Ковалевский Максим Максимович
Мое научное и литературное скитальчество

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Мое научное и литературное скитальчество.

   Меня часто просили издать мои воспоминанія о Харьковскомъ университетѣ въ эпоху дѣятельности въ немъ Каченовскаго. Еще недавно смерть другого уважаемаго представителя русской науки, Гатенбергера, была поводомъ новаго обращенія ко мнѣ нашихъ общихъ друзей съ просьбой написать о моихъ годахъ ученичества въ Харьковскомъ университетѣ. Съ другой стороны, семья Маркса часто журила меня за то, что, будучи весьма близокъ съ ихъ покойнымъ родителемъ, я не напечаталъ о немъ своихъ воспоминаній. Ко всѣмъ этимъ мотивамъ разсказать про свои годы ученичества и литературнаго скитальчества присоединяется еще новый: отъ меня требуютъ біографическихъ данныхъ для словаря. Хотѣлось бы сразу удовлетворить всѣмъ этимъ запросамъ и открыто признать тѣ многочисленныя вліянія, которымъ я подвергался въ своей жизни и которымъ обязанъ тѣмъ немногимъ, что сдѣлано мною по моей спеціальности. Это и побуждаетъ меня напечатать короткій очеркъ моихъ студенческихъ годовъ въ Россіи и за границей.

-----

   Родился я въ Харьковѣ 27 августа 1851 года. Отецъ мой, бывшій воинъ 1812 года, занятый исполненіемъ обязанностей сперва уѣзднаго, затѣмъ губернскаго предводителя дворянства и весьма удачнымъ управленіемъ имъ же самимъ пріумноженнаго состоянія, возложилъ все попеченіе о моемъ образованіи на мать. Эта умная и необыкновенно сердечная женщина, получившая при этомъ хорошее эстетическое воспитаніе (она сама занималась живописью, музыкой и пѣніемъ и была знатокомъ французской литературы) несмотря на свою молодость, красоту и свѣтскіе успѣхи, всецѣло отдала себя заботамъ обо мнѣ. Я не имѣлъ другого учителя въ чтеніи и правописаніи, что, впрочемъ, едва ли содѣйствовало быстротѣ моихъ успѣховъ, такъ какъ всякое невниманіе съ моей стороны принималось ею за личную обиду и давало поводъ къ маленькимъ семейнымъ сценамъ, но матери я обязанъ очень удачнымъ выборомъ первыхъ книгъ для чтенія, рано развившаго во мнѣ вкусъ къ исторіи и этнографіи. Чтеніе по вечерамъ отрывковъ изъ Пушкина, Гоголя и другихъ писателей считалось наградою за доброе поведеніе и прилежаніе, и съ тою же цѣлью поощренія получалъ я, но крайне рѣдко, литографическіе снимки съ лучшихъ картинъ Луврской, Дрезденской, Мюнхенской и Вѣнской галлерей. Нѣмецкому и французскому языку обучали меня въ самомъ дѣтствѣ при содѣйствіи французскихъ и нѣмецкихъ гувернантокъ. Англійскимъ я сталъ заниматься 15-ти лѣтъ, а итальянскимъ и испанскимъ только на 28 году жизни. Съ восьми лѣтъ мое воспитаніе было ввѣрено французскому гувернеру, уроженцу Фрибурга, Изидору Марисовичу Гранжанъ. Это былъ молодой, энергичный, весьма независимый и любившій свое дѣло человѣкъ. Съ нимъ я прошелъ на французскомъ языкѣ обстоятельный курсъ исторіи, древней и средней, исторіи литературы, разумѣется, французской, и миѳологіи. Весьма рано также стали меня обучать фортепіанной игрѣ, и я настолько увлекся ею, что одно время думалъ поступить въ консерваторію. Къ живописи у меня никогда не было ни малѣйшихъ наклонностей, и учитель Безперчинъ -- тотъ самый, которому Семирадскій обязанъ своими первыми уроками рисованія, даже отказался продолжать со мною занятія, говоря, что мальчикъ прилеженъ, но совершенно бездаренъ. Десяти лѣтъ отъ роду я былъ уже за границей и провелъ въ Германіи съ полгода сперва на водахъ, а затѣмъ въ Дрезденѣ, Мюнхенѣ и Швейцаріи. Въ это время я особенно пристрастился къ Шиллеру и по возвращеніи въ Россію сталъ переводить съ помощью учителя исторію тридцатилѣтней войны. Послѣ смерти моего отца, послѣдовавшей на моемъ 13-ти лѣтнемъ возрастѣ, въ виду запутанности дѣлъ и необходимости посвятить себя хозяйству, мать рѣшила отдать меня въ гимназію, и тутъ-то и оказалось, что я совершенно не подготовленъ для поступленія въ нее. Я никогда не проходилъ ни латинской грамматики, ни грамматики славянской, ничего не зналъ о катехизисѣ и еще меньше о богослуженіи. Было мнѣ тринадцать лѣтъ, и послѣ предварительнаго домашняго экзамена оказалось, что свѣдѣній моихъ едва хватаетъ для третьяго класса. Это сознаніе очень задѣло мое самолюбіе. Я проработалъ усердно цѣлую зиму и весною принятъ былъ послѣ блестящаго экзамена въ пятый классъ. Въ гимназіи я постепенно сталъ забывать новые языки и исторію, плохо обучался латыни и по цѣлымъ годамъ слушалъ изложеніе былинъ о богатыряхъ, слова о полку Игоревѣ и поученія Даніила Заточника. Все это, сопровождаемое комментаріемъ, отражавшимъ на себѣ вліяніе взглядовъ Ореста Миллера и ходячей въ то время солярной теоріи. На выпускномъ экзаменѣ случилось со мной довольно комическое приключеніе. Въ то время, какъ я, при полномъ одобреніи присутствовавшаго для контроля извѣстнаго слависта профессора Петра Лавровскаго, раскрывалъ въ Ильѣ Муромцѣ древне-русскаго бога Перуна, вошелъ попечитель, химикъ Воскресенскій. Прислушавшись къ моему отвѣту и узнавъ изъ него, что Владиміръ былинъ никто иной, какъ богъ солнца или Даждь-богъ, онъ разразился неудержимымъ смѣхомъ, къ немалому скандалу учителя и профессора, поспѣшившихъ указать ему на его отсталость въ сравнительной миѳологіи. Въ настоящее время смѣхъ Воскресенскаго вспоминается мнѣ, какъ единственный протестъ противъ того вздора, какимъ наполняли наши юныя головы. Исторія литературы считалась еще наиболѣе развивающимъ предметомъ. Что касается латыни, то, занятые всецѣло переводами назидательныхъ повѣстушекъ съ русскаго языка, мы едва успѣвали прочитывать двадцать страницъ изъ Цезаря или Саллюстія и вытверживали наизусть двѣ-три оды Горація или отрывокъ изъ метаморфозъ Овидія. Въ алгебрѣ, геометріи и физикѣ учителя придерживались своихъ собственныхъ руководствъ, въ которыхъ все было представлено такъ просто, такъ необыкновенно просто, что въ концѣ года у насъ не оказывалось, на самомъ дѣлѣ, никакихъ положительныхъ знаній, кромѣ немногихъ выученныхъ наизусть формулъ и теоремъ. Преподавали намъ нескончаемое число предметовъ: тригонометрію и космографію, зоологію, ботанику, минералогію, геологію, анатомію, физіологію, и для всего этого полагалось два-три урока въ недѣлю. По исторіи учебникъ Иловайскаго считался настолько обстоятельнымъ, что учитель признавалъ нужнымъ допускать въ немъ сокращенія. Отмѣтками карандашемъ и ограничивались всѣ его педагогическія пріемы. По природѣ своей лѣнивый и бездарный, онъ не прочь былъ вызывать меня къ доскѣ. "А ну-те, Ковалевскій, разскажите-ка про Руссо и Вольтера, васъ этому, вѣрно, обучилъ французскій гувернеръ". Ковалевскій разсказывалъ и классъ не безъ изумленія слышалъ объ общественномъ договорѣ, какъ источникѣ всякаго правительства, и о необходимости écraser l'infâme. Вспоминаю объ этомъ, между прочимъ, въ доказательство того, что особой политической цензуры, по крайней мѣрѣ, въ началѣ моего поступленія въ гимназію, еще не чувствовалось, но съ каждымъ годомъ въ этомъ отношеніи становилось все хуже и хуже, такъ что дѣло дошло до того, что учителю словесности сдѣланъ былъ выговоръ по слѣдующему странному обстоятельству, въ которомъ мнѣ пришлось играть главную роль. Приказано было чествовать память Крылова по случаю его пятидесятилѣтняго юбилея. Мнѣ, какъ лучшему словеснику, поручено прочесть о немъ слово. Чтобы превознести Крылова, я попрекнулъ Сумарокова за дурныя басни. На это обращено было вниманіе однимъ изъ почетныхъ гостей, кажется, принадлежавшимъ къ профессорской коллегіи. Мнѣ его порицаніе передано было директоромъ уже въ смягченной формѣ. "Непріятно, молъ слышать изъ устъ молодого человѣка неуважительный отзывъ о столпахъ отечественной словесности". Но учителю данъ былъ за меня нагоняй болѣе энергичный. Позднѣе отношенія съ директоромъ обострились и онъ уже кричалъ на меня: "ваше поведеніе доведетъ васъ до выведенія изъ заведенія",-- пророческія слова, которымъ суждено было сбыться двадцать лѣтъ спустя, и не въ гимназіи, а въ Московскомъ университетѣ. Къ чести директора и совѣта я долженъ сказать, что всѣ эти окрики не помѣшали выдачѣ мнѣ первой золотой медали вслѣдъ за выпускнымъ экзаменомъ. Мнѣ еще не было семнадцати лѣтъ и пришлось хитрить при поступленіи въ университетъ. Думалъ я сперва избрать историческій факультетъ, но посѣщеніе первыхъ лекцій профессора Рославскаго-Петровскаго подавило во мнѣ это желаніе. Профессоръ излагалъ дошедшія до насъ имена фараоновъ тридцати двухъ династій, стараясь привести въ соотвѣтствіе списки Манефопа съ греческими источниками. Русскую исторію преподавалъ Геннадій Карповъ, читавшій прямо съ каѳедры лѣтопись Нестора, говоря, что въ этомъ именно и лежитъ методъ его учителя Соловьева. Исторіи въ это время легче было научиться на юридическомъ факультетѣ, гдѣ тонъ преподаванія давалъ незабвенный Дмитрій Ивановичъ Каченовскій. Его лекціи по исторіи международныхъ сношеній и по исторіи государственныхъ учрежденій давали возможность обхватить однимъ взглядомъ въ его главныхъ и существенныхъ чертахъ прогрессивный ходъ развитія общественно-политическихъ формъ. Его эрудиція была обширна и основательна, изложеніе талантливо и краснорѣчиво. Въ Россіи я не слыхалъ лучшаго профессора. За границей изъ слышанныхъ мною одинъ Лабулэ, да еще Штейнъ въ Вѣнѣ, отличались равною или нѣсколько лучшею дикціей. Каченовскій ревностно слѣдилъ за литературой своего предмета и самъ былъ первостатейнымъ изслѣдователемъ, какъ доказываетъ его переведенная на англійскій языкъ исторія каперства и призовыхъ судовъ. Но не въ этомъ лежала прелесть его для слушателей, а въ искренней, даже нѣсколько наивной вѣрѣ въ неминуемое торжество принциповъ международнаго права и третейскаго суда надъ милитаризмомъ и въ несравненно болѣе уравновѣшенномъ пристрастіи къ основамъ англійской политической жизни, примирявшемъ въ его глазахъ какъ нельзя лучше порядокъ со свободою. Его англоманія не носила уродливыхъ формъ аристократическаго пристрастія. Онъ не сражался, подобно Гнейсту, съ разлагающимъ вліяніемъ демократическихъ идей, будто бы впервые перенесенныхъ съ континента Джономъ Стюартомъ Миллемъ. Напротивъ того, Милль былъ для него такимъ же уважаемымъ авторитетомъ, какъ лордъ Брумъ, Галламъ или Маколей. Я не засталъ лучшей, наиболѣе блестящей эпохи его профессорской дѣятельности. Она относится еще къ концу царствованія Николая Павловича и къ первымъ годамъ Александра II. Тогда Каченовскій по цѣлымъ мѣсяцамъ излагалъ исторію отмѣны торга неграми, а сотни слушателей въ его прозрачныхъ намекахъ справедливо видѣли атаку противъ крѣпостного права. Натура Каченовскаго была художественная. Это сказывалось не только въ удачномъ выборѣ эпитетовъ, въ красивой и стройной періодичности его рѣчи, но и въ увлеченіи, съ которымъ онъ изучалъ не только Шекспира и Сервантеса на ихъ родномъ языкѣ, но и творенія первыхъ флорентинскихъ зодчихъ, скульпторовъ и живописцевъ. Всего менѣе Дмитрій Ивановичъ былъ юристъ. Догматическая часть его лекцій мало самостоятельна, а его курсъ частнаго международнаго права сбивчивъ и запутанъ. Но за то лекціи о вліяніи, напримѣръ, феодализма и рыцарства или средневѣковой церкви и итальянской дипломатіи на выработку началъ международнаго права или по исторіи смягченія ужасовъ войны и развитія нейтралитета могутъ быть признаны образцовыми. Преподаваніе международнаго права поставлено было имъ такъ широко, что много лѣтъ спустя я съ помощью однѣхъ его лекцій могъ приготовиться къ магистерскому экзамену по этому второстепенному для меня предмету.
   Существеннымъ дополненіемъ къ лекціямъ Каченовскаго были курсы по исторіи законодательствъ, древнихъ и новыхъ, читанные намъ профессоромъ Стояновымъ, также краснорѣчивымъ и талантливымъ преподавателемъ, съ особою любовью останавливавшимся на греческомъ и средневѣковомъ французскомъ правѣ. Одновременно профессоръ Сокальскій читалъ едва ли не первый въ Россіи курсъ исторіи политической экономіи, -- курсъ, правда, не самостоятельный, но сообщавшій массу любопытныхъ свѣдѣній и о меркантилистахъ, и о физіократахъ, и о школѣ Адама Смита, и о зарожденіи идей соціализма и коммунизма.
   Въ юридической догматикѣ царила еще въ это время почти безраздѣльно нѣмецкая метафизика. Профессора уголовнаго права и энциклопедіи законодательствъ придерживались Кестлинга, Бернера и Аренса, но это были люди талантливые, съ большимъ художественнымъ чутьемъ и немалою начитанностью. Одинъ изъ нихъ, Станиславскій, извѣстенъ благодаря образцовому переводу Данте на польскій языкъ. Ни его, ни товарища его Палюбецкаго нельзя упрекнуть въ узкомъ гегеліанствѣ, хотя оба они испытали на себѣ вліяніе этой философіи и слушали за границей лекціи прямыхъ учениковъ Гегеля. Нѣсколько одностороннее направленіе этихъ двухъ профессоровъ находило, впрочемъ, весьма счастливый противовѣсъ въ трехъ молодыхъ приватъ-доцентахъ. Одинъ изъ нихъ, извѣстный теперь профессоръ Цитовичъ, переводилъ въ это время Данкварта на русскій языкъ, говорилъ о связи политической экономіи съ гражданскимъ правомъ, придерживался въ своемъ курсѣ сочиненія Лассаля: Теорія пріобрѣтенныхъ правъ, увлекался позитивизмомъ и считалъ возможнымъ обратить "гражданское право въ соціальную статику". Несмотря на недостатки дикціи, его лекціи о вещномъ и договорномъ правѣ удовлетворяли насъ въ гораздо большей степени, нежели учебники Мейера и Побѣдоносцева, недостатки которыхъ тщательно указывались самимъ лекторомъ.
   Но личное вліяніе Цитовича въ смыслѣ развитія въ насъ отрицатель, наго отношенія къ дѣйствительности превосходило даже его вліяніе, какъ учителя гражданскаго права. Я лично обязанъ ему знакомствомъ съ курсомъ положительной философіи и съ сочиненіями Прудона Экономическія противорѣчія и О справедливости въ революціи, которыми я одно время очень увлекался. Это увлеченіе, кажется, прошло только послѣ чтенія марксовской Бѣдности философіи -- отвѣтъ на философію б123;дности. Другой, также начинающій преподаватель, Владиміровъ, являлся передъ нами истолкователемъ бентамовскаго утилитаризма. Посвящая свои раннія работы такимъ практическимъ темамъ, какъ Экспертиза, Судъ присяжныхъ, онъ внѣдрялъ въ насъ совершенно понятное пристрастіе къ тѣмъ принципамъ свободы, равенства предъ судомъ и народнаго участія, которые нашли воплощеніе себѣ въ уставахъ Александра II. Третій, также начинающій преподаватель, Константинъ Константиновичъ Гатенбергеръ, отличаясь меньшимъ бріо, оказалъ своими лекціями, можетъ быть, самое рѣшающее вліяніе въ методологическомъ смыслѣ на тѣхъ немногихъ, и меня въ томъ числѣ, которые по выходѣ изъ университета избрали профессорскую карьеру. Отождествляя свой предметъ -- полицейское право -- съ прикладною политическою экономіей, знакомя насъ поэтому обстоятельно съ денежнымъ обращеніемъ, кредитомъ, банками, экономіей земледѣлія и промысловъ, онъ, предпосылалъ еще своему курсу обстоятельное введеніе, въ которомъ излагалъ ученіе Милля и Корнваля Льюиса о пріемахъ изслѣдованія въ области общественныхъ наукъ. Плохая дикція отвращала многихъ отъ посѣщенія его лекцій, но за то всѣ были согласны въ томъ, что изъ рѣдкаго курса можно было вынести больше разнообразныхъ и полезныхъ свѣдѣній.
