или поднимался споръ, горячій, безтолковые; излагались мнѣнія, какихъ никто изъ нихъ не могъ имѣть, и не имѣлъ: они являлись вдругъ и исчезали также вдругъ, не оставляя по себѣ слѣда; они ихъ изумили-бы, если-бъ имъ напомнили о нихъ потомъ; а тутъ за эти мнѣнія чуть не полагались головы на плаху... Утренній сонъ подоспѣлъ очень кстати, поваливши обѣ -- просто на диванъ... И тутъ уже пошла такая чепуха, какой не приходило даже въ эти взбудораженныя головы, пока онѣ держались: загорѣвшаяся зала, и экзаменъ изъ механики, на которомъ Борисъ мучительно опредѣляетъ паденіе свободной точки "во внутри земли", какъ произносилъ профессоръ, и Аксинья, шлепающая бѣльемъ и приговаривающая: "это мы, турки, называемъ брю!" и она ужъ не Аксинья, но Шмульканъ -- да еще съ померанцовымъ воротникомъ... Нельзя пересказать всего, что лѣзло и летало надъ уснувшими. Одинъ кричалъ: "fora! bravo!" а другой: "убирайся!"
И напрасно, сперва почтительно, какъ слѣдуетъ, а тамъ ужъ и какъ не слѣдуетъ, подталкивалъ Бориса его Тимофей, твердя на всѣ лады: "отъ коменданта къ вамъ, Борисъ Павловичъ! за вами, Борисъ Павловичъ, отъ коменданта офицеръ пріѣхавши!.. Офицеръ требуетъ, Борисъ Павловичъ!.. господинъ комендантъ офицера прислали!" Борисъ Павловичъ спалъ. Его успѣли даже посадить, но разбудить такъ и не успѣли...
-- Шпагу вашу спрашиваютъ, Борисъ Павловичъ! Только какъ вы прикажете, а я отдать не смѣю... продолжаетъ Тимофей:-- шпага новая!
Оранжевый плацъ-адъютантъ, вчерашній, не выдерживаетъ.
-- Да извольте-же проснуться, наконецъ, господинъ прапорщикъ!-- кричитъ онъ повелительно.
Глава прапорщика открываются, обводятъ комнату, лакея, офицера; но самъ господинъ прапорщикъ продолжаетъ спать...
VII.
Не прежде часу дрожки изъ ордонансгауза привезли въ ордонансгаузъ шпагу, прапорщика и померанцеваго офицера. Старый комендантъ, совсѣмъ военный, съ бакенбардами, которыя отъ уха тонкими тесемками препоясываютъ щеки и соединяются съ подстриженными, въ видѣ зубныхъ щеточекъ, усами; длиной черешневой чубукъ въ рукѣ, съ перышкомъ для губъ; военной караулъ у входа, съ крѣпкимъ запахомъ махорки,-- все это ударяетъ по неуспокоеннымъ утреннимъ сномъ нервамъ мирнаго Затонова, и онъ съ досадой чувствуетъ, что его бьетъ лихорадка.
Комендантъ явился настоящимъ комендантомъ: глупымъ до строгости.
-- Какіе волосы вы носите? а?-- напустился онъ на Затонова:-- такіе волосы итальянцы носятъ. Вотъ я намедни у Бальзака видѣлъ. (Огромная фигура романиста, съ гривою густыхъ волосъ, въ то время показалась дѣйствительно въ театрахъ и на улицахъ нашей столицы). Такь съ него чего-жь и спрашивать? А русскому офицеру неприлично! неприлично, господинъ прапорщикъ! на гауптвахту,-- на семь дней! въ ежовыя рукавицы -- на Сѣнную! обратился онъ къ оранжевому офицеру.
-- Какъ записать вину, ваше превосходительство? спросилъ, тоже военный, писарь: -- за открытое неповиновеніе властямъ? онъ пишется...
-- Да, за открытое! да! да! Ступайте, сударь! маршъ! да по дорогѣ остригитесь!
-- Ихнему начальству отписать бы надо. Ученаго вѣдомства,-- по канту судя,-- назидательно замѣтилъ писарь.
-- Пиши тамъ какъ знаешь,-- я подпишу. Вотъ онъ ученнаго кантъ! охъ, ужъ эти мнѣ ученые! Безпорядокъ одинъ!-- пробрюзжалъ старой воинъ и запыхалъ изъ перышка.
Борись, которому не могло прійти въ голову, что онъ попадетъ въ одинъ разрядъ, преступниковъ съ Силой Петровичемъ, а Бальзакъ -- въ итальянцы, совершенно развеселился.
-- То-то Бухторминъ зальется,-- думалъ онъ.
А Бухторминъ пока если и заливался, то скорѣй слезами. Похищенье друга, да еще такое, какъ онъ говорилъ, трагическое, заточенье его (онъ тоже такъ-таки и говорилъ "заточенье") на гауптвахту, подъ военный караулъ,-- ему казалось настоящимъ бѣдствіемъ. "И тамъ будутъ солдаты! и будетъ вонять махоркою! И тамъ этотъ изящный Борисъ! И неужто его даже нельзя будетъ навѣстить? И сколько его на гауптвахтѣ продержать? и какъ узнать, на какой гауптвахтѣ"?
Послѣдняя изъ тайнъ, къ его великой радости, была открыта неожиданно "древнимъ философомъ", который, какъ новѣйшій шаръ, посѣщалъ Сѣнную площадь, закупая тамъ дешевую говядину по указаніямъ Аксиньи.
Бухторминъ лежалъ невесело въ знакомой уже "лодкѣ" и прислушивался къ шлепанью бѣлья за стѣной, когда философъ высунулся въ дверь и объявилъ "что молодого барана Загонова сейчасъ видалъ"... Барина Бухтормина такъ и выбросило изъ "лодки".
-- Гдѣ? закричалъ онъ.
-- На Сѣнной...
-- Какъ на Сѣнной? зачѣмъ на Сѣнной?
-- Тамъ, изволите видѣть, сдѣланъ острогъ такой, и вахта сдѣлана, такая полосатая,-- все равно какъ верста...
-- Знаю я гауптвахту... Ну, чтожь дальше?
-- А по гапвахтѣ солдатъ съ ружьемъ скрось ходитъ...
-- Ну, и Борисъ Павловичъ тамъ, что-ли?
-- Какъ есть тамъ-съ! а въ окошко такая желѣзная рѣшетка вставлена... Народъ, кто грошъ, а кто сколько кладетъ... Такъ они въ окошко-то и стучать...