   Изъ всѣхъ нашихъ профессоровъ Гатенбергеръ, можетъ быть, отличался одинъ чисто-философскимъ умомъ. Не даромъ же прежде занятія политическою экономіей провелъ онъ цѣлые годы въ чтеніи Канта, которое никогда не проходитъ безслѣдно и отражается, между прочимъ, въ развитіи строгаго критическаго отношенія къ научности собственныхъ выводовъ и построеній. Я рѣдко встрѣчалъ ученаго, у котораго такъ развита была бы именно эта способность. Она парализовала его творческую дѣятельность. Ею надо объяснить, почему этотъ человѣкъ, всю жизнь свою проведшій въ кабинетѣ, не имѣвшій другого интереса, кромѣ книгъ, оставилъ по себѣ сравнительно мало. Искалъ онъ точныхъ незыблемыхъ законовъ и, не находя ихъ, не могъ помириться съ "приблизительными обобщеніями", хотя, по собственному его сознанію, общественныя науки доросли пока только до послѣднихъ. Можно особенно пожалѣть о томъ, что осталась неоконченной его критика идей Джорджа, Соціалистъ по чувству, Гатенбергеръ отнюдь не былъ имъ въ теоріи. Ни Марксъ, ни катедеръ-соціалисты не удовлетворяли его съ точки зрѣнія логичности и строгой научной обоснованности ихъ выводовъ. Онъ признавалъ ихъ заслуги только въ области экономической исторіи и задолго до Менгера не прочь былъ утверждать, что въ построеніи политической экономіи на началахъ точной научной теоріи ими сдѣлано сравнительно мало.
   Кружковая жизнь была весьма развита въ это время между студентами. Я особенно часто посѣщалъ домъ Ковальскаго, магистранта физики, женатаго на въ высшей степени симпатичной молодой женщинѣ, увлекавшейся Лассалемъ. На вечернихъ собраніяхъ сходилось не мало людей съ разнообразными свѣдѣніями по естественнымъ наукамъ, медицинѣ, исторіи и юриспруденціи. Многіе изъ нихъ современенъ сдѣлались извѣстны въ литературѣ. Укажу для примѣра на Илларіона Игнатьевича Кауфмана, назначеннаго потомъ профессоромъ въ Петербургъ. Характерною чертой времени было то, что всѣ мы безъ различія спеціальностей интересовались исключительно общественными вопросами, не выходя при этомъ ни мало изъ сферы чистой теоріи, если не считать практическою дѣятельностью участіе въ товариществѣ потребителей, которое, благодаря нашему дружескому содѣйствію, скоро достигло печальнаго конца. Съ воспоминаніемъ объ этомъ кружкѣ связана у меня и память о первомъ моемъ литературномъ трудѣ. Имъ было изложеніе взглядовъ Прудона на принципъ экономической взаимности (mutualité). Я увлекался этимъ принципомъ и даже заказалъ печать, на которой, вмѣсто герба, стояли слова: свобода, равенство и взаимность. Но матъ моя благоразумно уничтожила эту печать до приложенія ея даже къ первому письму.
   По окончаніи университета я оставленъ былъ Каченовскимъ по каѳедрѣ государственнаго права европейскихъ державъ вслѣдъ за представленіемъ диссертаціи о борьбѣ національностей въ Австріи и не состоявшемся въ министерство Гогсиварта соглашеніи съ чехами. Только часть этой диссертаціи напечатана была мною много лѣтъ спустя въ Вѣстникѣ Европы. Такъ какъ Каченовскій вскорѣ умеръ, то я предпочелъ подготовиться къ магистерскому экзамену за границей. Гнейстъ пользовался въ это время извѣстностью лучшаго знатока англійскихъ учрежденій. Я избралъ поэтому Берлинъ и провелъ въ немъ весь зимній семестръ съ 1872 по 1873 годъ. Ожиданія мои, однако, не оправдались. Вмѣсто курса англійскаго права, Гнейстъ преподнесъ своимъ ученикамъ исторію государственныхъ учрежденій Священной Римской имперіи, Германскаго, Рейнскаго и Сѣверо-Германскаго союза. Политическое объединеніе нѣмцевъ только что совершилось, имперскія учрежденія были еще молоды и не испробованы, профессора столицы сочли нужнымъ искать для нихъ корней и образцовъ въ прошедшемъ. Исторіи англійскихъ учрежденій отведенъ былъ только одинъ вечерній часъ въ недѣлю и лекціи по этому предмету скоро прекратились, такъ какъ, занятый въ ландтагѣ и рейхстагѣ, профессоръ не могъ болѣе располагать своими вечерами. Приблизительно ту же неудачу потерпѣлъ я и съ лекціями Бруннера, извѣстнаго историка германскаго права. Лекціи эти прекращены были внезапно въ серединѣ года и профессоръ уѣхалъ за границу. Но чего не доставилъ мнѣ юридическій факультетъ, то восполнено было съ избыткомъ факультетомъ филологическимъ. Профессоръ Питчъ, столь извѣстный оригинальностью своихъ ученій о развитіи городскихъ учрежденій въ Германіи, объявилъ четырехчасовой курсъ по общей исторіи учрежденій. Я слушалъ его лекціи съ большимъ вниманіемъ и онѣ зародили во мнѣ желаніе ввести современемъ въ мое преподаваніе исторію если не древнихъ, то средневѣковыхъ государственныхъ порядковъ. Лекціи мои о сословной монархіи и о городскихъ республикахъ Италіи внушены были косвенно тѣмъ, что я слышалъ въ Берлинѣ; но задача моя, болѣе скромная въ своихъ рамкахъ, была поставлена нѣсколько шире въ томъ смыслѣ, что, не довольствуясь однимъ описаніемъ политическихъ формъ, ихъ генезиса, развитія и вырожденія, я старался найти всему этому основы въ измѣненіи соціальнаго строя. Въ этомъ сказывался скорѣе послѣдователь кантовской философіи и ученикъ Карла Маркса, нежели внимательный слушатель весьма ученыхъ, правда, но нѣсколько отрывочныхъ и не приведенныхъ въ строгую эволюціонную систему лекцій берлинскаго историка. Говорить ли мнѣ о вліяніи, а оказанномъ на меня курсами Гармса, Целлера и Вагнера? Это вліяніе было весьма незначительно. Каждый изъ нихъ давалъ только конспектъ того, что гораздо основательнѣе и шире изложено было имъ въ собственныхъ сочиненіяхъ. Мнѣ не разъ приходила въ голову мѣткость замѣчанія Тургенева, что многіе ѣдутъ въ нѣмецкіе университеты только для того, чтобы на нѣмецкой почвѣ читать или слушать нѣмецкія книги, что, разумѣется, съ удобствомъ можно было бы сдѣлать и дома. Катедеръ-соціалистическое движеніе въ Германіи тогда только начиналось; не одни Вагнеръ и Шмоллеръ, но даже несравненно меньшія величины, вродѣ Брептѣно, вызывали въ толпѣ поклонниковъ представленіе объ апостолахъ какой-то покой истины. Они устраивали одинъ въ честь другого ужины по подпискѣ, пророчили конецъ манчестеріанству и начало новой эры и въ теоріи политической экономіи, и въ экономическомъ законодательствѣ, они искали сближенія съ Бисмаркомъ, открыто проповѣдывали шовинистическій, чисто-прусскій патріотизмъ и пристраивали къ каѳедрамъ собственныхъ учениковъ и послѣдователей. У одного Дюринга хватало смѣлости смѣяться открыто надъ этою странною амальгамой смитовскаго фритредерства съ идеями полицейскаго государства и протекціонизма, окрашеннаго какою-то сантиментальною филантропіей, какимъ-то архаическимъ пристрастіемъ къ средневѣковымъ общественнымъ порядкамъ, къ гильдіямъ и цехамъ, напримѣръ, въ которыхъ никому другому, какъ Брентано, вздумалось искать зародыша современныхъ рабочихъ сообществъ, тогда какъ въ дѣйствительности эти сообщества имѣютъ источникомъ товарищества подмастерій, созданныя въ противовѣсъ гильдіямъ и цехамъВечернія чтенія Дюринга о соціализмѣ и коммунизмѣ давали нѣкоторый отпоръ тому самодовольному доктринерству, съ которымъ берлинскіе катедеръ-соціалисты, какъ при университетѣ, такъ и при статистическомъ бюро Энгеля, рѣшали рабочій вопросъ. Но многіе скандализировались уже въ это время обозначеніемъ Адольфа Вагнера "маленькимъ" Вагнеромъ и приглашеніемъ не смѣшивать его съ великимъ теской, авторомъ Кольца Нибелутовъ. Въ Берлинѣ я не научился именно тому, чему хотѣлъ научиться и чему прежде не съумѣли научить меня также въ Россіи,-- пріемамъ самостоятельнаго, изслѣдованія. Научился я этому только въ Парижѣ, но не въ École de droit и не въ Collège de France. Здѣсь господствовали еще въ это время юридическая догматика и риторство, исторія права преподавалась Вальроже не на основаніи источниковъ, а по сочиненію Лаферьера; Франкъ своимъ поднятымъ паѳосомъ и выходками противъ новѣйшихъ соціально-политическихъ теорій еще вызывалъ апплодисменты старичковъ Латинскаго квартала, приходившихъ погрѣться въ аудиторію. Какъ далеко было еще тогдашней постановкѣ исторической юриспруденціи до современной, можно судить потому, что единственный дѣйствительно самостоятельный историкъ французскаго законодательства, ректоръ Шарль Жиро, предпочиталъ излагать международное право. Имена Гарсонпэ, Глассопа и Эсмена вовсе еще не стояли въ спискѣ преподавателей, и во всей Франціи парижская школа юридическихъ наукъ быМое научное и литературное скитальчество. 69 ла единственной, въ которой существовала, хотя и плохо замѣщенная, каѳедра исторіи французскаго законодательства. Но чему не научили меня ни Collège de France, ни École de droit, то я нашелъ въ спеціальной школѣ, школѣ хартій, открытой по сосѣдству съ центральнымъ архивомъ. Здѣсь подъ руководствомъ Альфреда Мори рядъ архивныхъ чиновниковъ, бывшихъ, въ то же время, знаменитыми французскими учеными, Тардифъ, Бутарикъ, Готье, Кишера и другіе читали не столько курсы, сколько отдѣльныя конференціи, принося съ собой на лекціи сырой матеріалъ и показывая, какъ надъ нимъ работать. Счастливая случайность сблизила меня въ это время съ профессоромъ Лучицкимъ, всецѣло погруженнымъ въ собираніе матеріаловъ по исторіи кальвинизма во Франціи. Сколько помнится, онъ первый свелъ меня въ отдѣленіе рукописей національной библіотеки, указывая на необходимость пополнить ими печатный матеріалъ. Самъ я занятъ былъ исторіей административныхъ судовъ во Франціи. Какъ слушатель Гнейста, я не могъ не придавать большого значенія существованію судебныхъ гарантій противъ чиновничьяго произвола. Но мои изслѣдованія, удачно направленныя случайно прочитанною въ Revue des Deux Monties статьей Альфреда Мори объ административныхъ порядкахъ старой Франціи, убѣдили меня вскорѣ, что огульное заявленіе Гнейста о правовомъ государствѣ, какъ объ особенности германскаго юридическаго творчества,-- особенности, совершенно не свойственной романскимъ народностямъ и въ частности французамъ, заключаетъ въ себѣ вопіющую неправду. Желаніе доказать его несправедливость и побудило меня приняться за мою работу, а недостатокъ печатнаго матеріала заставилъ не только изучить въ центральномъ архивѣ неизданные протоколы палаты сборовъ въ Парижѣ, но и предпринять поѣздку въ Руанъ, Дижонъ и Эксъ въ Провансѣ съ цѣлью собрать въ мѣстныхъ библіотекахъ и департаментскихъ архивахъ свѣдѣнія о судьбѣ учрежденій, однохарактерныхъ съ парижскою палатой сборовъ. Я далеко не воспользовался и десятою частью собраннаго мною матеріала и издалъ пока одинъ только томъ, посвященный исторіи юрисдикціи налоговъ въ Лангедокѣ. Хочу сказать нѣсколько словъ о радушіи, съ какимъ я встрѣченъ былъ мѣстными изслѣдователями, и о той помощи, какую своими совѣтами оказалъ мнѣ архивистъ департамента Côtes d'or Гарнье, бывшій нѣкогда, если не ошибаюсь, слѣсаремъ въ Парижѣ. Прослушавши среди занятія своимъ мастерствомъ трехгодичный курсъ въ школѣ хартій, Гарнье выдержалъ экзаменъ на ученаго палеографа и, въ концѣ-концовъ, обезсмертилъ свое имя образцовымъ изданіемъ грамотъ сельскихъ и городскихъ общинъ въ Бургундіи. Гарнье далеко не единственный ученый палеографъ, съ которымъ познакомили меня мои перегринаціи. Достаточно назвать Борепера въ Руанѣ. Кому изъ историковъ не извѣстно сдѣланное имъ по изданію протоколовъ старинныхъ провинціальныхъ штатовъ Нормандіи, по исторіи ея земледѣлія, ремеслъ и торговли? Поистинѣ о немъ можно говорить, какъ о продолжателѣ работъ Леопольда Делиля. Отмѣчу также фактъ присутствія въ провинціальныхъ университетахъ Франціи глубокихъ знатоковъ мѣстной исторіографіи, умѣло группирующихъ вокругъ себя людей, готовыхъ заняться монографическою разработкой этой исторіи. Провинціальныя академіи и ихъ ученыя изданія даютъ возможность обнародованія всѣхъ подобнаго рода работъ. Образцомъ такихъ неутомимыхъ изслѣдователеей, истинныхъ знатоковъ дѣла и руководителей чужихъ работъ былъ покойный Жерменъ въ Монпелье, авторъ исторіи его торговли, его медицинской школы и т. п. Ему я обязанъ направленіемъ своихъ работъ въ департаментскомъ и городскомъ архивѣ, а также въ богатой рукописями университетской библіотекѣ. За все время моихъ путешествій по архивамъ и библіотекамъ я только въ Дижонѣ натолкнулся однажды на противодѣйствіе. Муниципальная библіотека закрыла мнѣ свои двери, ссылаясь на то, что нѣмцы достаточно эксплуатировали французовъ и что интересующіе меня финансы, по "вѣрному выраженію Тьера, являются первомъ войны". Да и то напасть эта обрушилась на меня благодаря рекомендаціи Бенлёва, случайнаго сотрудника Момзена и потому слывшаго въ Дижонѣ агентомъ пруссаковъ.
   Прежде чѣмъ вернуться въ Россію съ готовою диссертаціей, я рѣшился побывать въ Англіи, а здѣсь обстоятельства вскорѣ сложились такимъ образомъ, что, вмѣсто того, чтобы кончать начатое, я написалъ новую монографію, которая и представлена была затѣмъ для полученія магистерской степени.
   Мой парижскій пріятель Григорій Николаевичъ Вырубовъ, бывшій въ то время издателемъ журнала Положительной философіи, снабдилъ меня рекомендаціей къ Джону Льюису, а другой мой пріятель, Коріесъ, открылъ мнѣ доступъ въ домъ Карла Маркса. Съ этими двумя рекомендаціями я вскорѣ перезнакомился со всѣми спеціалистами моего предмета, журналистами и политическими дѣятелями, совѣты и указанія которыхъ впослѣдствіи были мнѣ весьма полезны. У Льюиса по воскресеньямъ сходилось много почитателей таланта его жены, великой англійской писательницы Джоржъ Эліотъ. Здѣсь я встрѣтилъ Беджгота, книга котораго объ англійской конституціи доселѣ кажется мнѣ лучшимъ изъ того, что написано по этому предмету за послѣднія двадцать или тридцать лѣтъ. Здѣсь же я впервые сблизился съ Фредерикомъ Гаррисономъ, который познакомилъ меня со всѣмъ кружкомъ англійскимъ позитивистовъ, какъ ортодоксальныхъ, такъ и схизматическихъ. Я узналъ Конгрива, Бисле, Коттера Морисона, Джона Морлея и Спенсера. Съ послѣднимъ мнѣ пришлось познакомиться по слѣдующему случаю: Гаррисонъ предложилъ меня во временные члены Атенея, извѣстнаго литературнаго клуба въ Лондонѣ. Предложеніе было поддержано Спенсеромъ, однимъ изъ старшинъ этого клуба, и мнѣ пришлось благодарить за эту поддержку. Изъ вашего перваго и чуть ли не единственнаго разговора остались мнѣ памятны два заявленія моего собесѣдника. На мой вопросъ, что заставило его пойти въ старшины, онъ отвѣтилъ съ полною серьезностью: желаніе познакомиться съ правительствомъ на практикѣ. Гаррисонъ, которому я передалъ этотъ отвѣтъ, шутя сказалъ мнѣ, что въ этомъ нѣтъ ничего удивительнаго, такъ какъ Спенсеръ рѣшается даже жить въ пансіонѣ (Boarding house) изъ желанія узнать на опытѣ выгоды и невыгоды общественности. Столь же категорично Спенсеръ объявилъ мнѣ, что война немыслима между цивилизованными націями, и, переходя къ націямъ нецивилизованнымъ, выразилъ удивленіе по поводу своей популярности въ Россіи. Я помню, что въ эту минуту его заявленіе задѣло во мнѣ національное самолюбіе, но, хладнокровно взвѣшивая теперь сказанное имъ, я думаю, что онъ былъ правъ. Мысль его сводилась къ тому, что въ обществѣ, въ которомъ слишкомъ много элементовъ для развитія критической мысли, метафизика должна быть всесильна; трудно ожидать отъ него ровнаго, объективнаго отношенія къ фактамъ дѣйствительности. Современный поворотъ русской молодежи въ сторону не только метафизическихъ, но даже богословскихъ системъ вполнѣ оправдалъ сказанное мнѣ Спенсеромъ. Будемъ надѣяться, что въ равной мѣрѣ сбудется и другое, болѣе утѣшительное его пророчество.
   Первое впечатлѣніе, вынесенное мною изъ знакомства съ Марксомъ, было самое непріятное. Онъ принялъ меня въ своемъ извѣстномъ салонѣ, украшенномъ бюстомъ Зевса олимпійскаго. Его нахмуренныя брови и, какъ показалось мнѣ съ перваго разу, суровый взглядъ невольно вызывали въ умѣ сравненіе съ этимъ бюстомъ, особенно въ виду чрезмѣрнаго развитія лба и падавшихъ назадъ обильныхъ вьющихся и уже сѣдыхъ волосъ. Кажется, въ этотъ же день онъ объявилъ мнѣ, что проживающіе за границей русскіе, за немногими исключеніями, всѣ агенты панславизма, что такимъ же панславистическимъ агентомъ былъ и Герценъ, знакомства съ которымъ онъ поэтому избѣгалъ, что Бакунинъ, котораго онъ, можно сказать, ввелъ въ кругъ соціалистической агитаціи, отплатилъ ему черною неблагодарностью, устроивши такъ называемую "Alliance", что и было первымъ толчкомъ къ распаденію интернаціонала. Вышелъ я, помню, отъ Маркса какъ ошпаренный, съ рѣшимостью никогда не возвращаться къ нему болѣе. Но вскорѣ мнѣ суждено было встрѣтиться съ нимъ на водахъ въ Карлсбадѣ. Здѣсь, за неимѣніемъ другого общества, онъ тѣсно сблизился со мною. Мы дѣлали совмѣстно наши утреннія и вечернія прогулки и совмѣстно нарушали діэту за бутылкой рюдесгейма, къ которому онъ чувствовалъ особую нѣжность. Внѣ своего обычнаго антуража, этотъ великій человѣкъ становился простымъ и даже благодушнымъ собесѣдникомъ, неистощимымъ въ разсказахъ, полнымъ юмора, готовымъ подшутить надъ самимъ собою. Помню я его разсказъ о томъ, какъ, оставшись однажды безъ денегъ, онъ понесъ въ парижскій ломбардъ серебряную посуду своей жены. Жена его, урожденная фонъ-Вестфаль, со стороны матери была въ родствѣ съ герцогами Аргайль. На посудѣ имѣлся поэтому дворянскій гербъ. Это сопоставленіе дворянскихъ претензій съ рѣзко выраженными чертами еврейскаго типа повело къ тому, что Марксъ былъ задержанъ и женѣ пришлось доказывать принадлежность ей посуды и добиваться освобожденія мужа. Марксъ явился мнѣ вскорѣ по возвращеніи въ Англію и въ неожиданномъ свѣтѣ любящаго отца семейства, готоваго баловать своихъ дочерей и внучатъ, а также преданнаго друга, испытывавшаго поистинѣ братскую привязанность къ Энгельсу. Эти два человѣка встрѣтились въ ранней молодости и на первый разъ взаимно оттолкнули другъ друга. Одинъ былъ гегеліанцемъ, другой -- шеллингіанцемъ. Inde ira. Но вскорѣ общее дѣло и общая эмигрантская жизнь на чужбинѣ сблизили ихъ до того, что Энгельсъ сдѣлался своимъ человѣкомъ у Маркса, и наоборотъ. Не знаю, удалось ли Марксу обратить Энгельса въ гегеліанство, но что самъ Марксъ оставался до конца не допускающимъ компромисса послѣдователемъ гегелевской философіи, въ этомъ я не разъ имѣлъ возможность убѣдиться изъ собственныхъ его заявленій. Помню, какъ однажды онъ объявилъ мнѣ, что есть только два способа мышленія -- логическое по діалектическому методу Гегеля и нелогическое. Онъ, впрочемъ, признавалъ за собой заслугу человѣка, поставившаго въ основаніе трехъугольника то, что Гегелемъ было поставлено въ его вершинѣ, и, говоря это, онъ разумѣлъ, что экономическія вліянія признаны были имъ руководящими и основными даже для философскихъ и научныхъ теорій.
   Онъ не прочь поэтому былъ считать Лоренца Штейна до нѣкоторой степени своимъ ученикомъ и охотно вспоминалъ о его сотрудничествѣ въ Rheinische Jahrbücher. Журналъ этотъ издавался Марксомъ, если не ошибаюсь, въ Кельнѣ за нѣсколько лѣтъ до переѣзда сперва въ Парижъ, откуда онъ былъ высланъ въ Гизо, а затѣмъ въ Лондонъ. Въ числѣ сотрудниковъ былъ Гейне. Карлъ Марксъ уже въ это время работалъ надъ развитіемъ своей теоріи Mehrwerth'а. Впервые онъ высказалъ ее въ систематическомъ видѣ въ своихъ извѣстныхъ возраженіяхъ Прудону Бѣдность философіи. Переѣздъ въ Лондонъ доставилъ Марксу возможность собрать богатый матеріалъ по англійской экономической исторіи, для чего онъ усердно посѣщалъ британскій мул зей, изучая на дому "синія книги", которыми его собственная библіотека была особенно богата. Усиленныя занятія надорвали его здоровье и онъ нерѣдко уже въ эпоху моего знакомства съ нимъ жаловался на какія-то внутреннія боли. Видя его, однако, постоянно бодрымъ и умственно, и физически, всѣ окружающіе не придавали особаго значенія его жалобамъ, приписывая ихъ мнительности, а, между тѣмъ, не прошло пяти лѣтъ, и подъ вліяніемъ личнаго горя -- потери жены и старшей дочери, госпожи Лонгэ, нерѣдко помогавшей ему въ черновой работѣ,-- у него развилась чахотка; онъ тщетно боролся съ болѣзнью въ Алжирѣ и умеръ въ Лондонѣ, не доживши до шестидесяти лѣтъ. Въ серединѣ восьмидесятыхъ годовъ ничто не предвѣщало такого ранняго конца.
   Марксъ продолжалъ работать усиленно, научился русскому языку и читалъ внимательно русскія "синія книги", присылаемыя ему пріятелемъ изъ Петербурга. Онъ собирался дать въ ближайшихъ своихъ томахъ особенное развитіе русскому и американскому матеріалу, но это не мѣшало ему читать и много посторонняго своей темѣ, снабжая всегда прочитанное своими замѣтками. Вотъ почему послѣ его смерти Энгельсъ показывалъ мнѣ тетради, наполненныя выдержками изъ Моргана (Древнее общество), Карденаса (Исторія собственности въ Испаніи), моего сочиненія объ общинномъ землевладѣніи, Карѣева (Исторія крестьянъ во Франціи). Нѣкоторыми изъ этихъ замѣтокъ воспользовался Энгельсъ въ своемъ этюдѣ о происхожденіи семьи и собственности. Указаніями Маркса руководствовался онъ также и въ своей критикѣ "дюринговскихъ потугъ совершить переворотъ въ наукѣ". Марксъ не безъ нѣкотораго самодовольства говорилъ мнѣ, что Дюрингъ всѣмъ встрѣчнымъ заявляетъ, что источникомъ нападокъ на него является никто другой, какъ онъ, Марксъ. Во время моего знакомства съ Марксомъ онъ и его семья вели весьма замкнутый образъ жизни. Рѣдко когда можно было встрѣтить въ его домѣ чистокровныхъ англичанъ, за исключеніемъ развѣ Гайндмана, недавняго главы англійскихъ соціалистовъ. Ортодоксальные экономисты не находили еще нужнымъ считаться съ нимъ въ это время. Марксъ разсказалъ мнѣ однажды слѣдующій инцидентъ. Леви, авторъ исторіи торговли, читалъ публичную лекцію о согласіи экономическихъ интересовъ. Въ концѣ лекціи дозволено было присутствующимъ сдѣлать свои возраженія. Встаетъ Гайндманъ и объявляетъ, что въ числѣ экономистовъ, такъ или иначе высказавшихся о согласіи и несогласіи интересовъ, лекторъ не упомянулъ Карла Маркса. "Я не знаю его",-- послѣдовалъ отвѣтъ. Такое отношеніе англійскихъ экономистовъ тѣмъ болѣе удивляло меня, что въ Берлинѣ Вагнеръ и Энгель не разъ упоминали имя Маркса, то соглашаясь, то споря съ нимъ. Но англичане почему-то считаютъ политическую экономію своимъ исключительнымъ достояніемъ и рѣдко когда ссылаются на иностранныхъ писателей по этому предмету. Получивши первый томъ Капитала отъ автора, Спенсеръ, напримѣръ, счелъ нужнымъ передать черезъ общихъ знакомыхъ, что незнаніе нѣмецкаго языка ставитъ его въ невозможность прочесть книгу. Нѣсколько иначе отнесся къ Марксу Дарвинъ. Онъ послалъ ему длинное письмо, которымъ Марксъ очень дорожилъ и которое сохранилось въ его бумагахъ.
   Въ числѣ англійскихъ ученыхъ, знакомство съ которыми оказало наибольшее вліяніе на направленіе моей писательской дѣятельности, я долженъ назвать Мэна. Я знакомъ былъ съ его Древнимъ правомъ еще въ Россіи, благодаря сообщенію Каченовскаго. Но въ Лондонѣ я прочелъ впервые его Деревенскія общины и его Древнѣйшую исторію учрежденій. О впечатлѣніи, произведенномъ на меня этимъ послѣднимъ сочиненіемъ, можно судить по отзыву, какой я далъ въ журналѣ Положительной философіи. Въ этой статьѣ нѣтъ еще никакихъ оговорокъ, никакихъ сомнѣній въ незыблемости выставляемыхъ Мэномъ гипотезъ. Ничто не даетъ предугадать автора Первобытнаго права и Современнаго обычая, послѣдователя теоріи матріархата. Подъ прямымъ вліяніемъ Мэна и отчасти Лавелэ напечатанъ и мой очеркъ исторіи общиннаго землевладѣнія въ кантонѣ Ваадтъ, вскорѣ затѣмъ появившійся въ нѣмецкомъ переводѣ въ Цюрихѣ. Мэну я обязанъ доступомъ въ библіотеку индійскаго управленія, въ которой собранъ былъ мною матеріалъ для книги объ общинномъ землевладѣніи въ этой странѣ. Въ этомъ сочиненіи уже несравненно больше самостоятельности, какъ въ установленіи общихъ факторовъ разложенія мірской собственности, такъ и въ характеристикѣ того вліянія, какое на это разложеніе имѣла англійская поземельная политика. Мэну, какъ вице-президенту индійскаго бюро, недоставало, я думаю, объективности, и онъ, признавая ошибки этой политики, въ то же время, черезъ-чуръ старался найти ей и оправдательные мотивы. Чтеніе Макленана и Моргана впервые раскрыло мнѣ глаза на то, что періоду патріархальной семьи, признаваемому Мэномъ за начальный, предшествовала такая система отношеній между полами и такая система родства, которыя съ трудомъ вяжутся съ главенствомъ paterfamilias и агнатизмомъ. Я внесъ впослѣдствіи въ мое преподаваніе изложеніе и развитіе этихъ взглядовъ, опирая ихъ на почти нетронутый Макленаномъ и Морганомъ юридико-историческій матеріалъ. Толчокъ въ этомъ направленіи данъ былъ мнѣ Всеволодомъ Миллеромъ, который въ своей Исторіи культа оливиновъ посвящаетъ цѣлую главу характеристикѣ семейнаго и общественнаго строя индусовъ въ эпоху Ригведы. Въ этой главѣ собраны всѣ тѣ намеки на предшествовавшій агнатизму порядокъ матріархата, какой содержатъ въ себѣ религіозные и отчасти юридическіе трактаты индусовъ. Тотъ же Миллеръ увлекъ меня позднѣе въ свои путешествія по Кавказу. Здѣсь мнѣ пришлось встрѣтить еще столько переживаній матріархата, что мои взгляды на этотъ предметъ получили большую устойчивость и опредѣленность. Эволюція моя въ этомъ отношеніи совпала съ обратною эволюціей западно-европейскихъ этнографовъ; вотъ почему я и счелъ нужнымъ избрать для своихъ лекцій въ Стокгольмѣ и Оксфордѣ эту спорную область. Хотя, въ общемъ, мои взгляды рѣзко разошлись со взглядами Мэна, но такъ какъ онъ первый пробудилъ во мнѣ интересъ къ вопросамъ древнѣйшаго права, то я и счелъ своимъ долгомъ посвятить его памяти свои оксфордскія лекціи.
   Вспоминая первые годы моего пребыванія въ Англіи, я жалѣю теперь, что слишкомъ много времени удѣлялъ чтенію и недостаточно пользовался открывшеюся мнѣ возможностью сближенія съ литературными и научными кругами. Я сошелся дружески съ Котеромъ Морисономъ только за нѣсколько лѣтъ до его смерти, рѣдко видѣлся съ Брайсомъ, въ которомъ ничто не предвѣщало еще будущаго блестящаго изслѣдователя американской жизни, встрѣчался изрѣдка съ Морлеемъ, бывшимъ въ то время редакторомъ Fortnightly. Онъ въ это время занятъ былъ составленіемъ блестящихъ опытовъ характеристики Вольтера и Руссо и, кажется, весьма мало думалъ самъ о той политической роли, какую придется ему играть въ будущемъ.
   Все мое утро уходило на работы въ библіотекѣ и архивѣ. Желая на англійскомъ матеріалѣ прослѣдить тотъ же ходъ развитія судебныхъ гарантій въ сферѣ администраціи, который интересовалъ меня во Франціи, я рѣшился написать исторію мирового института и въ частности четвертныхъ сессій, которымъ, какъ извѣстно, принадлежало въ Англіи до послѣдней реформы рѣшеніе столкновеній между частными лицами и преступившими свои полномочія или нарушившими законъ органами управленія. Но тема эта, несмотря на томы, посвященные ей Гнейстомъ, оказалась настолько мало разработанной по источникамъ, что поневолѣ пришлось ограничить мою задачу изображеніемъ одного начальнаго періода въ исторіи полиціи безопасности и полицейскаго суда въ Англіи. Насколько неустановленными и спорными являлись еще главные вопросы, связанные съ эволюціей идей мира и мировой службы въ Англіи, можно судить по тому, что институтъ круговой поруки англійскихъ десятенъ (frankpledge), съ одной стороны, признавался нѣмецкими авторитетами основою всего послѣдующаго развитія, а съ другой -- объявляемъ былъ историкомъ англійской конституціи Стебсомъ (издавшимъ въ это время только первый томъ своего сочиненія) чѣмъ-то никогда несуществовавшимъ въ дѣйствительности. Я постарался познакомиться съ Стебсомъ и съѣздилъ съ этою цѣлью въ Оксфордъ, снабженный рекомендаціей Брайса. Изъ моихъ разспросовъ оказалось, что Стебсъ, занятый преимущественно судьбою центральныхъ учрежденій, ограничился въ вопросѣ о круговой порукѣ однимъ печатнымъ матеріаломъ. Онъ самъ указалъ мнѣ на возможность найти новыя данныя въ протоколахъ вотчинныхъ судовъ и снабдилъ меня въ свою очередь рекомендаціей къ директору архива, Томасу Дуфусу Гарди. Благодаря ей, я встрѣченъ былъ какъ нельзя лучше и нашелъ въ Голле и Сельби такихъ руководителей моими архивными занятіями, что въ нѣсколько мѣсяцевъ мнѣ удалось собрать массу данныхъ, доказывающихъ не только фактъ существованія десятенъ въ англійскихъ помѣстьяхъ XII и XIII вѣка, но и чисто-полицейскій характеръ осуществляемой ими круговой отвѣтственности, а также роль ихъ въ развитіи института обвинительныхъ присяжныхъ. Узнавши о томъ, что въ библіотекѣ адвокатской корпораціи Линкольнсъ-Инна хранятся рукописи извѣстнаго судьи Геля, бывшаго также историкомъ англійскаго права, я черезъ Вестлека, теперешняго профессора международнаго права въ Кембриджѣ, проникъ и въ это книгохранилище. Въ рукописяхъ Геля я нашелъ весьма цѣнные списки съ протоколовъ древнѣйшихъ судебныхъ разъѣздовъ. Но тутъ представилось неожиданное препятствіе. Оказалось, что Гелемъ рукописи завѣщаны подъ условіемъ, что онѣ никогда не будутъ обнародованы. Этимъ объясняется, почему мнѣ не пришлось включить отрывковъ изъ нихъ въ то собраніе актовъ и документовъ, которое приложено мною къ диссертаціи и въ которомъ впервые появились выдержки изъ вотчинныхъ протоколовъ XIII и XIV вѣка. Тѣ же протоколы изданы десятки лѣтъ спустя уже въ полномъ ихъ объемѣ Метлендомъ, профессоромъ исторіи права въ Кембриджѣ.
   Собирая данныя для характеристики полицейской администраціи въ XIII и XIV вѣкѣ, я поставленъ былъ въ возможность познакомиться также съ древнѣйшимъ законодательствомъ о рабочихъ и съ порядкомъ примѣненія этого законодательства мировыми судьями. Этимъ объясняется, почему въ приложеніи къ моей диссертаціи можно найти особый экскурсъ о полиціи рабочихъ въ Англіи въ серединѣ XIV вѣка. Только впослѣдствіи, благодаря работамъ въ итальянскихъ и испанскихъ городскихъ архивахъ, я убѣдился, что установленіе легальнаго максимума для заработной платы, которое приписывается пока исключительно англійскому королю Эдуарду III, было общею мѣрой на всемъ Западѣ и стоитъ въ тѣсной связи съ посѣтившею Европу въ 1348 году моровою язвой, истребившею, приблизительно, треть ея населенія и увеличившею соотвѣтственно спросъ на трудъ и его вознагражденіе. Установленіе легальнаго максимума было, такимъ образомъ, первымъ проявленіемъ того узко-сословнаго характера, какой приданъ былъ законодательству съ момента, когда владѣтельные классы общества (въ Англіи и Франціи -- прямые и второстепенные вассалы, въ итальянскихъ городахъ -- члены господствующихъ гильдій, представленныхъ въ большомъ совѣтѣ) одни раздѣлили съ королями и избираемыми городскими начальниками (podesta) политическую власть. Раньше королей гильдіи и городскіе совѣты уже приняли мѣры къ нормированію заработковъ, къ невыгодѣ рабочихъ. Короли и правители только послѣдовали данному имъ примѣру. Рабочее законодательство XIV вѣка въ моихъ глазахъ рѣшаетъ вопросъ о томъ, къ какому времени должно быть отнесено то обособленіе рабочаго люда отъ предпринимателей, которое является исходнымъ моментомъ новаго хозяйственнаго строя. Оно кажется мнѣ возникшимъ задолго до той эпохи, къ которой относитъ ее итальянскій экономистъ Лоріа, авторъ извѣстнаго трактата о генезисѣ капитализма. Всѣ эти вопросы и рѣшенія кажутся мнѣ настолько интересными, что я счелъ возможнымъ посвятить имъ цѣлую монографію. Она написана на французскомъ языкѣ и напечатана будетъ мною въ скорости.
   Тѣ же работы въ лондонскомъ центральномъ архивѣ познакомили меня впервые и съ тѣмъ богатымъ матеріаломъ, какой для исторіи экономическаго и соціальнаго строя среднихъ вѣковъ даютъ такъ называемые рентали и описи земельнаго состава помѣстій. Эти рентали и доставили мнѣ главный матеріалъ для моей докторской диссертаціи: Общественный строй Англіи въ концѣ среднихъ вѣковъ. При сужденіи объ этой книгѣ надо имѣть въ виду, что труды Зибома и Кеннингама еще не появлялись, что Роджерсъ успѣлъ отпечатать только первые два тома своей исторіи земледѣлія въ Англіи и что книга моя была уже въ наборѣ, когда Охенковскій обнародовалъ свою близкую къ ней по темѣ нѣмецкую монографію. Весь предшествовавшій XV столѣтію періодъ былъ такъ плохо обслѣдованъ, что мнѣ пришлось бы въ настоящее время, при новомъ изданіи моего сочиненія, послѣ работъ Зибома и Виноградова, внести существенныя измѣненія въ тѣ историческіе экскурсы, какіе мнѣ случайно приходится дѣлать въ періоды, предшествующіе избранному мною. Что же касается основныхъ положеній моей книги, то я не нашелъ имъ пока существенныхъ опроверженій. Я думаю, что причины и процессъ упадка крѣпостного хозяйства въ Англіи указаны мною вѣрно, и что также вѣрно опредѣленъ мною характеръ древнѣйшихъ англійскихъ фермеровъ, тѣхъ іоменовъ, въ которыхъ до меня видѣли мелкихъ земельныхъ собственниковъ.
   Прибывъ въ Москву съ напечатанною уже диссертаціей, я безъ труда выдержалъ экзаменъ на магистра и получилъ искомую мною степень. Во время моего десятилѣтняго профессорства, впрочемъ, прерваннаго на два года командировкой за границу, поѣздкой въ Италію, Испанію и Соединенные Штаты, я вынесъ много отрадныхъ впечатлѣній изъ общенія съ товарищами профессорами и студентами.
   Моя близость съ нѣкоторыми членами историко-филологическаго факультета позволила мнѣ въ сообществѣ съ Миллеромъ приступить къ редакціи Критическаго Обозрѣнія. Этотъ двухнедѣльный журналъ, въ которомъ лучшія силы двухъ факультетовъ, не говоря о петербургскихъ, провинціальныхъ и заграничныхъ сотрудникахъ, сходились въ выраженіи откровенныхъ и, смѣю сказать, объективныхъ сужденій обо всѣхъ важнѣйшихъ явленіяхъ русской и заграничной эрудиціи, имѣлъ всѣ успѣхи, какіе можетъ имѣть подобное предпріятіе, за исключеніемъ, разумѣется, денежнаго. Періодическая печать въ лицѣ Николая Константиновича Михайловскаго отнеслась къ нему враждебно даже до выхода первыхъ книжекъ. Обѣщаніе объективной научной критики показалось ему косвеннымъ порицаніемъ той, какая подносилась на поляхъ нашихъ толстыхъ журналовъ. Возникшія вскорѣ затѣмъ препирательства въ ученыхъ обществахъ о преимуществахъ субъективной соціологіи надъ объективной вскорѣ показали, что потребность въ безпристрастіи вовсе не такъ сильно чувствуется въ русской средѣ, какъ предполагалось при основаніи журнала. Вскорѣ, впрочемъ, одинъ изъ редакторовъ, а именно я, собственнымъ примѣромъ доказалъ трудность сохранить это безпристрастіе съ нѣсколько высокомѣрнымъ противникомъ. Мои открытыя отвѣтныя письма къ Борису Николаевичу Чичерину отнюдь не принадлежатъ къ числу тѣхъ произведеній, которыми я вправѣ гордиться.
   Рѣзкость моихъ нападокъ и полемическій тонъ встрѣтили, впрочемъ, дружную поддержку въ періодической печати, и никто другой, какъ тотъ же г. Михайловскій поставилъ на видъ новому органу желательность подобныхъ элукубрацій. Это неумѣнье сдержать себя было тѣмъ болѣе печально, что отвратило многихъ отъ еще неуспѣвшаго стать на ноги органа. Полемика нѣкоторыхъ изъ моихъ сотрудниковъ со славянофилами, къ которымъ сами они такъ приблизились въ послѣднее время, только усилила недовольство, а введеніе въ ближайшемъ году литературной критики, которая доселѣ считается почему-то непримиримой съ объективизмомъ, настолько унизила журналъ въ глазахъ публики, что подписка сразу упала на половину. Такъ какъ дефицитъ достигъ уже крупной цифры семи тысячъ рублей и такъ какъ мнѣ предстояло уѣхать за границу на два года, то мой соредакторъ предпочелъ закрыть изданіе. Критическое Обозрѣніе прошло, однако, не безслѣдно; ему обязаны мы хотя бы тѣмъ, что всѣ наши толстые журналы съ этого времени завели на своихъ поляхъ критико-библіографическій отдѣлъ и стали давать, смотря по вкусу, объективные и субъективные отзывы о новыхъ книгахъ.
   Не болѣе удачно было мое соредакторство въ Юридическомъ Вѣстникѣ. Я могу поставить себѣ въ заслугу только проведеніе кандидатуры Сергѣя Андреевича Муромцева, вопреки враждебности, какая въ это время существовала по отношенію къ нему въ наличномъ составѣ редакціи. Скоро Муромцевъ сосредоточилъ въ своихъ рукахъ направленіе журнала и повелъ его такъ успѣшно, что журналъ этотъ при значительныхъ денежныхъ затратахъ съ его стороны и весьма небольшихъ со стороны кружка людей, сочувствовавшихъ предпріятію, пріобрѣлъ болѣе тысячи подписчиковъ, т.-е. вдвое больше, чѣмъ не уступающая ему въ интересѣ и научномъ значеніи Revue historique de droit franèais et étranger, и просуществовалъ, несмотря на всѣ невзгоды самого редактора, до момента отдачи подъ цензуру, послѣ чего юридическое общество рѣшило прекратить изданіе.
   По возвращеніи изъ моей двухгодовой командировки, я, на ряду со своимъ общимъ курсомъ, посвящаемымъ одинъ годъ исторіи государственныхъ учрежденій, другой -- характеристикѣ современныхъ политическихъ порядковъ на Западѣ, читалъ еще спеціальные курсы по исторіи американскихъ учрежденій, по сравнительной исторіи семьи и собственности, по исторіи сословій на Западѣ и въ Россіи, по исторіи древнѣйшаго уголовнаго права и процесса. Я читалъ также публичныя лекціи и рефераты въ юридическомъ и этнографическомъ обществахъ, печатая ихъ затѣмъ въ спеціальныхъ изданіяхъ, а иногда и въ общихъ. Только однажды привелось мнѣ принять участіе въ научномъ съѣздѣ. По моему предложенію открытъ былъ отдѣлъ юридическихъ древностей на археологическомъ съѣздѣ въ Одессѣ, и мнѣ поручено было товарищами предсѣдательство этимъ отдѣломъ. Благодаря участію въ чтеніяхъ такихъ извѣстныхъ ученыхъ, какъ Лучицкій, Энгельманъ, Павловъ и др., благодаря также интересу, какой вызвала полемика моя съ профессоромъ Самоквасовымъ и Кулишеромъ, засѣданія юридическаго отдѣла привлекали массу публики. Можно пожалѣть поэтому о томъ, что подобные же отдѣлы не открывались болѣе на позднѣйшихъ съѣздахъ.
   Освобожденный отъ обязанностей профессора, я попалъ въ условія несравненно болѣе благопріятныя для безстрастной научной дѣятельности. Сосредоточивъ часть своей библіотеки въ Beaulieu, въ окрестностяхъ Ниццы, гдѣ я провожу обыкновенно зимніе мѣсяцы, я пріобрѣлъ возможность приводить здѣсь въ порядокъ тѣ матеріалы, которые собраны мною въ прежніе годы и пополняются лѣтними странствованіями по архивамъ и библіотекамъ. Продолжая сотрудничество въ русскихъ періодическихъ журналахъ, я еще чаще участвую въ спеціальныхъ изданіяхъ. Со времени моей отставки изданы мною: Законъ и обычай на Кавказѣ, лекціи о происхожденіи семьи и собственности, читанныя мною въ Стокгольмѣ на французскомъ языкѣ, лекціи о современномъ обычаѣ и древнемъ законѣ въ Россіи, напечатанныя въ Лондонѣ подъ заглавіемъ: Modern Custom and Ancient Law. Въ нынѣшнемъ году должны выйти три тома по исторіи происхожденія современной демократіи, посвященные изображенію того періода, когда восторжествовавшая въ 1889 году французская буржуазія ищетъ союза и поддержки въ крайне ограниченной и обдѣленной ею королевской власти. Я намѣренъ продолжать это сочиненіе и прослѣдить судьбы той же демократіи въ эпоху цезаризма Наполеона, буржуазныхъ монархій 1815 и 1830 годовъ, вплоть до торжества начала всеобщаго голосованія и первой постановки соціалистической программы. Я намѣренъ также посвятить цѣлые томы изображенію начальныхъ судебъ европейской демократіи въ городскихъ общинахъ Италіи и въ эпоху ея десятилѣтняго торжества въ Англіи,-- эпоху, связанную неразрывно съ памятью объ англійской республикѣ и о протекторатѣ Кромвеля. Обработка моихъ общихъ курсовъ и въ особенности того, который посвященъ исторіи развитія государственныхъ формъ съ паденія Римской имперіи до французской революціи, дастъ мнѣ возможность точнѣе выяснить то взаимодѣйствіе экономическихъ, соціальныхъ и политическихъ факторовъ, на которое я старался обратить вниманіе слушателей въ эпоху преподаванія. Чѣмъ болѣе приближаешься къ тому роковому перелому, съ котораго начинается одряхлѣніе, тѣмъ сильнѣе чувствуется потребность свести воедино результаты своихъ работъ, дать синтетическое выраженіе своимъ мыслямъ. Интересъ къ монографическимъ изслѣдованіямъ постепенно падаетъ и является желаніе обхватить цѣлыя эпохи общимъ взглядомъ. Этотъ періодъ уже наступилъ для меня. На 44 году жизни пора подумать уже о томъ, чтобы оставить по себѣ нѣчто цѣльное, а не однѣ лишь разрозненныя попытки выставилъ новыя или оживить старыя гипотезы. Къ тому же, русская читающая публика нуждается всего болѣе въ такихъ синтетическихъ работахъ. Нежелательно, разумѣется, приниженіе ихъ до уровня учебниковъ съ неизбѣжно связаннымъ догматизмомъ и апріорностью, но пользованіе собственными изслѣдованіями и чужими монографіями для общей картины цѣлыхъ эпохъ и въ особенности поворотныхъ моментовъ въ исторіи едва ли не является наиболѣе желательнымъ при современной обработкѣ историческихъ, общественныхъ и политическихъ вопросовъ въ нашемъ отечествѣ. Занятіе общими темами, надѣюсь, не помѣшаетъ мнѣ исполнить и другую второстепенную задачу -- познакомить европейскихъ ученыхъ съ тѣмъ богатствомъ матеріала, какое обычное право различныхъ народностей имперіи и древнѣйшіе источники русскаго и другихъ славянскихъ законодательствъ представляютъ для такъ называемой эмбріологіи права. Этой цѣли и отвѣчаютъ изданныя уже мною на французскомъ и англійскомъ языкахъ сочиненія, въ числѣ ихъ тѣ очерки великорусскаго и малорусскаго обычнаго права, которые печатаются въ Revue historique de droit franèais. Европейская наука открыто ставитъ такой запросъ по отношенію къ тѣмъ немногимъ, кто, подобно мнѣ, обязанъ всѣмъ своимъ научнымъ развитіемъ Западной Европѣ и, въ то же время, обладаетъ недоступнымъ ей, благодаря барьеру языка, сырымъ матеріаломъ. Такая раздвоенность задачъ, обусловливая собою раздвоенность занятій, отчасти тормазитъ ихъ ходъ, но есть въ ней и положительная сторона, а именно возможность не разучиваться вполнѣ тѣмъ пріемамъ изслѣдованія, которымъ, какъ я самъ показалъ въ своей монографіи о методахъ, можетъ научить только историко-сравнительное изученіе законодательныхъ памятниковъ въ связи съ этнографическими данными.

Максимъ Ковалевскій.

"Русская Мысль", кн.I, 1895

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru