Костомаров Николай Иванович
Смутное время Московского государства в начале XVII столетия 1604-1613 -1

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Часть первая. Названный царь Дмитрий.

Н. И. Костомаров

Смутное время Московского государства в начале XVII столетия 1604-1613.

Часть первая

Названный царь Дмитрий

Содержание:

   Источники
   Введение
   Часть первая. Названный царь Дмитрий
   Глава первая
   I. Самозванство в Украине. -- Явление Димитрия. -- Пребывание у Мнишка
   II. Димитрий в Кракове. -- Сватовство. -- Набор ополчения. -- Вступление в Московское государство
   III. Взятие Моравска и Чернигова. -- Осада Новгород-Северска. -- Победа Димитрия. -- Добрыницкая битва. -- Отступление в Путивль
   IV. Поведение Бориса. -- Посольство в Польшу. -- Гришка Отрепьев. -- Смерть Бориса
   V. Житье Димитрия в Путивле. -- Его прибытие в Тулу
   VI. Восстание Москвы за Димитрия. -- Гибель Годуновых
   Глава вторая
   I. Прибытие Димитрия в Москву. -- Встреча за городом и торжественный въезд. -- Димитрий в Кремле и народные о нем толки
   II. Первые дни царствования Димитрия в Москве. -- Заговор Шуйского. -- Приезд матери. -- Царское венчание
   III. Черты царствования Димитрия. -- Его распоряжения. -- Его частная жизнь. -- Любовь к иностранцам. -- Религиозный либерализм. -- Завоевательные планы
   IV. Посольство в Польшу дьяка Афанасия Власьева. -- Обручение с Мариною Мнишек
   V. Недоразумения, связанные с браком Димитрия. -- Посольство Безобразова в Польшу. -- Недовольство против Димитрия в Польше
   VI. Козни и заговоры против Димитрия в Москве. -- Его легкомыслие. -- Интриги в его пользу в Польше против Сигизмунда
   VII. Приезд Мнишка. -- Увеселения
   VIII. Въезд Марины в Москву. -- Поведение поляков. -- Прием родственников Марины и послов короля Сигизмунда. -- Приготовления к свадьбе
   IX. Бракосочетание Димитрия
   X. Пять дней после свадьбы. -- Пиры. -- Споры с послами. -- Толки в народе. -- Презрение царя к доносам. -- Привидение
   XI. Ночное совещание заговорщиков. -- Легкомыслие поляков. -- Новые предостережения царю. -- Последний бал
   XII. 17 мая. -- Убийство Димитрия
   XIII. Продолжение 17 мая. -- Расправа с поляками и уловка иезуитов. -- Объяснение с послами. -- Резня на Никитской улице
   XIV. Поругание над трупом Димитрия. -- Слухи в народе и сожжение трупа
  
  
  

Источники

   При изучении эпохи Смутного времени Московского государства у автора были под рукою следующие источники и пособия, из которых важнейшие означены двумя звездочками, менее важные -- одною, а те, которые доставляют мало верных сведений, оставлены без знака:
   1. Акты Археографической Экспедиции. Т. II. 1836.**
   2. Акты исторические. Т. II. 1841.**
   3. Акты Западной России. Т. IV. 1851.**
   4. Арцыбышева, Повествование о России, т. III. 1843.**
   5. Avisi et lettere giuste di cose memorabili succedite tanto in Africa nel regno di Bibuga che nella Guinea quanto in Moscovia raccolte da Barezzo Barezzi. MDCXII.
   6. An appendix being the amours of Demetrius and Dorenski, rivals in the affections of Marina. 1677.
   7. Annuae Societatis Jesu. 1604,1605,1606.
   8. Barezzo Barezzi, Relatione della segnalata et come miraculosa conquista del Paterno imperio conseguita dal Serenissimo gioviue Demetrio gran duca di Moscovia in quest' anno 1606. (Приписывается Антонию Поссевину, знаменитому иезуиту).*
   9. Bohomolca, Zycie Jana Zamoyskiego. 1837.*
   10. Bond, Russia at the close of the sixteenth century. MDCCCLVI. (Сочинения Флетчера: Of the Russe Commonwealth, и Горсея Travels).*
   11. Brereton, Newes of the present miseries of Ruschia. 1614.*
   13. Временник Императорского Московского Общества Истории и Древностей. Кн. XVI и XVII. (Иное сказание о самозванцах, и Книга, глаголемая Новый летописец).**
   13. Valerii Archangelis legationis polonicae ohm auditoris ad polonos pacis persuasio. 1608.
   14. Videkindi, Historia belli sueco-moscovitici decennalis MDCLXXII.*
   15. Warachtige ende eygentljcke Beschryvinge van de wonderbare seer gedenckwerdighe geschiedenissen die in Moscovia zijn vorgevallen in den naest voorleden ende in den tegenwoordighen jare 1606 etc. door een geloofwerdich Coopman die doen ter tijdt aldaer teghenwoordich was. MDCVI. (Перевод; см. No 98).*
   16. Wassenberg, Historia gestorum Vladislai IV 1643"
   17. Wiadomosci о krwawej i okratnej rzezi w miescie Moskwie i okropny a zalosny koniec Dymitra W. X. i Cara Moskiewskiego przez Hollendra na onczas w Moskwie bawincego etc. 1861. (Польский вариант к No 98, с прибавлениями) .*
   18. Gratiani, De Joanne Heraclida despota Valachorum principe libritres. 1759.*
   19. Grevenbruch, Tragoedia Moscovitica sive de vita et morte Demetrii qui nuper apud Ruthenos imperium tenuit narratio ex fide dignis scriptis et litteris excerpta. 1608.*
   20. Hystorya Dmytra falszywego. (О втор, самоав. Польск. Рукоп. И. П. Библ. No 32).*
   21. Historica Russiae monumenta ex antiquis exterorum gentium archivis et bibliothecis derempta, 1.1. 1842.**
   22. Два хронографа, принадл. Карамзину, ныне находящиеся в Археографической комиссии. (Рукопись).**
   23. Дворцовые разряды. Т. I и II. 1851.**
   24. Дополнения к актам историческим. Т. 1.1851.**
   25. Дополнения к Деяниям Петра Великого, Голикова. I, II. 1790.**
   26. Древняя Российская Вивлиофика. Тома VII, XII, XIII, XV и XX. 1788-1791.**
   27. D'Alessandro Cilli, Historia di Moscovia. 1627.
   28. Danckaer, Beschrywinge van Moscowien oft Rusland. 1615.*
   29. Del conte Maiolino Bisaccioni il Demetrio Moscovita. Historia tragica. 1643.
   30. De Thou, Historiaram sui temporis usque ad annum 1607. Французский перевод: Histoire universelle depuis 1643 jusque l'an 1607. MDCCXXXIV, liv. CXXXIV.*
   31. Dzieje Marsa krwawego у sprawy odwazne rycerskie przez Wielm. Pana JM. Pana Piotra Sapiehk starostk uswiackiego w monarchyi Moskiewskiey od roku 1608 az do roku 1612 slawnie odprawowane. (Рукопись).*
   32. Dyariusz spisany przez JM. Pana Stanislawa Niemojewskiego podstolego koronnego drogi i roznych przypadkow pociesznych i zalosnych prowadznc corkk JW. JM. Pana Jerzego Mniszka wojewody Sendomierskiego panne Marynk poszlubionk malzonkk, W. Kniaziowi Moskiewskiemu Dymitrowi Iwanowiczowi, przybycie do Moskwy, koronacya, bankiety i festyny, wreszcie niefortunna smierc W. Kniazia, przez tegoz naocznego swiadka opisana. Anno Domini 1606. (Рукопись. Отрывок из нее был помещен в львовской газете Wieniec. 1862).**
   33. Drei merkliche Relationes: erste von der Victori Sigismundi III des grossmachtigen Konigs in Polen und Schweden so Ihr. Majest. uber der Moscoviter vermainten unuberwindliche Vestung Smolenzko erhalten und mit sturmender Hand erobert, den 13 Juni des 1611 Jahrs. 1611.*
   34. Elias Herekmans, Eeen Historischen Verhael van de vomaemste berverten des keyserrycks van Russia ontstaen door den Demetrium Ivanovits die deu valschen Demetrius t'ourecht genaempt wert. (Издано в настоящее время Археографическою Комиссиею).
   35. Житие преподобного Дионисия. (Рукопись).**
   36. Zabczyca, Zegnanie ojczyzny Mozney Cesarzowey Moskiewskiey. 1606.(Стихами).
   37. Zabczyca. Mars Moskiewski krwawy. 1606. (Стихотворное описание похода Димитрия в Москву, 1604 -- 1605 гг.).**
   38. Zabczyca. Posel Moskiewski. 1606. (Стихотворное описание посольства Афанасия Васильева).**
   39. Zycie Lwa Sapiehy. 1837.*
   40. Записки гетмана Жолкевского о московской войне, изданные Павлом Александр. Мухановым, с приложением разных современных актов и отрывков из рукописи ксендза Яна Веле-вицкого, касающихся самозванцев и вообще сношений России с Польшею между 1603 и 1635 гг. 1871.**
   41. Историягосударства Российского, Н. Карамзина. Тома X, XI и XII. (В примечаниях, выписки из разных источников).**
   42. История России с древнейших времен, С. Соловьева. Т. VIII. 1856. (Есть выписки из современных актов).**
   43. История Смутного времени. Д. Бутурлина. Ч. 3. 1839. (В примечаниях современные акты).**
   44. Историческая Библиотека, издаваемая Археографическою Комиссиею. Т. 1.1872.**
   45. Isaaci Massae Chronicon. Een cort verhael von begin en oorspronck deser tegenwoordige oorloogen en troeblen in Moscovia, totten jare 1610 int cort overlopen ondert gouvemement van diverse vorsten aldaer. Издано в настоящее время Археографическою Комиссиею).**
   46. Inno Petricii, Historiae Moschoviticae.*
   47. Kaspra Niesieckiego, Korona Polska. 41. 1728.*
   48. Kobierzycki, Historia Vladislai Poloniae et Sueciae principis etc. usque ad excessum Sigismundi III Poloniae Sueciaeque regis. 1656.**
   49. Kognowickiego, Zycia Sapiehow. 31.1790.
   50. Krajewski, Chronologia wojny Moskiewskiey. 1613. (Стихотворное описание военных действий).**
   51. Krotkie a prawdziwe opisanie wziecia Smolenska przedniejszego zamku panstwa Siewierskiego. 1611.*
   52. Летопись о многих мятежах. 1788.*
   53. Legende de la vie et de la mort de Demetrius l'imposteur, imprime a Amsterdam en 1606. Reimprime en 1839. (Вариант к No 98).
   54. Московск. Гл. Арх. Ин. Д. Дела Польские No 26 (рукопись).**
   55. -- " " -- - " " -- No 27 (рукопись).**
   56. -- " " -- - " " -- No 30 (рукопись).**
   57. Московская резня. (Русский перевод франц. изд. в Париже см. No 83).*
   58. Margeret, Estat de l'Empire de Russie et grand Duche de Moscovie, avec ce qui s'y est passe de plus memorable et tragique pendant le rfgne de quatre Empereurs: b sgavoir depuis l'an 1590 jusques en l'an 1606 en septembre. MDCLXIX. Rimprime en 1855.**
   59. Marchockiego, Historya wojny Moskiewskiey. 1841.**
   60. Milton, A brief History of Moscovia. 1682.*
   61. Narratio brevis eorum, quae solemni apparatu acta sunt Romae a natione Polona ob insignem victoriam ex Moschus partam a serenissimo rege Sigism. III et ob Moscovicam universam in ipsius potestatem reductam. MDCXI.
   62 Naruszewicza, Historia Jana Karola Chodkiewioza. 21.1837.*
   63. Neue Zeitung auss der Moscau von den sonderbaren practicken der Jesuiten und Ihrem auffgeworffenen vermeinten Grossfwrsten Demetrius was es fur ein Ende genommen. Neben einem Lateinischen Schreiben. 1606.*
   64. Niemcewicza, Dzieje panowania Zygmunta III. 3t. 1836. (В приложениях, современные акты).**
   65. Nowakowski, Zrodla do dziejow Polskich. 1841.
   66. Nowiny z Moskwy od Jana Wisloucha. (Рукопись, заключающая дневник похода Димитрия в 1604 -- 1605г.).*
   67. Отрывки из летописи, напечатанные г. Мельниковым в Отечественных Записках. Т. XXIX.*
   68. Orzelskiego, Bezkrolewia kring osmioro. 3 t. 1858.*
   69. Памятники дипломатических сношений России. 1851. Т. I.*
   70. Подлинные свидетельства о взаимных отношениях России и Польши, Муханова. 1834.*
   71. Псковская летопись. Полное собрание русских летописей. Т. VI. 1848,**
   72. Paprocki, Pharus Sarmatica etc. 1633.
   73. Pauli Piasecii Episcopi Praemisliensis Chronica gestorum in Europa singularium accurate ac fideliter conscripta ad annum Christi MDCXLIII. 1645.*
   74. Piesn о tyranstwie Szujskiego. 1609.*
   75. Pisma Stanislawa Zolkiewskiego, wydal August Bielowski. 1861.**
   76. Poselstwo do Krola P. M. у do Pana Hetmana у do Ich. MM. PP. Senatorow у do wszystkiego wobec rycerstwa pod Smolenskem w obozie bkdncego od slawnego rycerstwa z wojska Cara Dymitra у respons na te poselstwo. 1610.**
   77. Process powodzenia Dmitra Iwanowicza terazniejszego Cara Moskiewskiego. (Рукопись).**
   78. Рукопись Филарета, митрополита московского и всея России. 1839.*
   79. Русская летопись по Никоновскому списку. Т. VIII. 1792.**
   80. Raczynski, Poselstwo od Zygmunta III do Dymitra Iwanowicza cara moskiewskiego. 1837.**
   81. Reingoldi, Heidensteini Rerum Poloniarum ab excessu Sigismundi Augusti. Libri XII. MDCLXXII.*
   82. Relazione. dell' accquisto et presa della citta et fortezza di Smolenscho in Moscovia. 1611.**
   83. Rerum Rossicarum scriptores exteri a collegio archeographico editi. T. I. a) Bussov Relatio, das ist Summarische Erzahlung. b) Petri Petreji de Erlesunda, Historien und Bericht von dem Grossfurstentum Muschkow. 1856.*
   84. Recit du sanglant et terrible massacre arrive dans la ville de Moscou. 1859. (Французский вариант английского подлинника; см. No 98).*
   85. Rome et Demetrius d'aprfs des documents nouveaux avec Pifces justificatives et facsimile par le P. Pierling s. j. 1878. (В приложениях современные письма).**
   86. Сборник Муханова. 1836.**
   87. Сказание об осаде Троицкого-Сергиева монастыря от поляков и о бывших потом в России мятежах, сочиненное оного же Троицкого монастыря келарем Авраамием Палицыным.1822.*
   88. Сказания современников о Димитрии Самозванце. Т. 5. 1824. Переводы: в 1-м томе -- Хроники Буссова; во 2-м -- Записок Паэрлэ (Hans Georg Peyerle), аугсбургского купца, бывшего в Москве в 1606 -- 1608 гг.; в 3-м -- Маржерета и Дету; в 4-м -- Дневники Марины Мнишек и польских послов, помещеннные подлинником в Hist. Russ. mon., и в 5-м -- Памятников Маскевича). Изд. Н. Устрялова.**
   89. Собрание государственных грамот и договоров. 1819. т. II **
   90. Samuela Bielskiego, Diariusz roku 1609. Изд. 1848.*
   91. Samuela Maszkiewicza pamiktniki. 1838.*
   92. Sir Thomas Smithes. Voyage and entertainement in Ruschia. London. 1605.*
   93. Skargi. Na moskiewskie zwyciestwo kazanie. 1611.
   94. Stanislawa Borszy Wyprawa Cara Moskiewskiego Dymitra do Moskwy z Jerzym Mniszkiem. (Рукоп. библиот. генеральн. штаба).*
   95. Stanislai Lubienski episcopi Plocensis opera posthuma historica. MDCXLIII*
   96. Supplementum ad Historica Russiae monumenta. 1848.**
   97. Три записки времен Лжедимитрия, изданные по спискам Императорской Публичной Библиотеки. 1862.
   98. Tragoedia Demetrico-Moscovitica. История достопамятных происшествий, случившихся с Лжедимитрием, и о взятии шведами Великого Новгорода, сочинение Матвея Шаума. 1614. Изд. 1847.*
   99. The Russian Impostor or the History of Muscoviae under the usurpation of Boris and the imposture of Demetrius. MDCLXXIV.
   100. The report of a bloody and terrible massacre in the city of Mosco. 1607. (Оригинал для NoNo 15.17, 52 и 83).*
   101. Хронограф, напечатанный г. Мельниковым отрывками в "Москвитянине". 1850. Ноябрь.**
   102. Сборник князя Хилкова, изд. Археографическою комис-сиею. 1879.*
   103. Записки киевского мещанина Божка Балыки о московской осаде 1612 года. (Киевская Старина. 1882. Т. III. Июль).**
   104. Chlebowski, Zwycikstwo N. Monarchy Zygmunta HI. 1611.
   105. Chlebowski, Tryumfradosny wszystkichobywatelowkoronnych i W. X. L. z slawnogo zwycikstwa N. Monarchy Zygmunta HI. 1611.
   106. Четыре сказания о Лжедимитрии, извлеченные из рукописей Императорской Публичной Библиотеки. 1863.*
   107. Чтения Императорского Московского Общества Истории и Древностей. 1847, No 9. (Сказание еже содеяся в царствующем граде Москве).
   108. Ciampi, Bibliografia critica delle antiche reciproche corrispondenze politiche. ecclesiastiche, scientifiche, litterarie, artistiche dell' Italia colla Russia, colla Polonia ed altre parti settentrionali. 3 v. 1834-1842.*
   109. Ciampi, Esame critico con documenti inediti della storia di Demetrio di Iwan Wasiliewitch. 1827.*
   110. Ciampi, Notizie dei Secoli XV e XVI sulla Italia, Polonia e Russia. 1833.*
   111. Щербатова, История Российская от древнейших времен. Т. VII. 1791. (Современные грамоты).
   Сверх того, автор пользовался разными актами, письмами и заметками, найденными им в разных русских, польских и латинских рукописях, хранящихся в:
   1) Императорской Публичной Библиотеке;
   2) Литовской Метрике при Правительствующем Сенате;
   3) Московском Главном Архиве Иностранных Дел;
   4) Библиотеке Красинских в Варшаве;
   5) Библиотеке Потоцких в Вилянове;
   6) Библиотеке Главного Штаба;
   7) Румянцевском Музее, ныне московской Публичной Библиотеке;
   8) Библиотеке Археографической Комиссии.
  

ВВЕДЕНИЕ

I

   В сентябре 1580 года у московского царя Ивана Васильевича в Александровской слободе была свадьба: царь женился на дочери боярина своего Федора Федоровича Нагого, Марье Федоровне. Это был, как показывают хронографы, осьмой брак царя; но что было запрещено и делало соблазн для других, царю Ивану Васильевичу было позволительно. Неизвестно, спрашивал ли он на этот брак особого разрешения церкви; но оно было даваемо ему прежде. Недозволительно было церковью -- в четвертый и в шестой, и в восьмой раз вступать в супружество; если же собор дозволил ему, не в пример другим, жениться в четвертый раз, то он сам после того мог успокаивать свою совесть, разрешая себе и в восьмой. Свадебное празднество совершалось со всеми надлежащими обрядами того времени. Роли свадебных чинов были розданы так, что вышло как-то знаменательно и странно: посаженым отцом царя был его сын Федор, а невестка Ирина Федоровна -- посаженой матерью; другой сын, Иван Иванович, был у него тысячским; дружками были: со стороны жениха -- князь Василий Иванович Шуйский, со стороны невесты, Борис Годунов, оба будущие цари московские.
   Бракосочетание царя с девицею из дома Нагих должно было возвысить эту фамилию. Дядя новой царицы, Афанасий, был человек, известный своим долговременным пребыванием в Крыму в качестве посла московского. Эта возвышающаяся фамилия встретила соперничество в Годунове. Борис Федорович Годунов, татарин по происхождению, женатый на дочери царского любимца Малюты Скуратова, брат жены царевича Федора, уже в последние годы царствования Грозного делался одним из первых людей около царя; уже зачиналось то могущество, которое его ожидало по смерти Ивана Васильевича. Нагие стали ему на дороге, и он тоже стал на дороге Нагим. Рассказывают, когда царь Иван Васильевич убил железным жезлом старшего своего сына Ивана Ивановича, Борис хотел было защитить царевича и получил несколько ударов от царя тем же железным жезлом. После того он сидел в своем доме за Неглинною и врач Строгонов делал ему заволоки для нагноения, на месте удара. Федор Нагой, отец царицы, воспользовался случаем и заметил царю, что Борис притворяется больным и удаляется от царских очей. Грозный царь сам отправился в дом Бориса, но убедился, что тот действительно не выходит от болезни, сам видел его заволоки и, в наказание за оговор, приказал положить заволоки своему тестю, совершенно здоровому и не имевшему нужды в заволоках. Вообще быть тестем или шурином московского государя не было счастье: родственники одной из жен его, Собакины, поплатились жизнью за эту честь.
   В 1583 году царь Иван вздумал было жениться на английской принцессе Марии Гастингс. Когда отправлен был в Англию Федор Писемский, то в наказе ему было написано: "Если спросят: как же это царь сватается, когда у него есть жена?", то Писемский должен отвечать: "Она не царевна, не государского рода, неугодна ему, и он ее бросит для королевской племяннице". Царю Ивану не впервые было распоряжаться так сурово с своими женами. Три из предыдущих его жен -- Анна Колтовская, Анна Васильчикова и Василиса Мелентьева были заточены в монастырь и должны были благодарить Бога за то, что царь оставил им жизнь. Не так милостиво разделался он с одною из них, Марьею Долгорукою: женившись на ней 1573 года ноября 11, он узнал, что она еще прежде потеряла свое девство, и на другой день после свадьбы приказал затиснуть ее в колымагу, повезти на борзых конях и опрокинуть в воду*. Подобные примеры должны были указывать новой царице, Марье Федоровне, чего она могла ждать каждый день. Бедная царица была тогда беременна и 19 октября 1583 года родила сына; нарекли его Димитрием, а прямое имя ему, говорит летописец**, Уар, потому что он родился в день, когда празднуется память мученика Уара. Дошли об этом слухи в Лондон. "Смотрите, -- сказал Томас Рандольф русскому толмачу Елизару, -- когда вы поехали, у государя был только один сын, а теперь уже у него другой родился". Федор Писемский, которому передали слова Рандольфа, ответил: "Пусть королева не верит ссорным речам, лихие люди наговаривают, не хотят промеж государя и королевы доброго дела видети".
   ______________________
   * Известие о Долгорукой из рукописи Императорской Публичной Библиотеки сообщено А.Ф. Бычковым.
   ** Карамз., т. IX, примеч. 741.
   ______________________
   Не удалось Иоанну жениться на англичанке: он умер 1584 года марта 17, и царица Мария, урожденная Нагая, осталась вдовою. На престоле Московского государства должен был сесть слабоумный Федор Иванович. Отец сознавал, что он вовсе не способен к правлению, и учредил над ним опеку из пяти бояр. Но так или иначе, а власть должна была перейти к Борису Федоровичу, брату царицы. Он был всех хитрее и умел прокладывать себе пути и избавиться от соперников; прежде всех Нагие понесли удар. В ночь, когда еще труп Ивана не был положен в гроб, арестовали Нагих и отдали заприставы; взяли тогда же нескольких их сообщников. Потом маленького Димитрия с матерью удалили в Углич, данный ему от отца в удел; с ним отправили туда всех Нагих. Царице дали почетную прислугу: стольника, стряпчих, стрельцов; у Димитрия был свой двор. Таким образом, Нагих не было при московском дворе, и от них прежде всего избавился Годунов. Не так дешево расплатились их сторонники: их сослали, а имения их и вотчины побрали в казну. Летописец того времени приписывает Борису ссылку Нагих и их союзников. Он обвинял их в измене, а в чем именно -- остается неизвестным; но так как вслед за тем малолетнего Димитрия послали в Углич, то кажется более чем вероятным, что их вина состояла в намерении овладеть правлением во имя маленького царевича. Впоследствии рассказывали, будто царевич не доехал до Углича: предвидя, что Борис со временем его погубит, царственного ребенка подменили другим ребенком, увезли куда-то и воспитывали в глубокой тайне, тогда как все думали, что в Угличе растет настоящий сын царя Ивана Грозного.
   Вслед за Нагими опала постигла одного из сильнейших бояр того времени, Богдана Вельского, которому покойный царь поручил в опеку маленького Димитрия. Летописцы наши повествуют, что в Москве открылся мятеж; народ требовал казни Вельского; подозревали, что он извел царя Ивана и хочет извести Федора. Его, как бы в угоду народу, сослали в низовские края. Как ни темно, как ни сбивчиво представляется это событие, но по соображении предшествовавших обстоятельств с последующими видно, что тогда шло дело о том, кому царствовать: слабоумному ли Федору, на которого не было надежды, чтоб он поумнел, или малолетнему Димитрию, который мог быть умным человеком, достигши зрелого возраста. Возмущение предпринято было за права Федора. Вельский, конечно, должен был желать воцарения Димитрия, потому что в его малолетство правил бы государством он, Вельский, как назначенный самим отцом Димитрия его опекун. Его виды и виды Бориса Годунова были противоположны; но Борис так ловко умел заслониться, что впоследствии думали иные, будто Борис Годунов и Богдан Вельский были приятели между собою. Вопрос, кому царствовать, разрешился окончательно не прежде как 4 мая 1584 года, когда именитые люди из городов, собравшись в Москве, от имени всей земли подали Федору челобитную и просили быть царем. Федор короновался и по скудоумию тотчас же отдался Борису Годунову, своему шурину, всецело с принадлежащею ему по рождению и по избранию верховною властью.
   Освободившись от Вельского, Годунов мало-помалу избавился и от других трех товарищей по управлению государством, назначенных царем Иваном. Опаснее всех казался ему Никита Романович, брат первой жены Ивана Васильевича Грозного, добродетельной Анастасии, которой память уважал народ, как память святой. Его самого до того любили москвичи, что во время бунта против Вельского толпа боялась, чтоб с Романовым чего-нибудь не сделали бояре, насильно вытребовала его из Кремля, увела в его собственный дом и до самого венчания царя Федора берегла с горячею любовью. Но судьба скоро избавила от него Бориса. В том же году Никита Романович был поражен параличом, лишился употребления языка, а в апреле 1586 года умер. Князя Ивана Федоровича Мстиславского обвинили в том, будто он намеревался зазвать к себе Бориса и убить: его насильно постригли в монахи. Оставался последний товарищ, Иван Петрович Шуйский, человек сильный и родом, и собственными заслугами, памятный геройскою защитою Пскова против Батория. Величие Годунова становилось нетерпимо для многих. Составился заговор. Намеревались подать Федору челобитную, чтоб он развелся с бесплодною сестрою Бориса и женился на княжне Мстиславской, дочери насильно постриженного князя Ивана Федоровича. Годунов заранее узнал об этом замысле и уничтожил его. По его наущению слуга Шуйских Федор Старков подал на них извет в измене; произвели розыск, какой угодно было Годунову, и Борис отделался от своих врагов. Кара постигла фамилию Шуйских: двоих из них, соправителя Борисова Ивана Петровича и Андрея Ивановича, сослали, а потом, как говорят, тайно умертвили; других соучастников, Татевых, Колычевых, Быкасовых, Урусовых, отправили в заточение; семерым купцам отрубили головы; митрополита Дионисия с кругицким архиепископом Варлаамом, несмотря на их духовный сан, не подлежавший суду светской власти, сослали в монастыри, а на место митрополита посадили благоприятеля Борисова Иова, ростовского митрополита, который потом получил небывалый еще в русском мире сан патриарха; княжну Мстиславскую за то, что ее прочили царю в невесты, заточили в монастырь; один из соучастников заговора, Головин, ушел в Польшу. Так победил Борис врагов своих и стал еще могущественнее.
   Царь был бездетен и слаб здоровьем почти так же, как и умом. Борис был во цвете лет. Никогда в Московском государстве человек, не носивший венца, не владел такими богатствами, не достигал такой силы и чести, как Борис. Царя Федора знали только по имени. С одним Борисом имели дело иноземные послы, к одному Борису обращались с челобитными, когда их следовало подавать царской особе. Народ падал перед ним ниц, когда он выезжал; челобитчики, когда он им говорил, что доложит о их просьбе царю, осмеливались говорить ему: "Ты сам наш государь милостивец, Борис Федорович; скажи только слово -- и будет". Это не только проходило им даром, но еще доставляло Борису удовольствие. Богатства его были чрезмерны; доходы его доходили до огромной по тогдашнему суммы 93 700 рублей в год. Кроме наследственных вотчин в Вязьме и Дорогобуже, область Вага была ему отдана в пользование, и он получал с нее с одной 32 000 рублей; сверх того ему отданы были доходы со всех конюшенных слобод по званию конюшего, которое он носил (12000 р.); доходы Северщины, Твери, Торжка (38 000), доходы с пчельников и пастбищ в окрестностях столицы по обеим сторонам Москвы-реки; наконец, доходы с бань и купален в самой столице. За всеми этими доходами он еще каждый год получал от царя по 15 000 рублей. При такой обстановке, естественно, Борису стал представляться престол. На той степени величия, на которую он взошел, нельзя было оставаться: тут не было средины -- либо трон, либо гибель. Его жена, честолюбивая и злая дочь Малюты Скуратова, имевшая на мужа большое нравственное влияние, беспрестанно побуждала его к возвышению, подвигала и ободряла не останавливаться ни перед какими средствами, успокаивала его совесть, когда она возмущалась. Чем выше он становился, тем ярче представлялась ему опасность, тем настойчивее побуждала его жена преодолевать ее. Всякое новое вступление на престол началось бы погибелью и его, и его семейства; ему не простили бы прежнего, почти Царского величия. Он должен был избавиться от таких лиц, которые могли иметь право на престол после смерти Федора Ивановича.
   Было два таких лица: первое -- женщина с дочерью; она называлась Марья Владимировна, была дочь двоюродного брата царя Ивана Васильевича, Владимира Андреевича, убитого Иваном. Царь Иван отдал ее за датского принца Магнуса, возведенного им в сан ливонского короля. После разделения Ливонии и уничтожения тени королевства она жила в Риге полупленницею поляков под надзором кардинала Радзивилла, на ограниченном содержании. По прекращении царственной линии с бездетным Федором право престолонаследия, не утвержденное на этот случай предупредительным законом и потому зависевшее от избрания, могло легко в народном понятии перейти на нее и на ее дочь. По русским извечным понятиям, женщина не исключалась от этого наследства, особенно если не было мужского пола. Притом если б даже побоялись отдать правление женщине, то легко выдать мать или дочь за какого-нибудь князя Рюрикова дома или за немецкого принца, который согласился бы принять греческую веру. Во всяком случае, разумеется, Марья Владимировна, по мужской линии прямая правнучка великого князя, властвовавшего Москвою, имела больше права, чем Борис, который в случае прекращения царственного дома мог опереться на свойство с прежними царями только потому, что сестра его была женою царя, а в нем самом не было ни капли крови прежних царей. В августе 1585 года Борис поручил англичанину Жерому Горсею выманить ливонскую королеву с дочерью в Москву из Риги. Ловкий англичанин подделался к кардиналу Радзивиллу и был допущен к Марье Владимировне, -- "Брат ваш, царь Федор Иванович, -- сказал Горсей, -- узнавши, что вы с дочерью вашей живете в нужде, желает, чтоб вы возвратились на родину и жили в довольстве, сообразно вашему царственному рождению; а протектор Борис Федорович, помня свою службу царю, обещает вам стараться о том же".
   "Я не знаю вас, -- ответила Марья, -- но ваш вид внушает мне доверие более, чем сколько говорит мне о вас рассудок. Меня держат здесь как пленницу, на скудном содержании: я получаю тысячу талеров в год. Я бы рада была отсюда выбраться, но меня смущают некоторые обстоятельства: во-первых, трудно убежать, король и паны берегут меня здесь, чтобы извлечь какую-нибудь пользу из моего происхождения и крови; во-вторых, я знаю московские обычаи, знаю, как там поступают со вдовами-царицами: меня запрут в монастырь, а это будет мне хуже смерти".
   "Теперь другие времена настали, -- сказал Горсей, -- теперь не принудят к тому вдовк, если у нее есть дети, которых нужно воспитывать".
   Горсей дал ей тысячу угорских червонцев и еще обещал дать; и он так настроил бедную королеву, что она совершенно ему доверилась. По приказанию Бориса расставлены были лошади по дороге от Москвы до границы Ливонии. Королева с дочерью ускользнули из Риги; их повезли быстро в Москву. Сначала с Марьею Владимировною обходились хорошо: дали ей земель, денег, прислугу; но через несколько времени Борис, поступавший по произволу, именем царя, ничего не знавшего о том, что его именем делают, разлучил ее с дочерью и заточил в Пятницкий монастырь близ Троицы. В 1589 году маленькую дочь ее похоронили с честью, как королевну, у Троицы. Смерть ее все принимали за неестественную. Много лет протомилась в скучном заключении несчастная королева, вспоминала Ригу и проклинала англичанина, которому так неосторожно доверилась*.
   ______________________
   * Horsey, 204. -- Fletch., 22.
   ______________________
   Борис избавился от Марьи и ее дочери; его беспокоил ребенок Димитрий. Правда, он рожден был от восьмой жены: по уставам церкви, такой брак был незаконным, следовательно и сын, рожденный от такого брака, не был законным; он не мог бы, казалось, быть претендентом на престол и пугать Бориса. Сначала Борис думал воспользоваться этим обстоятельством и запретил молиться о нем в церквах. Сверх того, по приказанию Бориса распространяли с умыслом слух, что царевич злого нрава, с удовольствием смотрит, как режут баранов. Еще дитятею он любил кровь животных; внушалось опасение, что такой вкус в зрелых летах перейдет и на людей*. Но скоро Борис увидал, что этим не достигнешь цели; невозможно было убедить московский народ в том, что царевич незаконнорожденный и потому не может быть на престоле: для московских людей он все-таки был сын царя, кровь его и плоть. Царь в народном воззрении был существо выше обыкновенных существ; что не дозволялось другим, то прощалось царю; нельзя было подвергать осуждению поступков царя. Видно, что русский народ признавал за Димитрием право царствовать, когда впоследствии имя этого царевича, принимаемое многими удальцами, увлекало за собою народ. Нельзя было испугать русских, привыкших к долгому царствованию Ивана Васильевича, рассказами о злонравии отрока Димитрия. По народному воззрению, дурной царь посылается Богом народу в наказание за грехи; тогда ничего другого не остается, как только сносить с терпением Божью кару и молить Бога о помиловании. Конечно, Борис, попытавшись так и сяк отстранить Димитрия от будущего воцарения, убедился, что нельзя вооружить против него русских; а между тем Нагие, удаленные в Углич, злобствовали против Бориса и с малолетства настраивали Димитрия враждебно к нему. Дитя повторяло то, что ему твердили родственники и мать; дитя жаловалось, что брат удалил его, что не пускают его в Москву, а всему виною Борис -- он его лютый враг. Вырос бы Димитрий -- выросла бы у него и злоба к Годуновым. Федор был слаб здоровьем и мог скоро умереть; провозгласили бы царем Димитрия, Нагие захватили бы власть, -- и было бы их первым делом погубить Бориса и с его семьей, и с родней... Не было для Бориса другого выхода: либо Димитрия сгубить, либо самому со дня на день ждать гибели. Человек этот уже привык не останавливаться перед выбором средств. Это знали и понимали другие и были уверены, что если без его положительного приказания совершат то, что ему полезно, то он будет доволен.
   ______________________
   * Fletch., 22.
   ______________________
   Были у Бориса люди преданные, готовые за него на все. Таким был Андрей Клешнин. Этот человек поручил вниманию правителя одного дьяка, по имени Михаила Битяговского. Борис назначил Битяговского главным надзирателем над домостроительством царевича в Угличе; с ним поехали: сын Михайлов Данило, Никита Качалов и Данило Третьяков. Царица боялась, что эти новоприезжие затем и прибыли, чтоб извести царевича. Братья царицы, Михайло и Григорий Нагие, ссорились с Битяговским: он у них власть отнимал. Нагие жаловались, что им не выдают содержания, требовали от Битяговского прибавки, тот им отказывал, -- и вообще эти приезжие стали не в дружеские отношения с царицею и с ее родными...
   17 мая 1591 года пришло в Москву известие, что 15 мая царевич Димитрий погиб насильственною смертью... Федор, услышав о смерти брата, расплакался. Говорят, что он сам хотел ехать в Углич, но Борис отговорил его, уверивши, что там свирепствует заразительная болезнь*. Борис отправил на следствие князя Василия Ивановича Шуйского, дьяка Андрея Клешнина и дьяка Вылузгина. Выбор Шуйского, казалось, был никак не в пользу Бориса: Шуйские были с ним во вражде, родственники их были сосланы, задушены. Но зато брат Василия, Димитрий, был в свойстве с Борисом: жена Димитрия была родная сестра Борисовой жены, и эта связь была причиною, что Борис щадил и приближал к себе одну ветвь рода Шуйских, состоявшую из трех братьев, но все-таки побаивался их и не допускал обоих братьев Димитрия жениться. Василий не мог бы, казалось, быть доброжелателем Борису. Однако он произвел следствие совершенно в угоду Борису, и из дошедшего до нас следственного дела об этом событии представляется в таком виде.
   ______________________
   * Grevenbruch, 10.
   ______________________
   15 мая 1591 года после обедни, часу в двенадцатом утра, зазвонил в Углицкой Спасской церкви, находившейся в земляном городе, сторож Максим Кузнецов. На этот звон прибежал первым пономарь другой церкви, царя Константина, вдовый поп, по прозвищу Огурец. Навстречу ему бежит стряпчий кормового дворца Суббота Протопопов. Увидя Огурца, он закричал: "Царевича не стало! Царица велела звонить". Огурец принялся усердно звонить в набат. Звон переполошил весь Углич, толпы народа посыпали в Углицкий кремль, не знали, что значит этот звон, и сперва думали, что пожар: бежали с рогатинами, дубинами, топорами. Тут раздался крик: "Царевич зарезан!" На заднем дворе кормилица Орина Жданова держала мертвого ребенка: царица Марья в неистовстве колотила поленом мамку царевича Василису Волохову. По ее приказанию посадские схватили эту женщину, сбили с нее волосник и опростоволосили. Это считалось крайним бесчестием и поруганием женщине. Царица и ее братья кричали всенародно, что царевича зарезали сын этой мамки, Осип Волохов, Никита Качалов и Битяговские. Народ без дальних размышлений бросился убивать тех, на кого ему указывали. Заперли ворота, чтоб никто не ушел со двора. Михаила Битяговского не было тогда во дворе: он обедал у себя дома с попом Богданом, и, как доказывал этот поп, сын Битяговского был тогда с ними же. Битяговский услышал звон, побежал ко двору, но ворота у двора были заперты. Один из дворцовых служителей, сытник Кирило Моховиков, бросился отворять Битяговскому. Только что вошел Битяговский, народ бросился на него. Он пустился бежать в брусяную избу, Данило Третьяков примкнул к нему и побежал туда же. Толпа погналась за ними. Михайло Нагой подстрекал народ убить Битяговского. Битяговский, чтоб обратить злобу толпы на своего врага, кричал, что "Нагой добывает ведунов на государя и государыню". Послушали тогда Нагого, убили Битяговского и Третьякова... Потом узнали, что другие, обвиняемые царицею и ее братьями, Никита Качалов и сын Битяговского, Данило спрятались в разрядную избу; ворвались туда и убили их; перебили людей Волоховой. При этой свалке погибли и какие-то посадские, неизвестно за что и по какому побуждению. Царица кричала, чтоб ловили еще одного убийцу, Осипа Волохова, сына мамки; но его не нашли скоро: он убежал к жене Битяговского и там его спрятали. Тело зарезанного ребенка понесли в церковь Спаса; за ним пошла мать. Тут поймали Осипа Волохова и притащили в церковь пред царицу; за ним вели жену и детей Битяговского. Царица закричала: "Вот убийца царевичев!" Народ убил его в церкви: не дали ему проговорить ни слова в оправдание. Рассвирепевшая толпа хотела растерзать и жену, и дочерей Битяговского, но их спасли духовные: архимандрит Феодорит и игумен Савватий. Василису Волохову, сильно избитую, посадили под караул.
   Через два дня, по наговору царицы, схватили юродивую женку, которая жила у Михаилы Битяговского и хаживала к Андрею Нагому. Царица обвиняла ее, будто она портила царевича, и велела убить ее...
   Следствие указывает, что некоторые снятые Шуйским показания были даны людьми в качестве свидетелей смерти царевича. При этом событии были: мамка Волохова, кормилица Ирина Жданова, постельница Марья Самойлова и четыре мальчика жильца, сверстники царевича, постоянно с ним игравшие. Все они в один голос объявили, что царевич играл со сверстниками в тычку ножом и зарезался в припадке черного недуга (падучей). Что царевич был подвержен таким припадкам и делался в то время неистов и зол, подтверждалось свидетельством родственника царицы, Андрея Александровича Нагого: он показал согласно с мамкою Волоховой, что в прошедший пост царевич у его дочери объел руки и также бросался и кусал жильцов и постельниц. Из прочих лиц, не бывших при событии, многие согласно показывали, что царевич зарезался сам. Один из братьев царицы, Григорий Нагой, показал, что царевич сам зарезался; другой брат ее, Михайло Нагой, показывал, что царевича зарезали Осип Волохов, Никита Качалов и Данило Битяговский; но сам он не видал этого события. Оба Нагие запирались в том, что после смерти царевича велели убивать кого-нибудь по подозрению; царицы не спросили; и тех, которые перебили людей, оговоренных Нагими, не спрашивали.
   По возвращении следователей дело представлено было от имени государя на обсуждение духовенства: патриарха и Освященного собора. Тут митрополит Сарский и Подонский подал извет, будто царица Марья сознавалась, что убийство Битяговского было дело грешное, виноватое, и просила довести до государя челобитье о царском милосердии к ее братьям, которых она именовала бедными червями.
   Собор рассудил, что Михайло и Григорий Нагие и углицкие посадские люди виновны в измене против царского величества; царевича Димитрия постигла смерть Божиим судом, а они велели побить напрасно людей, которые стояли за правду, а это все произошло оттого, что Михайло Нагой бранился с Битяговским за то, что Нагой держал у себя ведуна Молчанова и других. Нагие и мужики угличане достойны всякого наказания. Но как это дело земское, градское, а не церковное, то благочестивые духовные сановники предают его в волю Бога и государя, полагая в царскую руку и казнь, и опалу, и милость.
   Борис сделал примерное наказание всем, которые осмеливались говорить, будто царевич зарезан, и бросать подозрение на него. Царицу Марью сослали в Судин монастырь на Выксе (в 20 верстах от Череповца) и постригли; Нагих разослали по городам в ссылку; казнили угличан, которые оказывались виновными в мятеже: иным порубили головы, других утопили, иным резали языки, и, наконец, всех жителей Углича перевели в Сибирь и населили ими г. Пелым. Даже колокол, в который звонили, сослали в Сибирь*.
   ______________________
   * Никон, лет., VII, 10. -- Нов. лет., 35 -- по Петрею и по Буссову, в Угличе делалось то же.
   ______________________
   Несмотря на то, что все было, как говорится, шито и крыто, общее подозрение обвиняло Бориса: русские говорили на него, иностранцы слышали это от русских и повторяли, что царевич убит по приказу правителя. Говорили, будто Борис прежде пытался отравить его, но яд не подействовал на младенца: чудотворным образом он спасен был. В Русском Летописце рассказывается (конечно, как говорили в то время везде), что царевича убили таким образом:
   В хоромах трудно было убить царевича: мать при нем неотлучно находилась, подозревая, что есть злой умысел на дитя. Наконец, 15 мая, злая мамка успела вывести его на нижнее крыльцо; тут стояли убийцы: Битяговский, Качалов и Волохов. (Летопись называет неправильно Качалова Миколай, когда он был Никита; Волохову, который звался Осипом, дается имя Данила; неправильно помещается здесь и Битяговский, который ни в каком случае не был при событии.) Волохов, взяв за руку Димитрия, сказал ему: "У тебя, государь, на шее новое ожерелье". Ребенок поднял головку, указал пальцами на ожерелье и сказал: "Нет, старое!" Тогда Волохов ударил его ножом по шее и не мог сразу зарезать, только ранил. Кормилица с криком бросилась на него, а Битяговский и Качалов стащили с него кормилицу и ударили так, что она чуть душу не отдала; потом зарезали царевича и убежали. Так рассказывали в Москве, разумеется шепотом, а официально не смели иначе говорить, как им указывало правительство.
   В одном старинном известии* рассказывается это событие таким образом.
   ______________________
   * Погод. Сборн., No 31.
   ______________________
   В этот день царевич, встав поутру, чувствовал себя нездоровым: голова у него с плеч покатилася; в четвертом часу дня (то есть в десятом утра) пошел к обедне, где после Евангелия старец Кирилловского монастыря поднес ему образа. Пришедши в хоромы, царевич переменил платьице; на ту пору вошли с кушаньем; постлали скатерть; священник принес богородицын хлеб: царевич всякий день вкушал богородицына хлеба. После обеда он попросил напиться и пошел гулять с кормилицей. Это было в седьмом часу дня (в первом часу). Когда они дошли до церкви царя Константина, Никита Качалов и Данило Битяговский, подошедши, ударили палкой кормилицу так, что она, испуганная и ушибленная, упала на землю; тогда они бросились на царевича, перерезали ему горло, а сами стали кричать, как будто царевич сам зарезался. На крик выбежала мать: убийцы ничего не могли сказать, только глядели. Дядей Нагих не было здесь, они обедали у себя. Царица приказала ударить в колокола; народ, услышавши набатный звон, сбежался. Царица была уже в церкви Преображения, держала мертвого сына и с воплем кричала, чтоб убили злодеев. Народ побил их каменьями.
   Из рассказа англичанина Жерома Горсея, находившегося тогда в ссылке в Ярославле*, узнаем мы, что брат царицы, Афанасий Нагой, в полночь после рокового дня прискакал в Ярославль прямо к месту помещения Горсея, своего прежнего знакомца, и начал стучаться в ворота. Горсей вышел к нему, и Нагой объявил, что Димитрию дьяки перерезали горло около шести часов (дня); некоторые из их слуг, принужденные истязаниями, объявили, что на это злодеяние подучил их Борис Годунов. Нагой извещал, что царица Марья отравлена или испорчена, и просил поскорее дать какое-нибудь средство. Вероятно, матери от потрясения, произведенного смертью сына, стало дурно; это, по обычаю, объяснено было порчею, и брату ее было естественно обратиться к иноземцу и попросить у него какой-нибудь заморской хитрости. Горсей дал ему какой-то бальзам. Поутру англичанин узнал, что уже весь город толкует о смерти царевича и приписывает ее Борису. Сказание англичанина достойно вероятия, тем более что Афанасий Нагой не значится спрошенным по сыску и, следовательно, не был в Угличе. Но при всех известиях, и русских и иностранных, событие это остается темным для истории. Верно только, что Борис считал себя уже избавленным от страшнейшего врага в будущем. Царский венец мерещился ему и наяву, и во сне. Наружно набожный, он в то же время не боялся прибегать к волшебству, собирал волхвов из русских и звездословов из иноземцев, спрашивал о своей будущности. Гадатели, видя, что ему хочется быть царем, прислуживались к нему и говорили: "Ты в царскую звезду родился и будешь царь в Великой России**.
   ______________________
   * Bond, Russia at the close of the sixteenth century. 264. Travels of sir Jerom Gorsey, 254.
   ** Погод. No 1456.
   ______________________
  

II

   Прошло еще семь лет. Борис продолжал пребывать в силе; он умел преклонить на свою сторону духовенство. Глава духовенства, возведенный им в сан патриарха Иов, был его верным слугою. Кажется, и самое учреждение патриаршества соединилось у Бориса с дальнейшими планами воцарения. Патриарх облечен был властью и значением выше, чем прежние митрополиты. Сан патриарший для русских имел обаяние новизны. Прежде они знали об этом сане только в отдалении: слышали, что на Востоке есть патриархи, чином своим святее и выше митрополитов и епископов; теперь такой высокий сан находился в Москве; когда всякого духовного голос уважался чаще голоса светского, потому что над духовным совершен обряд хиротонисания, то как было не уважать голоса такого церковного лица, которое есть глава всех посвященных? Как не признавать изреченного им за выражение высшей мудрости? Патриарх был государь духовенства, поэтому стоило только иметь своим орудием патриарха, и все духовенство будет на его стороне, а духовенство было в то время -- вся нравственная и умственная сила Московского государства. Так, без сомнения, рассчитывал Борис и не ошибся: Освященный собор готов был исполнять то, что патриарх укажет.
   Бояр, дворян и детей боярских Борис приготовил в свою пользу изданием закона "О крестьянском выходе", запрещавшего свободный переход крестьян и, таким образом, оставлявшего их во власти землевладельцев.
   Легко было и толпу народа настроить в свою пользу. Народ сельский не был важен для него: этот народ будет повиноваться столице, к нему неблизки государственные дела, да и собраться ему трудно для какого бы то ни было обсуждения. Борису нужна была только чернь московская, а московская чернь много раз испытывала его щедроты. Вскоре после смерти царевича Димитрия сделался в Москве большой пожар: Борис чуть не всех погорелых обстроил на свой счет. Враги его говорили после, что пожар был и произведен Борисом, чтобы иметь возможность показать щедрость и любовь к народу*.
   ______________________
   * Smith, 28, на обор.
   ______________________
   С каждым годом для русских казалось более и более невозможным не видеть Бориса верховною особою.
   Царь Федор умер 7 января 1598 года, и прекратилась царственная линия московского дома. Много было князей Рюриковичей, потомков удельных владетелей; но давно уже удельность лишилась прав своих, давно уже Восточная Русь привязана была к Москве и забыла о прежней возможности существовать без московского центра, а происхождение от удельных князей никому почти не давало прав на Москву. История Восточной Руси сложилась так, что кого Москва признает, тот и всей Руси государь. Борис был богат, и поэтому у него было много покупных друзей: за деньги, дары и выгоды они готовы были говорить и делать все в его пользу. Глава духовенства был его пособник; из бояр многие не любили Бориса, но в земском всенародном деле их совет не мог быть важен, когда против них станет духовенство, -- за духовенство будет против них и народ; да и между боярами не было согласия: каждый думал прежде всего о себе и готов был копать яму товарищу, если бы избирать в цари приходилось не Бориса, а кого-нибудь другого... Другого не было, такого, чтобы страсти и побуждения примирились при его имени,
   Из всех бояр могли помериться с Борисом Романовы, сыновья любимого народом Никиты. Эта фамилия была родственная царю Феодору; у ней больше, чем у других было сторонников в народе, но и ей трудно было бороться с Борисом при его власти, богатствах и силе. Иов и духовенство не благоволили бы к Романовым, как не благоволили бы ни к кому, кроме Бориса. На сторону Бориса подобраны были гости, богатые купцы, надеявшиеся от него льгот и милостей. Борис сам владел огромными имениями, и в руках его было много предметов производства, которые покупали купцы: например, лес, деготь, поташ, пенька. Богатые торговцы находились с ним в прямых сношениях по торговле и, следовательно, связаны были с ним важнейшими интересами. Недаром Борис ласкал и английскую компанию, которая держала тогда в руках торговлю России.
   Московские посадские люди, чернь, были уже, как мы сказали, заранее подготовлены в пользу Бориса. С одной стороны, рабский страх, с другой -- надежда на приобретение выгод делали из московской черни удободвижимую массу, готовую поддерживать сильных. Притом же в народе московском было умственное смирение, не дозволявшее смело высказать то, что чувствуется и думается, если это не понравится сильным или тем, кого считали умнее. Так, когда пронеслась в народе мысль, что приходится избирать царя, то многие тогда считали лучшим отдать это дело на волю патриарха: кого ему Бог покажет, того он и сделает царем.
   Борисовы агенты рассыпались по Москве и располагали людей разного звания и разных отношений в пользу избрания на царство Бориса.
   С таким запасом надежд Борис начал играть комедию, которая должна была и нравственно и вещественно упрочить за ним и за его потомством власть и венец.
   Говорили, что умирающий царь Федор поручил царство свое царице. В понятиях того времени у нас право государственное во многих отношениях еще мало отличалось от права частного владения. В частном владении было в обычае, что бездетный хозяин, умирая, оставляет свое достояние вдове. Сообразно этому обычаю и умирающий царь мог оставить своей жене царство -- свое достояние. Царица Ирина при жизни мужа имела больше значения, чем другая на ее месте могла иметь. По неспособности мужа, она часто распоряжалась делами, особенно когда дело шло о прощении виновных или о раздаче каких-либо милостей. Тогда царица сама приказывала, и народ знал, что это исходит от нее, а не от царя. Но оставить престол вдове значило прямо оставить его Борису; если при царе правил всем Борис, то при женщине отдать ему власть было как нельзя уместнее. Впрочем, патриарх и духовенство поставили этот вопрос сбивчиво и противоречиво. В утвержденной грамоте об избрании Бориса*, где излагалась история престолонаследия до избрания Бориса, сказано, что "Федор Иванович оставил на престоле свою супругу, а душу свою приказал патриарху Иову и своему шурину Борису Федоровичу"; а в соборном определении, где приводятся доводы права Борисова на престол, говорится, будто "Федор Иванович прямо назначил по себе преемника Бориса Федоровича".
   ______________________
   * Акты Эксп., 1,19.
   ______________________
   Видно, что сперва выдумали одно, а потом увидели, что этого недостаточно, -- выдумали другое.
   Как бы то ни было, после погребения Федора Ивановича вдова его, царица Ирина, объявила, что хочет по обещанию постричься в монастыре. Иов на челе духовных и бояре просили ее не оставлять сиротою государства, оставаться на престоле, а править государством будет по-прежнему Борис Федорович. Но царица упорствовала: вдове, по нравственному приличию, следовало лучше всего идти в монастырь. Она удалилась в Новодевичий монастырь и там постриглась под именем Александры. Тогда бояре сошлись в Кремле, приказали звонить на сбор народа; собралась толпа, и дьяк Василий Щелкалов прочитал народу, что по смерти Федора, за прекращением царствующего дома, правление переходит в думу Боярскую. Но толпы, по преданию отцов своих знавшие, что значит боярское правление, кричали: "Мы не хотим ни князей, ни бояр, знаем одну царицу! Пусть патриарх, кого ему Бог укажет, того и изберет; тот и будет нам царем!" Патриарх Иов воспользовался этим случаем, объявил, что подобает просить на царство Бориса Федоровича, предложил идти торжественною процессиею в Новодевичий монастырь, молить царицу, чтоб она благословила после себя царствовать своему брату. Доброжелатели Бориса в толпе тотчас оглушили всех криками: "Согласны!" Те бояре, которые этого не хотели, не смели слова пикнуть и должны были соглашаться; тем более что в их кругу были сторонники и свойственники Годунова, которые тотчас вторили голосу патриарха, окружавшего его духовенства и народной толпы. Шуйским особенно было не по нутру это; тяжело было и Романовым, и Черкасским, и Мстиславскому, и всем вообще знатным лицам; но поодиночке никто не отважился говорить против главы духовенства, которого предложение нашло себе тотчас же отголосок.
   Все отправились в Новодевичий монастырь. Борис Федорович нарочно был уж там с сестрою и как будто бы занимался богомыслием. Царица вышла из кельи вместе с Борисом. Патриарх, большой ритор, начал просить ее благословить на царство брата своего Бориса Федоровича, который "при блаженной памяти царе Федоре Ивановиче правил и содержал великие государства Российского царствия премудрым своим и милосердым правительством". Потом патриарх обратился к Борису и говорил: "Будь нам, милосердый государь, царем и великим князем и самодержцем всея Руси, по Божией воле восприим скифетро православия Российского царствия; не дай в попрание православной веры, святых Божиих церквей в осквернение и православных христиан на расхищение!" Этими последними выражениями патриарх показывал, чего ожидать, если бы бояре покусились захватить правление в руки своей думы. Патриарх намекал, что это было бы попранием веры...
   Борис, с постным, благочестивым видом смирения и со слезами на глазах, отвечал:
   "Не думайте себе того, чтоб я хотел царствовать: мне в разум этого никогда не приходило и не будет того в мысли моей. Как мне помыслить на такую высоту царствия и на престол такого великого государя, моего пресветлого царя? Нам теперь только помышлять, как бы устроить праведную и беспорочную душу пресветлого государя моего, царя и великого князя Федора Ивановича, всея Руси самодержца; а о государстве и о земских и всяких делах радеть и промышлять и править государством тебе, государю моему, отцу святейшему Иову, патриарху московскому и всея Руси, и боярам с тобою. А если моя работа пригодится, то я за святые Божий церкви, и за одну пядь земли, и за все православное христианство, и за ссущих младенцев готов излить кровь свою и положить голову!"
   Патриарх начал ему доказывать, что он должен принять венец, приводил пример из Ветхого Завета и византийской истории, когда лица не царского происхождения приобретали славу своими заслугами военными и гражданскими и были за то избираемы на царство. Он указал на полновесный пример св. царя Константина, который был хотя и сын цезаря, но избран не по наследству; припомнил Феодосия Великого, облеченного в порфиру от цезаря Грациана, упомянул о Маркиане, Тиверии, о Маврикии, усыновленных предшествовавшими им царями. Но Борис не поддавался риторике и силе исторических свидетельств, упрямился и не хотел принимать царского достоинства. Люди удалились.
   Патриарх снова предпринимал такие же торжественные путешествия, и для большей наглядности дворяне, расположенные к Борису, взяли туда своих жен и детей: одних матери вели за руки, других несли на руках. Но и это не помогло: Борис со вздохами отрекался от царского бремени и говорил, что думает теперь о спасении души, а не о мирском величии.
   Тогда патриарх сказал народу, что надобно подождать окончания сорокоуста, потому что действительно Борис Федорович, по своему обычному благочестию, теперь предался молитве за своего благодетеля -- покойного царя Федора Ивановича; а меж тем нужно созвать изо всех городов людей всякого чина и устроить Земский собор: коли всею землею станут его просить, он тогда не дерзнет противиться.
   Пособники Борисовы поехали по разным городам наблюдать и устраивать, чтобы приезжали в Москву такие, которые бы сказали слово за Бориса. К началу Масляницы съехались в Москву выборные люди и составился Земский собор. Но это -- как показывают подписи на утвержденной грамоте -- был только призрак собора, а не в самом деле собор. Представителями из земель были преимущественно настоятели монастырей (их было до ста); они привыкли исполнять волю высшего духовенства и, разумеется, без всякого рассуждения соглашались на то, что велят им власти. Затем из светских большая часть приходилась на долю дворян: их было 119; они-то с жильцами были расположены к Борису. Выборных из городов, также из дворянского звания, было только 33 человека; стольников 41, стряпчих 19, жильцов 38, дьяков по приказам 26, голов стрелецких 5; собственно на долю народа приходилось: гостей 22, гостинной сотни два, суконной два; затем черносотенных шестнадцать, и те все -- московские. Из провинций подписали из гостей: один за Водскую пятину, другой из суконной сотни за Шелонскую пятину. На долю высшего чиноначалия, то есть бояр, окольничих и думных людей, приходилось более пятидесяти. Несмотря на то, что в числе составлявших Земский собор, как видно по соображению с современными известиями, были подготовленные друзья Борису, были там и его недоброжелатели, но они должны были молчать: у Бориса было здесь две силы, одна напереди -- духовенство, другая позади -- громада московской черни, которою его пособники могли помыкать как нужно.
   Собор собрался первый раз 27 февраля, в Кремле, в пятницу на пестрой неделе. Патриарх объявил, что Освященный собор, и бояре, и служилые и всякие люди, что находились в Москве, уже просили на царство Бориса Федоровича, а он отрицался; теперь патриарх предлагал, чтоб члены собора объявили ему, патриарху, и всему Освященному собору свою мысль, кому быть на государстве государем. Но не давши затем никому из прибывших на собор сказать своей мысли, не допустивши их ни рассуждать, ни спорить, Иов сказал: "А у меня, Иова патриарха, и у митрополитов и архиепископов, и епископов и у архимандритов и игуменов и у всего Освященного вселенского собора, и у бояр, дворян и приказных и служилых и у всяких людей, и у гостей, и у всех православных христиан, которые были на Москве, мысль и совет всех единодушно: что нам молить государя Бориса Федоровича и иного государя никого не хотеть и не искать".
   Сторонники патриарха тотчас же стали доказывать, почему Борису Федоровичу надлежит быть царем: восхваляли его добродетели, храбрость, оказанную против крымцев, щедрость, правосудие и основывали его кровное право на том, что царь Иван Васильевич поверил ему сына своего и при Федоре Ивановиче он правил всеми делами. Пришедшие на собор увидали, что все духовенство за Бориса; им нечего было толковать, и они заявили скромно, что их совет будет един с советом Освященного собора.
   Тогда патриарх объявил, что с этих пор "кто захочет искать иного государя, кроме Бориса Федоровича и его детей, против того всем светским стоять, как против изменника, всею землею; а патриарху и Освященному собору отлучить его от церкви: того предадут проклятию и отдадут на кару градскому суду". После такого решительного и страшного постановления никто не посмел объявить иной думы, не согласной с волею патриарха и Освященного собора.
   Патриарх назначил три дня молиться, поститься и служить молебны, чтоб милосердый Бог преклонил сердце Бориса Федоровича, чтоб он оказал милость и принял венец Московского государства; на четвертый же день, 20 февраля, в понедельник Сырной недели, положил идти всем в Новодевичий монастырь просить Бориса Федоровича на царство. В эти дни пособники Бориса бегали между чернью и объявляли, что кто не пойдет в понедельник просить Бориса Федоровича на царство, с того возьмут пени 2 рубля. "Смотрите, -- говорили посадским приставы, -- когда придете, то плачьте, показывайте, что плачете, и кричите слезно и кланяйтесь Борису Федоровичу; а кто так не будет делать, тому дурно будет, когда Борис станет царем".
   В назначенный день патриарх с Освященным собором и с так называемыми выборными Земского собора отправились в Новодевичий монастырь. За этими выборными Земского собора понеслась громадная сила московской посадской черни: мужчины, женщины, дети. Из тех, которые потом подписали избрание и, следовательно, принимали на себя совершение дела, многих там и не было... Когда толпа ввалилась на двор Новодевичьего монастыря, вышел Борис. И на этот раз был он непреклонен. "Как я прежде сказал, и ныне то же говорю (то были его слова): не думайте, чтоб я помышлял о высоте царствия". Тогда, возвратившись назад в Кремль, патриарх объявил, что нужно еще на другой день, во вторник, идти просить Бориса Федоровича и нести святую икону Богородицы-Одигитрии из Вознесенского монастыря. "Если Борис Федорович не согласится, -- говорил патриарх, -- то мы с Освященным собором отлучим его от церкви Божией и от причастия Святых таин, и этим учинится святыня в попрании и христианство в разорении, и погибнет в безгосударственное время народа множество, и междоусобная брань воздвигнется, и то все пусть взыщет Бог на Борисе Федоровиче в день Страшного суда. А мы тогда свои святительские саны снимем и панагии сложим и облечемся в одежды простых мнихов, и за ослушание Бориса Федоровича не будет в святых церквах литургисания: и все то взыщет Бог с Бориса Федоровича".
   Этим объявлением Иов еще более сделал невозможным противодействие: всяк, кто бы осмелился говорить против Бориса, был бы враг церкви; значит, тот не желал, чтоб отправлялось святое богослужение, которое считалось залогом благосостояния страны и ее жителей.
   На этот раз приставы и пособники Борисовы согнали еще более народа, чем было его вчера; многих привлекала нарядность шествия, и колокольный звон возбуждал их следовать за другими.
   Навстречу чудотворной иконе вышел сам Борис, поклонился до земли и сказал: "О, святый отец и государь мой Иов патриарх! Почто воздвиг чудные чудотворные иконы пречистые Богородицы и честные кресты и сотворил такой многотрудный подвиг?"
   "Не мы этот подвиг сотворили, -- отвечал патриарх, -- а Пречистая Богородица с превечным младенцем Господом нашим Иисусом Христом и с великими чудотворцами возлюбила тебя и изволила прийти напомнить тебе святую волю Сына своего, Бога нашего. Не будь противен воле Божией; повинись святой его воле; не наведи на себя ослушанием праведного гнева Божия".
   Борис ушел в сестрину келью. Патриарх с Освященным собором пошел в храм, отслужил обедню и потом вошел в келью. Толпа народа стояла на дворе. Несколько приверженцев Бориса, бояр и окольничих, смотрели в окно кельи и подавали приставам знаки руками; приставы заставляли народ с воплями кланяться и плакать. Из раболепства и страха за будущее, москвичи за недостатком слез мазали глаза слюнями; а тех, которые неохотно вопили и дурно кланялись, Борисовы пособники понуждали к этому пинками в спину. Те, говорит летопись, хоть и не хотели, а поневоле выли по-волчьи*. Патриарх и архиереи, будучи в келье, указывали Борису в окно и просили его посмотреть на трогательное зрелище плачущего народа.
   ______________________
   * Времен., XVI. Иное сказ, о Самозв., 8.
   ______________________
   Борис все упрямился, изъявлял готовность работать для государства, жизнь приносить ему, но отрекался от венца ради своего недостоинства. Патриарх и архиереи, истощивши старание тронуть сердце Бориса видом плачущего народа русского, наконец стали грозить, что он принесет Богу ответ, если в безгосударное время окрестные государи порадуются сиротству Русского государства, и будет в попрании святая непорочная вера, а православные христиане в расхищении от иноземцев.
   Тогда инокиня Александра подала согласие. Борис еще упрямился: "Неужели тебе, моей государыне, угодно возложить на меня толико неудобоносимое бремя и ты ли возведешь меня на такой превысочайший престол, о чем у меня никогда и мысли не было и на разум не всходило? Я всегда при тебе хочу оставаться и зреть святое пресветлое равноангельское лицо твое".
   "Слышь, братец мой единокровный, -- сказала инокиня Александра, -- это Божие дело, а не человеческое: как будет воля Божия, так и сотвори!"
   Тогда Борис, с видом скорби от принуждения, залился слезами и говорил: "Господи Боже Царь царствующих и Господь господствующих! Если Тебе то угодно, да будет святая Твоя воля! Я Твой раб: спаси меня по милости Твоей и соблюди по множеству щедрот Твоих! Если на то воля Бога, пусть так будет!" -- прибавил он, обратившись к патриарху и к прочим.
   Тут патриарх в восторге упал на колени, за ним духовные и бояре, находившиеся в келье, также стали на колени. Все крестились, и патриарх говорил: "Слава благодетелю всещедрому Богу! Он презрел слез наших и послал Святого Духа в сердца великой государыне царице и государю Борису Федоровичу!"
   Патриарх благословил Бориса, сестру его и жену Борисову, которая тут же находилась. Потом все вышли из кельи, и патриарх объявил народу, что наконец "Борис Федорович пожаловал, хочет быть на великом Российском царствии". Раздался радостный крик: "Слава Богу!" а пристава толкали и пихали москвичей, чтоб они кричали погромче и повеселее и благодарили инокиню Александру и Бориса Федоровича за то, что не оставили их в сиротстве.
   26 февраля приехал Борис в Москву, кланялся кремлевской святыне; на ектений провозгласили его богоизбранным царем. Чтобы внушить к себе более уважения, с наступлением поста он уехал в Новодевичий монастырь снова, как будто на постный подвиг. Тогда патриарх, чтоб не дать выборным возможности одуматься, составил утвержденную грамоту и заставил их подписаться.
   Борис пробыл в монастыре весь пост и всю Пасху и приехал в Москву только через неделю после Пасхи, а венчался на царство уже в сентябре. Летом он ходил с войском против крымцев, угрожавших нашествием, с которыми, однако, не пришлось ему побиться. При своем венчании Борис сказал в церкви громко: "Бог свидетель, отче: в моем царствии не будет нищих или бедных!" Взявшись рукою за воротник рубашки, он прибавил: "И эту последнюю разделю со всеми!"*
   ______________________
   * Врем., XVI, 85.
   ______________________
   Главнейшею опорою царя в его царствование был патриарх Иов. Это был один из таких духовных сановников, общих всем временам, которые с непритворным обрядовым постничеством и обрядовым благочестием упивались собственным величием и спокойствием собственной совести, были себялюбцы и угодники сильных мира. Несмотря на свое риторство, патриарх Иов не был настолько образован, чтобы всегда искусно закрывать наружным благочестием то, что было внутри души у него. Так, в своей отреченной грамоте, которую он писал в 1604 году, он расточает похвалы Борису за то, что оказывал милости во время пребывания его на Коломенской, Ростовской и митрополичьей Московской епархиях, и говорит, что когда сделался патриархом, то был от него честим и пребывал в благоденствии; а когда Борис сделался царем, то он очень был этому рад, а Борис успокоил его во все дни живота его*. Патриарху не было дела до поведения и правления Бориса; лишь бы он сам, патриарх, проводил тихое и благоденственное житие, достигая в спокойствии царствия Божия...
   ______________________
   * Собр. гос. грам., II, 180.
   ______________________
   Царь Борис был тогда сорока семи лет от роду, по наружности высокий ростом, плотен, с черными волосами и бородой, круглолиц, плечист, чрезвычайно льстив на словах, глаза его внушали страх и повиновение*. Борис хорошо знал все извычаи и обычаи тогдашней боярщины, никому не доверял, ни на кого не полагался, был до крайности подозрителен и страшился, чтоб ему и роду его не сделали зла чародейственными способами. В записи, по которой Борис требовал верности от своих новых подданных, главное внимание обращено на волшебство. Эта вера в волшебство была обычною чертою времени; но в крестоцеловальных записях других государей не говорится об этом столько, сколько в Борисовой. Но пока Борис не видал против себя явных козней, он казался добрым, и в самом деле, осторожность его не была опасна прежде, чем его не раздражали действительным злоумышлением.
   ______________________
   * Smith, 26.
   ______________________
  

III

   В первые два года своего царствования Борис делал все, чтобы привязать к себе народ и утвердить любовь к себе и своему народу. Он хотел удивить его льготами сначала. И вот Борис освободил сельский народ от всех податей на один год, дал торговым людям право беспошлинной торговли на два года; служилым людям выдал одновременно двойное годовое жалованье. Его огромные богатства, накопленные в царствование Федора, дозволяли ему показывать всевозможнейшую щедрость. Разные края получали свои льготы. Так, в Новегороде царь упразднил созданные им же два кабака, которые уже много лет причиняли жителям тесноту и нужду. Он сложил с гостей и с посадских людей лавочные денежные оброки и не велел отдавать на откуп мелкие промыслы, предоставив пользоваться ими молодым посадским людям. В Корельском уезде и в городе дана была льгота от всех поборов на десять лет* В Сибири и Восточной России уволены были инородцы на год от платежа ясака**. Борис знал, как народ русский уважает нищелюбие, и был чрезвычайно щедр на подачу милостыни: никто из нуждающихся, подавши ему челобитную, не возвращался от него, не почувствовав щедрости царской. Вдовы, сироты получали вспоможение. Беспрестанно он кормил и оделял неимущих. "Около него, -- говорит современное известие, -- аки море ядения и езеро пития разливашеся"***.
   ______________________
   * Дополн. к акт. ист., I. 253.
   ** Собр. гос. грам., II, 156.
   *** Погод. Сборы., 1446.
   ______________________
   Сидевшие прежде в тюрьме приобретали свободу, опальные прежнего царствования получали прощение, им возвращено отнятое достояние. Милости полились на лиц, близких к верховной власти: тем дал он боярство, другим окольничество или стольничество. Не было казней. Борис наказывал воров и разбойников, и то не смертью. Борис говорил, что наказание у него будет растворено милосердием. Выказываясь блюстителем нравственности, Борис преследовал бесчинное пьянство, говорил, что хорошо, если кто дома с гостьми будет пить и веселиться, но не терпел уличного пьянства, содержателям корчем приказывал оставить свои занятия, обещал им, в случае если они не имеют других средств пропитания, дать земли и поместья для того, чтоб они занимались честным земледелием*; это нравилось благочестивым и добронравным людям. Все эти блестящие явления имели с первого взгляда только временной характер уже и потому, что льготы, расточаемые Борисом по вступлении на престол, освобождали народ от таких тягостей, которые сам же Борис ввел при Федоре; все это было только на год, на два, потом пошло бы все по-старому. Борису нужно было только, чтобы на первых порах после его воцарения народ охотно повиновался ему, был им доволен и прославлял его. В то время Борис ласкал и привлекал к себе иностранцев и окружал себя вступившими в московскую службу. Так, он поселил в Москве недалеко от Кремля, в дворах русских бояр (вероятно, опальных), ливонских выходцев, искавших убежища во время войны Польши со Швециею**; их наделили в Московской земле жалованьем и поместьями. Еще при Федоре в войске московском было уже до пяти тысяч иностранцев; при Борисе их определилось на службу еще более. Может быть, Борис хотел на будущее время составить около себя стражу, не привязанную к туземным интересам, чуждую побуждений страны, обязанную в ней одному государю, готовую поэтому охранять пользу государя и в таком случае, когда бы против государя нашлось что-нибудь враждебное в подвластной стране; сверх того, ему хотелось, чтобы в иноземных государствах знали о нем, и притом знали с хорошей стороны, чтобы таким образом не только в своей земле, но и в чужих утвердилась привычка считать его законным и достойным государем Московского царства. Наконец, Борис понимал превосходство западной Европы и необходимость усвоить приемы ее образованности для охранения престола и удобства царской жизни. Таким образом, он выписывал из-за границы аптекарей, лекарей, зодчих, литейных мастеров. Что это делалось собственно для царя, а не для народа, показывает то, что лекарям запрещалось лечить кого бы то ни было без воли царя, не исключая и бояр.
   ______________________
   * Buss., 8.
   ** Buss., 14.
   ______________________
   Сразу заявил Борис, что он не ограничивается желанием поцарствовать сам, но заранее хочет утвердить наследственное преемничество в своем роде. Он стал писать грамоты не только от себя, но вместе от сына, приготовлял его к правлению и при всяком случае выставлял как будущего царя и даже при жизни отцовской соправителя. Все стремления, все поступки Бориса стали направляться к единой цели -- чтоб утвердить род свой на престоле и расположить к этому народ Московского государства. Он выдумал особую молитву о своем здравии и приказал читать ее народно во время заздравных чаш: ни один пир не должен был проходить без питья заздравной царской чаши с этой молитвой.
   Так прошел конец 1598-го, прошел 1599 год, истекал 1600-й. Царство Бориса шло мирно и спокойно. Это время казалось золотым веком для Москвы. Скоро изменилось все. Несмотря на все щедроты Бориса, его не любили. Его бы не избрали в цари, если бы избрание происходило правильным порядком, если бы духовенство и московская чернь не порешили тогда судьбы Русской земли. Московские люди понимали, что все знаки царского добродушия истекают из одного желания утвердить за собою похищенную власть, что Борис только обольщает народ. Люди родовитые с омерзением видели на царском престоле потомка мурзы Четя, природного татарина, тогда как бьши княжеские роды гораздо его знаменитее. Мысль, что потомство татарской крови утвердится на престоле московском на будущие времена, оскорбляла народное самолюбие тех, кому была знакома история Русской земли и кто дорожил ею как святынею. Но дело было искусно обделано. Борис, в качестве избранного всею землею, венчанный, помазанный, поддерживаемый патриархом и всем духовенством, был крепок как нельзя более. Он казался вполне законным государем, и никакой потомок Рюрика или Гедимина не в силах был поставить своих родовых преимуществ против величайших прав народного избрания и церковного освящения. Столкнуть Бориса и не допустить род его до венца можно было только таким именем, за которым бы, прежде возведения Бориса, народ признавал право занять престол московский. Таким именем было одно имя -- имя Димитрия царевича. Правительство, объявивши раз, что этот царевич в детстве зарезался, старалось, чтобы не говорили о нем в этом мире, хотело, чтоб все русские люди забыли его. Между тел в народе шепотом продолжали обвинять Бориса в убийстве царственного дитяти*. Казни в Угличе, переселение жителей этого города в Сибирь, заточения и ссылки, которые последовали после смерти царевича, гонение на всех тех, кто осмеливался не верить, что царевич -- самоубийца, все это уже бросило черное пятно на Бориса. В судьбе Димитрия оставалось много таинственного, неразгаданного. Эту таинственность поддерживала двойственность представления его смерти: приказывали верить, что он сам себя убил, и не верилось этому, потому что в оное время, близкое к его смерти, столько людей пострадало за то, что иначе понимали его смерть. Среди этой неизвестности легко мог получить веру третьего рода слух, что убит был не Димитрий, а подмененный заранее мальчик, сам же Димитрий здравствует и готовится гласно потребовать от Бориса своего наследия.
   ______________________
   * Старинная народная песня так сохранила народное представление о смерти царственного ребенка и о достижении престола Борисом:
  
   "Не лютая змея воздывалася,
   Воздавался собака булатный нож.
   Упал он ни на воду, ни на землю.
   Упад он царевичу на белу грудь...
   Убили же царевича Димитрия,
   Убили его на Угличи. На Угличи, на игрищи.
   Уж и как в том дворце черной ноченькой
   Коршун свил гнездо с коршунятами...
   Что коршун тот Годунов Борис,
   Убивши царевича, сам на царство сел".
  
   Киреевск. Песни. Вып. VII, I.
   ______________________
   И вот в 1600 году стал разноситься слух, будто Димитрий не убит, а, предохраненный друзьями, проживает до сих пор. Этот слух доходил до Маржерета, служившего в числе иноземцев, француза, и, без сомнения, дошел тогда же до Бориса. Эта роковая весть перевернула Годунова и изменила до корня. Мягкосердечие его исчезло. В нем проснулся прежний Борис Годунов, воспитанник страшных годов ивановской опричнины, не содрогавшийся ни пред чем истребитель Углича, гонитель Шуйских и всех врагов своих, правитель царства Федорова. Цель его жизни была утвердить свой род на престоле; для этой цели он был жестоким и суровым; для этой цели сделался добродушным и милосердным; кроткие средства не удавались теперь: для той же цели ему приходилось опять сделаться подозрительным, мрачным, свирепым. Он увидал, что у него есть враги, а у врагов может явиться страшное орудие. Надобно было найти это орудие, истребить своих врагов; или же приходилось потерять плоды трудов всей жизни, ожидать себе и своему роду позора и гибели. Его положение было таково, что он не мог, не смел объявить, чего он ищет, кого преследует, какого рода измены страшится; заикнуться о Димитрии значило бы вызвать на свет ужасный призрак. Притом же Борис должен был сообразить в те минуты, что он не может сказать, что уверен в смерти Димитрия. Он не видал убийц его, да если бы и видел, если бы вполне был убежден, что в Угличе зарезали отрока, то и тогда не мог бы поручиться, что зарезанный был настоящий Димитрий, что царевича не спасли заранее и не подменили другим мальчиком. Оставалось хватать всех, кого можно было подозревать к нерасположении к воцарившемуся государю, пытать их, мучить, чтоб таким образом случайно попасть на след желаемой тайны. Так Борис и стал поступать. Если бы Борис знал подлинно, кто враги его, то только на них бы налег и их гибелью окончилось бы все дело; но он только подозревал, а не был уверен. Вероятно, во время отказов своих от венца Борис старался выведать, не проявится ли кто из его недругов, чтобы впоследствии знать, кого следует ему бояться и уничтожить. Но он не достиг цели. Враги его не смели тогда выявиться вполне; Борис оставался в неведении и теперь, когда услышал, что толкуют о Димитрии, соображал, что, верно, где-то ему приискивают Димитрия, может быть фальшивого, а может быть, и настоящего; ему приходилось искать врагов, перебирать по одному подозрению много невинных, чтобы найти виновных.
   На первого он напал на Богдана Вельского: этот человек был ближе всех к Димитрию. Царь Иван Васильевич поручал ему охранять свое детище. Борис всегда считал его себе опасным, в 1599 году удалил из Москвы и послал в украинские степи строить город Царев-Борисов. Вельский зажил там богато и знатно, состроил крепкий город, набрал на свой счет войско, кормил, одевал, жаловал ратных людей. Когда разнесся слух о Димитрии, Борис, не упоминая об этом имени, придрался к Вельскому за то, что он, как доносили царю, будучи в Цареве-Борисове, в веселый час произнес неосторожные слова: "Царь Борис в Москве царь, а я царь в Цареве-Борисове!" Вельского привезли в Москву. Царь позорил его, поругался над ним, приказал доктору своему шотландцу выщипать ему густую красивую бороду, которою Вельский гордился. Его сослали куда-то на Низ и заточили в тюрьму. Ссылка постигла и других, которые были с Вельским в Цареве-Борисове, и в том числе приятеля его, Афанасия Зиновьева.
   След Димитрия не был отыскан. Борис, растоптав Вельского, принялся за других. Пострадала вся фамилия Романовых и несколько других родственных и дружеских с нею знатных фамилий. Романовы находились не во враждебных отношениях к Вельскому: впоследствии один из сосланных Романовых невольно высказал это высоким мнением об уме и способностях Вельского. Притом же Романовы были и без того бельмом на глазу у Бориса. Это был род, самый близкий к династии и самый любимый народом. Если Борис вступил на престол, будучи шурином покойного царя, то Романовы также могли добиваться венца, будучи двоюродными братьями по матери царя Федора Ивановича. На стороне их были и память добродетельной Анастасии, и безукоризненное их всех поведение, и непричастность их рода к тяжелому времени опричнины. В народе носились слухи, будто царь Федор пред смертью хотел, чтоб венец царский перешел по избранию Романовым, а не Борису. Понятно, что при такой обстановке Романовы не были расположены к Борису, и Борис мог подозревать Романовых, когда ему приходилось отыскивать тайного зла против себя. Нужно было потормошить Романовых: авось либо найдут нити, по которым можно добраться до тайны; нужно было потом, во всяком случае, избавиться от них навсегда. По известиям, сообщаемым летописями, Борис придрался к ним таким образом: один из холопей Александра Никитича Романова, Второй-Бартенев, явился к окольничему Семену Годунову, родственнику и клеврету царя Бориса, и предложил свои услуги -- донести на Романовых. Семен тотчас же обещал ему царское жалованье. Тогда Второй-Бартенев наклал в мешок разных кореньев и положил этот мешок в казну Александра Никитича, а потом сделал донос, будто у его боярина есть коренья, которыми он хочет извести царя и добыть ведовством царства. Когда Семен донес об этом, царь послал сделать обыск, вместе со Вторым-Бартеневым, окольничего Михаила Глебовича Салтыкова, будущего изменника и предателя Русской земли. Обыскали Александра Никитича, взяли заповедный мешок и понесли к патриарху Иову; из мешка вынуты были коренья и положены на стол при патриархе и при других лицах из знатного духовенства. Улика была налицо. Делавшие обыск ссылались на Второго-Бартенева как на свидетеля, несмотря на то, что он же был и доносчик. Так писано в наших летописях; но историческая критика едва ли может дозволить принять на веру эти известия: летописные сказания написаны, очевидно, уже после, в XVII веке. Дело, которое производилось о Романовых, не дошло до нас, и мы не знаем подлинно, какую вину нашли тогда за Романовыми. Известно только, что начали брать Романовых-братьев одного за другим и приводить к сыску. У них были враги между боярами; желая подделаться к царю, они ругались над Романовыми, старались показать их виновными. На сыске Романовых истязали. Некоторые из холопей Романовых оказали такую преданность господам своим, что претерпевали муки и умирали от истязаний. Царь Борис осудил всех братьев с их семьями, как изменников и злодеев своих, и сослал их в разные отдаленные места. Александра сослали к Белому морю в усолье Луду; его там скоро не стало; по известию летописца, его удавил пристав Лодыженский. Василия Никитича с приставом-Некрасовым сослали в Яренск, а потом в Пелым; этот боярин пострадал от жестокостей своего пристава Некрасова: он надел на узника тяжелые цепи, мучил и бил вопреки приказаниям самого Бориса, а оправдывался тем, что Романов украл у него ключ от цепи и хотел убежать. Туда же сослали и брата его, Ивана Никитича, больного, не владевшего рукою. Борис не был из таких тиранов, которые находят себе наслаждение в страданиях тех, кого считают врагами. Он только охранял самого себя, был решителен в этом, но стеснял опасных людей настолько, чтобы они ему не могли быть вредны. Поэтому Борис вовсе не приказывал мучить братьев, сосланных в Пелым. Он велел им отвести особый двор с двумя избами, давать им по калачу и по два денежных хлеба в сутки, в скоромные дни по части говядины и по три части баранины, а в постные -- дни рыбы; не накладывать цепей, но велел не допускать к ним никого, не дозволять ни с кем переписываться, следить за их каждым словом. Слуги Борисовы показывали свое усердие к царю больше, чем царь требовал. Василий Никитич скоро умер в Пелыме от дурного содержания и худого обращения. Михаила Никитича отослали с приставом Романом Тушиным, заточили за 30 верст от Чертыни в Наборгской волости и держали в земляной тюрьме. О нем сохранилось предание, что он был силач: и теперь хранятся в Наборгской церкви его цепи: плечные в 12, ножные в 19, а замок на них в 10 фунтов. Приставы и сторожа истязали его, но не по приказанию Бориса.
   Всех их разлучили с семьями. Более всех братьев отличался Федор Никитич, от природы умный, острый, любезный и приветливый с русскими и чужеземцами, любознательный и начитанный, знакомый даже немного с латынью; никто лучше его не умел ездить верхом; не было в Москве красивее мужчины, так что красота его вошла в пословицу, и если портной, сделавши платье и примерив его, хотел похвалить, то говорил своему заказчику: "Теперь ты совершенно Федор Никитич".
   Говорят, что еще при царе Федоре Ивановиче принудили его жениться на бедной девушке, жившей у сестры его, княгини Черкасской, вероятно с целью унизить его. Но он нашел добрую жену в этой незнатной девице, урожденной Шестовой. Этого-то щеголя московского постригли насильно в Списком монастыре под именем Филарета и приставили к нему строгий надзор; жену его Ксению Ивановну разлучили с малолетними детьми, постригли под именем Марфы и сослали в Егореевский погост Толвуйской волости в Заонежье; малолетних детей ее, мальчика Михаила и девочку, сослали на Белоозеро с теткою их, сестрою Романовых, девицею Анастасиею. Туда же сослали мужа другой сестры Романовых, князя Бориса Канбулатовича Черкасского, с женою и детьми. Постригли и мать Ксении Ивановны, Марью Шестову. Сослали по делу Романовых многих других свойственников и друзей их, в том числе князя Ивана Васильевича Сицкого, бывшего воеводою в Астрахани: его привезли из Астрахани в оковах, разлучили с женою и сослали в Кожеозерский монастырь, а жену в Сумскую пустынь; сослали также князей Репниных, Карповых и Шестуновых. Вскоре участь их несколько была облегчена: так, Ивана Никитича перевели в Нижний Новгород. Федор Никитич до конца Борисова страдал в Списком монастыре, и пристав Воейков должен был доносить о речах, о всяком шаге его Борису.
   Но Филарет был слишком для того умен и осторожен, чтоб Воейков мог услышать от него что-нибудь важное. Только и мог Воейков донести, что старец Филарет говорил: "Бояре мне великие недруги, искали голов наших, научали говорить на нас людей наших, я сам видел то не однажды. У них теперь нет ни одного разумного: не сделает с ними царь никакого дела; только и есть умный человек, что Богдан Вельской -- тот досуж и к посольским, и ко всяким делам..." Перед приставом Филарет вспомнил о семье, показывал вид, что не знает ничего о ней и говорил: "Милые мои дети! Маленьки бедные остаются! Кто их будет кормить и поить? А жена моя наудачу уже жива ли? Где она? Чаю, где-нибудь туда ее замчали, что и слух не зайдет. Мне уже что надобно! То мне и лихо, что жена и дети: как помянешь их, так словно кто рогатиною в сердце кольнет! Много они мне мешают. Дай Господи услышать, чтоб их раньше Бог прибрал, -- я бы тому обрадовался; чаю, и жена сама тому рада, чтоб им Бог дал смерть, а мне бы уже не мешали: я бы стал промышлять один своею душою". А между тем, несмотря на всю строгость, Филарет знал, где его жена и дети; находились добрые люди, которые облегчали участь страдальцев. В Толвуйской волости был поп Ермолай и некоторые крестьяне, которые осведомлялись о положении Филарета и сообщали о нем известия жене его и от ней переносили вести ему. Они как будто предчувствовали, что эта погибшая, по-видимому, фамилия будет в состоянии вознаградить за это сочувствие к ее несчастию всех их потомков.
   И другие фамилии испили подобную чашу. Так, семейство Пушкиных по доносу своих холопов, было разослано в Сибирь; их поместья и вотчины описаны, имущество распродано, а доносчики получили награды. Дьяку Щелкалову не прошло даром, что он читал народу о присяге Боярской думе: и его сослали в 1602 году*.
   ______________________
   * Карамз., т. X. примеч. 156 и 161.
   ______________________
   Подозрительный до крайности, Борис каждую минуту боялся за свой венец, за свое существование, за свой род и был несчастнейшим в мире человеком. Желанный Димитрий не отыскивался; но Борисовы агенты проведали и донесли царю, что тайные враги спроваживают этого Димитрия за рубеж, в Польшу. Донесли также Борису, что уже и в Польше поговаривают, будто жив законный наследник прежних государей Московского государства. Борис, по-прежнему не упоминая имени Димитрия, приказал устроить на западной границе караулы, не пропускать никого через границу, хотя бы с проезжею памятью, но всех велел задерживать и доносить ему о них. Так прошло несколько месяцев. "Трудно было ездить из города в город", -- говорит Маржерет. Все знали, что ищут каких-то важных государственных преступников, но никому не объявляли: кого именно ищут. Народ испытал много тесноты, оскорблений; много было схвачено и перемучено невинных людей, а того, кого Борису было нужно, не нашли. Награды за доносы привлекали к этим занятиям. По московским улицам, говорит современник*, то и дело сновали мерзавцы да подслушивали, что в народе говорится, и чуть только кто заведет речь о царе, о государственных делах, сейчас говорунов хватают и -- в пытку. Не проходило пира, чтоб на нем не было соглядатаев; где только люди соберутся, там и доносчики явятся. "И сталось, -- говорит русский летописец**, -- у Бориса в царстве великая смута: доносили и попы, и дьяконы, и чернецы, и черницы, и проскурницы, жены на мужьев, дети на отцов, отцы на детей доносили". Бояре и боярыни доносили одни на других -- первые царю, вторые царице; так, князь Димитрий Михайлович Пожарский (впоследствии, в 1612 году, бывший предводитель ополчения против поляков) при Борисе был доносчиком на князя Бориса Лыкова, а мать его, княгиня Марья, доносила царице на мать Лыкова и на жену Василия Федоровича Скопина-Шуйского (мать знаменитого в Смутное время Михаила Васильевича), будто эти женщины неуважительно отозвались о царевне Ксении, Борисовой дочери. Опала постигла их.
   ______________________
   * Is. Mass., 46.
   ** Никон, лет., стр. 41.
   ______________________
   Обвиняемых в недоброжелательстве к государю и в злоумышлениях обыкновенно подвергали пыткам и, если они под пыткою оказывались сколько-нибудь виновными, заключали в темницы или рассылали по отдаленным землям. Имущества опальных брали в казну или раздавали доносчикам. Борис воспользовался положением холопов и их естественною неприязнью к господам. В те времена господин без крепостного акта мог покуситься на свободу служившего у него человека и сильный всегда мог оскорбить, закабалить, примучить слабого. Зато холопу, если ему тяжело становилось холопство, был прекрасный способ освободиться от рабства -- донести на господина. Первый пример показал тогда Борис над Воинком, холопом князя Шестунова. Этот человек донес на своего господина, а царь за то наградил его поместьем, да еще велел объявить об этом всенародно, чтоб другим был пример. Два-три таких случая разлакомили холопов; вошло у них в обычай составлять на господ доносы: сойдется их иногда человек пять, шесть и больше, подговорят лживых свидетелей и подадут в приказ челобитную на царское имя. По этим челобитным начинался сыск. Кроме тех, на кого прямо доносили, к делу притягивались родственники, друзья, соседи обвиненных, и чуть извет казался правдоподобным -- господ поражала опала, а холопы получали свободу; их записывали в число служилых, им давали поместья. Случалось, господа в свое оправдание ссылались на других своих холопов -- те стояли за господ: их предавали пыткам, и если они не переносили кнута и горячих угольев и путались в показаниях, им резали языки, иногда и вешали за приверженность к господам в ущерб царской безопасности. Всего чаще обвиняли господ в ведовстве. Скрывая упорно главнейшую причину розысков, Борис гласно высказывал другого рода страхе: чтоб его и семью его не испортили чарами, наговорами, зельями, и достаточно было голословного слуха о ведовстве, чтоб начать розыск. Царь хоть и боялся ведовства, но в самом деле нестолько, сколько показывал, а прикрывал этою боязнью надежду посредством розысков напасть на след Димитрия. Искали в сущности его -- Димитрия; никто не смел сказать, что его ищут; между тем об этом знали, и расходился на беду Борису слух о Димитрии в русском народе тем более, чем более Борис хотел уничтожить эту молву в самом источнике.
   Быстро исчезла та призрачная любовь, которую Борис подогревал к себе в русском народе искусственною добротою и щедротами. Бориса стали ненавидеть: его ненавидели бояре, ненавидело и дворянство, которое ему обязано было закреплением крестьян; скоро оно охладело к нему после того, как он стал царем. Народ в первое льготное время после венчания нового царя отдохнул немного от своего обычного бремени; но когда воротился прежний порядок, ему после отдыха стало тяжелее, чем прежде, терпеть от налогов и грабительства правителей. Разные ветви казенных доходов, как-то: денежные оброки с лавок в городах, налоги на промыслы, ярмарочные сборы отдавались от казны откупщикам, получавшим грамоту, где обозначалось: сколько, за что и при каких обстоятельствах следует брать; но этого не соблюдали: делалось много произвола и злоупотреблений. Некоторые статьи торговли были достоянием казенной монополии: важнее было то, что продажа вина производилась от казны; заведены были кабаки, куда сходились пить царское вино; не дозволено было производить частного вина никому, кроме тех, кому давались особые льготы для домашнего обихода. Таким образом, пьянство стало источником царских доходов; царский интерес покровительствовал этому пороку, обыкновенно очень заразительному в северных климатах, а вместе с тем невольно поощрялось народное развращение: кабаки царские стали притоном всяких мерзостей. По восшествии на престол Борис на первых порах как будто хотел изменить этот порядок, тягостный для народа, уничтожал кабаки и показывал вид, будто преследует пьянство, но в сущности поощрял его; под видом охранения народной нравственности запрещалась частная продажа вина, а вино, как исключительная принадлежность казны, продавалось на кружечных дворах. Распространение пьянства столько же и разоряло народ, сколько развращало; явилось много праздношатающихся, пропившихся, готовых на всякое порочное дело из легкого прибытка или с отчаяния, порвавших семейные узы и не ценивших жизни, потому что она им не представляла впереди ничего прочного. Были и другие причины накопления такого рода людей. Борис, еще бывши правителем, покровительствовал закреплению холопов. В 1597 году было установлено, чтоб те, которые давали на себя кабалы за деньги до 1597 года, оставались до смерти в холопстве у тех, кому они поступали по кабале; не следовало уже брать с них денег, которые они занимали у господ и за которые сами себя им закладывали; равным образом и дети их, рожденные в то время, когда их родители находились в кабале, должны были оставаться в холопстве у того же господина; а на будущее время постановлено, что всякий вольный человек, прослуживши у господина добровольно около полугода, делался его вечным холопом на том основании, что господин его одевал и кормил*: принималось во внимание содержание холопа, а его служба не ценилась ни во что. Это привело к всевозможнейшим насилиям. У кого было много денег, тот делал безнаказанно все что хотел с теми, кто в них нуждался. Приносил ли кто вещи в заклад -- нужно было, чтоб вещь стоила вчетверо против суммы денег. Проценты брались по четыре со ста в каждую неделю, и когда к сроку нельзя было выкупить, вещь оставалась у хозяина. У кого не было чего заложить, те закладывали сами себя на время, и тогда заимодавец устраивал дело так, что обращал должника своего себе в холопы. Обыкновенно бедняк, взявши взаймы у богатого, вместо процентов служил у него, а хозяин придирался к нему, делал начеты, и после срока должник, не в состоянии будучи высвободиться из кабалы, оставался в полном холопстве. Этого мало. Часто наемный слуга, получавший жалованье, делался рабом потому, что господин делал притязание, будто он у него служил без уговора; и власти присуждали его в полное холопство противно всякой правде. Неопределенность закона о сроке, после которого вольный слуга делался холопом, подавала повод к кривотолкованиям. Все зависело от судьи, а судья приговаривал к холопству и такого, который несколько дней послужил господину, на том основании, что господин на него потратился. Невольный холоп не мог найти управы. Призовут мастерового работать в дом; тот сколько-нибудь поживет в этом доме; хозяин изъявляет притязание, что он его раб, а власти потакают ему, оттого что хозяин дает властям взятку. Другого зазовут в гости, обласкают, покормят, попоят, а потом начнут мучить и вымучат кабалу. У богатых дворян нанимались служить в ратном деле дети боярские, люди свободные, даже имевшие поместья; сильный господин задерживал их и делал притязания, будто те закабалили себя, и они поступали ему в холопство с своими имениями. Явилась ловля людей: хватали иногда по дороге прохожих и заставляли работать, а потом муками и насилиями вымогали кабалу; или же начинали с бедняками иск; начальство потакало сильным и отдавало бессильных в рабство. Зато ловкие пройдохи играли своей свободой и извлекали для себя пользу из рабства: они продадут себя в одном доме, поживут в нем, обокрадут хозяев, бегут в другой дом и в иной город; с другими сделают такую же проделку; потом убегут от них и перейдут к третьим, чтоб и этих обмануть.
   ______________________
   * Ак. Ист, 1,490.
   ______________________
   Таким образом, между господами и холопами была круговая порука: то господин делает насильство холопу, то холоп разоряет господина. В Московском государстве чересчур мало и редко было тогда чувство чести быть свободным; звание несвободного не тяготило человека. Это бьшо естественно там, где все, до самого родовитого князя, были холопы царя. Исключение составляло козачество на юге: беглецы в козацкое общество разрывали связи с московскими порядками; там зачиналось общество на иных началах, и притом под сильным влиянием Южной Руси, где были иные убеждения, иные предания, где остатки удельно-вечевой старины смешивались с польскими понятиями о рыцарстве, заимствованными с Запада и переделанными в славянской жизни. Там образовались понятия о свободе; там ценилось звание вольного человека, и козак с гордостью называл себя: "вольный козак". В Московском государстве считали наравне -- что служить государству, что быть холопом: последнее казалось сноснее; правительство постоянно должно было, ради удержания на службе дворян и детей боярских, запрещать им вступать в холопство к боярам.
   Крестьяне, сельские люди, имевшие право свободно переходить с земли одного владельца на землю другого и защищаемые законом от покушений владельцев, при Федоре были закреплены и отданы произволу владельцев, доставлены почти наравне с кабальными. Мера эта была до крайности необходимая. С расширением пределов Московского государства на восток в Сибирь, на юго-восток по Волге и к прилежащим ей степям, на юг -- к татарским степям, открылись новые привольные пространства, годные для поселения; туда, естественно, стал двигаться народ: чем дальше от средоточия власти, тем ему было льготнее. Само правительство желало заселения новых земель русским народом, давало для этого и подмогу и предоставляло льготы новопоселяющимся; но такие выселения в видах правительства не должны были переходить границы, иначе Московское государство опустело бы. В начале царствования Федора Ивановича ехавший из Вологды в Ярославль англичанин Флетчер видел на этом пути до пятидесяти деревень, покинутых своими жителями. Между тем бояре, дворяне, дети боярские, все вообще служилые люди, составлявшие военную силу, должны были исправлять свою службу за населенные земли, называемые поместьями. Доходы с этих земель могли получаться только тогда, когда было кому обрабатывать эти земли. Естественно было правительству оградить им возможность содержать себя для службы. Государственные доходы, получаемые с посадов и волостей, также могли собираться только тогда, когда были налицо рабочие силы: необходимо было правительству удерживать эти силы в тех местах, откуда оно получало через них свои доходы. Борис, правивший всем государством при Федоре, ввел закрепление, соображаясь с государственными выгодами. Закрепление крестьян было благодеянием класса служилого, наделенного имениями, который нуждался в работниках. Служилые были одолжены этим Борису и расположены стоять за своего благодетеля при случае. Для громад крестьянского сословия эта мера была тягостна, но Борис рассчитывал, что ему важнее приобрести силу в служилых людях, чем в крестьянах. Тягость закрепления для крестьян, впрочем, состояла не в том, что владельцы и должностные люди могли поступать с ними как с рабами, а в том, что они должны были безвыходно жить на одном месте, тогда как это было противно их вековым, дедовским привычкам, и притом когда была для них приманка поселяться в более льготных и привольных местах. Трудно было пересилить старину.
   Охота переходить должна была еще сильнее одолевать крестьянина после запрещения: по крайней мере, вместо законно переходивших явились беглые, противозаконно оставлявшие владельческие земли, где были прикреплены. Их искали, их преследовали и заводили тяжбы с теми, кто их принимал. Они сами считались преступниками; их связь с обществом была нарушена; преследуемые законом, они готовы были идти против закона и людского общества, подчиненного этому закону и исполняющего его повеления. Таким образом, накоплялись громады людей, готовые на всякую смуту. По дорогам нападали на проезжих: грабили и убивали в городах по ночам; в Москве стоило выйти ночью из двора, и можно было бояться, что из-за угла свистнет кто-нибудь кистенем в голову. Там каждое утро привозили к Земскому приказу убитых ночью и обобранных на улицах.
   Борис одумался и во время постигшего Русскую землю голода отменил было в близких к Москве местах закрепление, позволил крестьянам переходить от владельцев к владельцам по-прежнему, но это мало помогло. Страшный голод, постигший Русь в 1601 и 1602 годах, довершил подготовку Московской земли к потрясениям. Он произошел оттого, что в течение весны и лета шли проливные дожди и недоставало тепла; так что в то время, когда уже хлебу нужно было созревать, он был еще зелен, а 15 августа ударил на него утренний мороз, и в этот год не собрали на поле ни зерна. Много было народу, жившего насущным трудом; многие жили беспечно, не думая собирать запасы на будущее время; в хлебе оказалась скудость, и тотчас цены на хлеб поднялись неимоверно, особенно в городах, так что в Москве, где было стечение народа, цена дошла до пяти рублей за четверть. Тогда по дороговизне продавали уже не четвертями, а четвериками* -- 1/8 четверти; этого не было прежде в обычае, когда бочки (4 четв.) покупались от 3 до 5 алтын. Нищета поразила простой народ быстро. Тогда многие из владельцев, державших у себя холопов, и добровольных, и насильно закабаленных, прогоняли их от себя, потому что дорого обходился их прокорм. Изгнанники увеличивали толпы голодного народа. Настала тяжкая зима. Но это была только половина бедствия. Осенью посеяли рожь, на весну овес -- и не взошли ни рожь, ни овес; и в следующий год был такой же неурожай; летописи не говорят -- отчего. Тогда уже постигла Московское государство такая беда, какой, как говорили, не помнили ни деды, ни прадеды. Царь приказал отпереть свои житницы, продавать хлеб дешевле ходячей цены, а очень бедным раздавать деньги. Каждый день в Москве раздавали нищим по полуденьге человеку, а в праздники и воскресные дни по целой деньге. Для приходивших за царскою милостыней в нескольких местах близ стены Белого города выстроили переходы, и в них-то раздавалась милостыня: каждый день у царя выходило по 20000 фунтов стерлингов -- говорит один англичанин**. Но этого было недостаточно; хлеб и прочие припасы, при накопившемся многолюдстве, дорожали более и более; невозможно было всех прокормить такою милостынею; притом же в Московской земле, по замечанию современника***, все должностные лица были воры; они на этот раз раздавали царские деньги своей родне, приятелям и тем, которые с ними делились барышами; их сообщники приходили в лохмотьях, зауряд с нищими и голодными, и получали прежде всех и более всех царские деньги, а настоящие нищие -- хромые, слепые, увечные -- не могли дотолпиться; их прогоняли палками. "Я видел сам, -- говорит этот современник, "как дьяки, нарядившись в лохмотья, брали милостыню". Пекарям приказано было печь хлебы определенного веса и величины, а они, чтоб придать больше веса своим печеным хлебам, продавали их почти сырыми, и даже нарочно воды подливали; и за это некоторые были казнены смертью. Бедняки ели сено, солому, собак, кошек, мышей, всякую падаль, такую мерзость, что, как говорит летописец, и писать недостойно****. Много народу издыхало по улицам. Борис учредил стражу, чтобы подбирать и хоронить тела умирающих бесприютно от голода, и приказал из своей казны отпускать на мертвецов саваны. Эта стража то и дело разъезжала по Москве и увозила мертвецов в яму за городом. Случалось, таким образом, и живых, падавших от изнеможения, захватывали; случалось -- везут полные сани трупов, а между ними слышатся стоны и жалобные моления, а те, что везут их, как будто не слышат, рассчитывая, что все равно придется же забирать их и увозить впоследствии, -- и так без содрогания бросали еще дышавших людей в могилы.
   ______________________
   * Хроногр. Погод. Сборн., 1445.
   ** Smith, 28. (Сумма по тому времени нам кажется преувеличенною).
   *** Is. Mass., 39.
   **** Хроногр. Погод. No 1463.
   ______________________
   Раздача милостыни продолжалась с месяц. Потом правительство рассудило, что раздача милостыни только обогащает плутов, накопляет голодный народ в столице; смертность усиливается, может явиться и зараза; притом подозрительный Борис боялся, чтоб народ, пришедши в крайнее ожесточение, не поднял бунта, а это было бы опасно в столице при таком многолюдстве. Запретили раздачу милостыни в столице. Это было именно в такую пору, когда весть о щедротах Бориса успела распространиться по отдаленным углам русского мира и со всех сторон шли народные толпы к Москве за пропитанием: на дороге постигла их весть, что уже более не раздают в Москве милостыни и не кормят голодных. Путники, лишенные средств, погибали по дорогам как мухи, а другие ели их трупы, и эту пищу у них отнимали стаи волков, которые бросались и на мертвых, и на живых.
   Борис приказал посылать милостыню денежную в города, на месте покупать хлеб, где тогда можно было купить его, раздавать бедным деньги и хлеб. Все это не спасало от голодной смерти, а только доставляло возможность еще обогащаться холопам государевым. Целые селения вымирали с голоду. Один современник голландец, царский аптекарь, рассказывал, что ехал он зимою в свое имение и на дороге поднял замерзавшего мальчика, отогрел его в медвежьем меху и привез в ближайшую деревню. Мальчик, пришедши в чувство, едва ворочая языком, сказал: "Весь мой род вымер от голода; осталась мать моя и шла со мною; невтерпеж ей стало, что я околеваю, и убежала она в лес, а меня покинула на снегу". Голландец оставил поднятого им ребенка в деревне, дал кое-что на его содержание и поехал далее за своим делом, обещавши воротиться и взять к себе сироту. Но когда он по этому обещанию воротился, то не нашел никого в деревне; все ее жители умерли от голода, и спасенный мальчик тоже*. По известию русских и иностранных современников, в одной Москве погибло 127 000 народу, погребенного в убогих домах: в это число не включались мертвецы, которых погребали у приходских церквей. Петрей рассказывает, как он видал, что на улице в Москве умирающая от голода женщина вырвала зубами у своего ребенка мясо из руки и пожирала в припадке бешенства...** Иногда муж загрызал и съедал свою жену; иногда жена съедала мужа; вареная человечина продавалась в пирогах на московских рынках. Дорожному человеку опасно было заехать на постоялый двор; его могли там зарезать и съесть или кормить его мясом других проезжающих. "Я был свидетелем, -- говорит Маржерет, -- как четыре москвитянки, брошенные мужьями, зазвали к себе крестьянина, приехавшего с дровами, как будто для заплаты, зарезали его и спрятали в погреб про запас, сначала намереваясь съесть лошадь его, а потом уже и его самого. Злодеяние это тотчас же и открылось; тогда узнали, что эти женщины поступили таким образом уже с четвертым человеком".
   ______________________
   * Is. Mass., 36.
   ** Rer. Rossic. scipt. ext., I, 165.
   ______________________
   Тем не менее современники свидетельствуют, что на Руси в то время не было совершенно недостатка хлеба. Не все области Московского государства были одинаково поражены голодом.
   В Северской земле, особенно в окрестностях Курска, урожаи были хороши, и куряне приписывали это счастливое исключение заступничеству своей чудотворной иконы Божией Матери. Когда в Москве цена четверти ржи доходила до трех рублей, в Курске она продавалась по одному рублю. Но провоз оттуда был чрезвычайно затруднителен. У многих помещиков около Владимира по Клязьме и в разных уездах украинных городов сохранялись полные одонья немолоченного хлеба прошлых годов. Но мало было готовых приносить общему делу на пользу свои частные выгоды; напротив, старались извлечь себе корысть из общего бедствия. Нередко зажиточный человек выгонял на голодную смерть рабов, рабынь, даже близких сродников, а сам продавал свои запасы дорогою ценою. Иной мужик-скряга боялся везти свое зерно на продажу, чтоб у него не отняли на дороге голодные, и зарывал его в землю; там оно и сгнивало у него без пользы; другому удавалось продать и взять огромные барыши, но потом он трясся над деньгами от страха, каждую минуту боялся, чтоб на него не напали; были такие, что от страха за свои сокровища, так быстро нажитые продажею хлеба, сходили с ума, вешались или топились*. Московские торговцы с начала дороговизны покупали множество хлеба и держали его под замками в своих лабазах, рассчитывая продать его тогда, когда цены поднимутся донельзя. Борис стал преследовать тех, у кого был спрятан хлеб. Холопы делали доносы на господ: царь посылал поверять истину доносов и найденный хлеб раздавать бедным, выплачивая хозяевам по умеренным ценам. Но посланные стакивались с хлебопродавцами, иногда скрывали найденный хлеб, иногда же хлебопродавцы отдавали на продажу по установленной от царя цене гнилой хлеб или же царские чиновники принимали от них меньше, чем писали. Так же точно и посылаемые в города для поверки немолоченного хлеба брали с владельцев посулы и укрывали их. Таким образом, все старание Бориса к удешевлению хлебных цен послужило только к беззаконному обогащению его чиновников. Впрочем, найденный в далеких провинциях хлеб трудно было возить; голод разогнал ямщиков; невозможно было отыскать подвод.
   ______________________
   * Is. Mass., 39.
   ______________________
   Борис, однако, хотел, чтоб его царство если было в печальном положении, то по крайней мере казалось бы в счастливом. Уже по окончании голода приезжали в Москву иноземные послы; Борис думал утаивать от них бедствие: ему было стыдно, что его царствование несчастно; ему хотелось, чтобы иноземцы распространяли вести, что народ под его державою благоденствует. Велено было всем наряжаться в одежды бархатные и камчатные, непременно цветные; запрещено было беднякам в отрепьях являться на дороге. Бедные дворяне, выстроенные для встречи послов, должны были тратить свое состояние, чтоб закрыть своим фальшивым блеском горе, постигшее Московскую землю. На тех, которые скупились разориться для царской воли, доносили доносчики (обыкновенно их же слуги), и царь за то лишал их поместьев и жалованья. Когда послов поместили в Москве, то наблюдали, чтобы никто из живущих в России иноземцев не разговаривал с посольскою свитою; смертная казнь обещана была тому, кто станет рассказывать приезжему иноземцу о бедствии, тогда уже проходившем. С этою целью в самый разгул голода Борис не дозволял выписывать хлеб из-за границы, а между тем такой ввоз впору мог значительно понизить цены и спасти многих от голодной смерти*. Борис дозволил, однако, ввоз уже по окончании сильного неурожая, чтобы понизить цены. Но урожаи последующих лет не скоро могли понизить цены на хлеб до прежней дешевизны. При огромной смертности людей и скота много полей оставалось и после незасеянными. Еще в марте 1604 года на востоке Московского государства, в Нижегородской земле, платили за четверть ржи целый рубль, тогда как скот пал в цене до того, что езжалую лошадь продавали по 40 алтын (1 р. 7 1/2 алт.), а корову за 36 алт. 2 д. (1 руб. 3 алт!**). Дороговизна поддерживалась до осени 1605 года.
   ______________________
   * Rer. Ross. scr. ext., 24.
   ** Pacx. кн. Нижегород. Печерск. Мон. 112 г. сообщ. П.И. Мельниковым.
   ______________________
   Голодное время сделало свое: кроме погибели множества народа, оно утвердило в московском народе тяжелую мысль, что царствование Бориса не благословляется Небом, потому что достигнуто и поддерживается беззакониями. Как он там ни старался показываться народу щедрым, сострадательным, милосердым, -- все это принималось за лицемерство; все дурное, напротив, что происходило на Руси, -- все ставили в вину царю. Укоренилось мнение, что род Борисов после него, если сядет на престоле, не принесет Русской земле благословения Божия. Желательно становилось, чтоб детям Бориса не пришлось царствовать, чтоб нашелся такой, который пред Борисом имел бы более прав. Таким был единственно Димитрий. Мысль о том, что он жив и явится отнимать у Бориса престол, была отрадна и потому принималась, так как везде и всегда в несчастиях охотно верится в возможность того, что желается. Суровые преследования со стороны Бориса распространяли и поддерживали эту страшную для него мысль.
   Если старожилы не помнили на Руси такого страшного голода, то не помнили и такого бродяжничества, как в эти времена. Господа выгоняли слуг своих, когда чересчур дорого стоило их прокормить, а потом, как хлебные цены спадали, хотели возвратить их себе; но бывшие холопы, если не успевали пропасть от голода, жили у других или приобрели вкус скитаться -- и не хотели ворочаться. Умножились тяжбы, преследования; отыскиваемые беглецы собирались в шайки. К этим бродягам приставало множество холопов, принадлежавших опальным боярам. Борис запрещал их принимать в холопство; а это было так же тяжело для них, как запрещение перехода для крестьян; тяготясь холопскою участью у одного господина, редкий холоп желал выйти совсем из холопского звания; все почти для того и бегали, чтоб поступить в другое место. Этих опальных холопов собрались тогда тысячи; лишенные права шататься из двора во двор, они приставали к разбойничьим шайкам, которые повсюду составлялись в разном числе. Большей части холопов нечем было кормиться иначе; исключение составляли только те, которые знали какое-нибудь ремесло*. Было тогда множество беглых из дворцовых, монастырских, черных сел, также из посадов; они разбегались во время голода, а потом, когда их требовали на прежние места, им тяжело показалось тянуть тягло, особенно после того, как множество народа перемерло, а на оставшихся валились большие налоги, прежде отбываемые большим числом тягот; и они бегали, жалуясь на поборы, на неправды приказчиков и старост, на насилия сторонних людей. Одни убегали в Сибирь, другие на Дон, третьи в Запорожье; многие селились на украинных степях и там уклонялись от государственных повинностей. Счастливое исключение Северской Украины во время голода было причиною чрезвычайного накопления народа в этом крае. Правительство стало принимать меры к возвращению беглецов, а они, с своей стороны, готовы были отбиваться. Все это беглое население, естественно, было недовольно тогдашним Московским государством; все оно с радостью готово было броситься к тому, кто поднимет его на Бориса, кто пообещает ему льготы. Тут не было никаких стремлений к какому бы то ни было иному государственному и общественному строю; громада недовольных легко пристает к новому лицу, надеясь, что при новом будет лучше, чем при старом.
   ______________________
   * Хроногр. Погод. Сборн., 1456.
   ______________________
   В Северщине, лесной пограничной стороне, в 1603 году образовалась большая разбойничья шайка Хлопки Косолапого. Так обыкновенно современники считают ее разбойничьей шайкой, но едва ли она была тем в полном смысле этого слова. Скорее, это было в зародыше такое сборище, каких много являлось впоследствии в русской истории, -- сборище, которое не ограничивалось простым грабежом и убийством, а покушалось сломать и опрокинуть господствующий строй государственной и общественной жизни. Хлопка не ограничивался нападением на проезжих: с огромной шайкой он шел прямо на Москву, грозил истребить и престол, и бояр, и все, что было на Руси правительственного, властвующего, богатого и утесняющего. Борис в октябре 1603 послал для истребления этой шайки ратную силу под начальством окольничего Ивана Федоровича Басманова. Уже недалеко от Москвы напали на Басманова "воры" нежданно. Они ударили на царскую рать на пути между зарослями. Басманов был убит. Но тут сталось противно тому, что обыкновенно бывает в таких случаях, когда убьют вождя и войско разбегается; на этот раз смерть воеводы побудила ратных сражаться с удвоенным мужеством и храбростью. Бились храбро и мятежники. Наконец вождь их был ранен и, раненый, схвачен в плен. Они были разбиты и бежали; почти все важнейшие заводчики были пойманы, сам Хлопка -- в их числе; его казнили в Москве, всех прочих "воров" повешали на деревьях*. Басманова погребли с честью у Троицы.
   ______________________
   * Is. Mass., 47
   ______________________
   Этот неудачный мятеж был только предвестником того, что приближается время, когда так или иначе, а приходится пошатнуться Московскому государству. Благочестивые люди ожидали Божией кары. В сентябре того же, 1603 года скончалась сестра Бориса, инокиня Александра, бывшая царица Ирина. Говорили, что смерть постигла ее от тоски: она слышала о бедствиях Московского государства, о страданиях русского православного народа, о мучительствах своего брата. Она пророчила грядущие беды. Говорят, совесть угрызала ее за то, что она способствовала возведению Бориса на престол. "Всемогущий Господь, -- говорит современник-иноземец, повторяя, конечно, слова русских, -- воззвал ее из юдоли плача к себе, чтоб избавить от ужаса дожить до того, что постигло после нее и царский дом, и Московское государство". Толпы мужчин, женщин, детей провожали тело усопшей царицы в склеп Вознесенского монастыря. Ехавший на санях за гробом сестры царь Борис чувствовал, что народное сожаление о его сестре было зловещим укором ему самому*.
   ______________________
   * Is. Mass., 47.
   ______________________
   Всегда в истории пред великими и страшными потрясениями и народными бедствиями бывали предзнаменования, тревожившие суеверные понятия ожиданием чего-то неизвестного и страшного. Так было и тогда, пред началом Смутного времени. Еще при Федоре, скоро после убийства Димитрия, происходили в разных углах Русской земли явления, пугавшие народное воображение. Говорили, в 1592 году в Северном море появилась такая кит-рыба, что чуть было Соловецкого острова со святою обителью не перевернула. Страх и раздумье навело на русских разрушение Печерского монастыря близ Нижнего Новгорода в 1596 году: осунулась под монастырем крутая гора и придвинулась к Волге; монастырские строения развалились; люди, однако, успели убежать. Это событие повсюду сочли предзнаменованием большой перемены в Московском государстве. Скоро народное ожидание оправдалось: прекратилась царственная ветвь варяжского дома, и на престол сел в первый раз с тех пор, как Русь себя государством помнила, человек другого рода, да еще татарской крови. Теперь, при Борисе, опять народ пугался предзнаменований. То и дело, что носились слухи о видениях и страшных знамениях. В 1601 году в Москве караульные стрельцы рассказывали: "Стоим мы ночью в Кремле на карауле и видим, как бы ровно в полночь промчалась по воздуху над Кремлем карета в шесть лошадей, а возница одет по-польски: как ударил он бичом по кремлевской стене да так зычно крикнул, что мы со страху разбежались". На запад от Москвы бродили стаи волков и беглых собак; они нападали на прохожих и заедали их; зловещий их вой слышали в городах и в самой Москве; рассказывали, будто они пожирали друг друга, -- это казалось необыкновенным. "Вот, -- говорили москвичи, -- стало быть, не права пословица: волк волка не ест". Один какой-то смелый татарин говорил: "Это значит, что вы, москвитяне, будете, как голодные волки или собаки, терзать или истреблять друг друга!" Около Москвы появилось множество лисиц, и некоторые смело забегали в город. В сентябре 1604 года близ самого дворца убили лисицу; эта лисица была черная, каких не видано было никогда в этой стороне; один купец заплатил за нее большую сумму, как за редкую, за сибирскую -- 90 рублей. В разных местах Московщины ужасные бури вырывали с корнем деревья, перевертывали в городах колокольни, срывали крыши. Тут не ловилась в воде рыба; там птиц совсем не было видно; там женщина родила урода; там домашнее животное произвело такое чудовище, что нельзя было сказать -- что оно такое. На небе стали видеть по два солнца и по два месяца. В довершение всех ужасов явилась комета: она была так велика, что во второе воскресенье после Троицына дня 1604 года видели ее в поддень. Борис призвал какого-то немца-астролога, и этот немец сказал ему: "Бог посылает такие знамения на предостережение великим государям; это значит, что в их государстве будут важные перемены. Царь! Берегись, остерегайся людей, которые около тебя, и укрепляй границы своего государства, -- большая беда наступит!"*
   ______________________
   * Is. Mass., 41. -- Buss., 26.
   ______________________
   В Иван-городе перехвачено было письмо, которое в январе 1604 года отправил из Нарвы в Або некто Иоганн Тирфельд: в нем он сообщал носившиеся слухи, что явился сын московского царя Ивана Васильевича, Димитрий, теперь находится у Козаков и скоро Московию постигнет большое волнение. Вслед за тем случилось следующее: послан был окольничий Семен Годунов, родственник царя, в Астрахань для усмирения волновавшихся инородцев. Доплывши до Саратова, он услышал, что козачество по Волге поднялось; купцы сбегались в Саратов, извещали, что козаки разбойничают большими шайками: далее нельзя плыть -- говорили Годунову купцы. Но Годунов поплыл далее; козаки на него напали; он бежал; кое-кто из его людей попал в плен козакам*. Козаки отправили в Москву этих пленников и поручили передать царю так: "Вот мы, козаки, скоро придем в Москву с царем Димитрием Ивановичем!" Борис призвал к себе бояр, объявил об этом и сказал мрачно: "Вот наконец оно, вот что вышло! Я знаю: это ваше дело, изменников и предателей, князей и бояр дело..."**
   ______________________
   * Is. Mass., 48.
   ** Bussov, 27.
   ______________________
  
  

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
НАЗВАНЫЙ ЦАРЬ ДИМИТРИЙ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I
Самозванство в Украине. -- Явление Димитрия. -- Пребывание у Мнишка

   Польская Украина была в те времена обетованного землею удали, отваги, смелых затей и предприимчивости. Соседство с воинственною Турциею, грозившею беспрестанно разливом своих завоеваний, нескончаемые битвы с татарами, нападавшими на чересполосные степные оконечности Речи Посполитой, поддерживали такой дух между населением этих стран. Козачество росло не по дням, а по часам. Козачество, впоследствии враждебное насмерть польскому шляхетскому строю, в те времена еще не образовало из себя окончательно сословия, неприязненного шляхетству. Тогда и шляхтичи, и знатных родов паны носили в своих правах много козацкого, охотно служили в козацких рядах, начальствовали козаками. Козак значил вольного удалого молодца, а не мятежного хлопа, как в половине XVII века. Воспитанию и развитию козачества между прочими причинами помогали в XVI веке молдавские беспорядки, которые выразились рядом самозванцев, называвшихся именами умерших и даже небывалых претендентов на молдавское господарство; все они искали приюта и опоры в Украине и с толпами украинской вольницы ходили добывать себе призрачного господства. Первый проложил к этому путь сын рыбака из острова Крита, Василий, называвшийся племянником самосского деспота Гераклида; после разных романтических похождений в европейских странах он с помощью украинской вольницы, собранной подольским паном Альбертом Ласским, в 1561 году изгнал из Молдавии тирана Александра, овладел молдавским престолом, был всеми признан за того, за кого сам себя выдавал; но через два года погиб от возмущения за то, что пытался ввести в Молдавию европейские обычаи и хотел жениться на дочери одного польского пана, ревностного протестанта, что для молдаван угрожало ущербом их национальной религии*. В 1574 году козацкий гетман Свирговский помогал получить молдавское господарство другому самозванцу, Ивонии, который назвался сыном молдавского господаря Стефана VII. В 1577 году козаки проводили на молдавское господарство третьего самозванца Подкову, или Серпягу, который назвался братом Ивонии. Несмотря на несчастный исход обоих последних самозванцев (успевших на короткое время быть признанными), в 1591 -- 1592 годах, у Козаков искал помощи четвертый самозванец, которого выдали, однако, полякам**. В конце XVI в. сербский искатель приключений Михаил овладел Молдавиею, поднимал на ноги все козачество именем греческой веры и тем взволновал всю русскую чернь. По свидетельству современника, в Украине его ждали, как Мессию***. Тогда украинская удаль искала личностей, около которых, как около центров, могла соединиться. Тогда у Козаков давать приют самозванцам и вообще помогать смелым искателям приключений сделалось специальностью, и король Сигизмунд III наложил на Козаков, для обуздания их своевольств, обязательство не принимать к себе "господарчиков". Когда по Московской земле стал ходить слух, что Димитрий-царевич жив и этот слух дошел до Украины, было вполне естественно явиться в Украине Димитрию -- был ли бы этот Димитрий истинный или ложный, подобный молдавским господарчикам. Пришел удобный случай перенести на Московскую землю сцены козацкого своеволия под тем знаменем, под которым оно уже привыкло разгуливать по Молдавской земле. Не могли же не проведать в Украине, что в Московщине думают, что Димитрий жив; много было перебежчиков из Московского государства в Украине; многие служили в козацких рядах. Всякий, кто бы в Украине ни назвался именем Димитрия, непременно мог рассчитывать на поддержку: дальнейший успех зависел от способностей и умения вести дело.
   ______________________
   * De J. Heraclide.
   ** Joach. Bielski.
   *** Lubbienicki, Poloneutichia, 143.
   ______________________
   И вот, в 1600 -- 1601 годах, когда Борис учреждал по границе заставы и не пропускал никого, даже с проезжими памятьми, стал по Киеву бродить молодой монах. Он говорил о себе, что вышел из Московской земли. Это был перехожий калика, странник: много шаталось таких повсюду. Он поступил во двор князя Острожского, киевского воеводы. Этот столетний старец, главный деятель защиты православия против римского католичества, был гостеприимен, особенно для православных духовных; много их проживало у него на его счет. Но таинственный монах остался у него не долго: он оставил его и перешел к панам Гойским. Гавриил и Роман -- отец и сын -- Гойские были люди чрезвычайно влиятельные и известные*.
   ______________________
   * О Гойских см. Lubbienicki, Hist, reform. In Polon. 276.
   ______________________
   Они были ариане и в то время оставались самыми ревностными двигателями этой вольнодумной секты в Речи Посполитой. Гавриил Гойский был прежде старостою в имениях князя Острожского и пользовался расположением его и сыновей его. Православные паны дружили с еретиком во имя свободы совести. Старик Константин Острожский не терпел католичества и ради этого ладил со всеми разноверцами, лишь бы и они враждебно относились к католичеству, надеясь составить из различных толков союз против папского всевластия. Арианство в Польше было сначала религиозное вольнодумство неопределенного свойства, в конце царствования Сигизмунда-Августа получившее вид правильной церкви с определенными догматами. Основания этой секты были таковы: признание единого Бога, но не в Троице; признание Иисуса Христа не воплотившимся свыше чудесно сыном Божиим, а боговдохновенным человеком; отвержение крещения младенцев, иносказательное понимание христианских догматов и таинств, стремление вообще поставить свободное мышление выше авторитета веры в невидимое и непостижимое. Гойские устроили на Волыни две арианские школы: одну в Гоще, на р. Горыни, другую в Соколе, на р. Случе. Сами они проживали в Гоще; около них постоянно собирался арианский собор, т.е. приезжали единоверцы толковать и спорить, а после споров пировать и веселиться. В такой круг попал наш калика и сбросил с себя монашеское платье; некоторые говорят, будто он служил на кухне у Гойского*, другие говорят, что он там учил детей, но вероятнее третье известие -- что он сам там учился. Сколько мы его знаем впоследствии, он кое-чему учился и успел нахвататься вершков польского либерального воспитания. Здесь, быть может, он приобрел навык к стрельбе и верховой езде, и вообще ту ловкость и развязность, которою после отличался. Тогда в Польше в школах и в панских дворах, где воспитывалось юношество, очень заботились о том, чтобы развить телесные силы и быстроту движений молодого человека. Тот был молодец, кто мог на лету застрелить птицу или попасть пулею или стрелою в написанное на бумаге слово, перескочить с разбега через забор, вскочить на коня, не прикасаясь к луке седла, а еще более славы тому, кто заставит слугу поднять вверх руку, расставить пальцы, между пальцами держать монету, а он выстрелит и попадет в монету. При таком способе воспитания неудивительно, что наш калика, побывши несколько времени при дворе Гойского, сделался ловким молодым человеком и гимнастика далась ему лучше, чем латинская грамматика. Сверх того, пребывание в этой школе свободомыслия положило на него печать того религиозного индифферентизма, которого не стерли впоследствии и отцы иезуиты. От Гойского калика перешел в местечко Брагин к князю Адаму Вишневецкому и поступил к нему на дворовую службу. Как это могло сделаться, что наш калика перешел во двор Вишневецкого, объясняется отчасти тем, что Гойские, у которых он жил и учился, были в дружеских отношениях с Вишневецкими. Знатные паны держали у себя на дворах большие оршаки слуг. Из них одни назывались дворяне, были шляхетского происхождения и занимали ближайшие к панской особе должности; из них-то составлялась надворная команда, выходившая в поле под панскою хоругвиею. Другие, под общим названием Либерии, составляли дворню: между ними различались гайдуки, козаки, хлопцы, пахолки, пахолята. У пана, как у независимого владельческого лица, были свои придворные чины. Первое место занимал между ними маршалок двора (дворецкий); он заведывал порядком службы, творил суд и расправу над слугами, принимал их в службу и увольнял. За ним следовали: панский доктор, правник, то есть ходатай по судебным делам, коморник, крайчий, старосты, ключники, писари, наконец, шуты или забавники, которых обязанность состояла в том, чтоб веселить пана и гостей его, когда понадобится. Большая же часть слуг не имела определенного занятия. Собственно слуги, или Либерия, назывались юргельтниками оттого, что получали юргельд (Juhrgeld) -- жалованье, но таких было немного, да и то жалованье обыкновенно давалось в скудном количестве; остальные тем довольствовались, что получали помещение и пищу, ничего не делая; не имея средств к хорошему содержанию, слуги панские нередко делали всякого рода своевольства и разбойничали. Многолюдство прислуги во дворе знатного вельможи увеличивалось оттого, что с дворянами, то есть слугами шляхетского происхождения, проживали у панов собственные пахолки этих дворян. Дворы Вишневецких отличались многолюдством, и паны не были разборчивы в приеме слуг, даже сами не знали, кто у них служит: приходили к ним и уходили от них бродяги всяких стран; стоило только попросить маршалка записать себя в реестре. Князь Адам Вишневецкий, владелец огромных имений в Южной Руси, был пан молодых лет, гуляка, любил пиры задавать и показывать панские причуды, был готов на всякое своевольное удалое предприятие -- украинский пан! Молодой московский человек, каким пришелец себя выдавал, был лет двадцати, худощав, небольшого роста, с русыми волосами, лицо у него было кругловатое, некрасивое, смуглое, большой расплюснутый нос, под носом бородавка; голубые глаза отдавались какою-то задумчивостью; голос его был приятен; говорил он складно, с воодушевлением.
   ______________________
   * Bar. Barezzi, 6.
   ______________________
   Поступивши во двор к Вишневецким, молодой человек там был открыт: узнано было, что он не тот, за кого с первого раза его признали, не простой слуга, а скрывающийся царский сын.
   Существуют разные сказания о способе, каким он открыл свою тайну. По одному, он заболел или сказался больным, лег в постель и попросил к себе русского священника, а по другим известиям -- русского игумена*. Его исповедали. Он сказал духовнику: "Если я умру от этой болезни, похороните меня с честью, как погребают царских детей". Священник изумился и спросил: "Что значит это?"
   ______________________
   * Petric, 17.
   ______________________
   "Я не открою тебе теперь, -- отвечал слуга, -- пока я жив, не говори об этом никому; так Богу угодно; по смерти моей возьми у меня из-под постели бумагу, прочитаешь -- узнаешь после моей смерти, кто я таков; но и тогда знай сам, а другим не рассказывай"*.
   ______________________
   * Никоновск., 56.
   ______________________
   Священник, вместо того чтоб исполнить так, как говорил больной, сделал, как, быть может, втайне хотелось больному: он побежал к Вишневецкому и рассказал все. Князь Вишневецкий вместе с этим исповедником сам пришел к больному и стал его расспрашивать. Тот молчал. Вишневецкий отыскал под постелью свиток, прочитал и узнал из него, что перед ним находился сын московского царя Ивана Васильевича Грозного, Димитрий, которого считали убитым в Угличе в царствование Федора Ивановича.
   Голова закружилась у пана; приятно стала щекотать его самолюбие мысль, что в его доме между его слугами пришел искать убежища несчастный изгнанный царевич, законный наследник великого соседнего царства. Вид больного внушал доверие: Димитрий, по-видимому, не хотел открывать себя; он открылся только потому, что уже не надеялся жить. Вишневецкий приложил попечение о его выздоровлении. Димитрий поднялся на ноги очень скоро. Тогда князь Адам одел его в богатое платье, приставил к нему слуг, дал ему парадную карету с шестью отличными лошадями, начал с ним обращаться с уважением и повез его к брату своему, воеводе Константину Вишневецкому. Между тем дали знать об этом королю.
   По другому известию, князь Адам однажды отправился с ним в баню и приказал что-то принести себе. Слуга позамешкался. Князь рассердился, обругал его и ударил. Слуга горько заплакал и сказал: "Если бы ты, князь Адам, узнал, кто я таков, ты бы не ругал и не бил меня". "Кто же ты?" -- спросил князь. Тогда слуга объявил, что он царевич Димитрий, и в доказательство истины слов своих показал ему золотой крест, осыпанный драгоценными камнями: "Вот крест -- сказал он, -- который мне дали при крещении". Он упал к ногам князя: "Князь Адам, делай со мною что хочешь. Я не хочу более жить в таком унижении. Если ж ты мне поможешь, возблагодарится тебе достойно". Князь Адам пригласил царевича помыться в бане, а сам побежал к жене, рассказал, что у них в доме московский государь, приказал подвести к бане карету в шесть лошадей и сам с семнадцатью слугами вошел в баню, помогал царевичу одеваться в принесенные богатые одежды и проводил до кареты, которую просил принять в дар от себя*.
   ______________________
   * Chr. Buss., 20.
   ______________________
   По третьему известию, претендент открылся не у Адама, а у Константина Вишневецкого, куда он приехал с паном Адамом в качестве слуги. Там он увидал сестру жены князя Вишневецкого, Урсулы, урожденной Мнишек, панну Марину Мнишек. Ослепительная прелесть поразила его. Он осмелился мечтать о ней и однажды подложил ей на окно записку, где сказал, что он не то по рождению, чем принужден быть по несчастным обстоятельствам, и подписался Димитрием. Любопытство увлекло панну Марину. Она объявила об этом сестре своей. Обе сестры пригласили Димитрия для объяснения с ними. Димитрий рассказал им историю московского царевича. Вдруг появились паны Вишневецкие и бывший у Константина в то время пан Гойский, прежний хозяин Димитрия. Они слушали его речи в скрытом месте. Димитрий, не смешавшись, прежде чем они произнесли слово, сказал: "Если б я был московский царевич, могли бы надеяться получить руку панны Марины?" Константин Вишневецкий сказал: "Советую вам хорошенько подумать о том, что вы говорите. Если вы точно Димитрий, сын Ивана Васильевича, то я могу вам помочь и поднять за вас большую часть Польши. Мой тесть также силен. Но если вы говорите неправду, вас узнают. Когда получите ваше государство, то наша слава будет в том, чтоб служить вам, а теперь не думайте видеть желаемую супругу". По этому сказанию как бы выходит, что самая мысль назваться царевичем родилась от страстной любви. Он ухватился за эту мысль с целью овладеть особою, которую полюбил*.
   ______________________
   * Bisaccioni, 27-40.
   ______________________
   Первое сказание подтверждается письмом князя Вишневецкого к королю*. Называвший себя Димитрием рассказывал, что Борис, посягая завладеть царством, когда умрет его зять царь Федор, тайно приказал убить царевича Димитрия. Но царевича спас его пестун; проведав, что ребенка хотят убить, он подменил его другим мальчиком, который и был убит подосланными убийцами на постели ночью. Димитрия увезли к одному сыну боярскому; там он воспитывался в неизвестности, а чтоб лучше сохранить его от Бориса, удалили его в монастырь. Димитрий ходил из монастыря в монастырь, но потом Борис узнал о его существовании и стал сильно искать его, и он ушел в Украину, во владение польского короля**.
   ______________________
   * Nowak. Zrodla, t. II.
   ** Собств. письмо Сигизм. III к Брестскому воев. Зеновичу, от 18 февр. 1664, В автогр. Публ. Библ. No 63.
   ______________________
   Когда слух распространился о спасении царевича, тут случился какой-то московский человек, звавший себя Петровским, слуга канцлера Льва Сапеги; он говорил, что видел когда-то угличского царевича и может теперь узнать его. Петровского призвали, и тот с первого раза закричал: "Это истинный царевич Димитрий!" Сходство нашлось поразительное: у царевича маленького была бородавка на щеке и одна рука короче другой; и у этого молодого человека точно те же признаки; у царевича будто бы при самом корне правой руки было родимое красное пятнышко, -- и у него точно такое оказалось*. Этого свидетельства было достаточно; дальнейшей критики не требовалось, особенно когда панское тщеславие побуждало более верить, чем сомневаться. Оба брата Вишневецкие сочли несомненным, что у них спасенный сын московского царя.
   ______________________
   * Petric, 12-17.
   ______________________
   Вишневецкие имели большое значение в южнорусском крае; дом их всегда был битком набит шляхтою. Теперь весть о чудесно спасенном царевиче распространилась быстро, и все бежали смотреть на такое диво. Вишневецкий показывал его пред всеми. Молодой человек говорил о своей судьбе с жаром и возбуждал сочувствие в слушавшей шляхте. "Я должен был скрываться под вымышленными именами, -- говорил он. -- Я знал, какого я происхождения, и когда, пришел в возраст, тяжело мне стало в Московской земле, и я ушел к вам и теперь принял твердое намерение -- возвратить отеческое достояние. Я не из честолюбия хочу этого, а чтоб не торжествовало злодеяние; многие московские бояре желают этого, многие знают, что я жив, ожидают меня, ненавидят тирана и готовы признать меня законным государем". В этом крае, несмотря на соседство, мало были знакомы с подробностями обстоятельств Московской земли и потому легко верили. Этому помогло одно обстоятельство: нашелся в Польше какой-то ливонец, который уверял, что служил царевичу Димитрию в его детстве и был тогда в Угличе, когда случилось убийство. "Я не знаю, -- говорил он, -- настоящего ли тогда убили или подмененного. Но я помню царевича и узнаю его, если тот, кто называется его именем, действительно настоящий". Король приказал послать этого ливонца к Вишневецкому. Ливонец, поговоривши с претендентом, потом всем говорил: "Это настоящий царевич Димитрий. Я узнал его по знакам на теле; кроме того, я его расспрашивал; он помнит много такого, что случалось в его детстве и чего другой не мог бы знать"*. Вероятно, от этого ливонца пошло в ход доказывать истинность Димитрия между прочим тем, что у него на плече красная родинка, которую будто бы видели на нем тогда, когда он, будучи еще ребенком, жил в Угличе.
   ______________________
   * Письмо Сигизмунда III.
   ______________________
   Проживая у Вишневецкого, Димитрий завел сношения с козаками и побуждал их помогать ему достигнуть московского престола*. Он отправил поджигать против Бориса и донских Козаков. Это поручение принял на себя, по уверению современника, Григорий Отрепьев: быв монахом в Чудовом монастыре, он служил у патриарха Иова для письмоводства и ходил с ним в царскую думу, а потом был обвинен в чернокнижествеи убежал в пост 1602 года в Польшу. Так как этот монах, по известиям знавших его, был в Гоще, то, вероятно, там он и сошелся с Димитрием. По известию Буссова**, он-то и настроил его назваться этим именем. Король потребовал от Вишневецкого, чтоб он доставил к нему отыскавшегося московского царевича, и Вишневецкий выехал с ним вместе к королю.
   ______________________
   * Ibid.
   ** Bussow, 26; русск. перев. 32.
   ______________________
   Польские паны ездили пышно и медленно; их сопровождало множество экипажей и множество слуг; за ними везли чуть не все хозяйство; а едучи, если не было к спеху, они заезжали к родне и к друзьям, где приезд гостей давал повод к празднествам и угощениям. Так было и теперь. Константин Вишневецкий, ехавший вместе с женою, заехал и завез молодого царевича к своему тестю Юрию Мнишку, сендомирскому воеводе, в Самбор, город "королевских добр", отданный в управление Мнишку. Он находился в превосходнейшем крае, стоял на прекрасном местоположении над Днестром, был, как все города, набит жидами; в нем был деревянный замок с башнями и с двумя воротами, над которыми возвышались башенки, покрытые жестью; одна была с золотою маковкою. Тут находилось много деревянных строений, где помещались службы и находились приюты для гостей, которые то и дело что приезжали на двор и съезжали со двора знатного пана; был там сад, а за садом гумна, оборы, шпихлеры, пивоварня, скотня и проч. Напереди во дворе возвышался деревянный костел, а близ него дом, или палац, где проживал Мнишек, управитель королевской экономии в Самборе. Палац в Самборе был деревянный. Тогда богатые паны не гнушались домами, построенными из лиственницы: это не мешало украшать их великолепно и снаружи, и внутри. На верху очень высокой, в два уступа, гонтовой крыши со множеством слуховых окон была средняя вышка с золоченой маковкой; по углам стояли вышки поменьше. Панские дома обыкновенно строились тогда в два жилья, с заворотами и угольниками, на глубоком подвале. Наружное разнообразие постройки увеличивалось многими входами с крыльцами под навесами. С приезда на двор бросался в глаза главный вход под фронтоном на колонках, украшенных гербом владетеля (у Мнишков -- пук перьев). С главного крыльца входили в огромные сени, где всегда бывало множество прислуги. Из сеней был вход в столовую залу, обычное место сборища гостей; за нею анфиладою шли две или три залы, убранные нарядно. Потолки разрисовывались, раззолочивались узорами, резные створки дверей блистали позолотою; на дверях и на окнах с разноцветными стеклами и лепными карнизами висели золототканые или бархатные занавесы с широкою бахромою; стены, столы и скамьи, а во многих комнатах и полы укрыты были ковровыми тканями с затейливыми изображениями охоты, сражений, любовных сцен, мифических и исторических событий и пр. На стенах висели картины, и в одной из зал по стенам красовались в золоченых рамах портреты королей и предков хозяина. У стен стояли лавки с откосами, а кресла, которых было немного, делались на золоченых ногах с золочеными рукоятками в виде вычурных фигур. Кроме этих парадных комнат панский дом наполняли жилые комнаты в различных направлениях, отличавшихся тем, что в стенах были выемки и шкапы с полками и дверцами для хранения всякого рода домашних вещей. Таков был общий вид панского дома начала XVII века; такой вид жилья должен был тогда представиться нашему монаху. Управитель самборского королевского имения не пользовался расположением подданных, которые были вверены его управлению; напротив, сохранились жалобы на притеснения и несправедливости Мнишка*. Это, впрочем, было дело обычное в имениях, так или иначе пожалованных от короля пану в пользование или в аренду. Огромная толпа панских слуг шляхетского звания жила на счет мещан, жителей города или местечка, данного пану; мещане обязаны были давать им стации на продовольствие -- хлебом, мукою, рыбою, мясом, а часом шляхтич-слуга и насильно брал что хотел у мещанина. Когда пану нужно было что-нибудь для дома, то это покупалось у подвластных мещан; им вместо чистых денег давались карточки, которые ходили между ними как ассигнации и, разумеется, падали в цене при сношениях с чужими. Кроме обычных по уставу поборов, пан вымогал от мещан упоминки, особенно, когда случалось ему делать пир. Тогда у пана веселились, а мещане терпели лишения, втайне проклиная панскую веселость.
   ______________________
   * В дел. Литовск. Метрики.
   ______________________
   Мнишек был пожилой человек лет за пятьдесят, невысокого роста, с короткою шеею, дородный, с высоким лбом, с небольшой круглой бородой, с выдавшимся вперед подбородком и с голубыми плутоватыми глазами, со сладкими манерами, с красивым образом выражения. Есть известия, дающие нам возможность познакомиться несколько с этим человеком*.
   ______________________
   * У Оржельского, Bezkrolewie, t.I и II.
   ______________________
   Слава о нем была не отличная. Отец его, Николай Вандалин Мнишек из Великих Кончиц, родом был чех и пришел в Польшу из Моравии в царствование Сигизмунда I, женился на дочери пана Каменецкого, русского воеводы, и получил звание коронного подкомория. Двое сыновей его -- Николай и Юрий служили при дворе Сигизмунда-Августа и в последние дни жизни короля вошли к нему в большое доверие. После смерти своей любимой супруги, Барбары Радзивиловны, король впал в тоску, которая истощала его нравственные и телесные силы. Исполняя волю умирающей жены, Сигизмунд-Август женился на австрийской принцессе, но скоро возненавидел ее и развелся с нею. Он не мог забыть Барбары; годы проходили, тоска его возрастала. Надобно было чем-нибудь заглушить ее. Как часто бывает с теми, которые страдают от потери дорогих существ, король предался распутству. Тут пригодились ему Мнишки. Они доставляли женщин для королевской спальни. Сигизмунд-Август стал ребячески суеверен -- и в этом угождали ему Мнишки: они держали у себя для короля двух колдунов -- Гроновиуса и Бурана; кроме того, выписывали и доставляли королю разных баб-шептух, гадальщиц и лекарок, которые волшебными средствами поддерживали в короле способность наслаждения женским естеством. Проведают Мнишки про подобную знахарку, сейчас посылают за нею, привозят к королю тайно ночью, и та обливает чудесною водою его иссохшее тело и советует оставить прежнюю любовницу и взять себе иную -- такую-то. Мнишки добывают королю ту, на которую укажет колдунья. Тогда прежняя любовница, покинутая, вместе с своей бабой колдуньей хотят ведовством испортить короля. Опять работа Мнишкам. Они достают еще одну бабу, которая уничтожит зловредные чары прежней. Король был совсем не мстителен и не преследовал тех любовниц и баб, о которых думал, что они ему творят зло, а старался их задобрить деньгами и подарками. Родственники и свойственники любовниц получали королевские милости и возвышения. Перед концом жизни короля была у него в любви Барбара, дочь мещанина Гижи, называемая по отцу Гижанка. Она и по своей красоте, и по своему имени напомнила ему незабвенную супругу Радзивиловну; король пристрастился к ней. Ее достал ему Юрий Мнишек; он переоделся в женское платье, вошел в монастырь бернардинок, где воспитывалась Гижанка, подговорил ее, увез из монастыря и доставил на королевское ложе. Она жила во дворце, и каждый день два раза приводил ее к королю Мнишек. Тогда Мнишки стали всемогущими людьми в Речи Посполитой. Юрий получил сан коронного крайчего, начальствовал дворцовою стражею, оберегал здравие любовниц, которых жило во дворце пять с их роднёю: из зависти и досады их могли оскорблять; тогдашнее поведение короля соблазнило нравственные понятия польского общества. Мнишек с братом имели доступ к королю во всякое время, тогда как знатные сенаторы, лица древних родов, не такие пришельцы, как они, принуждены были дожидаться за воротами, пока их допустят к высокой особе. К Мнишкам обращались с просьбами: через них получались должности, имения; Мнишки писали королевским именем грамоты и подносили Сигизмунду-Августу, а тот не читая подписывал слабою дрожащею рукою. Его домашняя казна была в распоряжении Мнишков. В этом положении они получали от короля награды, да и сами не стеснялись поживляться из той казны, которая отдана была им в руки. Но окончательно обогатились они в день смерти короля. Постепенно таявший король, приехавши с Мнишками, с Гижанкою и с приближенными дворянами в литовский замок Книшин, скончался там 7 июля 1572 года. В ночь после того Мнишки отправили с своими слугами несколько мешков из замка, а за шесть дней перед тем вывезли уже такой большой сундук, что шесть человек едва могли поднять его. Другие дворяне с их согласия также погрели руки. Домашняя королевская казна до того была очищена, что не во что было прилично одеть смертные останки короля. На последовавшем потом избирательном сейме возникло об этом грабеже дело; оно началось по неудовольствию сестры короля, инфантки Анны, которая давно уже ненавидела Мнишков, оскорбляясь тем, что король больше оказывал чести и внимания подставляемым от Мнишков любовницам, чем сестре. Но за Мнишков стали заступаться сильные люди, которые были с ними в свойстве, -- доказывали, что невозможно фактически доказать растрату королевского имущества, и уговорили инфантку Анну оставить преследование Мнишков. "Я много потерпела от них, -- сказала инфантка, -- но пусть эти негодяи остаются ненаказанными: не приходится мне в моем горе домогаться их заслуженной кары, а простить их никогда не могу". Дело было прекращено. Несмотря, однако, на сильные связи Мнишков, находились впоследствии смелые люди, которые решались обличать их. На том же избирательном сейме, когда некоторые подавали мнение избрать на польский престол Пяста, противники заметили, что наследственное правление имеет ту невыгоду, что король может приблизить себе любимцем какого-нибудь негодяя, и будет вроде того, как при Сигизмунде-Августе, когда никто не смел сказать слова против пахолка Мнишка. При короле Генрихе, когда Юрий Мнишек исполнял за торжественным обедом свою должность коронного крайчого, один из королевских дворян, Заленский, заявил, что Юрий Мнишек -- человек, известный своим дурным поведением, не очистился от обвинений, не достоин исполнять своей обязанности. Король, не знавший дел Польши, объявил, что Юрий Мнишек должен оправдаться от таких обвинений; но зять Мнишка, Фирлей, убедил короля оставить это дело и не обращать на него внимания. С тех пор уже всем ведомые поступки Юрия и брата его остались без преследования, но никогда уже Мнишки не могли изгладить о себе дурного воспоминания. Их огромные богатства, приобретенные около больного короля и награбленные после его смерти, сделали их значительными людьми в Речи Посполитой. При Стефане Батории Юрий был каштеляном радомским; но ни он, ни его брат не играли важной роли в политических делах. При Сигизмунде III Юрий подделался в милость короля и получил воеводство Сендомирское, староство Львовское и управление королевским имением в Самборе. При отсутствии дарований, трудолюбия и опытности в важных делах он держался и возвышался только богатством, связями и интригами. Еще смолоду он обставил себя выгодно родством с важными домами, и замечательно, что его родство и связи были преимущественно с диссидентскими фамилиями. Одна сестра его была за арианином Стадницким, другая -- за кальвинистом, воеводою краковским Яном Фирлеем; сам он был женат на Гедвиге Тарло, которой отец и братья были упорные ариане; в родстве с ним была арианская фамилия Олесницких; даже Якуб Сенинский, главный коновод арианской партии, основатель арианской академии в Ракове, был покровителем Мнишков. Таким образом в XVI веке мы встречаем Мнишков в глубоко некатолическом кругу. Но когда вступил на престол Сигизмунд III, ревностный католик и друг иезуитов, Юрий Мнишек стал показывать себя католиком и, получив от короля в управление Самбор, построил там монастырь отцов доминиканов, а в своем Львовском старостве бернардинского ордена монастырь; он подарил десять тысяч на устройство иезуитской коллегии во Львове. Ловкий человек наблюдал, откуда ветер веет, и сообразно тому показывал свои убеждения и наклонности. Роскошная жизнь, при его крайней суетности и пустоте, истощала его большое состояние; как ни велики казались его доходы, но их не доставало для того блеска, которым окружал себя, уже наживший от пресыщения подагру, пан; он вошел в долги и поправлялся, устраивая детей своих. Меньшую дочь свою, Урсулу, он успел выдать за князя Константина Вишневецкого, сильного и чрезвычайно богатого пана. Другая -- старшая, по имени Марина, ожидала себе знатного жениха*.
   ______________________
   * По гербовнику Несецкого (т. III, стр. 280). Юрий Мнишек имел от первой жены двух дочерей: 1) Марину, 2) Урсулу Вишневецкую, и двух сыновей: Яна и Станислава. Гедвига, мать их, принесла большое состояние в приданое Мнишку. От второй жены, Софии, княжны Головинской, было у него три дочери: Анна, Августина и Евфросина, и четыре сына: Николай, Сигизмунд, Станислав-Болеслав и Франц-Бернард. Дети от второй жены в описываемое нами время еще не были совершеннолетними.
  
   По родословной книге Долгорукого, у Юрия Мнишка были дети: а) сыновья: 1) Ян-Стефан р 1580, ум. 1602, 2) Станислав-Вонифатий ум. 1645, женатый на княгине Софии Сангушко, умершей в 1605 г., 3) Николай, 4) Франц-Бернард, каштелян Сандецкий, женатый на Варваре Стадницкой; б) дочери: 1) Христина-Терезия, монахиня кармелитка; 2) Анна, за Войницким каштеляном Петром Шишковским, 3) Урсула, княгиня Вишневецкая, 4) Марина, 5) Евфросиния, за Ермолаем Иорданом (Родосл. кн. III, 197).
   ______________________
   Воевода был в восторге, когда узнал, какого знатного и странного гостя привез ему зять. Он расточил все, чтоб понравиться гостю и пленить его. Самбор зашумел гостями. С разных сторон спешили посмотреть на московского царевича. Съезжались к Мнишку соседние паны; ехали и такие гости, что хозяин встречал на крыльце, а для помещения отводили им чистые, убранные коврами комнаты, в наугольниках дворца, -- итакие, которых помещали где-нибудь на соломе, а за обедом, сажая на конце стола, давали им ложки оловянные, когда другим подавали серебряные, не давали ножей и вилок, не переменяли тарелок; гости, которым хозяин, надменным обращением показывал, как велико для них счастие, что им дозволено переступить за его высокий порог, но которые при случае, когда их много соберется, отомщали хозяевам за их высокомерие, поднявши в доме такую кутерьму, что гордому пану, по выражению современника, меньше было свободы в собственном дворце, чем шинкарю в собственной корчме. Таких гостей в то время у Мнишка было много; и он в них нуждался для своего царевича, и они себе занятие предвидели. Тогда в Польше -- оттого, что в моде было гостеприимство, пированье, щегольство, -- много было таких, что проедались, пропивались, проигрывались и искали средств поправиться рыцарскими трудами, хотя бы обыкновенным разбоем; по тогдашним понятиям честнее было шляхетному человеку разбойничать, чем жить с расчетом, трудами ремесл и торговли. У Мнишка начались пиры, где всего роскошнее высказывалась приманчивая сторона польской жизни. Не скупился Мнишек, надеясь потраченное воротить с лихвою на счет Московщины. Польский пир в те времена так отправлялся. В два часа пополудни ударял колокол между палаццом и официною. Гости собирались в столовую, где пол был усыпан пахучими травами, а в воздухе носились облака благовонных курений; в одном углу за перилами блистала пирамида серебряной и золотой посуды, а в противоположном, также за перилами, сидел оркестр музыкантов, где преобладали духовые инструменты. Маршалок, стоя у дверей столовой, впускал гостей по реестру. Четыре служителя подходили к гостям по очереди; один держал таз, другой из серебряного сосуда лил на руки гостю благовонную воду, третий и четвертый подавали ему вышитое по краям полотенце утереть руки. Гости садились за стол, обыкновенно поставленный в виде букв покоя или твердо, смотря по количеству гостей, накрытый тремя скатертями одна сверху другой и уставленный множеством серебряных и позолоченных кубков, чарок, роструханов и серебряных судков с филигранными корзинами наверху для плодов. Дамы садились попеременно с мужчинами для веселости беседы. Музыканты играли в продолжение всего обеда. Подстолий, крайчий, подчаший распоряжались слугами: множество последних в цветных платьях бегали взад и вперед, ставили на стол и снимали со стола кушанья, которых бывало у поляков четыре перемены, и на каждую перемену ставилось разом на стол блюд пятьдесят и больше, как можно позатейливее изготовленных как по выбору материала, так и по способу приготовления: тут подавались чижи, воробьи, коноплянки, жаворонки, чечетки, кукушки, козьи хвосты, петушьи гребешки, бобровые хвосты, медвежьи лапки, какой-нибудь соус в виде барана с позолоченными рогами, налитого жидкостью, пропитанною шафраном; но особенное художническое дарование поваров выказывалось в конце обеда на "цукрах", когда, снявши верхние скатерти, слуги устанавливали стол сахарными изображениями городов, деревьев, животных, людей и пр., и пр. Так как польская вежливость требовала в этом случае представить изображения, имеющие отношение к почетному гостю, то наш претендент видел на столе у Мнишка двуглавые орлы, Московский Кремль с позолоченными куполами церквей и свое собственное подобие на троне в мономаховой шапке. Из кубков вычурной работы, которые Польше доставляли во множестве Нюренберг и Генуя, пили заздравные чаши старого венгерского, и тут было раздолье всевозможному краснословию, тут сыпались фразы из Св. Писания, из латинских классиков, из греческих философов, часто в искаженном виде, уподобления из мифологии, примеры из древней истории, дифирамбы католичеству, восхваления доблести польских героев, угрозы неверию. Димитрий рассказывал о мучительствах Бориса, о собственном терпении; шляхтичи обещали служить ему и положить за него жизнь. Ознакомившись с приемами тогдашней вежливости, Димитрий нравился полякам, когда приводил разные примеры из истории, как цари и властители были в таком же затруднительном положении, как он сам теперь, а впоследствии достигали могущества и делались славны подвигами своими. "Такими, -- говорил он, -- были Кир и Ромул, пастухи бедные, ничтожные, а потом царские роды основали и заложили великие государства". Ловко и красиво сплетенные фразы приводили поляков в восторг. "Не может быть, чтоб он не был истинный царевич! Москва -- народ грубый и неученый, а этот знает и древности, и риторику; он должен быть царский сын".
   Еще гости сидели и толковали за кубками венгерского, а уже блеск польского пира сменялся другою стороною польского веселья. Музыка играла полонез. Дамы, ушедшие из-за стола заранее, входили попарно в танцевальных нарядах, сверкая множеством цепей, украшавших их грудь, затейливыми филигранными кружевами около шеи, дорогими перстнями на пальцах, в те времена не закрываемых перчатками. Они плавно подходили к пирующим и кланялись; мужчины, покручивая усы, побрякивая карабелями и поправляя на головах расшитые золотом магерки, молодецки выступали за ними и попарно шли по разным покоям дома. Эта процессия открывала ряд туземных и иноземных танцев в соседнем зале: их никто не в состоянии был описать; фигуры вымышлялись по вдохновению, а общего между ними было то, что в телодвижениях, кружениях, беготне разыгрывалась история любви, ее упоения, ее муки, измена, ревность, спокойствие семейного счастья, житейское горе, ссоры и примирения, торжество мужской отваги и женской красоты. Эти танцы сопровождались хорами, криками, стуками, хлопаньем в ладоши, ударами металлических подков до появления искр. Влияние западноевропейской образованности ввело в польское общество и иноземные танцы; в знатных домах они свидетельствовали о хорошем тоне, но и там не изгнали они еще народных забав, и на бале польско-русского пана можно было рядом с чужеземными танцами увидеть нежно-разбитную горлицу или удалого козака*, танцуемого под меланхолическую украинскую песню, которую пел посредине зала с лютнею какой-нибудь шляхтич, и притом забавлял гостей передразниваньем степных приемов запорожцев. Наш претендент проникся прелестью такого веселья и уже мечтал ввести в своем Московском государстве эти признаки цивилизации.
   ______________________
   * Горлица и козак -- южнорусские народные танцы.
   ______________________
   Не менее приманчивая сторона польской жизни высказывалась в охоте. После танцев это была любимая забава. Знатный пан, открывая свой дом для гостей, считал долгом угостить их охотою на своих полях, пощеголять своими собаками, соколами, кречетами. Тут было где развернуться шляхетскому молодцу, показать свою ловкость и мужество, красоту своей лошади, блеск конского убора, на который поляки тратили чуть не столько, сколько на посуду. Тут молодые пани и панны показывали свою удаль наравне с мужчинами, и нигде польская красавица не была так очаровательна, как несясь на коне в мужском наряде с развевающимися по ветру кудрями из-под берета, украшенного перьями.
   Дочь Мнишка, Марина, была девица росту небольшого, с черными волосами, с красивыми чертами лица, но в ее немного прижатых губах, узком подбородке виднелась какая-то сухость, а глаза ее блистали более умом и силою, чем страстью. Эта девица употребила тогда всю силу женской прелести, чтоб овладеть царевичем; а это было нетрудно. Монахскиталец не знал женщин или, может быть, знал их с такой стороны, с какой можно было к ним прикасаться бродяге; он очутился в очарованном мире любви и красоты, непохожем на его грустную жизнь. Он влюбился -- и первые впечатления любви, как бывает часто, определили его последующую судьбу. Тут, вероятно, утвердилось то предпочтение всему польскому перед русским, та любовь к польским нарядам, к польскому языку, к польскому образу жизни и к польским понятиям -- все, что впоследствии очертило характер этого человека и погубило его.
   Чтобы уверить гостей в подлинности Димитрия, как, разумеется, захотелось Мнишку с первого раза, призваны были слуги, которые когда-то находились в плену в Московщине. Слуги, разумеется, говорили так, как желательно господам: уверяли пред всеми, что знали и видали Димитрия в Московщине, и клялись, что это поистине царевич. Их не спрашивали, как и где они могли видеть царевича; все верили им, потому что приятнее было верить, чем не верить, успокаивали свои сомнения, радуясь, что так скоро можно их успокоить, хотя эти свидетели не выдержали бы самой легкой критики. В южнорусском крае жило много московских детей боярских, перешедших на жительство во владения польского короля; там им давали поместья. Еще многие убежали туда от тиранства Ивана Васильевича; другие спасались от Бориса. Услышали они, что явился царевич. Им было подручно признать его за настоящего. В случае неудачи они ничего не теряли и оставались бы в том же положении, в каком находились; а в случае удачи их могло ожидать возвращение в отечество, почести и возвышение в благодарность за содействие царю в получении законного достояния. Они приезжали смотреть царевича, и те из них, которым по времени своего удаления из отечества возможно было видеть царевича, свидетельствовали перед всеми, что он истинный Димитрий, сосланный в детстве в Углич, о котором распространяли ложный слух, будто он убит. Видя, что его признают свои, поляки тем скорее успокаивали свои сомнения.
   Кроме женских сетей, наследника московского престола опутывали в то же время иными сетями. Тогда было время, когда католическая пропаганда обратила сильнейшую деятельность на Московию. Чрезвычайные успехи иезуитского ордена побуждали Рим к смелым предприятиям, располагали к широким предположениям. Из отдаленных стран Японии, Китая, Индии, Америки приносились баснословные известия о быстром падении идолопоклонства и неверия, о торжестве истинной религии. В Европе протестантство уступало реакции. В Польше и Литве только что совершилось давно желанное присоединение Греко-славянской церкви: Флорентийский собор переставал быть одним воспоминанием. Ничего не было естественнее побуждения следовать далее -- проникнуть в Московщину и покорить власти св. Петра схизматические и языческие души этой неизмеримой страны. В Западной Европе знали, что в Московском государстве царь всемогущ, ничто не может остановить его воли: народы привыкли повиноваться ей без размышления и считать справедливым то, что царь таким почитает. Казалось, нужно только, чтоб московский государь был расположен присоединиться к Западной церкви, -- весь управляемый им край последует за ним. Иезуитская политика везде отыскивала слабую сторону и на нее действовала, и через нее проводила свои виды. В Польше могущественна была аристократия; на нее налегли иезуиты.
   В Московии все значил царь: для успеха в этой земле и нужно во что бы то ни стало сделать царя орудием пропаганды. Уже не один раз подбиралось латинство к Москве и придавало себе больше успеха, чем сколько было его на деле. Отец царя Ивана Грозного, Василий, по поводу войны с Литвою завел сношения с римским двором, принимал папских послов, посылал в Рим своего, обращался к папе с вежливыми письмами; из этого папа и весь католический мир заключили, что московский государь уже признал власть апостольского престола*.
   ______________________
   * Hist. Russ. Mon., 1,128,134.
   ______________________
   В 1580 году Иван Грозный, по поводу войны с Баторием, обратился к папе, и тогда послан был от св. отца иезуит Антоний Поссевин. Устроивши мир московского государя с Баторием, Поссевин отправился в Москву с покушением осуществить заветное желание присоединения московской церкви. Покушение не удалось; но двукратное обращение московских государей к главе Римско-католической церкви показывало, что московские государи могут иметь необходимость в связи с римским престолом и рано ли, поздно ли, а может отыскаться счастливый случай, когда московский государь будет поставлен в условия, благоприятные для панских видов. И католичество искало этого желанного случая. После неудачной поездки Поссевина папская политика не теряла из виду Московии. Письма за письмами следовали к московскому государю. Сношения стали чаще. Рим следил за событиями в Московском государстве; папские нунции при польском дворе и иезуиты, рассыпанные по Литве, были его соглядатаями в этом деле. Узнавали и сообщали в Италию обо всем, что делалось в Московском государстве, соображали разные стороны: нельзя ли за то или за другое уцепиться. Малоумие Федора, ссоры между боярами, возвышение Бориса, предположения об избрании московского государя на польский престол, сношения с Персиею, подданство Грузии -- все эти события обращали на себя внимание римского престола и его слуг. Важнейшим поводом к сношениям с Московским государством казался тогда вопрос о войне с Турциею, об участии московского государя вместе с католическими монархами в предполагаемом союзе христианства против ислама: в этом отношении папской пропаганде естественно было присоседиться к сношениям Австрии с Московским государством. Австрия более всех христианских держав нуждалась в образовании союза против турок, и потому ей ближе всего и нужнее всего было побуждать Московское государство к взаимному союзу. По этому поводу папа Климент VIII отправил к царю Федору послом иллирийского прелата Александра Комулео: он был природный славянин и выучился по-русски; до того времени не было подобного, и от его посольства ожидали больших успехов. "Семьсот или восемьсот лет прошло с принятия христианства, а еще никогда не случалось, чтоб от Св. престола был послан к москвитянам знающий их язык, и потому есть надежда, что вы будете орудием для большего блага св. церкви", -- говорилось в наказе этому славянину. Предлогом посольства было расположить к войне против Турции в помощь Австрии. Посол должен был обещать Московскому государству завоевание Константинополя, указать, что прямое назначение московского государя -- присоединить к себе единоплеменных и единоверных народов, находящихся под турецким игом, которые мало разнятся по языку от москвитян. Рассчитывали, таким образом, на подмеченную уже склонность Московского государства к расширению пределов своих владений. Но главная цель посольства была попытаться склонить царя этими блестящими надеждами к подчинению папской власти. Посол должен был действовать на высокомерие московского государя: с одной стороны, представить, как унизительно уважать духовную власть константинопольского патриарха, который получает свой сан деньги и есть раб турецкого государя, главного врага христианства, с другой -- польстить его императорскою короною, которую дать может только один папа. Славянин приготовился спорить о вере и отвечать на всевозможные вопросы о различии догматов, уставов и обрядов*. Этот проповедник ездил в Москву два раза; он не сделал там ничего важного, но пропаганда не оставила своего дела; надобно было искать иных путей. Федор умер. Взошел на престол Борис. Еще когда он был правителем, папа знал о нем и писал к нему вежливые письма. С переменою династии приходили в Рим неясные и двусмысленные вести. Оказалось нужным поближе узнать, что делается в Московщине. И вот в 1601 году** посланы были двое послов, португальцы Франческо Коста и Дидак Миранда Генрих, в Персию, через Московию, с просьбою дозволить им проехать через эту страну. Явно было для Бориса, говорит живший в Московском государстве голландец***, что эти послы приезжали с тем чтобы проведать, что делается в Московской земле, и узнать свойства народа, потом передать об этом сведения своему государю, римскому папе, чтобы впоследствии употребить их для своего искусства. Борис угостил их и с миром отпустил. Итак, когда за Московским государством наблюдали пристально и знали и хотели знать в подробности, что там делается, -- такие события, как убийство последнего наследника прежней династии, воцарение Бориса, несчастия его царствования, нелюбовь к нему народа, наконец слух о спасении Димитрия, не могли не приниматься в соображение при стремлении римской пропаганды проникнуть в Московское государство. Димитрий появился чрезвычайно кстати для нее; да и для него в его положении она была необходима. В Польше было время господства сильной католической реакции. Протестантское вольнодумство падало. Иезуитское воспитание переделывало молодое панское поколение в верных слуг Св. престола. На польском престоле царствовал король, глубоко преданный католичеству. Чтоб снискать себе поддержку в Польше, Димитрию выгодно было показаться готовым принять католичество и обещать его ввести в Московское государство, а католической пропаганде отыскивался наконец самый счастливый и удобный случай для ее видов; то, о чем она помышляла, сбывалось: царь московский расположен к католичеству и, следовательно, введет его в своих владениях. Не видно ни из чего, чтобы Мнишек был очень ревностный папист: но, как практический человек, он должен был сразу понять, что самая верная надежда Димитрию от короля и католической Польши будет тогда, когда в молодом царевиче заметят готовность быть орудием католической пропаганды. Ксендзы принялись за Димитрия; дамы им помогали. Царевича пленяли обаянием богослужебного великолепия. Ксендз Помасский, духовник королевский в Самборе, расточал пред ним доводы своей учености. Претендент понял, что пред ним сила и ей надобно угождать; и зато за каждое слово, сказанное им дружелюбно о Римско-католической церкви, и духовные и светские восхваляли его ум, дарования, красноречие; кричали, что все в нем показывает истинное царственное происхождение, что долг справедливости и человечества побуждает всякого помогать ему, и заранее пророчили Московской державе счастье и величие, когда над нею воцарится такой мудрый государь. Его побудили написать письмо к папскому нунцию Рангони, жившему в Кракове, и искать его покровительства. Кругом царевича все твердило, что если он приобретет его благосклонность, то успех несомненен; нунций напишет святому отцу, а слово святого отца все может -- вся Польша пойдет за него.
   ______________________
   * Др. Р. Вивл., XII, 458.
   ** Hist. Russ. Mon., II, 54.
   *** Is. Mass.
   ______________________
   Димитрий написал к нунцию. Нунций не отвечал, но в то же время, как оказывается из переписки, написал папе о Димитрии, сообщил, что явлением его в польских владениях следует пользоваться в видах распространения римско-католической веры. Прождавши несколько времени, Димитрию советовали писать в другой раз. Он послушался, написал в другой раз и опять несколько времени ждал ответа. А между тем иезуиты следили каждый шаг его и доносили нунцию, что дело идет очень успешно, молодой царевич расположен и настроен принять католичество.
   Наконец, из Кракова последовало новое приглашение к Вишневецкому и Мнишку, чтоб они ехали в столицу, везли с собой спасенного чудесно царевича и представили королю. Так Димитрий, весело поживши в доме Мнишка, выехал; его провожало уже много друзей; а в голове у него был чарующий образ женской прелести, который более всего увлекает к предприимчивости пылкие натуры.
  

II
Димитрий в Кракове. -- Сватовство. -- Набор ополчения. -- Вступление в Московское государство

   Димитрий с панами прибыл в Краков в марте 1604 года. Мнишек пригласил к себе на званый обед знатнейших особ; в числе их был и папский нунций Рангони. Названый царевич сидел скромно в кружке других за одним из столов, как будто не желая себя выказывать. По известию нунция, это был молодой человек, хорошо сложенный, смуглолицый, с бородавкою на носу под правым глазом, с длинною белою рукою. В его походке, в поворотах и голосе видно было благородство и отвага. Такое впечатление произвел он на нунция. Он слушал с участием его рассказ о чудесном спасении, удивлялся промыслу Божию и говорил: "Перст Божий явно показывает, что Провидение сохранило тебя для великого дела человеческого спасения; призвание твое велико!" Наконец, нунций объявил положительно, что король и польская нация будут ему помогать только в таком случае, если он примет покровительство папы и соединение со святою римско-католическою религиею. Письма Димитрия к нунцию, который не отвечал на них, хранили как обличительный документ на случай: они были растолкованы так, как будто со стороны московского царевича уже последовало полное обещание принять католическую веру. Претенденту некуда было деваться: в случае отказа он лишался помощи. Этого мало; он мог бояться, что когда Борис начнет усильно домогаться его выдачи, то его могут и выдать, как существо бесполезное для целей Польши, и, напротив, вредное для согласия с соседями. Между польскими панами велись беседы и толки о необыкновенном явлении. Некоторые паны, и в числе их знаменитый Ян Замойский, не хотели давать никакой веры названому царевичу и указывали на исторические примеры, когда плуты назывались чужими именами, как, напр., в древние римские времена являлся некто под именем Агриппы и в последние времена был названый португальский король. Но таких, как Замойский, относившихся к явлению с критическим взглядом, было меньшинство, большая же часть склонялась признать претендента за Димитрия; удовлетворялись свидетельством тех, которые, как ливонец и некоторые поляки, бывшие когда-то в Москве, уверяли, что видели Димитрия дитятею и узнали его. Литовский великий канцлер говорил, что верит ему настолько, что готов помогать его предприятию и деньгами и людьми, а краковский епископ Бернард Мацеевский особенно стоял за него, потому что при первом же знакомстве с ним дал ему книгу об унии, а названый царевич отозвался с сочувствием о подчинении Православной церкви папе. Другой пан, также с первого раза схватившийся за названого Димитрия в его пользу, был краковский воевода Жебржидовский. По известию папского нунция, этот пан, собственно, плохо верил в подлинность царевича, но видел в нем подходящее орудие для политических видов. Его соблазняли получаемые вести о состоянии умов в Московщине, о страхе, наведенном на Бориса появлением Димитрия, о возможности возвести последнего на престол московский и сделать его чрез то самое слугою Польши, и при содействии Московского государства приобресть для Речи Посполитой Ливонию, а для польского короля -- его наследственную шведскую державу. Претендент уверял панов, что стоит ему с какими-нибудь десятью тысячами войти в пределы Московского государства, как все пристанут к нему, как к законному своему государю, и похититель Борис забежит, так как он уже и теперь отправил свою казну к Северному морю, к порту Св. Николая*.
   ______________________
   * Depeches de Nonce Rangoni. Rome et Demetrius p. Pierling. Pieces justificatives No 5, 6, 7 и 13. Mars 1604 an., p. 177-179.
   ______________________
   В следующее воскресенье после своего приезда Димитрий приехал к Рангони и там, в присутствии многих особ, между которыми находился сообщающий эти известия Чилли*, просил покровительства себе от Римско-католической церкви и с своей стороны обещал быть ей верным слугою. Монсиньор Рангони дал ему роскошный пир, на который приглашено было много панов.
   ______________________
   * Stor. Di Moscov., стр. 11.
   ______________________
   При содействии папского нунция названый царевич получил доступ к королю Сигизмунду III. Прием его произошел в понедельник 15 марта. С королем были тогда паны: коронный под-канцлер, маршал коронный, королевский секретарь и литовский писарь Война. Сигизмунд III давно уже ждал царевича и желал видеть. Получивши известие о его появлении у Вишневецких, польский король тотчас сообразил, что из этого можно извлечь выгоды для страны, которою управлял, и разослал письма к разным важным панам: извещал о событии, просил совета, как поступить, а с своей стороны наклонялся к мнению, что следует принять благосклонно претендента на московский престол, но не излагал этого мнения настойчиво, готовясь во всяком случае последовать чужим советам. Этим поступком король хотел оградить себя на будущее время от укоров, которые бы его постигли, если б он самовольно поступал так или иначе в таком важном деле. Действительно, впоследствии это послужило его защитникам и сторонникам поводом оправдать его, когда некоторые вздумали было обвинять короля за принятие неизвестного лица, бездоказательно назвавшегося царственным именем. Король получал различные ответы: некоторые совсем были против участия в этом деле; другие не прочь были обратить это явление в пользу Речи Посполитой, но боялись войны с Московским государством. Выпытавши мнение панов, король принял Димитрия ласково, но сдержанно. Димитрий начал говорить с некоторым страхом; потом стал смелее, изъяснил, что он, лишенный наследия царевич, по воле Провидения некогда спасенный от злодейского умысла Годунова, долго проживал в неизвестности, терпел всякие лишения, когда его отечеством владел похититель, человек из низкого звания, его собственный подданный, -- а теперь ищет отеческого наследия, полагая надежду на известные всему свету могущество, благодушие и благочестие польского короля, паче других монархов: "Многие бояре московские доброжелательствуют мне, многие знают о моем спасении и о настоящих моих намерениях. Вся земля Московская оставит похитителя и станет за меня, как только увидит сохраненную отрасль своих законных государей: нужно только немного войска, чтобы мне войти с ним в пределы московские".
   Димитрий, по обычаю, пересыпал речь свою примерами из истории, вспоминал о сыне Креза, который не мог произнести слова, видя своего родителя в отчаянном положении перед Киром. Претендент просил помощи и не забыл излиться в обещаниях благодарности и готовности быть орудием Промысла на пользу короля, его державы и всего христианства. Король не отвечал ни слова, но ответ за него дал претенденту коронный под-канцлер в ласковых выражениях. Он сообщил, что по воле короля маршал коронный при обратном отъезде сендомирского воеводы сделает распоряжение о снабжении всем нужным Димитрия и его людей, которых было тогда до тридцати. Претендент понял, что в Польше ему тогда только может быть успех, когда поляки станут уверены, что царевич склонен к римско-католической вере и есть надежда на введение унии в Московском государстве, если он получит там престол. На этой струне стал играть названый Димитрий. Его приятель францисканец Помаский, приехавший разом с ним и с Мнишком из Самбора в Краков, отправился к иезуитам, вероятно не без ведома самого же Димитрия, и заявил честным отцам, что явившийся московский царевич расположен к Римско-католической церкви. Иезуиты, конечно уже слышавшие о царевиче, ухватились с восторгом за мысль о его обращении. Первым из них отправился к названому царевичу отец Каспар Савицкий. После первого посещения наступило второе. Иезуит с умыслом заговаривал о вере и увидал, что царевич уже на такой дороге, что, казалось, можно было его отвернуть от веры отцов и наклонить к латинству. Но Димитрий также сообразил, что если он слишком легко и скоро, без всякого колебания, перейдет в новую веру, то будет всем ясно, что это делается ради выгод, и тогда могут подозревать, что он впоследствии так же легко оставит эту веру, как легко принял ее. Надобно было показать вид, что он принимает веру по внутреннему, глубокому убеждению, а не из посторонних видов. Названый Димитрий расчел, что следует ему некоторое время не поддаваться убеждениям ксендзов, показывать до известной степени упорство и горячо стоять за догматы Православной церкви, но потом понемногу сдаваться, подавая ксендзам надежду победить его в прениях. Он пожелал, чтоб назначена была нарочно беседа с ним о спорных религиозных вопросах, и сообщил об этом отцу Каспару Савицкому и краковскому воеводе Жебржидовскому, который оказывал внимание к царевичу и ухаживал около него более всех тех панов, с которыми пришлось ему познакомиться в Кракове. Краковский воевода сам предложил устроить такую беседу у себя в доме. Во все время пребывания своего в Кракове названый царевич был самым интересным лицом для польского общества. Паны наперерыв приглашали его к себе в гости, устраивали по случаю посещения его пиры и созывали на них знакомых, которые с охотою стекались туда, где можно было посмотреть на чудного московского царевича. Жебржидовский назначил для предположенной беседы день 7 апреля. Папский нунций также заранее знал об этом: сам названый Димитрий, видевшись с ним в его доме, а потом в замковой церкви, сообщил ему об этом и просил указать мудрых учителей, которые бы могли его наставить в истинах веры. Жебржидовский принимал у себя названого Димитрия уже не раз и, оставляя с царевичем приехавших гостей в приемной, уходил с ним вдвоем во внутренние покои своего палаца. Так было поступлено и на этот раз, и притом по просьбе самого названого Димитрия: ему не хотелось, чтоб его склонности к латинству как-нибудь проведали московские люди, которые беспрестанно к нему наезжали и повсюду за ним сновали.
   В одном из внутренних покоев, куда повел гостя хозяин, увидал названый Димитрий двух ксендзов: они уже заранее были туда приглашены хозяином. Первым был знакомый уже Димитрию Каспар Савицкий, второй был Станислав Гродицкий, считаемый в свое время очень ученым человеком. Воевода, представляя их обоих своему высокому гостю, сказал: "Вот с этими господами можете беседовать о религии. Говорите с ними совершенно смело, открывайте им свои чувствования прямо: они будут вам возражать. Если они вас успеют убедить -- вы не будете иметь поводов раскаиваться и сожалеть, а если не успеют -- беды оттого не будет никакой: вы только останетесь при своем!" -- "Мне очень приятно, -- отвечал названый Димитрий, -- что вы мне доставляете благоприятный случай, быть может, приобресть внутреннее духовное успокоение!"
   Беседа названого царевича с двумя иезуитами вращалась около трех вопросов, издавна составлявших главные пункты различия между церквами Восточной и Западной: об исхождении Св. Духа, о способе причащения мирян и о власти папы. Названый Димитрий, казалось, защищал взгляды Восточной церкви, но от проницательных и опытных иезуитов не ушло и то, что, кроме учения Восточной церкви, называемого ими в презрительном смысле схизматическим, царевич был проникнут арианскою ересью. Сначала названый Димитрий горячо стоял за свои взгляды, но потом как будто охладевал и мало-помалу сдавался, а в заключение сказал, что хотя во многом убеждается, но еще не совсем и желал бы еще раз вести с ними беседу об этих предметах. Он расстался с ксендзами, оставивши им право льстить себя надеждою на успех в будущем. После беседы названый царевич сказал Жебржидовскому, что отец Каспар Савицкий говорит удобопонятно и ясно, а Гродицкий объясняет чересчур учено.
   Савицкий на третий день сообщил о своей беседе папскому нунцию, и тогда назначена была вторая религиозная беседа с царевичем. На этот раз, по неизвестной нам причине, место для нее указано было не в палаце пана краковского воеводы, а в монастыре бернардинов: дело было поручено тому же отцу Каспару Савицкому, но вместо Гродицкого получил поручение другой отец, по прозвищу Влошек. День для беседы указан был 15 апреля.
   Между тем названый Димитрий усердно посещал римско-католические церкви и присматривался к особенностям богослужения, стараясь показывать свое расположение к нему и свое благочестие. Свидевшись с нунцием в церкви, он распространился в жалобах на то, что в то время, как он медлит, московский народ страдает от тирании Бориса, указывал и на собственное положение свое, царского сына, изгнанника, и умолял содействовать к поданию ему помощи от Польской державы. Нунций представлял ему, что изменение судьбы его отечества связано с услугами св. церкви, утешал его самого, что в короткое время он может получить желаемое. 15 апреля, в намеченный заранее день, прибыл названый Димитрий в бернардинский монастырь, где ожидали его два отца -- Савицкий и Влошек. Там состоялась вторая беседа московского названого царевича с ксендзами о религии и кончилась так желательно для последних, что они представили нунцию о полном успехе возложенного на них поручения. Названый Димитрий изъявил желание формально принять римско-католическую веру, исповедаться и причаститься у римско-католического священника. На другой день после того, 16 числа, в великий четверг, было между ксендзами совещание, в котором положили в день Страстной субботы принять Димитрия в лоно католической церкви.
   Надобно было укрыть поступок этот от наблюдений московских людей и всех тех, которые могли узнать о нем и, разгласив, сделать известным московским людям. Краковский воевода, которому названый Димитрий продолжал поверять движения души своей, дал ему совет, как поступить. Было в Кракове религиозное братство, называвшееся братством Милосердия. Члены этого братства, знатнейшие паны Речи Посполитой, из благочестивых побуждений в последние дни Страстной седмицы надевали рубища и в виде нищей братии ходили по городу собирать милостыню для своего братства с конечною целью наделять настоящих нищих. Жебржидовский пригласил названого Димитрия одеться в рубище и вместе с ним идти за милостынею. Походивши таким образом по Кракову, они повернули к церкви Св. Варвары, где находилась иезуитская коллегия. Остановились они у ворот и дали знать о себе, что они иностранцы. Их впустили, вероятно уже понимая, в чем дело. Они вошли в келью отца Каспара Савицкого. Краковский воевода тотчас отправился в церковь на хоры слушать читавшуюся проповедь, а названый Димитрий остался в келье. Отец Каспар Савицкий пригласил его сесть, с большим красноречием начал хвалить его доброе намерение и желать ему успеха. Он в заключение сказал ему: "Приступая к важному и священному действию, вам следует надлежащим образом открыть все тайные помыслы души. Не увлекайтесь светскою суетою и мирским величием, не поддавайтесь пустым надеждам, вы стремитесь к цели высокой и труднодостижимой; вы не можете ее достигнуть без особой к вам благодати Бога!" Названый Димитрий несколько смутился, но потом оправился и смело говорил священнику: "Я не гоняюсь за мирским величием, я ищу того, что мне принадлежит по праву рождения. Я откровенно действую как пред Богом, так и перед людьми. Я уверен в правоте своего дела и всего ожидаю единственно от Бога, которого промысел уже неоднократно помогал мне в различных обстоятельствах моей жизни".
   После таких взаимных объяснений иезуит стал его исповедовать. Названый царевич приносил покаяние в грехах, стоя на коленях. В глазах исповедовавшей его духовной особы его величайшим грехом было то, что он прежде исповедовал восточную веру, которую западное христианство клеймило именем схизмы. Названый царевич отрекался от нее и обещал быть верным и послушным Римско-католической церкви и воле св. отца, наместника Христова, папы римского. Савицкий по правилам церкви преподал ему разрешение от грехов. Названый Димитрий снова надел свое рубище, в котором вошел к иезуиту, вышел из кельи и соединился с паном Жебржидовским, ожидавшим его на хорах. На другой день была Пасха. Названый Димитрий не смел в этот день посещать римско-католическую святыню, чтоб не подать на себя подозрения московским людям, следившим за ним. Он целый день оставался дома и сочинял письмо к папе Клименту VIII. Краковский и сендомирский воеводы не оставляли его и поддерживали в нем уверенность, что только искреннее принятие римско-католической веры и видимая решимость ввести ее в Московской державе могут даровать ему содействие поляков к получению московского престола. После исповеди, происходившей 17 апреля, он причащался Св. Таbн не ранее 24 апреля. 20 числа того месяца -- об этом было условлено между ним и отцом Савицким -- названый царевич должен был принять Св. причастие из рук самого папского нунция пред своим отъездом из Кракова.
   23 апреля нунций доставил названому Димитрию вторую и уже прощальную аудиенцию у короля Сигизмунда III, но уже не приватную: с королем было тогда несколько особ, которых не было на первой, и свидетель, придворный королевский итальянец Чилли, передал нам несколько черт этого свидания. Король принял гостя с важным, величавым, но приветливым видом, стоя, опершись рукою о столик, протянул ему другую руку, а названый царевич поцеловал ее. Димитрий начал говорить несколько со страхом, просил помощи к возвращению московского престола и при этом произнес: "Вспомните, ваше величество, что вы сами родились узником, Бог освободил вас вместе с вашим отцом и вашею родительницею. Этим самым Бог показал, что Ему угодно, чтоб вы также освободили меня от изгнания и лишения отеческой державы!" Этими словами названый Димитрий припомнил Сигизмунду, как тот был рожден в то время, когда король шведский, Эрик, держал в темнице его отца Иоанна, герцога Финляндского, вместе с его женою. Скоро после того шведские чины низвергли с престола Эрика и возвели Иоанна, а Эрика заточили в тюрьму, где он и умер. Сигизмунд, сделавшись наследственным королем шведским, был избран на польский престол и в данное время потерял шведскую корону, которую возложили шведские чины на дядю Сигизмунда, Карла, герцога Зюдерманландского, поставленного от Сигизмунда королевским наместником в Швеции. Названый царевич в речи своей коснулся этого предмета и указывал на свою готовность по приобретении московской короны содействовать Сигизмунду к усмирению мятежника и похитителя, как называл в угоду польскому королю Карла, властвовавшего тогда в Швеции. Он доказывал также, что его воцарение будет полезно для Речи Посполитой и для всего христианства, потому что он силами Московской державы будет удерживать дальнейший разлив мугамеданского могущества. На панов, стоявших около короля, речь эта произвела хорошее впечатление: они находили, что претендент произнес ее с благородством, с царскою простотою и с выражением глубокого чувства. Король, не отвечая ничего, дал знак своему придворному маршалу: тот попросил названого царевича на минуту выйти в другую комнату, где находились краковский и сендомирский воеводы и другие вельможи. Король остался наедине с папским нунцием. Спустя немного времени позвали снова царевича. За ним вошли и паны. Король произнес такой ответ: "Боже вас сохрани в добром здоровье, московский князь Димитрий. Мы верим тому, что от вас слышали, верим письменным доказательствам, вами доставленным, верим и свидетельствам других и поэтому ассигнуем в пособие вам сорок тысяч злотых в год, с этого времени вы друг наш и находитесь под нашим покровительством. Мы позволяем вам иметь свободное обращение с нашею шляхтою и пользоваться ее помощью и советами, насколько будете в этом нуждаться".
   Нунций Рангони в своей депеше сообщает, что король назначил названому Димитрию получить от Мнишка четыре тысячи злотых в счет королевских доходов. Разницу в сумме, показанной в сочинении итальянца Чилли, с суммою, показываемою Рангони, может быть, следует понимать так, что король, назначив сорок тысяч в год, из них выдавал четыре наличными тотчас, тем более что Рангони прибавляет, что Димитрию дано было обещание получить более в будущее время. Кроме того, названый Димитрий получил в подарок от короля золотую цепь с медальоном, на котором находилось королевское изображение, и еще дали ему на одежду материй, вытканных с золотом и серебром. Вероятно, в этот день взята была с претендента запись, о которой мы скажем далее.
   24 апреля, в тот день, в который названый Димитрий собрался уезжать вечером из Кракова, он утром, в доме нунция, выслушал обедню и причастился из его рук Св. Таин по римско-католическому обряду. Он снова обещал отклонить народ в своем Московском государстве от схизмы, привесть его к подчинению папе римскому и крестить мугамедан и язычников, живших в пределах этого государства. В то же время он уверял, что принимает римско-католическую веру по искреннему убеждению, а не из посторонних видов на помощь к достижению престола. Не имея возможности лично облобызать ноги святейшего папы римского, названый царевич хотел было приложиться к ногам папского наместника, но Рангони отклонил от себя такую честь. Нунций в своей депеше говорит, что названый Димитрий вручил ему письмо к папе, написанное по-польски и переведенное по-латыни Савицким. У нас в руках было письмо названого Димитрия к папе, из содержания которого видно, что это был ответ на папское письмо, врученное ему нунцием, где святой отец посылал ему благословение, назидательные и утешительные советы и побуждал следовать неуклонно к предположенной цели, с тем чтобы возвратить себе похищенное родительское достояние*.
   ______________________
   * Rome et Demetrius. Pieces justificatives. Depeches de nonce Rangoni, p. 178-188.- Barezzo, 6- Grevenbr., 22.-Lubienski, 29.-Cilly., St. d. Mosc. 11 -- 14. -- Велевицкий, в Зап. Жолк. о моек, войне, изд. Муханова, 118 -- 131. -- Ответ Димитрия папе, из которого видно, что нунций тогда передал ему от папы письмо, обязательно сообщен был, мне г. Минцлофом.
   ______________________
   Отца иезуита Савицкого назначили и на будущее время поучать Димитрия в догматах римско-католической религии, указывать ему на величие римско-католического богослужения и укоренять в нем мысль о соединении с Римско-католическою церковью для блага и мира всего христианства.
   Во время пребывания названого Димитрия в Кракове явилась к нему толпа московских людей, -- на челе их был какой-то Иван Порошин с товарищами; они услышали, что во владениях короля польского есть кто-то, называющий себя царевичем Димитрием, и хотели взглянуть на него. Когда их допустили, они поклонились ему и признали его настоящим своим законным государем. Тогда же с Дону прибыло двое атаманов, Корела и Нежакож. Когда посланный Димитрием на Дон монах Отрепьев известил Козаков и уверял, что Димитрий жив и находится в Польше, в козацком кругу стали думать и так, и иначе; восемь тысяч молодцов с своими атаманами решили так: идти к польским границам и отправить на выведку двоих -- узнать, настоящий ли Димитрий явился, и если найдут, что он настоящий, тогда козачество будет служить ему. Посланным назначили двухнедельный срок. Эти посланцы -- двое атаманов -- и явились теперь в Краков. С ними был какой-то беглец из северских областей; он объявил перед всеми, что видел когда-то Димитрия в Угличе и теперь узнает его. Этот свидетель нашел в претенденте царевича Димитрия с первого раза. Он рассказывал, что Борис мучит, умерщвляет тайно ядом, разоряет целые семейства за одно слово о Димитрии. Нелюбимый и прежде, Борис за последние свои злодеяния сделался еще ненавистнее всем, и нужно только появиться Димитрию в московских пределах -- вся земля пристанет к нему. Эти свидетельства и известия придавали полякам надежду, что если повести Димитрия в Московское государство, то предприятие пойдет успешно; а козацкие атаманы, видя, что знатные паны и сам польский король признают явившегося Димитрия настоящим, объявили ему готовность служить всем Тихим Доном и, воротившись к своим, уверяли, что царевич действительный*.
   ______________________
   * Isaaci Mass?. Chronicon, 51.
   ______________________
   В польском сенате, однако, не так горячо принимались за дело. Понятно, что украинским панам, которые преследовали прежде всего свою личную пользу или свое тщеславие, а еще более духовным и иезуитам не нужно было слишком строгой критики и можно было довольствоваться теми доказательствами, которые до сих пор представлялись. Достаточно было их и для тех русских, которые не терпели Бориса и готовы были стать под какое угодно знамя, лишь бы оно развевалось с целью низложить ненавистного похитителя. Но люди, у которых на первом плане была безопасность Польши, и внутренняя и внешняя, разбирали построже: сообразно ли с выгодами Польши намерение помогать Димитрию? Сигизмунд был иноземец для Польши и по душе и по телу: швед по рождению, немец по симпатиям и по жизненной обстановке, римлянин по религиозным побуждениям, менее всего поляк. Сигизмунд, с иезуитскими наклонностями к расширению господства, находил большие выгоды для страны, которою управлял, если Польша возведет на московский престол государя. Сигизмунда между прочим побуждал помогать Димитрию епископ Краковский, кардинал Бернард Мацеиовский, родственник Мнишка. Сам король хотел бы за претендента объявить войну Борису и идти на него с целью посадить вооруженною силой на престол Димитрия. Но если предложить это на сейме, то плоха была надежда, чтоб земские послы согласились на это; в Польше вообще боялись всякой новой наступательной войны: тогда приходилось давать королям власть и распоряжение над большим войском и деньги, а это грозило опасностями для шляхетской свободы: поляки остерегались, чтоб их короли не увлеклись духом господствовавшего в Европе стремления к усилению монархической власти. Сигизмунд обратился 23 марта 1604 года с письмом к старому Замойскому, еще находившемуся в сане канцлера и гетмана со времени Батория. Он открывал ему свою мысль, что очень выгодно было бы помочь Димитрию: московский государь, посаженный на трон поляками, был бы слугою Польши: тогда с одной стороны Турция не осмелится беспокоить польских пределов; тогда соединенными силами можно будет усмирить Крым, который уже издавна пользуется вечными раздорами русских с поляками, чтоб разорять тех и других; тогда можно будет удержать Ливонию и принудить Швецию к уступкам; тесная связь двух государств повлекла бы к развитию торговли Польши с Востоком не только в Московии, но через Московию с Грузиею и Персией; наконец, это предприятие в настоящее время представляет ту ближайшую выгоду, что отдалит из Польши толпы молодцов-удальцов, которые делают бесчинства и беспорядки во многих провинциях. По мнению Сигизмунда, это дело трудно было провести через сейм: уже не раз выражал он в письмах своих, что выгоды Речи Посполитой страдали от частной вражды некоторых особ на сеймах. Он предлагал начать это дело без сейма, при посредстве архиепископа гнезненского Тарновского*. 4 апреля отвечал ему Ян Замойский** отрицательно, совершенно не одобрял его намерений, вовсе не верил, чтоб Димитрий был настоящий царевич, и считал опасным и бесчестным вмешивать в это дело Польшу без воли сейма. Мнишек и сам названый Димитрий заискивали благорасположения Замойского и писали к нему письма пред своим отъездом из Кракова (23 апреля). Мнишек уверял, что, пристально наблюдая над человеком, явившимся в его дом с Вишневецким, он убедился, что он есть именно тот, за кого себя выдает, и просил с своей стороны помочь ему своим ходатайством пред королем. Названый Димитрий в письме своем к Замойскому расточал лесть, говорил, что Бог украсил Замойского великими дарованиями, прославил у различных народов славою, говорил с похвалою о его любви к отечеству, о неутомимой деятельности, о мужестве, внушающей каждому удивление. Он просил Замойского, как знатнейшего из всех сенаторов польского королевства, ходатайствовать пред королем о скорейшем оказании ему пособия. Замойский оставил названого московского царевича без ответа, явно показывая ему тем самым свое пренебрежение. К сендомирскому воеводе Замойский в ответ на письмо его написал, что когда король спрашивал его мнения относительно Димитрия, которого Замойский в том же своем письме обзывает презрительною кличкою "московского господарчика", то он советовал королю отложить это дело до сейма. "Случается, -- выражался Замойский, -- что кость в игре падает и счастливо, но обыкновенно не советуют ставить на кость важные и дорогие предметы. Дело это такого свойства, что может нанести вред нашему государству и бесславие королю и всему народу нашему. Москвитяне могут сделать нападение на коронные земли и предать наш край огню и опустошению, а мы не готовы к отпору"***. Король сам рассудил, что трудно начать это дело; нация под влиянием Замойского, врага иезуитских козней, не одобрит разрыва с Московским государством. И король ограничился только позволением панам содействовать Димитрию, решился, так сказать, смотреть сквозь пальцы на это предприятие, чтоб после получить от него выгоду, если оно пойдет успешно, и отговориться от обвинений, если пойдет неудачно. Тайно он сам побуждал своих подданных помогать Димитрию и сложил с Мнишка временно платеж в королевскую казну доходов с Самборского имения на то, чтобы Мнишек мог обратить эту сумму на сбор ратной силы Димитрию.
   ______________________
   * Hist. J. Kar. Chodkiewiza, 213. -- List. Zogm. Poprawiony w kilku miejscach od p. Silickiego w Muz. Krolewsk.
   ** List originalny, pasany do krola z Zamoscia 3 kw. 1604 w Muz. J. К. М. -- J. Kar. Chod., 215.
   *** Письмо Замойского в рукописях библиотеки Красинских.
   ______________________
   За эту милость, за то только, что польский король будет смотреть сквозь пальцы, когда польские паны станут помогать претенденту, названый Димитрий должен был заранее обещать Польше большие жертвы. Ему предложили условия, и он принужден был принять их, подписать и утвердить их присягой. По восшествии своем на престол он должен был возвратить Польской Короне Смоленск и Северскую землю, которые Польша не переставала считать своим достоянием, устроить на будущее время вечное соединение государства Московского с Польшею, сооружать в своем государстве костёлы, ввести иезуитов и другое католическое духовенство, содействовать Сигизмунду к приобретению шведской короны. Ему в числе условий позволяли жениться в Польше, с прибавлением выражения "хотя бы с королевной", из чего видно, что король в случае успеха имел виды отдать за него сестру. Эти условия хранились в тайне от всех у королевского секретаря Боболи, в шкатулке под его ключом*.
   ______________________
   * Bibl. Kras. N. В. 1, 3, 384.
   ______________________
   Было вполне естественно и согласно с историческою необходимостью предложить претенденту такие тяжелые условия. Польша и Русь давно уже завязали между собою такой узел, который мог развязаться только окончательным подчинением одной страны другой, уничтожением самобытности слабейшей. Этот роковой узел завязался еще в XIV веке, со времени бракосочетания Ядвиги и Ягелла и соединения Литовской державы с Польскою. Это случилось в то критическое и многознаменательное для русского мира время, когда древняя удельно-вечевая союзность отживала свой век и возникало единовластие на двух пунктах -- в Литве и Москве. Но два русских государства не могли спокойно существовать и развиваться на Русской земле. Ее география не представляла для этого надежных условий; не было никаких преград, которыми бы естественно обозначались государственные рубежи; еще более мешал этому давний дух единства, привычка считать Русскую землю единою при всяких внутренних разделах, укоренившихся многими веками. Ни Москва, ни Литва не нашли бы линии, где, по каким бы то ни было правам, начинались владения той или другой. Литва двигалась на восток, Москва -- на запад; каждый шаг той или другой располагал их двигаться далее. Литва могла считать себя вправе овладеть всем, чем владела Москва, и наоборот -- то же побуждение должно было двигать Москвою. Не было другого исхода их борьбы, как только покорение и поглощение одной другою. Польша, соединившись с Литвою и с принадлежавшими ей русскими землями, тем самым взяла и на себя историческую необходимость вести эту борьбу за единство Руси с кем бы то ни было. Польша, страна малая по отношению к пространству в сравнении с литовско-русскою державою, была выше ее по цивилизации и скоро начала над нею иметь перевес и завоевывать ее нравственно, -- и то же призвание должно было явиться у ней по отношению к тем частям Руси, которые не входили в сферу литовского владения. Таким образом, возникшее поступательное движение Польши на восток выражалось в двух сторонах -- материальной и нравственной: Польша вместе с Литвою стремилась присоединить к себе дальнейшие русские земли и в то же время ввести туда строй своей цивилизации; в этом стремлении она прямо упиралась в Москву и державу ее; неизбежно являлась потребность уничтожить самобытность Московского государства и втянуть его в круг земель, уже соединенных с Польшею. С своей стороны, Московское государство, развивая в себе иные стихии, не только противодействовало стремлениям Польши в силу самоохранения, но, соединяя под свою власть все прежде свободные русские земли, по отсутствию определенных для своей державы на западе географических и исторических границ, в силу древнего единства земли Русской, стремилось отнять от польского мира все земли, которые вошли в состав польско-литовской державы. Критическое время для Москвы было в конце XV века, когда шло дело о покорении Великого Новгорода. Тогда Великий Новгород, для сохранения своей удельной независимости и прежнего порядка, отдавался польско-литовскому государю Казимиру. Помоги ему Казимир -- Новгород потянул бы за собою весь северно-русский край в состав польско-литовской державы, и, конечно, Москва, осекшись в своих стремлениях к господству на Новгороде, не удержалась бы и с тем, что уже успела приобрести, не сохранила бы и собственной своей самобытности, и Восточная Русь поглощена бы была польско-литовским элементом, как и Западная; стали бы в ней господствовать польская цивилизация, польский гражданский строй, польский образ воззрений, польская речь, а наконец, и католическая вера. Но Казимир промахнулся; поляки не узнали своего часа, не ковали железа, пока оно было горячо; Москва овладела Новгородом, потом Псковом, а потом уже стала распространять свои владения и за счет Литвы: присоединила к себе Смоленск и Северщину. И Москва с тех пор не останавливалась в своих стремлениях и постоянно заявляла свои права на все русские земли, принадлежавшие Литве и Польше, как на свое законное достояние. В самом деле, если Москва овладела Смоленском и Северщиною -- русскими землями, бывшими под властью Литвы, то почему же ей не силиться и не желать овладеть Киевом, Волынью, Подолью, Галичем, Полоцком, такими же русскими землями, как Северщина и Смоленщина, но еще находившимися во власти Литвы и соединенной с нею Польши? Но этим дело не окончилось бы: притязание Москвы на русские земли, которые Польша считала своими, в случае успеха необходимо повлекло бы новое притязание на всю Польшу и Литву; естественно, приобревши земли, которые считала своим достоянием, Москва не удержала бы их, если б не уничтожила с корнем и Литву, и самую Польшу, которая не отдала бы даром того, что признавала своим, и скорее погибла бы, иссякнувши в борьбе, чем удовольствовалась бы прежним политическим ничтожеством. С своей стороны и польско-литовская держава для самозащищения должна была стремиться овладеть Московским государством. В половине XVI века Польша, уже около двухсот лет соединенная с Литвою фактически, соединилась с нею в одно тело юридически. То был результат нравственного преобладания Польши над Литвою и Русью и залог дальнейших успехов на пути этого преобладания. С тех-то пор в соединенной державе сильнее, чем прежде, началось чувствоваться стремление присоединить к себе и Московскую Русь. Оно выражалось несколько раз намерением возвести на польско-литовский престол московского государя. Так, по смерти Сигизмунда-Августа предлагали корону царю Ивану, по смерти Батория -- царю Федору; об этом толковал и при Борисе Лев Сапега, заключая в 1600 году перемирие. Теперь кстати представлялся удобный случай если не совсем достигнуть цели, то значительно придвинуться к ней. Очевидно, здравая политика требовала не иначе оказать содействие претенденту на московский престол, как с возможно большими выгодами для Польши и, следовательно, с возможно большим изъяном для Московского государства. Предполагалось прежде всего обессилить Московское государство отнятием у него двух пограничных областей: это бы отодвинуло его назад, к XV веку, и возвратило польско-литовской державе то, что она после того утратила; введение иезуитов и католического духовенства, приготовляя в Московском государстве торжество и господство веры, исповедуемой в Польше, пролагало бы вместе с тем путь нравственному преобладанию польского элемента; этому же содействовала бы и женитьба московского царя на польке. С царицею польскою вошли бы и польские нравы, особенно когда претендент уже и так достаточно окурился польским духом. Наконец, с московского царевича требовали обещания стараться о вечном соединении государств. Это-то и была конечная цель; как она могла быть достигнута, об этом не говорилось, но достаточно было, что этот царевич, сделавшись государем, будет в руках Польши, и притом до того связан своим обещанием, что Польша станет помыкать им и со временем можно будет исполнить заветное стремление так, как обстоятельства укажут. Таков был смысл этих условий. Но если со стороны Польши было исторически законно давать помощь претенденту с такими тяжелыми условиями, то со стороны претендента также исторически законно было их не исполнить в свое время, хотя крайняя необходимость и побуждала их теперь принять. Такой царь, каким мог быть при успехе претендент, назвавшийся именем, которое можно будет у него оспаривать, более чем другой должен был показаться в своем царстве своенародным человеком и, следовательно, меньше чем всякий другой мог решиться гласно заявить об этих условиях, а еще менее решиться их исполнить. Очевидно, ему тогда пришлось бы сложить голову, а Польша не выиграла бы ничего из этого. В будущем также не проглядывало ничего, кроме новых поводов ко вражде и кровопролитию между соперничествующими державами, и каждый такой повод открывал обеим суровую истину, что рано или поздно борьба их не может окончиться иначе как совершенным поглощением одною стороною другой стороны. Так и понимал дело Сигизмунд и хотел бы, чтоб молодой претендент был посажен на престол силою Польской державы: тогда он был бы ее вассалом; царство его было бы временным призраком; его при первом удобном случае можно было стереть. Но не так смотрели на вещи поляки, как их король. Осталось предоставить дело претендента вольнице, которой было, на беду Польше, много в этой земле, и тем историческим инстинктам, которые иногда невольно, бессознательно увлекают громады туда, куда они стремятся, идя по дороге, проложенной прежними веками, сами не видя и не понимая, что это за дорога, и оттого часто с нее сбиваются.
   В Польше толковали о Димитрии и так, и иначе. Составилась целая легенда о спасении его, перешедшая до нас в современном рукописном сочинении Товиановского. Историю эту перенесли в Европу, и долго ходили по рукам сказания о необыкновенном и занимательном для всех событии: говорили, что Димитрий спасен был каким-то доктором итальянцем, увезен к Ледовитому морю и потом воспитатель посоветовал ему поступить в монастырь под чужим именем; он, избегая опасности быть открытым, переходил из одного монастыря в другой, жил в Москве, бывал в палатах Бориса, наконец ушел из Московского государства, жил в Киеве и потом пришел к князю Острожскому. Некоторые говорили, что он был в Ливонии, прожил там три года, выучился отлично по-латыни*; другие рассказывали, что он доходил до такой нищеты, что в Гоще у пана Гойского служил на кухне**; наконец, когда услышал, что Борис сделался своим подданным ненавистен за свое тиранство, тогда только решился открыться Вишневецкому***. Говорят****, что у него был алмазный крест, данный ему при крещении крестным отцом, князем Иваном Мстиславским, и это служило Вишневецкому одним из доказательств подлинности царевича*****.
   ______________________
   * Vassenberg, 14.
   ** Grevenbr., 12.
   *** Ibid, 11.
   **** Grevenbr.
   ***** Tovian., рукоп. И. П. Б. No 32.- Буссов, 32.
   ______________________
   Димитрий воротился с Мнишками и с Вишневецкими в Самбор. Тут паны кликнули клич, приглашали шляхту и Козаков идти с ними в Московщину добывать законному царю престол. Нетрудно было набрать в Украине охотников на какой-нибудь набег, особенно Вишневецким: они владели там множеством имений и голос их был повсюду знаем и уважаем.
   Пока собирались охотники, претендент опять поселился у Мнишка и опять начались пиры и веселости. Свидевшись вновь с Мариной, Димитрий, уже признанный от короля в звании царевича, стал смелее*. На помощь ему приспел патер Савицкий, втершийся к нему в дружбу иезуит. Он начал ему советовать жениться на Марине и представлял, что это будет полезно для предприятия. Родство с знатною фамилией произведет хорошее впечатление. "Воевода сендомирский горд! Ему подобного не найти; если вы снизойдете до вступления с ним в родство, то с этим вместе скорее достигнете отеческого престола; тогда никто не подумает, чтоб воевода, такой гордый и умный, мог не знать, за кого отдает дочь, и не вполне уверен, что вы настоящий Димитрий. Тогда и польский король будет явно за вас; тогда вы заставите замолчать голоса, которые теперь поднимаются вам во вред, вы удовлетворите и дворянству, и народу русскому. Поговорите с панной Мариной; заметите согласие, тогда поговорите с отцом. Конечно, он, прежде чем согласится, спросит моего совета; а вы уже знаете, что я скажу. Я знаю ваше расположение к истинной религии и так радуюсь, что вы преуспеваете на пути истины, что каждый день молю Бога о ниспослании вам благословения. Его благословение победит ваших врагов. Оно сильнее всякой человеческой мудрости, оно возведет вас на отцовский трон".
   ______________________
   * О том, как Димитрий сошелся с Мариной, существуют целые романические повествования. Долго он не смел заговорить с нею о любви, хоть давно уже сердце его таяло. Но вот однажды вечером увидел он красавицу в саду. Она была одна. Димитрий подошел к ней и сказал: "Панна! моя звезда привела меня к вам; от вас зависит сделать ее счастливою!" Марина отвечала: "Ваша звезда слишком высока для такой девушки, как я". Присутствие любимой особы взволновало его; он упал перед нею на колени; она протянула к нему руку, чтоб поднять его; он приложил ее к губам своим. "Моя рука, -- сказала Марина, отнимая свою руку, -- слаба для вашего дела; вам нужны руки, владеющие оружием, а моя может только возноситься к Небу вместе с молитвами о вашем счастье". "Я посвящу вам жизнь свою, -- восклицал восторженный юноша, -- я говорю это от души". Шорох идущих гостей перервал эти объяснения. Марина своим обращением томила, мучила Димитрия: то дарила ласковыми взглядами, то убивала неприступною холодностью; страсть его разгоралась сильнее и сильнее. Он заболел от любви. Марина показала к нему участие. "Я умру от любви к вам. -- сказал Димитрий. -- Тогда велите разрезать мое сердце и в нем увидите свой образ", -- "Перестаньте думать обо мне, -- сказала Марина, -- оправьтесь; станьте на челе войска, победите своих врагов, тогда подумаете, как победить мое сердце; только славными подвигами и доблестями вы меня завоюете!" Марина продолжала с ним прежнюю игру женского кокетства. Димитрий написал к ней страстное письмо. В ответ на него она всунула ему в руку записку, где он прочитал такие строки: "Вы много страдаете; я не могу быть безответною к вашей благородной искренней страсти. Победите врагов ваших и не сомневайтесь, что в свое время ваши надежды увенчаются и вы получите награду за ваши доблести".
  
   Говорят, что Димитрий выходил на поединок с каким-то князем, неравнодушным к Марине. Его называют испорченным именем Доренский -- может быть, это был один из князей Корецких. Это было в духе того времени. Прекрасная девица знатного рода гордилась тем, что за нее проливали кровь мужественные рыцари. Димитрий обронил письмо, полученное им от Марины. Князь поднял его, пришел в ярость, написал Димитрию дерзкое письмо, назвал его обманщиком и вызывал его на поединок. Соперники выехали верхом в восемь часов утра в рощу. Димитрий сбил князя с коня и стал этим довольствоваться, но князь, рассвирепевши, бросился на него Поединок кончился тем, что князь оцарапал Димитрию щеку, а Димитрий проколол ему насквозь руку. Князя увезли чуть живого. Мнишек удалялся от объяснений и радовался, что дочь его так умеет пленять сердца и покорила себе того, кто мог быть на престоле. Но Мнишек и Марина сохраняли такой вид, чтоб Димитрий не проникнул, что его желают больше, чем он Марины (Appendix being the amours, etc).
   ______________________
   Димитрий просил наставника поговорить о нем с воеводою, а когда услышал от иезуита, что Мнишек уже предупрежден, обратился к нему сам. Мнишек обрадовался, целовал его, обнимал нареченного зятя, плакал от умиления. Но свадьба отложена была до того счастливого времени, когда Димитрий, низвергнувши Бориса, сядет на престол московский: тогда он пошлет посольство и отец приедет с невестой к сильному и могучему монарху. Мнишек нашел отговорку очень благовидною. Он сказал Димитрию так: "Чтоб доказать вам свое расположение, я откладываю вашу свадьбу до того времени, когда труп Годунова послужит ступенью вам на трон. Это совершенно против собственного моего желания и выгод, но я вас прошу: поступите так; это мой отеческий и дружеский совет. Сигизмунд готов вас поддерживать, и знаете ли, что у него на уме? Он надеется выдать за вас свою сестру, поэтому только он и благоприятствует несколько вашему предприятию. Другие паны воеводы будут завидовать нашему родству; многие рассчитывают на вас и перестанут помогать вам, когда узнают, что вы женитесь на моей дочери, а вам следует расти, а не малитися, увеличивать, а не уменьшать число своих союзников*. Не возражайте мне, я знаю лучше ваш путь. Я пойду с вами; пожертвую всем, что имею, за возвращение вам отеческого достояния"**.
   ______________________
   * Esame critico. Ciampi. 32 -- 35.
   ** The Russ. Impost., 39.
   ______________________
   Удостоверившись, что дочь совершенно пленила Димитрия и, следовательно, можно теперь из него, как говорится, вить веревки, Мнишек потребовал крупную цену за свою красавицу. 23 мая 1604 года Димитрий вручил Мнишку запись, где давал слово жениться на панне Марине по восшествии на престол и налагал на себя проклятие за неисполнение такого обещания; обещал прежде всего дать Мнишку 100000 польских злотых на подъем и уплатить долги его и для покупки убранств невесты и столового серебра; а потом обещал во владение будущей жене своей Новгород и Псков со всеми уездами этих государств и отрекался сам владеть в них. В этих землях предоставлялось ей давать своим служилым людям поместья и вотчины, ставить римско-католические монастыри, костелы и школы и содержать сколько угодно римско-католического духовенства. В записи прибавлялось, что это делается потому, что он сам будет стараться привести свое государство во единую веру Римско-католической церкви*. "Если я этого не сделаю в течение одного года, -- было сказано в этой записи, -- то вольно будет ей развестись со мною; а захочет -- подождет более года". Такая запись была в порядке вещей того времени. В Литве и Польше при сговоре жених всегда давал своей невесте в вено сушу, назначал ее, и полагалось, что следовало заплатить ее на деле вдвое против того, а в залог оставлялась треть его имения; в случае смерти мужа и бездетности жена владела заложенною частью имения, а наследники имели право выплатить двойную сумму вена и возвратить в свой род имение. Кажется, и здесь Новгородская и Псковская земли отдавались в вено Марине как третья часть наследственного владения Димитриева. Сумма сто тысяч злотых, обещанная Мнишку, также полагалась вдвое, и потому впоследствии Димитрий заплатил ему 200 000 злотых. Существует еще другая запись -- от 12 июня 1604 года. Там претендент обещал дать самому Мнишку в вечное и потомственное владение Смоленское и Северское княжества, за исключением половины Смоленской земли и шести городов Северской, которые отдавал Польской Короне ради дружелюбия с польским королем**.
   ______________________
   * Собр. гос. грам., II, 161.
   ** Собр. гос. гр. II, 166.- Petricii, 24.
   ______________________
   Существование такой записи было отвергаемо впоследствии польскими послами, спорившими с русскими боярами. Тогда они возражали, что Мнишек, сенатор Речи Посполитой, не мог принимать того, что уже принадлежало по праву Речи Посполитой. Но, видно, претендент не стеснялся обещать одно и то же и Речи Посполитой, и Мнишку, для соблюдения приличия делал свой подарок пополам, но, как оказалось впоследствии, не думал исполнить того, что принужден был обещать им. Во всяком случае, видно, что и Сигизмунд, и Мнишки распоряжались на счет претендента самым бесцеремонным образом Русскою землею, куда вели его на трон. Димитрий должен был на все соглашаться; у него не было денег; а Мнишек, удостоверившись, что Димитрий женится на его дочери, и получивши записи, начал деятельно работать, своим влиянием собрал денежные пожертвования; по его призыву сходились люди и давали на издержки в чаянии будущих благ*.
   ______________________
   * Petricii, 26.
   ______________________
   Так Димитрий поневоле потакал окружавшей его среде и оставлял ей надежды, которые сам не считал осуществимыми. Несмотря на то что он получил письмо от папы еще в Кракове, он отвечал на него не ранее 30 июля*. Говорят, что при пособии Савицкого Димитрий тогда так наловчился в латинском словосочинении, что сам составлял письмо к папе**. В своем письме Димитрий "извинялся нездоровьем, мешавшим ему при других обстоятельствах, и в том числе при недостатке средств, предпринять свой поход в Московию, благодарил святого отца за внимание и благочестивые нравоучения, изъявлял намерение всегда помнить их и обещал, если Бог, защитник невинных, пособит ему возвратить похищенный престол, посвятить юность, здоровье и самую жизнь на пользу христианства и апостольского престола, стараясь вести подвластные ему народы к той же цели для восхваления имени Божия". В письме его не было ни явного принятия католичества или унии, ни положительного обещания за свой народ. Все ограничивалось двусмысленными изъявлениями расположения; католики могли толковать это к своей выгоде так, как будто Димитрий уже принял римско-католическую веру; Димитрий оставлял возможность на будущее время оставаться с одною терпимостью римско-католического вероисповедания, не давая ему исключительного первенства.
   ______________________
   * Письмо Димитрия к папе, сообщенное в итальянском переводе г. Минцлофом.
   ** Grevenbr., 13.
   ______________________
   Живучи у сендомирского воеводы, Димитрий написал грамоты к московскому народу и послал их вперед, прежде чем он войдет в свое наследие. В этих грамотах он благодарил тех, которые ему помогли спастись, и увещевал народ русский отстать от Бориса и признать законного государя. Эти грамоты появились в украинных землях и подготовляли народ к появлению царевича. Борис принял чрезвычайные меры, чтоб ничего и никого не пропускать из Литвы; но грамоты Димитрия входили в Московское государство в мешках с хлебом, который привозился в Россию по случаю дороговизны*. Явилось множество незваных слуг и пособников претенденту, его воззвания переписывались и распространялись по дорогам, на улицах городов и посадов**. Послан был еще какой-то Свирский на Дон снова возбуждать донских Козаков. Между тем двое Борисовых слуг прокрались в Самбор, с тем чтоб убить царского врага. Они прикинулись верными Димитрию и однажды в полночь намеревались извести его, а сами бежать. Один из них пошел седлать лошадей, другой взялся убить царевича. Но тот, который пошел за лошадьми, был пойман и признался. Тогда отыскали другого. На счастье Димитрия, он долго вечером сидел у Мнишка и не шел в свои покои, где его стерег убийца. На другой день казнили обоих заговорщиков и с тех пор берегли неусыпно царевича***.
   ______________________
   * Petric, 19.
   ** Ст. спис. Арх. И. Д. No 26.
   *** Zabczeyc, Mars Mosk.
   ______________________
   Под Глинянами сделан был сбор войска. Составилось коло рыцарское, на нем выбрали начальником, или гетманом, Юрия Мнишка и трех полковников: Адама Жулицкого (800 человек), Станислава Гоголинского (1400 чел.) и Адама Дворжицкого (400 чел.)*. Передовою стражею начальствовал Неборский с двумястами человек пятигорцев. Полки делились на роты. Набралось тогда тысяч до трех человек. Они двинулись к Днепру. Тут присоединились к ним две тысячи днепровских Козаков.
   ______________________
   * Zabczeyc.
   ______________________
   Что было тогда в Южной Руси буйного, развратного, враждебного гражданскому порядку и спокойствию, стекалось под знамя московского претендента. В сеймовых речах того времени каждый год жаловались на своевольство шаек в южной Руси; неудачный исход бунтов Косинского и Наливайка несколько лет не допускал проявляться своевольству в слишком больших размерах, но не истребил его. Теперь появление московского царевича сделалось собирательною точкою для украинской удали; составленные в пользу его отряды, прежде чем вступили в Московское государство, успели себя выказать, как только собрались в условленное место. На сейме 1605 года говорили о сподвижниках Димитрия, что татары своими набегами не наделали столько бесчинств и горестей народу, сколько поборники московского царевича*. Замойский продолжал быть главным препятствием намерениям сендомирского воеводы и Вишневецких с их названым московским царевичем. Мнишек в мае писал к нему снова, представлял, что для успеха дела не следует тратить времени и можно было бы открыть военные действия без воли сейма, по воле короля и сенаторов, -- можно надеяться на успех заранее, так как Бориса москвитяне не терпят и все обратятся к своему законному наследнику престола. "Это человек, -- писал он, -- богобоязненный и умный, полагает всю надежду на Бога и на польского короля и готов на всякие условия и договоры. Я не вижу необходимости стесняться договором, заключенным с Борисом, который достиг власти крамолами, а не по праву!" И названый Димитрий снова писал к Замойскому, хотя и огорчался, не получивши от него ответа на первое письмо. Он писал теперь: полагает, что Замойский не отвечал ему по поводу титулов, им принятых, но "я, -- выражался он, -- употребляю их потому, что Бог и предки мне их даровали. Неприлично, -- писал он также, -- мне входить в рассуждения о том, что говорит королю совесть по поводу договора с Борисом, но посудите, должен ли я терять поэтому свое право?" Он умолял оказать ему в его бедном положении утешение присылкою ему письма. Замойский опять-таки оставил без ответа претендента, которому отнюдь не доверял, а к Мнишку написал выговор за то, что он собирает около себя войско, не давая знать о тоя ему, законному главному начальнику всех военных дел в Речи Посполитой. "Уж и так, -- выражался Замойский -- ропщут на вас за то, что от такого сбора людей причиняются неприятности жителям; если же вы этим навлечете какой-нибудь вред от неприятеля, то это будет приписываться вам. Следует, полагаю, вам подумать об этом. В Москве чуют и все хорошо знают, что у вас готовится. И они против вас приготовятся гораздо исправнее, чем кажется вам. Рассудите -- может ли кто из частных лиц толковать по-своему присягу его величества короля? Сохрани Боже, неудачи: тогда сомнительною будет для нас возможность возмездия москвитянам, так как вина будет наша, начало положится от нашей стороны несоблюдением мирного договора. Прибавлю: все полагают, что вы действуете противно воле короля, и я сам, будучи военным сановником, не получил от его величества никакого заявления в вашу пользу, напротив, из отзывов его величества уразумеваю противное. Это я писал вам уже не раз и более ничего не могу вам написать".
   ______________________
   * Bibl.Villan. No31.
   ______________________
   Приближаясь к Киеву, ополчение боялось князя Острожского, который, как видно, не благоволил предприятию. Отряд его следил за ополчением, и удальцы боялись, чтоб Острожский не ударил на них, держали наготове лошадей и не спали по ночам. Когда они дошли до Днепра близ Киева, то не нашли ни одного парома для переправы. Острожский с намерением велел угнать все паромы, которые обыкновенно стояли на перевозе. Перед тем незадолго к нему приезжал посланец от патриарха Иова, Афанасий Пальчиков, с грамотою, где патриарх уверял, что "называющий себя Димитрием -- беглый дьякон; сам патриарх посвящал его и весь Освященный собор это знает. Впоследствии он впал в злые еретические дела и чернокнижие и, страшась справедливой казни, бежал". Патриарх убедительно просил не только не оказывать помощи "вору", но поймать его и прислать в Москву для достойного возмездия по делам его*. Острожский не отвечал на эту грамоту ничего. Киевский воевода не верил, чтоб претендент был истинный Димитрий, не хотел помогать его делу, но не хотел и раздражать Вишневецких, Мнишков, у которых была огромная партия, а предпочел не мешаться в это дело никак.
   ______________________
   * Арх. иностр. дел, No 26.
   ______________________
   Ополченцы ждали несколько дней у Днепра и послали искать паромов; наконец нашли их, переправились, потерявши только одного товарища, который в припадке горячки бросился в воду. В Остре присоединился к ним староста остерский Ратомский с толпой украинской вольницы.
   "На левой стороне Днепра, -- говорит соучастник*, -- нам пришлось идти посреди дубрав и веселых полей; все вокруг цвело изобилием, и мы себе все нужное получали к нашему удовольствию". Здесь явились к Димитрию в другой раз послы от донских Козаков с изъявлением охоты служить спасенному чудесно царевичу всем вольным Доном. Они в доказательство своей верности привели к ногам его дворянина Петра Хрущова, посланного Борисом для возбуждения их против Димитрия. Пленник, приведенный к нему в кандалах, как только посмотрел на претендента, тотчас упал ему в ноги и говорил: "Теперь я вижу, что ты природный, истинный царевич; ты похож лицом на отца своего, государя царя Ивана Васильевича. Прости и помилуй нас, государь; по неведению нашему мы служили Борису, а как увидят тебя, все признают тебя". Димитрий понял, что в признании Хрущова мало искренности, и, освободив его от оков, держал, однако, несколько времени под стражею и допрашивал его. "Я, -- сказал Хрущов, -- жил далеко от Москвы, в Васильгороде, а в Москву меня призвали, и я был в Москве только пять дней, а потому не могу достаточно обо всем сказать". Он сообщил только то, что мог узнать в продолжение пяти дней. По его показанию, Борис по-прежнему старался, чтоб о Димитрии не говорили, и, пославши в Северскую землю войско под начальством Петра Шереметева и Михаила Салтыкова, дал им наказ охранять край не против царевича, а против перекопского царя. "Я, -- говорил Хрущов, встречался с ними, был у Шереметева на обеде, а у Салтыкова на ужине и сказал, что меня Борис послал к донским козакам побуждать их на того, кто назвался царевичем; а Шереметев пожал плечами и сказал мне: мы ничего не знаем, нас послали на татар, но мы догадываемся, что идем не против татар, а против другого: если он в самом деле природный царевич, то трудно будет против него воевать. А как я был в Москве, так Борис дознался, что двое господ, Василий Смирной да Меньшой Булгаков, пили за здоровье царевича; первого приказал убить в тюрьме, а другого утопить; только его еще не утопили, как я в Москве был". Хрущов сообщил также слух, что Борис ласкает и приближает в себе Смирнова-Отрепьева, который назвался родственником тому, кто явился царевичем; Борис его отправил в Польшу. И то было не при нем. Относительно расположения умов Хрущов радовал претендента, уверяя, что его письма и грамоты читаются народом с любовью**.
   ______________________
   * Borsza, Истор. Библ., I, 367.
   ** Собр. госуд. гр. и догов., II, 173 -- 178. -- Rome et Demetrius. Pieces justificatives. I. Depeches de Rangoni, No 19.
   ______________________
   Октября 16-го называвший себя царевичем Димитрием вступил в Московское государство и отправил Борису письмо, где припоминал его злодеяния, извещал о своем спасении, убеждал добровольно оставить престол и удалиться в монастырь и обнадеживал своим милосердием к нему и его семейству*.
   ______________________
   * В одном рукописном дневнике о событиях этого времени помещено такое письмо в польском переводе, но оно, очевидно, или подложное, или, вероятно, испорченное неверным переводом и вставками:
  
   "Мы, Димитрий Иванович, божиею милостию царевич всея Руси, удельный князь Углицкий, Дмитровский, Городецкий, по роду от предков своих наследственный государь великого царства Московского, похитителю власти нашей над государством Борису Годунову любовь и напоминовение, желаем неисповедимых щедрот вышнего Бога и предлагаем нашу милость. Мы недавно еще писали письмо к тебе и напоминали тебе по-христиански; но твои коварства, о, Борис, и злодеяния пусть будут известны людям; они важнее, чем ты хочешь притворно показать. Нам, природному государю твоему, жаль тебя, подданного своего; ты готовишься к пролитию христианской крови; жаль нам глупого разума твоего; ибо ты осквернил душу, созданную Богом по образу своему, и в своем упорстве готовишь ей большую гибель; разве не знаешь, что ты смертный человек и подлежишь случайности? Довольствоваться бы тебе, о, Борис, тем, что Бог дал тебе, не равнять бы себя с Богом, который распоряжается государствами, а ты противишься Богу и нарушаешь его заповеди. Так, будучи по воле Вышнего царя нашим подданным, ты украл при сатанинской помощи наше отеческое достояние, которое поручено нам во временной жизни, по воле Господа Бога, от наших предков; не знаем, как нам с тобой считаться: как с изменником или как с мучителем, который коварно захватил столицу предков наших? Но кто кладет злое основание, тот все должен потерять снова: ты, глупец, присвоивши себе государство, порученное нам от Бога, покусился на то, чего тебе не дала природа и запрещало брать общественное право. Ты не предвидел исхода делам своим и приготовил себе именно такой, на какой теперь должен смотреть с досадою и великим стыдом. Но еще недовольно того, что ты лживо объявил славу свою в сей краткий век; мы соболезнуем, чтоб ты не погубил души своей, и хотим дать тебе исповедь и припомнить тебе вкратце, какими путями ты достиг власти. Ты сам это лучше знаешь, но пусть другим также будут известны твои деяния. Ты захватил управление государством при посредстве и содействии сестры своей, жены нашего брата Федора; вкусна тебе показалась верховная власть. Брат наш Федор занимался большею частию богослужением, мы же были в малолетнем возрасте, и ты, не обращая на нас внимания, пролагал себе путь к престолу, преградивши доступ к блаженной памяти нашему брату, и начал истреблять некоторых знатнейших бояр, выдумывая разные вины. Прежде ты приказал умертвить князей Ивана и Андрея Шуйских и московских посадских лучших людей за то, что они были расположены к Шуйским; так, ты погубил Гая, купца знатного, приказал выколоть глаза Симеону царю казанскому, великому князю удельному Тверскому, сына его Ивана приказал отравить; но мало этого -- ты самому Богу не спускал: оскорблял духовный сан: митрополита Дионисия за то, что он укорял и обличал тебя перед братом нашим Федором за твои преступления, ты послал в ссылку, а брату нашему сказал, будто он внезапно скончался; а мы знаем, что митрополит до сих пор живет в Тихвинском (Хутынском) монастыре и ты ему дал льготу после смерти брата нашего. Многих других ты погубил; имен не упомним, потому что тогда были еще в недозрелых летах. Ты погубил цвет наших друзей и верных подданных. Только мы тебе стояли на дороге; ты чувствовал, что будешь в наших руках; хотя мы были и в молодых летах, но уже слышали о твоих злодействах. Помнишь ли, как мы тебе напоминали об этом нашими письмами? Помнишь ли, как послали к тебе священника с напоминанием? Помнишь ли, как мы отправили свойственника твоего Андрея Клешнина, который, будучи послан к нам от брата нашего Федора, надеясь на тебя, отнесся к нам неуважительно? Это тебе не понравилось, Борис, потому что мы были тебе препятствием к приобретению царства; и ты, коварный мудрец мира сего, искоренивши знатнейших князей нашего государства, стал точить нож на нас, и так как тебе, яко подданному, было страшно брата нашего Федора, то ты нашел прекрасный способ: подговорил дьяка нашего Михаила Битяговского и двенадцать спальников, Никиту Качалова и Осипа Волохова, чтобы нас умертвили; согласился на это, боясь тебя, и наш учитель и лекарь доктор Симеон, который берег здоровье наше; но, по воле Божией, мы через его посредство спасены от жестокой смерти, которую ты нам приготовлял: и чтобы твои смелые дела не открылись, ты прибегнул к средству, вполне достойному похвалы: ты сказал брату нашему Федору, будто в Угличе, где мы жили, большой мор; а чтоб из Углича не пришла весть к брату нашему о том, что с нами сталось, ты подвел крымского хана с большими силами к Москве и в то время, когда приготовил нам смерть, приказал зажечь столичный город Москву в нескольких местах и другие окольные города, чтобы люди были заняты другими важными делами, и в это-то время велел нас убить и замучить; чтоб способ смерти нашей не стал известен брату нашему Федору и другим людям, ты приказал в продолжение нескольких недель поджигать Москву, чтобы тем временем кончить свои дела, и объявил нашему брату Федору, будто мы сами убили себя в припадке падучей болезни. Брат наш, опечалившись, велел привезти тело наше в Москву, а ты склонил на свою сторону патриарха, которого сам из митрополитов посадил на престоле. И говорили вы, что не следует класть тела самоубийцы между телами помазанников Божиих. Брат сам хотел уехать в Углич, а ты сказал, что там большое моровое поветрие. С другой стороны, против царя крымского расположил войско, которое было вдвое сильнее неприятеля под Москвою, и запретил под смертною казнью выходить на герцы. И так три дня смотрели вы к глаза неприятелю и отпустили его свободно, и он ушел себе, не сделавши вреда нашему государству: а ты на третий день пустился за ним будто в погоню, не допуская брату нашему предаться печали о смерти нашей. Между тем пожары объяснились, когда земский судья, боярин Андрей Клобуков перехватил поджигателей. Они показывали на тебя, что ты их подговаривал; а ты, желая показать, что это вовсе не твое дело, подговорил тех, которые дали тебе себя поймать, чтоб они на пытке показывали на Клобукова, и тогда ты его, по их наговору, отдал в пытку и замучил. Когда же стали говорить, что мы не сами убили себя, а нас умертвили, тогда ты с притворным сожалением приказал о нас сделать сыск, и, схвативши слуг наших, одних замучил на пытке, других утопил, третьих бросил навеки в темницы как будто бы за то, что не уберегли царевича. Когда же все исполнилось по твоей мысли, тогда ты посягнул на жизнь брата нашего, и ускорил его смерть, и плакал, невинная овечка с волчьим сердцем... Думал ты, что уже нет более прямых наследников нашего дома, и показывал сам, будто не желаешь царствовать, а между тем разными обычными способами коварства достигал этого: ты рассыпал большие деньги убогим, слепым, хромым, расслабленным, раздавал милостыню с злою целью поднял за себя голь и устроил так, что по всем городам и в Кремле бесчисленная толпа тебя провозгласила царем и малые дети кричали: благослови, Боже, быть ему государем, он достоин этого! Но какая награда досталась за то, показало твое царствование: ты погубил свойственников отца нашего Романовых, князей Черкасских, Шуйских; и до сих пор еще многие чувствуют твое добросердечие.
  
   Мы пишем тебе это краткое исповедание с тою целью, чтоб ты опомнился, не приводил нас своею злобою к большему гневу и себя не доводил до гибели. Разве мало тебе, что Бог избавил меня от рук твоих, от жестокой смерти? Но ты, оставаясь в прежнем упорстве и зная, что мы, Димитрий, живы, хочешь уподобиться Богу и творить людей по своей мысли и начинаешь нас, Димитрия, окрещивать чернецом Григорием, Отрепьевым сыном. Но скоро узнаешь, кто Григорий и кто Димитрий; ты, конечно, этому не рад, но следует сказать тебе, глупцу, совсем лишенному рассудка: не посылай к мудрым и благоразумным, знающим про твои злодейства. Но приходит конец твоим злодеяниям, и правда и справедливость возьмут верх: никто в свете не может их истребить. Как ни тяжко тебе, а придется уступить царство; но сам видишь, что оно следует нам по справедливости. Лучше же потерпеть тебе временное посрамление, чем послать душу свою на вечную гибель в адский огонь. Видим, что ты не заботишься о Боге и душе своей; тем хуже. Возврати же лучше нам наше; а мы простим для Бога все твои вины и, заботясь о душе твоей, которая в каждом человеке драгоценна, назначим тебе спокойное место для покаяния. Лучше тебе на этом свете потерпеть, чем гореть вечно в аду за множество душ: замученные тобою, они взывают к Богу об отмщении. Ведь мы терпели в недавнее время по грехам: скитались по монастырям, ибо Господь Бог через тебя отнял у нас достояние. Напоминаем же тебе, Борис: иначе скоро увидишь, что не помогут более тебе никакие коварства. Помысли о конце твоем и предупреди заранее беду свою. Затем желаем тебе от Господа Бога доброго здоровья и души спасения". Historya Dmitra falszywego, в рукоп. И. П. Б. Польская истор., f. No 33.
   ______________________
   Разом с письмом к Борису посланы были с агентами по России воеводам, дьякам, служилым, гостям, торговым черным людям списки с другой грамоты, от имени претендента, такого содержания:
   "Бог милосердый по своему произволению покрывал нас от изменника Бориса Годунова, хотевшего нас предать злой смерти, не восхотел исполнить злокозненного его замысла, укрыл меня, прироженого вашего государя, своею невидимою рукою и много лет хранил меня в судьбах своих; и я, царевич Димитрий, теперь приспел в мужество и иду с Божиею помощью на прародителей моих, на Московское государство и на все государства Российского царствия. Вспомните наше прирожение, православную христианскую веру и крестное целование, на чем вы целовали крест отцу нашему блаженной памяти государю царю и великому князю Ивану Васильевичу всея Русии и нам, детям его -- хотеть во всем добра; отложитесь ныне от изменника Бориса Годунова к нам и вперед уже служите, прямите и добра хотите нам, государю своему прироженому, как отцу нашему блаженные памяти государю царю и великому князю Ивану Васильевичу всея Русии; а я стану вас жаловать по своему царскому милосердому обычаю и буду вас свыше в чести держать, ибо мы хотим учинить все православное христианство в тишине и покое и в благоденственном житии"*.
   ______________________
   * А. А. Э., II, 76.
   ______________________
   Отправив эти послания, нареченный Димитрий двинулся в Московскую землю.
  

III
Взятие Моравска и Чернигова. -- Осада Новгород-Северска. -- Победа Димитрия. -- Добрыницкая битва. -- Отступление в Путивль

   Первый город, который ему предстояло в Московской земле взять, был Моравск, иначе Монастырево. Воеводами там были Борис Ладыгин и Елизар Безобразов. Димитрий, остановившись от Моравска верст за 30 на самой границе, в Шляхетской слободе, отправил туда Козаков запорожских под начальством Дилешка с 2000, Куцька и Швайковского. В Моравске полученные грамоты произвели свое действие: жители и ратные люди взбунтовались, отлагались от Бориса и кричали, что они хотят служить законному государю Димитрию Ивановичу. Воеводы заупрямились. Их связали* и прислали сказать Димитрию, что они поддаются. Не понимая такой быстрой сдачи, поляки, бывшие с Димитрием, не могли приписывать этого иному побуждению, кроме страха. Димитрий отправил вперед ротмистра со ста пятидесятью воинами, а на другой день сам подступил под Моравск**. Войско стало обозом. Сам царевич с воеводою поехал в город. Жители встречали его с хлебом-солью и представили его суду связанных воевод. Димитрий обошелся с ними ласково, дал им свободу и обворожил русских при первом знакомстве с ними в звании царевича. Мнишек призывал к себе этих севрюков, как назывались вообще жители Северской области, говорил им, кто он такой: что он сенатор польский и радный пан и, стало быть, не станет лгать, уверял и клялся, что с ним идет настоящий царевич. Для большего успеха он говорил, что король и вся Польша приняли участие в изгнанном царевиче, и если москвитяне не примут его добровольно и не покорятся ему, то пойдет на них войною королевское войско. С этими вестями отправили севрюков по окрестным поселениям распространять между народом весть о спасении Димитрия и убеждать скорее покориться ему, чтоб избежать прихода королевских войск. Посланцы эти имели чрезвычайный успех. Им помогало еще то, что в Северскую землю Борис ссылал множество всяких людей, и действительно дурных, беспокойных, и просто своих недоброхотов, которых у него было много. Они, с своей стороны, располагали жителей отложиться от Бориса и признать настоящего государя. В Северщине стали составляться шайки на помощь Димитрию.
   ______________________
   * Дневн. соврем, в Hist. Russ. Mon., II.
   ** Сказ. совр. Паэрлэ, 6.
   ______________________
   Из Моравска претендент двинулся на Чернигов. Там был воеводою Иван Андреевич Татев с товарищами. Не доходя Чернигова, Димитрий послал туда отряд Козаков. Подошедши к Чернигову, козаки увидали крепкий город, окруженный плохо укрепленным посадом, и, подъехавши, кричали: "Поддавайтесь царю и великому князю Димитрию Ивановичу; Моравск уже поддался!" В городе сделалась суматоха; иные кричали: "Сдаваться!", другие кричали: "Биться!" Иван Андреевич Татев был за Годуновых. Со стен города дали залп по козакам, и так удачно, что сразу многих положили. Козаки отступили и ударили на слабый посад. В это время партия, противная Борису, взяла верх; на ее сторону перешли товарищи Татева. Ивана Андреевича связали и послали сказать козакам, чтоб они перестали нападать на посад: все черниговцы бьют челом царевичу. Но козаки не слушали, ворвались в посад, стали грабить жителей и бесчинствовать. Тогда гонцы поскакали от черниговцев к Димитрию просить, чтоб он остановил буйство Козаков: Чернигов признает его власть добровольно. Царевич послал немедленно к козакам Станислава Борша с товарищами. Но когда эти посланцы прибыли, то уже козаки сделали свое дело: весь город облупили. На другой день пришло все войско и стало обозом. Димитрий, увидевши, что сделали козаки, послал им сказать: "Отдайте все, что вы награбили незаконно у черниговцев; а не отдадите, пойду биться против вас с рыцарством". Козаки прислали ответ: "Когда мы подошли к Чернигову, по нас стреляли и многих убили и ранили; поэтому мы и взяли посад, чтоб вознаградить себя; мы хотели этим царевичу прислужиться; мы боимся, чтоб Москва, укрепившись, не стала нам сильною". Но Димитрий этим не удовлетворился и требовал, чтоб козаки воротили награбленное. Козаки упорствовали; царевич настаивал. Так прошло несколько дней; наконец козаки должны были уступить и обещали воротить награбленное, но воротили не все, оставивши у себя кое-что. Димитрий обласкал черниговцев. Татев присягнул ему служить и прямить. Но для верности Димитрий оставил в Чернигове одного из ротмистров, Яна Запорского. В черниговском городе Димитрий нашел на 10000 злотых казны, и разделил ее между своею дружиною*. Она начинала уже вопить о заплате жалованья.
   ______________________
   * Borsza, Ист. Библ., I, 368.
   ______________________
   4 ноября выступило войско, значительно усиленное пристающими к нему русскими и козаками, к Новгороду-Северскому и шло до него восемь дней. Везде по берегам рек Десны, Свиницы и Сновы покорялись Димитрию жители сел и деревень. Не было ни сопротивления, ни боязни: народ не разбегался, как обыкновенно бывало, когда приближается войско, но выходил навстречу с хлебом и солью; севрюки с умилением смотрели на своего государя, чудесно избавленного Богом, и кричали в исступленной радости: "Многая лета царю Димитрию Ивановичу!" На дороге прискакал к нему гонец из Польши и 8 ноября привез панскую грамоту*.
   ______________________
   * Собр. гос. грам., II, 169.
   ______________________
   То был ответ на Димитриеву. Эта грамота, писанная еще от Клемента VIII, не дошла до нас, но, без сомнения, в ней были побуждения не забывать своего назначения. Таким образом, когда все на Руси склонялось к Димитрию во имя отеческого православия, когда к нему выходили священники и миряне с православными иконами, папская грамота должна была стать для него невольно зловещим кошмаром, предсказывавшим ему, что в будущем не так легко может он расплатиться за помощь, которую ему теперь оказывают чужие. Достойно замечания, что, когда папа переписывался с Димитрием и признавал его законным наследником, в половине июля того же года снаряжено было опять посольство в Персию и папа просил очень дружелюбно Бориса пропустить чрез московские владения пятерых кармелитских монахов, отправленных для этой цели*. Видно, что св. отец взирал тогда самым наблюдательным оком на отдаленную и непокорную его власти Московию.
   ______________________
   * Hist. Russ. Mon., I, 55.
   ______________________
   11 ноября стало ополчение под Новгородом-Северским. Тут претенденту уже не пошло как по маслу, подобно тому как шло до сих пор. Здесь он должен был встретить препятствия. В Новгороде-Северском начальствовал воевода умный, расторопный, храбрый, знавший ратное дело и умевший держать в повиновении подчиненных. Это был окольничий Петр Федорович Басманов, брат убитого в бою против Хлопки, сын одного из гнуснейших сподвижников мрачного периода тиранства царя Грозного. Он знал дух народа. Он знал, что как только прибудет войско с Димитрием, то между жителями откроется желание пристать к нему. Наступило зимнее время: Димитрию сдались бы прежде всего посадские и Димитрий утвердился бы в теплых избах посада. Басманов послал двести стрельцов и внезапно приказал сжечь посад, а жителей загнать в город. Жители убегали с тем, что успели схватить. Подъехав к Новгороду-Северскому, Димитрий послал вперед Козаков. Они пришли уже на потухающий пожар. Жалко им было посада; сожалели они о нем с своей козацкой точки зрения: лучше было бы его так ограбить, как ограбили черниговский. Остановившись, они не знали, что делать, и дали знать Димитрию. На другой день подошел к Новгороду-Северскому сам Димитрий со всем войском и отправил трех поляков и несколько московских людей из Моравска с предложением сдаться и присягнуть Димитрию Ивановичу, как это сделали другие. Но Басманов принял их не так, как другие: со стен Новгорода-Северского закричали им: "А, б......сыны, приехали на наши деньги с вором!"
   Ополчение Димитрия стало обозом над рекою Десною, версты за полторы от замка. 14 ноября приготовили они свои пушечки, которых у них было восемь небольших немецких полевых, да шесть смиговниц на колесах; стали стрелять из них по городу, ничего не сделали: не могли пробить стены. Выстрелы из города, напротив, нескольких побили и покалечили. Потом охотники сошли с лошадей и пошли было на приступ; два раза подходили они к стенам и два раза их отбивали; тем, которые доходили до стен, бревнами и колодами покалечили руки и ноги. Через четыре дня, 18 ноября, с субботы на воскресенье, задумали Димитрий и Мнишек зажечь стены, иначе невозможно было и думать добыть город, когда пушки были так малы, что не могли пробить стены. Выстроили подвижные деревянные башенки, поставили на санях и тихо покатили по пепелищу посада. При них шли человек триста с соломою и хворостом; нужно было разложить огонь у самых стен так, чтоб занялись стены. Но от Басманова не укрылись эти замыслы: только что димитриевцы стали приближаться к стенам, Басманов велел стрелять со стен, и выстрелы прогнали их. Другой раз собрались они и пошли, придавши себе храбрости, -- и опять выстрелы со стен разогнали их. Оправились они и в третий раз пошли к стенам с такими же снарядами; но и в третий раз Басманов разогнал их. Так суетились они бесполезно целую ночь до рассвета. Человек до десяти выбыло*. Утром раздосадованные поляки стали роптать и говорили царевичу, что теперь уже не пойдут на приступ; а царевич отпускал им такие колкости: "Я думал, что поляки великий народ, а они такие люди, как и другие!" "Не порочь нашей славы! -- закричали бывшие при нем рыцари. -- Все народы знают, что нам не новость добывать приступом крепкие замки; хотя теперь это не наша обязанность, но мы и тут не хотели потерять славы предков наших; прикажи только прежде дыры пробить в стене. Как придется нам в поле встретиться с этим же неприятелем, так вот тогда узнаешь, ваша милость, каковы мужество и храбрость наша; вот тогда полюбуешься доблестями поляков!"
   ______________________
   * Сказание соврем. Паэрлэ, -- Borsza, Истор. Библ., I, 371 -- 375.
   ______________________
   В воскресенье, 19 ноября, Димитрий мог утешиться от неудачного приступа. Пошли из Путивля посланцы и объявили, что путивляне повязали воевод и отдают ему Путивль со всем уездом. На другой день приведены эти воеводы. Вот как дело происходило по рассказам современников: был у Димитрия отряд из московских людей, что жили поместьями в польской Руси; они пристали к нему первые, когда он набирал дружину в Самборе. Они отправились из-под Новгорода-Северского за живностью для войска и наткнулись на отряд, посланный из Путивля. "Что вы за люди?" -- спрашивали путивляне. Те отвечали: "Мы братья ваши; едем в свою землю с Димитрием Ивановичем, нашим прироженым царем". Путивляне забирали их в плен и грозили им пыткою, но Димитриевы воины сказали: "Вольно вам делать с нами что захотите; только мы иначе не можем сказать, как уже сказали; мы знаем и наверно дознались, что это наш истинный государь, царевич Димитрий; и вам, братья, советуем поклониться ему". Пока путивляне довезли их до Путивля, сами совершенно перешли на их сторону; а приехав в Путивль, подняли всех ратных людей и жителей; и все объявили себя за истинного царевича, законного наследника Московского государства. Воевод привели к Димитрию под Новгород-Северский*; одного из них, Михаила Михайловича Салтыкова, связали, а другой, князь Василий Рубец-Масальский, сам без принуждения объявил себя за Димитрия. То же сделал дьяк Богдан Сутупов, и другие ратные так же поступили. Василий Рубец-Масальский скоро вошел к Димитрию в особенную доверенность, а дьяк Сутупов доставил Димитрию деньги, которые сам привез недавно из Москвы для раздачи войску; этим он поддержал Димитрия, когда тот сильно нуждался в деньгах, и за то впоследствии Сутупов сделался думным дьяком. Димитрий послал в Путивль установить порядок Станислава Боршу и приказал ему вернуться скорее назад.
   ______________________
   * Ник. лет., 63. -- Borsza, Истор. Библ., I, 375.
   ______________________
   24 ноября -- новая радость: приехал посланец из Рыльска и объявил, что рыльчане сдаются и признают Димитрия. Чрез несколько часов в тот же день еще одна радость: приехал посланец из Комарницкой волости и объявил, что она сдалась с городом Севском и тамошние воеводы взяты. 1 декабря пришло известие из Курска, что этот город признал Димитрия Ивановича. Потом 2 декабря новый посланец привез известие, что сдались Кромы. Вслед за тем Димитрий узнал, что на его сторону перешел Белгород. Войско Димитрия беспрестанно увеличивалось и уже простиралось до 15000, кроме отрядов, которые находились в покорившихся городах и готовы были присоединиться, как будет нужно.
   Димитрий продолжал стоять под Новгородом-Северским. Напрасно к городу не раз подъезжали поляки, убеждали покориться царю и великому государю, грозили истреблением и старых и малых, когда придется взять Новгород-Северский приступом. "Убирайтесь! -- кричал им со стены Басманов. -- У нас государь царь и великий князь всея Русии Борис Федорович на Москве, а ваш Димитрий -- вор и изменник; вот его скоро посадят на кол со всеми единомышленниками!"* 2 декабря стали было палить из новых пушек, привезенных из Путивля; и то не помогло: эти пушки не пробили стен Новгород-Северского кремля, а пушки у Басманова были отличные; сам Басманов то и дело что бегал по стене, сам зажигал фитили, сам учил направлять пушку, осматривал днем и ночью стены и, главное, не допускал предательства. Правда, при тесноте, какая была в кремле, куда согнаны были все разоренные "посадские людишки", Басманов не мог усмотреть, как некоторые переходили в обоз Димитрия. Так, 27 ноября в один день перебежали туда 80 человек**
   ______________________
   * Сказан, соврем. Паэрлэ, 4.
   ** Собр. гос. грам. II, 170.
   ______________________
   5 декабря услышали в обозе Димитрия, что приближается войско, посланное Борисом на своего врага.
   Еще в июне в Москве у царя с Освященным собором и с Боярскою думою состоялся приговор о том, чтоб не только из поместьев и вотчин, но и из имений церковного ведомства, владычных и монастырских, снаряжены были слуги с оружием и отправлены в Калугу в полк к Мстиславскому*. В этом приговоре правительство уже сознавалось, что дела его пошли плохо: козаки, забыв крестное целование, изменяют, многие из русских прельщаются от "вора" и передаются на его сторону; многие хотя еще не изменяют явно, но бегают от службы самовольно или не хотят идти на службу. Тогда, по известию современника**, употребляли крутые меры: за ослушание или медленность сажали в тюрьмы или секли плетьми так больно, что на спине не оставалось целого места, где бы можно кольнуть иглою. Такими-то мерами согнали войска, как сказано выше, от сорока до пятидесяти тысяч. Носились преувеличенные слухи о ого величине: одни говорили, что в нем сто тысяч, другие -- двести тысяч. В нем были доброжелатели Димитрия, и за десять дней до его появления в обоз претендента приходили письменные извещения о движении войска; а когда оно приближалось, то некоторые, отделившись от годуновцев, переходили в стан Димитрия служить законному государю.
   ______________________
   * Собр. гос. грам. II, 164.
   ** Маржер., 46.
   ______________________
   Главный предводитель царского войска был князь Федор Иванович Мстиславский, человек ничтожнейший по дарованиям, зато знатный по происхождению -- первая личность в Боярской думе. До сих пор не было ничего, что бы побуждало надеяться на преданность этого человека Годуновым. Отца его при царе Федоре постриг Борис насильно; сестру его за то, что ее хотели навязать слабоумному царю, также заточили в монастырь. Ему самому не дозволял жениться подозрительный царь с намерением прекратить род, стоявший выше рода Годуновых. Теперь* Борис бросил ему надежду, что если он истребит Димитрия, то получит в супружество царскую дочь Ксению, да еще даст ему Казанское и Сибирское государства в удел. С этой надеждой и отправился Мстиславский предводительствовать над войском, отличаясь блеском своего родового имени за недостатком способностей.
   ______________________
   * Is. Mass., 52.
   ______________________
   20 декабря, на рассвете, передняя стража, высланная для наблюдения, дала знать Димитрию, что войско царя Бориса подходит. Войско Димитриево вышло в поле, затрубило в трубы; Борисово войско показалось. Удальцы выезжали с обеих сторон и вызывали друг друга на герцы. В это время Басманов стал делать внезапные вылазки одну за другою, чтоб развлекать внимание и силы димитриевцев. Они должны были отстреливаться и гоняться за гарнизоном; русские в Новгороде-Северском притворно показали вид, что поддаются, отворили ворота, заманили димитриевцев, а потом затворили ворота, перебили тех, что вскочили в ворота, и вслед за тем сами из других ворот выскочили и наделали большого смятения в Димитриевом войске. В стычках прошел короткий зимний день. Ратники разошлись. Димитрий посылал в Борисово войско сказать: пусть его там признают царем, а он не желает сражаться против своих соотечественников и подданных. Эти выходки были еще пока напрасны. На другой день московское войско приблизилось. Димитрий приказал своим начать битву. Вышла прежде двухсотная конная рота Неборского, ударила на московских ратных людей и была отбита. Потом бросились в дело другие роты*. Московские люди подались. Димитриевцы наперли на правое крыло Борисова войска, и правое крыло расстроилось. Но остальные Димитриевы люди не шли в дело и стояли да ожидали времени, когда, быть может, им придется выручать своих из нужды. Маржерет говорит, что тут если бы хоть один отряд в четыреста всадников бросился на годуновцев, так годуновцы были бы наповал разбиты. Не удалось Мстиславскому сделать и засады: он еще перед светом отрядил было отряд в долину, да польская пехота, узнав об этом, ударила на засаду и рассеяла ее. Довольно московских людей легло тогда на месте. Все московское войско отступило назад верст за четырнадцать и оставило неприятелю поле сражения**. Самому Мстиславскому дали тогда несколько ударов в голову; он упал с коня; его едва унесли. У москвитян, говорит очевидец***, словно как будто рук не было для сечи.
   ______________________
   * Дворжицкого, две гусарские, одна Мнишка и другая Фредра, а потом царская.
   ** Borsza., Истор. Библ., 1,380.
   *** Маржер., 30.
   ______________________
   На другой день собирали и хоронили мертвых. Московских людей подобрали тысяч до шести, из войска Димитриева погибло более 120 человек, и только 20 из них шляхетского достоинства; прочие были простые люди. Эта неравномерность подозрительна по своей чрезвычайности. Московских людей зарыли в трех высоких могилах. Царевич находился при погребении и плакал над убитыми земляками, против которых сражался. Неподалеку от могил московских людей вырывали могилу для простых димитриевцев; но шляхетские тела удостоились быть погребенными особо близ церкви, что стояла посреди Димитриева обоза*.
   ______________________
   * Borsza, Истор. Библ., I, 380, -- Petricii, 43.
   ______________________
   Малые силы одолели большое войско. Казалось бы, такая победа должна была заохотить поляков воевать бодрее: не то вышло. Они как будто пресытились своей славой. В Димитриевом войске были все удальцы, хотевшие поживы; вот более месяца стояли они под упорным Новгородом-Северским и ничем не поживлялись, а проживались. Жалованье за прежнюю службу было им заплачено. Они хотели получить еще вперед. Жолнеры-товарищи приходят к Димитрию толпою и говорят: "Царевич, давай нам жалованье, а не то уйдем в Польшу".
   "Ради Бога, будьте терпеливы! -- говорил им Димитрий. -- Я сумею вознаградить храброму рыцарству скоро, а теперь послужите мне; время очень важное -- надобно нам преследовать нашего неприятеля: он теперь поражен нашей победой; если мы не дадим ему собраться с духом и погонимся за ним, то уничтожим его, и тогда верх будет за нами и вся земля нам покорится, а я заплачу вам!..."
   Но жолнеры прервали его речь и кричали, что дальше не идут и не будут служить, коли Димитрий тотчас же не выплатит им жалованья.
   "Что же я буду делать? -- говорил Димитрий. -- У меня нет столько денег, чтоб я мог заплатить всем".
   "А нам что за дело? -- говорили другие. -- Не можешь, так мы уйдем".
   Как ни упрашивал их Димитрий, ничто не действовало на них: твердили одно и то же. Тогда товарищи из роты Фредра пришли тайком к Димитрию и говорили: "Ваша царская милость, извольте заплатить только нашей роте, а другие знать не будут; мы останемся, и другие, глядя на нас, останутся также". Димитрия поддели на эту удочку. Он согласился заплатить одной роте; на это у него ставало денег, и он выплатил жолнерам Фредра ночью. Утром после того в других ротах узнали об этом и подняли тревогу. Толпа бросилась к Димитрию с выговором; схватили его знамя; один поляк сорвал с него соболью ферезь; тут подскочили московские люди и выкупили за 800 злотых одежду своего государя. Кто-то из жолнеров осмелился сказать царевичу: "Ей-ей! Быть тебе на коле!" Димитрий не утерпел и ударил его в зубы*.
   ______________________
   * Borsza, Истор. Библ., 382-383.
   ______________________
   Поляки пошумели и побуянили перед царевичем, показали, как уважают его, и разошлись. Димитрий бросился за ними. Они собирались домой. Димитрий ездил между ними да упрашивал, чтоб не покидали его на погибель... Насилу из разных рот кое-какие жолнеры расчувствовались от его просьб и остались: таких было человек 1500. Прочие ничем не умолились и ушли. К большей его досаде, и воевода Сендомирский объявил, что оставляет нареченного зятя и идет в Польшу. Он извинялся, во-первых, нездоровьем, во-вторых, что сейм наступает. Его побуждал возвратиться король, его укоряли многие паны за то, что дает поблажку экспедиции в Московское государство; король боялся, что когда соберется сейм, то многие послы поднимут против него за это же голос, и потому, чтоб себя очистить, он, посредством универсалов, приказывал, чтоб его подданные не вступали с вооруженною рукой в чужое государство. Конечно, свободная шляхта могла служить где хотела; пребывание шляхты в войске Димитрия значило, что свободные люди частно служат Димитрию, а никак не Польша нападает. Но Мнишек занимал звание воеводы и в этом звании не мог распоряжаться своей вольностью так, чтоб его нападение на пределы чужого государства не сочтено было за нарушение мира со стороны Речи Посполитой. В глазах Димитрия ушли поляки в Польшу; но не прошло это им даром, говорит очевидец, который тогда предпочел остаться в службе Димитрия: "Натерпелись они на дороге и холоду и голоду, и лошади у них поморились, и кляли они сами себя, что уехали, и хуже было им, чем тем, которые остались с царевичем*.
   ______________________
   * Borsza, Истор. Библ., I, 383.
   ______________________
   Однако скоро Димитрий утешился. Чрез несколько дней после выхода поляков пришли двенадцать тысяч запорожцев; они привезли с собой пушек, а в них нуждался Димитрий. Рассудили, что нечего стоять под Новгородом-Северским, а гораздо лучше перейти в Комарницкую волость; носились слухи, что тамошний народ, еще недавно буйный и беспокойный, станет за Димитрия и желает его видеть. Он оставил осаду и со всем войском двинулся в Комарницкую волость и стал у Севска.
   Но Борисовы воеводы узнали, что поляки ушли, и разочли, что теперь, пока еще у них силы не утомились, а у претендента не прибавились, надобно ударить на него. После сражения под Новгородом-Северским вышло так, как бы ожидать не следовало. Димитрий выиграл сражение, и вслед за тем заслужил нерасположение поляков и его силы умалились, а московские воеводы, проиграв битву, приобрели благосклонность своего царя. Борис прислал к раненому Мстиславскому чашника Вельяминова-Зернова и велел от себя и от своего семейства челом ударить, о здоровье спросить, похвалить за службу и обещал такое великое жалованье, какого у него и на уме нет. Вместе с тем царь прислал ему для излечения медика и двух аптекарей немцев. Разом милостив был Борис и ко всем дворянам и детям боярским и велел их спросить о здоровье*. Это значило, что Борис заискивает у войска, боится измены, хочет задобрить его и тем предотвратить измену. Рана Мстиславского не была опасна: через месяц он мог сесть на коня, хотя еще и чувствовал слабость. Войско его увеличилось и простиралось от 60000 до 70000; товарищем ему послан князь Василий Шуйский. Шуйский прислан прибыльным воеводою**.
   ______________________
   * А. Э. 1,17.
   ** Тогда было такое распределение начальства: в большом полку князь Федор Иванович Мстиславский да князь Андрей Андреевич Телятевский; по другим полкам оставлено прежнее расписание: в правой руке князь Димитрий Иванович Шуйский и князь Михаила Федорович Кашин, в передовом -- боярин князь Василий Васильевич Голицын и боярин Михаил Глебович Салтыков; в сторожевом -- окольничий Иван Иванович Годунов и князь Михаил Самсонович Туренин, а в левой руке -- окольничий Василий Петрович Морозов и князь Лука Федорович Щербатов.
   ______________________
   Воеводы пошли на войско Димитрия, стоявшее под Севском, и остановились от него обозом за несколько верст. По известиям современников, у Димитрия было тогда семь хоругвей польских конных, сотня польской пехоты, четыреста пеших и пятьсот конных московских людей*, а по другим известиям, их было до 2000**; три тысячи донских Козаков да сверх того пришедшие запорожцы***; всего было до 15000 человек****.
   ______________________
   * Petricii, 46.
   *** Сказ, соврем. Паэрлэ. 18.
   **** Petricii, 46.
   ***** Buss., 57.
   ______________________
   Годуновцы хоть и недалеко были от Димитрия, а долго не знали, где он именно и с какими силами стоит. Надобно было запастись продовольствием. Борисовы воеводы послали отряд, по показанию одного из современников, более чем в семь тысяч*, по показанию другого -- в четыре**, для сбора скота, овса, сена и хлеба по соседним селам; но как только этот отряд вышел, на него напал отряд, высланный Димитрием; произошла схватка; годуновцев разбили жестоко; много легло, остальные бежали. Это произвело страх в царском войске; там никак не думали, чтоб неприятель был так близко. На этой*** или на другой**** стычке годуновцы поймали какого-то поляка и не могли от него ничего дознаться. "Люблю выпить, -- сказал он. -- Дайте две чарочки винца -- всю правду скажу". Одни говорят*****, что воевода приказал его положить спать и он во сне умер, другие****** -- что воеводы рассердились, велели пытать, думая и без вина заставить его высказать правду, и замучили до смерти, ничего от него не допытавшись, а потом с досады повесили его голое тело на высокой ели*******.
   ______________________
   * Petricii, 169.
   ** Is. Mass., 57.
   *** Is. Mass., 58.
   **** Petricii, 169.
   ***** Is. Mass., 58. ****** Petricii, 169.
   ******* Petricii, 169.
   ______________________
   У Димитрия в войске был совет, в совете разногласица. Поляки, бывшие при нем, советовали не нападать на московских людей и дожидаться, пока те сами нападут; козацкие атаманы были против этого и советовали самим выйти из обоза и ударить на врагов. "Что, -- говорили они, -- нам тут дожидаться! Пусть Москвы и больше; мы на это не посмотрим: били ее прежде и теперь побьем!"*.
   ______________________
   * Petricii, 48.
   ______________________
   Говорили, что в Борисовом войске колебание. Уже многих там брало раздумье: быть может, они идут воевать против законного государя за ненавистного похитителя; многих соблазняли слухи о Димитриевом удальстве, великодушии и доброте, тогда как за Борисом не оставалось для них никакого привлекательного качества; доброте его не верили давно. Соображая это, поляки подавали Димитрию советы не открывать битвы, а заводить с годуновским войском сношения и стараться склонить московских людей на свою сторону*. После споров и толков Димитрий пристал к думе козацкой; он рассудил так: годуновцев несравненно больше; они могут осадить его с войском, перервут сообщения, нельзя будет подвозить продовольствие. "Лучше и славнее, -- говорил Димитрий, -- встретить их в открытом поле и найти или смерть, или победу -- последняя вероятнее"**. Счастливые стычки предыдущих дней подавали ему надежду.
   ______________________
   * Petricii, 47.
   ** Сказ. совр. Паэрлэ, 18.
   ______________________
   Донесли ему, что немалая часть войска Борисова находится в деревине Добрыничах в тесноте. Жители этой деревни расположены были к Димитрию, как и вообще жители всего этого края; они сам вызывались зажечь свою деревню в то время, когда Димитрий на нее нападает; тогда, среди суматохи, годуновцы не успеют устроиться в боевой порядок и можно будет разбить их. Но прежде чем успели поселяне исполнить задуманное, узнали об этом годуновцы, перевешали зажигателей, вышли из деревни; войско устроилось к бою*. Ожидали Димитрия; направо поставлены были татары вперемежку с московскими людьми, в числе 20 000; налево тридцать тысяч московских людей; посредине десять с небольшим тысяч и пушки**.
   ______________________
   * Маржер., 80.
   ** Petricii, 49.
   ______________________
   21 января на рассвете все войско Димитриево пошло на годуновцев. Сам Димитрий перед выездом в поле отслушал обедню. Его войско разделилось на три отдела: один состоял из поляков и был поделен на семь рот; гетманом у них вместо отъехавшего Мнишка был теперь полковник Дворжицкий*; к ним присоединились две тысячи московских людей; для отличия от своих единоотечественников, годуновцев, они надели белые рубахи сверх панцирей и лат**. Другой большой отряд состоял из 8000 запорожских Козаков, третий -- из 4000 Козаков***.
   ______________________
   * Borsza, Истор. Библ., I, 386.
   ** Сказ, соврем. Паэрлэ, 18.
   *** Маржер., 80.
   ______________________
   Местоположение было холмистое; большая часть войска закрылась от московской рати холмами: на вид вышла сперва польская конница -- тысячи две человек; они воинственно гарцевали, весело разливался звук их труб и литавр, а польские ротмистры возбуждали отвагу удалыми окликами и такими похвалками на неприятеля, как будто уже одолели его. Они направлялись на правую сторону московского войска и уже спускались в лощину; они думали отрезать московский стан от деревни Добрыничей, стоявшей на холме за лощиною. Димитрий для ободрения своих летел впереди на каром аргамаке с обнаженным тесаком в руке. Сначала выступили из царского лагеря немцы, потом за ними московские люди. Началась перестрелка. Вдруг из-за холмов разом появилось шестьдесят или семьдесят Димитриевых знамен, раздался оглушительный звук труб и литавр, задорный крик ратных людей. Московские люди подались назад. В московском войске не было так много знамен, как у поляков; у них было тогда всего-навсего три знамени, но чрезвычайно огромные, с изображением святых, украшенные жемчугами; не было вовсе и труб, кроме у служивших царю иноземцев; поэтому годуновцы, увидя множество знамен и услыша сильный трубный глас, вообразили, что на них идет большое войско. Начальствовал передовым полком Иван Годунов, человек не храброго десятка; он так обомлел, что его можно было пальцем с коня сшибить, говорит современник. Димитрий выбил годуновцев из лощины и уже поднимался на гору к Добрыничам, -- вдруг один немец, Арнст Кляссен, служивший в отряде Маржерета, заметил, что поляки не страшны: идут они маленькими отделами и можно с них прыть сбить; бегущие годуновцы быстро остановились, раздвинулись. За ними на горе был обоз. Московские стрельцы стояли за укреплением из саней и, допустивши к горе поляков, дали по ним сверху залп из полевых пушек и множества ружей, по известию современника* -- из 12000. По уверению поляков**, к их собственному удивлению, этот залп мало повредил им; неискусны были стрельцы московские; зато залп отуманил поляков. Дым от стрельбы понесло сильным ветром на запорожскую конницу, стоявшую влево; на несколько минут закрыл ее дым, и вдруг раздался крик: "Запорожцы убегают!" Поляки были поражены этим известием и расстроились. Годуновцы, воспользовавшись смятением в рядах неприятелей, ударили на них; дым разошелся: оказалось, что запорожцы действительно убежали; поляки окончательно растерялись и побежали, отбиваясь от годуновцев и все еще надеясь, что запорожцы воротятся и подкрепят их. Но запорожцы не воротились. Только отряд пеших Козаков, вероятно донских, поставленный за холмом, дал было отпор годуновцам; однако, натиснутые огромными силами, козаки потеряли много убитых и отступили, побросавши пушки. Годуновцы преследовали димитриевцев конницею верст на шесть или на семь; много их перебили, нахватали много пленных***, взяли пятнадцать знамен и тринадцать орудий. Сам Димитрий чуть было не попался в плен. Его конь был под ним застрелен. Служившие в Борисовом войске немцы чуть-чуть не схватили Димитрия; но Василий Рубец-Мосальский, соскочив с своего коня, посадил на него Димитрия, а себе взял коня у своего слуги. И другой конь под Димитрием был ранен, но унес его. С этих пор Димитрий чрезмерно уважал Василия Мосальского и в большой чести содержал коня, который спас его от гибели****. Выбыло тогда у него, по одним известиями, до шести тысяч. Так говорит Маржерет, участвовавший в тогдашней войне*****. По другим известиям, у Димитрия убито было до трех тысяч******. Русские известия увеличивают потерю до 13 000*******.
   ______________________
   * Маржер., 81.
   ** Bosza, Истор. Библ., I, 387 -- 388. -- Сказ, соврем. Паэрлэ, 20.
   *** Паэрлэ, 21.
   **** Is. Mass., 69.
   ***** Маржер., 91.
   ****** Сказ. совр. Паэрлэ, 21.
   ******* Хроногр.
   ______________________
   После этой потери Димитрий приказал наскоро сняться обозом и уходить к Рыльску. На Козаков не смел он больше полагаться. Современники говорят, что начальники этих восьми тысяч запорожцев были подкуплены Борисовыми воеводами за несколько дней, умышленно не стали помогать Димитрию и ушли, покинув его в решительную минуту*. Когда они проходили мимо Рыльска, со стен этого города московские люди отпускали им крепкие ругательные слова. Они пошли себе в польские владения. Димитрий сказал им такое прощальное слово: "Вы храбры перед битвой, а в битве трусы; стыдно мне, что вы мне служили, только и могу о вас вспомнить по одному бегству вашему"**.
   ______________________
   * Сказ, совр. Паэрлэ, 21.
   ** Petricii. 50.
   ______________________
   Борисовы воеводы не могли решиться преследовать Димитрия иначе как со всем своим обозом, а для этого нужно было время, и в сборе провели московские люди несколько дней. Это дало Димитрию возможность уйти до Рыльска. В эти дни московские воеводы изрубливали, вешали, расстреливали и мучили пленников без разбору: доставалось не только своим в качестве изменников и бунтовщиков, но и полякам; их не считали военнопленными, оттого что войны между Польшею и Московским государством не было объявлено. Пощадили только тех, что были познатнее, да и то для того, чтобы в Москве поругаться над ними всенародно. 8 февраля их водили по городу со взятыми знаменами при звуках труб и накров, у них же отнятых. Тогда несли и показывали народу позолоченное копье с тремя белыми перьями* оно было найдено близ убитого Димитриева коня. Так хотели народ уверить, что царские войска одолевают богомерзкого расстригу.
   ______________________
   * Is. Mass.,61.
   ______________________
   Наконец, собравшись, двинулось войско Борисово за Димитрием, но Димитрий ушел уже более чем на сто верст. Годуновцы достигли Рыльска, а Димитрий был тогда уже в Путивле. Годуновцы осадили Рыльск. Рыльчане перед самым приходом годуновцев отправили к Димитрию просить помощи. Из Путивля Димитрий послал им две тысячи своих московских людей и пятьсот поляков. Годуновцы были тогда до того оплошны, что в их глазах посланная Димитрием рать вошла в Рыльск и увеличилась тамошняя ратная сила, охранявшая город. Годуновцы простояли под Рыльском тринадцать дней и ничего ему не сделали*. У рыльчан мало было запасов; продолжительная осада погубила бы их; но они знали, что с ними жестоко поступят Борисовы воеводы, и поневоле должны были храбро отбиваться**. В Рыльске воеводствовали*** передавшиеся Димитрию князь Григорий Долгорукий-Роща и Яков Змиев. Пытались было склонить убеждениями к сдаче рыльчан: "Не стыдно ли вам изменять законному царю и служить расстриге, беглому монаху?" "Стоим за прироженого государя Димитрия Ивановича, которого ваш Борис изменник хотел убить, а Бог его укрыл" -- твердили рыльчане. Между тем вначале в Путивле Димитрию было нехорошо; поляки, которые с ним оставались, рассудили, что счастье ему перестает служить, и уходили в Польшу почти все, даже не прощаясь с ним. Насилу часть их воротилась по убеждениям Станислава Борши и начальника гусаров Бялоскурского****. Если бы годуновцы поспешили ударить на Путивль, то много бы вреда ему сделали. Но годуновцы потратили время под Рыльском, а тем временем дела Димитрия с другой стороны поправлялись: украинные города продолжали сдаваться; один за другими приступили к нему Оскол, Воронеж, Царев-Борисов, Орел и также Елец*****. Во всех этих городах досталось Димитрию до 50 орудий******; в последнем городе взяли какого-то знаменитого чародея. К Димитрию с Дона прибывали один за другим в Путивль отряды.
   ______________________
   * Маржер., 82.
   ** Petricii, 52.
   *** Ник. VIII, 62.
   **** Borsza, Истор. Библ., I, 390.
   ***** Ваг. Ваг., 10.
   ****** Grevenbr., 16.
   ______________________
   Тогда, чтоб отвлечь Борисово войско от Рыльска, Димитриевы поляки из Путивля подослали в Борисов обоз "языка" и научили, что ему говорить. Он попался в плен. Борисовы воеводы стали его допрашивать. Он показал, будто на помощь Димитрию идет коронный гетман Жолкевский, а у него войска сорок тысяч. Этому легко было поверить оттого, что Борис, по своему обыкновению хитрить, содержать в тайне настоящий смысл дела и распускать ложь, дал своей борьбе с престолоискателем такой смысл, как будто все делается по злобе Сигизмунда, который ищет такого или иного повода объявить войну*. Воеводы разочли, что тут им не следует оставаться, а нужно уйти в Комарницкую волость, поближе ко внутренним землям, и там ожидать неприятеля. Снялись так поспешно, что побросали в обозе много запасов и съестных, и боевых. Рыльчане, как только увидели, что осаждавшее их город войско удаляется, тотчас сами сделали вылазку, напали на задний отряд, рассеяли его, многих взяли в плен, забрали тринадцать орудий**. Годуновцы ушли к Кромам. Димитрию тотчас дали знать об этом, и он отправил туда в передогонку отряд донцов и московских людей; всех было четыре тысячи; начальствовали ими атаман Корела и Григорий Акинфиев.
   ______________________
   * А. Э., 178.
   ** Паэрлэ, 23.
   ______________________
   Они успели войти в Кромы тихо, прежде чем Борисово войско 14 марта осадило этот город*. С этих пор главный стан царского войска был под Кромами, а из него посылались отряды по окрестностям разорять жителей."Нельзя выразить, -- говорит Паэрлэ, -- с одной стороны, с каким бесчеловечием ратные люди Борисовы свирепствовали над своими соотечественниками, с другой -- с каким мужеством и твердостью духа шли мученики на смерть и истязания за Димитрия, своего законного государя**, те, которые и не видали в глаза никакого Димитрия, а воображали, что видели его, и никакие пытки не могли заставить их говорить иное. Годуновцы свирепствовали особенно в Комарницкой волости; за преданность Димитрию мужчин, женщин, детей сажали на кол, вешали по деревьям за ноги, расстреливали для забавы из луков и пищалей, младенцев жарили на сковородах. Вся Северщина была осуждена царем на порабощение по произволу военщины; людей, ни к чему не причастных, хватали и продавали татары за старое платье или за жбан водки, а иных отводили толпами в неволю, особенно молодых девушек и детей. В московском войске было наполовину татар и прочих инородцев, и они-то особенно варварски свирепствовали. Ничего подобного не делалось народу от димитриевцев, и эта разница утверждала народ в убеждении, что Димитрий настоящий царевич.
   ______________________
   * Borsza. Истор. Библ., I., 393. -- Маржер., 22. -- Паэрлэ. 21.
   ** Паэрлэ, 23.
   ______________________
  

IV
Поведение Бориса. -- Посольство в Польшу. -- Гришка Отрепьев. -- Смерть Бориса

   Со времени появления Димитрия царь Борис вел против него борьбу таким способом, какой только мог быть наиболее выгоден для претендента. Кроме коротких сбивчивых извещений чрез пограничных воевод, Борис не посылал в Польшу, не объяснялся с королем и правительством, не старался, с другой стороны, в пору и в свою пользу объяснить народу русскому явление царевича. Только исподволь распространяли вести, что этот новоявленный Дмитрий в Польше -- Гришка Отрепьев, расстрига, беглый монах из Чудова монастыря. Но в то же время Борис хотел, чтобы в его государстве не говорили ни о Димитрии, ни о расстриге. Под тем предлогом, будто в Литве моровое поветрие, Борис велел учредить по московской границе крепкие заставы и никого не пропускать ни туда, ни оттуда. Думали, что таким образом не будут знать ничего в Московщине о Димитрии, а в Литве -- о настроении умов и недоброжелательстве народа московского к Борису. Внутри государства шпионы повсюду прислушивались, не говорит ли кто-нибудь о Димитрии, не ругает ли Бориса; обвиненным резали языки, жгли их на огне, сажали на колья; сомнительно-виновных засылали в сибирские города в тюремное заключение*. Московские люди боялись говорить между собою о повседневных делах. Поссорятся люди между собою -- и один от другого боится доноса; кто прежде успеет объявить, что его недруг говорил про Димитрия, тот и выигрывал, а того, на кого доносили, схватят и начнут пытать и допрашивать**. Борис думал, что, истребивши распространителей слухов о Димитрии, он может отклонить от себя опасность***. Мрачен, угрюм, недоступен становился Борис, постоянно сидел во дворце своем, не показывался народу; бедных просителей, которые являлись с челобитными, отгоняли от дворцового крыльца палками; и много безнаказанных насильств совершали начальные люди в Московском государстве, зная, что до царя не дойдут жалобы утесненных****.
   ______________________
   * Supplem., 411.
   ** Is. Mass., 50.
   *** Videk, 20.
   **** Is. Mass., 52.
   ______________________
   А между тем в Москву давали знать, что в польской Украине собирается ополчение и день ото дня надобно ждать вторжения в Московское государство. В июле приехал в столицу посланник от немецкого императора и сообщал от имени государя по соседской дружбе, что в Польше проявился Димитрий и собирает силы. Борис отвечал, что Димитрия нет на свете, а в Польше -- какой-то обманщик и он не боится его*. Но скоро царь увидел необходимость действовать явнее: чтоб доказать, что Димитрий есть Гришка Отрепьев, нашли Смирного Отрепьева, которого называют дядею Гришки Отрепьева, и пустили слух, что его посылают в Польшу; говорили, что там он будет просить короля, чтоб свел его с племянником и он обличит Гришку в "воровстве". На самом деле этого Смирного Отрепьева хотя и послали гонцом в Польшу, да не дали никакого письменного поручения о том человеке, который назывался Димитрием, а дали грамоту, где шло дело о пограничных недоразумениях между жителями обоих государств и о высылке судей с обеих сторон для прекращения этих недоразумений. Когда Смирной Отрепьев воротился в Москву, то говорили, будто король, норовя "вору", не допустил гонца видеться с племянником. Такие слухи распускали тогда в Московском государстве. Но впоследствии, когда царствовал Шуйский, московские бояре, думавшие, что Смирной Отрепьев ездил в Польшу для обличения "вора", начали польским панам выговаривать несправедливость польских панов; тогда паны объяснили, что гонец Смирной Отрепьев ездил совсем за другим делом, и притом Борис выбрал послать его в такое время, когда он не мог исполнить такого поручения, если бы и предъявил его в Польше; называвший себя Димитрием тогда уже выступил из польских владений**.
   ______________________
   * Is. Mass., 50.
   ** Арх. И.Д.. No30.
   ______________________
   После Смирного Отрепьева, в октябре 1604 года, снаряжен был в Польшу гонцом дворянин Постник-Огарев, но не был послан тотчас. Вероятно, Борис рассчитал, что лучше помедлить, пока дело более разъяснится, а между тем начал действовать внутри. Он, говорят, велел привезти мать Димитрия в Новодевичий монастырь; оттуда привезли ее ночью во дворец тайно и ввели в спальню Бориса. Царь был там с своею женою. "Говори правду, жив ли твой сын или нет?" -- грозно спросил Борис. "Я не знаю", -- отвечала старица. Тогда царица Марья пришла в такую ярость, что схватила зажженную свечу, крикнула: "Ах ты б.... ! смеешь говорить: не знаю -- коли верно знаешь!" -- и швырнула ей свечою в глаза. Царь Борис охранил Марфу, а иначе царица выжгла бы ей глаза. Тогда старица Марфа сказала: "Мне говорили, что моего сына тайно увезли из Русской земли без моего ведома, а те, что мне так говорили, уже умерли". Рассерженный Борис приказал отвезти старицу в заключение и держать с большею строгостью и лишениями*.
   ______________________
   * Is. Mass., 65.
   ______________________
   Но после того, что делалось, после того, как до 80000 войска сражалось с претендентом, хотящим сорвать венец с Борисовой головы, невозможно было играть по-прежнему в молчанку, нельзя было затыкать подданным рты и уши, чтоб имя Димитрия не произносилось и не слышалось, и только исподтишка пускать вести, что называющийся Димитрием -- Гришка Отрепьев; приходилось, наконец, объяснить народу, что все это значит. И вот послушный Борису патриарх Иов пустил грамоту по всему Московскому государству. Таким образом, не Борис царь, а первопрестольник церкви взялся объяснять запутанное дело Русской земле: по его словам, все это дело происходило "из крамолы врага и поругателя христианской церкви Жигимонта литовского короля"; цель у него была "разорить в Российском государстве православные церкви и построить костелы латинские и лютерские, и жидовские". В этих видах он, Жигимонт, с панами радными назвал странника-вора, беглеца из Московского государства, расстригу Гришку Отрепьева князем Углицким Димитрием. Грамота оповещала, что "патриарху и всему Освященному собору и всему миру известно, что Димитрия-царевича не стало еще в 1590 году, назад тому четырнадцать лет". Святейший первопрестольник Русской церкви счел уместным покрыть благоразумным молчанием вопрос о том, как не стало этого дитяти; довольно, казалось, припомнить только отпевание его. Тот, кто теперь называется Димитрием-царевичем, есть не иной кто, как чернец Гришка; он назывался в мире Юшка Богданов сын Отрепьев, жил в детстве у Романовых, заворовался и пошел в монахи, был во многих монастырях, потом в Чудовом монастыре в дьяконах; патриарх брал его к себе во двор для книжного письма; потом он, Гришка, убежал из Москвы вместе с товарищами Варлаамом Яцким и крылошанином Мисаилом Повадиным, проживал в Киеве в монастырях Печерском и Никольском во дьяконском чине, потом отвергся христианской веры, скинул с себя чернеческое платье, уклонился в латынскую ересь, в чернокнижие, ведовство и, по умышлению короля Жигимонта и литовских людей, начал называться Димитрием Углицким. Про него знают и показывают воры, его товарищи, которые с ним знались, они проводили его в Литву и водились с ним в Литве: чернец Пимен, постриженник Троицкого Сергиева монастыря, чернец Венедикт и посадский человек ярославец Степан Иконник -- они все трое пред патриархом дали показание, и патриарх теперь сообщает его всей Русской земле во всеуслышание и разумение. Первый говорил, что он спознался с Отрепьевым и с его товарищами Варлаамом и Мисаилом в Новгороде-Северском, в Спасском монастыре, проводил их для знанья дороги за Стародуб в Литву до села Слободки. Второй показывал, что, убежавши из Смоленска в литовские владения, он, Венедикт, проживал в Киеве и там познакомился с Гришкою, проживал с ним в разных монастырях во дьяконстве и бывал у князя Острожского; Гришка потом пристал к лютерам, впал в чернокнижие, учал воровать у запорожских черкас; будучи чернецом, ел мясо; Венедикт, узнавши об этом, извещал печерскому игумену, и тот посылал к козакам печерских монахов взять этого вора; но вор как был чернокнижник, то узнал, что его ищут, и убежал к Адаму Вишневецкому, а потом, по воровскому умышлению этого князя и по королевскому велению, стал называться князем Димитрием. Третий, Степан Иконник, показывал, что, торгуя иконами или меняя иконы, как выражаются обыкновенно для благочестивого приличия, он видел Гришку в Киеве: приходил Гришка к нему в лавку покупать иконы; а потом Гришка расстригся и ушел к Вишневецкому и там, по умышлению королевскому, начал называться князем Димитрием. Такие-то свидетельства выставляли русскому народу в доказательство, что появившийся Димитрий был Гришка. Патриарх извещал, что он с Освященным собором проклял Гришку и всех его соучастников, и повелевает теперь везде по церквам во всем Московском государстве произносить анафему на Гришку-расстригу и на всех тех, которые ему последствуют и именуют его князем Димитрием*. Таким образом, народу вначале представили, что Гришка есть только орудие, что умысел у него явился в Польше, а не в Руси и что все это дело злобы польского короля. Пустивши патриаршую грамоту в народ, правительство решилось объясниться и с Польшею. Послан был гонцом тот же Постник-Огарев, который был снаряжен еще в октябре 1604 года.
   ______________________
   * А. Э., I., 80.
   ______________________
   В грамоте, которую он привез, главным образом говорится о том, что польские судьи не прибыли на границу для разбирательства пограничных недоразумений, когда русские туда, по условию, прибыли, и излагались жалобы на то, что люди из Польши и Литвы делают набеги на Московское государство Вслед за тем излагалось дело претендента так: "Стало ведомо, что в вашем государстве проявился расстрига-монах, называющий себя царевичем Димитрием. Был он прежде в Московском государстве дьяконом, и у чудовского архимандрита он был в келейниках и для письма бывал в патриаршем дворе; имя ему Гришка, а перед монашеским званием в мире звали его Юшка Отрепьев, Богданов сын; и, будучи в мире, он не был послушен отцу своему, впал в ересь, разбойничал, крал, играл в кости, пьянствовал и много раз убегал от отца своего и, наконец, учинивши преступление, вступил в монастырь, но там не покинул воровства своего, впал в чернокнижие, отступал от Бога, призывал духов нечистых, и найдено у него отступление от Бога; и богомолец наш, святейший патриарх, узнавши об этом, со всем Освященным собором, по правилам святых отец повелел сослать его с единомышленниками на Белоозеро в тюрьму на смерть, а Гришка, увидя свою гибель, с товарищами своими попом Варлаамом и крылошанином Мисаилом, убежал из Москвы за границу, в ваше государство, и жил в Печерском монастыре, и в Остроге, и в Брагине, а потом пришел к Вишневецким и от монашеского звания обратился в мирское звание и по совету тамошних тузов начал называться сыном царя Ивана Васильевича Димитрием. Он посылает в украинные города грамоты и к донским козакам послал Сченсного Свирского; запорожские козаки погромили московских людей Ивана Реутова и Афанасия Сухачева, а Михайла Ратомский из Остра, соединившись с расстригою, губят и разоряют Московское государство и над святынею ругаются". Государь московский требовал от польской нации выдачи "вора", в противном случае считал перемирие нарушенным и обещал писать об этом к соседним государям. В этой грамоте было упомянуто, что и Димитрий, который зарезался в припадке черной немочи в Угличе, был незаконный сын, потому что был рожден от седьмой жены. Впоследствии поляки толковали это замечание так, как будто бы в грамоте было сказано, что "если б тот, который называется Димитрием, был и настоящий Димитрий, то не имел бы права на престол"; они делали из этого такой вывод, что сам Борис не знал наверное, кто идет против него, и допускал возможность, что человек этот мог быть настоящий Димитрий. Гонец приехал в Варшаву 10 февраля, когда еще сейм не кончился. Сейм этот был очень бурный и неблагосклонный к королю. Уже много накопилось неудовольствий против короля; уже слышались предвестники открытого возмущения, которое наступило в следующем году. Охранитель шляхетской свободы, Замойский, говорил тогда Сигизмунду такие многозначительные речи: "Уже есть много такого, за что мы имеем право укорить ваше королевское величество в нарушении прав. В старину, когда короли польские не соблюдали своей присяги, их прогоняли предки наши из Польского королевства и выбирали других; то же и с вашим величеством быть может, если не опомнитесь". Покровительство названому Димитрию ставилось, между прочим, в вину королю. "Я считаю, -- говорил Замойский, -- это дело противным не только благу и чести Речи Посполитой, но и спасению душ наших. Этот Димитрий называет себя сыном царя Ивана Васильевича. Об этом сыне был слух у нас, что его умертвили. А он говорит, что вместо него другого умертвили. Помилуйте! Что это за Плавтова или Теренциева комедия? Возможное ли дело: приказать убить кого-нибудь, особенно наследника, и не посмотреть, кого убили? Так можно только зарезать козла или барана! Да кроме этого Димитрия, если б пришлось кого-нибудь возвести на московский престол, есть законные наследники Великого княжества Московского -- дом Володимирских князей: от них, по праву наследства, преемничество приходится на дом Шуйских; это можно видеть из русских летописей!" Так говорил на польском сейме о московских делах Замойский незадолго до своей смерти. Можно подозревать, что Василий Шуйский тогда уже действовал через своих пособников, которые в Польше распространяли мысль о его праве на престол. Едва ли бы Замойскому пришло в голову толковать на польском сейме о правах Шуйского на московский престол и ссылаться на русские летописи, если б его на эту мысль умышленно не натолкнули. За Замойским поднялись послы воеводства Бельзского, которое на всех сеймах в делах тянуло за Замойским. "Мы не видим вероятия, -- говорили они, -- в этом господарчике, Димитрии, человеке московского происхождения; но если б он и был истинный, все-таки нам дивно, что предпринято частными силами без согласия сейма ему помогать. Этого не бывало никогда. Это очень дурной пример для Речи Посполитой и Бог знает куда поведет. Король присягнул настоящему московскому государю не за себя только, но и за нас всех". Некоторые паны также сами по себе поднимали голос против претендента. Епископ виленский Война называл пособие Димитрию разбойничьим набегом. Дорогостайский хвалил короля за то, что он своим универсалом приказывал Мнишку и другим полякам возвратиться, но вопиял против Мнишка и боялся, что своевольная толпа, ушедшая в Московщину, воротится назад и начнет неистовствовать в Польше. Другие паны, как, напр., Лещинский, Тарновский, не подавая голоса ни в пользу, ни во вред Димитрию, говорили, что надобно подождать конца. Остророг, не одобряя помощи, оказанной Димитрию, изъявлял желание, чтоб так или иначе этот Димитрий остался в Московской земле, потому что те, которые с ними ушли, хуже татар для своей собственной земли. Никто не смел сказать слова в пользу Димитрия. Даже родственник Мнишка, краковский епископ Мацеевский, ограничился советом подождать конца. Московский гонец прибыл в самую благоприятную пору, когда не хотели нарушать мира с Москвою. 12 февраля был он допущен к королевской руке, проговорил речь по наказу и в конце заметил: "Только в вашей земле такие беглецы и богоотступники могут находить себе притон". Ему назначили также совещание и для того уполномочили нескольких панов; то были Януш Острожский, Гиероним Ходкевич, Адам Збаражский, Ян Замойский, епископ виленский Война и Лев Сапега. К сожалению, переговоры эти нам неизвестны. В конце концов Лев Сапега дал такой последний ответ: "Этот человек вступил уже в Московское государство, и его там легче достать и казнить, чем в Польше". С тем и отпустили Постника-Огарева*. Польские государственные люди, как оказывается, считали Бориса гораздо крепче на престоле, чем он был на самом деле. Опасность московскому государю угрожала тогда уже не из Польши, а изнутри.
   ______________________
   * Bibl. Villan. No 31. Рукопись. -- Имп. публ. библ. fol. 33, q. 8. -- Отрывки из дневника сейма 1605. Напечатаны в Исторической Библиотеке, издаваемой Археографическою комиссиею, в I томе (с. 1 -- 81) по рукописи публичной библиотеки f. No 119.
   ______________________
   Ни патриаршая грамота, ни увещания духовных лиц, которые должны были повторять слова патриарха с добавками собственного красноречия, ни обряд проклятия, совершенный торжественно по всей московской Руси, не расположили к Борису сердца народного. Напротив, этот новый Борисов прием к своему спасению, как и другие, ускорил его погибель. Все обратилось ему во вред. Слушая патриаршую грамоту, московские люди шепотом говорили: это по начатию Борисову делается. Сходились в домах рассуждать: права ли грамота; обыкновенно решали, что она лжива. Московские люди судили так: "Борис поневоле должен говорить и делать так, как говорит и делает; а то ведь ему придется не только царства отступиться, а еще и про жизнь свою промышлять". Другие толковали: "Борису и патриарху самим неведомо, что Димитрий Иванович жив, они думают, что его зарезали, как велел Борис, а того не знают, что вместо него другой убит. За долгое время мать и родные его Нагие проведали умысел Борисов, что он хочет царевича извести, что будет царевичу смерть потаенно, неведомо как и в какое время; вот мать подменила ребенка, чужого приняла в царевичево место, а своего отослала в соблюдение; вот Бог его и сохранил от убийства и погубления Борисова; теперь же он возмужал и идет на свой прародительский престол*.
   ______________________
   * Врем. XVI, 22.
   ______________________
   Иные говорили: "Пусть, пусть проклинают Гришку; от этого царевичу ничего не станется: царевич -- истинный Димитрий, а не Гришка". Вести об успехах Димитрия возбуждали радость в народе; а когда прошел слух о деле под Добрыничами, то распространилось уныние. Не раз в народе разносились ложные вести: "Вот, -- говорили, -- Польша поднялась за Димитрия; вот войско наше передалось; вот царь Димитрий недалеко от Москвы!" Многие, не задавая себе труда подумать, действительно ли Димитрий тот, кто домогается свергнуть Бориса, наклонялись к нему и сердцем и помышлением только оттого, что всякую другую власть, чья бы она ни была, готовы были предпочесть Борисовой*. Борисовы шпионы продолжали подслушивать речи, подмечать движения и доносить. Довольно было подметить у человека смутный взор и нетвердую походку, и его подвергали пытке, вымучивали признание, нередко замучивали огнем, железом или кнутом. Не проходило дня, чтоб в Москве не мучили людей. Эти меры при напряженном состоянии умов в народе обращались более и более во вред царю. Если прежде ненависть к Борису, обуздывал страх противиться помазаннику, то теперь в народном воззрении уважение к царской святости в особе Бориса умалялось по мере сознания, что он достиг престола беззакониями, темными злодействами и всенародными обманами. В то же время Борис, с одной стороны, свирепствовал над тем, кто навлекал на себя подозрение, а с другой -- показывал подданным свою трусость, задабривал войско и тем как будто хотел сказать ратным людям Московского государства: постойте за меня, я вам заплачу за это. Когда ему принесли известие о победе при Добрыничах, он был у Троицы. Принес ему это известие Михаил Борисович Шеин, впоследствии знаменитый защитник Смоленска. Борис так обрадовался, что вестника за добрую весть наградил чином окольничего; говорят, что этот еще молодой в то время человек отличился в битве и спас от смерти военачальника**. Потом Борис со стольником князем Мезецким послал войску несколько десятков тысяч рублей***. Самим воеводам подарил он золотые монеты, которые были редки, чеканились нарочно по какому-нибудь событию, давались за особые заслуги, как ордена****; иноземцам, служившим в войске, дано годовое жалованье не в зачет: обещаны служилым за будущие услуги, поместья и вотчины. Борис, по своей обычной поговорке, изъявлял готовность даже поделиться с ратными людьми последнею рубашкой, если нужно будет. Так Борис ласкал войско. Но чрез несколько времени он услышал, что войско после победы при Добрыничах ходило следом за претендентом, не поймало его и оставило в Путивле спокойно; тогда Борис раздражился и послал к воеводам выговор с окольничим Петром Никитичем Шереметевым и дьяком Афанасием Власьевым. Эти посланцы застали войско уже под Кромами. Суровое слово от Бориса раздражило против него многих из начальных людей: они и без того уже колебались. Начались шепотом толки: не передаться ли Димитрию Ивановичу, не выгоднее ли это будет*****. Самая милость Бориса послужила поводом к раздорам в войске. Окольничий Василий Морозов не взял золотого из-за местнических счетов с князем Телятевским; его сместили, а преемник его Замятия Сабуров, будучи воеводою левой руки, не хотел служить, считаясь меньше князя Голицына, который был в передовом полку******. При таком несогласии и беспорядке мудрено было ожидать успехов.
   ______________________
   * Grevenbruch, 13.
   ** Is. Mass., 60.
   *** Bussov, 30.
   **** Petricii, 170.
   ***** Ник., VIII, 63.
   ****** Хроногр. Карамз., хран в Арх. Ком.
   ______________________
   Зато Борис особенно был признателен Басманову. За храбрую защиту Новгорода-Северского этот человек, еще молодой, получил такие почести, какие всем казались выше его породы и звания: многих знатных это приводило в досаду, особенно князя Никиту Трубецкого, который находился в Новгороде-Северском вместе с Басмановым и по происхождению был гораздо выше его. Борис, однако, понимал, что охранял город не Трубецкой, а Басманов. Когда Басманов приехал в Москву, Борис послал ему для въезда богатые сани, и знатные думные люди должны были выехать встречать его как торжествующего победителя. Борис дал Басманову золотую чашу, наполненную угорскими червонцами, несколько серебряных кубков, пожаловал его саном думного боярина*. Этим-то думал Борис привязать к себе человека, в котором одном между всеми увидал воинское дарование. Борис давно уже не доверял бескорыстной преданности; он хотел купить полезного человека и ошибся: он только испортил этим своего раба. Обращение с войском вообще ясно показывало, что Борис считал врага своего слишком опасным. Однако в то же время он переходил от трусости к высокомерию и старался показать вид, как будто не видит беды. Шведский король присылал к нему предложение помогать против претендента войсками. Смертельный враг Сигизмунда и Польши, шведский король считал разумным для собственной безопасности поддерживать Бориса, чтоб не дать усилиться Польше он понимал, что у того, кто идет на Москву, поддержка в Польше, и он сам ее орудие. Царь московский с достоинством приказал послу шведского короля дать такой ответ: "Московскому государству не нужна шведская помощь; при царе Иване Васильевиче мы дали себя знать и теперь постоим разом против турок, татар, поляков и шведов, а не то что против какого-нибудь беглого монаха"**. Тем не менее его очень беспокоило, что думают о Димитрии в иноземных краях, и он посылал одного немца, служившего в Москве переводчиком, Ганса Ателаера, в Швецию, а оттуда в Германию проведать вестей; но этот немец пропал безвестно в Швеции***.
   ______________________
   * Petr., 171.
   ** Videk., 20.
   *** Is. Mass., 53.
   ______________________
   Притворяясь спокойным, Борис с каждым днем опускался. Могущество его падало -- он видел: русская земля не терпела его; он знал это и не старался более примириться с нею; тайно доносили ему, что в войске шатость, что там сомневаются: не истинный ли против них царевич, и уже совесть укоряет их за то, что они стоят за похитителя. Борис подозревал измену или, по крайней мере, недоброжелательство в том, что воеводы не пошли добывать Димитрия в Путивле. "Верно, -- думал он, -- есть из начальников такие, что желают добра врагу". Вероятно, и сам Борис не мог положительно сказать сам себе, кто такой этот страшный враг, грозивший его венцу из Северской земли. Имя Гришки, очевидно, было поймано как первое подходящее, когда нужно было назвать не Димитрием, а кем бы то ни было того, кто назывался таким ужасным именем. Борис едва ли мог поручиться -- в самом ли деле это самозванец, а не Димитрий. Он не видал трупа отрока, зарезанного в Угличе, не удалось ему говорить со слугами, исполнявшими его желание. На Шуйского, производившего сыск в Угличе, он не надеялся; не доверял он никому оттого, что ни в ком не мог возбудить к себе бескорыстной привязанности; ему служили из страха или из личных выгод. Зловещая неизвестность окружала Бориса. Он обращался к ворожеям и предсказателям и выслушивал от них двусмысленные прорицания. Рассказывают, что была в Москве какая-то затворница Алена юродивая; ее келья была в земле. Славилась она даром прорицания, и все говорили: "Что Алена предскажет, то и сбудется". К ней поехал царь; в первый раз она не впустила его к себе. Борис поехал к ней в другой раз. Тогда Алена велела принести перед свою подземельную келью четвероугольный кусок дерева и пропеть над ним духовенству погребальную песнь. "Вот что ждет царя Бориса", -- сказала она. Зловещее предсказание поразило еще более Бориса. Отчаяние овладело его душою. Он сидел по целым дням запершись один и только посылал сына молиться по церквам. Но сердце его не умилялось. Казни и пытки не переставали, а враги его умножались, и уже в близких ему лицах созревала измена. Однажды, в порыве отчаяния, призвал он Басманова, целовал перед ним крест на том, что показывающий себя Димитрием не истинный царевич, а обманщик, беглый монах-расстрига, умолял Басманова достать злодея и, по известию современника-голландца, обещал ему, как прежде Мстиславскому, свою дочь в замужество, а в приданое давал Казань, Астрахань, Сибирь, лишь бы только Басманов избавил его от расстриги. Басманов сказал об этом Семену Никитичу Годунову, царскому родственнику, которому царь во всем доверял. В Семене Годунове возбудилась зависть к Басманову, досада на Бориса, что он возвышает и приближает к себе Басманова, и он сказал последнему: "Ох, мне сон был, что этот Димитрий истинный царевич". Слова эти запали в сердце Басманова; раздумье взяло его; сердце у него не лежало к Борису, верить он ему не мог; знал, что Борис готов сулить золотые горы, а потом, когда беда минет, то не сдержит обещания, а еще и погубит его. Уже со многими он так поступал; Басманов, несмотря на уверения Бориса и на почести, убеждался, что с Борисом воюет истинный Димитрий, и готов был перейти к нему.
   Долго томившись думами, Борис решился на тайное убийство: это казалось вернее*, это средство было ему издавна хорошо знакомо и не раз помогало. Самозванец ли этот Димитрий -- тем лучше: почему же не избавить себя от опасности и землю от соблазна и кровопролития; настоящий ли Димитрий -- все равно; если один раз он избежал смерти, ему приготовленной для того, чтоб открыть Борису дорогу к престолу, почему же не приготовить ему в другой раз гибели, чтоб удержаться Борису на престоле? Борис подговорил трех монахов идти в Путивль и отравить его злодея**. Это было в марте.
   ______________________
   * Is. Mass., 64.
   ** Сказ. совр. Паэрлэ, 23.
   ______________________
   Неизвестно, дошла ли до Бориса весть, что сделалось с этими монахами. Немного времени спустя после того Борис окончил свою историю. 13 апреля была неделя мироносиц. Царь встал здоров и казался веселее обыкновенного. После обедни приготовлен был праздничный стол в Золотой палате. Одно известие (письмо Димитрия к Мнишку) говорит, что он принимал тогда иноземных послов. Борис в этот день ел с большим аппетитом и переполнил себе желудок так, что ему стало тяжело. После обеда он пошел на вышку, с которой он часто обозревал всю Москву. Вдруг сошел он оттуда и закричал, что чувствует колотье и дурноту. Побежали за доктором. Но еще не успел прийти доктор, ему стало хуже. Окружавшие его заговорили о будущей судьбе России. Борис сказал: "Как угодно Богу и земству!"* Вслед за тем у него полилась кровь из ушей и из носа; он упал без чувств. К нему прибежали патриарх, духовенство, едва успели кое-как приобщить его, а потом наскоро совершили уже над полумертвым посвящение в схиму и нарекли Боголепом. Он скончался около трех часов пополудни. Все во дворце были поражены неожиданностью события. Целый день не объявляли народу. Москвичи замечали в Кремле беготню, видели, как бояре, дворяне, стрельцы шли туда с оружием, догадывались, что это значит, но никто не смел заикнуться, что царь умер. Только на другой день объявили об этом и послали народ всякого звания, и детей боярских, и купцов, и посадских ко Кремлю целовать крест царице Марии и сыну Федору. Патриарх объявил, что им оставил Борис престол свой. Тотчас пошли рассказы, что Борис на вышке сам себя отравил ядом в припадке отчаянья и мук совести. Этот слух вынесли немцы доктора, лечившие царя Бориса**. Лицо мертвого было страшно изуродовано предсмертными конвульсиями и почернело***.
   ______________________
   * Smith, 25, на обор.
   ** Is. Mass., 65.
   *** Barezzo Bar., 13.-Buss., 31- Petr., 171.-Врем., XVI, 22.- Grevenbr., 19. -- Petricii, 74,-Smith. The Russ. imp., 59.
   ______________________
   На следующий день останки его погребены были в Архангельском соборе между прочими властителями Московского государства. Семьдесят тысяч рублей назначено было раздать в течение сорокоуста на милостыню ради успокоения души усопшего царя.*
   ______________________
   * В народе осталась уверенность, что Борис лишил себя жизни самоубийством. В народной песне, сохранившейся до сих пор, говорится: Умертвил себя Борис с горя ядом змеиным, Ядом змеиным, кинжалом вострыим. (Киреевск. Вып. VII, 3).
   ______________________
   Новый царь был юноша шестнадцати лет, довольно полный телом, с белым румяным лицом, с черными глазами, способный и умный от природы, начитан с детства, изучен, как говорят современные летописцы*, всякого философского естествословия и благочестив. Отец до чрезвычайности любил его, готовил к венцу и посвящал во все дела управления** заботился, чтобы молодой царевич читал книги и приобретал знания; вообще, отец не спускал его с глаз от себя, и над молодым человеком с детства тяготело отцовское наблюдение; все свои чувства, помышления, желания, впечатления он должен был сообразовать с волею отца. Борис напоминал ему часто, что, пока он жив, сын -- раб его, раб государя и должен существовать для государя и отца, так же как после отцовской смерти все должно будет существовать для него. Сын принимал отцовское наследие с теми понятиями и способами, какие внушил ему отец: другой науки управления он не знал, и, следовательно, его царствование должно было явиться продолжением отцовского. Первым делом нового правительства было избрать предводителя войску. Назначен Петр Федорович Басманов, но, в угождение местничеству, Басманов был официально назван только вторым воеводою, а первым -- Михаила Катырев-Ростовский***. Басманов был старого дворянского рода Плещеевых, но не мог стать в уровень с родами княжескими****.
   ______________________
   * Премен., XVI. Иное оказание о Самозв., 23.
   ** Smith, 26, на обор.
   *** Два хроногр. Карамз.
   **** Распределение сделано такое: в большом полку князь Михаил Катырев-Ростовский, Петр Федорович Басманов; в правой руке -- князь Голицын (Василий Васильевич) и князь Михаил Федорович Кашин; в передовом полку -- боярин князь Андрей Андреевич Телятевский и князь Михаил Самсонович Туренин: в левой руке -- Замятия Иванович Сабуров и князь Лука Осипович Щербатов. Замятия продолжал спорить с Телятевским.
   ______________________
   Басманов немедленно послан к войску приводить его к присяге и воевать против врага. Вслед за тем послана во все города Русского царства грамота с известием о кончине царя Бориса Федоровича и о воцарении сына с его матерью. По семейному характеру государственного строя Русской земли, мать поставлена была выше сына, и она, пока жива, не могла не быть участницею верховной власти, хотя бы только по имени. Присяга требовалась прежде всего матери, а потом уже сыну. Чтоб придать Федору Борисовичу право признания со стороны народа, была пущена во все пределы Русской земли от патриарха грамота, где представлялось дело так, будто новый царь Федор Борисович избран на престол Земским собором; излагалась небывалая история, будто по смерти Бориса бояре, окольничьи, дворяне, весь царский сигклит и гости, торговые люди и всенародное множество Российского государства молили со слезами сначала мать, чтоб благословила сына на царство, а потом самого молодого Борисовича, чтоб он принял царственное бремя после отца. По силе-то этого вымышленного избрания требовалась присяга на службу царице Марье Григорьевне, царю Федору Борисовичу и царевне Ксении Борисовне*. Этою ложью явно показывалось, что сын Бориса не имеет родового права на престол, и эта ложь повредила его делу. Старались показать вид, будто новый царь получает престол по единодушному молению народа; но в то же время заранее изъявлялась боязнь, что в народе будет противодействие его воцарению. Таким образом, в окружной грамоте от имени царицы и детей ее было сказано, чтоб воеводы берегли накрепко, чтоб не было ни одного человека, который бы креста не целовал**.
   ______________________
   * А.Арх.Э., 1,87.
   ** Собр. гос. грам., 182.
   ______________________
   Разослана была крестоцеловальная запись, на которой велено было произносить присягу; в ней, как и в крестоцеловальной записи Борисова времени, главное внимание обращено на волшебство. Что же касается до тогдашних угрожавших обстоятельств, то вместо того, чтоб назвать соперника Годуновых именем Гришки Отрепьева, каким он уже был объявлен недавно в патриаршей грамоте, прочитанной повсюду, в крестоцеловальной записи сказано глухо: "К вору, который называется Димитрием Углицким, не приставати и с ним и с его советники ни с кем не ссылатись ни на кое лихо, и не изменит, и не отъехати, и лиха ни которого не учинити, и государства не подыскивати, и не по своей вере ничего не искати, и того вора, что называется князем Димитрием Углицким, на Московском государстве видети не хотети"*. Этою неясностью выражения новое правительство как будто показывало, что само не уверено, есть ли соперник его Гришка Отрепьев, между тем как везде по церквам проклинали Гришку Отрепьева. Таким образом, ходила в народе мысль, что Борис с патриархом свалили вину на Гришку Отрепьева, а сами или не знают, кто такой претендент, или же сознают, что он настоящий; и проклятие в церквах делалось беззаконным обращением церковных уставов и обрядов на пользу властолюбия Бориса и его рода. "Пусть, -- толковали москвичи, -- приведут сюда старую царицу, мать Димитрия, и поставят всенародно у Кремля. Пусть всякий услышит от нее: жив ли ее сын или нет. А то за что ее держат в заточении? Значит, знают, что она скажет: "Ее сын жив" -- вот что она скажет! Недолго царствовать Борисовым детям. Димитрий Иванович придет на Москву, как на дереве начнет лист развертываться"**.
   ______________________
   * Собр. гос. гр., II. 192.
   ** А. И., I, 67.
   ______________________
   Во все время Великого поста войско Борисово осаждало маленький город Кромы. Маржерет в военном отношении называет эту осаду делом, достойным смеха*. Огромное войско, тысяч в семьдесят или восемьдесят, стояло под маленьким городком, укрепленным прежде деревянными стенами и земляными окопами, где было всего-навсего жителей тысячи четыре или пять. А между тем у годуновцев было много больших пушек, по одним известиям -- семьдесят: некоторые были так огромны, что два человека едва могли охватить пушку**.
   ______________________
   * Сказ, соврем. Марж., 82.
   ** Grevenbr., 24.
   ______________________
   Годуновцы сожгли дотла стену; оставался высокий вал; строения в городе все были истреблены от выстрелов и огня; но козаки и кромчане делали себе подземные норы и переходы со множеством входов и выходов: все упирались в вал, откуда можно было выходить на свет и делать вылазки. Эти подземелья рыли глубоко, ниже поверхности пласта, который замерзал, и потому их было легко копать; в них можно было прятаться и от стужи, а землю из подземельев выгребали на вал и повышали его. Годуновцы ничего не могли сделать с осажденными. Годуновцы нападут -- осажденные уходят в свои норы; осаждающим невозможно было туда проникнуть, затем что одним осажденным известно было, как направлены эти подземелья: два-три смельчака приблизятся к выходам -- из глубины в них стреляют; большою толпою нельзя было вскочить в отверстия: они были для того узки. Как только годуновцы отступят, кромчане в свою очередь выскакивают из нор и стреляют в них; а оборотятся годуновцы -- кромчане опять убегают в свои норы. Ружья у Козаков были предлинные, а стреляли они так, что редкий давал промах. Соберутся двести или триста и выходят из Кром пешие, дразнят конных московских людей. Те думают: как это пешие смеют так далеко выходить; вот мы им дадим! Пускаются на них верхом; козаки выпалят из ружей -- у годуновцев лошади попадают; а потом козаки в другой раз выпалят, людей бьют, и пока другие наскочат, козаки отбегут к Кромам, а сами заряжают ружья; и как только годуновцы к ним близко наскакивают -- снова стреляют, бьют еще лошадей и людей и уходят в свои норы. Так погибало каждый день человек пятьдесят и шестьдесят московских людей*.
   ______________________
   * Is. Mass., 62.
   ______________________
   Так распоряжался козацкий атаман Корела. Его считали чернокнижником, то есть характерником, по козацкому образу выражения*. С виду это был невзрачный человечек, весь в рубцах; родом он, говорят, был из Курляндии, наверное из Корелы, поступил в козачество, как поступали туда бродяги из разных краев русского мира, и на Дону уже прославился своею храбростью и смелостью; его там еще сделали атаманом, а имя его уже прежде наводило страх**.
   ______________________
   * Is. Mass., 171.
   ** Is. Mass., 61.
   ______________________
   Но главное -- необычное было терпение у Козаков, и никто не мог, как они, переносить всякую нужду; они, говорит летописец современник*, бесстрашны к смерти, непокоримы и к нуждам терпеливы. Запасу у них ставало. Они пешие пробрались в Кромы и притащили туда множество саней, которые связывали четвероугольником, и они им служили подвижною крепостью: на этих санях привезли они с собою не только сухари, но еще и довольно водки, и в своих норах жили они весело -- пили, гуляли; слышны были в Кромах трубы и песни, и даже веселые женщины у них были: для поругания московским людям козаки раздевали этих женщин донага и заставляли их в виду годуновского лагеря отпускать насмешки и показывать оскорбительные постыдные телодвижения. Корела умышленно протягивал такого рода войну; он рассчитывал, что, пока годуновское войско будет стоять попусту под Кромами, город за городом, земля за землею станут сдаваться Димитрию и его сила будет возрастать без боя. В годуновское войско приходили воззвания от Димитрия очень искусительного содержания. "Если не верите мне, -- писал он, -- поставьте меня перед Мстиславским и моею матерью; я знаю -- она еще жива и находится в горьком бедствии от Годуновых. Если она скажет, что я не сын ее, не настоящий Димитрий, тогда вы изрубите меня в куски". Между осажденными и годуновцами происходили сношения; письма летали из стана в стан на стрелах; а когда в московском войске узнали, что у Козаков недостача пороха, то выставили на шанцах мешки с порохом, и козаки, предуведомленные об этом через письмо, пущенное на стреле, бросились и достали назначенный для них подарок. Караульные не повредили им. С каждым днем росла охота переходить на сторону Димитрия Ивановича. Однажды, когда воеводы сделали решительное нападение и причинили, по выражению летописцев**, тесноту велик), Михаил Глебович Салтыков, начальствовавший орудиями, самовольно, без ведома главных воевод, свез наряд (то есть пушки) с осыпи, "норовя окаянному Гришке". О самом Мстиславском говорили, что он начинал верить в истинность Димитрия после того, как Димитрий написал к нему дружелюбное письмо, в котором извинял его упорство данною присягою Борису и ссылался на мать свою, отдавая себя совершенно на суд материнского свидетельства. У Корелы собственно донских Козаков было только 600 человек***, кроме них были все московские люди; но зато козаки держали осаду. Войско годуновское затруднялось собственною огромностью; оно уже разорило страну варварским обращением с жителями, разогнало народонаселение края и теперь само затруднялось в продовольствии; селения были пожжены; не было теплого помещения. Годуновцы должны были в шатрах и шалашах терпеть стужу, да вдобавок в войске распространилась болезнь, которая называется у летописцев мыт. В войско были присланы Борисом врачи и лекарства.
   ______________________
   * Врем., XVI, 21.
   ** Нов. лет., 85. -- Лет. о мятеж., 4.
   *** In. petr., 171.
   ______________________
   В таком положении были дела, когда 17 апреля прибыл в войско Петр Федорович Басманов в качестве главного предводителя и с именем второго после князя Михаила Катырева-Ростовского. Прежние главные воеводы, князья Мстиславский и Шуйские, должны были оставить команду и ехать в Москву. Они уехали немедленно. Басманов должен был приводить к присяге. С ним для этого дела приехал новгородский митрополит Исидор с духовенством. Но Басманов поколебался. Слова Семена Годунова запали ему в душу. Внезапная смерть Бориса казалась ему явным указанием Божиим. Счастье престолоискателя давало вид небесного покровительства над ним, но Басманов не решился первый озваться за Димитрия, а прежде нужно ему было узнать расположение войска. Стали приводить к присяге; в войске поднялся шум и разногласие.
   Слышалось имя Димитрия Ивановича, законного наследника. Многие ратные напрямик показывали, что не хотят служить Борисову роду. В числе первых, смело поднявших такой голос, были рязанские дворяне Ляпуновы, братья Прокопий и Захарий, за ними все Рязанское ополчение; потом к ним пристали ополчения других городов: Тулы. Каширы, Алексина и вообще украинных мест, которые лежали на юг от Москвы.
   Положение Федора Борисовича на престоле оказалось чересчур шатким: он не мог быть царем ни по избранию, ни по наследству. В окружной грамоте патриарх рассказывает об избрании Федора Борисовича всею землею, всенародным множеством всего Российского государства; но такого избрания не было вовсе. Наследственное право Федора Борисовича было также несостоятельно. Тогда все знали, что отец его Борис неправильно был выбран. Да и сами Годуновы и патриарх сознавали это, потому и обманывали Русскую землю, будто бы новое преемничество совершилось избранием. Происхождение от Бориса не имело силы, когда сам Борис представлял вид, будто избран народом только потому, что не оставалось прямого наследника после Иоанна Грозного. Такой наследник отыскивался, и хотя Борис и его преемники внушали народу, что называющий себя Димитрием есть самозванец, но способы уверения были неловки. Существенного на этот счет патриарх мог сказать только то, что какие-то два беглых монаха-бродяги так говорили да какой-то торговавший в Киеве иконами глухо и неясно присоединил к ним свой голос. Других свидетельств не представлялось; народ ничего больше не слыхал и не знал. Недостаточность таких доказательств только могла расположить к тому, чтоб поддаться заманчивой мысли о чудесном спасении законного царевича, увлечься странным и таинственным его появлением, а это свойственно всегда, во всякие времена народным громадам. Пока Борис был жив, многих удерживала присяга, понятие, что он царь, помазанник Божий; хотя его не терпели, а все-таки считали грехом не повиноваться ему, признавая, что следует покоряться и дурному господину, не только хорошему. Поэтому-то некоторые воеводы, расположенные к Димитрию, давали себя народу связывать и потом охотно служили Димитрию; они успокаивали совесть тем, что изменили признаваемому всеми царю поневоле, а не по охоте. Как скоро русские подвергали рассуждению тогдашние дела, им представлялась мысль, что есть два соискателя престола: один -- сын Бориса, хоть и царя, но обманом и злодеяниями достигшего престола; другой -- сын старого законного царя Ивана Васильевича, которого и отец, и дед, и прадед были на московском престоле и признавались всем народом русским. Вопрос, кого из них предпочесть, естественно разрешался в пользу Димитрия.
   По этим чувствам и воззрениям войско до сих пор наружно верное Борису, стало явно двоиться, когда узнало, что Борис умер и сын его предъявлял перед народом притязание быть царем после отца. К прежним недоброжелателям Бориса стали приставать и те, которые относились к делу равнодушно. Некоторые ратные люди покорно присягнули, другие кричали, вопили и гнали прочь митрополита Исидора с его присягою. Митрополит видел, что не миновать усобице; ничего не оставалось ему, как уехать в Москву со своим духовенством. Воеводы не знали, на что им решиться в это время. Но им пособил слепой случай. Сведения о том, что делается в войске и в Москве, сообщались быстро в Путивль. Димитрий узнал о смерти Борисовой тогда же, когда узнало о ней Борисово войско, а может быть, и раньше. Как только приехали новые воеводы под Кромы, сын боярский арзамасец Бахметев тотчас побежал в Путивль сообщить вести*. Басманов отправил повинное письмо к Димитрию, извинялся, что так долго служил Борису, потому что не был уверен, что явился истинный Димитрий. "Я не был никогда изменником и не желаю своей земле разорения, а желаю ей счастья. Теперь всемогущий Промысел открыл многое, притом сам ближний Бориса, Семен Никитич Годунов, сознался мне, что ты истинный царевич; теперь я вижу, что Бог покарал нас и мучительством Борисовым, и нестроением боярским, и бедствием царствия Борисова за то, что Борис неправо держал престол, когда был истинный наследник; теперь я готов служить тебе как подобает". Тем временем Басманов хотел подготовить войско, чтобы переход на сторону нового царя обошелся без братнего кровопролития**.
   ______________________
   * Хрон. Карамз.
   ** Is. Mass., 62.
   ______________________
   В Путивле тогда же узнали, что в войске разноголосица. Димитрий отправил вперед под Кромы Дворжицкого да пришедшего к нему недавно Запорского; у них было пять польских рот, 500 запорожцев и 1000 Козаков*. Не доходя нескольких верст до Кром, Запорский остановился, призвал одного ловкого московского человека и сказал ему: "Берешься ли послужить своему прирожденному государю Димитрию Ивановичу и идти в обоз годуновский и согласен ли потерпеть за него?" Московский человек отвечал: "За своего государя Димитрия Ивановича я готов умереть и всякие муки претерплю; я не открою ничего о своем государе врагам его".
   ______________________
   * Dear. Wisloucha.
   ______________________
   "Ну, так иди, возьми это письмо и попадись в их руки", -- сказал Запорский. Он научил московского человека, что отвечать на расспросы, обещал ему большую награду, если он исполнит счастливо свое поручение*, и дал ему рубль на дорогу.
   ______________________
   * Grevenbr., 21.
   ______________________
   Молодец пошел мимо обоза, показывая вид, что пробирается в Кромы. Караульные его остановили, спрашивали: кто он и куда идет? Тот сказал: "Я иду от моего государя, царя и великого князя всея Русии Димитрия Ивановича в Кромы с грамотою".
   Его схватили и представили Басманову. Взяли у него письмо, и прочитано было оно в присутствии совета бояр, находившихся в войске. В письме было написано:
   "Мы, Димитрий Иванович, царь и великий князь всея Русии, посылаем вам, верным кромчанам, по вашей просьбе и желанию, две тысячи поляков и восемь тысяч русских, а сами не идем к вам потому, что ожидаем со дня на день сорок тысяч польского войска с Жолкевским, которое уже недалеко от Путивля. Мы надеемся на справедливость дела нашего; вы, при помощи Божией, не только отобьете нападения врагов на ваш город, но и нанесете им совершенное поражение; убеждаем вас оставаться верными подданными нашими, не щадя ни жизни, ни имуществ за нас, а мы вас вознаградим в свое время".
   Воеводы, прочитавши эту грамоту, поверили ей совершенно и стали рассуждать: если польское войско нападет на русское в таком положении, в каком находилось последнее, то совершенный успех будет на стороне поляков, а русских ожидает неминуемое и жестокое истребление. Невозможно было думать о воинском строе для встречи неприятеля, когда все войско волновалось. Пришлось бы тогда сражаться не только с поляками, но и со своими; а свои, не объяснившись еще как следует, били бы друг друга, не разбирая, где свой, а где противник.
   Пока воеводы размышляли и так и сяк, прибежали к ним татары: татарский отряд был послан на объезд; начальствовал им Иван Годунов*; он встретился с Запорским и, как следовало ожидать по его трусости, бежал. Татары уверяли, что собственными глазами видели польское войско.
   ______________________
   * Grevenbr., 22.
   ______________________
   Тогда Басманов сошелся с Василием Васильевичем Голицыным, братом его Иваном Васильевичем, Михаилом Глебовичем Салтыковым, и стали они рассуждать, что им делать. Басманов говорил им так: "Видимое дело, что сам Бог ему пособляет: вот сколько мы с ним ни боремся, как из сил ни бьемся, а ничего не сделаем; он сокрушает силу нашу и наши начинания разрушает: стало быть, он настоящий Димитрий, законный наш государь. Если б он был простой человек, Гришка-расстрига, как мы думали, так Бог бы ему не помогал. И как простому человеку можно сметь на такое дело отважиться! Сами видим в полках наших шатость, смятение: город за городом, земля за землею передаются ему, а литовский король посылает ему помощь. Не безумен же король; значит, видит, что он настоящий царевич! Придут поляки, начнут биться, а наши не захотят. Все государство Русское приложится к Димитрию, и мы как ни будем упорствовать, а все-таки наконец поневоле покоримся ему и тогда будем у него последние и останемся в бесчестии. Так, по-моему, чем поневоле и насильно покориться, лучше теперь, пока время, покоримся ему по доброй воле и будем у него в чести".
   Голицыны согласились с мнением Басманова; о Салтыкове нечего было и заботиться: он прежде всех был склонен на это. Оставалось теперь одно: склонить или принудить войско. Зазорно казалось самим предводителям объявить о переходе; это значило подать пример измены и повод к непослушанию, разохотить ратных к смутам. Положили снестись с кромчанами, чтоб те подали начаток этому делу, а свои подготовленные окончат его. С того времени как снег растаял, с кромчанами не происходило ничего важного. Мелководная река Крома разлилась, и между обеими враждебными сторонами была топь и грязь; только в том и война состояла, что московские люди иногда постреливали на ветер да тратили по-пустому боевые запасы. То и дело что из годуновского обоза ходили перебежчики в Кромы и извещали, что у них в обозе делается; через таких перебежчиков составился уговор, чтобы в назначенный день кромчане были готовы броситься на обоз по данному знаку, и в то же время свои помогут; все -- кто за Димитрия -- перейдут на другой берег реки Кормы, начальников повяжут, упорных прогонят или принудят; знаком к этому будет то, что верховой подбежит к валу. День назначен был 7 мая.
   В этот условленный день в четыре часа утра все кромчане стояли уже наготове. Был наскоро устроен мост через реку. Воеводы собрались у разрядного шатра. Вдруг по данному знаку с криком вырвались кромчане и бегут в обоз. В это самое время Прокопий Ляпунов с толпою преданных ему рязанцев окружает разрядный шатер, требует присяги Димитрию и приказывает вязать воевод. Раздались крики: "Боже сохрани, Боже пособи Димитрию Ивановичу!.. За реку, за реку!" Потащили связанных воевод и Басманова тоже; на мосту развязали ему руки. Толпы бежали к мосту. Тогда Басманов, стоя на мосту, показывал грамоту Димитрия, которую последний присылал в обоз во множестве списков; Басманов кричал громким голосом:
   "Вот грамота царя и великого князя Димитрия Ивановича! Изменник Борис хотел погубить его в детстве, но Божий промысел спас его чудесным образом. Он идет теперь получать свое законное наследие. Сам Бог ему помогает! Мы признаем его теперь за истинного Димитрия царевича, законного наследника и государя Русской земли. Кто с нами соглашается, тот пусть пристает к нам, на эту сторону, соединяется с теми, что сидят в Кромах; а кто не хочет, пусть остается на другой стороне реки и служит изменникам против своего государя".
   Толпы бежали за реку; на мосту стали три или четыре священника с крестами в руках. Они принимали крестное целование на имя Димитрия Ивановича. От чрезвычайной давки подломился мост; многие попадали в реку, иные перешли ее вброд, иные верхом переехали; были такие несчастливцы, что попали в глубокие места и утонули. Между тем раздавался несмолкаемый крик: "Многая лета царю нашему Димитрию Ивановичу! рады служить и прямить ему!"
   Назади, между тем, по другой стороне речки, нашлись такие, что, присягнувши Борисовой вдове и сыну, хотели оставаться на своем целовании и убеждали других именем церкви и долга не изменять. Они поносили Димитрия, провозглашали: "Многая лета детям Бориса Федоровича!" Тогда Корела закричал: "Бейте их, да не саблями, не пулями, а батогами; бейте их да приговаривайте: вот так вам, вот так вам! Не ходите биться против нас!" Понравилось это ратным людям, особенно рязанцам. Годуновцы пустились врассыпную, а димитриевцы с хохотом гонялись за ними и били -- кто плетью, кто палкою, а кто кулаком. И от этого иные ворочались и объявляли, что готовы покориться Димитрию Ивановичу. Князь Андрей Телятевский стал при наряде и кричал: "Стойте, братцы, до последнего и не будьте изменниками". Но когда у него начали отнимать наряд, а люди передавались, он бежал из лагеря. Убежал и товарищ Басманова, Катырев-Ростовский, по имени первый воевода; он остался верен Годуновым. Выли такие, которые не приставали ни на ту, ни на другую сторону и кричали: "Кого на Москве царем признают, тот нам и царь!" Иные, испуганные переполохом, не разобравши, в чем дело, бежали на возах и верхом из лагеря: кто в Москву, кто спешил в свою деревню; трусы прятались, друг у друга спрашивали: что это, но не могли друг другу отвечать; в неистовстве бросались друг на друга, стрелялись и рубились, не зная, о чем идет дело, и, таким образом, много побили людей напрасно. Немцы упорно стали под свое знамя и не хотели переходить. Басманов послал к ним убеждение служить законному государю. Капитан Розен сначала отказал, но, когда большая часть подчиненных поколебалась, и он согласился. Только семьдесят человек из них убежали. Они-то принесли роковую весть о переходе войска. Не так был счастлив родственник царей Годуновых, Иван Годунов: он также бежал, но его догнали, связали и решили отправить к Димитрию. Он не прочь был признать Димитрия. Его поместили в шатре, и он лежал там, а слуга обгонял около него мух*.
   ______________________
   * Is. Mass., 69.
   ______________________
   Василий Голицын, один из первых советников, принявших предложение Басманова, сказал: "Я присягал Борису, моя совесть зазрит переходить по доброй воле к Димитрию Ивановичу; а вы меня свяжите и ведите как будто неволей"*.
   ______________________
   * Borsza, -- Сказ, соврем. Паэрлэ, 27 -- 33. -- Bussovii, 30 -- 32. -- In. Petricii, 76 -- 77.-Petrei, 172,-Маржер., 85. -- De Thou. -- Lubienski, 31. -- Летоп. о мят., 87-90. -- Grevenbruch, 22-23.
   ______________________
  

V
Житье Димитрия в Путивле. -- Его прибытие в Тулу

   Димитрий жил в Путивле с февраля, уже около двух месяцев. Там у него устроился сам собою двор: маленький Путивль сделался на некоторое время оживленною и многолюдною столицею. С разных сторон Руси туда беспрестанно прибывали охотники служить Димитрию. Многолюдство привлекло туда и торговцев; образовалось там подобие ярмарки. Вместе с этим Путивль сохранял воинственный образ: каждый день опасались то нападений, то измены. На стенах были заряженные пушки: и день, и ночь пушкари, чередуясь, стояли наготове с фитилями; по валу, по всему посаду и по околице ходили и ездили отряды для надзора. Димитрий деятельно работал над воинским делом, прибегал и к благочестию. Он приказал привезти из Курска чудотворную икону Божией Матери, которая славилась знамениями и исцелениями.
   Духовенство обнесло ее по городской стене в торжественной процессии; множество народа следовало за ней. Каждый день после того, утром, Димитрия видели в церкви: он усердно молился пред иконою и говорил, что отдает себя и свое дело защите и покрову Пресвятой Девы Богородицы. Димитрий любил беседы, приглашал русских и поляков на обед; тут были и православные монахи и священники, и католические ксендзы. Димитрий поднимал разговоры и споры о предметах богословских и философских и укорял в невежестве своих духовных. "Когда я с Божиею помощью стану царем, -- говорил он, -- то заведу школы, чтоб у меня по всему государству выучились читать и писать; в Москве университет заложу, как в Кракове; буду посылать своих в чужие земли, а к себе стану принимать умных и знающих иностранцев, чтоб их примером побудить моих русских учить своих детей всяким наукам и искусствам". Сам Димитрий был очень любознателен; не получивши основательного воспитания, он хотел дополнить этот недостаток чтением польских книг и беседами с образованными поляками, заводил разговоры о риторике, философии и истории, спрашивал о многом и сообщал собственные впечатления. Ксендзы пользовались этим с тайною целью распространения католичества. В Путивле около Димитрия неотступно находились двое иезуитов, Николай Чиржовский и Андрей Лавицкий. Они были ученее других, окружавших Димитрия, были способнее отвечать ему на разные вопросы, касавшиеся области знания, а потому легко овладели его беседою, сделались ему необходимы для его умственной жизни. В своих письмах они сообщают, что названый Димитрий, увидавши у патера Лавицкого латинскую книгу Квинтилиана, приказал себе из ней прочесть развернутое место и так увлекся любознательностью, что пожелал у иезуитов тогда же учиться риторике и философии. Определяли быть каждый день по уроку из той и другой науки. Приближенные к Димитрию московские люди также присутствовали на этих уроках, и тем отстранялось подозрение, которое легко зарождалось по поводу его близости с иезуитами. На этих уроках щекотливые религиозные вопросы умышленно устранялись. Учители изумлялись необыкновенной памяти и остроумию названого московского царевича. Военные обстоятельства, требовавшие беспрестанного отвлечения от мирных научных занятий, побудили его прекратить эти уроки. Он отлагал их до будущего времени, когда Бог пособит ему овладеть престолом. Но мысль об основании в Москве академии и коллегий не оставляла его в разговорах и с поляками и с русскими. Иезуиты всеми средствами старались расположить и Димитрия и его приближенных к Римско-католической церкви*.
   ______________________
   * Barezzo Barezzi, cap. VI, IX -- Grevenbruch, 19.
   ______________________
   Поляки устроили себе в Путивле церковь и отправляли в ней богослужение. Названый Димитрий в день Благовещения подарил в эту церковь образ Богородицы, украшенный по серебряному золоченому окладу дорогими каменьями, а ко дню Пасхи -- богатый покров из персидской материи, который ксендзы употребили на покровение гроба Христова, устраиваемого католиками в последние дни Страстной недели*. Московские люди приходили туда, дивились латинским обрядам, уразумевали, что это обряды также христианские, как и обряды Греческой церкви; им они понравились. В ночь Пасхи, во время обряда резуррекции, католики ради торжества стреляли из пушек и для того заранее предупредили русских, чтоб они не были изумлены внезапною стрельбою**.
   ______________________
   * Pierling, Rome et Demetrius. Pieces justificatives, p. 206 -- 209.
   ** Barezzo Barezzi, cap. IX.
   ______________________
   Всем казалось, что Промысел печется над Димитрием. Тайное поручение Борисово -- извести врага -- не имело успеха. Посланные Борисом монахи, вместо того чтоб сейчас подделаться и приблизиться к Димитрию, чтоб иметь возможность его убить, стали возмущать людей в Путивле, проповедовали, что называющий себя Димитрием не есть настоящий царевич, уверяли, что знают его, что жили в одном монастыре, что он беглый монах-чернокнижник, а настоящий Димитрий давно лежит в земле в Угличе. Они принесли в Путивль грамоту от патриарха, предающую проклятию расстригу и обманщика. Они успели склонить на свою сторону двух приближенных претендента. Но больше не удалось им ничего. Их поймали. Один из них, уже старик, сознался: "У моего товарища -- говорил он, -- есть в сапоге яд, страшный яд; если к нему прикоснуться голым телом, то тело распухнет и человек в девятый день умрет; твои приближенные согласились с ним, решили положить яд в кадило и окурить тебя этим ядом вместе с ладаном; они подкуплены Борисом и пересылали ему письма". В те времена было в обычае верить в яды, которых действие оказывается каким-нибудь необычным способом. Димитрий призвал обвиненных. То были люди, которых привели к нему прежде связанными, как обыкновенно выдавал народ своих воевод и начальников. Они были люди старые. "При ваших сединах вы решились на такое дело, -- сказал Димитрий. -- Коварные злодеи, так-то заплатили вы за милость и милосердие, когда я даровал вам жизнь? Бог обнаружил ваши злодеяния чрез этого монаха". Они повинились во всем. Димитрий, приняв уже правилом отстранять от себя суд и отдавать его обществу, дозволил просившим его обывателям Путивля совершить над ними суд миром и казнить. Их расстреляли из луков; двух монахов заключили в тюрьму, а третьего, открывшего заговор, наградили*; иезуиты, бывшие тогда при названом Димитрии, писали, что у этого монаха под подошвою обуви вынули приготовленные к царю и к патриарху донесения, где извещалось, что они, явившись с поручением в Путивль, убедились, что престолоискатель есть истинный царевич Димитрий Иванович**. Посл Димитрий простил и тех, которые сидели в тюрьме***.
   ______________________
   * Паэрлэ, 27.
   ** Rome et Demetrius. -- Pierling, Pieces justificatives, p. 205.
   *** Grevenbruch, 18.
   ______________________
   Также удалось Димитрию рассеять и опровергнуть распущенные слухи, будто он Гришка-расстрига. Димитрий показывал перед всем народом лицо, которое называло себя Григорием Отрепьевым. Этот человек рассказывал, что он действительно был у патриарха Иова книжником, бежал из Москвы, спознался с царевичем, когда последний ходил в Киеве в монашеском виде, но что он и царевич -- разные лица. Свидетельство, заявляемое беспрестанно в Путивле всенародно, как следовало ожидать удостоверяло русских в истинности Димитрия и привлекало к нему.
   Хоть он еще не воцарился в Москве, но уже был на самом деле владельцем Северской земли и в качестве действительного князя Северского послал к польскому королю князя Ивана Андреевича Татева, бывшего черниговского воеводу, и извещал о том, что ему покорилась уже Северская земля. Вместе с ним для подтверждения истины слов претендента отправился посол от Путивля и всех городов и уездов Северской земли, как от духовных, так и от мирских людей всякого звания. Выбран был для этого Сулеша-Булгаков. Северская земля извещала польского короля, что она поклонилась и принесла подданство и послушание Димитрию Ивановичу, жаловалась на польское рыцарство, что оно оставило ее государя, просила короля Сигизмунда оказать ей помощь и спасение и не попустить на разорение неприятелям государя Димитрия Ивановича*. Польскому королю Сигизмунду хотя и было, конечно, весьма приятно слышать о таких успехах претендента, от которого можно было ожидать выгод и для Римско-католической церкви, и для Польши, но он не принял посольства, не допустил его к себе до тех пор, пока не услышал, что Бориса нет на свете и Московское государство склоняется признать государем Димитрия**.
   ______________________
   * Bibl.Krasin.N 13.1.3.383.
   ** Рукоп. И. П. Библ. Polygr. f. No 3. также Hist. Polon. f. No. 33.
   ______________________
   Немного дней спустя после прибытия из Северской земли послов Димитрия в Польшу умер Замойский, к большой радости иезуитов, поборник свободы совести и мысли, муж закона, ревнитель просвещения и народности, враг всякого пронырства и иноземных козней. Замойский долго стоял костью в горле отцам иезуитам. Антоний Поссевин, извещая тосканского герцога о его кончине, писал: "Теперь исчезнут препятствия, которые он ставил, противодействуя немцам, покровительствуя Трансильвании и мятежным уграм, подавая помощь (как я много раз удостоверился) еретическим союзам против польского короля, не говоря уже о задержках и препятствиях к распространению римско-католической веры в Московии и Ливонии"*.
   ______________________
   * Esame critico, 53.
   ______________________
   Когда Димитрию донесли о смерти Бориса, о волнении в войске, он выпроводил, как было выше сказано, Дворжицкого и Запорского, а сам дожидался со дня на день появления к нему послов. 14 мая старого стиля к нему явился Иван Голицын; товарищами ему были выборные от всех полков, собранных для этой посылки во имя разных земель и уездов русских. Иван Голицын, кланяясь низко, говорил:
   "Государь, царь и великий князь Димитрий Иванович! Прислало нас войско из-под Кром, бьет тебе челом и обещается тебе служить; молят твоего, государь, милосердия и прощения за вину к нему, что мы по неведению стояли против тебя, прироженого своего государя. Нас Борис ослепил и обманул: мы прежде его признали царем и по смерти хотели присягать его детям, стоять против Гришки Отрепьева; но теперь нам дали другой образец присяги, где не поминалось о Гришке, а чтоб мы стояли против тебя, прироженого нашего государя, царя Димитрия Ивановича, и не признавали тебя за государя своего; так мы уразумели, убереглись и однолично все положили, чтоб ты, наш государь прироженый, шел и воцарился на столице блаженной памяти отцов твоих. Ныне, вместо присяги Борисовым детям, мы учиняем присягу тебе, а бояр, что держатся Бориса, перевязали; а в Москву послали мы знатных людей объявить, что мы все признали тебя наследным и законным своим государем, чтоб и в Москве, подобно нам, принесли тебе присягу на послушание"*.
   ______________________
   * Dz. Pan. Zyg., III, 333, прилож.
   ______________________
   Димитрий принял их чрезвычайно любезно, обнадеживал милостию, вполне извинял их за то, что они до сих пор были его врагами, и вообще обворожил ласковым обращением.
   Ивана Годунова, как родственника Борисова, посадили в тюрьму в Путивле.
   Вслед за этими депутатами приехал в Путивль Басманов. Выехав из обоза, этот главнокомандующий встретился с Запорским и от него узнал, что грамота о прибытии польского войска была фальшивая и написана самим Запорским. Басманову стало стьвдно своего легковерия, хотя он не раскаивался более, что передался новому царю. Когда он явился к Димитрию и принес повинную, Димитрий принял его дружелюбно; оба сразу узнали, поняли друг друга. Димитрий стал дорожить им, потому что видел в нем человека способнее и умнее других. Привязался к Димитрию и Басманов, когда увидел, что Димитрий умеет ценить преданность, дружбу и ум. Басманов, важнейший до сих пор враг Димитрию на пути к московской короне, теперь сделался его первым советником. Димитрий отправил Басманова снова к войску приводить его к присяге. Вслед за ним и сам он отправился из Путивля, 24 мая*.
   ______________________
   * Diar. Wisloucha.
   ______________________
   По дороге спешили явиться к нему навстречу бояре: Шереметев, Василий Голицын, Михайло Салтыков и другие; с ними приходило несколько сот человек бить челом новому государю. "Все войско, -- говорили они, -- и вся земля Российская покоряются тебе". Не доезжая до Кром, Димитрий остановился, не поехал в обоз, а послал приказание, чтоб все те, у которых есть поместья около Москвы, ехали домой на время до указу; другим не приказано идти к столице, а велено находиться в сборе до тех пор, пока Москва не покорится, дабы в случае, когда придется подчинять ее силою, пресечь подвоз съестных припасов в столицу; третьей части велено было идти к Орлу и там дожидаться самого царя. Он задержался несколько дней близ Кром, пока войско разошлось. Поляки предостерегали его не слишком вверяться и не отдаваться в руки огромного войска, которое еще так недавно шло против него. За войском и он двинулся к Орлу, и, когда подъезжал к этому городу, воевода Федор Иванович Шереметев, духовенство, народ и часть войска, тысяч до восьми или более того, встречали его с хлебом-солью, с крестами, образами, с колокольным звоном и с торжественными восклицаниями: "Буди, буди здрав, царь Димитрий Иванович!" Поляки и здесь нашептывали ему -- не доверяться вполне, и постоянно держали около него почетную стражу человек во сто. Эта мера была уже некстати, могла только раздражать русских, -- и в самом деле, поляки не в силах были защитить претендента, если б русские не захотели его иметь царем.
   Димитрий пробыл в Орле несколько дней и назначал над войском команду по полкам*. Из Орла Димитрий отправился в Тулу в сопровождении русского войска и польского отряда. В каждом людском поселении встречали его с хлебом-солью, с колокольным звоном; выходили священники с хоругвями и образами, из окрестных городов и сел спешили на большую дорогу встречать царя, посмотреть на него, полюбоваться им; все ликовало. И были то для Димитрия минуты, самые счастливые, какие не могли повториться более в жизни при всех возможных успехах. На Оке явились к нему выборные от всей Рязанской земли, били челом и уверяли в готовности отдать жизнь и достояние за государя**. Так он достиг Тулы, а вперед себя послал в Москву Гаврила Пушкина и Наума Плещеева с возбудительной грамотою к москвичам.
   ______________________
   * В большом -- Василия Васильевича Голицына и князя Бориса Лыкова; в правой руке -- князя Ивана Семеновича Куракина и князя Луку Осиповича Щербатова; в передовом -- Петра Федоровича Басманова и князя Алексея Долгорукого. О левой руке и сторожевом нет известий: верно, оставались прежние.
   ** Petricii, S. 3.
   ______________________
  

VI
Восстание Москвы за Димитрия. -- Гибель Годуновых

   В Москве со времени отправления Басманова народ с каждым днем становился смелее и смелее, с каждым днем власть Годуновых колебалась. Народ единогласию требовал возвращения сосланных Борисом и, главное, матери Димитрия. Требование было сильно справедливое, и, конечно, Годуновы были бы спасены, если б царица Марфа объявила всенародно, что она знает, что сына ее нет на свете. Но царица Марья Григорьевна хорошо знала, что Марфа ни за что так не скажет, и нельзя было освободить ее. Возвратить всех опальных также значило бы умножить число сильных врагов: сделали уступку народу и воротили из ссылки князя Ивана Михайловича Воротынского. По возвращении из похода Мстиславского и Шуйского чернь возмутилась, лезла уже в Кремль. Тогда вышел Василий Иванович Шуйский и говорил народу речь: "Сами видите ежедневно, какую кару посылает карающая десница Господня за наши грехи. А вы все коснеете во зле и замышляете измену на разорение земле нашей, поругание святой нашей веры и осквернение святыни московской. Я вам целую крест на том, что Димитрия царевича нет на свете, я сам своими руками положил его тело во гроб в Угличе; и тот, кто называется этим именем, -- расстрига, беглый монах, наученный сатаною, осужденный на казнь за свои мерзкие дела. Собирайтесь вы лучше Богу молиться, чтоб отвратил от нас гнев Свой, и стойте твердо на истине, -- так и все поправится". Толпа расходилась повеся головы, потому что Шуйского многие уважали. Но ропот не переставал. Снова раздались требования, чтоб в Москву привезли мать Димитрия: пусть она порешит дело.
   Около половины мая стали появляться в Москве бежавшие из-под Кром ратные люди. Большая часть из них не могла ничего сказать, потому что ничего не знала. Когда их спрашивали знатные люди, они грубо отвечали: "Поезжайте сами и узнайте". Наконец прибыли Телятевский и Катырев-Ростовский, и все разъяснилось.
   Весть о переходе Басманова, бояр и всего войска на сторону Димитрия была роковою для Годуновых: оставалось им либо бежать, либо отречься от престола и признать добровольно Димитрия перед всеми, либо же попытаться собрать последние силы, идти против врага и погибать с честью. Годуновы не сделали ничего подобного: они сидели в кремлевских царских палатах и противодействовали общему смятению только тем, что, по изветам доносчиков, которых подкупали деньгами, приказывали ловить и мучить распространителей Димитриевых грамот да тех, которые чересчур смелым сочувствием к Димитрию навлекали их гнев. Это значило -- не сходить ни на шаг с дороги Борисовой политики. Оказалось, что сын не мог идти далее отца. Говорят, что Димитрий посылал к Федору письмо с убеждением мирно оставить престол, как и прежде к отцу, но молодой Годунов приказал замучить посланца и не отвечал на предложение*.
   ______________________
   * Smith, 33.
   ______________________
   Когда в народе стало известно, что войско передалось Димитрию, в Москве сделалась тишина. Иностранцы, видевшие ясно, как перед тем с каждым днем возрастало народное волнение, удивлялись этому и боялись. Действительно, это была та самая тишина, как в природе бывает перед сильною грозою. Тридцатого мая сделалась было тревога: какие-то два молодца увидали за Серпуховскими воротами большую пыль и закричали, что идет множество возов и конницы. Весть разнеслась с быстротою по столице; все подумали, что это идет Димитрий: началась беготня, толкотня. Москвичи выбегали из домов: все спешили -- не запасаться оружием, чтоб отражать неприятеля, а покупать хлеб-соль, чтоб встречать законного государя. Царица и Федор пришли в ужас; бояре вышли из Кремля спрашивать, что это значит; народ не отвечал, и ясно было, чего ждут и как готовится Москва встречать врага, если б он пришел. Но никто не приходил. Обман открылся; народ стал расходиться. Многие толпою еще стояли в молчании на площади. Боярин стал возвещать им нравоучение, хвалил царя Федора Борисовича и приказывал вперед хватать виновников народного волнения. Два молодца, наделавшие кутерьмы, казнены. Народ молчал.
   На другой день, 31 мая, по приказанию правительства стали взводить на стены пушки; но заметно было, что ратные люди работали неохотно, а толпа глядела на это с кривляньями и насмешками. Стены эти укрепляли затем, что услышали, будто атаман Корела идет к Москве и находится от нее уже верст за сорок. Тогда благоразумные люди спешили упрятывать свои драгоценности и деньги по монастырям: боялись, что у черни что-то недоброе затевается: хочет она поживиться на счет богатых. Возмущение московской черни казалось пострашнее Димитрия.
   1 июня привезли в Москву Димитриеву грамоту посланные им дворяне. Они не осмелились прямо въехать в столицу и остановились в подмосковной слободе, в Красном селе. Там ударили в колокол. Сбежалась толпа. Стали читать Димитриеву грамоту. Раздались восклицания в честь Димитрия. "В город, в город!" -- закричали голоса. Плещеева и Пушкина подхватили и повезли в Москву прямо на Красную площадь. Ударили в колокола. Поставили посланцев на Лобном месте. Народ бежал на Красную площадь со всех сторон. Все пространство около Лобного места, называемое Пожаром, было занято народом около Троицы-на-рву (Василия Блаженного), вдоль кремлевской стены от Фроловских до Никольских ворот, на площади, в рядах по лавкам, -- везде была такая давка, что невозможно было протесниться; вышедшие из Кремля бояре, думные дьяки, стрельцы ничего не могли сделать. Они громко говорили: "Что это за сборище, за бунт? Разве нельзя было подать челобитную такому доброму, ласковому, мягкосердому государю? Самовольно собираться не следует! Берите воровских посланцев и ведите их в Кремль! Там пусть они покажут то, с чем приехали!"*
   ______________________
   * Smith, 34.
   ______________________
   Народ отвечал неистовыми криками, не давал посланцев и приказывал им читать громко грамоту. Посланец с Лобного места прочитал грамоту от имени Димитрия. Грамота обращена была к знатнейшим боярам: Мстиславскому, Шуйским, Василию и Димитрию, и ко всем боярам, окольничим, стольникам, стряпчим, жильцам, приказным, дьякам, дворянам, детям боярским, гостям, торговым людям, к лучшим и середним и ко всяким черным людям. В грамоте говорилось:
   "Вы целовали крест блаженной памяти отцу нашему царю и великому князю Ивану Васильевичу и нам, его детям, на том, чтоб вам не хотеть иного государя на Московское государство, кроме нашего рода. И когда судом Божиим не стало нашего родителя и стал царем брат наш Федор Иванович, тогда изменники послали нас в Углич и делали нам такие утеснения, каких и подданным делать негодно, и присылали много раз воров, чтоб нас испортить и убить; но милосердый Бог укрыл нас от злодейских умыслов и сохранил в судьбах своих до возрастных лет. А вам всем изменники говорили, будто нас в государстве не стало и будто нас похоронили в Угличе в соборной церкви всемилостивого Спаса. Когда судом Божиим не стало брата нашего царя Федора Ивановича, вы, не зная про нас, прироженого государя своего, целовали крест изменнику нашему Борису Годунову, не ведая его злокозненного нрава и боясь его, потому что он уже при брате нашем Федоре Ивановиче владел всем государством нашим и всех жаловал и казнил как хотел. Вы думали, что мы убиты изменниками, а когда разошелся слух по всему государству Российскому, что с Божией милости мы, великий государь, идем на православный престол родителей наших, великих государей царей Российских, мы хотели доступать нашего государства без крови; но вы, бояре, воеводы и всякие служилые люди, по неведению стояли против нас, великого государя, не смели даже говорить о нас. Я, государь христианский, по своему государскому милосердому обычаю, не держу на вас за то гнева, ибо вы так учинили по неведению и от страха смерти себе".
   Далее грамота извещала, что Димитрий идет с большим войском, что города Российского государства ему били челом, и в том числе отдаленные поволжские города ему покорились, что из Астрахани ведут воевод и уже они на дороге в Воронеже, а князья Ногайские изъявляют готовность помогать ему, но он не принял их помощи и велел им кочевать близ Царева-города, а не идти в Русь, потому что он не хочет кровопролития и междоусобия. Чтоб раздражить народ против Годуновых, Димитрий припоминал их несправедливости и жестокости:
   "Наши изменники, Марья, Борисова жена Годунова, и сын ее Федор, не жалеют о нашей земле, и жалеть им нечего, потому что они чужим владели; оттого они разорили отчину нашу Северскую землю и православных христиан побили без вины; мы, однако, не ставим и этого в вину нашим боярам и служилым людям, потому что они так поступали по неведению и боясь от изменников смертной казни. Припомните, какое утеснение от изменника нашего Бориса Годунова было вам, боярам и воеводам, и всем родовитым людям какое поношение, какое бесчестье, и от инородного терпеть того было невозможно! А вам, дворяне и дети боярские, какие были разорения, ссылки и нетерпимые муки, каких и пленным делать негодно! А вам, гостям и торговым людям, не было вольностей в торговле вашей и в пошлинах: треть имущества вашего отбиралась, а иногда чуть не все... И тем еще вы не могли укротить злокозненного нрава его! А вы еще до сих пор не опомнитесь и не хотите знать нас, своего прироженого государя, и праведного суда Божия не помните, и хотите проливать кровь неповинных православных христиан. Этого вам делать не годится; вот, даже иноземцы скорбят и соболезнуют о вашем разорении и, узнавши нас, христианского, кроткого милосердого государя, служат нам и не щадят крови своей за нас. Мы, христианский государь, жалея вас, пишем вам, чтоб вы, памятуя свое крестное целование царю Ивану Васильевичу и детям его, побили нам челом и прислали бы к нашему царскому величеству митрополита и архиепископов, и бояр, и окольничих, дворян больших, и дьяков думных, и детей боярских, и гостей, и лучших людей; а мы вас пожалуем: боярам учиним честь и повышение и пожалуем прежними их отчинами, да еще сделаем прибавку и будем держать в чести: дворян и приказных людей станем держать в нашей царской милости; гостям и торговым людям дадим льготы и облегчение в пошлинах и податях; и все православное христианство учиним в покое, тишине и благоденственном житии. А не добьете челом нашему царскому величеству и не пошлете просить милости, то дадите ответ в день праведного суда, и не избыть вам от Божия суда и от нашей царской руки"*.
   ______________________
   * А. Э. 1,91.
   ______________________
   По прочтении этой грамоты поднялись смятение и споры, так что ничего нельзя было со стороны разобрать. Бояре, возвышая голос, старались успокоить толпу. Их голоса не слушали. Одни кричали: "Буди здрав, царь Димитрий Иванович!" Другие упорно стояли за Годуновых, еще не доверяли: точно ли тот Димитрий, кто идет к ним под этим именем. Наконец из толпы закричали голоса: "Шуйского! Шуйского! Он разыскивал, когда царевича не стало; пусть скажет теперь по правде, точно ли царевича похоронили в Угличе?" Шуйского взвели на Лобное место; громада замолчала и с напряженным вниманием ждала, чем разрешит ее недоумение этот боярин. Шуйский, давний враг Годуновых, сказал: "Борис послал убить царевича, но царевича спасли, а вместо него погребен попов сын"*. После русские толковали правдоподобно, что Шуйский рассчитал, что его уверения в пользу Годунова не удержат народа, и оттого сказал народу такое слово: все равно, думал он, народ в неистовстве сведет Годуновых, пошлет за матерью; она признает претендента сыном, и ей, конечно, поверят более, чем ему. Может быть, при том Шуйский и для своих видов воспользовался случаем погубить Годуновых, чтобы потом проложить себе дорогу к престолу. Сказанного Шуйским было довольно. "Теперь, -- кричала громада, -- нечего долго думать: все узнали; значит, настоящий Димитрий жив и теперь -- в Туле! Принесем ему повинную, чтоб он простил нас, по нашему неведению".
   ______________________
   * Petrei, 173. -- Tragoed. Mosc. П. -- The Russ. Impost. 71.
   ______________________
   "Долой Годуновых! -- заревела неистово народная громада. --
   Долой их, б.......детей! Всех их друзей и сторонников искоренить!
   Бейте, рубите их! Не станем жалеть их, когда Борис не жалел законного наследника и хотел его извести в детских летах. Господь нам теперь свет показал; мы доселева во тьме сидели. Засветила нам теперь звезда ясная, утренняя -- наш Димитрий Иванович Буди здрав, Димитрий Иванович!"
   Говорят, что некоторые советовали Федору выйти на площадь и обличить неправду писем Димитрия; но он не решился*. Толпа хлынула без удержу в Кремль во дворец. Уже некому было защищать семью Бориса. Караул держали стрельцы; они увидали, что не совладать им с народом, и отступились. Федор бросился в тронную (вероятно, в Грановитую палату) и сел на престоле. Он думал, что толпа не посмеет наложить на него рук, как увидит его в царственном величии. Мать и дочь стояли с образами в руках, словно со щитами против народной ярости**.
   ______________________
   * Smith, 39.
   ** Lub. 32.
   ______________________
   Но для народа Федор Борисович был уже изменник Федька, а не царь. Его стащили с престола. Мать-царица, потерявши все царское величие, начала метаться перед народом, сорвала дорогое жемчужное ожерелье с шеи, бросила в толпу*, плакала, униженно просила не предавать смерти детей ее. Народ и не хотел убивать их. Вдову-царицу, молодого Федора и Ксению перевезли на водовозных клячах в прежний Борисов дом, где жил Борис, когда еще не был царем. К дому приставили стражу. Весь царский дворец опустошили, все в нем ломали, грабили; говорили, что Борис осквернил его. Другие толпы напали на дома свойственников и клевретов покойного тирана. Досталось всем носящим прозвище Годуновых; постигла одинакая участь Сабуровых и Вельяминовых: дворы опустошили, их имущество разнесли, их дома разломали, челядь разогнали, иных вдобавок поколотили и, наконец, заковали и отдали заприставы. Тогда раздражило громаду сильно то, что во дворце отыскали двоих посланцев от Димитрия; они были иссечены, испечены: никто не знал прежде, что их мучили тайно. "Вот, -- кричал народ, -- и всем то же было бы! Вот что делают Годуновы! вот какое их царство!"** Был тогда с народом Богдан Вельский; его только что освободил из ссылки Федор Борисович. Этот боярин получил тогда в народе большую честь и силу, первое за то, что его Борис гнал, а второе за то, что был пестуном Димитрия по назначению царя Ивана Васильевича. Народ кричал, чтоб он управлял царским дворцом и Кремлем, пока прибудет царь. Между тем, покончивши с Годуновыми, толпа хотела разгромить царские погреба и на радостях накатиться. Богдан Вельский остановил их и говорил: "Так делать не годится, -- теперь мы все разопьем, а приедет царь Димитрий Иванович, тогда к столу ничего не будет: чем же царя угощать будем? А вы ступайте к погреба немецких докторов, Борисовых любимых иноземцев: они богаты и нажились при Борисе, были у него советниками и наушниками назло православному народу. Выпейте их напитки и все добро их себе возьмите". Народ бросился на дома немецких докторов: у них в погребах стояли бочки многолетних медов и вин, -- все в минуту было выпито. Разнесли их имущества; бедные немцы так много лет разживались в чужой стороне, теперь вмиг лишились всего и стали нищими. Вельский не любил немцев, мстил докторам особенно за то, что один доктор по приказанию Бориса когда-то выщипал ему бороду. Дали тогда трепку всем, кого только могли обвинить в прежней приверженности к Годуновым. Толпы бросались на их дома, взламывали замки, забирали платье, деньги, утварь, выводили лошадей и скот, а когда доходили до погребов -- тут было раздолье: поставят бочку дном вверх, разобьют дно и черпают сапогами, котами, шапками и пьют, пока без чувств не попадают; и так в этот день до ста человек лишились жизни***.
   ______________________
   * Smith, 37.- Milton, 56.
   ** Smith, 36. -- Хроногр. Арх. Ком.
   *** Smith, 36.
   ______________________
   Душ не губили, зато сильно грабили без всякой пощады, снимали с осужденных народною ненавистью даже рубахи, и многие видели тогда -- говорит очевидец -- людей, адамовым способом прикрывавших свою наготу листьями. Чернь, долго и много терпевшая, долго униженная, радовалась этому дню, чтоб потешиться над знатными и богатыми, отплатить им за прежнее унижение. Потерпели тогда и такие, что вовсе не были сторонниками Годуновых, за то единственно, что были богаты; и всеобщий грабеж и пьянство продолжались до ночи, когда все заснуло мертвецки*.
   ______________________
   * Smith, 37- Is. Mass.
   ______________________
   Гаврила Пушкин и Плещеев, смотревшие над этим надо всем, отправили с известием к Димитрию в Тулу сеунча (вестовщика). Поехали к Димитрию выборные от Москвы князь Иван Михайлович Воротынский и Андрей Андреевич Телятевский; они повезли ото всей Москвы повинную грамоту*, где москвичи просили прощения, приглашали нового царя на престол, признавали себя верными подданными его и извещали, что Годуновых детей более нет на престоле: и они, и все их свойственники и друзья отданы заприставы и дожидаются воли царской над собою. Грамота была написана от лица патриарха Иова, митрополитов, архиепископов, епископов и всего Освященного собора, бояр, окольничих, дворян, стольников, стряпчих, жильцов, приказных людей, дворян московских, детей боярских, гостей и торговых всяких людей всего Российского государства**. Невозможно теперь решить, до какой степени в самом деле участвовали все сословия, поименованные в призвании нового царя, и равным образом патриарх Иов***.
   ______________________
   * Лет. о мят., 91. -- Ник. лет., 68.
   ** Собр. гос. гр., II, 200.
   *** Те, которых звание становило наравне со многими другими одинакового звания, могли против собственной воли попасться в число без означения своего имени и считаться признавшими новый порядок, потому что сословие их в большинстве членов признало его; но трудно, кажется, чтоб написали имя патриарха, лица единственного во всей России, если он этого не желал.
   ______________________
   Патриарх оставался на своем престоле несколько дней по свержении Годуновых; если бы он не хотел признавать Димитрия царем, то сам бы удалился по свержении царя. Но этого не было. Он священнодействовал и не оставил своего сана; не видно также, чтоб он заявил тогда что-нибудь против Димитрия. Это обстоятельство невольно заставляет подозревать, не поклонился ли новому царю, наравне с другими, этот архипастырь, всегда уважавший силу и успех, думая: авось ли не удастся под сению его оставаться в покойном и благоденственном житии, как и при Борисе?
   Находясь в Туле, Димитрий занимался государственными делами как русский царь: приказал рассылать грамоты во все города и земли Российской земли о своем пришествии, послал форму присяги и сносился с иноземными державами. Он узнал, что из Москвы уехал английский посол Смит с письмами Бориса. Он приказал догнать и отправить его с письмами от своего имени, где извещал, что теперь в Московском государстве новый царь, желает пребывать с Англией в дружелюбных отношениях и, как только вступит в свою прародительскую столицу, тотчас пошлет в Лондон послов, а английской компании даст такие выгоды и привилегии, какими она не пользовалась еще до сих пор*.
   ______________________
   * Карамз., примеч. 353.
   ______________________
   Он просил агента остаться в Москве до его приезда*. Среди этих занятий приехали присланные в звании выборных от Москвы с повинною. За ними прибыли добровольно некоторые бояре -- ударить челом новому государю. В числе бояр были все три брата Шуйские, Федор Иванович Мстиславский, главные представители тогдашнего боярства.
   ______________________
   * Smith, 42.
   ______________________
   В то же самое время, когда бояре кланялись и приносили повинную Димитрию, явилась к нему толпа донских Козаков: ее вел атаман Смага Чертенский с товарищами. Димитрий любил донских Козаков; недавно его поразила верность и храбрость Корелы в Кромах. Он принял их с явными знаками предпочтения боярам и допустил их к руке прежде, чем бояр. Таким образом, он задевал родовую гордость и высокомерие последних. Если, с одной стороны, от этой смелости и могла зашевелиться в сердцах бояр гордость, то, с другой, это убеждало многих в том, что новый царь есть истинный Димитрий; плут и обманщик не решился бы так поступать; до этой смелости мог дойти только тот, кто сильно уверен в своих правах и до того надеется на свою правду, что ему нет нужды искать расположения сильных: он считает себя всех сильнее по праву и надеется, что это право охраняет всемогущий Бог. Димитрий обошелся на первый раз с боярами сурово и укорял, что они так поздно признали законного наследника престола, когда козаки и простой народ предупредили их в этом и заранее отторглись от крамольников.
   Люди московской знати ехали из столицы одни за другими, били челом царю и произносили присягу в соборной церкви. К присяге приводил их рязанский архиепископ Игнатий. Родом он был грек; был он в отечестве архиепископом на острове Кипре, приехал в Россию при Федоре; Борис покровительствовал изгнанным восточным духовным; он взял под свою опеку Игнатия, и вскоре Игнатий назначен в Рязань архиепископом. Теперь, когда по выходе Димитрия из Орла ему присягнула вся Рязанская земля, этот архипастырь первый из своих собратий архиереев явился к новому царю, чтоб заслужить его внимание и расположение; Димитрий полюбил его. Иова нельзя было держать на патриаршестве, хотя бы он, уступая обстоятельствам, и покорился; нельзя было доверяться старому Борисову приверженцу и пособнику, который знал о злодеяниях Бориса, покрывал убийство Димитрия и недавно еще уверял православный народ, что идущий на него не настоящий Димитрий, а самозванец. Димитрий решил заменить его Игнатием; этот архипастырь во многом сходился с царем: был он нрава веселого, любитель прекрасного пола, снисходителен к себе и другим, не суровый, не понурый аскет, и притом разделял с Димитрием его веротерпимость и расположение к Западу.
   Димитрия беспокоило, что Годуновы находились в Москве. Федор был уже наречен царем, Федору дана была присяга; нельзя было поручиться, что нет более сторонников Годуновых или способных назваться их сторонниками для своих видов; при всяком неудовольствии на нового царя могло явиться покушение поднять их знамя. Прежде чем Димитрий решился идти в Москву, он послал вперед князя Василия Васильевича Голицына, князя Василия Рубца-Мосальского, бывшего воеводою в Путивле, и дьяка Сутупова; он приказал устранить его опасных врагов. Патриарха Иова следовало свести; свойственников Годуновых развезти по городам в ссылку, а царственных особ -- вдову Бориса и сына -- убить. Так рассказывают современники*. Некоторые говорят прямо, что Димитрий положительно приказал убить мать и сына. Но вероятнее в этом случае известие хроники Буссова, по которой Димитрий дал cвое приказание в неопределенных словах: "Я не могу приехать в столицу прежде, чем мои враги не будут оттуда удалены. Вы уже большую часть их выпроводили, -- нужно, чтоб Федора и матери его тоже не было; тогда я приеду и буду вашим милосердным государем"**.
   ______________________
   * Лет. о мят., 92. -- Врем. XVI, 29.- Petr., 173,- Buss., 34.
   ** Buss., 34. -- Ник. лет., 64.
   ______________________
   Неясных выражений было достаточно. Приехали посланные в Москву и прежде всего объявили патриарху, что он лишается своего сана. Московское государство давно уже привыкло видеть, как светская власть самовольно распоряжалась саном первопрестольника Русской церкви. Патриарх пошел в церковь, облачился в архиерейские одежды в присутствии толпы народа, снял с себя панагию, положил пред образом Богородицы Владимирской и сказал: "О всемилостивейшая Пречистая Богородица! Эта панагия и святительский сан возложены на меня, недостойного, в твоем храме, у чеетного твоего чудотворного образа. Я исправлял слово Сына твоего Христа, Бога нашего, 19 лет; православная христианская вера нерушима была, а ныне грех ради наших видим, что на православную веру находит вера еретика... Мы, грешные, молим: умоли, пречистая, Сына твоего Христа Бога, утверди сию православную христианскую веру непоколебимо!" Он положил панагию у образа; его разоблачили, одели в черное платье. Уже стояла у церкви тележка. На эту тележку посадили и повезли патриарха как простого монаха в Старицкий Богородицкий монастырь, по его обещанию*. Был благовидный предлог с ним так поступить: еще в последние дни царствования Бориса Иов написал прощальную грамоту, где со смирением, будто бы обремененный недугами, отрекался от власти и блеска патриаршеского сана и изъявлял желание пребывать в уединении и смирении**.
   ______________________
   * Ник. 9.
   ** Собр. гос. грам., II, 1.
   ______________________
   Почти всех свойственников Годуновых -- Сабуровых, Вельяминовых -- развезли из Москвы в понизовые и сибирские города в заточение: их везли по Москве на тележках со всенародным унижением; они были в одних рубашках, все закованы, не дали им даже полстей, хотели, чтоб все видели их нищету и падение в противоположность прежнему величию и богатствам*. Было таким образом отправлено тогда в разные стороны семьдесят четыре семейства**.
   ______________________
   * Хроногр.. 174.
   ** Ваг. Ваг., 16.- Grevenbr., 27.
   ______________________
   Все это были люди, служившие тиранству Бориса и потому ненавистные народу. Вместо них должно было воротить гораздо более томившихся в тюрьмах и пустынях по их доносам. Хуже всех досталось Семену Годунову; его отправили в Переяславль и посадили в подземную тюрьму, откуда вывели одного невинного страдальца, который протомился там более шести лет. Семен Годунов умер голодною смертью: ему подали камень, когда он просил есть*.
   ______________________
   * Is. Mass., 75.
   ______________________
   Наконец, разделавшись с клевретами Бориса, 10 июня князья Василий Голицын и Рубец-Мосальский поручили дворянину Михаиле Молчанову и Шеферединову разделаться с семейством Бориса, которое сидело под стражею в собственном доме. Молчанов и Шеферединов взяли с собою троих дюжих стрельцов и вошли в дом. Семья Борисова десять дней находилась в страхе, не зная, что с ней станется. Мать думала и так, и иначе; то воображала она, что новый царь не оставит их живыми, будет бояться, чтоб именем Федора Борисовича не сделалось против него мятежа; то казалось ей, что он покажет над ними русскому народу свое великодушие. Мучения неизвестности и сомнения разрешились для нее в десятый день утром. Вошли посланные, взяли царицу и отвели в одну комнату, а Федора в другую; Ксению оставили. Царице закинули на шею веревку, затянули и удавили без труда. Потом пошли к Федору. Молодой Годунов догадался, что с ним будут делать, и хоть был безоружен, но стал защищаться руками: он был очень силен от природы, дал в зубы одному, другому, так что те повалились. Тогда один из них схватил Федора за детородные части и начал давить. Федор лишился силы и от невыносимой боли кричал: "Бога ради, докончите меня скорее!" Тогда другой товарищ взял дубину и хватил его с размаху по плечам и груди, а потом накинули ему на шею петлю и удавили. Сестру бывшего царя, девицу Ксению, не убили. От ужаса она лишилась чувств, и насилу молодая жизнь перемогла в ней потрясение. Она осталась в живых, на безотрадное злополучие...
   Голицын с Мосальским объявили народу, что Борисова вдова и сын отравили себя ядом. Тела их выставлены были народу напоказ. Ненавистны они были московским людям, особенно царица: москвичи знали, что это была злая женщина, поджигавшая своего мужа на всякие злодейства. Но некоторые тогда же заметили на них явные признаки удавления*. Тем не менее о смерти их у современников осталось двоякое мнение: одни говорили, что они умерщвлены**, другие считали Годуновых самоубийцами; именно говорили, чти вдова Борисова томилась от стыда и унижения, боялась чего-то ужасного и не снесла пытки каждоминутного ожидания: находясь в своем доме под стражею, она приготовила отраву, выпила сама и дала детям. Ксения не успела еще выпить, как увидала, что матери и брату дурно: они упали, и Ксения не стала пить***. Это распустили русские, передавали и иностранцам, и даже рассказывали, будто Федор писал Димитрию перед смертью письмо. "Пусть лучше, -- будто бы сказано было в его письме, -- погибнет один невинный, чем много невинных на войне; когда не станет нас, твоих соперников, у тебя друзей будет больше и ты больше будешь любим. Будь уверен, что мы, наша дорогая мать и милая сестра, для тебя пьем чашу смерти; будь царем с твои потомством; ты имеешь право; будь правосуден ко врагам, любимым подданными, милосерд к бедным, будь всегда счастлив". Говорили, что Димитрий, получив это письмо, разливался слезами****.
   ______________________
   * Petricii, 175.
   ** Врем. XVI, 29. -- Ник. лет., 69. -- Лет. о мят. -- Petr., 179.- Buss.. 39.
   *** Grevenbrach, 20. -- Паэрлэ, 33.
   **** Smith, 40.
   ______________________
   Сам Димитрий повторял ту же сказку о самоубийстве Годуновых в письме, которое послал к Мнишку по своем прибытии в Москву*.
   ______________________
   * Библ. Крас. Рук. В. I, 3. List Dymitra do Mniszka od 8 Lipca.
   ______________________
   Девицу Ксению Борисовну, по одним известиям*, тотчас же постригли в монастыре во Владимире под именем инокини Ольги; по другим -- она оставалась в Москве для временного удовольствия и забавы новому молодому царю; некоторые говорят, что до приезда царя содержалась она в Девичьем монастыре**, а другие -- что в доме Рубца-Мосальского***. Какая бы судьба ни постигла эту девицу после смерти матери и брата, без сомнения, она была ужасна. По описанию современников, дочь Бориса была редкой красоты, тип великорусской красной девицы -- белолица, румяна, полнотела, росту среднего, с черными глазами, с густыми сходящимися вместе черными бровями; длинные волосы лежали по плечам, свиваясь в трубы; у нее был превосходный голос, пела она духовные песни и бьша изучена книжному писанию; но более всего блистала она красотою, когда плакала; а ее слезы видал всякий, кто видал ее****.
   ______________________
   * Ник. лет, 70.
   ** Bussow, 26.
   *** Мороз, лет. Карамз., 348.
   **** Хронограф, хранящ. в Арх. Ком.
   ______________________
   В заключение вынули из Архангельского собора гроб Бориса: похититель недостоин был лежать между останками царей. Его зарыли в убогом монастыре Варсонофиевском за Неглинною, между Сретенкою и Рождественкой. Там похоронили вместе с ним в особых гробах и его жену, и сына. Не было над ними торжественных обрядов; похоронили их как самоубийц, ибо народу показывали вид, будто они сами наложили на себя руки*.
   ______________________
   * Ник., 70.- Petr., 137. -- Smith, 40.
   ______________________
   Тогда вдруг распространился слух сначала по Москве, а потом и по всему государству, будто Борис жив, будто он велел похоронить вместо себя металлическое изображение ангела, сделанное иноземными художниками, а сам укрывается: везде верили этому и в некоторых местах искали и ловили его; если этот слух не произвел радости, то, конечно, потому, что никто не пожелал бы тогда возвращения бывшего царя.
   Так кончился последний акт драмы, которую разыгрывал Борис долгое время, с самого воцарения Федора Ивановича, с целью возвысить род свой и доставить своему потомству славу, могущество и власть над Московским государством; много совершил он коварств и злодеяний, много и долго лицемерил, трудился, хитрил, многим жертвовал. Развязка совершилась 10 июня 1605 года. И современная философия разразилась таким финалом на последней странице этой драмы: "Смотрите, друзья, какова бывает кончина творящих беззакония! Какою мерою они другим мерили, так и им возмерилось; ту же чашу, которую для другим наполняют, и самим приходится испивать. Он алкал суетных богатств и высоких престолов и не страшился ни самовольного крестного целования, ни клятвопреступления. И вот плоды дел его! Где теперь слава высокоумия его? Где супруга и любимые дети? Где его златоверхие чертоги? Где пышные трапезы и упитанные тельцы? Где предстоящие пред ним рабы и рабыни? Где многоценные одежды и обувь? Где царская утварь? Кто мог жену и детей его изъять из рук палача, когда они обращали очи свои туда и сюда и нигде не находили себе защитника, чувствовали свою последнюю нищету и погибли лютою смертью -- удавлением?.."*
   ______________________
   * Врем. XVI, 29.
   ______________________
  
  

ГЛАВА ВТОРАЯ

I
Прибытие Димитрия в Москву. -- Встреча за городом и торжественный въезд. -- Димитрий в Кремле и народные о нем толки

   Дав приказание, чтоб в Москве не было у него врагов, Димитрий выехал из Тулы и прибыл в Серпухов. Он ехал медленно, отовсюду стекался к нему народ всякого звания и состояния; он останавливался, говорил с народом, расспрашивал подробно о его житье-бытье, обещал льготы. Он понимал, что в Московском государстве новый царь должен показаться милостивым и дать народу надежду, что при новом государе будет лучше, чем при прежнем было. В Серпухове он также остановился на короткое время. Привезли из Москвы огромный шатер; в нем можно было поместить несколько сот человек. В Московском государстве тогда все щеголяли шатрами, и, как наступает лето, богатый человек выезжает в поле, разбивает нарядный шатер; там он веселится и пирует с друзьями. Шатер, привезенный Димитрию, разделялся на несколько отделений в виде комнат; одна из них, просторнее других, была столового; внутренность шатра обита была золототкаными материями. Снаружи этот шатер был разукрашен пестро, в него входили четырьмя входами в виде ворот; наверху его были возвышения в виде башен. Разом с шатром приехала из Москвы царская кухня с огромным запасом живности, пряностей, вин, меда; привезли столовую драгоценную посуду, ехала многочисленная прислуга, везли царские дорогие кареты, пригнали из царской конюшни до 200 лошадей. На лугу, недалеко от берега Оки, устроен был шатер. В нем молодой царь дал первый пир. День тогда был ясен и тих. В столовой шатра угощал Димитрий бояр, окольничих, думных дьяков, приехавших из Москвы. Тут же были и поляки, провожавшие московского государя на свое наследие. Приехавшие били царю челом, желали здравия и приносили по обычаю подарки: собольи меха, серебряные и золотые вещи. Царь также их отдаривал. Здесь узнал он, что Федора и Марии нет на свете, а их родные и приятели вывезены из столицы. Внутренне он был доволен, что Годуновых извели, и приблизил к себе убийц, а наружно сожалел о погибели Годуновых и показывал вид, что готов помиловать лютейших врагов своих.
   Отпировав на славу, Димитрий двинулся из Серпухова к Москве торжественным поездом, в великолепной карете, в сопровождении множества знатных особ*. Он прибыл в село Коломенское и там еще раз остановился.
   ______________________
   * Borsza, Истор. Библ., I., 397 -- 398. -- Petricii, 84.
   ______________________
   Опять раскинули шатер на пространном лугу, окаймляющем Москву-реку. Продолжала стоять прекрасная погода. Народ всех сословий и состояний из Москвы повалил туда. Шли попы, монахи, гости, посадские люди поклониться царю своему; с москвичами толпою приходили и крестьяне из сел. Это была, по старинному русскому обычаю, почетная встреча государю; она всегда отправлялась в некотором расстоянии от столицы. Так делалось в былые времена выборных князей, всегда, бывало, князя встречают жители за городом. Всех допускал к себе Димитрий, со всеми обходился равно любезно, равно царски-милостиво. Царю подносили подарки, кто одежды, кто меха, кто золото, серебро, жемчуг, дорогие камни, а иные хлеб-соль. Димитрий принимал хлеб-соль от бедняков с особенным чувством и расположением. Он говорил: "Я не царем, не великим князем у вас буду -- я хочу быть отцом у вас; все прошлое забыто; что вы служили изменникам -- Борису и его детям, я того во веки не помяну; буду любить вас -- только и буду жить, что для пользы и счастья моих любезных подданных"*.
   ______________________
   * Petricii, 376.
   ______________________
   Тут он рассказывал свои похождения; везде по дороге он так поступал; это очень нравилось народу: ему верили, его рассказы казались правдоподобными, а кто знал что-нибудь такое, что не сходилось с рассказами царя, должен был на тот раз прикусить язык.
   Бояре кланялись ему и говорили: "Иди, великий государь, на свой прародительский престол в царствующий град. Великий государь, спасенный Богом! Приими свое наследие, радуйся и веселись вместе с верным твоим народом; враги твои исчезли яко прах. Нет более мыслящих тебе злое -- все готовы служить и прямить тебе, своему истинному государю"*.
   ______________________
   * Petricii, 176.
   ______________________
   Тут пришли к нему немцы, служившие у Бориса. "Не прогневайся, великий государь, -- говорили их офицеры, -- мы стояли против тебя на войне; нас обязывал долг присяги Борису: он был тогда царем; теперь, когда вся земля Русская тебя признала государем, мы так же верно готовы служить тебе!" Они говорили искренно, думали так, как прилично думать иноземцам-наемникам; для них не было сердечных побуждений к стране, куда их забросила судьба; для них все нравственное достоинство состояло в точном выполнении денежных условий. Димитрий понял это, обошелся с ними не только без сухости и досады, но еще с любезностью, и улыбаясь сказал: "Вы служили верно Борису, сражались против меня храбро; когда войско перешло на мою сторону под Кромами, вы не пошли за ним, а воротились к Борису. Вы не знали наших дел. Если вы, вступивши теперь ко мне на службу, будете так же верны и мне, как были верны Борису, я буду вам доверять и любить вас. Кто держал знамя на Добрыничской битве?"
   Тот, кого нужно было, выступил из толпы. Димитрий положил ему руку на голову и сказал: "Мне памятно твое знамя! Вы, немцы, чуть меня не схватили, и насилу мой конь унес меня. Он был тогда страшно ранен, мой бедный конь! Он здесь, со мною, и до сих пор еще не выздоровел. Он унес меня тогда и спас. Если б вы, немцы, тогда меня взяли, вы бы убили меня?"
   Немец почтительно поклонился и сказал: "Благодарение Богу, что ваше величество ушли тогда от беды. Да сохранит Бог ваше величество от всяких опасностей!"*
   ______________________
   * Buss., 36.
   ______________________
   Все казались довольны и веселы, и русские и нерусские, и знатные и простые. Но всеобщее торжество уже начало отравляться предзнаменованиями. Когда небо было совершенно безоблачно, над грудами московских церквей и домов замечали какую-то мглу. Не все это видели, но были такие, что увидали и чувствовали то, что для других глаз было недоступным*.
   ______________________
   * Ник., 70.
   ______________________
   Гонцы бегали взад и вперед; в городе происходили приготовления к торжественному въезду нового государя.
   20 июня утром Димитрию подвели коня самого лучшего, какой был в царской конюшне, и убрали его сбруею самою драгоценною, какую Богдан Вельский мог отыскать в царской Оружейной палате. Димитрия окружили бояре, окольничьи и думные люди. Один другого старался перещеголять -- и одеждами, и конями, и конскою сбруею.
   Начался въезд. С Серпуховской дороги он вступал в город по Заречью. Прежде всего народ увидел польские роты; их оружие и латы были вычищены с особенным старанием и блистали против солнца. Оне держали свои копья -- остриями вверх; между ними ехали трубачи и барабанщики и играли на своих инструментах. За ними следовали стрельцы по два в ряд, пешком, чинно и важно; потом везли царские кареты, -- яркие краски блистали на покровах, закрывавших их входы; в каждой карете запряжено было по шести отличных лошадей. За каретами ехали верхом дворяне, дети боярские в своих праздничных кафтанах; их воротники, вышитые золотом и усаженные жемчужинами, сверкали против солнца подвижною искристою линиею. Позади их гремели накры и бубны, московская военная музыка. Потом следовал, также верхом, длинный ряд русских служилых; за ними несли церковные хоругви, а потом шло духовенство в сверкающих золотом ризах; каждый держал образ или Евангелие; в конце ряда духовных несли четыре образа: Спасителя, Божией Матери и св. московских чудотворцев, богато изукрашенные золотом и жемчугом. За этими образами ехал новый первопрестольник Русской церкви, вместо сверженного Иова, еще не посвященный в этот сан, но уже назначенный царем. Перед ним несли посох. Вслед за нареченным патриархом народ увидел давно жданного царя, чудесно спасенного Провидением. Он был в золотном платье; один воротник или ожерелье ценился, как говорят современники, до 15000 злотых. Царь был окружен боярами и окольничими, как большое дерево малыми отпрысками, по выражению народных песен о царе. За царем следовала пестрая толка Козаков волжских, яицких, донских и запорожских, пришедших на дороге служить новому царю*. За ними ехали поляки, татары; наконец, бесчисленное множество народа бежало с радостными лицами. На улицах, по окнам и по крышам домов, даже по вершинам церквей пестрели толпы посадских и пришедших из волостей крестьян; приходили не только из соседних, но и из далеких посадов и уездов на великий, неслыханный праздник русский: они встречали своего царя законного, погибшего и обретенного; им тогда казалось, что после долгих лет обмана, невзгод и насилия наступили ясные дни надежд и благополучия... Шумные восклицания раздавались, как только Димитрий в своем поезде равнялся с тою или другою громадою народа. "Вот он! -- кричали русские, -- наш батюшка кормилец! Бог его чудесно спас и привел к нам! Сколько бед и напастей он претерпел, голубчик! Ах ты, праведное солнышко наше! Взошло ты, ясное, над землею русскою, царь наш государь Димитрий Иванович! Бог тебя сохранил доселе, сохрани тебя Господи и напредки!" Так кричал русский народ, а Димитрий, обращаясь на обе стороны, восклицал: "Боже, сохрани мой верный народ в доброе здоровье! Молитесь Богу за меня, мое прироженье, мой народ любезный, верный!"
   ______________________
   * Хроногр. Погод. No 1451. -- Рассказ иезуита Лавицкого у Ciampi.Noticie, стр. 187, -- Boisza. Истор. Библ., I. 398.
   ______________________
   Поезд наконец дошел до Москвы-реки и поехал по мосту, который был устроен из досок, положенных на бочках, плотно связанных между собою. Когда передние проехали и царь вступил на мост, вдруг поднялся вихрь, вздулась пыль столбом, и все принуждены были закрывать глаза и придерживать на головах шапки. "Господи Боже, -- восклицали многие, -- что это! Уж не беду ли какую-нибудь пророчит? Господи помилуй, Господи помилуй!"
   Димитрий проехал в ворота, стоявшие при конце моста, называвшиеся Водяными. Поезд очутился в Китай-городе. Перед глазами был Кремль. Димитрий снял шапку, перекрестился и громко воскликнул: "Господи Боже, благодарю тебя: ты сохранил мне жизнь и сподобил увидеть град отцов моих и мой народ возлюбленный!". По щекам его текли слезы. Весь народ с ним плакал. Оглушительно разливался колокольный звон. Димитрий подъехал к Лобному месту. Многочисленное собрание духовенства изо всех церквей московских ожидало царя с образами и хоругвями. Церковное пение оглашало воздух; но в то самое время польские музыканты заиграли на трубах, заколотили литавры и заглушили церковное пение. Это явление показалось народу неладным. Русские уши не привыкли, чтоб мирские звуки забавы прерывали пение духовенства и молитву.
   Димитрий сошел с коня, приложился к крестам и образам. Тут заметил кое-кто, особенно монахи, что он делал это не совсем так, как должен был делать природный московский человек; для благочестивых москвичей в наклонении головы, в колебании руки, творящей крестное знамение, в изгабах тела при земных поклонах были черты, по которым узнавали истого православного: иноземцу чересчур трудно было эти черты усвоить*. Но народное сердце на этот раз извинило своего новообретенного царя. "Он был в чужой земле, -- говорили русские, -- его сохранили и привели к нам иноземцы, а иноземцы не знают нашего русского обычая".
   ______________________
   * Is. Mass. 76.
   ______________________
   Димитрий въехал в Кремль, сошел с коня близ Успенского собора, вошел в храм, принял благословение от духовенства, приложился к иконе Божией Матери и другим иконам, к мощам московских святителей; отслужил молебен, а потом отправился в Архангельский собор к гробам своих прародителей. Бояре окружали его; народ толпился за ним. Он припал ко гробу Ивана Грозного. "О, мой родитель! -- говорил он. -- Я оставлен тобою в изгнании и гонении, но я уцелел отеческими твоими молитвами". Его слезы лились на гроб Грозного, и никто не мог в те минуты допустить сомнения, чтоб это был не сын Иванов. Из Архангельского собора царь отправился в Благовещенскую придворную царскую церковь. Там, после молебна, протоиерей Терентий произнес ему приветственное слово*.
   ______________________
   * Напеч. в Акт. Арх. Ком., т. II.
   ______________________
   После посещения церквей Димитрий вступил во дворец и тут еще раз принимал поздравления, как бы с новосельем. Во все продолжение пути Димитрия и после того целый день до вечера без умолку гремели все московские колокола, и так сильно, что, по выражению иезуитов, ехавших в свите нового царя, можно было, казалось, оглохнуть*. Особенно поражал своим густым звуком огромный колокол в пятьдесят пять футов шириною и в пятнадцать футов вышиною, приводивший в изумление иноземцев. Строгим ревнителям православного благочестия не понравилось, что в церковь с Димитрием входили иноземцы -- поляки, немцы, угры. Стало иным казаться, что тут осквернение святыни. Но были и такие либералы, что смотрели на это без волнения, не находили тут ничего дурного. В самом деле, это было не новость, как иные тогда толковали. Царь Иван Грозный сам предлагал Антонию Поссевину посмотреть русское богослужение в Успенском соборе, а во время свадьбы короля Магнуса с племянницею царя римско-католический священник, сопровождавший короля, находился в церкви, где происходило венчание. Конечно, наибольшее число было таких, что не обратили внимания на этот факт, очень естественный в том положении, в каком находился Димитрий. Иноземцы отнюдь не знали, что в христианской земле непозволительно входить в храм христианам, какими они себя сами признавали.
   ______________________
   * Ciampi, Notizie, 187 и др. -- Grevenbr., 95. -- Pierling. Rome et Demetrius. Pieces justificatives, III, 211.
   ______________________
   После всего вышел на Красную площадь Богдан Вельский и взошел на Лобное место; его окружали несколько знатных особ. Бесчисленное множество народа теснилось в страшной давке, чтоб услышать, что теперь скажет этот человек, который был с детства так близок к Димитрию. "Православные, -- сказал Вельский, -- благодарите всемогущего Бога за спасение нашего солнышка, истинного государя-царя Димитрия Ивановича. Как бы вас лихие люди ни смущали, ничему не верьте. Это истинный сын царя Ивана Васильевича. Во уверение я целую перед вами животворящий крест и святого Николу чудотворца". Он снял с шеи образ, где было распятие и сверх того изображение Николая чудотворца (вероятно, складни), поцеловал и продолжал: "Святой Никола чудотворец помогал ему до сих пор во всех его бедах и к нам привел его. Берегите ж его, любите его, почитайте и служите ему прямо, без хитрости, ни на что не прельщаясь!" Народ разразился восклицаниями: "Боже, сохрани нашего царя Димитрия Ивановича! Дай ему, Господи, здоровья и долгоденственного жития и покори под ноги его всех врагов и супостатов, которые не верят ему и не желают ему добра"*.
   ______________________
   * Petricii, 176.
   ______________________
   Тогда в народе объясняли спасение Димитрия таким образом (как это записал один англичанин, который не мог почерпнуть своих сведений ниоткуда, кроме народной молвы или от тогдашних москвичей): когда Богдан Вельский был удален от двора при царе Федоре, ему сообщали обо всем, что делается в Москве, его друзья*; и, по этим известиям, он, сообразив, что Борис замышляет истребить Димитрия, вошел в сношение с матерью его; мальчика подменили: на его место подставили сына какого-то священника, который был одних лет с царевичем и очень похож на него. Этот попов сын и воспитывался под именем царевича, и однажды, когда он играл с детьми, ему перерезали горло (по известию англичанина, кажется, смешавшему то, что он слышал, судя по тому, что в летописях в этом событии играет роль ожерелье) как будто случайно, желая разрезать шейное ожерелье. Тело царевича в продолжение трех дней стояло всенародно; все думали, что это Димитрий, а настоящий царевич между тем проживал в неизвестности. Дальнейшие коловратности его судьбы не дошли до ушей иноземца**. Таким образом, видно, что в Московском государстве изъяснялось спасение царевича гораздо правдоподобнее и притом сходнее с известными народу обстоятельствами углицкого убийства, чем рассказывал в Польше об этом спасении тот, кто назвался Димитрием.
   ______________________
   * Дьяк Андрей Щелкалов и Андрей Cliskenine (Квашнин?).
   ** Smith, 45-46.
   ______________________
  

II
Первые дни царствования Димитрия в Москве. -- Заговор Шуйского. -- Приезд матери. -- Царское венчание

   В первые дни после своего воцарения Димитрий занялся делами и тотчас показал склонность к реформам, как обещал в Путивле. Он начал со внешности. Видно было, что он нахватался приемов иноземной образованности и счел ее выше московской, но не успел взвесить условий ее с разных сторон. Явилось подражание польскому строю. Боярская дума была переименована в сенат; членов думы новый царь окрестил названиями польских чинов. Сенат разделил он на две половины: духовных особ и думных людей. Явились звания: великого дворецкого, подскарбия, мечника, крайчого, подчашого, печатника*.
   ______________________
   * Собр. госуд. гр.: II, 210.
   ______________________
   Видно, однако, что он подходил к этим нововведеними не быстро и хотел соблюдать постепенность. Таким образом, сразу введено только немногое, похожее на польское. Тогда возвысились те, что были в опале при Годуновых, и те, что приставали к Димитрию сначала и сдавали ему города, и изгнанники, воротившиеся с ним из Польши, и те, наконец, в ком он замечал расположение ко введению иноземных обычаев. В думе засели, между прочим, прежние воеводы северских городов: Рубец-Мосальский, князь Татев, кн. Кашин, кн. Долгорукий-Роща, а дьяк Сутупов, сдавшийся в Путивле, получил звание печатника. Вельский возведен в сан великого оружничего. Гаврило Пушкин, так отважно вступивший в Москву с грамотою, сделан думным дворянином. Дьяк Власьев, дипломат прежнего времени, упорно стоял за Бориса и явился к Димитрию только в Туле, но Димитрий полюбил его особенно за то, что он был образованный человек. Во многие города назначены новые воеводы; надобно было поддержать воротившихся из ссылки и своих наградить, и тем самым царь удерживал в повиновении край. Он переменил придворную прислугу, отставил долго служивших Годуновым и назначал тех, которым мог более доверять; притом ввел в число придворной челяди уроженцев из польских владений, которые с ним приехали. Они были и живее и смышленее московских людей и умели читать и писать.
   Он отправил за своею матерью князя Михаила Скопина-Шуйского, юношу двадцати лет, которого наименовал мечником.
   Его сопровождали дворяне. Они должны были привезти инокиню Марфу, находившуюся в ссылке в пустыни на Выксе -- за Череповцом.
   24 июля был посвящен патриархом Игнатий. Освященный собор уже привык повиноваться: в таких случаях воля царская и прежде была исполняема.
   Димитрий отлагал царское венчание до приезда матери. Поляки советовали ему поспешить, полагали, что после венчания он получит в глазах народа значение неприкосновенного помазанника Божия и, следовательно, будет тверже на престоле. Но царь знал народные обычаи: уважение к родителям, особенно к матери, русские считали первою добродетелью: этим вниманием он надеялся понравиться народу.
   Между тем, пока еще не приехала мать, пока еще не успели съехаться из ссылки гонимые Борисом, которые должны были увеличить число царских приверженцев, Василий Шуйский стал уже устраивать ему гибель. Он признал его истинным сыном Грозного тогда, когда еще живы были Годуновы; ему представился удобный случай их низвергнуть и уничтожить; теперь их не стало, и Шуйскому к достижению престола препятствием оставался один Димитрий; одного его нужно было устранить: погибни Димитрий -- венец будет на голове Василия. Князь Мстиславский не захочет быть царем; Василий был ближайшим преемником московских царей. Его двое братьев не могли быть ему соперниками: они были моложе его. Но еще невозможно было явно пред всею землею стать противником признанного им самим царя. Шуйский расчел, что сперва нужно отравить пылкие минуты народного восторга, бросить в народе сомнение о царственном происхождении Димитрия и указать на такие стороны в его поведении, которые возбуждали бы тайное неудовольствие в московских людях. Его замыслам должны были помогать поступки поляков, сопровождавших Димитрия: в первые же дни, как только разместились в Москве, они стали делать хозяевам насилия и бесчинства, особенно обращались нагло с женщинами*. И вот, как только новый царь устроился во дворце московских государей, Василий Шуйский, при пособии своего брата Димитрия, принимает в дом свой знакомых торговых людей; на челе их был некто по имени Федор Конев. Шуйский дает им наставление, что говорить и как говорить, поручает рассевать в народе мысль, что вступивший на престол отнюдь не истинный сын царя Ивана, а Гришка Отрепьев, как прежде говорили о нем Борис и патриарх Иов: "Он достиг престола обманом и будет царствовать на беду Московскому государству; он уже и теперь приблизил к себе иноземцев, тотчас по своем приезде позволил некрещеным ходить в церковь, расставил литву в Москве, сам во всем держится иноземного обычая, он уже изменил православию; он подослан Сигизмундом и польскими панами; у него с ними поставлен уговор -- искоренить святую православную веру, разорить церкви, построить вместо них костелы и ропаты; и хочет он истребить старые боярские роды, чтоб не было ему помехи в злых его умыслах". Одним словом, нужно было воскресить все то, что было писано Борисом и патриархом Иовом против Димитрия, да еще и своего прибавить. Прежде всему дурному про Димитрия приказывали верить, и народ не верил; теперь приказывают этому не верить, -- Шуйский хочет, чтоб народ этому начал верить. Раз уже обнаружилось недоверие к тому, что говорила власть, казалось, легко народу войти во вкус к такому недоверию, хотя бы та же власть была в иных руках, как скоро есть повод не доверять. Гришку прокляла церковь; при малейшем сомнении, что сидящий на престоле может быть Гришка, проклятый собором, страх должен был овладеть народом. Если Московское государство управляется проклятым человеком, то проклятие, его поразившее, падет на всю землю. Таким путем должно было идти нерасположение к Димитрию. Шуйский, понимавший характер людей, приглядевшись к Димитрию, конечно понял, что в остальном сам Димитрий поможет его планам. То был только начаток интриги; Шуйский надеялся быстро вести ее далее. По свидетельству современника голландца**, оказалось, по суду над Василием Шуйским, что он назначил днем низвержения царя 25 августа, следовательно, полагал два месяца на подготовку заговора. Но Федор Конев и товарищи разболтали об этом там, где не нужно, сказали не столько, сколько нужно, и попались; их привели к Басманову, стали допрашивать и пытать; они прямо показали на Шуйских. Тотчас и Шуйских взяли заприставы. Это было 23 июня. Димитрий по делу, касавшемуся его чести и престола, отстранил себя от суда и приказал разбирать дело и судить Шуйских собранию изо всех сословий. Это явление было необычно в Московском государстве. Здесь царь казался как бы сам подсудимым, принял на себя долг оправдываться против тех обвинений, которыми хотел Шуйский очернить его в народе.
   ______________________
   * Petricii, 81.-Grevenbr., 33.
   ** Is. Mass.. 78.
   ______________________
   Потеря дел этого суда -- незаменимая потеря для истории; тогда бы многое открылось из того, что теперь остается темным. Неизвестно, как поставил себя тогда Шуйский: отрицал ли он только свое соучастие с Коневым и его товарищами в распространении дурных слухов о царе или же ему приходилось обличать царя в самозванстве. Русские летописи говорят последнее: будто бы, явившись в это собрание, Шуйский смело сказал при всех в глаза: "Я знаю, что ты не царский сын, а законопреступник и расстрига Гришка Отрепьев!"*. Некоторые иностранцы говорят, что Димитрий должен был пред этим собранием отстаивать себя и убедил всех своими доводами и красноречием**. Как бы то ни было, все собрание было на стороне царя, и никто, ни из бояр, ни из простых, не склонился тогда на сторону Шуйских, а все кричали против них***. Дело становится понятным, если сообразить известия современников, что Димитрий привез с собой в Москву и показывал народу бывшего чудовского монаха Гришку Отрепьева, о котором впоследствии говорят, что это был не настоящий Гришка, а другой под его именем. Димитрию стоило показать всему судному собранию этого Гришку, и таким образом уничтожалось подозрение, а Василий Шуйский явно оказывался преступником. Суд был короток над ним. 25 июня судное собрание осудило Василия на смерть, а братьев его в ссылку. Казнь должна была совершиться на Красной площади в тот же или на другой день. Стечение народа было огромное. Многим было жаль Шуйского: у его знатного рода были свои приятели. Михайло Глебович Салтыков и Петр Федорович Басманов находились у него приставами. Обвиненного вывели на площадь; там стояла плаха, в плаху был воткнут топор; подле плахи был палач. Стрельцы стали плотным кругом. Басманов приказал читать приговор. В нем от имени царя говорилось народу: "Сей великий боярин князь Василий Иванович Шуйский изменяет мне, великому государю царю и великому князю Димитрию Ивановичу всея Русии, рассевает про меня недобрые речи, остужает меня со всеми вами, с бояры и князи и дворяны и дети боярские и гостьми и со всеми людьми великого Российского государства, называя меня не Димитрием, а Гришкою Отрепьевым; и за то он, князь Василий, довелся смертной казни". Русские летописи говорят, что Василий поступил здесь бесстрашно, приблизился к плахе, перекрестился и, обратившись к народу, сказал: "Умираю за веру и за правду!" Честолюбивому Шуйскому, ожидавшему смерти, ничего более не оставалось в утешение, как умереть со славою мученика за правду.
   ______________________
   * Времен., XVI, 30.
   ** Esam. crit., 189.-De Thou, IV, 460.
   *** Ник, 71.
   ______________________
   Он подступил к плахе; палач снял с него кафтан, хотел снимать даже и рубашку, прельстившись ее блестящим воротом, унизанным жемчужинами. Шуйский не давал ему, говорил, что хочет в ней Богу душу отдать. Вдруг из Кремля скачет вестовой, дает знак, чтобы остановились. Он прискакал на место и объявил, что царь, по своему милосердию, не желает проливать кровь даже важных преступников, дарует Шуйскому жизнь и заменяет смертную казнь ссылкою в Вятку*.
   ______________________
   * Is. Mass., 79.
   ______________________
   Тогда Басманов воскликнул к народу: "Вот какого милосердого государя даровал нам Господь Бог, что своего изменника, который на живот его посягал, -- и того милует!" Народ отвечал громким желанием здравия и многолетия милосердому царю. "Возможно ли после этого, -- говорили тогда между собою московские люди, -- чтоб он был не истинный царевич? Кто же может так делать, кроме истинного царского сына?" Василия, Димитрия и Ивана Шуйских с их семьями повезли в ссылку, а дома и вотчины их взяли в казну по издавна заведенному в Московской земле обычаю*. Русские летописцы (Аврамий Палицын, Никоновская летопись) говорят, что, прежде чем Шуйский стал возмущать народ, были казнены за непризнание Димитрия царевичем дворянин Петр Тургенев и Федор Колачник. Когда их вели на смерть, последний кричал, что русские приняли антихристова слугу; народ не сочувствовал обоим и кричал: "Поделом вас осудили, умирайте!" Так как между воцарением Димитрия и арестом Шуйских прошло всего три или четыре дня, а помилование Шуйского объявлено с заявлением, что царь не хочет проливать крови, то, вероятно, казнь этих двух лиц случилась до пришествия Димитрия, и осудили их бояре, может быть, с одобрением Димитрия, но тайным; иначе выдумали бы иной повод для царского милосердия Шуйскому. Не мог бы решиться объявлять народу новый царь, что он не хочет проливать крови, когда кровь была уже им пролита; да, вероятно, об этих казнях упомянули бы иностранцы.
   ______________________
   * Pert., 187. -- Buss., 40. -- Врем. XVI, 30. -- Сказан, еже содеяся. Чтен. 1847,9.-Маржер. Сказ, о сам., III, 28,-De Thou, XVI, 460.462,- Ciampi, Notizie, 189. -- Pierling. Rome et Demetr., 85. -- Grevenbr., 27. -- Petricii, 85. -- Лет. о мят., 96 -- Никон, лет. 71.
   ______________________
   Необыкновенно милостиво поступил Димитрий с одним архиереем, не хотевшим признать его царем наравне с другими. То был астраханский владыка Феодосии. Получив патриаршую грамоту, он усердно проклинал Гришку Отрепьева, а между тем в народе астраханском, как и повсюду, увеличивалось расположение к Димитрию. Наконец, не стало Годунова; передалось Димитрию войско; пришли вести в Астрахань, что все Московское государство признает обретенного законного наследника; тогда народ взбунтовался, разграбил владычний двор, сбросил с раската кое-каких владычних людей; самого владыку изругали непотребными словами и повезли в Москву вместе с воеводою Михаилом Богдановичем Сабуровым, упорным годуновцем. Владыку привели к царю на глаза. "Астраханский владыка, -- сказал ему царь, -- за что ты меня, прироженого царя, называешь Гришкою Отрепьевым?" Владыка отвечал ему с достоинством: "Нам ведомо теперь только то, что ты царствуешь; Бог тебя знает, кто ты таков и как тебя зовут; но прироженый Димитрий царевич убит в Угличе". Царь не велел ему делать никаких обид и отпустил с миром*.
   ______________________
   * Житие Феод. Астрах., рук. И.П. Библиот.
   ______________________
   18 июля прибыла давно жданная царица -- инокиня Марфа. Дано знать о ее приближении Димитрию. Он выслал ей лошадей к Троице. Оттуда она ехала в Москву. Димитрий выехал встречать ее в Тайнинском. Вся Москва повалила за царем. Зрелище было очень любопытное: всем хотелось посмотреть, как будет встречать мать сына, которого не видала с младенчества и должна была столько времени притворно уверять всех, что его нет на свете, -- как будет приветствовать сын мать, которой не видел с детства и не смел заочно назвать матерью. Царицу везли в карете. Димитрий подъехал к ней верхом; карета остановилась. Царь быстро соскочил с лошади, бросился к карете. Марфа отворила полу занавеса, закрывавшего бок кареты; сын бросился ей в объятия; оба зарыдали и повисли друг у друга на шее. Так пробыли они четверть часа пред множеством народа. Потом карета двинулась; но царь не сел на своего аргамака, шел пешком подле кареты несколько верст, а потом уже, под самой Москвой, сея на коня и уехал вперед, чтобы снова встретить мать при ее въезде в Кремль. Колокола звонили по всей Москве, когда въезжала царица; ликовал народ в праздничных нарядах, с веселыми лицами; тысячи голосов поздравляли царицу с возвратом из долгого и грустного заточения. "Боже наш, Боже наш! -- восклицали москвичи. -- Как дивно и неизреченно Господь Бог устрояет судьбу человеческую!" Редкий в ту минуту не плакал от умиления. Никто в народе не сомневался, что на московском престоле настоящий сын царя Ивана; всем казалось, что только настоящего Димитрия могла так встретить родная мать, увидевши в первый раз после разлуки с детства.
   Еще больше уверился народ в этом, когда услышал, как Димитрий после того обходится с матерью. Ее поместили в Вознесенском монастыре; покой для нее убрали с большим удобством тогдашней жизни. Димитрий каждый день посещал ее и сидел с "ею по нескольку часов. При людях он оказывал ей величайшее уважение и заботливость. При начале каждого важного дела он испрашивал ее родительского благословения. Ее имя поминалось в церквах прежде царского, и сама присяга на верность была произносима ей и сыну*.
   ______________________
   * Никон., 71.-Petricii, 88.- Grevenbr., 90.-Petrei, 177, -- Bussow, 37.- Врем. XVI, 31. -- Рук.Арх. II. Дел Польск.,20.- Паэрлэ. 34. -- The Russ. Imp., 84.- De Trou. XIV, 463.- Ciampi, Esame. 40.
   ______________________
   Один за другим возвращались из заточения сосланные Борисом, и всякое такое возвращение было праздником народу и славою царю. Приехали дяди Димитрия, Нагие. Возвращены Романовы. Димитрий показал большое сочувствие к этой семье: не только живые Романовы были возвращены и осыпаны почестями, даже кости погибших в заточении трех братьев он приказал перевезти в Москву*. Такой чести не было еще ни для кого в Московском государстве. Страдалица Ксения Ивановна, жена Федора Никитича Романова, была вывезена из толвуйского заточения, а сын Михаил из Белаозера; мать соединили с сыном; возвратили им вотчины, и они уехали в Ипатьевский монастырь подле Костромы, основанный одним из предков их гонителя, царя Бориса. Филарет Никитич приехал из Сийского заточения к почестям и славе. Он чуял близость своего освобождения за несколько месяцев, как только разнесся слух, что появился Димитрий Иванович в пределах Московского государства. Тогда Воейков, его суровый пристав, доносил Борису, что "старец Филарет неведомо чего смеется, перестал заниматься монашескими делами, говорит все о мирских делах, о птичьей охоте да о собаках, грозит старцам, что скоро с ними справится". Когда не стало Годуновых и Димитрий воцарился -- тогда стало понятно, о чем смеялся старец Филарет и почему грозил старцам**. Тотчас по возвращении, по желанию Димитрия, его посвятили в сан митрополита Ростовского. Иван Никитич Романов посажен в сенат с боярским званием.
   ______________________
   * Хроногр. Археогр. Ком. -- Голик. Доп., I, 226.
   ** А. И., II, 38.
   ______________________
   Июля 30-го совершено царское венчание в Успенском соборе по обычному чину, какой наблюдался в прежние царствования в подобные торжественные минуты. От дворца до Успенского собора устлали путь красною матернею; сверху ее постлали золототканый персидский алтабас. Этот путь был священный: никто не смел перейти его; вельможи должны были смотреть за этим. Этою дорогою должен был шествовать царь в золототканой одежде, усаженной сверху донизу жемчугами и дорогими каменьями. Благовещенский протопоп Терентий шел впереди его и кропил ему путь крестообразно. В соборе, перед обедней, патриарх с обычными церемониями возлагал на царя бармы, венец и давал ему в руки скипетр и государственное яблоко. Венец Димитрию был нарочно для этого случая изготовлен; он отличался богатством больше тех венцов, которыми венчались на царство прежние цари. Патриарх сажал царя посреди церкви на возвышенном месте с двенадцатью ступенями. Клир пел многолетие царю. Все поздравляли царя. Потом совершилась литургия. В конце литургии царь причащался Святых Таин, а потом патриарх совершил над ним помазание великим миром. По окончании обряда Димитрий, окруженный окольничими (получившими оттого и название свое на Руси, что в церемониях шли около царя), по устланному пути ходил в Архангельский собор, там поклонялся гробам отцов и праотцев, оттуда в Благовещенский и на выходе из последнего шел по средней главной лестнице дворца. Окольничьи с золотой мисы осыпали царя золотыми монетами, нарочно для этого случая вычеканенными, и бросали их в народ. По возвращении во дворец совершался обычный в этом случае обряд поздравления и целования царской руки. Кроме русских подходили к царю и бывшие в Москве поляки, число которых указывается их соотечественником до семи сот. На челе их были прибывшие с царем иезуиты, и один из них, Чиржовский, произнес пышную речь, которой содержание тут же объяснял царь своим боярам*. Пир, данный царем, по отеческому обычаю завершил праздник. Бархатные и златоглавые ковры, которыми устилались пути, куда должен был ходить царь, были изорваны в куски народом: каждый хотел приобресть себе кусочек на память великого события**. Из царских венчаний, до сих пор бывших на Руси, ни одно еще не казалось народу до такой степени достойным долгой памяти, по странной судьбе венчавшегося царя.
   ______________________
   * Велевицкий. Перев. Муханова. 133, -- Pierling/ Rome et Demetrius. 83. Pifcesjustificat., IV, 211.
   ** Маржер. Сказ, о Дим. Сам., III, 87.-Wassenb., 19.- De Thou, XIV, 463-464.
   ______________________
  

III
Черты царствования Димитрия. -- Его распоряжения. -- Его частная жизнь. -- Любовь к иностранцам. -- Религиозный либерализм. -- Завоевательные планы

   Для Русской земли это царствование как будто обещало хороший поворот жизни. Во многом оно казалось продолжением лучших дней начала Борисова царствования; во многом этот царь и вел себя, и думал не так, как прежние цари, и хотел не того, чего другие. Он был очень деятелен. Каждый день он присутствовал в сенате, им самим устроенном, сам разбирал дела, часто самые мелочные, и удивлял думных людей беглостью своих способностей. Случалось, какой-нибудь вопрос озадачивал думных людей и они никак не могли решить его умом своим; вдруг царь с легкой иронией говорил: "Что тут вы нашли трудного?" -- и в несколько минут обсуждал и разрешал недоразумения. Нам, к сожалению, очень мало осталось от внутренних распоряжений его времени; последующие бурные времена вообще истребили тогдашнее делопроизводство. Важными памятниками его царствования остаются распоряжения относительно холопства. При Борисе было в обычае записывать в кабалы, что продающий себя отдавался не только одному хозяину, но и детям его; таким образом, все потомство по воле предка осуждалось на рабство. Димитрий воспретил такого рода кабалы. Холоп мог поэтому быть холопом только тому, кому отдавался, и тем самым подходил к наемнику, служившему господину по взаимному соглашению. Сверх того, постановлено было, что помещики, которые не кормили крестьян во время голода, теряли право на удержание их на своих землях; и вообще подтверждено прежнее правило, что на беглых крестьян не давать суда далее пяти лет, после этого срока уже законно расторгается сама собою обязанность беглого к помещику*. Вообще в управлении Димитрия видно было желание дать народу сколько возможно более льгот. Установлено было, чтоб везде судопроизводство было бесплатное, и вообще правящим лицам строго запрещалось брать посулы, а поэтому им удвоено содержание; объявлено, что царь принимает от людей всех званий и сословий безразлично челобитные; всем доставлялась возможность объясняться с царем по своим делам лично, и для того назначены два дня в неделю, в среду и субботу. Для того чтобы при сборе податей не было прижимок и злоупотреблений, Димитрий установил (неизвестно -- везде или в некоторых местах), чтобы общины сами приносили то, чем были обложены; так, остякам велено было самим доставлять свой ясак, вместо того чтоб к ним ездил чиновник**. Подобные льготы дарованы были вогулам еще при Борисе.
   ______________________
   * А. И., II, 77, 78,- А. Э., II, 36.
   ** А. И. II, ibidem.
   ______________________
   Чтобы разлить благосостояние в народе, торговля была объявлена свободною как русским, так и иностранцам. Всем позволено свободно заниматься промыслами и ремеслами. Уничтожены всякие стеснения к выезду из России, ко въезду в государство и к переездам внутри государства. "Я не хочу никого стеснять, -- говорил он. -- Мои владения для всех во всем должны быть свободны". Англичане того времени находят, что он был первый государь в Европе, который сделал свое государство до такой степени свободным*. Многим казалось это разорительным. Димитрий на это говорил: "Напротив, я обогащу свободною торговлею свое государство, и везде разнесется добрая слава о моем имени и моем государстве"**.
   ______________________
   * Smith, 41.
   ** Ibid.
   ______________________
   Один современник итальянец говорит, что мать Димитрия ходатайствовала о свободной торговле между Московским царством и Польшею в благодарность полякам, что они помогли ее сыну овладеть престолом*. Вероятно, Димитрий из политики покрывал благовидным предлогом свои поступки, как будто делал из угождения матери. Царь покровительствовал народному труду собственным примером. Вопреки обычаям прежних царей, которые после сытных обедов укладывались спать, Димитрий, пообедавши, выходил один пешком в город, заходил в разные мастерские, толковал с мастерами, осматривал их работы, говорил ласково со встречными. Такого рода неслыханная прежде доступность царя в обращении с подданными соблазняла тех, у которых укоренилось понятие, что чем лицо важнее, тем оно должно быть неповоротливее, тем оно больше требовало, чтобы другие за него делали, ему служили, для него жили. Никто лучше Димитрия не ездил верхом. Люди, с детских лет привыкшие к верховой езде, удивлялись его ловкости и искусству. Не то что прежние цари: тех, бывало, вели под руки ради их величия, а когда они садились на лошадь, то им скамьи подставляли; а к Димитрию подведут ретивого, необъезженного жеребца, он быстро бросится к нему, схватит одной рукою за повод, другою за седло, вмиг вскочит на него, и неукротимое животное ходит под ним послушно. Любил он охоту, держал редких собак и соколов. Ловили медведей и содержали в подгородных селах для царской потехи. То же делалось и при прежних царях: Иван Васильевич любил медвежьи травли; но тогда царь стоял вдали и любовался, как подданные потешают его с опасностью собственной жизни. Димитрий, напротив, сам потешал подданных своею ловкостью и первый бросался на лютого зверя. Русские невольно любовались такою удалью, хотя и признавали, что удаль и подвижность не сходились с признаками божественной неприступности царственного сана.
   ______________________
   * Nero Giraldi. -- Ciampi, Esam., crit., 58.
   ______________________
   Любил он толковать о том, чтобы дать народу образование, которое понимал во внешних признаках, виденных им в Польше. Сходясь со своими вельможами, он часто замечал, что они ничего не знают, ничего не видали, ничему не учились, и объявлял, что позволяет всем путешествовать по Европе; советовал им посылать туда детей присмотреться к жизни образованных обществ, заохочивал их к чтению и познаниям, так как и сам любил читать и говорить о том, что вычитал. Он готовился основать в Москве университет*.
   ______________________
   * Bussow, 38, -- Petricii, 179.
   ______________________
   Димитрий был нрава чрезвычайно вспыльчивого, легко приходил в неистовство, и не одна палка в руках его ходила по спинам дьяков и придворных, когда те не изменяли своих московских привычек обращения, от которых царь хотел их отучить*.
   ______________________
   * Is. Mass., 83.
   ______________________
   Трудно было ему сдерживаться, царствуя над таким народом, у которого в ту эпоху битье считалось необходимым для вразумления, как воздух для дыхания; да и в том обществе, где он нанюхался цивилизации, мало мог он увидеть у сильных людей поучительных примеров подчинения порывов страсти благоразумию; но, посердившись немного, тотчас же успокаивался, был совсем незлопамятен и чрезвычайно добр и щедр. Щедрость его казалась даже мотовством. Никто, попросивши у него милости, не уходил без удовлетворения. Всем служилым было удвоено содержание: кто получал прежде десять рублей, тому дано по двадцати; кому была тысяча, тому -- две*. Во всех городах в государстве приказано было переверстать земли для поместного оклада, и всем помещикам удвоили надел земли**. Таким образом, до нового года он истратил до семи с половиною миллионов рублей***. Сумма покажется огромною, если вспомнить, что Московское государство получало всех доходов, за исключением сибирских мехов, около полутора миллионов рублей в год. Но тут следует сообразить, что, увеличивая жалованье, он способствовал благосостоянию служилого и земледельческого классов и тем самым возможности на будущее время содействовать увеличению государственных доходов; притом эти затраты не сопровождались новыми налогами. В казне московских государей лежали громадные сокровища, накопленные в разные времена исключительными способами. Царь Иван Грозный все свои казни сопровождал отнятием имуществ у опальных и копил себе казну. В то время как он посадил на престол Симеона, то приказал этому подставному царю обобрать монастырские богатства, а потом, принявши вновь правление, оставил у себя награбленное, а монастырям выдал новые жалованные грамоты****. Сверх того, правительство захватывало часто монополию разных товаров, запрещая покупать их и продавать, прежде чем поступит их достаточно в царскую казну. В последнее время казна царская обогатилась отбором в казну богатств Годуновых и их свойственников. Таким образом, в распоряжении царя было много наличных сумм, которые он мог тратить, не производя на первый раз расстройства в отношении доходов к расходам. В числе потраченных Димитрием сумм были платежи долгов, сделанных Иваном, и вознаграждения за несправедливо отнятые достояния. Димитрий многим возвращал имения, отнятые царем Иваном. Неудивительно, что новый царь, поставивши себе задачею загладить, по возможности, отцовские несправедливости, поневоле должен был в начале своего царствования сделать чрезвычайные затраты. Пользовались его щедростью поляки: они забирали жалованье вперед, пропивали, проигрывали, а потом жаловались на царя, что мало им дает. По свидетельству одного из них, корму им давали так много, что они продавали, и находилось много таких, что, получив свое, не хотели отслуживать выпрошенного вперед.
   ______________________
   * Собр. гос. грам., II, 261.
   ** Хроногр. Арх. Ком.
   *** Собр. гос. гр., 11, 261.
   **** Gorsey, Bond., 179.
   ______________________
   Выказываясь непамятозлобивым, готовым прощать оскорбления, Димитрий твердил, что не хочет преследовать своих зложелателей. "У меня два способа царствовать и укрепиться на престоле, -- говорил он: -- или милосердием и щедростью, или суровостью и казнями; я избрал первый способ; я в сердце своем дал Богу обещание не проливать крови подданных, и я исполню его*.
   ______________________
   * Собр. гос. гр., 11,261.
   ______________________
   Замечательно, что кудрявая фраза о двух способах царствования целиком встречается в современной речи пана Гербурта, произнесенной на польском языке. Видно, что она была ходячею политическою сентенциею в Польше, и Димитрий часто рисовался своею цивилизациею, повторяя то, чего он наслышался в Польше. В октябре он возвратил из ссылки Шуйских, приблизил их к себе по-прежнему и думал, что такое дело милосердия привяжет к нему этот род. Царь довольствовался тем, что Василий Шуйский с роднею дал ему клятву в верности. Василий казался благодарным, преданным -- и тайно положил вперед работать для своих целей поосторожнее. Не только Шуйские, но и Годуновы и их приверженцы, сосланные при начале царствования, получили прощение, а Иван Годунов сделан воеводою в Сибири. Когда кто-нибудь, желая подслужиться Димитрию, заговаривал дурно о Борисе, Димитрий замечал: "Вы кланялись ему, когда он был жив, а теперь, когда он уже мертв, вы хулите его; пусть бы кто другой говорил о нем дурно, а не те, которые его выбрали; он был похититель, но разве не признали его все царем?"* Борис не допускал Василия Шуйского жениться. Борис боялся, чтоб Василиевы потомки или он сам, ради потомства, не извели с престола Бориса и его потомства. С тою же целью запрещалось жениться Мстиславскому. Димитрий объявил, что все свободно могут жениться, и сам побуждал Шуйского и Мстиславского выбрать себе невест. Оба выбрали себе родственниц царицы-матери. Мстиславский женился на двоюродной сестре ее, а Шуйский обручился с Мариею, княжною Буйносовой-Ростовской. Брак был отложен до царского брака. Предполагаемый брак был неравный по летам: невесте Шуйского было менее двадцати, Шуйскому за пятьдесят лет. Свадьбу Мстиславского праздновали с большим великолепием. Царица-мать и царь были на свадьбе, веселились вместе со всеми целых два дня. Были и другие свадьбы знатных особ; новобрачные приглашали царя; царь не отказывал, посещал их дома, пировал зауряд с подданными. Время было такое веселое, какого не помнила Москва: там богатая свадьба, там новоселье, там просто пир. По городу то и дело летали пестро убранные сани с золотными коврами, подбитыми бобром, со множеством бубенчиков; все одевались в золото да соболи, украшали себя жемчугом да камнями; самый незнатный стыдился выходить в люди не нарядившись. Царь любил, чтоб подданные ходили нарядно и веселились.
   ______________________
   * Smith, 40.
   ______________________
   Случалось, царь устраивал охоту близ самой Москвы и с своими придворными скакал за выпущенными нарочно лисицами да волками, красуясь породистостью коня и статностью своей осанки, и народ высыпал из Москвы любоваться на своего царя-молодца. И то было веселье народу.
   Димитрий был человек нрава веселого и хотел, чтоб вокруг него все веселилось; любил довольство и хотел, чтоб в народе его было довольство. Свобода торговли, промыслов и обращения в самое короткое время произвела то, что в Москве все подешевело: людям небогатым становились доступны предметы житейских удобств, тогда как прежде могли ими щеголять бояре и богачи. Вдобавок прошедший год был урожаен, хлеб дешев. Москва стала изменять свой суровый характер. В государствах такого строя, как Московское, нравы и склонности государей часто передаются громаде подвластных. Все тогда знали, что Димитрий любит веселиться, что у него после забот и трудов идет обед с музыкой, после обеда пляска. То же стало входить и в жизнь народа. Теперь уже не преследовались забавы, как бывало в старые годы: веселые скоморохи с волынками, домрами и накрами могли как угодно тешить народ и представлять свои "действа", не чинили тогда наказания ни за зернь (карты), ни за тавлеи (шашки). В корчмах наряжались в хари, гулящие женки плясали и пели веселые песни. Рассказывают, что веселый царь был охотник до женского естества, и Михайло Молчанов, убийца Федора Борисовича, доставлял ему особ прекрасного пола в баню. Петр Басманов участвовал также в этих удовольствиях. После царя пользовались теми же женщинами его любимцы. Даже хорошеньких монахинь соблазняли на грех, и после смерти Димитрия осталось до 30 женщин, которые сделались беременны после посещения царской бани*. Но московские люди охотнее извиняли тайный разврат, как извиняли его в Иване Васильевиче, чем явное нарушение наружных условий благонравия. Все, что прежде делалось тайком, с оглядкой, теперь совершалось явно, к соблазну благочестивых хранителей прадедовского приличия.
   ______________________
   * Is. Mass., 82.
   ______________________
   Димитрию была душна суровая, чопорная, постная московская Русь. Ему тяжело было жить во дворце царей; он выстроил себе два деревянных дворца ближе к Москве-реке, у самого ската, недалеко от житного двора. Эти дворцы примыкали друг к другу; один был для царя, другой для его будущей царицы. Внутри дверные замки и гвоздики были позолочены, потолки превосходной резной работы раскрашены, печки зеленые изразцовые с серебряными решетками, стены покрыты блестящими тканями; передняя комната, большая, была обита голубою персидскою матернею, а на окнах и дверях висели золототканые занавеси; седалища обиты были черною тканью с золотыми узорами; столы были покрыты золототкаными скатертями. За нею были три комнаты, обитые золотыми тканями с разными узорами в каждой комнате для разнообразия. Большие сени пред переднею комнатою уставлены были всевозможнейшею затейливою серебряною посудою с разными изображениями зверей, птиц, баснословных богов и проч. Кто-то из иноземцев удружил ему: сделал медное изваяние цербера с тремя головами и устроил так, что челюсти могли то раскрываться, то закрываться, а во время движения издавали звук. Это изображение поставлено было у самого входа. Царь думал, что оно будет забавлять его подданных, но оно стало соблазнять их: некоторым представлялось, что из него исходит дым и пламень*.
   ______________________
   * Hist. Russ. Monum., II, 164. -- Хроногр. Арх. Ком.
   ______________________
   Не нравилось это все боярам, а особенно не по сердцу им было предпочтение, оказываемое полякам, с которыми царь был знаком более, чем с другими европейцами. У ревнителей отечественной старины была ненависть против всего иностранного, неправославного и немосковского. Все предшествовавшие цари за расположение в меньшей степени к иноземцам подвергались нареканиям. Ивану Васильевичу охотнее прощались бесчеловечия и варварства, чем дружба с Англией. Когда Борис затеял отдать дочь свою за датского королевича, его близкие родственники негодовали, и даже, когда этот царь поехал навестить умиравшего зятя, многие кричали: "Это недостойно царского величества; православный царь не должен навещать нехристя немца". Димитрий поступал так, как никто до него не поступал, и на каждом шагу оказывал уважение к иноземцам. Он сам любил ходить в польском платье лучше, чем в русском; за обедом, по обычаю польских панов, у него была музыка, чего не делалось при прежних царях, исключая однажды при Борисе. Он любил пышность польскую, а не московскую и без нужды не соблюдал заветных обрядов, сопровождавших царскую жизнь. Говоря по-русски, он нередко ввертывал польские обороты и поговорки. С первого раза видно было, что он сильно пропитался польским образом обращения. Он ни перед кем не стеснялся, но в то же время показывал вид, что зазнаваться полякам в Москве не даст. Отряд, проводивший Димитрия в Москву, остался у него на службе. Сами бояре, подлаживаясь к сочувствию царя, просили об этом. Служилых поляков поместили в польском дворе. Воины они были хорошие, но вместе с тем народ буйный и своевольный, в их отечестве радовались, что избавились от них, когда они не слишком умели обуздывать свои страсти. Случилось однажды, они повздорили с московскими людьми: какой-то поляк Липский оскорбил московского человека; тогда его схватили и повели по улицам, подгоняя кнутом, по московскому обычаю. Этого рода обращение не понравилось польским шляхтичам; они оскорбились, все вышли из посольского двора с обнаженными саблями и напали на русских, сделалась драка: нескольких убили, нескольких ранили, москвичи жаловались, что гости, живучи у них, осмеливаются нападать на них с оружием. Димитрий послал к полякам с такими словами: "Выдайте виновных, которые нападали на моих подданных с оружием; иначе я прикажу подвести пушки и истребить вас всех от мала до велика с двором, где вы живете". Поляки дали такой ответ: "Неужели это награда нам за кровавые услуги наши царю? Нас этим не устрашите; пусть мы станем мучениками; но пусть помнит царь, что у нас есть король: узнает он о нашей судьбе, узнают и братья наши в Польше; мы, как прилично рыцарям, готовы защищаться, пока все не погибнем!" Димитрий отозвался с похвалою о их мужестве, но повторил требование и уж ласковее, обещал оставить в живых виновных, но не хотел, чтоб их поступки прошли без наказания: того требовала справедливость; нужно было проучить поляков и успокоить своих русских подданных. Рыцарство выдало троих забияк. Димитрий выдумал им наказание необычное: запер их в одну из кремлевских башен, где натыканы были остроконечные колья и положены вверх острием косы, вверху над ними были по стенам приделаны узкие лавки; на эти лавки посадили виноватых поляков. Они там пробыли сутки, сидя на корточках; нельзя было им ни лечь, ни задремать: каждую минуту грозила им опасность свалиться. Такие меры не обуздали жолнерского своевольства; жалобы и столкновения были беспрестанные. По сказанию самих поляков современников*, соотечественники их, живучи в Москве, оскорбляли жителей и делом, и языком, притесняли хозяев тех домов, где помещались, брали у них бесплатно припасы, вымучивали деньги, пьянствовали, развратничали, бесчинствовали, бегали по улицам с угрозами и похвалками на москвичей, задевали и били встречного-поперечного, чтоб показать, что никого не боятся.
   ______________________
   * Petricii, 85.-Borsza. Истор. Библ, I, 399-402.
   ______________________
   Димитрий был так же благосклонен и к другим иноземцам, жившим в России. Он был милостив к немцам, которых так ценил за верность Борису. Он приглашал в Россию немцев, ремесленников, торговых и служилых, и благоволил к Густаву, сыну Эрика XIV, жившему в Московском государстве, изгнанному шведскому королевичу; несмотря на вражду к этому принцу Сигизмунда польского короля, Димитрий держал его в чести и не лишал того, что было дано ему Борисом. Долго Московское государство было для Европы заповедною землею; если торговец приезжал туда, то не иначе как принятый на царское имя и ехал за приставами. Столетия проходили, говорит поляк современник: и трудно было даже птицам летать в Московское государство, а в это время не только купцы -- мелкие шинкари стали ездить туда*.
   ______________________
   * Lubienicki. Poloneutychia, 157.
   ______________________
   Димитрий не казался очень прилежным к благочестию. Он знал хорошо Священное Писание, любил приводить из него примеры и тексты, опирался на него в своих суждениях о текущих делах. Но ему не приходилась по нраву та строгая исключительность, которая, по понятиям тогдашнего благочестия, требовалась от настоящего православного, особенно от царя православного. Димитрий говорил без околичностей с духовными и мирскими: "У вас в церкви только обряды, а смысл их укрыт; только в том поставляете благочестие, что посты сохраняете, иконы чествуете, мощам поклоняетесь, а никакого понятия не имеете о существе веры, не знаете догматов: ваши попы и архиереи -- невежды и не учат народ; вы лицемерно славитесь своим благочестием и считаете себя самым праведным народом в мире, называете себя новым Израилем, а живете не по-христиански, недостойны высокого о себе мнения; вы развратны, злобны, мало любите ближнего, мало расположены делать добро". Он укорял их за религиозный фанатизм и доказывал, что недостойно христиан и безрассудно презирать иноверцев. "Что ж такое латинская и лютеранская вера? -- говорил он. -- Такая же христианская, как и греческая: и они во Христа веруют!"* Когда ему говорили о семи соборах и неизменяемости соборных определений, он замечал: "Если семь было соборов, то почему же не может быть и восьмого, и десятого, и более?** Пусть всякий верит по своей совести. Я хочу, чтобы в моем государстве все иноверцы отправляли богослужение по своему обряду". Он хотел построить церковь католическую в Москве для солдат иноземцев и вообще для приезжающих в Москву из католических стран. Вельможи стали возражать. Димитрий говорил им: "Они христиане и вполне заслуживают этого внимания; почему же протестантам дозволено было прежде построить свою церковь? И для немцев-телохранителей я позволю пастору говорить проповеди в Кремле, чтоб не ходить им далеко в немецкую слободу". И несмотря на ропот он дозволил приехавшим с ним иезуитам Чиржовскому и Лавицкому отправлять в Кремле римско-католическое богослужение, хотя иезуиты, жившие в Москве, одевались, как православные священники, и носили бороды, вероятно в предупреждение соблазна русским, привыкшим уважать духовное звание не иначе как в освященной давним обычаем одежде священников***. С ними он советовался о распространении просвещения в Московском государстве; по его поручению один из них написал к Антонию Поссевину и просил доставить печатную славянскую Библию и другие религиозные печатные книги. Царь хотел распространить чтение Св. Писания. Поссевин нашел только служебник, Новый Завет и маленький катехизис, печатанные для далматов, и обратился к тогдашнему тосканскому герцогу, который занимался печатанием книг на разных языках; он просил его обратить внимание на издание славянских книг для Московского государства. Разумеется, главная цель у кардинала была -- введение римского католичества и подчинение папе Русской церкви****.
   ______________________
   * Хроногр. И. П. Б:, 485.
   ** Хроногр., хран. в Арх. Ком.
   *** Pierling. Rome et Demetr., 110.
   **** Esame critic, 190.
   ______________________
   Димитрий не любил монахов, обвинял их в тунеядстве, смело грозил посягнуть на их достояние, велел сделать опись монастырских имений, говорил, что хочет оставить им только необходимое для содержания, а все прочее отберет в казну. По этому поводу он заметил: "Лучше пусть пойдут их богатства на защиту святой веры и христианского жительства от неверных!"
   Присматриваясь к обстоятельствам, Димитрий должен был приходить к убеждению, что дело европейского образования в Московском государстве следовало начинать с покорения Крыма. До тех пор, пока у Московского государства будет под боком это хищническое гнездо, из которого почти каждый год делались набеги, доходившие иногда вплоть до Москвы, для обитателей Московского государства не было безопасности и, следовательно, нельзя было думать о внутренних преобразованиях. Московская Русь находилась в бедственном положении от беспрестанных набегов татар; лучшие земли оставались незаселенными, украинное население загонялось в плен, а потом приходилось выкупать дорого пленных; неверные обогащались, а русский народ оставался в бедности; лучше разом решиться на смелое дело, покорить варваров и сделать их безвредными, чем томиться и страдать от беспрестанных разорений. Ему представлялась возможность освободить от турецкого ига восточных христиан и приобрести в истории бессмертную славу себе и своему народу. В те времена папы указывали на это блестящее призвание Московскому государству; Димитрий неизбежно должен был захватить в Польше мысль о таком призвании Московского государства и теперь, сделавшись царем этой страны, восхищался надеждою, что ему суждено исполнить это указание судеб. В этих видах он делал приготовления к войне с турками и замышлял склонить к содействию западные страны.
   С самого прибытия в Москву война с турками и татарами не сходила у него с языка. Деятельно работали на пушечном дворе, делали новые пушки, мортиры, ружья*.
   ______________________
   * Bussow, 39.
   ______________________
   Там подвизались приезжие иностранцы. Сам царь часто туда ездил, сам пробовал новое оружие. Он устраивал венные маневры, которые вместе были и потехою и упражнением. В этих играх он сбрасывал с себя царственное достоинство, работал зауряд с прочими, не сердился, когда его в давке толкали и сбивали с ног, даже когда получал удары. Таких примерных сражений он устраивал несколько. Зимою на льду Москвы-реки он построил крепость; польская рота должна была брать ее. На окнах сделаны были изображения чудовищ, знаменовавших татарскую силу, которую царь намеревался побеждать. Московские люди испугались этих чудовищ: они им напоминали чертей. Летом и осенью строил он земляные укрепления и приказывал одним брать, другим защищать, чтоб таким образом познакомить своих служилых с искусством овладевать укреплениями*. Близ села Вяземы он устроил зимою из снегу крепость; но сделал ту ошибку, что разделил стороны по народностям: русские должны были защищать, а поляки и немцы брать. Вместо оружия следовало употреблять снежные комки. Димитрий с иноземцами взял крепость, полонил воеводу и с похвальбою сказал: "Вот так я завоюю Азов и возьму в плен татарского царя!" После этой игры последовало угощение. Димитрий велел играть музыкантам; раздались песни, полились напитки; но тут один боярин сказал ему тихонько: "Царь, у немцев снег в комках был очень тверд; нашим фонари под глазами поставили; князья и бояре рассердились; у них у каждого по острому ножу за поясом: как бы кровавой пирушки не вышло из этого!" Димитрий должен был осторожнее обращаться с такими потехами. Русские оскорблялись, когда иноземцы, будучи в их земле, слишком явно гордились преимуществами своего воспитания и гласно честили русских невеждами и варварами. Димитрий хотел, чтоб между ними было согласие, чтоб иноземцы были снисходительны к русским, а русские сознавали бы преимущества иноземцев. Это было невозможно**.
   ______________________
   * Is. Mass., 81.
   ** Bussow, 41. -- Petr., -- 181.
   ______________________
   Предполагаемая война с мусульманским миром была главным поводом его внешних политических сношений. Сам он без союзников не мог отважиться на такую борьбу. Прежде всего ему нужно было содействие польско-литовской Речи Посполитой. Он мог надеяться на немецкого императора, владетеля венгерских земель, не раз испытавших на себе наплыв грозной и многолюдной турецкой силы; в последнее время все приглашения к союзу против Турции от него исходили; и Димитрий, казалось, был ему давно желанным союзником. Богатая Венеция должна была пособлять этому союзу деньгами и своим флотом в надежде утвердить свое надломленное господство в Архипелаге. Димитрий предполагал отправлять посольства к испанскому королю и римскому императору и вместе с тем просить папу о воздействии на этих католических государей к заключению союза с московским царем против турок в видах пользы всему христианству*. Но с особенным сочувствием думал Димитрий о союзе с Генрихом IV французским**. Этого государя он уважал более всех, слушал с участием рассказы о нем от француза Маржерета, хотел завязать с ним дружеские сношения и намеревался отправить к нему посольство после своей свадьбы. Было много такого, что привлекало его к Генриху; казалась подобною судьба французского государя его собственной судьбе: так же точно он добыл оружием престол, так же был великодушен к врагам, каким хотел казаться московский государь; Димитрий сочувствовал желанию Генриха даровать как можно более удобств жизни и благосостояния своим подданным. Как Генрих, бывши в душе протестантом, должен был уживаться с римско-католическими подданными и увертываться от римско-католического фанатизма, так и Димитрий, с своим широким и свободным взглядом на религию, должен был сживаться с исключительностью древних народно-религиозных понятий в своем царстве, да вдобавок избавляться от покушений иезуитов держать его в своих сетях.
   ______________________
   * Pierling. Rome et Demetrius. Pieces justificatives, 170.
   ** Maiger., 96.
   ______________________
   Но, отложивши сношения с отдаленною Франциею, он вступил в сношение по вопросу о войне против Турции с Польшею и с папою, главою римско-католического мира. Казалось, общие интересы должны были расположить Польшу к союзу: Польша должна была получить одинаковые выгоды с Московским государством в предполагаемой войне. Польские владения равномерно опустошались татарами, как и московские; обе страны находились в состоянии беспрерывной войны с Крымом и должны были в равной степени истощать свои жизненные силы и свою деятельность на постоянную защиту своих южных границ; на окраинах обеих стран были козаки, которые столько же могли быть полезны для государства, если их правильно употребить на войну с турками, веденную ими и без того набегами, сколько и гибельны, если, допустив существование Козаков, стеснять их стремления извне и тем самым дать повод обратиться внутрь. Опыт предыдущей истории уже показал, что Речь Посполитая и Московское государство, предоставленные собственным одиночным силам, не могли обезопасить своих пределов от неверных, тем более что одна страна не только не помогала другой против татар, но в пагубном заблуждении каждая думала обратить в свою пользу бедствия другой; пора было опомниться и понять, что всякий раз, когда одна из этих стран возбуждала татар против соперницы, в то же время она делала вред самой себе или приготовляла его на будущее время. Только при взаимном содействии можно было и той и другой избавиться от неизбежного зла. Папы издавна, по старому преданию, хотели подвинуть христианство против мусульманского Востока и всегда были рады такому союзу. Со времени завоевания Константинополя турками крестовый поход сделался стереотипною фразою у Римского двора. Но, к сожалению, и папа, и Сигизмунд прежде всего надеялись осуществить иного рода виды на Димитрия: папа рассчитывал посредством его покорить Россию своей духовной власти, а Сигизмунд надеялся, что московский государь, возведенный на престол при помощи поляков и расположенный вдобавок жениться на польке, будет покорным вассалом польского короля. И с тем и с другим Димитрий должен был увертываться. Зоркие взоры святого отца, римских кардиналов, папского нунция в Польше, римско-католических епископов и иезуитов не переставали следить за ходом дел в Московии и за ее новым государем. Как только Димитрий уселся в Москве, папа Павел V прислал к новому царю поздравительную грамоту, писанную в июле, напоминая, что он уже принял римско-католическую веру, побуждал сохранять ее, поучал, что он станет сильнее молитвами, чем оружием, и советы благочестивых мужей будут ему полезнее советов крепких в бранях вождей. В письмах к краковскому епископу Мацеиовскому, родственнику Мнишка, святой отец просил этого прелата содействовать с своей стороны воеводе во влиянии, какое тот имеет на Димитрия. В Риме верили, что для обращения в римское католичество России достаточно, если царь этой страны принял эту веру. "Мы узнали, -- было сказано в этом письме, -- что Димитрий не только с детства напитан римско-католической религией, но и возгорелся истинною любовью к Богу и предан Римской церкви. С твоим благоразумием, ты поймешь, как это полезно для римско-католической церкви. Мы не сомневаемся, что если Димитрий, как надеемся, пребудет тверд, то и все московиты будут приведены к лону святой римской церкви. Этот народ, как мы узнали, бесконечно предан своим государям"*. Папа писал к Мнишку в выражениях самых льстивых, наиболее способных пленить его высокомерие, приписывал обращение Димитрия заботам воеводы, прославлял его благоразумие и способности. "Сам знаешь, -- было сказано в письме его, -- что наше давнее желание -- привести народ московский, издавна отпадшии от римско-католической религии и блуждающий во тьме, в лоно святой церкви. Обрати все помышления твои, все разумение твое на великое дело славы Божией, на спасение ближних, чтобы московиты присоединились к Римской церкви. Употреби все старание и все прилежание, чтоб ревность к вере Димитрия не только утвердилась, но умножилась и исполнилась, и будет тебе слава пред людьми и вечное спасение у Бога на небеси"**. Папа писал к королю Сигизмунду, похвалял его за расположение к Димитрию во время его пребывания в польских владениях. Святой отец выражался так: "Так как Димитрий, будучи изгнанником в Польше, принял католическую веру и, сколько мы думаем, хранит ее, то этим путем, надеемся, введется она в Московское государство. Уже и теперь немало принесено пользы от твоего покровительства. Это мы тебе замечаем для того, чтобы ты и на будущее время помогал нашему делу". Король в ответ писал ему утешительное известие, что Димитрий не изменяет своему обещанию и покровительствует католикам в своем государстве***.
   ______________________
   * Hist. Russ. Mon., 62.
   ** Ibid., 63.
   *** Рукоп. Имп. П. Библ., IV. Hist. Polon. No 119.
   ______________________
   В августе папа, не зная образа мыслей Димитрия, отправил в Польшу племянника нунция Рангони, Александра Рангони, с тем чтоб он ехал в Московию лично поздравить Димитрия и переговорить с ним о деле веры. Он повез доверительные письма от святого отца к Димитрию, где папа извещал московского царя, что поручает послу говорить с московским государем откровенно*. В Польше лучше знали ненависть московских людей к римскому католичеству, чем в Италии, и не советовали ехать в Московское государство папскому послу. Сам Сигизмунд был против этого. Когда в Риме узнали, что король не хочет отправки посла, то также запретили нунцию посылать его**.
   ______________________
   * Hist. Buss. Monum., II, 64.
   ** Ibid., 79-80.
   ______________________
   Сообразили, что лучше узнать мысли Димитрия от его посла, когда он пришлет его в Польшу. Но папский нунций, не дождавшись запрещения из Рима, послал племянника в Москву. Молодой Рангони приехал в столицу и был принят отлично: его встретили за несколько верст с пушечными выстрелами, с колокольным звоном, с трубами, литаврами, с большим стечением нарядно одетых дворян и детей боярских, как вообще встречали знатных послов. Димитрий сделал ему пышный прием, сидя на троне, окруженный духовными и светскими сановниками, изумил итальянца и его свиту блестящим богатством золотых сосудов и одежд, обилием медов и вин. Он поговорил с ним наедине. Что он говорил, осталось тайною, но не видно, чтобы Рангони вывез что-нибудь утешительное: напротив, его выпроводили как можно скорее, под предлогом, что москвитяне не привыкли к таким посещениям и уже толкуют приезд Рангони в дурную сторону*.
   ______________________
   * Hist. Russ. Monum., II, 53-54.
   ______________________
   В сентябре святой отец написал письмо к Димитрию, где доказывал, что одна только есть истинная вера, ведущая к спасению, -- римская, по благословению Христа, давшего власть апостолу Петру, основанная на камне, которую не одолеют врата адовы, и только на ней, как на твердом камне, могут незыблемо стоять земные царства*.
   ______________________
   * Ibid., 68.
   ______________________
   В ноябре Димитрий писал к нунцию письмо, не упоминал вовсе об этом сентябрьском письме св. отца, ссылался только на письмо папы к нунцию в Польше. Нунций прислал к нему латинскую Библию нового издания и напоминал с своей стороны, чтоб он торопился соединить Греческую церковь с Римской*. Но и эти уловки не привели Димитрия к тому, чтоб решительно высказаться так, как бы хотелось папе. В конце 1605 года Димитрий отправил к папе своего домашнего иезуита Андрея Лавицкого. В грамоте, которую он повез, не было и намека на обещание вводить католичество в Русской земле, не говорилось и о собственном принятии римской веры, не было даже уверений в особенном расположении царя к римскому католичеству. Вместо чего-нибудь подобного, царь говорит:"...возложа надежду на Бо-жию помощь и покровительство, мы намерены проводить жизнь не в праздности и не в бездействии, стараться о святой церкви и христианстве и обратить оружие наше вместе с силами императора римского на врагов Святого креста; а так как для всего христианства -- естественные причины к этой войне, то мы, приступая к ней, с полнотою души уповаем, что Бог даст намерению нашему свое благословение, ибо оно будет полезно всем прочим христианам; поэтому мы надеемся, что ваше святейшество одобрите его, и просим убедительно ваше святейшество, по вашему значению у императора римского, убедить его величество -- не заключать с турками мира, но войти в общий с нами совет о продолжении войны против них"**.
   ______________________
   * Собр. гос. грам., II, 219.
   ** Собр. гос. грам., II, 243.
   ______________________
   После отъезда Лавицкого папа не оставлял Димитрия и письмами, и нарочными, и 5 марта Димитрий написал снова письмо, кажется уже последнее в своей жизни, к папе, где ни более ни менее, как только благодарил за внимание, оказанное к нему во время его борьбы с изменниками, потом за поздравления по поводу обручения с Мариною и наиболее за выраженное расположение и добрые советы, клонящиеся к славе Божией, благосостоянию христианского общества и процветанию Московской державы. В заключение он извещал, что граф Александр Рангони, вероятно, сообщал ему о приеме его, и рассыпался в похвалах высоким качествам этого господина. Категорически высказанной готовности сделать то, чего добивались папы, не было и в этом письме, как в предыдущем*.
   ______________________
   * Письмо Димитрия, сообщенное г. Минцлофом.
   ______________________
   Эти послания доказывают, что Димитрий вовсе не имел намерения исполнить то, что обещал когда-то в Кракове, -- вводить римско-католическую веру в Московском государстве, даже и не считал себя принявшим ее лично. Католики могли уже понять тогда, что вся формалистика, совершенная им когда-то в Кракове, не имела нравственной подкладки. Ответ святого отца на письмо царя от 5 марта, уже не заставший Димитрия в живых, показывает то же: папа хотя и говорит ему о великом поле для жатвы, но замечает, что иезуит сообщал ему не такие утешительные вещи, каких он ожидал, и советовал отдалить от себя еретиков и слушаться благочестивых мужей*. В то же время, как ни побуждал его в своих беспрестанных письмах нунций из Польши, Димитрий не отвечал ему ни малейшими намеками на согласие вводить католичество в своей земле, хотя в наказе, данном Лавицкому, хлопотал пред лицом папы о даровании кардинальской шапки нунцию Рангони, которого называл своим приятелем. Одним словом, папа и нунций писали ему о распространении римского католичества, а он им о войне с турками, показывая как будто, что прежде нужно сделать что-нибудь для этого вопроса, а потом уже говорить о другом. Иезуит Лавицкий уехал из Москвы с своим поручением в Рим в конце декабря 1605 года. Оставшийся его товарищ Чиржовский не мог без труда добиться свидания с глазу на глаз с царем. 15 февраля 1606 года иезуит собрался было сделать царю пастырский выговор за приближение к себе еретиков, но встретил близ царя ненавистного для иезуитов Бучинского и какого-то приближенного русского боярина. Димитрий умышленно наводил разговор на другие предметы, хотя тут же расхваливал иезуитов за услугу, оказанную ему во время похода из польских владений в Московскую державу, когда они своими убеждениями удержали находившихся при Димитрии поляков, порывавшихся уйти восвояси. Через несколько дней Чиржовскому удалось-таки увидеться с царем наедине. Царь говорил с ним о желании пригласить в Московское государство лровинциала иезуитского ордена в Польше Стриверского, неизвестно с какою целью. Но никаких особенных надежд не получил Чиржовский от этого свидания, кроме подаренной ему богослужебной утвари как образчика работы московских Серебряков. Сам Чиржовский видел, что над царем собираются грозные тучи и затевается заговор между боярами, да и между народом, возбуждаемым попами, распространялось недовольство царем за то, что он собирается вступить в супружество с католичкою**.
   ______________________
   * Hist. Russ. Mon., II, 90 и д.
   ** Pierling. Rome et Demetrius, 117. Pieces justificatives, I, No 8,166 -- 167.
   ______________________
   Сигизмунд вскоре после венчания Димитрия прислал посланника своего Александра Корвина-Гонсевского с поздравительною грамотою, очень короткою, где поручалось верить посланнику и словам его наказа. Как только разнесся слух, что едет польский посланник в Москву, дворяне из Ржева Володимеровой и Зубцова приехали к нему на дорогу и говорили: "Мы выехали нарочно бить челом и воздать хвалу его величеству королю, вашему государю, и всей Польше за то, что наш прироженый государь Димитрий Иванович укрывался от беды в землях королевских, никакого насильства не потерпел у вас, в добром здоровье приехал в Москву и сел на престол предков своих". Когда он приехал в Москву -- и там ему заявляли такую же благодарность, как будто вся земля Русская согласилась говорить одно и то же. "Дай Бог много лет здравствовать королю Сигизмунду! -- говорили русские. -- Дай Бог, чтоб и вперед было между нами и вами братское согласие"*.
   ______________________
   * Supplem., 437.
   ______________________
   Гонсевский прежде всего -- как говорится, не в бровь, а в глаз -- припомнил Димитрию, что король в его несчастии и унижении оказывал ему любовь, пособлял и помогал в отыскании отеческого наследия, сколько было возможно, и теперь готов оказывать прямую любовь, если от Димитрия будет видеть взаимность. Затем он сообщил Димитрию от имени короля по секрету, что распространяется слух, будто Борис жив: проявился в Украине и Литве, во владениях королевских, какой-то Алешка; родился он от иноземца, крещен в детстве Борисом в греческую веру, служил в крестовых дьяках, потом в приказах Стрелецком и Казенном; и вот что рассказывает этот Алешка: когда Димитрий был еще в Путивле, волшебники, которых Борис держал при себе и доверял им, сказали ему, что пока Борис будет сидеть в Москве, то не оборонится от Димитрия, но если б он на время выехал из Московской земли в чужую, а сын его Федор сделался бы царем, то он бы мог удержать за собою царство и оборониться от врагов; тогда Борис опоил какого-то человека, похожего на себя, велел положить в гроб и распустил молву, будто Борис умер: не знал этого даже и сын -- и тот думал, что отец умер; знали тайну только Борисова жена да Семен Годунов; сам Борис, набравши золота, серебра и разных драгоценностей, под видом торгового человека уехал в Англию и там теперь находится. Король, как услышал об этом, велел узнать, действительно ли так, как говорил Алешка. А между тем ему известно, что многие люди не преданы Димитрию в Московском государстве, и поэтому он велел своим украинным воеводам быть на всякий случай наготове для обороны московского государя: им будет приказано выступить, куда окажется нужно по грамоте Димитрия.
   Ясно было, что король хотел уверить московского государя, что его дело шатко и зависит от милости и покровительства польского короля. Обрисовавши таким образом положение Димитрия, посланник Сигизмунда домогался, чтоб Димитрий помогал королю за его расположение против шведского короля Карла, отнявшего престол у Сигизмунда. От московского государя требовалось: когда придут послы от шведского короля, то их задержать и отослать к польскому королю; да еще хотел Сигизмунд, чтоб проживающий в России шведский королевич Густав, сын Эрика, не пользовался приютом и честью; чтоб польским служилым людям выплачено было жалованье; чтоб торговым людям из Польши и Литвы предоставлена была свободная торговля и, наконец, чтобы дозволено было возвратиться семейству Хрипуновых, которое убежало в Литву, спасаясь от Бориса.
   Димитрий положительно согласился на свободную торговлю купцов литовских и на возвращение Хрипуновых, потому что первое предоставлялось не только литовским, но и всем вообще иноземным купцам в его государстве; а второе -- вероятно потому, что всем изменникам во времена Борисовы можно было смело возвращаться в отечество, когда в нем царствует государь, низвергнувший Бориса. Относительно прочего Димитрий сразу показал, что не хочет играть подначальной роли у Сигизмунда и что его нельзя принудить каким-нибудь страхом. "Мы уверены, -- отвечал он, -- что Бориса нет в живых, и нам не угрожает ниоткуда опасность; но мы вообще благодарим за предостережение и за готовность помогать в случае, если б явилось что-нибудь враждебное; о шведских послах тогда станем совещаться и думать с королем Сигизмундом, когда эти послы приедут. Густава же я держу у себя не так, как шведского королевича, а так, как смышленого человека. Что же касается до шведского Карла, то я готов дослать ему суровый отзыв". Гонсевский, по поручению короля, напомнил ему об исполнении условий, которые лежали в шкатулке у Боболи. Димитрий заявил, что не король Сигизмунд посадил его на московский престол, а Московского государства народ сам признал его, увидавши законного наследника своих государей, следовательно, и нельзя требовать от него жертв в виде вознаграждения. Он давал согласие стараться всеми силами, чтоб устроилось вечное соединение Московского государства с Польским для чести и благополучия обоих народов, но отказывал строить костелы и вводить римско-католическое духовенство, особенно иезуитов, во вред отеческой вере. Довольно было терпимости, которая оказывалась всем вообще иноверцам в государстве: всякое явное покушение на введение католичества или подчинение Русской церкви римскому первосвященнику возбудило бы против царя подданных, погубило бы его самого преждевременно и никакой пользы не принесло бы католичеству. Он объявил, что исполняет свое обещание жениться в Польше и хочет сочетаться браком с дочерью сендомирского воеводы. Обещание действительно исполнилось буквально, может быть и к тайному неудовольствию короля Сигизмунда, если в самом деле последний, как тогда некоторые полагали, рассчитывал отдать свою сестру за московского государя. Что касается до отдачи Смоленска и Северской земли, Димитрий объявил тогда, что это совершенно невозможно: Москва не дозволит этого никогда. Но так как в Польше находилась еще невеста царя, то он рассудил, что не следует раздражать Сигизмунда до тех пор, пока ее не отпустят к нему; он объявил, что вместо этих земель, из любви и расположения к польскому королю, впоследствии поможет ему при нужде денежною суммою, но не определил, в каком размере. Конечно, это говорилось без твердого намерения сделать или с надеждою повернуть со временем вопрос иначе, чтоб, по-видимому, исполнить обещание, но так, что исполнение будет выгоднее для Московского государства, чем для Польши*.
   ______________________
   * Рукоп. Библ. Красин. В. 3.
   ______________________
   "Прежде, -- сказал Димитрий, -- мне нужно удостовериться, в какой любви и в каком союзе будем мы находиться с польским королем. А теперь пока мы видим, что король убавляет наш титул и именование"*.
   ______________________
   * Собр. гос. грам., II, 216.
   ______________________
   Димитрий потребовал, чтоб в грамотах, писанных на его имя, его именовали не только великокняжеским, но и царским титулом, который он по справедливости имеет от предков; он переводил царский титул на латинский язык и потребовал, чтоб его писали цесарем; да еще прилагал к своему титулу эпитет непобедимый, по образцу польскому. Это было заявлено потому, что польский король начинал обращаться с ним как с вассалом, и Димитрий хотел на первых порах не дозволить ему дальнейших шагов в этом роде: требованием высокого титула он хотел прекратить притязания Сигизмунда, ибо императорский титул ставил его по значению выше польского короля; вместе с тем через это он хотел не дозволить польскому королю и полякам смотреть свысока на политическое значение Московского государства и строить на его счет честолюбивые планы. Но, чтоб до поры до времени не раздражать польского короля, он, чрез племянника папского нунция Александра Рангони, сообщал, что хотя и требует цесарского титула и не перестанет его требовать, однако не намерен вступать из-за него в войну: он принужден так поступать ради своих подданных, ибо между ними распространился слух, будто бы он хотел отдать королевству Польскому часть земель своих; надобно же противными поступками рассеять эти слухи*.
   ______________________
   * Щерб., VII, 18,48. -- Рук. Библ. Красин., ibid.
   ______________________
  

IV
Посольство в Польшу дьяка Афанасия Власьева. -- Обручение с Мариною Мнишек

   Осенью Димитрий выслал в Польшу послом Афанасия Власьева. Посол этот повез королю грамоту и подарки; ему было поручено совершить по католическому обряду обручение с панной Мариной и препроводить ее с отцом в Москву. С ним поехало до двухсот подвод, на которых повезли подарки несметной цены; их провожало до сорока дворян, кроме прислуги. Посольство это прибыло в Краков 29 октября и остановилось в доме воеводы. Через два дня явились к нему королевские паны с поздравлением о прибытии. Значение Власьева было особенно важно: кроме того, что он был посол и представлял лицо государя своего в политическом отношении, как всякий посол, он должен был представлять его лицо, как жениха. Посол явился к сендомирскому воеводе, объявил ему подарки от нареченного зятя -- коня в яблоках (что считалось достоинством), верховой прибор с золотой цепью вместо поводьев, оправленную дорогими камнями булаву, меха, расшитые золотом, персидские ковры и разные дорогие вещицы, да живого соболя, живую куницу, трех кречетов. 4 ноября пригласили посла к королю Сигизмунду. На этом первом представлении посол представил царскую доверительную грамоту, потом должен был, по своему наказу, излагать предложение о войне с турками. Власьев сказал:
   "Божьею милостию, великий государь царь и великий князь Димитрий Иванович, всея Русии самодержец, вам, великому государю, приятелю и соседу своему королю Сигизмунду, велел говорити: за грехи всего христианства, по несогласию государей христианских, неприятель святого креста, султан турецкий, овладел многими христианскими странами, и наипаче Грециею, где есть корень и слава всякого благочестия, благословенным Вифлеемом, где изволил родиться Господь наш Иисус Христос, Сын Божий и Слово, священным Назаретом и Галилеею и Поморскою страною и Иерусалимом, самым святым градом, где Господь наш Иисус Христос, сотворивши многие чудеса, принял вольную страсть и смерть за спасение наше и в третий день воскрес; все эти священные места видим поныне в суровых руках измаильтян; наша святая православная христианская вера повсюду попираема и унижена; христиане как стадо без пастыря; злобная власть неверных повсюду простирается и распространяется, покоряет многие христианские государства и ничем ненасытима пребывает. Ныне доходит до нашего царского величества весть, что неприятель всего христианства и креста святого, турецкий султан, у Рудольфа императора римского в Венгерской земле покорил области и замки и во многих местах правоверным христианам чинится утеснение. О сем мы, великий государь Димитрий Иванович, искренно сожалеем и усердно Бога просим и о том намерены промышлять, чтоб нам, всем государям христианским, быть между собою в дружбе, любви и соединении, дабы нашим, великих государей, старанием, христианство освободилось от бусурманства и рукою нашею было возвышено, а неверие бы падало. А вам, великому государю Жигимонту, напоминаем и с любовью об этом извещаем и желаем от вас узнать: какова будет ваша мысль о таких важных делах, дабы вам, великому государю, приятелю и соседу нашему, помыслить об этом, и нам, великому государю, объявить мысль свою чрез нашего подскарбия и наместника муромского думного дьяка и отписать об этом: как ваше помышление о том, чтоб нашим государским старанием христианство было освобождено от их рук неверных"*.
   ______________________
   * Рукоп. И. П. Библ. Hist. Polon., IV, No 119.
   ______________________
   Исправивши посольство, Власьев представил королю подарки собственно от себя: соболей, три коня с прибором, бриллиантовый перстень и лук с колчаном и стрелами с золотой оправою.
   О сватовстве не говорилось на этом первом представлении; дело частное отложено было до другого раза.
   На другой день король пригласил русских на бал. Сам посол не присутствовал на нем, отговорившись нездоровьем.
   8 ноября было второе представление. Московский посол объявил о желании своего государя от его имени такими словами:
   "Мы, великий государь цесарь и великий князь всея Руси самодержец, били челом и просили благословения у матери нашей великой государыни, чтоб она дозволила нам, великому государю, соединиться законным браком ради потомства нашего цесарского рода и пожелали взять себе супругою великою государынею в наших православных государствах дочь сендомирского воеводы Юрия Мнишка, потому что, когда мы находились в ваших государствах, пан воевода сендомирский нашему цесарскому величеству оказал великие услуги и усердие и нам служил, и ты бы, государь, брат наш король Сигизмунд, позволил сендомирскому воеводе и его дочери ехать к нашему цесарскому величеству и для братской любви сам бы ты, великий государь, был у нашего цесарского величества в Московском государстве".
   9 ноября приехала невеста с матерью из Самбора в сопровождении своих родственников.
   12 числа был день обручения. Оно совершалось в каменном доме ксендза Фирлея. В приготовленную залу прибыл король Сигизмунд с сыном Владиславом и сестрою, носившею титул шведской королевны. Кардинал Бернард Мацеиовский с двумя прелатами стоял в драгоценном церковном облачении и готовился священнодействовать. За ним стояла толпа церковников, одетая в блестящих стихарях. Двое панов, воевода серадзский Александр Конецпольский и каштелян гнезненский Пржиемский, ввели посла. За ним двое служителей москвитян несли шелковый ковер, на котором должны стоять обручаемые. Посол поклонился Сигизмунду, а Сигизмунд не привстал и даже не приподнял шапки, которая, по тогдашнему обыкновению, была у него на голове. Этим, как многими другими выходками, король польский хотел постоянно показывать, что считает себя выше и важнее московского государя. Королевич Владислав, напротив, снял шапку. Откланявшись всей королевской семье, посол стал на своем месте.
   Тогда двое панов, воевода ленчицкий Липский и каштелян малогосский Олесницкий, привели невесту. Марина одета была в белое алтабасовое платье, унизанное жемчугом и драгоценными камнями; на голове у нее была многоценная корона, с которой по распущенным черным волосам скатывались вниз нитки жемчуга, перемешанного с каменьями. Королевна стояла близ Марины и была ad actum, как называлось. Король стоял рядом с кардиналом. Двое особ стояли близ послов, двое -- близ Марины и составляли ассистенцию. Посол начал речью; она не была длинна: в ней он только изложил, что царь послал просить ему в супруги дочь воеводы сендомирского. Он окончил речь свою обращением к Мнишку и просил его благословения. Потом говорил красносложенную речь канцлер Лев Сапега, который тогда в Речи Посполитой славился искусством ладно и складно говорить. На речь его дал ответ Липский, воевода ленчицкий, и расхваливал качества московского царя такими словами: "Невозможно достойно прославить признательность и благоразумие царя; он, раз принявши намерение, в воспоминание радушия, оказанного ему воеводою сендомирским, и почетного приема при дворе его величества, теперь вступает в супружество с дочерью пана воеводы". После этих речей говорил речь кардинал: он вспомнил несчастное состояние Москвы, когда москвитяне хотели даже за морем и у соседей отыскивать себе государя; наконец Бог дал им царя настоящего, природного. Кардинал сказал: "Признательный за благодеяния, оказанные ему в Польше королем и нациею, царь Димитрий обратился к его милости королю со своими честными желаниями и намерениями и чрез тебя, посла своего, просит руки вольной шляхтянки, дочери сенатора знатного происхождения; царь желает показать этим благодарность и расположение к польской нации. В нашем королевстве люди вольные; не новость панам, князьям, королям, монархам, а равно и королям польским искать себе жен в домах вольных шляхетских; теперь такое благословение осенило Димитрия, великого князя всей Русии, и вас, подданных его царского величества, ибо он заключает союз с королем государем нашим и дружбу с королевством нашим и вольными чинами".
   В речи кардинала проглядывало то же, как и у Сигизмунда, желание дать заметить, что Димитрий, облагодетельствованный Польшею, обязан помнить благодеяния и считать себя ниже польского короля, а свою нацию ниже польской.
   По окончании этой приветственной речи запели Veni Creator. Все стали на колени, кроме посла и шведской королевны. Кардинал, обратившись к Марине, произнес текст псалма: "Слыши, дщи, и виждь, и приклони ухо твое и забуди дом отца твоего". Этим он намекал на то, что она уходит в чуждую землю; он сравнивал посла со слугою Авраама, который посылал в чужую землю своего раба за невестою своему сыну Исааку. Кардинал, по обряду обручения, спросил посла: "Не обещал ли царь прежде кому либо?" "Апочему я знаю! Он мне этого не говорил", -- сказал посол. Этот ответ развеселил всех. Паны ассистенты объяснили ему, что кардинал спрашивает об этом потому, что так следует по обряду. Власьев на это замечание удивил поляков своим простодушным ответом: "Коли б кому обещал, так бы меня сюда не слал!" Кардинал по римско-католическому обряду сказал: "Говори за мною, посол!" -- и начал говорить по-латыни; Власьев стал было говорить за ним и удивил поляков, когда произносил правильно и показал, что латинский язык ему знаком. Но потом Власьев не хотел продолжать и сказал: "Панне Марине говорить имею я, а не ваша милость". Он проговорил Марине обещание от имени царя, а Марина -- царю от своего имени. Когда пришло до перемены перстней, посол бережно вынул из маленькой коробочки перстень с алмазом, величиною в большую вишню, и дал кардиналу; кардинал надел его на палец невесте и, взявши от нее другой перстень, хотел надеть на палец послу; но Власьев не осмелился не токмо что надеть его себе на палец, даже дотронуться до него голыми руками, а взял его через платок и спрятал в коробочку. Далее кардинал хотел связывать им руки: Власьев не считал себя достойным прикоснуться голой рукой до руки царской невесты и потому обернул себе руку платком, который приказал нарочно подать для этого. Насилу ассистенты принудили его дать Марине руку, доказавши ему, что он здесь не своим лицом действует, а изображает своего государя. Как только обряд окончился, капелланы кардинала приняли ковер, на котором стояли обрученные, а посол выкупил его за сто червонных. Это означало вознаграждение за обряд.
   После обручения все пошли в столовую к обеду. Посол шел за королем, а за ним сорок московских дворян несли подарки невесте. Вместо мачехи невесты, которая была тогда нездорова и не явилась к обручению, отбирала их бабка Марины, пани Тарлова. Прежде всего отдан был подарок от будущей свекрови, царицы Марфы Федоровны: образ святой Троицы, оправленный богато золотом с камнями. Потом следовало двадцать девять нумеров подарков от царя. Подарки эти были очень драгоценны и затейливы. Кроме разных сортов материй, венецианских бархатов, турецких атласов и ста двадцати пяти фунтов жемчугу, бросались в глаза кое-какие искусно обделанные вещи: так, поляки засмотрелись на золотые часы, на которых сверху стояло изображение слона с башнею; эти часы были тем замечательны, что выделывали разные "штуки московского обычая": били в бубны, играли на флейтах и на двенадцати трубах так громко, что оглушили присутствовавших, а в конце всего ударили два часа, как тогда было это время дня. Обращало на себя внимание изображение корабля, сделанное с чрезвычайным искусством и прелестью из золота с каменьями и жемчугами. Затем рассматривали с любопытством золотого вола: фигура эта раскрывалась, и в средине ее укладывался домашний прибор. Нравился полякам и серебряный позолоченный человек, сидящий на олене с коралловыми ногами, стоявшем на верху большого сосуда, сделанного из цельного дорогого камня в виде птицы с крыльями. Любовались они и серебряным пеликаном, пронзающим клювом собственное сердце, чтоб кровью накормить детей, и золотою павою с красиво распущенным хвостом: у ней перья дрожали, как у живой птицы. Кроме того, очень красивою показалась им запона с жемчужиною величиною с грушу; далее -- перстень, чарки: золотая, коралловая, гиацинтовая, крестики, золотое перо с лалами. "Вот истинно царские подарки!" -- все говорили в один голос.
   Сам посол от себя прибавил подарки, в числе которых заметен был персидский ковер с вытканными с обеих сторон золотыми фигурами. Потом он явил подарки от царя воеводе; из них дороже и нагляднее был опять конь с прибором: об этом последнем, разумеется, посол только заявил здесь словесно.
   После приема подарков начался обед. Стоял стол, который заворачивался двумя краями. Посредине сел король, близ него, на правом углу, поместилась нареченная царица московская; на левом -- королева и королевич Владислав; напротив сидели кардинал и папский нунций. Посла посадили подле царской невесты, но надобно было поломаться, чтоб посадить его: москвич упирался и говорил, что недостоин обедать за одним столом с царственными особами; он боялся, чтоб ему не было за это чего-нибудь от царя; в Москве этого не предвидели и в наказе не написали. Когда, наконец, его таки убедили сесть, он остерегался, чтоб своею одеждою не коснуться одежды своей будущей государыни. В продолжение обеда он не ел. Король чрез пана Войну спросил его: что значит, что он ничего не ест? Посол отвечал: "Не годится холопу есть с государями". После такого ответа ему воевода сендомирский заметил, что он теперь носит на себе лицо своего государя. Посол отвечал: "Благодарю его величество короля, что меня угощает во имя моего государя, но мне не пристало есть за столом такого великого государя, короля польского, и ее милости королевны шведской; я и тем доволен, что смотрю на обед таких высоких особ!" Полякам казался такай способ уважения к царственным особам диким и чересчур раболепным. Но и Марина ничего не ела за обедом. Когда по польскому обычаю пред обедом носили тазы с умывальником и подавали умывать руки, посол не стал мыть рук, ибо не намеревался есть за столом; но он не отказался пить, когда пили за здоровье: отречься ему от такого питья значило бы отрекаться от желания здоровья и благополучия. По польскому обычаю пили за столом круговую, обращаясь с чаркою друг к другу. Король послал своего подчашего к Марине; тот говорил поздравление, а король, привставши со стула, пил; потом царица послала своего подчашего к королю: он проговорил поздравление, а Марина в это время, вставши, пила. Потом королевна пила, обращаясь к царице, царица к королевичу, королевич к послу, а посол, когда ему приходилось пить, обратившись к кардиналу, встал со стула, стал за стулом и выпил из другой чарки. Потом царица пила за здоровье царя, обращаясь к послу, а посол, когда ему пришлась очередь пить, снова стал за своим стулом и пил, обращаясь к королевичу. В той же зале были еще столы гораздо длиннее: направо обедали духовные и светские сенаторы, а налево -- разные старосты, королевские дворяне и с ними двадцать человек московских дворян, приехавших с послом. Поляки с омерзением глядели, как московские люди брали руками из мис кушанье и посылали горстями в рот.
   Пир продолжался до ночи. В других покоях обедали дамы и придворные обоего пола. Когда подавали сласти (wety), воевода подарил королю, королевичу и королевне сосуды, а московский посол подарил от себя Марине вышитый золотом ковер и сорок соболей. После обеда заиграла превосходная музыка, коронный и литовский маршалки двора "учинили пляц": начались танцы. Король протанцевал с Мариною; четыре знатных пана служили им; потом король дал знак послу, чтоб он пригласил на танец царицу, но посол не смел прикоснуться к своей государыне, говоря, что он недостоин; царица танцевала с королевичем и королевной. Марина была дивно мила и прелестна в тот вечер, в короне из драгоценных камней в виде цветов; московские люди и поляки равно любовались ее стройным станом, быстрыми, изящными движениями и роскошными волосами, развевавшимися по белому серебристому платью*. После танцев, когда все сели по местам, воевода сендомирский, взяв за руки дочь, сказал ей: "Марина, иди сюда, пади к ногам его величества короля, государя нашего милостивого, твоего благодетеля, и благодари его за великие его благодеяния!" Король, сидевший до этого времени, встал; воевода с дочерью упали к его ногам, король, поклонившись, поднял Марину, снял с себя шапку, потом надел ее снова на голову и говорил: "Поздравляю тебя, Марина, с этим достоинством, данным тебе от Бога для того, чтобы ты своего супруга, чудесно тебе от Бога дарованного, приводила к соседской любви и постоянной дружбе с нами, для блага нашего королевства; ибо если тамошние люди прежде сохраняли соседственное дружество с коронными землями, то тем более теперь должен укрепиться союз приязни и доброго соседства. Не забывай, что ты воспитана в королевстве Польском; здесь получила ты от Бога свое настоящее достоинство; здесь твои милые родители, твои кровные и друзья; сохраняй же мир между обоими государствами и веди своего супруга к тому, чтоб он дружелюбием и взаимным доброжелательством вознаградил отечеству твоего родителя то расположение, какое испытал здесь. Слушайся приказаний и наставлений своих родителей, уважай их, помни о Боге, живи в страхе Божием, и будет Божие благословение над тобою и над твоим потомством, если Бог тебе дарует его, чего мы тебе желаем. Люби польские обычаи и старайся о сохранении дружелюбия и приязни с народом польским". Сигизмунд снова снял шапку, перекрестил Марину; она снова упала к ногам короля и заплакала; и отец ее кланялся в ноги королю своему. Потом так же прощались они с королевичем и с королевной шведской. По окончании прощальной церемонии Олесницкий и Ваповский отвели Марину к ее мачехе; туда ее проводила королевна и еще раз прощалась с ней дружелюбно. Король уехал в замок, воевода провожал с почтением посла царского, представлявшего лицо государя, до самой кареты; а потом секретарь Мнишка и несколько близких друзей сендомирского воеводы проводили его до самого дома в королевской карете. Немедленно послан был некто Липницкий в Москву с известием о совершившемся обручении.
   ______________________
   * Cffli, 65.
   ______________________
   На другой день посла пригласили слушать ответ. Речь прочитал ему от имени короля канцлер литовский Лев Сапега. Он объявил, что о делах, относящихся до взаимной войны против турок для защиты всего христианства, надобно подумать и посоветоваться с сеймом, так как это предприятие очень важное; а относительно брака московского государя с дочерью сендомирского воеводы король очень радуется и поздравляет московского государя. Посол высказал неудовольствие, во-первых, за то, что в отпускной грамоте московский государь назывался просто великим князем господарем, а во-вторых, оскорбительно показалось для русского то, что Марина, будущая царица московская, падала к ногам польского короля. На последнее отвечал Сапега, что она до тех пор подданная его величества, пока находится в его королевстве, и притом она чувствует благодеяния, оказанные ей королем. Послу московскому ничего более не оставалось, как только пока довольствоваться этим объяснением*.
   ______________________
   * См. Relacyaopesetstwie/Kn. Dim. dokrola. I.M.r. 1605. Рук. Имп. Публ. Библ. Польск. Ист. IV, No 119.
   ______________________
   На следующий день посол подносил подарки брату царской невесты и бабке ее, а 22 ноября царица выехала в Промник; тут при ее выезде из города собралось огромное множество любопытного народа, желавшего посмотреть на польку, которая будет московскою царицей. Посол и Мнишек проводили ее до Промника, воротились оба в Краков, и в тот же вечер король давал великолепный бал, куда приглашен был и посол. Но как его ни ласкали -- он все-таки жаловался, что король убавляет достоинство московского царя, не хочет давать ему императорского титула, который есть одно и то же, что царский, а поляки хотели уверить его, что московский государь издавна назывался только великим князем.
  

V
Недоразумения, связанные с браком Димитрия. -- Посольство Безобразова в Польшу. -- Недовольство против Димитрия в Польше

   Посол выехал из Кракова 8 декабря в Слоним и там решился дожидаться приезда воеводы, чтоб провожать его до Москвы. Меж тем все должно было указывать Димитрию, что там, где он искал любви, не было ничего, кроме корыстных видов, и на него смотрели как на средство к достижению известных целей: Мнишки -- богатства и назначения, Сигизмунд -- унижения Московии перед Польшей, а духовные и вообще католики -- введения католичества в Московском государстве. Когда посол еще был в Кракове, выслан был в Польшу новый посланник, поляк реформатской веры Ян Бучинский, один из двух братьев, приближенных Димитрию особ. Он, вместе с дворянином Михаилом Толченовым, вез двести тысяч злотых, обещанных воеводе по его требованию, пятьдесят тысяч его сыну, старосте саноцкому, да царской невесте разные подарки, в том числе золотые посудины, жемчужные четки, золотую цепь со ста тридцатью бриллиантами и бриллиантовый герб. Но тот же Бучинский вез воеводе предложения, которые мало соглашались с католическими видами. Димитрий требовал заранее, чтоб его будущая супруга получила разрешение от папского легата причаститься от русского патриарха, чтоб она ходила в греческую церковь, постилась бы в среду и ела в субботу мясо, не открывала бы волос, ибо замужней женщине ходить с открытыми волосами казалось для русских предосудительным и противным вере. За этим он предоставлял Марине содержать свое благочестие, как ей будет угодно. Вместе с тем Бучинский должен был сообщить требование, чтобы после обручения Марина во всех приемах пользовалась уважением, как царственная особа. Последнее требование заявлено было против новых высокомерных выходок короля Сигизмунда и польских панов, которым чрезвычайно хотелось, чтобы Димитрий смотрел на себя как на получившего корону по милости Польши и, следовательно, как на обязанного признавать над собою ее первенство*. Когда царь узнал, что обручение совершилось, он к Мнишку отправил с гонцом Липницким обязательство на сумму в сто тысяч злотых, которую воевода задолжал королю, предоставляя на волю Мнишку представить его королю, если пожелает**. Это был еще не весь сполна долг воеводы; царь обещал выплатить и остальное. Мнишек, между тем, не стесняясь, у посла Афанасия брал деньги и по его расписке набирал товаров у московских купцов в Люблине на царский счет: он взял у московского купца деньгами четырнадцать тысяч злотых наличными, потом набрал сукон на четыре тысячи восемьсот злотых да еще мехов у купца Ильи на 2600, а у купца Федора на 3000 злотых***.
   ______________________
   * Собр. гос. гр., II, 228.
   ** Ibid., 236.
   *** Ibid., 242.
   ______________________
   Димитрий, любя Марину пламенно, очень мало видел от нее взаимности. По удалении своем из Польши он беспрестанно писал к ней; она ему не отвечала; он все извинял ей, надеялся, что когда он станет царем, тогда будет счастливее и в любви; писал он к ней страстные письма и из Москвы, ставши царем, но ответа ему не было; наконец, даже тогда, когда она стала его обрученною невестою, и тогда не прислала ему Марина письма с Липницким, который от посла привез известие об обручении. Воевода писал только к царю от 15 декабря с тоном огорчения за медленность Бучинского, когда тот не успел привезти ему денег: "Я живу здесь, в Кракове, -- говорил он, -- с большими издержками; расходится дурная молва о моих недостатках; люди про меня поговаривают и то, и другое; время идет, а я живу в огорчении и с ущербом моего здоровья. Для того, чтобы обряд обручения был совершен с пышностью, я принужден был набирать у купцов в долг, надеясь заплатить из суммы, которую мне привезет Бучинский, а он до сих пор не привозит". Мнишек здесь говорит неправду; он получал у посланника деньги и у купцов товары, следовательно не мог терпеть от медленности Бучинского. Вместе с тем Мнишек коснулся в письме и вот чего: "Есть (писал он) у вашей царской милости неприятели, которые распространяют о поведении вашем молву; хотя у более рассудительных эти слухи не имеют жеста, но я, отдавши вашему величеству сердце и любя вас, как сына, дарованного мне от Бога, прошу ваше величество остерегаться всяких поводов, и так как девица дочь Бориса живет вблизи вас, то, по моему и благоразумных людей совету, постарайтесь ее удалить и отослать подалее"*. Таким образом, причиною холодности Мариины могла быть в последнее время если не ревность любви, которой она не имела к Димитрию, то досада самолюбия, оскорбленного слухами, что тот, который совершенно пал к ее ногам, увлекается, хотя временно, иною женщиною. Отношения Димитрия к Ксении остаются тайною. Русские и некоторые иноземные источники говорят, что он действительно имел с нею связь**. Из письма Мнишка мы можем заключать несомненно то, что тогда ходили слухи о близких отношениях Димитрия к Ксении. Известно только одно, что бедную сироту постригли под именем Ольги и отвезли во Владимир. Память о ее трогательной судьбе осталась в произведениях народной поэзии. В пятидесятых годах текущего столетия в Англии найдены были песни, сложенные русскими вскоре после того, как минуло Смутное время. Ксения царевна сравнивается с перепелкою, у которой хотят разорить гнездышко и побить птенцов***; она в раздумье: за какие и чьи вины погибло царство рода ее****; она тоскует, глядя на переходы и терема, где жила прежде царевною*****; вспоминает о былой роскоши, об убрусах, ширинках, яхонтовых сережках****** и страшится, что как приедет враг ее, то велит ее постричь, а ей молодой, не хочется постригаться*******. И не будет знать она, как вступить в темную келью и благословиться у игуменьи********.
   ______________________
   * Собр. гос. грам., II, 243.
  
   ** У Bussow., 35; Die Tochter wurd ins Jungfrauen Kloster verstossen und dem Demetrius hernacb zur Concubin zugefahrt.
   У Петрея, 177; Boris Phedor. Tochter Axinia, die er zu sich holen liess und seine Unzucht mit ihr etliche Tage ubete und da er ihr gnug ubte, Hess er ihr die Haaren abschnitten und ins Kloster stossen, etc.
   Из "Иного сказ, о Самозв.": "а дщерь повеле в живых оставити, дабы ему лепоты ее насладится; еже и бысть".
   В Никонов., напротив (70), не упоминается об этом, но говорится, что Ксению прямо услали в монастырь во Владимир.
   Lubienski "Filiam ipsius (principis Hoduni) invitam et scelus detestantem privatae libidini seposuerat".
  
   *** Сплачется мала птичка,
   Белая пелепелка:
   Охте мне молоды горевати!
   Хотят сырой дуб зажигати,
   Мое гнездышко разорите,
   Мои малый дети побити,
   Меня пелепелку поимати...
  
   **** "Ино Боже Спас милосердой!
   За что наше царство загибло,
   За батюшкою ли согрешенье,
   За матушкино ли немоленье?..
  
   **** Ино, ох, милый наши переходы!
   А кому будет по вас да ходити?..
   Ах, милый наши теремы!
   А кому будет в вас да сидети
   После царского нашего житья,
   И после Бориса Годунова?"..
  
   ****** "А светы браныи убрусы!
   Береза ли вами крутити?
   А светы золоты ширинки!
   Лесы ли вами дарити?
   А светы яхонты-сережки,
   На сучье ли вас задевати?
   После царского нашего житья,
   После батюшкова преставленья..."
  
   ******* "Что едет к Москве изменник,
   Ино Гришка Отрепьев-рострига,
   Что хочет меня полонити,
   А полонив меня хочет постритчи,
   Чернеческой чин наложити!
   Ино мне постричися не хочет,
   Чернеческого чину не сдержати:
   Огворити будет темна келья,
   На добрых молодцов посмотрети...
  
   ****** "Ино охте мне горевати;
   Как мне в темну келью ступити,
   У игумени благословитца?!"
   Песни Киреевск. Вып. VII, 58,59,60,61.
   ______________________
   Бучинский привез воеводе желанные деньги 3 января 1605 года*. Мнишек получил их вместе с богатыми царскими подарками, кроме того что уже перебрал у посланника и у купцов**.
   ______________________
   * Дневн. Марины. Сказан, соврем, IV, 11.
   ** Собр. госуд. грам., II, 242.
   ______________________
   Димитрий хотел, чтоб тесть ехал к нему в Москву скорее; посылал письмо за письмом, приказывал послу торопить воеводу. Ему хотелось жениться в мясоед, и он домогался, чтоб невеста была в Москве по крайней мере за неделю до Масленицы. Но воевода ломался; несмотря на то, что уже получил от короля обеспечение от всяких тяжб и позвов, которые могли бы остановить его и замедлить поездку, он уехал в свой Самбор, вместо того чтоб ехать скорее в Москву. Афанасий Власьев, живучи в Слониме, 13 декабря* писал к Мнишку: "Великому государю, его цесарскому величеству, в том великая кручина, и, чаю, надо мною за то велит опалу свою и казнь учинить, что вы долго замешкались". Он жаловался, что "люди и лошади, стоя на границе, проедаются", и говорил, "чтобы воеводе однолично ехать наспех, чтобы можно было доехать до Москвы за неделю до Масленицы и тем бы показать свою службу к великому государю и себя и лошадей не пожалеть".
   ______________________
   * Собр. гос. грам., II, 253.
   ______________________
   Надеясь, что Марина будет наконец отвечать его сердечным желаниям, Димитрий выправил в январе знатных бояр: Михаила Нагого, Василия Васильевича Мосальского, Андрея Воейкова для встречи невесты*. Власьев подождал с неделю и еще раз послал к воеводе письмо, где умолял ехать скорее,, хотя бы с невеликими людьми, в Москву, оставя другие дела свои**. Но Мнишек не отвечал послу, не писал и к царю; не писала к нему ни строчки и невеста. День уходил за днем. Димитрий выходил из себя от досады, и когда получил от Афанасия Власьева присланный обручальный перстень, то считал себя до некоторой степени вправе уже не просить, а требовать от Марины внимания и говорил, что теперь она должна бы была к нему писать.
   ______________________
   * Ibid., II, 254.
   ** Ibid., 256.
   ______________________
   Требования, сообщенные Бучинским относительно будущего поведения московской царицы, подали повод к недоразумениям. Римское католичество, начиная от святого отца и кончая иезуитами, думало видеть в браке московского царя с польской панной орудие для разрешения векового дела -- присоединения Руси к Западной церкви. Папа, поздравляя ее с обручением и, по обычаю, желая ей дожить весело до спокойной и счастливой старости и увидеть сынов сыновей своих даже до четвертого поколения, писал к ней: "Мы от твоего супружества ожидаем великой пользы для католической церкви; ты дочь благородного отца, родилась, выросла и воспиталась в благочестии и в похвальном научении; ныне, когда тебе даровал Бог соединиться с таким государем, то достоит нам ожидать от твоего величества всего, чего можно ждать от благородной женщины, согретой ревностно к Богу и помнящей Божии к себе благодеяния вместе с возлюбленным сыном нашим и супругом твоим Димитрием, великим и могущественным государем. Ты должна стараться всеми силами, чтобы богослужение католической религии и учение святой апостольской Римской церкви были приняты вашими подданными в вашем государстве и водворены прочно и незыблемо. Это твое первое и главнейшее дело*".
   ______________________
   * Hist, Russ. Monum., II, 71.
   ______________________
   После того как римская пропаганда ожидала себе такого блестящего преуспеяния от брака Димитриева, неприятно должно было отозваться римско-католическому духовенству требование Димитрия, чтоб его супруга причащалась в русской церкви и соблюдала ее уставы; иными словами, он требовал чтоб она видимо приняла восточное православие. Что касается до позволения ей соблюдать какое угодно благочестие, то это не показывало в нем особой любви к папизму: это была только свобода совести, которую он проповедовал своим подданным и предоставлял в своем государстве не одним католикам, но вообще всем разноверцам. Нунций Рангони от 3 февраля писал Димитрию: "Какя ни стараюсь услужить вашему величеству, но, к сожалению, представляются мне затруднения, при которых я не могу сделать вам угодного относительно вашей августейшей невесты: это дело требует власти больше той, какую я имею, и более зрелого обсуждения; я не сомневаюсь в том, что ваше величество, при вашем смысле и неизменном благочестии, рассудите об этом деле внимательнее и силою своей самодержавной власти, которой никто не должен противиться, отстраните все затруднения, не допустите превратного толкования законов и насилий в важном деле, от которых могут произойти большие недоразумения*.
   ______________________
   * Собр. государ, грам., II, 267.
   ______________________
   При Римском дворе, получивши требования Димитрия, догадались, что московский государь обращается совсем не туда, куда ожидали вести его честные отцы; там не находили дозволительным, чтоб Марина содержала обряды Греческой церкви. Кардинал Боргезе писал к нунцию в феврале 1606 года: "Пусть Марина остается непременно при обрядах латинской церкви, иначе сам Димитрий будет находить новые оправдания своего упорства"*. В самом деле, московский государь не только уклонялся от обещаний сделать римско-католическую религию господствующею в своем государстве, но еще ободрял и поощрял ревность к православной восточной вере в польских владениях и послал грамоту Львовскому собору с соболями на триста рублей: это внимание, как сама грамота гласила, было оказано потому, что он видел духовенство и прихожан этой церкви несомненно непоколебимыми в истинной правой христианской вере греческого закона**. Это делалось во время самого сильного разгара римско-католической пропаганды и было явным доказательством, что царь московский не отстает от своих предшественников и готов ободрять ревность православных подданных короля Сагизмунда и Речи Посполитой для противодействия тому, что Сигизмунду так хотелось навязать его собственным подданным.
   ______________________
   * Hist. Russ. Mon., II, 85.
   ** Собр. госуд. гр., И, 280.
   ______________________
   Римско-католическая церковь имела уже важные причины к недовольству тем, на кого надеялась: напрасно, как оказывалось, она воссылала об успехах его молитвы, так же как и он напрасно на нее полагал надежды в деле войны с неверными. Правда, святой отец поощрял Сигизмунда в союзе с московским государем действовать против татар и пользоваться его тогдашним рвением к турецкой войне. Но на всеобщую войну против турок начали уже смотреть как на дело почти невозможное: это была запоздалая песня Европы, которую все заводили на разные голоса и никто не был в состоянии кончить; разве только в Московском государстве Димитрий мог искренно верить в возможность склонить и соединить к такому предприятию государей. Римско-католическая пропаганда надеялась в то время действовать в Турции иным путем. Посол короля французского Солиньяк писал, что открывается надежда на позволение со стороны падишаха допустить иезуитов в Турецкую империю*. Иезуиты слишком в себя верили, и на них в Европе много полагалось надежды. Тогдашние их успехи в Китае и Японии, представляемые в Европе в преувеличенном и далеком от правды виде, побуждали принимать за чистую монету их уверения, что, стоит только им войти в Турцию, -- магометанство падет без войны, а вместе с ним искоренится и ненавистная восточная схизма. Таким образом, в видах Римско-католической церкви было не поднимать войны против турецкого правительства, напротив -- подделаться к нему в дружбу. Поэтому Сигизмунд и польские чины также холодно принимали этот проект войны против неверных, даром что в то время козаки своими морскими походами на Турцию и счастливым взятием Варны в 1605 году раздражали мусульманский мир, а татары в отместку опустошали южные пределы Речи Посполитой, и, казалось, очень кстати было Польше искать союзника против Турции. Сигизмунда и польских панов раздражало то, что Димитрий вовсе не хочет быть вассалом Польши, покорным слугою польского короля. Наперекор желанию короля и панов заставить Московское государство служить Польше он не только не хотел исполнять данные в Кракове унизительные условия, но требовал себе цесарского титула и тем показывал, что считает себя выше польского короля по достоинству, а свою страну могущественнее и сильнее Речи Посполитой; не показывал охоты действовать по внушению польской политики, а, напротив, сам призывал Польшу содействовать ему, как будто находил, что лучше будет, если Польша станет соображать свои выгоды с видами и пользою Московского государства.
   ______________________
   * Es. Grit, 53.
   ______________________
   За Власьевым, который дожидался своенравного сендомирско-го воеводы, прибыл в Польшу гонец Иван Безобразов с известием, что царь пошлет в Польшу больших послов о важных делах; в грамоте своей царь опять титуловал себя цесарем и нарочно, как бы для того, чтоб дразнить высокомерие Сигизмунда и панов, придавал к своему титулу эпитет "непобедимый". Но Димитрий не знал, что за лицо он посылает в Польшу. Безобразова представил Димитрию Василий Шуйский. Чтобы скрыть тайну, которая была уже у него с Шуйским, Безобразов показывал вид, будто не желает ехать в Польшу, и просил не посылать его; а Шуйский в присутствии царя, обошелся с Безобразовым грубо и выбранил его по принятым обычаям, показывая перед царем вид, будто вовсе не расположен к этому человеку; а потом внушал Димитрию, что Безобразов -- человек способный к этому делу, не следует ему давать поблажки и должно принудить его ехать. Безобразов поехал в Польшу как будто нехотя, поневоле. Он приехал в Краков, отдал по обычаю грамоту, потом сказал Сапеге, литовскому канцлеру, что у него есть тайное дело и сообщить его он может только ему наедине. Сапега остался с ним с глазу на глаз. Безобразов объявил, что его послали тайно бояре московские, Шуйские, Голицыны и другие. "Они слезно жалуются на его величество короля, -- говорил Безобразов: -- нам он дал в цари-государи человека
   подлого происхождения, ветреного; мы не можем долее терпеть его тиранства, распутства и своевольства; он ни в каком случае недостоин своего сана; бояре думают, как бы его свергнуть, и желали бы, если б в Московском государстве сделался государем сын Сигизмунда, королевич Владислав. Вот что мне доверили бояре тайно передать его величеству королю Сигизмунду!" Так говорил Безобразов.
   Канцлер сообщил об этом Сигизмунду, а потом, при другом тайном свидании с Безобразовым, дал ему такой ответ: "Его величество очень жалеет, что этот человек, которого король считал истинным Димитрием, сел на престол и обходится с вами тирански и непристойно; его величество отнюдь не хочет загораживать вам дороги: вы можете промышлять о себе. Что же касается до королевича Владислава, то король не такой человек, чтоб его увлекала жажда властолюбия; желает он, чтоб и сын его сохранил ту же умеренность, предаваясь во всем воле Божией"*.
   ______________________
   * Рук. Жолк., 15-16. Д. польск. арх. И. Д. No 30.
   ______________________
   В то самое время является из Москвы в Польшу швед, и также с тайным поручением. Он сказал вот что:
   "Царица московская, инокиня Марфа Федоровна, мать покойного Димитрия, через свою воспитанницу немку Розновну сообщила мне, для передачи его величеству королю, что на престоле московском царствует теперь вовсе не ее сын, а обманщик; она из своих видов хотя и признала его за сына, теперь сообщает, что этот обманщик расстрига хотел было выбросить из углицкой церкви гроб настоящего ее сына, как ложного Димитрия; ей, как матери, стало очень жалко; кое-как хитростью она помешала этому, и ее сына кости остались нетронутыми"*.
   ______________________
   * Рукоп. Жолк., 17-18.
   ______________________
   По всем вероятиям, этот швед говорил так же, как и Безобразов, по наущению бояр, которые втайне уже ткали тогда заговор на жизнь своего Димитрия.
   Неизвестно, знала ли инокиня Марфа то, что говорилось от ее имени.
   Панов огорчала настойчивость Димитрия и неподатливость их патриотическим видам; они обнаруживали явное недоверие к его подлинности. В особенности кричал против московского государя познанский воевода Гостойский; он говорил так, а многие ему вторили:
   "За великое королевское благодеяние он воздает теперь злом; если б король ему не помогал, то много бы получил от Бориса; а от него нечего ожидать. В одной грамоте своей пишет, что желает совокупиться с нами против турецкого султана, а в другой грозит его величеству королю: хочет, чтоб его именовали цесарем, да еще непобедимым. Ни один христианский государь этого не делает. Если б кто другой его писал непобедимым, так это было бы не диво, а то сам себя таким считает; это слово одному Богу подобает. Так поганцы делают некрещеные, которые не знают всемогущества Божия: и он, видно, его не знает: перед Господом Богом несется; за то его Бог свергнет с престола; и надобно всему свету указать, что это за человек, и самой Москве, его подданным; да не такие они простаки, чтоб не видели, что он с ними может сделать, когда не чувствует благодеяний его величества короля". Эти слова переданы были Димитрию письменно Яном Бучинским, секретарем его, который тогда находился в Польше.
   Дурные слухи о Димитрии распускали те жолнеры, что у него служили и воротились в Польшу. "Этот человек, -- говорили они, -- наобещал нам много-много, а заплатил нам скудно, и наших братьев насильно не отпускает от себя в отечество". Бучинский в защиту московского государя уличал этих жолнеров во лжи и доказывал, что они получили слишком много, более, чем сколько выслужили, но все пропили и проиграли в карты; а что некоторые не выпущены из Москвы, так это случилось оттого, что царь не знает, с чем будет отпущен посол его. Но меньше верили тогда Бучинскому, чем клеветникам, перешедшим из московской службы, и кричали: "Вот, хочет воевать с турками и татарами, а служилых рыцарских людей не жалует!" Некоторые русские, как, например, уволенный в отечество Хрипунов и еще не успевший уехать, говорили полякам: "Уже на Москве узнали, что царствует не настоящий Димитрий, а обманщик". Хрипунов между прочим сообщал это Борше, который, воротившись в Польшу на время, поддался увещаниям Бучинского ехать в Москву снова, -- на погибель, как оказалось*.
   ______________________
   * Собр. гос. гр., II, 261, 263.
   ______________________
   Такое мнение составлялось о московском царе в Польше, когда он торопил Мнишка ехать в Москву. Принимая с удовольствием желание бояр променять своего царя на сына польского короля, Сигизмунд сохранял наружную дружбу с Димитрием и готовил к нему посольство. Для этого выбран был родственник Мнишка, Николай Олесницкий и уже бывший посланником у Димитрия Гонсевский.
  

VI
Козни и заговоры против Димитрия в Москве. -- Его легкомыслие. -- Интриги в его пользу в Польше против Сигизмунда

   Димитрий продолжал деятельно готовиться к важным предприятиям; по всем областям Московского государства собирали и везли хлебные и боевые запасы к Ельцу для весеннего похода; велено было детям боярским быть наготове с оружием и выступить в поход тотчас по просухе. Царь сделал вызов к хану крымскому: он послал к нему в подарок остриженный тулуп, приказавши объяснить, что с наступлением весны он точно таким образом острижет Крымскую орду*.
   ______________________
   * Is. Mass., 86.
   ______________________
   В то же время он не страшился задирать Швецию и, сообразно слову, данному польскому королю, послал к правившему Швециею под именем короля Карла IX, герцогу зюдерманландскому, похитившему шведский престол у племянника своего Сигизмунда, совет добровольно уступить Сигизмунду неправедно присвоенную корону, объявлял, что вступил в дружеский союз с польским королем, и грозил, в случае отказа, соединить свои силы с силами своего союзника для возвращения ему шведского престола. "Перед твоими глазами, -- писал он Карлу IX, -- свежий и печальный пример над похитителем престола нашего Борисом Годуновым. Бог не оставляет без наказания изменников наших"*. Он даже думал было напасть на Нарву и отнять ее у шведов, но бояре ему отсоветовали начинать преждевременно ссоры разом со многими соседями. С верою, что он послан судьбою для совершения великих дел, Димитрий мечтал о распространении Московского государства на все стороны; показывая себя перед шведским королем союзником Сигизмунда III, он думал на будущее время, завоевавши Крым при помощи Польши, овладеть самою Польшею и присоединить ее русские земли к русской Московской державе**. Эти воинственные планы и мечты были не по сердцу тогдашним думным людям, которые скорее боялись неудач и разорений Московскому государству от этих войн, чем восхищались надеждами приобретений; и чем горячее Димитрий говорил о славе и усилении Московского государства, тем больше вооружал против себя. Не дремал его заклятый враг Василий Шуйский. Научила его беда; воротившись из ссылки в конце октября, он теперь вел заговор осторожно. Одним слухом, что царь не настоящий Димитрий, а обманщик, невозможно было произвести переворота. У народа всегда был готов ответ: а зачем родная мать и все бояре его признали? Надобно было напирать на поступки Димитрия и представлять их опасными вере, обычаям и благосостоянию Московского государства. Из первых, кроме родни Шуйского, сошлись с ним князь Василий Васильевич Голицын, князь Куракин, Михайло Игнатьевич Татищев. Вероятно, к соумышленникам, также в числе первых, пристали кое-кто из важных духовных сановников: это видно из того, что впоследствии Шуйский нашел себе сильную поддержку в Освященном соборе. Царя ненавидели тогда особенно казанский митрополит Гермоген и коломенский епископ Иосиф, строгие противники общения православных с иноверцами: они порицали царя за легкость в делах религии и не одобряли его женитьбы; они утверждали, что Марину, как еретичку, по правилам церкви следует крестить. Этим, вероятно, воспользовался Василий и сошелся с ними. В то время Димитрий стягивал к Москве войска с севера: готовясь воевать с Турциею и Крымом, он уже отправил наряд в Елец, чтоб спустить по Дону, а сам только дожидался невесты, чтобы тотчас после свадьбы выступить с войском в поход. Шуйский надеялся заранее склонить на свою сторону кое-кого из голов, сотников и пятидесятников. Сам Шуйский допускал к себе в дом для совещаний только немногих, самых близких и надежных, и говорил им такие речи:
   "Мы признали расстригу царевичем только ради того, чтоб избавиться от Бориса; мы думали: он молодец, будет, по крайней мере, хранить нашу веру и обычаи земли нашей. Мы обманулись. Что это за царь? Какое в нем достоинство, когда он с шутами да с музыкантами забавляется, непристойно пляшет да хари надевает! Это скоморох! Он любит больше иноземцев, чем русских, совсем не прилежен к церкви, позволяет иноверцам некрещеным с собаками входить в православную церковь и осквернять святыню храма Господня, не наблюдает постов, ходит в иноземном платье, обижает духовенство, хочет у монастырей отобрать достояние. Вот, арбатских попов выгнал из домов и поместил там немцев; водится с латинами и лютерами, ест-пьет с ними, нечистыми, да еще теперь женится на польке! Этим делается бесчестье нашим московским девицам! Разве у нас не нашлось бы ему из честного боярского дома невесты и породистее, и красивее этой еретички? А что будет, как он женится на польке? Польский король станет нами помыкать; мы будем в неволе у поляков. Вот он теперь хочет, в угоду польскому королю, воевать со шведами и послал уже в Новгород мосты мостить; да еще хочет воевать с турками. Он разорит нас; кровь будет литься, а ему народа не жаль, и казны ему не жаль: сыплет нашею казною немцам да полякам. Вот уже сколько теперь он растратил; что же дальше будет! Если мы останемся с ним, то дойдем до конечного разорения и станем притчею во языцех! Но паче всего он намеревается веру святую искоренить и ввести проклятую латинскую веру"***.
   ______________________
   * Рук. Имп. Публ. Библ. Польск. истор., IV, No 119.
   ** Is. Mass., 99.- Bibl. Kras., rek. В. 1,4.
   *** Petrlc, 184. -- Bussow, 44.
   ______________________
   Шуйский знал, однако, что всего, чем можно восстановить народ против Димитрия, еще недостаточно. Московский народ был привязан к нему. Шуйский отложил исполнение умысла до того времени, когда съедутся свадебные гости. Это было сделано верно, расчетливо и благоразумно: Шуйский понял, что если съедутся шляхтичи, то не утерпят, чтоб не оскорбить народности и веры; тогда можно скорее возбудить народ. Кроме того, Шуйский рассчитывал, что царь много истратил казны и бросил полякам; когда приедут Мнишки и его свита, можно будет ограбить поляков и воротить потраченное с лихвою. Шуйский был очень скуп, и потому с его точки зрения стоило соображать время восстания с возможностью возвратить в казну то, что оттуда улетело.
   Сообщники Шуйского разными путями набирали людей для заговора; ропот против Димитрия распространялся между дворянами, гостями и стрельцами. В январе 1606 года составился умысел убить царя. По известию современника*, убийцею царя Димитрия готовился быть за подкуп Андрей Шеферединов, тот самый который вместе с Молчановым извел царя Федора Борисовича с матерью. Заговорщики 8 января проникли было во дворец; но сделался шум, они бежали. Было открыто, что Шеферединов замышлял убийство. Он пропал без вести. Один стрелец донес Басманову, что его товарищи кричали, что царь попирает веру и обычаи земли Русской, что он не Димитрий, а обманщик. Произвели розыск. Нашли семерых виновными.
   ______________________
   * Is. Mass, 84.
   ______________________
   Тогда царь приказал собраться стрельцам на задний двор без оружия. Он вышел в сопровождении Мстиславского, Нагих, Басманова, нескольких поляков, находившихся на царской службе, окруженный алебардщиками; все, увидевши государя, по московскому обычаю, разом сотворили земной поклон с открытыми головами; царь не мог удержаться от смеха и сказал: "Умны!" Потом он сел на высшей ступени дворцовой лестницы и говорил:
   "Мне очень жаль, что вы грубы и нет любви в вас. Покуда вы будете заводить смуты и делать бедствие земле? Она и так страдает: что же, вы ее хотите разве довести до конечного распадения? Вспомните изменников Годуновых, как они истребили знатные роды в земле нашей и овладели неправедно царским престолом. Какую кару земля понесла! Меня одного сохранил Бог и избавил от смертоносных козней, а вы ищете меня погубить и ухищряетесь всякими способами произвести измену. В чем вы можете обвинить меня, спрашиваю я вас? Вы говорите, что я не истинный Димитрий; обличите меня, и тогда вольны меня лишить жизни. Моя мать и эти бояре мне свидетели. Как могло быть, чтобы кто-нибудь, не будучи истинным, овладел таким могущественным государством без воли народа? Бог не допустил бы до этого. Я жизнь свою ставил в опасность не ради своей высоты, а затем, чтоб избавить народ, упавший в крайнюю нищету и неволю под управою и гнетом гнусных изменников. Меня к этому призвал Божий перст. Могучая рука помогла мне овладеть тем, что мне принадлежит по праву. Я вас спрашиваю: зачем вы зло умышляете на меня? Говорите прямо; говорите свободно передо мною: за что вы меня не любите?"
   Толпа залилась слезами; все попадали на землю и говорили:
   "Царь государь, смилуйся! Мы ничего не знаем; покажи нам тех, что нас перед тобой оговаривают".
   Царь приказал Басманову, и тот вывел семерых. Царь сказал: "Смотрите, вот, они повинились и показывают, что вы все зло мыслите на вашего государя!"
   Он вошел во дворец. Стрельцы бросились на семерых и руками, без оружия, без палок, растерзали их на клочки. Ярость их была так велика, что они кусали виновных зубами: один в неистовстве откусил ухо и жевал его. По окончании такой казни царь снова вышел на крыльцо и расточал убеждения в том, что он истинный Димитрий.
   Толпа опять поклонилась в землю и кричала: "Помилуй нас, государь!"
   Этим окончилась сцена. Стрельцы разошлись, а из Кремля на страх народу повезли полную телегу кусков человеческих тел*.
   ______________________
   * Is. Mass., 84-85.
   ______________________
   С тех пор страшно было заикнуться, что царь -- не истинный Димитрий. Народ готов был строже всякой верховной власти наказывать врагов государя; особенно ревностно преследовали за оскорбление царского имени козаки. Недаром их храбрый атаман Корела расхаживал по Москве и чудил, говоря, что он презирает блага мира сего; он шатался, ничего не делая, между тем многое имел возможность услышать и узнать, а его молодцы по-свойски расправлялись с недоброжелателями Димитрия*. "Тогда, -- говорит современник, -- от злых врагов Козаков и холопей все умные только плакали, не смея слова сказать; только назови кто царя расстригою, тот и пропал. Так погибали монахи и миряне. Некоторых утопили. Сам царь никого не казнил, казался милостивым и кротким государем, готовым все простить, все забыть, а между тем суд народной толпы уничтожал его врагов. Но, к его несчастию, пропадали только самые менее опасные; тот враг, от которого все исходило, находился близ него, пользовался его расположением и вел заговор так искусно, что никто из попавшихся в руки народу не мог указать на главного заводчика"**.
   ______________________
   * Is. Mass., 78.
   ** Авр. Палиц., 27.
   ______________________
   Димитрий, надеясь на любовь народа, побаивался, однако, тайного убийства и в январе 1606 года, именно после того, как открыт был заговор между стрельцами, составил около себя из немцев стражу под названием алебардщиков, потому что они были вооружены алебардами. Их было три дружины; одна -- под начальством француза Якова Маржерета: эта дружина вооружена была алебардами с позолоченным изображением русского орла, с древками, обтянутыми бархатом и увитыми по бархату серебряною проволокою с висящими золотыми и серебряными кисточками. Это была самая богатая дружина. У ней нарядное платье было -- бархатный плащ с золотым позументом, а будничное -- суконное. Другою дружиною начальствовал ливонец Кнутсон; у нее были алебарды с царским гербом на обеих сторонах лезвия; платье носила она суконное темно-фиолетового цвета с красными камковыми рукавами и такого же цвета штаны, а кафтан был обшит бархатными шнурками. Третья -- под начальством Альберта Вандемана, которого прозвали паном Скотницким; это был немец, обжившийся в Польше; у его дружины кафтаны и штаны были обшиты зеленым бархатом и зеленые рукава. Каждая дружина состояла из ста человек и должна была по очереди содержать караул у дворца*.
   ______________________
   * Bussow, Chronic, 40.
   ______________________
   Между тем царь с каждым днем легкомысленнее делал выходки, нарушавшие обычаи. Московские люди, по предрассудку, не ели телятины; Димитрий не только любил ее и приказал подавать, но русский летописец говорит, что он даже велел подавать ее на стол в Великий пост; кажется, справедливее принять указание Маржерета, который это событие относит к 20 апреля*, когда уже пост миновал, тем более что Димитрий не решался еще нарушать отеческих постов, как это видно из описаний обедов, даваемых иноземцам по постным дням. Как бы то ни было, только Шуйский за столом начал доказывать Димитрию, что есть телятины не следует. Царь никогда не препятствовал возражать себе, напротив -- охотно вступал в споры и состязания. В разговор вмешался Татищев, тут же обедавший, и в жару спора сказал царю что-то дерзкое. Димитрий вспылил и приказал отправить Татищева в ссылку в Вятку, однако потом опомнился и оставил его при всех его почестях. Но Татищев был мстителен, и этот поступок утвердил его еще более в решимости так или иначе погубить Димитрия. Около этого времени поссорился Димитрий с Симеоном Бекбулатовичем, которого сам возвратил из печальной ссылки. Слепой новокрещенец предался весь молитве и сделался очень набожен; услышав, что Димитрий не слишком церемонно обращается с религиозными обрядами и обычаями народной святыни, он начал вопиять, что погибает православие, что царь хочет обратить всех в латинство и что православные должны заранее промышлять и стоять за веру. Димитрий узнал об этом и сослал его в Белозерский монастырь, где его постригли**.
   ______________________
   * Маржер., 20.
   ** Ник., 73, -- Акт. Эксп., I, 96.
   ______________________
   Воеводе сендомирскому известно было многое, что касалось его нареченного зятя, и, может быть, оттого-то он и медлил поездкою, что раздумье его брало: ему сообщили и то, что приезжал швед извещать от имени старой царицы, что в Москве царствует не родной сын ее, а самозванец. Конечно, Мнишка, собственно, мало беспокоило то, кем на самом деле был его зять: с него довольно было, что он царствовал и был признаваем за царя; но его беспокоила мысль о непрочности такого царствования, и эта мысль должна была входить ему в голову беспрестанно. Недели проходили, царь, казалось, сидел на престоле твердо и посылал к Мнишку письмо за письмом. "Мы посылали к вам, -- писал Димитрий от 29 января, -- Слонского, Геремыку, Свирского, Липцинского, Горского, Склинского с нашими письмами и по настоящее время не получили от вас никакого известия, к великому нашему удивлению и недоразумению"*. Не было и на это письмо ответа. Потерявши терпение, Власьев сам наконец приехал в Самбор. Наступила и прошла Масленица, настал Великий пост. Димитрий все еще имел терпение и писал Мнишку, чтоб по крайней мере, если воевода с невестой приедут в Московское государство в пост, то пусть приостановятся у Можайска**. Вероятно, царь боялся, чтоб поляки, въехав в Москву в пост и не соблюдая поста, не приводили в соблазн москвичей. Но Мнишек сообщал послу, что он может приехать разве спустя несколько недель после Пасхи. Ясно было, что воевода увертывается, что у него что-то на уме. Действительно, Мнишек рассчитывал, что если пройдет долгое время и царь московский останется цел и невредим, то, значит, слухи о намерениях внутренних врагов свергнуть его с престола ложны и можно будет к нему ехать. Димитрий выходил из терпения. Выставленные для встречи бояре с толпою слуг ждали уже долго и напрасно. Димитрию было досадно, если они возвратятся без дела. Он писал Мнишку так: "Ваша милость приведете нас наконец к таким намерениям, которые были бы для вас неприятны; нас еще удерживает достоинство наше и любовь к вашей дочери, наияснейшей панне, невесте нашей. Ваша милость должны были бы принимать во внимание, что, пропустивши зимний путь, вы не можете иначе к нам приехать, как после зеленых Святок, по причине трудных переездов и половодья, которое не скоро спадает, и если бы так случилось, то сомнительно, чтоб вы нас застали в столице, потому что после Пасхи мы намерены двинуться к обозу и там провести целое лето***. Но спустя несколько дней царь получил известие, что Мнишек выехал из Самбора 2 марта. Вспыльчивый Димитрий легко успокоился; любовь взяла свое; 13 марта писал он снова дружеское письмо к Мнишку и извинялся: "Хотя мы писали к вам через Денбицкого и Склинского с досадою, но Бог видит, что это происходило не от злого сердца, а, напротив, от скуки по вашей дочери и из любви к ней и ко всему дому вашей милости****". В знак неизменности своего доброго расположения царь послал воеводе для уплаты его остального долга своему королю 13 324 талера и 5204 рубля***** и, кроме того, в подарок своей невесте пять тысяч червонцев******. Мнишек получил эти деньги, благодарил за них, но жаловался на посла Афанасия Власьева, что он его торопит, а ехать так быстро ему трудно, потому что он едет с дамами, и притом сам страдает болезнью.
   ______________________
   * Собр. гос. грам., II, 266.
   ** Ibid., II, 277.
   *** Собр. гос. грам., II, 281.
   **** Ibid., II, 283.
   ***** Ibid., II, 278, 284-285.
   ****** Собр. гос. грам., И, 276.
   ______________________
   Наружно казалось, что гонец за гонцом ездят от Димитрия в Польшу только по делам любви, но тут делалось также иного рода дело. Король Сигизмунд надеялся устроить из московского государя орудие для видов польской политики. Димитрий, в противность ему, рыл яму под ним самим в Польше. Король Сигизмунд неоднократным нарушением прав свободного народа и самовластными поступками собирал против себя в Польше недовольную партию: тогда она уже значительно возросла и была, так сказать, накануне того времени, когда ей пришлось разразиться бурным "рокошем". Между врагами Сигизмунда начала бродить мысль низвергнуть Сигизмунда и возвести на польский престол Димитрия. Его веротерпимость и либерализм располагали к нему польских разноверцев, недовольных иезуитским направлением короля Сигизмунда. Письма от разных лиц посылались в Москву с изъявлением желания, чтоб Димитрий сделался польским королем. Впоследствии открылось, что один из родственников Мнишков, Станислав Стадницкий, который в следующем году оказался ярым врагом Сигизмунда, сносился с Димитрием. Он был первый, который в 1606 году гласно отрекался от повиновения Сигизмунду, объявлял его лишенным престола и требовал сейма для новой элекции: тогда у него и у некоторых других было намерение предложить преемником Сигизмунду Димитрия. Между недовольными образом действия Сигизмунда распространилось подозрение, будто Сигизмунд, вообще показывавший расположение к немцам, женившись, против воли поляков, на австрийской принцессе, сестре умершей своей прежней жены, хочет отдать Речь Посполитую Австрийскому дому. Неприязнь к этому дому, которая у поляков соединялась всегда с неприязнью славян к немцам, располагала противников Сигизмунда, в предупреждение опасности, грозившей им от соединения с Австриею, искать соединения с Московским государством. И прежде не раз мысль об этом соединении являлась на политическом горизонте Речи Посполитой; теперь это казалось более чем когда-нибудь уместным, когда на московском престоле царствовал государь, который провел юность в Польше, знаком с польскими обычаями и притом женится на польке. Очень жаль, что нам неизвестны подробности переговоров с Димитрием, оставшихся бесплодными по причине его, неожиданной для польских друзей, кончины. Несомненно, что весною 1606 года в польском сенате сторонники Сигизмунда проведали уже о замыслах заменить шведского принца московским. Лев Сапега в собрании сенаторов говорил так: "Находятся у нас такие люди, которые входят в тайные соглашения с московским государем; я укажу на одного из Краковской академии: он писал к московскому государю, что теперь наступает время приобрести польскую корону. Если такие послания будут летать к нему из Польского королевства, то едва ли можно ожидать чего-нибудь хорошего от дружбы с ним. Он обещает нам союз; но нет никакой надежды, никакого ручательства в его искренности. Он говорит, что собирает войско на неверных, но как скоро между нами есть такие особы, что с ним злоумышляют, как тут ему верить! Притом и то еще следует заметить, что он присылал к нам таких послов, которых бы в его собственном государстве посадили на кол, если бы они там говорили то, что здесь. Димитрий требует цесарского титула и говорит, будто его предку, киевскому князю Владимиру Мономаху, дан был такой титул от греческих императоров. Если так, то скорее польскому королю принадлежит этот титул, чем ему, потому что польский король владеет Киевом. Понятно, что Димитрий умышленно для того и добивается цесарского титула, чтоб потом лучше домогаться киевского княжения". Другие светские и духовные сенаторы также изъявляли недоверие и опасения. "Я не порицаю кумовства с московским государем, -- говорил Барановский, плоцкий епископ, -- только надобно быть с ним очень осторожным, а то как бы из этого не вышло вреда и неприятностей для Речи Посполитой". Луцкий епископ сказал: "Он обещает помогать нам против Швеции; пусть же дозволит провести наши войска в Швецию через свое государство и даст им продовольствие, а не то нам будет опасно: наши войска пойдут в Швецию, а он с своею силою нападет на владения короля!" Видно было, что уже тогда ему не верили и боялись его*. Впоследствии, по миновании "рокоша" против Сигизмунда, стало несомненно, что Гришка Отрепьев, как тогда уже стали называть Димитрия поляки со слов московских людей, ставши царем, так далеко простирал свои планы, что затевал низвергнуть Сигизмунда и сесть на его престол, и многие из поляков были с ним в соумышлении. Тогда подозревали и самого сендомирского воеводу, и не без основания. Честолюбивый воевода, конечно, был бы рад возвышению своего зятя и своей дочери и, без сомнения, не стеснился бы преданностью королю; не уступал же он Сигизмундовой сестре, вместо своей дочери, чести быть московской государыней...
   ______________________
   * Bibl. Krasin. rk B. I, 4.
   ______________________
  

VII
Приезд Мнишка. -- Увеселения

   Марина с отцом переехала границу не прежде 8 апреля, близ Баёва. Русские вельможи встретили их. С Мнишками ехали несколько семей, большею частью родственники Мнишка: были с ним Адам и Константин Вишневецкие, Стадницкие, Тарлы и другие; с каждым по нескольку десятков человек, а с более важными, как, например, с Вишневецким, со старостою саноцким, сыном Мнишка, со старостою красноставским, братом Мнишка, -- несколько сот прислуги; всего было свиты в обозе 1969 человек и сверх того более трехсот человек служителей. Все это ехало более чем на двух тысячах лошадей. Везде, при дурной погоде, тысячи московского народа строили им мосты и гати. Везде в Московской земле встречали их священники и народ с хлебом-солью, а в городе Красном встретили их те, что давно уже были высланы навстречу и дожидались их около трех месяцев с князем Васильем Михайловичем Мосальским и дядею царя Михаилом Александровичем Нагим. В Смоленске десятки тысяч народа толпами шли навстречу; дворяне Смоленской земли подносили хлеб-соль, дарили соболей. Здесь Марина пробыла три дня. Путешественники, однако, иногда во время дороги лишены были всех удобств при своей многочисленности: паны должны были помешаться в бедных хижинах, а другие, за неимением помещения, останавливались в разбитых палатках, несмотря на холодное время. 19 апреля, в день Пасхи по русскому календарю, путешественники достигли Вязьмы. Отсюда воевода отделился от дочери, поехал скорее и 24 апреля прибыл в столицу. Дочь его оставалась в дороге.
   Царь приказал устроить великолепную встречу и роскошный прием своему тестю; он желал теперь изъявить ему признательность за гостеприимство, которое испытал у него в Самборе.
   Устроили нарочно мост на канатах без свай; на конце его поставили триумфальные ворота, так чтоб воевода, как только переедет реку, чувствовал свое величие. Версты за две от города выехал ему навстречу Басманов; с ним поехали тысячи полторы дворян и детей боярских. Сам Басманов, друг и собеседник Димитрия, оделся на этот раз не в русское, а в гусарское платье, вышитое золотом. С ним повели четырех отличнейших лошадей, оседланных в богатейшие седла, оправленные золотом; одна служила для пана воеводы, другая для его брата, а две остальные для его родственников. От триумфальных ворот до помещения, назначенного Мнишку в бывшем доме Борисовом в Кремле, уставлены были в два ряда дворяне и дети боярские в нарядных платьях. Говорят, что царь находился между ними инкогнито. Тут же увидал Мнишек и земляков -- польскую роту, служившую у царя с своим начальником Домарацким. В таком торжественном величии, приветствуемый народом, при громе веселой музыки въезжал воевода сендомирский в столицу Московского государства. В своем отечестве он был один из многих, здесь он должен был почувствовать себя первым: только царь и дочь его были выше его; равного ему не было между невенчанными особами. За ним ехала его свита, состоявшая из четырехсот с лишком человек.
   Как только вошел Мнишек со своими приближенными в приготовленные палаты, тотчас явились стряпчие с блюдами; одни несли кушанья, другие -- напитки. Так следовало по русскому хлебосольству: гость приехал, надобно было тотчас его угостить; принесли, между прочим, много разнообразных сортов пирогов, но поляки не нашли их вкусными, потому что, по великорусскому обычаю, они готовились без соли. По придворному этикету, важный гость не представлялся в тот же день: предполагалось, что ему надобно отдохнуть с дороги. Поэтому Мнишек не увиделся с царем в день своего приезда; только являлся к нему князь Иван Федорович Хворостинин поздравить с благополучным прибытием. Поляки видели в этот день царя только мимоходом, когда он проехал верхом в белой одежде к своей матери в Вознесенский монастырь; за ним шли его немецкие алебардщики и ехали верховые; его провожал князь Иван Федорович Хворостинин.
   На другой день, 25 апреля, от бывшего борисова дома, где помещался воевода, до царского дворца стояли в два ряда стрельцы в полном наряде с оружием. Воеводе подвели для приезда к царю татарского "бахмата" с богатою позолоченною сбруею, которую ценили до десяти тысяч злотых. Мнишек приехал с своею роднёю; его провожал отряд дворян. В сенях панов встретили бояре и ввели в Золотую палату, где пол был устлан персидскими коврами. Царь сидел на троне; этот трон был большое серебряное кресло под балдахином, составленным из четырех щитов, положенных крестообразно; сверху на щитах был шар, а на нем драгоценное изображение орла; над спинкой самого кресла была икона Богородицы в золотом окладе с дорогими камнями. Балдахин, в три локтя вышиною, утверждался на колоннах, по которым от щитов сверху вниз спадали и вились нитки крупного жемчуга с камнями; внимание поляков привлек между ними один большой камень, величиною в грецкий орех. Близ колонн два, а по другим известиям -- четыре, лежащие серебряные, до половины вызолоченные льва держали золоченые на серебряных ножках подсвечники, на которых стояли два грифа: один держал кубок, другой -- меч; они касались колонн; трон, укрепленный на серебряных львах и богато разукрашенный золотом, серебром и драгоценными камнями, был поставлен на возвышении с тремя ступенями, покрытыми золотым ковром. По сторонам его стояли четверо рынд в меховых шапках, в белых одеждах и белых сапогах, с железными бердышами в руках; их груди обвивали крестообразно положенные через плечи золотые цепи. По левую сторону сидящего царя стоял князь Шуйский (названный Димитрием, но, вероятно, это был Михайло Васильевич Скопин-Шуйский, произведенный в сан великого мечника), в бархатном кафтане темно-каштанового цвета, с золотыми цветами, подбитом соболями; он держал обеими руками обнаженный меч с богатою рукоятью, на которой был золотой крест. Близ него стоял стряпчий, сын Афанасия Власьева, с царским платком. Сам царь был в одежде, сверху донизу унизанной жемчугами; на шее отложное ожерелье было усажено алмазами и рубинами; на груди у него висел большой яхонтовый крест, на голове -- царский венец: в правой руке царь держал скипетр. По правую сторону царя сидели духовные, составлявшие Освященный собор, которых Димитрий сделал тогда членами созданного им сената: патриарх Игнатий сидел ближе всех к царю на черно-бархатном кресле, в черной бархатной рясе, унизанной в ладонь шириною жемчугами и драгоценными камнями по разрезу и по подолу; правою рукою он держал посох с золотою верхушкою; перед ним стоял служка с блюдом, на котором лежал крест и был поставлен серебряный сосуд со святою водою. За духовными, на правой стороне от трона, а также на левой стороне близко от трона и прямо против трона на скамьях, покрытых персидскими ковровыми полавочниками, сидели бояре, окольничьи и думные дворяне; только по самой средине, против трона, оставлено было место для прохода, и около него несколько пустых лавок было приготовлено для гостей, которым давался прием. За этим местом стояли толпою дворяне, стряпчие, жильцы и предводители польской дружины, находившейся на службе у Димитрия. Такое зрелище представилось воеводе и его родным, когда они вошли в залу. Мнишек стал посреди залы, поклонился, потом подошел ближе к царю и говорил речь: "Не знаю -- удивляться мне или радоваться, видя ваше величество на этом престоле! Могу ли я без удивления смотреть на того, кого столько лет считали мертвым, а теперь видят окруженного величием?" Мнишек стал в речи своей размышлять о странной игре человеческого счастья, о непостижимости Промысла, который одних возвышает, других понижает; восхвалял доблести Димитрия, его храбрость на войне, терпение, с каким он во время похода переносил стужу и всякие лишения; но самая большая добродетель царя московского, по его словам, была та, что он женится на Марине. Он говорил: "Ваше величество, осыпав меня и золотом, и серебром, избрали супругою себе мою дочь; ни громкий титул царя, ни высокая почесть не изменили вашего намерения; вы приобрели право на такие похвалы, каких не может выразить ни поэзия, ни история. Я не столько самонадеян и смел, чтоб быть равнодушным к моему возвышению, но если вспомнить, как воспитана дочь моя, с каким старанием внушены были ей с колыбели все добродетели, приличные ее званию, то смело могу назвать вас моим зятем. Дочь моя, -- продолжал Мнишек, -- родилась в свободной стране, где отец ее занимает почетное место в сенате, где каждый шляхтич может достигнуть высших достоинств. Одна добродетель украшает царей и сильных земли, ведет человека на небеса и соединяет с Богом. Мне остается молить, чтоб Всевышний благословил этот союз для счастья и благоденствия Русской вашей державы"*.
   ______________________
   * Паэрлэ, 4 В.
   ______________________
   Димитрий был растроган, в продолжение речи плакал "как бобр", по выражению поляка*, беспрестанно брал у своего стряпчего платок и отирал себе глаза. После речи воевода подошел к руке. "Целую с благоговением руку, -- сказал он, -- руку, которую я жал некогда с нежным участием хозяина к злополучному гостю!" За воеводою допущены были к руке родные Мнишка, давние приятели Димитрия: брат воеводы, староста красноставский, сын его, староста саноцкий, князь Константин Вишневецкий и староста лукомский Павел Мнишек*. Димитрий ничего не говорил. Так следовало по обычаям. За него отвечал Афанасий Власьев, великий секретарь.
   ______________________
   * Rz. Polsk. Hist. Russ. Monum., 163.
   ** Паэрлэ, 44.
   ______________________
   По окончании целованья руки воевода сел против трона; сзади, на пустых лавках, поместились другие поляки: все подходили целовать руку царскую по списку один за другим, потом садились. Посидевший немного таким образом с гостями, царь встал; за ним все встали. Патриарх и духовные вышли вперед и стали в сенях, обратившись лицом к палате. Царь подозвал воеводу к трону и просил его на обед, а Басманов от имени царя приглашал обедать прочих панов и дворян польских. Стали выходить. Двое бояр повели царя под руки, перед ним несли государственное яблоко (державу); шествие направлялось в церковь. Патриарх с духовенством благословлял идущих; он давал целовать крест Мнишку; за воеводою и прочие паны подошли ко кресту; и им патриарх дал целовать крест. Ревностным поборникам православия это не понравлюсь.
   Все вошли в церковь, судя по описанию -- в Благовещенский собор. Царю принесли другую корону, полегче. Воевода и поляки стояли в переходе, окружающем церковь, и присматривались с любопытством к московскому богослужению. Православные паны, вероятно, входили в самую церковь. По окончании литургии царь вышел из церкви и сел на паперти; подле него сел воевода. Царь хотел показать, что ведет дружескую беседу с тестем. Это продолжалось несколько минут.
   Вставши, царь повел воеводу в свой деревянный дворец: паны пошли за ними. Димитрий показывал свое недавно оконченное жилище. Поляки хвалили вкус царя и убранство дома. Потом пошли в столовую обедать в большом каменном дворце.
   Пред столовой залой, обитой персидскою голубой тканью, находились сени; в них поразило поляков множество дорогой золотой и серебряной столовой посуды: чарок, кубков, братин, стоп, золотых и серебряных, вложенных одна в другую, и в особенности семь или восемь серебряных бочек с золотыми обручами, величиною в сельдяные бочонки. На окнах и дверях столовой красовались золототканые занавесы; дорогими коврами устилался весь пол. Великолепный поставец вокруг столба, стоявшего посредине залы, пышно сверкал множеством посуды затейливой работы; львы, единороги, драконы, олени, грифы, змеи, ящерицы, лошади, всевозможнейшие фигуры бросались в глаза полякам. Из серебряного с позолотою сосуда величиною в человеческий рост лилась кранами вода в три таза один над другим; но, против обычая поляков, мывших руки перед обедом, московские люди совсем этого не сделали. Столов было уставлено три больших и один маленький; два стояло под углом с третьим, а напротив третьего за маленьким столиком, серебряным, покрытым золотною скатертью, сидел Царь на высоком седалище, обитом черною матернею с золотыми полосами. По правую руку от царя сидели думные люди; налево от него, за другими столами, обедали воевода и с ним паны. Прямо против царя, за большим столом, сидели дворяне и между ними посольская свита; их рассадили так, что московские люди и поляки сидели вперемежку один с другим. Поляков поразило то, что никому не подали тарелок, кроме четырех важнейших панов. Царь заметил, что таков обычай, и даже подача тарелок четырем панам была уже его нарушением. Перед гостями не клали хлеба, но царь сам разрезывал белые хлебы и посылал каждому подачку с солью. Куски хлеба, говорит очевидец, были очень велики и служили нам тарелками. Стряпчие начали носить кушанья в серебряных мисах и полумисках; их ставили пред гостями так, что одна посудина стояла от другой на локоть. Из этих мисок и полумисок гости должны были есть жидкое ложками, а прочее руками. День был тогда постный, и царь угощал поляков рыбными кушаньями. В заключение начали носить множество пирожных. Стольники наливали вино, мед, пиво в драгоценные кубки, чарки, чаши. Сначала церемония питья совершалась так: стольники подносили царю, слегка кланяясь и не снимая шапок, в которых служили; царь выпивал сам и отсылал всем гостям по чарке; выпивши царскую присылку, каждый гость уже свободно принимался за питье, которое стояло в чрезвычайном изобилии. Многим панам, как вообще многим иноземцам, бывавшим в Москве, нравились тогда ставленые ягодные меды. Но московской кухни никто не хвалил. Еще не кончился обед, как уже воеводе сделалось дурно от нее; он вышел из-за стола, его провели в царские покои; пир продолжался без него. Тогда, для потехи гостям, царь велел призвать лопарей, которые за ту пору случились в Москве, они привезли обычную годовую дань. Их, числом двадцать человек, ввели в залу, в народных одеждах из оленьих шкур, с луками и стрелами. Царь объяснял полякам, что это за народ, как далеко на Севере живет, чему он покланяется, какие у него понятия.
   В заключение обеда принесли полумисок слив, и царь раздавал их каждому стольнику из своих собственных рук; это означало почесть и внимание от царя за их службу во время стола. Обед кончился вечером. Царь ушел в свой дворец, где был уже воевода. Гости разъехались по своим помещениям, а воеводу уже поздно проводили до его дома по крытым переходам, соединявшим царские здания в Кремле.
   На другой день гости обедали у себя, от царского стола, а после обеда воевода и другие паны прибыли в царский деревянный дворец. Там, в передней комнате, играли сорок человек музыкантов пана Стадницкого. Русские, говорит поляк-очевидец, очень любовались этою музыкою. Князь Вишневецкий и сын Мнишка танцевали. Стольники разносили напитки. Царь ушел от гостей и через несколько минут явился снова в нарядном гусарском уборе, в сафьянных башмаках, в красных шароварах; на нем был надет золотоглавный жупан, а сверху накинут малиновый бархатный плащ, унизанный по краям жемчугом. Повеселившись с гостями, он ушел опять и явился в московской одежде, в расшитом золотом кафтане со множеством жемчуга и камней, подбитом дорогими соболями; на голове у царя была большая соболья шапка. Это переодеванье резко выказывало особенность характера царя Димитрия, склонность рисоваться и казаться, которая невольно прорывалась во всех его поступках. Басманов между тем распоряжался угощениями, занимал гостей и заохочивал их веселиться. Вечером воевода посетил царскую мать в Вознесенском монастыре, а потом возвратился опять во дворец к ужину. Был приготовлен роскошный стол. Ужинали у царя и паны, и бояре; много пили; музыка играла; паны танцевали, а московские люди на них поглядывали: одни любовались этими непривычными приемами жизни, другие скорбели о таком нечестии, несогласном с монашескою тишиною и восточною неприступностью, чего требовало от царского жилища нравственное понятие. Шуйские веселились с царем, и царь, простодушный и доверчивый, не догадывался и не подозревал, что в голове у этих собеседников. Утренняя заря застала гостей среди плясов, песен, смеха и веселости, и все разъехались уже днем. Музыканты пана Стадницкого получили в эту ночь от щедрого царя две тысячи злотых за свой труд.
   На следующий день, 27 апреля, проспавшись от ночной пирушки, царь занимался делами, а вечером опять съехались к нему польские паны, и опять роскошный ужин, опять попойка, музыка, танцы, песни, веселье. В один из следующих затем дней, 28-го или 29, царь пригласил воеводу и панов на охоту за город и ехал верхом вместе с воеводою и Василием Шуйским. В подгородном селе Мамонове были нарочно приготовлены звери; был между ними огромный медведь, привезенный из далеких лесов северо-востока. "Не хочет ли кто сразиться с этим медведем?" -- спросил царь, обратившись к гостям. Никто не решился; может быть, и находились бы храбрецы, да видели, что царь хочет сам показать свою удаль, и для того уступили из вежливости. Выпустили медведя; царь бросился на него с рогатиною и так ударил, что топорище рогатины переломилось; медведь упал; царь во мгновение отсек ему голову. Московские люди кричали ему похвалы и с гордостью указывали полякам на неустрашимость, молодечество и силу своего царя. После таких забав царь пригласил гостей своих обедать. Стол был приготовлен в обширных, богато убранных шатрах; вечером все разъехались в город с веселыми криками.
  

VIII
Въезд Марины в Москву. -- Поведение поляков. -- Прием родственников Марины и послов короля Сигизмунда. -- Приготовления к свадьбе

   Шатры, где обедали гости с царем после подвига с медведем, были приготовлены для царицы и для ее поезда. Когда воевода с передними панами прибыл в Москву, нареченная царица находилась в Вязьме, где стоял дворец Бориса. Это был обширный двор, обведенный рвом, огороженный деревянным частоколом, с шестью башенками с заостренными верхами*; в нем находились царский дом со службами и каменная церковь, очень красивая, с богатым иконостасом и утварью. Тут пробыла Марина три дня, потом выехала, и, доехавши за несколько верст от Москвы, остановилась в приготовленных для нее шатрах, тех самых, где угощал царь панов после медвежьей травли. Здесь собственно для нее был раскинут особый нарядный шатер, а около него много других обширных шатров для помещения ее свиты. Весь этот стан устроен был так, что снаружи купа шатров казалась замком; она обведена была полотняного стеною; натянутое на длинных шестах полотно изображало башни, расставленные по стене. Марина с своим поездом прожила в этих шатрах целых два дня. Гости и купцы приезжали из Москвы поклониться будущей государыне и подносили ей подарки, те -- дорогие сосуды, другие -- богатые материи. В это время в Москве приготовляли ей почетный въезд на день 3 мая. Накануне того дня воевода приехал из Москвы к дочери, чтоб с нею вместе участвовать в торжественном въезде.
   ______________________
   * Hist. Russ. Mon., 162.
   ______________________
   Разом с Мариной ехавшие к московскому государю послы Речи Посполитой, Олесницкий и Гонсевский, поехали вперед и достигли Москвы прежде нареченной царицы. Они переправились через Москву-реку по мосту, устроенному на лодках; за рекою увидели приготовленные для царицы шатры. По выгону стояла и бегала пестрая толпа народа, и русских и поляков; ездили верхом, бегали пешком -- везде суета, крики... Послов встретили князь Григорий Константинович Волконский и дьяк Андрей Иванов и объявили, что назначены приставами к ним. Им привели царских коней. Когда они ехали в Москву, стрельцы стояли в строю и отдавали им честь. Так, приехавши в столицу, они со всею посольскою свитой прибыли на посольский двор.
   Вслед за послами ехал обоз Марины, а потом ехала и сама Марина. Поезд переехал по тому же мосту на лодках* и остановился у шатров, раскинутых на зеленевшем лугу. На мосту стояли человек сто барабанщиков и трубачей; гудели в литавры, бубны, сурьмы. Такого рода национальная музыка казалась иностранцам собачьим воем или кошачьим мяуканьем. Тысяча всадников стояла в строю около этих шатров. Польская нимфа, как называет ее современник, села в шатре на богатом кресле; ее окружили ее дамы и кавалеры. Подъехала к шатру великолепная карета; за нею верхом бояре и думные дворяне в драгоценных нарядах. За каждым ехала толпа слуг, также красиво одетых. Они оставили конюхам своих коней, блиставших серебром и золотом своих сбруй при ярком весеннем солнце, вошли в шатер и били челом новой государыне. На челе их был Мстиславский, как самый важнейший член Боярской думы или сената. Все приносили ей поздравление с приездом, кланялись до земли; в заключение Мстиславский объявил, что его цесарское величество, ее жених, прислал за нею карету, просил сесть и ехать в свою столицу. Все поздравлявшие царицу вышли из шатра без шапок и стояли с почтением, пока царица не села в карету. В другом шатре поздравляли с приездом Мнишка и подвели ему в подарок коня со сбруею; чепрак, узда, нагрудник, наколенки, стремена -- все было разукрашено золотом; сверх того, поднесли футляр с двенадцатью золотыми чарками и разными драгоценными мелочами, ценою, как говорили, на сто тысяч злотых. Царица, сопровождаемая Мстиславским, села в подвезенную к шатру карету, запряженную двенадцатью белыми в яблоках лошадьми. От шатров, откуда вышла царица, дорога лежала прямо к Земляному городу. До самого города, по лугу, стояли рядами стрельцы в красных суконных кафтанах с белыми перевязами на груди и держали длинные ружья с красными ложами; далее стояли в два ряда конные стрельцы и дети боярские; на одной стороне были с луками и стрелами, на другой с ружьями, привязанными к седлам; они также были одеты в красные кафтаны. Потом стояли двести польских гусар под начальством Домарацкого, на конях с пиками, у которых древка были раскрашены красною краскою, а близ острия были привязаны белые значки. Поезд должен был ехать между рядами этих воинов. Поляки били в литавры и играли на духовых военных инструментах. Вступивши в Москву, поезд следовал чрез Земляной город, потом въехал Никитскими воротами в Белый, оттуда в Китай-город, на Лобное место и наконец в Кремль. Прежде всех ехали те дворяне и дети боярские, которые высылаемы были на границу и три месяца проводили в нужде и лишениях, дожидаясь государыни. Потом шли пешие польские гайдуки, или стрелки, числом триста; за плечами у них были ружья, а при боке сабли. Они были одеты в голубые жупаны с серебряными нашивками и с белыми перьями на шапках-магирках; народ был рослый, на подбор. Они играли на трубах и били в барабаны. За ними ехали двести польских гусар сендомирского воеводы, по десяти человек в ряд, на статных венгерских конях, с крыльями за плечами, с позолоченными щитами, на которых виднелись изображения драконов, и с поднятыми вверх копьями; на одних из этих копий были белые, на других красные значки. За ними вели, по одним известиям, трех, по другим -- двенадцать лошадей отличной породы, посланных в дар невесте**.
   ______________________
   * На Девичьем Поле.
   ** Mass., 89.
   ______________________
   За ними следовали паны, сопровождавшие воеводу: здесь были князь Вишневецкий, Тарлы, трое Стадницких (Мартин, Андрей и Матьяш), Любомирский, Немоевский, Лаврины и другие; каждый со своей ассистенцией, и каждый хотел выказаться пред многочисленною толпою своим нарядом, нарядом слуг и убранством лошадей. Сзади всех их ехал верхом Мнишек в малиновом кафтане, опушенном соболем, в шапке с богатым пером; шпоры и стремена были золотые с бирюзою. За Мнишком следовал арап, одетый по-турецки. Потом, за отцом, ехала дочь в карете, запряженной двенадцатью лошадьми, все белой масти с черными яблоками. На козлах не сидели, но каждую лошадь вел за узду особый конюх, и все конюхи были одеты одинаково. Карета снаружи была окрашена красною краскою с серебряными накладками, колеса ее были позолочены, а внутри она была обита красным бархатом. В ней на подушках, по краям унизанных жемчугом, в белом атласном платье, вся осыпанная каменьями и жемчугами, сидела Марина вдвоем со Старостиной сохачевскою, которая помещалась против нее. Подле самой кареты шли шесть лакеев в зеленых кабатах и штанах и в красных внакидку плащах, а поодаль, по обеим сторонам кареты, шли немецкие алебардщики московского царя и московские стрельцы. За каретой, в которой сидела Марина, ехала другая карета, ее собственная, в которой она прибыла из Польши; ее везли восемь лошадей белой масти; карета была снаружи обита малиновым бархатом, а внутри красным золотоглавом; в ней устроены были четыре стула для сиденья с подушками. Возницы были одеты в жупаны и ферези красного атласа; вся сбруя на лошадях была красного бархата; карета была пустая. За нею следовала третья карета, запряженная восемью серыми лошадьми; упряжь была бархатная с серебряною позолоченною накладкою, а возницы одеты в черные бархатные жупаны, на которые накинуты были красные атласные ферези. Там сидели четыре знатные дамы (княгиня Коширская, Тарлова, Гербуртова и Казановская). За этой каретой следовали два брожка (род коляски с высоким верхом), в которых тоже сидели дамы: один, из резного дерева, позолоченый, обит был красным бархатом, возницы в зеленых атласах; другой обит был черным бархатом, возницы были одеты в черные бархатные ферези; каждый везли шесть лошадей. За ними ехало несколько карет, где сидели старушки и женская прислуга Марины. За всеми этими каретами шла толпа московского народа всякого звания, высыпавшая из домов столицы глядеть на церемонию. Когда поезд въехал на Лобное место, вся площадь пестрела разнообразными восточными нарядами; тут были и персы, и грузины, и арапы, турки и татары, которых всегда можно было найти в торговой Москве; их расставили нарочно для того, чтоб они увеличивали разнообразие. Вдоль Кремля от Фроловских до Никольских ворот играли музыканты и песенники пели хором польскую песню:
   W kazdym czasie, tak w szczksciu jak i nieszczksciu*. Музыка сопровождалась боем в литавры и бубны**.
   ______________________
   * Niemcew, II, 376. (Во всякое время, в счастии и в несчастии).
   ** Grevenbr., 84.
   ______________________
   Так въехала карета Марины в Кремль и остановилась у Вознесенского монастыря. Здесь ей приготовлено было помещение до брака. Там жила мать Димитрия, будущая ее свекровь. Следовало по обычаям края, чтоб невестка прежде приехала к ней и поселилась у новой своей матери*. Инокиня Марфа встретила ее, как хозяйка, с радушием. Другие кареты разъехались по тем помещениям, которые были им отведены. Царь был во все продолжение торжественного въезда в толпе народа и вслед за невестою приехал в Вознесенский монастырь, где имел с ней первое свидание после долгой разлуки**.
   ______________________
   * Ibid., 35.
   ** Hist. Russ. Mon., II, 99.-Piar. Niemojewski-Is. Mass., 89 -- 90.- Bussow, 43.
   ______________________
   Приезд Марины и с нею огромной польской свиты отозвался не совсем радостным впечатлением на многих из москвичей. Поляков развели по квартирам в городе, брали для этого дома не только у гостей и торговых людей, но и у дворян и даже у самых бояр; так, Нагие должны были принять к себе гостей*. Неизвестно, сочтено ли было это повинностью домовладельцев -- службою царю или выплачены им деньги, но во всяком случае многим было неприятно вторжение в дом людей, различных по образу жизни и нравам, в особенности когда из этих гостей было много наглых, готовых на разного рода своевольства и беспутства. Неприятно показалось москвичам, когда они увидели, что поляки, приехавшие в свите Марины, стали вынимать из своих повозок ружья, пистолеты и сабли; у иного было по пяти, по шести ружей**. Москвичи обращались к немцам и спрашивали: "Разве в ваших заморских землях на свадьбу ездят с оружием?" Шляхтичи смотрели с высокомерием на русских: подобно всем западным иноземцам, они считали их варварами, племенем ниже других и по вере, и по образованию; обычаи московские казались для них отвратительными, а на себя они смотрели как на цивилизаторов. Другие иноземцы, как, например, немцы, в этом отношении были сдержаннее и не всегда высказывали что думали, но умели помолчать и притаиться. Поляки же, с их живым характером, с их склонностью высказываться и ставить себя выше тех, с кем имели дело, нарочно пользовались случаем заявлять о своем превосходстве. В особенности теперь это было неизбежно: они гордились тем, что царь на их стороне, что они некоторым образом дали Московской земле царя. Еще не доехав до Москвы, на дороге они заводили ссоры с жителями: в Можайске посольские люди вышли покупать пиво, хотели заставить шинкаря взять литовские деньги, и за это завелась такая ссора, что между московскими людьми и поляками дошло до ножей. С самыми послами возникло недоразумение за требования корма, и Афанасий Власьев написал довольно колкое письмо к послам, а те отвечали ему таким же, которого смысл, по-видимому, выражал мысль: мы-де не боимся твоего государя.....Тотчас же по въезде в Москву поляки так были невоздержны в речах, так заносчивы и высокомерны, что врагам царя легко было бросить в народе мысль, будто в тот раз польские послы приехали для того, что царь хочет отдать Литве часть государства по Смоленск. Эти толки распространились, и о них донесли царю. "Не только Смоленска, -- сказал царь в собрании думных людей своих, -- одной пяди земли русской я не отдам к Литве"***.
   ______________________
   * Палицын, 26.
   ** Bussow, 43.- Petric, 183.
   *** Никон., 73.
   ______________________
   На другой день, 3 мая, царь сам хотел осадить высокомерие своих союзников. Он назначил торжественный прием послов короля Сигизмунда и родных Марины. Место для приема было приготовлено неизвестно в какой палате из двух -- в Грановитой или Золотой; современные источники говорят только, что это происходило в обычной палате* Царь сидел на троне, в белой одежде с белыми разводами, усаженной жемчугами и камнями; на груди у него висели золотые цепи; трон у него по-прежнему был серебряный, с позолотою. Патриарх с духовенством, бояре и думные люди сидели в таком же порядке, как во время приема Мнишка; те же рынды, тот же мечник с обнаженным мечом; один из думных держал то яблоко, то скипетр и попеременно подавал то и другое царю в руки. Прежде ввели родственников будущей царицы; на челе их был Мартин Стадницкий, дворецкий царицы (гофмейстер, ochmistrz); он говорил царю от имени всех такую речь:
   "Ближние по крови и весь двор ее величества обрученной невесты вашего царского величества, чрез меня, приносят низкий поклон вашему царскому величеству. В настоящие времена упадка царств христианских Бог на страх неверным даровал христианам утешение в том, что, подвергнувши ваше величество искушениям, которыми обычно укрепляет своих избранников, восхотел соединить ваше царское величество родственным союзом с народом, мало различным от вашего народа по языку, обычаям, от веков равным по силе, великодушию, храбрости и мужеству. Это совершается чрез посредство дома сенатора королевства Польского, о котором нет нужды распространяться, ибо ваше величество привел Бог лично видеть дом и значение его милости, пана воеводы сендомирского, у его величества короля, испытать его ум, совестливость, проницательность и способность приносить пользу другим и себе, его связи с важнейшими особами, а более всего -- доверие и милость короля, которыми пан воевода пользуется более всех в Польском королевстве. Из такого знатного дома вашему величеству угодно было избрать себе подругу жизни. Да не удивляется никто этому браку московского государя с польскою девицею: Бог из давних времен являл такую волю над вашим государством. Прадед вашего величества имел супругою дочь Витольда, а мать вашего, блаженной памяти, родителя разве не была ли Глинская? Были ль какие-нибудь несчастия от таких союзов предкам вашего величества? И мы, при милости Божией, уповаем на счастливый исход этого дела. Сам Господь Бог чудотворно обратил сердце вашего царского величества к тому народу, с которым роднились предки ваши. Теперь угаснут притворство и недоверие между поляками и русскими, прекратятся жестокие и варварские кровопролития между нами, и взаимные силы обоих народов, с благословения Божия, обратятся с успехом против неверных. Этого желаем не только мы, но все христианские народы того желают. Пусть же Господь Бог, ниспославший силу вашему величеству, дарует вам спасительные советы и возвысит могущество вашего престола, дабы ваше величество, исшедши из страны полуночные, ниспровергли луну и приобрели бы славу в краях полуденных, а в столице предков ваших узрели бы в изобилии и чести свое потомство!"
   ______________________
   * Hist. Russ. Mon., II, 166.
   ______________________
   Ему отвечал Афанасий Власьев приличною, дружескою речью от лица государя*. Все прибывшие поляки целовали царскую руку. В числе их был приехавший с прочими иезуит Каспар Савицкий обращавший в Кракове Димитрия в католичество**. Потом пригласили на аудиенцию послов.
   ______________________
   * Hist, Russ. Monum. II, 167.
   ** Велевицкий. Перев. Муханова, 167.
   ______________________
   Они приехали в Кремль верхом и встали с лошадей, по приглашению приставов, у царского двора; чрез двор надобно было идти пешком. Пред входом стояли в два ряда алебардщики под предводительством француза Маржерета. Там встретил их старый Мнишек; послы предуведомили его, что желают повидаться с ним прежде, чем будут допущены к царю. Он сказал, что слышал, будто царь не хочет принимать королевской грамоты, потому что в ней его титулуют великим князем, а не цесарем. Послы просили воеводу, чтоб он ходатайствовал у царя и постарался, как родственник, наклонить его к уступкам. Воевода сказал, что, судя по настроению царя, он мало надеется на успех, и отошел, Прежде, будучи еще в Польше, он сам в письме к Димитрию убеждал его быть умереннее в поддержке своего достоинства; теперь он стал так близок к царю, что интересы последнего становились ему дороги. Послы вошли. Окольничий Григорий Микулин с товарищем представлял послов царю. Этот окольничий провозгласил, что послы королевские Николай Олесницкий и Александр Гонсевский челом бьют великому государю Димитрию Ивановичу, цесарю, великому князю всей Русии и всех татарских царств и иных подчиненных Московскому царству государств государю, царю и обладателю. Олесницкий известил, что король Сигизмунд III посылает ему поздравление, изъявляет братскую любовь и желает всякого счастья великому князю московскому. Как только услышал Димитрий, что Олесницкий именует его только великим князем и не называет цесарем, тотчас приподнялся с места, посмотрел вверх и дал знак одному из бояр, чтоб тот снял с его головы корону. Это значило, что он хочет сам вступить в прение с послами. Но он не помешал окончить Олесницкому речи. Олесницкий, проговоривши что нужно, подал Власьеву грамоту короля. Власьев подошел с нею к царю, показал надпись на обертке; царь обменялся с ним потихоньку словами; потом Афанасий Власьев отошел с нераспечатанного грамотою от царя, подошел к послам и, отдавая грамоту, сказал:
   "Николай и Александр, послы от его величества Сигизмунда короля польского и великого князя литовского к его величеству непобедимому самодержцу! Вы вручили нам грамоту, на которой нет титула цесарского величества; эта грамота писана от его величества короля к какому-то князю всей Руси. Его величество -- цесарь на своих государствах; а вы везите эту грамоту и отдайте его величеству королю своему".
   Олесницкий взял грамоту и отвечал:
   "Я принимаю с надлежащим почтением грамоту в том виде, в каком дал ее в руки Афанасия Ивановича, и возвращу ее королю, которым ваше величество пренебрегаете, когда не хотите принимать его грамоты. Это первый случай во всем христианском мире, чтоб монарх не оказывал справедливого уважения к королевскому титулу, признаваемому много столетий всеми государствами света, и не принимал королевской грамоты. Ваше господарское величество не воздаете должного его величеству королю и Речи Посполитой, сидя на том престоле, на котором вы посажены при дивном содействии Божием, милостью польского короля и помощью польского народа. Ваше господарское величество слишком скоро забыли эти благодеяния и оскорбляете не только его королевское величество, всю Речь Посполитую, нас, послов его величества, но и тех честных поляков, которые стоят пред лицом вашего величества, и все отечество наше. Мы не станем более излагать цели нашего посольства и просим приказать проводить нас к нашему помещению".
   Царь отвечал на эту колкую речь так:
   "Неприлично монархам, сидя на троне, вступать в разговоры с послами; но нас приводит к тому уменьшение титулов со стороны польского короля. Недавно был у нас посланник: он и теперь в новом посольстве к нам; мы уже толковали с ним об уменьшении нашего титула. Повторяю прежнее: мы не князь, не господарь, не царь. Мы император на своих пространных государствах, мы приняли этот титул от самого Бога и пользуемся им не на словах, как некоторые делают, а на самом деле, ибо ни ассирийские, ни индийские монархи, ни римские цесари не имели более справедливого права на свой титул, как мы. Не только мы не были князем или господарем, но, по милости Божией, имеем под собою служащих нам князей, господарей и даже царей. Нет нам равного в краях полуночных; здесь нами повелевает один Бог; и мы сами так себя именуем, и все монархи и императоры писали к нам с таким титулом; только его величество король уменьшает нашу честь, и мы свидетельствуемся Богом, что не от нас, а от вины польского короля может возникнуть вражда и кровопролитие между нами!"
   Олесницкий отвечал:
   "Ваше величество заметили, что неприлично монархам, сидя на троне, вступать в разговоры с подданными. Это правда. Но и послам неприлично входить в разговоры, несообразные с данною им инструкциею. Я хотя на красноречие не так способен, как ваше величество, но если этого требуется, то я буду защищать достоинство короля и Речи Посполитой, как прилично поляку, человеку из свободного народа. Если король не даст вашему господарскому величеству императорского титула, то потому, что никто из предков его величества не давал его предкам вашего величества; это доказывается коронными и литовскими метриками; да и сами бояре ваши -- люди старые, знают, что другого титула не давалось кроме того, каким мы называем вас от имени короля. Ваше величество не посылали для того нарочных послов, а хотя и сообщали об этом предмете чрез посланника нашего, старосту велижского, потом чрез посла вашего величества Афанасья Власьева, но ведется обычай, что если монарх пожелает чего-нибудь нового от другого монарха, то посылает нарочных послов и тогда получает требуемое, если справедливого требует. Ваше величество должны бы знать это. Потом -- староста велижский приезжал сюда за другим делом, и ваше господарское величество хотя заявили ему об этом, но в его воле было доложить и не доложить об этом королю. Афанасий Власьев послан был также совсем за другим делом. Сверх того, такой предмет -- дело сейма; а с тех пор, как вы на престоле, король еще не собирали сейма. Его королевское величество хотя и управляет обширными государствами, но без дозволения коронных чинов не может ничего своевольно уничтожить или постановить что-нибудь новое. Напрасно, ваше господарское величество, так горячитесь за этот титул и вступаете в несогласие с его величеством королем: я свидетельствуюсь пред Богом, пред вашим господарским величеством и пред думными боярами, что ваше господарское величество, а не его величество король, наш государь милосердный, подадите повод к кровопролитию, если ему суждено произойти за титул. Впрочем, мы теперь ничего более не просим, кроме отпуска!"
   Царь говорил:
   "Я знаю, как назывались наши предки, и мог бы доказать письменно, но теперь не место. Мы прикажем думным боярам говорить с вами об этом, и тогда покажется, каким титулом писались предки наши. Но король уменьшением нашего титула оскорбляет не только нас, но и самого Бога и все христианство. Ну что если бы кто-нибудь не назвал вас паном Олесницким или не хотел бы именовать вас этим именем? Не подняли бы вы голоса? Вот так и я... Нет моего полного титула на письме -- не возьму его. Мы уже объявили польскому королю, что он имеет в нас брата и такого друга, какого у Польши до сих пор не было. Но теперь нам приходится от польского короля остерегаться более, чем от какого другого неверного монарха. Сейм у вас окончился: я это знаю; вас с сейма отправили ко мне, да и то еще вы не скоро выехали. И то я знаю, что кое-какие из ваших советуют его величеству королю не давать мне титула. Впрочем, мы не считаем удобным состязаться с вами об этом".
   Олесницкий сказал:
   "И мы не хотим вдаваться в дальнейшие разговоры, ибо ваше господарское величество ссылаетесь на своих старых бояр, которым поручите с нами говорить о титуле; отлагаем это до разговоров с ними; но есть у нас еще другие поручения от короля его величества".
   Послы, сказавши это, отходили, показывая вид, что хотя имеют еще что-то сказать, да, к сожалению, не могут, потому что московский государь не хочет их слушать. Но царь сказал Олесницкому:
   "Пан староста малогосский! Я помню доброжелательство ваше ко мне в землях его королевского величества вашего государя; вы оказывали ко мне расположение; поэтому не как послу, а как нашему приятелю я желаю оказать честь в моем государстве: подойдите к руке моей не как посол".
   Он протянул руку. Олесницкий отвечал:
   "Я очень благодарен за милость вашего господарского величества, но вы допускаете меня к руке не как посла; я этого не могу сделать и прошу ваше господарское величество не гневаться. Ваше господарское величество знали меня в Польше расположенным к вам другом и слугою, а его королевское величество пусть знает меня за своего верного подданного и доблестного слугу".
   -- Подойдите, пане малогосский! -- повторил царь.
   -- Я не могу этого сделать! -- отвечал Олесницкий и поворотился назад. Тогда царь закричал: "Подойдите как посол!"
   -- Подойду, -- отвечал Олесницкий, -- если ваше господарское величество возьмете грамоту его величества короля.
   Царь произнес: "Возьму".
   Тогда оба посла подошли к руке. Дьяк Власьев взял грамоту и читал перед царем, а потом дал такой ответ послам:
   "Хотя подобной грамоты без полного титула и не следовало принимать, но теперь наступает время радости для цесарского величества; по этой причине его цесарское величество устраняет неприятное дело насчет того, что его титул неправильно написан, и принимает как королевскую грамоту, так равно и вас, послов. Но, возвратившись к королю вашему государю, извольте сообщить, чтоб он не писал таких грамот без царского титула. Его цесарское величество именно приказал отвечать вам, что вперед ни от короля государя вашего, ни от кого другого он не примет грамоты без цесарского титула. Теперь же извольте сообщить поручение, какое дал вам Сигазмунд король ваш".
   Олесницкий припомнил, что царь посылал Власьева к королю относительно Марины, и сказал:
   "Так как при обручении, которое совершено было посланником вашего господарского величества Афанасием Ивановичем с вельможною панною Мариною Мнишковною, воеводянкою сендомирскою, присутствовал лично король с сыном своим королевичем Владиславом и сестрою королевною шведскою, так и теперь в ознаменование своего братского доброжелательства и расположения изволил послать нас, послов своих, на бракосочетание вашего господарского величества и приказал нам быть на нем вместо своей особы".
   Олесницкий начал речь, а Гонсевский кончил ее: он изложил, что царь присылал Афанасия Власьева изъяснить королю желание взаимного содействия к освобождению из рук неверных христианских народов, а потом присылал гонца с известием, что пошлет об этом нарочных послов в Польшу. "Есть вещи, -- сказал Гонсевский, -- о которых следует условиться и сойтись предварительно. Его величество король поручил нам переговорить о важных делах с боярами вашего господарского величества, которых ваше господарское величество изволите назначить, чтобы потом ваше господарское величество послам своим, которых изволите послать, могли дать достаточную инструкцию, дабы не тратить времени и дабы послы могли не только словами, но и делом довести это предприятие до конца, к великой чести Всевышнего Бога, к утверждению крепкой дружбы между его королевским величеством и вашим господарским величеством, к неувядаемой славе обоих народов, над которыми Господь Бог поставил вас, помазанников своих, к утешению всего христианства и к упадку и верной погибели неверных бусурманских орд".
   После изложения предмета своего посольства послы сели на указанное им место. Афанасий Власьев дал ответ сначала на речь Олесницкого, что "за королевское позволение отпустить вельможную панну Марину к непобедимому самодержцу его цесарское величество благодарит и будет послов жаловать своею царскою милостью". Потом он отвечал на речь Гонсевского, что царь прикажет боярам переговорить с послами о государских делах.
   Следовало, по дипломатическому обычаю, царю спросить о здоровье короля. Послы сказали Афанасию Власьеву:
   "Обычай таков, что московские государи спрашивали о здоровье короля, вставши с своего места".
   Царь услышал это и, не вставая с места, спросил:
   "В добром ли здоровье его величество король государь ваш?"
   Те отвечали:
   "Отъезжая из Кракова, мы оставили его величество короля нашего в добром здоровье и в благополучном царствовании. Но ваше господарское величество извольте спрашивать о здоровье его величества король, вставши с места".
   "Пан малогосский! -- сказал Димитрий. -- У нас такой был обычай, что мы, когда услышим и узнаем о здоровье его королевского величества, тогда только с места встаем для принесения благодарности Богу".
   Он приподнялся и сказал: "Радуемся доброму здоровью его королевского величества, нашего друга".
   Потом послы являли подарки по реестру, которые представлялись собственно от послов: это были золотые цепи, несколько роструханов, ковров и несколько лошадей. После объявления подарков подходили к руке по очереди посольские дворяне и приветствовали царя. В заключение Афанасий Власьев сказал послам: "Его царское величество жалует вас своим обедом". Послов провели прежним порядком. Они уехали на свой посольский двор, а чрез несколько часов явился к ним царский чашник Василий Бутурлин, за ним шла толпа слуг; они несли множество кушаньев и напитков в серебряных позолоченных сосудах*.
   ______________________
   * Hist. Russ. Monum., 99-104.
   ______________________
   Требование титула не было одним тщеславием сидевшего на московском престоле; оно делалось по политическим соображениям. В тот век от титула зависело значение государя и его державы. Сигизмунд и вообще Польское королевство хотели воспользоваться исключительными обстоятельствами вступления на престол тогдашнего царя. Надобно было противостоять этим стремлениям. Оставить домогательство титула -- значило бы дать повод полякам делать Московской державе новые унижения. Но неловко было царю видеть перед собою оскорбленное лицо гостя, который некогда был к нему приветлив в то время, когда царь был изгнанником. Размолвка с польским посольством поставила бы в затруднительное положение и Мнишка, и всю его родню, омрачила бы светлость свадебного праздника. Димитрию в таких обстоятельствах, в каких он был, нельзя было не уступить. Он уступил не без достоинства: собственная его свадьба была довольно законным предлогом, чтобы отсрочить толки о титуле. Некоторые русские посмотрели на эту уступку неблагосклонно: являлось опасение, чтобы Димитрий на дальнейшее время не стал делать еще более уступок. По своему горячему характеру Димитрий заговорил с послами таким языком, после которого снисхождение казалось уже очень резким. Сама по себе эта временная уступка с надлежащею оговоркою, может быть, и не была бы сочтена предосудительною, если бы при этом не обвиняли царя в поблажке полякам за то, что он дозволил такой толпе чужеземцев разгоститься в московской столице.
   Марина, живучи в Вознесенском монастыре, чувствовала себя неловко на своем новоселье. У нее не было католического священника; ей сказали, что не только каждый день, да и в праздники нельзя ей слушать своей обедни. Ей нельзя было даже ездить к отцу. Ее поместили в монастыре на несколько дней, как будто на затворничество, для того, чтоб народ думал, что молодая царица, приехавши в Москву, прежде всего знакомится с православною верою. Ходили толки, что она крестится в православную веру. Не так сама Марина, как ее женская свита, тяготилась этим положением: шляхтянки, приехавшие с нею, плакали, говорили, что они в неволе, что с ними Бог знает что станется в дикой стране, и бегали из монастыря в помещение паньи Старостины сохачевской слушать римско-католическое богослужение как единственную отраду в своем злополучии. Когда принесли Марине кушать, она послала к Димитрию сказать, что не может есть московских яств. Царь тотчас послал ей польского повара и приказал отдать ему ключи от кладовых и погребов. Для развлечения царицы царь приказал в Вознесенский монастырь входить польским музыкантам и песенникам; это необычное в строе московской жизни нарушение тишины монастыря оскорбляло благочестивых москвичей.
   В воскресенье, 4 мая, Димитрий давал великолепный обед родственникам Марины в новом доме своем; там, по обыкновению, после обеда были танцы и музыка.
   В понедельник, 5 мая, Димитрий приехал к Марине и поднес ей в подарок шкатулку с разными вещами; говорят, что там было тысяч на пятьсот злотых. Марина не знала, что с этим делать, и раздаривала своим соотечественницам. В то же время он послал воеводе еще сто тысяч злотых и великолепные сани, обитые пестрым бархатом, с красным покрывалом; был при них ковер, подбитый соболями; козлы окованы были серебром, оглобли увиты бархатом; в сани была запряжена белая лошадь, а у хомута ее висело сорок соболей. В этих санях воевода должен был ехать во дворец в день венчания. Димитрий объявил своей невесте, что прежде совершения желанного брака он намерен короновать ее на царство, чтоб она сделалась царицей московской, еще будучи девицей, и, следовательно, независимо от прав по браку. Неизвестно, что навело его на эту мысль -- честолюбие ли Марины и отца ее подействовало на царя или влюбленный до страсти юноша хотел всеми способами проявлять свою любовь к Марине и его сердце выдумало это.
   В ночь со вторника на среду Марину перевезли в приготовленные для нее царицыны палаты, убранные золотыми коврами и соединенные переходами с деревянным дворцом царя*. Выбрали для этого нарочно время ночное, чтоб менее было давки. Царица проехала сквозь два ряда царской иноземной стражи и стрельцов; перед ее каретою и за каретою несли зажженные факелы.
   ______________________
   * Grevenbr., 35.
   ______________________
  

IX
Бракосочетание Димитрия

   Наступил четверг, 8 мая, день, когда назначено было коронование Марины, а потом брачное венчание. Было объявлено, что всякие работы в городе прекращаются на этот день. С утра стали съезжаться в Кремль всякие начальные люди в щегольских золотных нарядах; у кремлевских входов заняли караул с ружьями в руках стрельцы, одетые в малиновые кафтаны. Народ отовсюду толпами валил к Кремлю. Это был день, когда по обычаям церковным не венчали: следующий день был пятница да еще праздник перенесения мощей святого Николая -- святого, особенно уважаемого на Руси. Может быть, патриарх, будучи греком, дозволил это отступление, потому что на Востоке не наблюдается так строго, как на Руси, выбор дней для брака; притом венчание должно было произойти до вечерни, следовательно до пятничного и праздничного богослужения. Могло быть и то, что окружавшие царя тайные враги, и духовные и светские, нарочно потакали его нетерпеливости и подстрекали его пренебречь обычаем, чтоб потом раздражать народ против него. Собственно совершение обряда венчания в четверток не было положительно противно церковным уставам. Венчание великого князя Ивана Васильевича с греческою царевною Софиею Палеолог отправлялось 11 ноября 1473 года в четверток, и никто, сколько известно, не поднимал против этого голоса*, но у московских людей вошедшее в житейский обычай признавалось установленным религиею, и брак Димитрия в такой день, когда уже по московским обычаям браков не совершали, остался в народной памяти как одно из крупных обвинений, о чем вспоминается и в народной песне**. Несмотря на это нарушение дня, бракосочетание торжественно произошло с точным сохранением всех заветных обычаев старинной русской свадьбы. Были назначены все чины свадебные: дружки, тысячский, свахи. Две боярыни, Мстиславская и Екатерина, жена Димитрия Шуйского, повели Марину; она была наряжена в русское платье, бархатное, вишневого цвета, с рукавами, до того усаженное жемчугом и драгоценными камнями, что трудно было различить цвет материи; на ногах у нее были сафьянные сапоги с высокими каблуками, унизанные жемчугом; голова была убрана золотою с каменьями повязкою, переплетенною с волосами по польскому образцу. Говорили, что эта повязка стоила семьдесят тысяч рублей -- большая сумма для того времени***; сверху царица была закрыта фатою. Ее ввели в столовую избу и посадили на возвышенное место; пред нею был поставлен стол с караваем и сыром. Протопоп со крестом благословил ее при входе. Когда посадили невесту, дали знать жениху, и Димитрий пришел, окруженный боярами и своими свадебными чинами. Его с обычными на свадьбе церемониями посадили возле невесты. Он был во всем царском наряде, в царском венце, на нем была мантия, густо унизанная жемчугом и драгоценными камнями по малиновому бархату. За ним несли скипетр и яблоко. Прежде совершился обряд обручения: новобрачные обменялись кольцами. Таким образом, сам Димитрий как будто не признал достаточным обручения, совершенного Власьевым за него по обряду Римско-католической церкви. В этой палате не дозволено было находиться никому из поляков, кроме воеводы сендомирского; прочие родственники и польские гости ждали в Золотой палате, сидя на скамьях, покрытых богатыми полавочниками. По окончании обручения царя и царицу повели в Грановитую палату по пути, устланному сукном и бархатом. Сам Мнишек был несколько в тревожном состоянии; дурная примета должна была его беспокоить: когда он въезжал во дворец в великолепных санях, присланных ему царем накануне, вдруг белый конь, который вез сани, упал. "Будет несчастье!" -- поговаривали тогда.
   ______________________
   * Полн. собр. русск. Лет., VIII, 76.
   ** Поизводил вор-собака женитися;
   Не у князя он берет, не у боярина.
   Не у нас он берет в каменной Москве,
   Берет вор-собака в проклятой Литве,
   Проклятой Литве у Юрья пана Стредомирского,
   Берет он Маринку дочь Юрьеву.
   А свадьба была на вешний праздник,
   На вешний праздник, Миколин день,
   Миколин день был в пятницу,
   А у Гришки свадьба в четверток была.
   Стали благовестить к заутрене.
   У святого Михаила Архангела,
   Где кладутся цари благоверные,
   Благоверные, благочестивые.
   Бояре пошли ко заутрине,
   Ко святому Михаилу Архангелу,
   А Гришка рострига в баню пошел
   Со своею Маринкою дочь-Юрьевой.
   Бояре идут от заутрини,
   А Гришка рострига из бани идет:
   Шуба на нем соболиная,
   На Маринке саян красного золота (или:
   На Гришке одёжа черново соболя,
   На Маринке одёжа рытово бархата).
   Киреевский. Песни. Вып. VII, 68, 75 -- 76.
  
   *** Mass., 92.
   ______________________
   Царь сел на престол; скипетр и державу держали близ него; один из приближенных, молодой князь Курлятев, стоял с обнаженным мечом, и четыре рынды в своих белых парчовых платьях поднимали кверху бердыши. Подле царя было пустое место. Царица остановилась. К ней подошел боярин и сказал:
   "Наияснейшая и великая государыня цесарева и великая княгиня Марина Юрьевна всея Руси! Божьим праведным судом, за изволением наияснейшего и непобедимого самодержца великого государя Димитрия Ивановича, Божьего милостию цесаря и великого князя всея Руси и многих государств государя и обладателя, его цесарское величество изволил вас, наияснейшую великую государыню, взяти себе в цесареву, а нам великую государыню; Божьего милостию, ваше цесарское обручение совершилось ныне, и вам бы, наияснейшей и великой государыне нашей, по Божией милости и изволению великого государя нашего его цесарского величества, вступити на свой цесарский маестат и быти с ним, великим государем, на своих преславных государствах".
   Боярин, произносивший эту речь, был Василий Шуйский; он исправлял в свадебном чине важнейшее звание тысячского, когда втайне уже вырыл глубокую яму под царственной четой. С доверием к тому, кто ее рыл, эта чета, в упоении величия, не подозревала, чем кончится ее короткая блестящая жизнь показа и тщеславия. Протопоп благословил Марину крестом. Марина села на тронное место; ее подводили под руки -- под правую отец, а под левую княгиня Мстиславская. Тогда велел царь позвать литовских послов и родственников панны Марины, ожидавших в Золотой палате. Все они уселись на своих местах таким же порядком, как бывало при аудиенциях; но свадебные чины должны были стоять.
   Между тем в Успенском соборе окольничий Колычев и думный дворянин Микулин устраивали чертежное место посредине собора; на нем должны были сидеть новобрачные. Когда доложили царю, что все готово, он приказал принести знаки царского достоинства. Конюший Михайло Нагой, брат царицы Марфы, принес их; это были крест, корона и диадема. Царь целовал каждый знак по очереди, потом давал их целовать царице, и в заключение отдали их протопопу, а тот положил их на блюде, покрыл пеленою, поднял над головой и понес в церковь. Звонили в колокола.
   Проводивши священника в собор, конюший воротился и сказал, что все готово. Тогда пришли в церковь стольники, стряпчие, ближние родственники воеводы и послы. Потом царь с царицею пошли вместе рука об руку; царя под правую руку вел сендомирский воевода; царицу под левую -- княгиня Мстиславская. Протопоп кропил перед ними путь св. водою для предохранения от порчи. По обеим сторонам царственной четы шли по двое рынд в белых кафтанах, в высоких шапках, с серебряными топорами на плечах*. За царственными особами шли поезжане -- свадебные чины, а за ними двое бояр** несли государственные знаки: скипетр и державное яблоко. За ними следовали бояре, окольничьи и вообще думные люди, все одетые в золототканые кафтаны, в высоких шапках; за ними некоторые поляки. Впускали в церковь только знатнейших, а из поляков -- только послов и родственников Марины***. Церковь заперли. От Грановитой палаты до Успенского собора расставленные стрельцы и иноземные телохранители берегли путь. По тогдашнему верованию, боялись дурного влияния от того, если кто во время венчания перейдет путь, по которому шли новобрачные.
   ______________________
   * Zelanski.
   ** Василий Васильевич Голицын и Петр Федорович Басманов.
   *** Такой порядок шествия означен в свадебном чине. Иностранцы говорят, что царь пришел в церковь вперед, а царица за ним особенно.
   ______________________
   Новобрачных встретили многолетием. Царь приложился к иконам и святым мощам; за ним пошла прикладываться царица, поддерживаемая воеводою и княгинею Мстиславскою; перед нею шли дружки, за нею свахи; чтоб достать до икон, подкладывали ей под ноги колодочки. Польки, не знавшие обычаев, соблюдаемых у православных, целовали иконы и мощи в уста, вместо того чтоб целовать в руки. Об этом пошли толки; русские находили тут оскорбление святыни.
   По окончании целования образов и мощей царь и царица подошли к патриарху, который сидел на своем месте; он благословил их и сам возвел на чертежное место, поставленное посредине собора. На это место вели двенадцать ступеней; на вершине его стоял царский трон, весь золотой, персидской работы, осыпанный каменьями; перед ним -- золотною тканью обитая колодочка. По правую сторону от него стояло место для патриарха, обитое черным бархатом, а по левую -- небольшой золотой стул для царицы; обитая красным бархатом колодочка была у нее под ногами. От всех трех седалищ чертежного места протянуты были узкие бархатные ковры, от государя и царицы -- малинового цвета, а от патриарха -- черного; по обеим сторонам от этих трех ковров стояли скамьи, покрытые полавочниками; на них уселись архиереи и архимандриты. По правой стороне от чертежного места стали бояре и думные люди, по левую -- боярыни. Царь говорил патриарху речь, излагал, что он приемлет супругу и желает, чтоб она была коронована царским чином. Патриарх отвечал одобрительною речью. После этих речей духовные архиерейского сана носили и подавали патриарху один за другим знаки царского достоинства: сначала крест, потом бармы и диадему, а наконец корону. Патриарх давал целовать крест, возложил на царицу руку, говорил молитвы, возлагал бармы, диадему и, наконец, корону. Торжество коронации окончилось многолетием, а потом духовные власти, за ними бояре и боярыни, дворяне и все находившиеся в храме поздравляли царицу. Патриарх во время многолетия и поздравлений сидел рядом с царем на чертежном месте. Во время сидения царя с царицею на чертежном месте Димитрий приказал Шуйскому поправить себе ноги и положить одну ногу на другую, а потом то же сделать Марине. Увидев это, послы польские говорили: "Такого поругания не делают у нас государи и последнему дворянину! Благодарение всемогущему Богу, что мы родились в свободной земле, которую Бог наградил правами!"*
   ______________________
   * Паэрлэ, 53.
   ______________________
   После обряда коронования царь и царица сошли с чертежного места; царь стал на своем обычном царском месте близ столба, а царица в приделе Димитрия Солунского со свахами и боярынями. После херувимской царь и царица подходили к царским дверям. Патриарх возложил на Марину Мономахову цепь, а потом в свое время Марина была причащена Святых Таин вместе с государем и помазана на царство.
   Тотчас по окончании обедни совершилось брачное венчание. Находившиеся в соборе удалились, остались только самые знатнейшие, и в том числе паны. По окончании обряда царь с царицей выходили, и, при дверях, князь Мстиславский из мисы, которую держал казначей Головин, осыпал новобрачных золотыми монетами; брали их из мешка, который держал казенный дьяк Меньшой Булгаков. Это были большие португальские монеты и малые с двуглавым орлом, нарочно сделанные для этого случая. Двое дьяков, любимцы царя Афанасий Власьев и Богдан Сутупов, бросали их в народ; москвичи чуть не дрались за них между собою. Поляки, бывшие тут, хотели тоже приобрести что-нибудь, но им, по сознанию некоторых из свиты посольской, доставалось вместо монет несколько палочных ударов. Только простым казалось позволительным ловить эти деньги. Увидя стоявших знатных панов, Димитрий приказал бросить в них горсть червонцев, но паны не только не стали их ловить на лету, а когда к одному из них случайно два червонца упали на шапку, поляк хладнокровно сбросил их, как сор*.
   ______________________
   * Hist. Russ. Monum., II, 172.
   ______________________
   Вышедши из церкви, сам царь сказал послам: "Сегодня мы не можем пригласить вас на пир; мы очень устали от продолжительной церемонии, но завтра пожалуйте к нам к столу". В самом деле, в церкви обряд продолжался несколько часов и, когда вышли, уже был вечер. Сами послы и паны родственники, не привыкшие к долгому стоянию на ногах, потеряли было терпение и требовали стульев; но Афанасий Власьев сказал им от имени царя, что в церкви нельзя сидеть; сам царь сидел только по поводу коронования. Несмотря на то, паны не вытерпели и садились, а другие прислонялись спиною к образам. Об этом тотчас начались толки; русские тут увидали оскорбление церкви. Паны отправились домой, а вслед за ними приехал стольник и привез им множество разнородных кушаньев и напитков в золотых и серебряных сосудах.
   Новобрачных повели в столовую избу, посадили на прежнем месте вдвоем и стали подавать кушанья. Когда подали третье кушанье, к новобрачным поднесли жареную курицу; дружко, обернувши ее скатертью, провозгласил, что время вести молодых. Сендомирский воевода и тысячский Василий Шуйский проводили их до постельной комнаты. Это было уже вечером. Брачный праздник не остался без зловещего предзнаменования: у царя из перстня на пальце выпал дорогой камень и не могли отыскать его*.
   ______________________
   * Zelanski.
   ______________________
  

X
Пять дней после свадьбы. -- Пиры. -- Споры с послами. -- Толки в народе. -- Презрение царя к доносам. -- Привидение

   Настала пятница; был день святителя Николая. С утра заиграли трубы, заколотили в бубны и накры; зазвонили колокола по всей Москве. Пушкари палили из наряда ради царской радости. Государь отправился в мыльню по русскому обычаю, но без жены.
   Послы ожидали, что их позовут к обеду, и заранее сказали приставам, что они желают, чтоб их посадили за одним столом с царем, затем что они представляют лицо короля Сигизмунда: как бы сам Сигизмунд был на свадьбе у московского царя. Немного времени спустя явился к ним дьяк Грамотин и от царского имени приглашал послов на хлеб на соль.
   -- Мы не сомневаемся, -- сказал Олесницкий, -- что будем пожалованы прилично нашему званию, как послы короля, брата государя вашего, местом за собственным его столом.
   Грамотин отвечал:
   -- Никому невозможно сидеть за одним столом с нашим цесарем, кроме его самого и царицы нашей.
   -- И у нас, -- сказал Олесницкий, -- не сидели никогда послы за одним столом с королем, но по случаю обручения король, из братской дружбы, почтил вашего посла местом у стола своего вопреки прежним обычаям, будучи уверен, что и великий государь ваш так же поступит; и нам строго приказано, чтоб мы этого домогались и иначе не поступали. Донеси об этом думным боярам и нам сюда ответ принеси через час. Если бы нам не было указано такое место, каким король почтил посланника вашего государя, то нам пришлось бы назад уезжать. Лучше заранее узнать.
   Грамотин сказал: "Сообщу государю и принесу ответ". Через час он воротился, проговорил целый титул царский, приглашал от имени царя к столу и сказал:
   -- Думные бояре назначили тебе, пане мологосский, место близ самого царского стола, но за другим столом, против того, как и ваш король почтил посланника его цесарского величества Афанасия; а тебе, староста велижский, будет место у другого стола, по прежним обычаям, но будет вам чести больше, чем прежним послам.
   Послы отвечали, что староста велижский, как второй посол, соглашается сидеть на обычном месте, где сидели прежние послы; а Олесницкий, старший посол, требует непременно, чтоб его посадили за одним столом с царем, а не за отдельным.
   На том и разошлись. Грамотин ушел, не сломивши упорства послов. Чрез полчаса приехал к ним Афанасий Власьев и сказал: "Его цесарское величество, по братской дружбе к брату своему, жалуя вас, послов его, посылал к вам думного дьяка Ивана Грамотина звать на свою царскую радость к столу своему и указывал вам места по достоинству вашему, как послам брата своего; но вы тех мест не принимаете, и один из вас хочет сидеть непременно за одним столом с цесарем, затем что я сидел за одним столом с королем; но это дело сталось потому, что у вас и цесарский и папский посланник сидят за одним столом с королем, так и меня не приходилось в ином месте посадить; а наш цесарь не только не меньше папы и цесаря римского, а еще поболее. У нашего преславного цесаря каждый поп, как у вас папа!"
   Эта резкая выходка должна была, по-видимому, вывести из терпения панов; но они удержали гнев свой и только объяснили, что король Сигизмунд посадил Афанасия с собою не по прежним обычаям, как всегда обращались с московскими послами, а по особой братской любви к настоящему московскому государю. "Допустивши Афанасия до чести, равной с посланниками цесарским и папским, король, -- говорили послы, -- уверен был, что за эту честь если бы не только двоих, но десять послов прислал он из Польши в Москву, то московский государь всех бы десять посадил с собою за стол!"
   Власьев не стал входить в дальнейшие прения, но сухо и решительно спросил: "Желают ли послы ехать к цесарю?"
   -- Не поедем! -- так же решительно отвечали послы; -- мы недовольны теми местами, которые ты нам объявил от имени государя своего.
   И они не поехали. Пир начался в Грановитой палате без них. Приглашены были все родственники Марины. В Золотой палате угощали других поляков из свиты Марины и офицеров отряда, находившегося в Москве на службе. Было там человек полтораста. Мнишек, как увидел, что послов нет, и осведомился, что за причина, скрепя сердце сказал царю: "Если послам его королевского величества не оказать чести, как они требуют именем короля, то и я не могу быть за столом!" Царь не поколебался и остался на своем. Мнишек вышел из залы.
   Пир продолжался до вечера.
   Для царственных особ устроено было возвышение; на нем, при двух концах узкого, в два с половиною аршина длиною столика, поставлены два седалища: одно, побольше -- для царя, другое, поменьше -- для царицы, так что супруги должны были сидеть аршина на полтора один от другого. Перед этим столиком висели часы в бронзовой оправе, и стояли на нем три подсвечника с свечами; а на левой стороне от столика находился фонтан, который, однако, не так искусно был устроен, чтоб выбрасывать воду на долгое время. На обе стороны от царского места поставлены были столы; на правой -- должны были сидеть русские госпожи, за ними далее бояре; на левой -- воевода, родственники царицы, а далее некоторые русские сановники и польские гости. Позади этих столов было еще два ряда столов один за другим, покрытых полотняными скатертями; последний ряд примыкал к стене. Перед столами стояли лавки, покрытые суконными полавочниками. Гостей рассаживали по списку, сообразно достоинству каждого; были приглашены к обеду дворяне, дьяки, гости и иноземные купцы. Царь вошел, одетый в русское платье; с ним вошла царица в польском. На голове у царя была огромная меховая шапка, которую с него тотчас сняли, и он остался в маленькой тафье, усаженной жемчугами. На голове у царицы была корона. Вместе с царственною четою вошли в залу двое духовных с причетником, который нес святую воду. Священник прочитал молитву и покропил св. водою стол. День был постный. Подавали вареных и жареных осетров, белуг, белорыбиц, судаков. Рыба, по большей части соленая, варилась и жарилась в меду, посыпалась шафраном, запекалась в пироги. После рыбных кушаньев подавались разные сласти; медовые печенья, сахар, который ставили на стол головами, корица, которую клали длинными прутьями, варенья из разных ягод и квашеные арбузы. То были обычные лакомства московского обеда, но кроме того за столом у Димитрия подавались конфеты и мороженое, приготовленные польскими поварами. Пышность сочеталась с неопрятностью. Тарелки, ложки, кубки были золотые, но нечистые; тарелок не переменяли в продолжение всего обеда; московские господа ели руками и раскидывали по полу объедки. Стольники беспрестанно наливали гостям напитки. Прежде всего пили водку, потом вина, пиво и меды. Обильно разливалось любимое поляками венгерское вино, до этого времени бывшее редкостью в Москве. Государь московский щеголял перед иноземцами своими ягодными медами. При конце стола принесли три больших сосуда с отборным медом: царь пил мед, черпая хрустального чаркою, гостям раздавал пить золотыми. Два раза во время стола гости вставали отвечать на заздравные чаши государя: один раз в половине пира, другой в конце, и тут все получали по чарке меда из царских рук. Не всем тогда нравились и меды, а московское пиво иноземцы вообще находили отвратительным. За царицею постоянно стояли две госпожи: ее родственница пани Тарлова и княгиня Мстиславская. Во все продолжение пира играли музыканты, приехавшие с панами Стадницкими из Польши, а на дворе без умолку гремели трубы и бубны и разливался перезвон большого колокола. Вечером собрались родные и близкие царицы в деревянном дворце и там до поздней ночи танцевали, пели песни, тешились музыкою. Мнишек появился, но только для того, чтоб выразить соболезнование о том, что царь вступает в неприятную размолвку с послами королевскими, и тотчас ушел, извиняясь нездоровьем.
   На другой день, в субботу, с самого рассвета загремели трубы, бубны, раздалась стрельба. После обедни патриарх, а за ним духовенство, потом бояре, думные люди, дворяне, а за ними гости и купцы поздравляли царя и царицу и подносили подарки. Царственная чета приглашала их к обеду. Были в числе поздравлявших лопари, подносили свои рысьи меха и оленьи шкуры, которые полякам показались собачьими. После русских подданных приносили поздравления польские офицеры и товарищи-жолнеры. Их также пригласили к обеду. По окончании поздравлений приехал к царю Мнишек. Перед тем королевские послы посещали Мнишка, воеводу сендомирского, и поручили ему уговорить царя, своего зятя, дать им место за царским столом. Воевода рассыпал свое красноречие, умоляя царя не доходить ради обрядов до вражды с королем и дружественною польскою нациею. Царь истощал противные доводы. Наконец оба сошлись на том, что надобно дать старшему послу место подле самого царского стола, но за особенным, только так приткнутым к первому, чтоб они казались одним столом. "Но теперь, -- сказал царь, -- я не могу пригласить послов: уже поздно; наступает время обеда; пусть завтра". Воевода не остался обедать, извиняясь нездоровьем. Отчасти он в самом деле чувствовал себя нездоровым, отчасти затруднялся неулаженным недоразумением с послами. Обед был торжественный, многолюдный и великолепный. Царь был одет в русское, царица в польском платье. Последнее не понравилось многим русским. Царь и царица ничего почти не ели. Для них был изготовлен домашний обед в деревянном дворце с близкими особами; но на этом официальном пире они должны были прикасаться к заздравным чашам, и царь, между прочим, провозгласил здоровье польских жолнеров, благодарил за прежнюю службу, приглашал вновь к себе на службу, кому угодно из прибывших поляков, назначал жалованья на год по сто злотых на гусарского коня и обещал дать тотчас вперед за четыре четверти, да сверх того дарил им по штуке золотной материи и по сорока соболей. Конечно, нашлось довольно охотников на такие выгодные условия, и, выходя из пиршества, поляки хвастали пред русскими, что царь Димитрий любит больше поляков, чем своих; а те русские, что слышали от них такие речи, принимали их к сердцу и негодовали как на поляков, так и на царя своего.
   На следующий день, в воскресенье, опять в Кремле загремели трубы. Послы отправились представлять новобрачной чете подарки от короля и от себя, но с твердою решимостью не обедать у царя, если им не дадут место по желанию. Их пригласили в этот день не в торжественные палаты, а во дворец, построенный для царицы; они прошли через две-три комнаты в покой, обитый красным бархатом и устланный ковром из серой бобровой шерсти; там нашли царя, сидящего вместе с Мариною. Он одет был в красный бархатный опашень (кобеняк), усаженный жемчугом, опушенный соболями; из-под распахнутых пол его виднелся бархатный край кафтана, усаженного жемчужинами с изображениями орлов с коровами над ними; на шапке был пук перьев с запоной, а сапоги у него были красные бархатные, подкованные. Царица одета была в платье польского покроя из драгоценной материи того времени, называвшейся телеем (которая ценилась тогда выше золотных). Около нее сидели только дамы -- ее родственницы и несколько русских боярынь. Тут был и воевода. Послы поздравили царя и царицу и поднесли подарки и от короля, и от себя. Подарки эти от короля состояли из кубков, роструханов, раковин, серебряных изображений деревьев и виноградных ветвей, корабля с серебряною пушкою; от себя послы поднесли ей чарку с жемчугом, бриллиантами и рубинами, два ожерелья из алмазов и рубинов, бриллиантовые серьги и золотую цепь с каменьями и жемчугами. После обычных приветов Афанасий Власьев сказал им:
   "Его цесарское величество зовет вас, послов его величества короля, к столу хлеба-соли есть".
   "Мы очень рады сделать угодное государю и не пренебрегаем хлебом-солью, дожидаем уже несколько дней этого, и готовы были находиться при столе его, но государь не хотел дать одному из нас места с собою, как его королевское величество посадил за своим столом посланника его Афанасия. Это причиною, что хотя ваше господарское величество прежде приглашали нас на хлеб на соль, а мы не были; и теперь нам неприлично быть, если ваше господарское величество не почтите в нас особу его королевского величества и не укажете места за одним столом с собою".
   Димитрий отвечал им на эту речь:
   "Я короля польского на свадьбу к себе не просил. Иначе сумел бы почтить местом вас в особе его величества; только вы сядете за мой стол, как послы".
   Олесницкий хотел было возражать, но царь обратился к воеводе, отвел его в сторону, поговорил с ним, потом воевода подошел к послам и тихо стал их убеждать, чтоб они не спорили о местах. Послы ссылались на свою инструкцию. Мнишек сказал:
   "Не держитесь слишком строго инструкции на этот раз, чтобы не привести в затруднение других дел его величества и Речи Посполитой. Я уверяю ваши милости, что теперь можно очень многое у него вытребовать для пользы короля и Речи Посполитой".
   После усиленных просьб со стороны Мнишка, Олесницкий сказал наконец:
   "Сами собою мы не смеем отступить от инструкции; но если его господарское величество даст нам письменное свидетельство к королю, что мы не хотели отступать от инструкции и делаем это по уверениям и обещаниям с его стороны, что от этого произойдет много пользы для Речи Посполитой и его величества короля, -- а твоя милость, пан воевода, заступишься за нас пред королем, чтоб не казалось, что мы хотели тем унизить достоинство его королевского величества, -- тогда примем место, которое, как пан воевода говорит, нам назначено, не желая приводить в затруднение дела его величества короля и Речи Посполитой".
   Пир в этот день был в Грановитой, или в Столовой, палате (кажется, в Грановитой)*. Посол Олесницкий сел на правой стороне от царя близ самой особы его, но за особенным столом; прислуживал ему стольник. За царским столом на серебряных седалищах сидели Димитрий и Марина. И царь и царица были одеты в этот день в платье польского покроя, с коронами на головах. По правую руку от царицы сидели знатные госпожи польские и русские; но столы расставлены были так, что русским приходилось сидеть спиною к царю, тогда как иноземцы сидели к нему лицом**.
   ______________________
   * Ник. лет., 113.- Собр. гр., II, 293.
   ** Grevenbr., 47.
   ______________________
   Обед продолжался несколько часов с разнообразными церемониями, принятыми при Московском дворе. Царь несколько раз посылал в золотых чарках разные напитки гостям, а стольники, поднося их, говорили: "Его царское величество жалует тебя!" Подавали тринадцать перемен мясных кушаньев; тут были жареные тетерева, обложенные лимоном, заячья голова с мелко искрошенным мясом под нею, баранина в борще, курица с белою кислою подливкою, курица с желтою подливкою, пироги с бараниной, пироги с свиным салом, пироги с яйцами, с творогом, огромные медовые пироги, начинка с бараньею внутренностью, крошеное легкое с крупою и с медом, перцем да шафраном, кушанье, называемое по-московски "мех". Затем следовали, по обычаю, сласти: разные варенья, печеный с медом хлеб, также хлеб кусками, политый сотовым медом, и длинные прутья корицы. Музыка гремела в продолжение всего обеда. Мнишек не садился за стол, но, снявши шапку, стоял пред царем и царицею. Все смотрели с удивлением на это унижение бтарика, который в прошедшие дни то и дело что жаловался на нездоровье. Мнишек был в восторге, дождавшись возвышения своей крови, видя корону на голове дочери... Также знатная пани Тарлова весь обед стояла за Мариной и прислуживала ей. Димитрий, при громе музыки, провозгласил чашу за здравие королевского величества, а послы должны были сойти со своих мест и получить из царских рук для испитая заздравную чашу. Замечательно, что после этого длинного обеда, когда послы ушли в свое помещение, им еще принесли обильный ужин. Но полякам очень не нравились московские бессольные кушанья: иные находили, что их нельзя в рот взять. При конце обеда Димитрий приказал явиться в залу послам, которых отправлял в Персию; они как будто приходили перед отъездом на прощанье ударить челом царю и царице. Это он сделал для того, чтоб показать свое великолепие и дружбу с соседними государствами. "Я, -- говорил он, -- посылаю послов к королям французскому и английскому, в Венецию и к итальянским князьям!" По окончании пира Димитрий ушел в свой деревянный дворец; поляки провожали его по переходам; он остановился вновь на дворе, -- тогда накрапывал дождик; над ним и над его супругой держали китайчатый балдахин; вынесли сорок две пары кречетов: ими издавна щеголяли перед иноземцами московские государи. Димитрий показывал их полякам и заметил: "Я уже триста пар послал таких польскому королю". "Неправда, -- заметили между собою поляки -- не посылал, а так только, для магнифиценции выдумывает!"*
   ______________________
   * Diar. Niemojewsk.
   ______________________
   В понедельник был опять пир, и уже совсем на польский образец. И царь и царица были одеты по-польски, поляки прислуживали; из русских было только двое: князь Василий Рубец-Мосальский и Афанасий Власьев. После обеда были танцы. Димитрий, в богатом наряде, начал танец с царицею; потом танцевал воевода. Марина танцевала чрезвычайно изящно: никто из дам не мог сравниться с нею по живости движений и по благородству осанки*. Танцующие прежде всего попарно подходили к царской руке, а потом шли танцевать, снявши шапки. Только послы танцевали в шапках в знак своего величия, но снимали их, когда случалось в танцах проходить мимо царя. Все кланялись, когда, танцуя, проходили мимо царя и царицы. Бал продлился до солнечного заката. Царь объявил, что в следующее воскресенье будет за городом устроен турнир, и польские паны в восхищении ожидали дня, когда они будут ломать рыцарские копья в честь новобрачных.
   ______________________
   * Cilli, 70
   ______________________
   Тогда случилось вот что: в этот же самый день к царскому столу подавалась телятина; нашлись из царских поваров такие, что не захотели себя поганить приготовлением яства, по их мнению, запрещенного церковью. Они вышли на площадь, роптали пред народом. Это приходилось кстати, потому что уже многое соблазняло москвичей*.
   ______________________
   * В народной песне память об этом отразилась так, что названый Димитрий приказывал своим поварам готовить скоромное кушанье не в пору:
  
   "Как пошел на крылечко на заднее,
   Скрычит он возводил громким голосом:
   - Есть ли у меня повары!
   Мои батюшковы приспепшички!
   Варите вы яству скоромную и постную.
   Скоромную яству -- гуси-лебеди,
   А постную яству -- рыбу белую.
   Завтре у меня пир будет
   Ради тестя любимаго
   Про Юрья пана Стредомирского.
   Скоромную еству сам кушает,
   А постную еству роздачей дает".
  
   Киреевский. Песни. Вып. VII, 69.
   ______________________
   эти веселые дни по всей Москве был необычный шум: по улицам московским поляки скакали на лошадях, стреляли из ружей на воздух, пели песни, танцевали... В Кремле между соборами устроен был сруб; на нем гремели тридцать четыре трубача и тридцать четыре человека били в бубны и накры*. Крик, вопль, говор неподобный! -- восклицает летописец**. Благочестивые люди крестились и отплевывались от этой бесовщины. "О, как огнь не сойдет с неба и не попалит сих окаянных!" -- говорит одно современное описание. Привыкшие жить со звоном колоколов, обращаться беспрестанно между монахов и монахинь, видеть нравственное достоинство жизни в одном монастыре, москвичи с омерзением смотрели вообще на мирское веселье. Если они сами предавались веселости, и часто очень грязной, то все-таки признавали это грехом; притом свои приемы были для них привычны, а чужие бросались в глаза: их соблазняло то, что люди плясали, играли и еще утверждали, что эти забавы не противны Богу. В понятии московских людей обычаи страны слились в одно с церковными; многое, что не имело никакого отношения к церковному строю, почиталось ими за установления Святых отец. И вот раздались такие толки, рассеваемые агентами Шуйского: "Что это за царь! По всему видно, что он не настоящий сын Ивана: обычаев старинных не держится, ест телятину, в церковь ходит не так прилежно, как прежние цари, и перед образами не очень низко поклоны кладет, в баню не ходит; хоть каждый день бани топятся, а он со своей еретичкой-женой спит да так, не обмывшись, и в церковь идет, а за собою ведет поляков, а они собак вводят в церковь: святыня оскверняется... Нет, он не может быть истинный Димитрий!" Нашлись и такие, что стали вспоминать добрым словом царя Бориса. "Вот, -- говорили, -- царь был, так царь: родной отец!"
   ______________________
   * Grevenbr., 38. -- Petricii, 187.
   ** Сказание еже содеяся. Чтен. 1847 г. No 9,22.
   ______________________
   Подслушали подобные речи, схватили одного крикуна, донесли царю. Сначала Димитрий, по своей вспыльчивой натуре, думал сурово поступить с возмутителем и подвергнуть его обычной пытке, чтоб разведать, откуда он получил внушение говорить так в народе, а потом одумался, и, когда сказали ему, что говоривший был пьян, Димитрий посоветовался с боярами, может быть тайными своими врагами, которые желали его усыпить, а может быть, и с друзьями, вторившими его собственным желаниям. Царь не велел трогать его. "Что за беда! -- говорил он. -- Пьяный болтал! А хоть бы и трезвый, то я не хочу беспокоить себя всякою глупою болтовнею". Поляки, напротив, тогда же советовали ему не пренебрегать этим; они подозревали, что кроется заговор, и предостерегали царя. Царь не слушался, говорил, что народ его любит, что он силен как нельзя более и не хочет думать ни о чем, кроме удовольствий и забав. Говорят, что в эти дни Димитрию было странное предзнаменование. Он лежал на постели и увидел, что к нему подходит фигура старика: царь вскочил -- привидение исчезло; царь спрашивал у стоявших на карауле; никто не видал, чтоб кто-нибудь приходил к царю. Димитрий лег на постель и через час опять увидел, что к нему приближается старик и говорит: "Ты государь добрый, но за несправедливости и беззакония слуг твоих царство твое отымется от тебя". Видение исчезло. Димитрий позвал Бучинского, своего доверенного, и рассказал, что с ним было. Бучинский стал порицать безнравственность русского народа, приписывал ее невежеству в деле христианской веры и, как протестант, стал доказывать, что все спасение зависит от того, когда царь сам примет и распространит в государстве истинную веру, то есть реформатство. Об этом событии впоследствии рассказывал служивший в царской иноземной гвардии шотландец Жильберт своим землякам на родине*. Но Димитрия не столько тревожило это видение, сколько успокаивало другое предсказание: какой-то магик, астролог или гадатель, уверил его, что ему суждено царствовать тридцать четыре года.
   ______________________
   * Milton, 59.
   ______________________
   Веселье продолжалось, между тем, по-прежнему во дворце. Во вторник пир был в покоях царицы. Здесь все было по-польски, так что когда послы вошли туда, то заметили, что посуда, мебель, одежды, прислуга и приемы -- все было так точно, как обычно бывало в Кракове у польского короля. Музыка гремела. Напитки лились. После обеда, по обычаю, танцевали. Гости были веселы и довольны.
  

XI
Ночное совещание заговорщиков. -- Легкомыслие поляков. -- Новые предостережения царю. -- Последний бал

   Когда царь в упоении любви знать не хотел ни о какой опасности, в ночь со вторника на среду в доме Шуйского собирались званые гости. Кроме некоторых бояр и думных людей, которые с ним уже были в соумышлении, приглашено было несколько сотников и пятидесятников из войска, которое стянулось к Москве, чтоб идти к Ельцу; были тут кое-кто из гостей и торговых людей. Василий Шуйский излагал им общее дело в таком смысле: "С самого начала я говорил, что царствует у нас не сын Ивана Васильевича, а Гришка-расстрига Отрепьев; и за то я чуть было головы не потерял. Меня Москва тогда не поддержала! Но пусть бы он был не настоящий, да человек хороший, а то видите сами, до чего доходит! Он женился на польке и возложил на нее венец; некрещеную ввел в церковь и причастил! Роздал казну русскую польским людям и нас всех отдаст им в неволю. И теперь они уже делают что хотят; грабят нас, ругаются над нами, насилуют нас, святыню оскверняют... Собираются за городом с нарядом и с оружием будто на потеху, а в самом деле затем, чтоб нас, бояр и думных людей, извести, забрать в свои руки столицу; а потом придет из Польши большое войско, и поработят нас, и станут искоренять веру и разорять церкви Божии. Если мы теперь же не срубим дурного дерева, то оно скоро вырастет под небеса и все Московское государство пропадет до конца! И тогда наши малые детки в колыбели станут вопить и плакать и жаловаться к Богу небесному на отцов своих, что они вовремя не отвратили неминуемой беды. Либо нам погубить злодея с польскими людьми, либо самим пропадать. Теперь, пока еще их немного, а нас много и они помещены одни от других далеко, пьянствуют и бесчинствуют беспечно, теперь можно собраться в одну ночь и выгубить их, так что они не спохватятся на свою защиту".
   Собранные долго раздумывали; Шуйский чрез своих агентов давно подготовил себе партию, и люди этой партии были теперь у него. "Мы на все согласны! -- сказали они. -- Мы присягаем вместе жить и умирать! Будем тебе, князь Василий Иванович, и вам, бояре, послушны; одномышленно спасем Москву от еретиков безбожных. Назначь нам день, когда дело делать!"
   Шуйский сказал:
   "Я для спасения веры православной готов теперь принять над вами начальство. Ступайте и подберите людей, чтоб были готовы. Ночью с пятницы на субботу чтоб были отмечены дома, где стоят поляки... Утром рано в субботу, как услышите набатный звон, пусть все бегут и кричат, что поляки хотят убить царя и думных людей, а Москву взять в свою волю; и так по всем улицам чтоб кричали. Народ услышит, бросится на поляков; а мы тем временем, как будто спасать царя, бросимся в Кремль и покончим его там*. Если не удастся и мы пострадаем, то купим себе венец непобедимый и жизнь вечную; а когда будем спасены, то вера христианская будет спасена вовеки"**.
   ______________________
   * Petricii, 186.
   ** Сказ, еже сод. Чт. 1847, No 9, 23.
   ______________________
   В заключение Шуйский и бояре надавали всем множество обещаний; сулили дворянам города в управление, повышения по службе, гостям и торговым людям льготы. Положили, чтоб после низвержения самозванца не мстить никому и не поминать старого.
   У Шуйских были большие поместья и вотчины; из них они вызвали нарочно своих людей как будто для того, чтоб видеть царскую свадьбу*, и они были им помощниками. Для исполнения замысла достаточно было и нескольких сот человек при беспечности царя. Бывшие с Шуйским имели у себя приятелей и слуг, которые были готовы идти за ними. Вступившие в заговор гости и торговые люди рассевали ненависть к полякам между торговым людом; дворяне -- между дворянами и детьми боярскими, прибывшими в войске в Москву. Всего войска, конечно, нельзя было возмутить: его было, говорят, под Москвою тысяч до восемнадцати. Шуйский расчел, что нужно только, чтоб народ пустился бить поляков; а это было легко. Это отвлечет народ от Кремля; а как разделаются с царем, тогда можно будет именем оскорбляемой веры, при пособии духовенства уверить народ в справедливости убийства.
   ______________________
   * Piaseck., 240.
   ______________________
   Между тем поляки сами невольно помогали врагам царя. Шуйский заранее сделал верный расчет на характер и нравы поляков, которые должны были приехать в Москву с Мариной. Он не ошибся. Поляки при каждом удобном случае высокомерно выставляли свое превосходство и с презрением отзывались о московских обычаях. Получив от царя предложение вступить в службу с хорошим жалованьем, они хвастались этим и кричали: "Ваша казна вся перейдет в наши руки!" Другие гордо побрякивали саблями, кричали: "Мы вам дали царя, Москве!" Эти выходки вызывали со стороны московских людей раздражения, ссоры и драки. В пьяном разгуле поляки бросались на женщин среди улиц, вытаскивали их из каптанов (экипажей), врывались в дома, где замечали красивую хозяйку или дочек. Особенно наглы были гайдуки и слуги панов, приехавшие с ними во множестве. Следует заметить, что они считались только поляками: это были русские и большею частью православные, потому что в то время в южных провинциях Польши не только простые люди, но даже многие паны не успели еще потерять предковской веры. Но московские люди с трудом могли признать в них единоверцев, по разности обычаев и обыденных приемов жизни, входивших, по московским понятиям, в область предписываемого религиею. Когда вспомним, что польское правительство то и дело что издавало распоряжения о прекращении своевольств в южных областях, то нетрудно понять, почему прибывшие с панами отличались в Москве таким буйством. Когда еще тогдашний царь был претендентом и находился в Польше, когда между панами было разномыслие -- помогать ли ему или нет, многие склонялись к желанию не мешать Димитрию набирать полки в Польше именно в надежде сбыть в Московское государство беспокойных удальцов и забияк из польских провинций. Неудивительно, что эти "гультаи" успели раздражить против себя туземцев, даже самых преданных и верных царю Димитрию*.
   ______________________
   * Хроногр.Арх. Ком. -- Petrei, 186,187. -- Bussow. 46. Сказан, еже содеяся. Чтен. 1847, No 9. -- Степ. Кн. рук. Арх. Ком. -- Diar. Niemojewsk. -- Hist. Russ. Mon., II, 172.-Grevenbr., 39.- Mass., 94.
   ______________________
   Утром в среду, после совещания, каждый из заговорщиков сходился с приятелями, знакомыми и вербовал их в число соучастников. Они сновали по городу и по рынку, толкались в народных сходках и возбуждали народ против поляков. В это время из Кремля повезли большие пушки; только огромную Царь-пушку тогда не двинули с места*.
   ______________________
   * Сказ, еже сод. Чт. 1847, No 9, стр. 23.
   ______________________
   Пушки везли за Сретенские ворота. Там уже множество рабочих рук насыпали вал и строили сруб: предполагалось сделать примерную крепость для потехи; царь прикажет одним брать, а другим защищать. Подобные забавы были уже не в первый раз, но никогда еще не затевались они в таком большом размере, как теперь. Димитрий хотел удивить всех на этот раз. В то же время велено приготовлять на поле обед и попойку для народа: царь хотел, чтоб все веселились. Поляки толковали и хлопотали о рыцарском турнире в честь новобрачной царственной четы. Это было кстати заговорщикам. "Смотрите, -- говорили они народу, -- что это затевают нехристи! Это они собираются извести всех бояр и московских людей, которые сойдутся на их проклятое игрище; одних перебьют, а других перевяжут; и дворян, дьяков, и гостей, и всех лучших людей возьмут и отвезут к королю в Польшу; а потом придет сюда большое королевское войско и покорит нас, и станут искоренять истинную православную веру и вводить еретичество -- скверную и проклятую веру латинскую и лютерскую, на погибель душ христианских. Запасайтесь, братцы, оружием, чтоб не даться в руки неверных". Некоторым не говорили о царе ничего, другим же хулили царя. "Разве не видно, что он еретик: повенчался с еретичкой-полькой и некрещеную причащал; с поляками бражничает, пляшет и обычаю нашего не держится, в платье польском ходит. Он с ними заодно; его поляки сюда прислали, чтоб веру нашу истинную искоренить и нас в польскую неволю отдать!" Тогда, конечно, рассевали в народе слух, будто царь ругается над православною святынею, как говорит народная песня:
   А местные иконы под себя стелет,
   А чудны кресты под пяты кладет*.
   ______________________
   * Киреевск. Песни. Вып. VII, 69, 70.
   ______________________
   Большая часть тех, к которым обращались такие речи, не имела еще вражды к царю и готова была служить ему; но поляков, за их наглости, побить многие были не прочь.
   Между тем во дворце занялись делами. Послов пригласили на совещание с боярами о деле, касавшемся войны с неверными. Но у бояр было на уме другое: они знали, что из совещаний с поляками ничего не выйдет; пышно-фразистая речь Олесницкого не привела их в восторг. Послы не предлагали ничего, а, изливши свои чувства, ждали предложения от бояр. По этому поводу зложелатель поляков, Татищев, сказал: "Быть может, король хочет нас только выведать, а потом ничего не делать; так это ложь и обман будет". Послы не вдались в объяснения по поводу этих слов, но поспешили затереть ее фразами и разошлись.
   После этого совещания послы отправились к Тарлу обедать. Царица в этот день давала пир московским боярам и боярыням. Она была одета по-русски и старалась привлечь к себе гостей своею любезностью. В ее наружности, в ее обращении, чрезвычайной внимательности к собеседникам, простоте, соединенной с сознанием величия, было столько обаятельного, что самые враги, дышавшие против нее злобою, проникались к ней уважением*.
   ______________________
   * Ciffi, 71.
   ______________________
   К вечеру в этот день показались признаки страшной тучи, находившей на беззаботную веселость царственной четы и гостей ее. Паны, пировавшие у Тарла, окончивши обед, принялись танцевать. Вдруг прибежал к ним кто-то и сказал, что москвичи собираются толпою на князя Вишневецкого. Какой-то гайдук этого князя, пьяный, повздорил с москвичом и ударил его; тот закричал, сбежались москвичи и поляки. Последние, разумеется, уступили и ушли, а москвичи, разжигаемые заговорщиками, горячились; собралась толпа и кричала: "Бить Литву!" Послы, находившиеся на обеде, сейчас уехали на посольский двор, а прочие паны остались и продолжали веселиться. Вечером действительно толпа народа сошлась близ квартиры Вишневецкого, и поляки боялись нападения, но обошлось без драки. Послы отправили к царю известить о своей опасности, а царь прислал к ним Бучинского и сказал чрез него: "Я так укрепил свое государство, что ничего не может случиться против моей воли". Чрез несколько часов снова царь послал к ним сказать то же и успокоить их. Старый Мнишек и сын его перепугались еще более и собрали в свой двор всю пехоту, с которой приехали. Послы поставили стражу на посольском дворе; вся их челядь собралась и держала караул.
   На другой день, в четверг, все стало спокойно. У католиков был праздник "божьего тела"; поляки, забывши вчерашний страх, начали праздновать. Тогда царю подали челобитную на какого-то поляка, который будто бы обесчестил на улице русскую знатную девушку. Царь приказал сделать строгий розыск. Обвиняемого поляка стали пытать, он ни в чем не признался; по следованию оказалось, что на этот раз донос был несправедлив. Между тем в городе узнали об этом деле, заговорщики кричали: "Поляки бесчинствуют, и нельзя найти ни суда, ни управы на них: царь их покрывает!" Поляки весь день стреляли на воздух холостыми зарядами, одни для потехи, а другие думали этим дать знать москвичам, что они умеют обороняться. Эти выстрелы пугали народ, а заговорщики указывали народу на бесчинство и на угрозы польских людей*. Волнение распространялось более и более, смелее становились уличные крики, подозрительнее выглядывали лица исподлобья на каждого проходившего поляка. "Берегитесь, -- говорили тогда полякам немцы, -- москвичи недоброе затевают на вас, хотят вас побить". Нашлись и русские, которые пришли с доносом на своих к Басманову. Басманов доложил царю. "Я этого слушать не хочу! Не терплю доносчиков, -- сказал царь, -- и буду наказывать их самих!"
   ______________________
   * The bloody massacre.
   ______________________
   В этот день царь приказал допустить к себе Савицкого, который с самого приезда в Москву не мог, к своей досаде, добиться свидания с царем. Иезуит вручил царю письмо генерала своего ордена и подарки от этого генерала и от самого св. отца: последний прислал московскому царю свой портрет в золотых и серебряных пластинках и, сверх того, свою первосвященническую индульгенцию. Димитрий принял, поблагодарил. Иезуит сразу объявил, что он приехал узнать его державную волю насчет обещанного введения католичества в Московском государстве. Димитрий встал и, не прося гостя садиться, стал ходить взад и вперед по комнате, а иезуиту дал знак, чтоб и он с ним ходил. Но вместо того чтобы продолжать беседу, начатую Савицким, царь сказал:
   -- Я желаю основать в Москве высшую коллегию, как уже говорил прежде, и как можно скорее. Я хочу немедленно заводить школы, и мне нужны подготовленные к этому наставники.
   -- Этого нельзя исполнить вдруг, -- сказал иезуит, -- по совершенному неимению учеников. Их нужно прежде собрать и распределить.
   -- Моя непременная воля, -- сказал царь, -- такова, чтоб собрать из разных мест мальчиков, сколько-нибудь подготовленных быть учениками, и тотчас без отлагательства заводить школы.
   Иезуит помолчал, не смея прямо спорить с царем и не находя возможным оправдывать его желания. Потом он сказал:
   -- Ваше величество -- государь самодержавный, и все будет исполнено по вашему первому приказанию и повелению.
   Иезуит снова думал было заводить беседу о введении католичества, как вдруг царь неожиданно заговорил совсем о другом.
   -- Вот, -- сказал он, -- мне предстоит еще военное дело. Я уже приказал собрать сто тысяч войска, да еще не решил, куда вести его -- против неверных и язычников, а может быть, и против кого иного. Вот польский король огорчает меня -- не хочет признавать за мною титула, какой следует мне по правам моим!
   -- Надеюсь, -- сказал иезуит, -- что божественное Провидение не допустит возгореться несогласию и вражде между могущественными христианскими монархами.
   Иезуит снова хотел завести свою речь, но царь объявил, что об этом поговорить можно в другое время, а теперь ему нужно идти к своей матери.
   -- Ваше величество, -- сказал Савицкий, -- намерены ли удерживать меня здесь или отпустить?
   Царь сказал, что он желает, чтоб Савицкий оставался. Он, как ученый человек, был ему нужен в видах основания в Москве коллегии.
   -- В таком случае, -- сказал иезуит, -- ваше величество, дозвольте мне во всякое время иметь к вам свободный доступ для совещания и предложения вам моих планов и соображений.
   -- Хорошо, -- сказал царь, быстрыми шагами подошел к двери и позвал из нее своего секретаря Бучинского, ненавистного иезуитам и считавшегося ими опасным еретиком.
   -- Вот к этому господину извольте обращаться каждый раз, когда будете приходить ко мне, а он станет мне о вас докладывать, -- сказал царь Савицкому.
   Невкусно показалось это иезуиту. "Видно, -- замечал он после такого свидания, -- Димитрий уже совсем не тот, каким был когда-то в Польше. Вопреки прежним обещаниям, о католической вере мало думает. Будучи в Польше, он отдавал и себя, и своих подданных в волю св. отца папы римского, а теперь отзывается о нем без уважения и даже с презрением допускает к себе еретиков и подчиняется их советам и наущениям, а короля польского Сигизмунда III, которому обязан благодеяниями, не только оскорбляет словами, но и вознамерился лишить короны". Савицкому, вероятно, стали известны тайные сношения Димитрия с противниками Сигизмунда в Польше, да и сам царь в разговоре сделал зловещий намек, что, быть может, собранное тогда войско придется обратить против кого-то иного, явно разумея польского короля*.
   ______________________
   * Велев., перев. Муханова, 174 -- 175.
   ______________________
   При дворе между тем шли приготовления к воскресному празднику: Марина затеяла маскарад, и царский дом обставляли лесами для каких-то потех, вероятно для иллюминации.
   Ночью, с четверга на пятницу, караульные в Кремле заметили шестерых человек подозрительного свойства: они пробирались тайком в царский двор; трех караульные положили на месте, а трех поймали; их подвергли пытке, но ничего не могли от них добиться и замучили. В эту ночь сделался мороз, вредный для овощей.
   Наступила пятница. Люди толковали о морозе, который был в прошедшую ночь. "Это не к добру!" -- говорили в Москве; а друзья царя, предчувствуя беду, видели в этом явлении дурное предзнаменование для него. Москва с каждым часом высказывалась. Немецкие капитаны ясно видели, что в ней созрело что-то грозное и, несмотря на прежние царские запрещения являться с доносами, решились сообщить Димитрию на письме предостережение. Один из них подал ему записку в то время, когда царь осматривал своих лошадей. В записке давалось царю знать, что следующий день назначен заговорщиками для совершения над царем злого умысла. Димитрий, прочитав записку, разорвал ее и сказал: "Это все вздор!"* Его сильно успокаивало предсказание о тридцатичетырехлетнем царствовании**. Приехал к царю тесть и говорил:
   ______________________
   * Велевицкий, перев. Муханова, 171.
   ** В одной народной песне, где ему придается качество колдуна, говорится:
  
   Стоит Гришка-рострижка Отрепьев сын
   Против зеркала хрустальняго,
   Держит книгу в руках волшебную,
   Волхвуе Гришка-рострижка Отрепьев сын:
   "Я стоял же Гришка нунь три годы,
   Простою я тридцать лет".
   Онеж. был., с. 111.
   ______________________
   -- Опасность очевидна! Жолнеры пришли ко мне сегодня и говорят, что вся Москва поднимается на поляков. Заговор несомненно существует.
   Царь отвечал:
   -- Удивляюсь, как это ваша милость дозволяете приносить себе такие сплетни.
   -- Осторожность не заставит пожалеть о себе никогда, а ваша милость будьте осторожны! -- сказал Мнишек.
   Царь на это сказал:
   -- Ради бога, пан отец, не говорите мне об этом больше, иначе мне это будет очень неприятно. Мы знаем, как управлять государством; нет никого, кто бы мог что-нибудь против нас сказать. Да если б мы увидали что-нибудь дурное -- в нашей воле такого жизни лишить. Ну да для вашего успокоения я прикажу стрельцам ходить с оружием по тем улицам, где поляки стоят.
   Еще раз Басманов дал совет не пренебрегать опасностью и сейчас же принять меры. Царь не верил и его предостережениям; схваченные в Кремле ночью и замученные пытками люди заставили его, однако, несколько призадуматься. Димитрий сказал: "Хорошо, я сделаю розыск; дознаемся, кто против меня мыслит зло". Но он отложил до субботы после обеда*. В этот же самый день он разгневался на казанского митрополита Гермогена, который раздражил его хулением за то, что он допустил Марине венчаться в церкви, не принявши наперед православной веры.
   ______________________
   * Zelanski.
   ______________________
   Шуйский распоряжался, без ведома царя, по-своему войском; головы и сотники были с ним в соумышлении; вместо того чтоб идти к Ельцу, как хотел царь, Шуйский в продолжение предыдущих дней задерживал войско в нескольких верстах от Москвы, а отряду в числе трех тысяч приказал подойти к самой Москве, как показывает современник*.
   ______________________
   * Is Mass.. 92.
   ______________________
   Вечером в пятницу этот отряд должен был занять все ворота Белого города, чтоб во время замышляемого переворота никто не мог убежать из тех, кому следовало быть убитым или задержанным. Поляки, до сего дня беспечные, в пятницу уже стали беспокоиться и бросались покупать порох на случай нападения. Но в лавках им не продавали пороха*. Москвичи, напуганные заговорщиками, толковавшими, что потеха в воскресенье за Сретенскими воротами замышляется с дурною целью, убеждались в справедливости этих рассказов, когда увидали, что поляки хотят запасаться порохом.
   ______________________
   * Grevenbruch, 38.
   ______________________
   Царь, ничем не тревожась, отгоняя всякое подозрение, созвал вечером гостей в новый дворец. Сорок человек музыкантов грянули на своих инструментах; начались танцы; молодые пахолята Марины в польском платье прислуживали. У входа дворца стояли по обыкновению сто очередных немецких алебардщиков на карауле, а по иным известиям -- сто стрельцов и часть царской гвардии*. Василий Шуйский именем царя приказал им разойтись по домам и оставить только тридцать, а по другим известиям -- двадцать четыре** человека. Не смея ослушаться князя, который так близок к царю, алебардщики ушли; близ дворца осталось только около тридцати человек. Царь ничего не знал об этом и был особенно в хорошем расположении духа в тот вечер. Веселились до ночи. Толковали, как бы роскошнее и затейливее устроить на воскресенье праздник с турниром и маскарадом. Наконец гости разошлись. В сенях дворцовых легли пахолята и с ними несколько музыкантов; прочие ушли в свои помещения. Царь отправился спать к жене в ее новопостроенный и еще не оконченный дворец, соединенный с царским новым дворцом переходом***.
   ______________________
   * Grevenbr., 38.
   ** Zelanski.
   *** Petricii, 113.
   ______________________
  

XII
17 мая. -- Убийство Димитрия

   Заговорщики не спали. Шуйский еще до света разослал некоторых, назначив, кому где быть: одни должны быть готовы на Красной площади, чтоб идти на дворец, другие -- по улицам в назначенное время волновать народ. Дождались солнечного восхода. Это было самое удобное время: москвичи были тогда по обыкновению все на ногах, а гости, утомленные обычными ночными забавами, должны были спать по своим квартирам. Дома, на которые надобно было нападать, отметили.
   Рассвело. Шуйский приказал отворить тюрьмы и выпустить заключенных. Им роздали топоры и мечи*. С солнечным восходом ударили в набат в церкви Святого Ильи на Новгородском дворе на Ильинке. Потом зазвонили также в соседних церквах, а потом ударили в большой полошной колокол, в который всегда били на тревогу. Звон распространялся от одной церкви до другой, и в короткое время по всем московским церквам раздался зловещий набат. В иных местах звонили, не зная, в чем дело, звонили потому, что другие звонят. Народ бежал со всех сторон в Китай-город. Главные руководители -- Шуйский, Татищев, Голицыны -- были на конях; с ними толпились на Красной площади до двухсот человек заговорщиков. "Что за тревога?" -- спрашивали толпы. Заговорщики кричали народу: "Литва собирается убить государя и перебить бояр: идите бить литву!" Быстро разнеслась по Москве неясная весть: одни узнали, что литва кого-то хочет убить; тем послышалось имя царя, а этим имя бояр; другие слышали, что царя кто-то хочет убить, и спрашивали: "Кто убивает царя?" "Литва! -- кричали в ответ заговорщики. -- Идите на литву, бейте литву, берите животы себе!" Народ бросался в разные стороны на поляков: многие с мыслью, что в самом деле они защищают царя, другие -- из ненависти к полякам за их своевольства и с желанием свергнуть чужеземное иго; а иные, как то случается в самом справедливом деле, просто из одной страсти к грабежу.
   ______________________
   * Petricii, 112.
   ______________________
   Шуйский, освободившись от народной толпы, поехал в Кремль: в одной руке у него был крест, а в другой меч. За ним ехали и бежали заговорщики с ружьями, обнаженными саблями, с копьями, топорами и рогатинами.
   Набатный звон разбудил царя, лежавшего близ молодой жены. Он поспешно вскочил, накинул кафтан, не стал тревожить царицы и побежал по коридору в свой дворец. Вошедши в сени, увидел он Димитрия Шуйского, -- этот, вероятно, забежал вперед, чтоб обмануть царя и не дать ему уйти впору. "Что это за звон?" -- спросил Димитрий. "Пожар в городе!" -- сказал Шуйский. Было в обычае, что сам царь ездил на пожар. Димитрий направился опять в покои жены, вероятно на короткое время, чтоб успокоить жену, потом ехать на пожар. Набатный звон раздавался уже в Кремле у него над ухом. Он слышал крики на дворе, воротился во дворец и столкнулся с Басмановым. "Поди узнай, что это такое"! -- сказал царь. Басманов отворил окно, увидал пред собою разъяренную вооруженную толпу; она бегом спешила во двор и уже наполняла двор. Басманов спрашивал из окна: "Что вам надобно? Что это за тревога?"
   Толпа закричала: "Отдай нам своего царя вора. Тогда поговоришь с нами!"
   Басманов бросился к Димитрию и закричал: "Ахти мне, государь! Сам виноват! Не верил своим верным слугам! Бояре и народ идут на тебя!"
   Тут проскочил мимо алебардщиков, стоявших на лестнице, казенный дьяк Тимофей Осипов и явился перед царем. Вероятно, его пропустили, потому что он был без оружия. Он сказал:
   -- Ну, безвременный цесарь, проспался ты? Выходи давать ответ людям. Велишь себя именовать непобедимым цесарем, что Богу противно и грубно. А ты не цесарь; ты вор, расстрига Гришка Отрепьев, чернокнижник, еретик, обругатель православной веры".
   Он стал было поражать царя словами Св. Писания, но Басманов рассек его саблею. Этот дьяк был известен по своей набожности и постничанью; он хмельного в рот не брал. Он соблазнился особенно тем, что Димитрий венчался с Мариною и православным людям приходилось давать крестное целование еретичке латинской веры. Осипов хотел принять мученический венец за правду, исповедался, причастился Св. Таин и пошел на обличение "расстриги"*.
   ______________________
   * Хронографы. -- Is. Mass., 95.
   ______________________
   Тело дьяка выбросили за окно. Толпа подходила к крыльцу.
   -- Запирайте двери, мои верные алебардщики, не пускайте! -- кричал Димитрий.
   Но он, как видно, не знал, что алебардщиков только тридцать человек, и они не могли удержать толпы. Кроме них было во дворце человек двадцать с небольшим слуг да музыкантов -- народ все не воинственный. Шуйский слез с коня, поцеловал двери Успенского собора, а потом указал толпе заговорщиков на дворец и сказал:
   -- Кончайте скорее с вором Гришкою Отрепьевым! Если вы не убьете его -- он нам всем головы снимет.
   Алебардщики стали было у входа; по ним дали несколько выстрелов. Они увидали, что не в силах защищаться. Половина побросала оружие и разбежалась; пятнадцать поднялись по лестнице в сени и пропустили за собою толпу, которая бросилась на лестницу.
   -- Государь, спасайся, -- сказал Басманов, -- а я умру за тебя! Царь бесстрашно выступил вперед в сени и закричал: "Подайте мне мой меч!"
   Но тот, кто носил звание великого мечника и хранил его меч, не явился с этим мечом к своему царю.
   Алебардщики стояли в сенях с своим оружием. Царь выхватил у одного из них, Вильгельма Шварцгофа, алебарду, подступил к наружным дверям и закричал толпе:
   -- Я вам не Борис!
   Из толпы выстрелили. Димитрия не зацепила пуля. Басманов выступил вперед, заслонил царя собою, сошел несколько ступеней вниз по лестнице и говорил боярам: "Братья, бояре и думные люди! Побойтесь Бога, не делайте зла царю вашему, усмирите народ, не бесславьте себя!"
   На него кинулся Михайло Татищев, сказал ему крепкое слово*, а потом ударил Басманова длинным ножом прямо в сердце. Басманов покатился с лестницы. Другие выбросили труп Басманова напоказ народу.
   ______________________
   * Oscula matrem tuam in vulvam et principem tuum in penem.
   ______________________
   Димитрий, притворивши дверь, высунулся из нее, начал махать алебардою на обе стороны и кое-кого зацепил. Но заговорщики стали стрелять. Димитрий отступил. Двери заперли. Сильным натиском и ударами топоров заговорщики выломали их. Царь с алебардщиками ушел в переднюю комнату и там заперся. Заговорщики стали ломать следующую дверь. Царь бросил алебарду, схватил себя за волосы, побежал по переходу к жениным покоям, но с той стороны пробраться было невозможно: сени и вход с другой стороны царицыных покоев были заняты толпою. Царь не вошел к жене, а только через окно закричал к ней: "Мое сердце -- здрада (измена)!" -- и бежал, по одним известиям, в каменный дворец, по другим, назад в деревянный и заперся в угольной комнате, где он обыкновенно купался*.
   ______________________
   * Grevenbr, 40.
   ______________________
   Выхода не было. Он глянул в растворенное окно, увидал вдали стрельцов на карауле. Тут ему пришла мысль выскочить в окно, спуститься по лесам, приставленным к стенам ради предполагаемой иллюминации, и отдаться под защиту народа. "Если б ему удалось, -- говорит иностранец*, -- благополучно соскочить и уйти -- он бы избавился от беды: народ перебил бы господ заговорщиков; народ не знал о заговоре, слышал, что поляки хотят убить царя, и бросился поэтому бить поляков; даже многие из тех, что бросились тогда в Кремль, думали, что они идут спасать царя от поляков". Димитрий прыгнул из окна, но споткнулся на лесах и оборвался на землю**, на житный двор. От окна до земли было очень высоко: тридцать футов. Царь разбил себе грудь, вывихнул ногу, зашиб голову*** и лишился на время чувстве****.
   ______________________
   * Is. Mass., 96.
   ** Zelanski.Арцыб., 111,134.
   *** Grevenbr., 41.
   **** В народной поэзии вот в каком виде сохранилось воспоминание об этом событии из жизни названого Димитрия:
  
   Зглянул в окошко косевчато:
   Обступила сила кругом вокруг,
   Вся сила с копьями.
   Гришка рострижка Отрепьев сын
   Думает умом своим царскиим:
   "Поделаю крыльица дьявольски,
   Улечу нунь я дьяволом".
   Не поспел Гришка сделать крыльицов,
   Так скололи Гришку рострижку Отрепьева.
   (Гильфердтг. Онежск. был. 111).
   ______________________
   Заговорщики сломали другую дверь, пробежали по комнатам дворца и никого не нашли. Они отняли у алебардщиков их брошенное оружие и приставили к ним стражу. Толпа бросилась в каменный дворец, хватала все, что ни попадалось под руки -- золото, серебро, жемчуг, платья; обдирали обои, ломали мебель; другие старались спрятать себе в карман что-нибудь из общей добычи. Искали царя -- и не находили его.
   Между тем Марина пробудилась от набатного звона и крика, вскочила, не нашла близ себя мужа, поняла, что происходит что-то странное, надела юбку и, с растрепанными волосами, бросилась из своих комнат. Догадавшись, в чем дело, она бежала в беспамятстве в нижние покои каменного дворца под своды и сначала бессознательно хотела укрыться в каком-то темном закоулке. Но ей одинокой стало страшно в этом убежище. До нее долетал треск выстрелов, набатный звон, грозные крики толпы*. Постоявши немного в этом месте, Марина выскочила оттуда, поднялась вверх и наткнулась на толпу москвичей, бегавших по дворцу и по переходам. Ее не узнали, столкнули с лестницы и не обратили на это внимания. Когда толпа пробежала, она скоро ушла назад в свой дворец к придворным дамам**. Все они стояли вместе в страшном ожидании. Из мужчин был один только юноша, паж Марины Осмольский. Двери заперли. Осмольский стал у дверей с саблею и говорил, что только по его трупу злодеи доберутся до царицы. Заговорщики разломали двери. Осмольского положили ружейными выстрелами и изрубили в куски. Придворные дамы Марины сбились в кучку. Одна из дам, старуха пани Хмелевская, пораженная нечаянно пулею, направленною в Осмольского, лежала, истекая кровью.
   ______________________
   * Ptetr., 114.
   ** Буссов (с. 49) и за ним Петрей (с. 90) говорят, будто Марина спряталась под платье своей полнотелой охмистрины (гофмейстерины).
   ______________________
   Москвитяне, говорит иностранный современник*, тотчас, как увидели женщин, так и показали, что они народ бесстыдный, не имеющий понятия о чести, стыде и приличии.
   ______________________
   * Petrel, 190.
   ______________________
   -- Говорите, польские....., где царь? Где полька его, царица?
   Гофмейстерина сказала в ответ:
   -- Вам лучше это знать, где вы его дели; мы за ним не караулим.
   -- А, -- закричали москвичи, -- вот мы вас всех!...
   И они стали делать разные непристойности*. Такие сцены были, конечно, в порядке вещей, после того как Шуйский так был неразборчив в выборе сообщников, что для умножения их числа выпустил из тюрем преступников. Но тут прибежали старшие бояре и стали разгонять толпу; не то чтоб у них действовало человеколюбие и сострадание, говорит поляк современник**, а они боялись истреблять знатных поляков и женщин, чтоб потом не навлечь войны и мщения от Польши. Шуйский рассчитывал, что если половину поляков и побьют москвичи, зато бояре оберегут некоторых и потом будут представлять это к своему оправданию.
   ______________________
   * Nudabunt equina pudenda sua.
   ** Petricii, 115.
   ______________________
   Бояре приказали всем идти за ними, отвели их в особый покой и приставили к ним стражу.
   В то время раздались крики: "Нашли, нашли еретика!"
   Царь, упавши, лежал несколько времени без чувств, его поднял один алебардщик, Вильгельм Фирстенберг, и потом подбежали к нему стрельцы, отлили водою и отнесли на каменный фундамент сломанного, по приказанию Димитрия, Борисова деревянного дома. Таким образом, ему приходилось, окровавленному, бороться со смертью и молить себе защиты и спасения на том месте, где без малого за год не вымолили себе жизни Борисова жена и ее сын. Царь долго не мог прийти в себя, только жалобно стонал от боли. Наконец собрал силы и, увидя, что его окружают стрельцы, говорил им:
   "Обороните меня от злодеев Шуйских, Христа ради! Мои милые православные! Ведите меня к миру на площадь перед Кремль. Я вас вознесу выше всех... и боярских жен и детей отдам вам в неволю, и все их имущество ваше будет!"
   Стрельцы обещали. Вдруг заговорщики, отыскавши след пропавшей было для них жертвы, бросились туда с ружьями, рогатинами и топорами. Они яростно кричали. Стрельцы закрыли своего царя, стали в строй и дали залп. Нескольких дворян положили. Это до того отбило у других охоту лезть на Димитрия, что заговорщики отступили и готовы были разбежаться. Тут много было народа, вовсе не способного жертвовать собою. Но Василий Шуйский остановил их.
   "Разве вы думаете, что спасетесь? -- говорил он. -- Это не таковский человек, чтоб забыл обиду! Дайте ему волю, так он запоет иную песню: он перед своими глазами всех вас замучит. Это не простой вор -- это змий свирепый! Задушите его, пока он еще в яме, а как выползет, то нам горе, и женам нашим и детям".
   Заговорщики послушались совета и опять было приступили. Стрельцы приложились к ружьям. Тогда кто-то закричал:
   "Когда так, идем же в стрелецкую слободу, побьем их стрельчих и стрельчат, если они, б.....ы дети, не хотят выдать вора, обманщика, злодея!"
   -- Дело! Идем! -- закричали другие.
   И заговорщики поспешно повернулись, показывая вид, что спешат в стрелецкую слободу. Любовь к женам и детям, говорит современник*, пересилила все приманки, которыми надеялся склонить их царь. Они, поговоря между собою, расступились и оставили Димитрия одного.
   ______________________
   * Паэрлэ, 82.- Borsza, Ист. Библ., 1,423-424.
   ______________________
   Бояре и заговорщики подошли к нему, подняли и понесли в деревянный дворец как бы для допроса. Недавно еще нарядный и опрятный, дворец теперь был страшно окровавлен и загрязнен. В сенях лежали трупы убитых музыкантов и пахолят. Алебардщики стояли безоружные под стражею и не смели поворотить языка. Им сказали московские люди: если пикните, то и пропали. Димитрий посмотрел на них жалобно, вздохнул и прослезился. Его унесли в другую комнату. Когда толпа исходила на лестницу, Вильгельм Фирстенберг не утерпел, вошел за думными людьми и пробрался в ту комнату, куда внесли царя. Он хотел дать ему понюхать какого-то спирту, чтоб поддержать в нем сознание*. Но кто-то из толпы ударил его алебардою и повалил, мертвого, к ногам Димитрия.
   ______________________
   * Grvenber., 41.
   ______________________
   "Эти собаки-иноземцы, -- говорили тогда, -- и теперь не оставляют своего воровского государя! Надобно их всех побить!" Но знатные бояре не попустили перебить иноземцев.
   Принялись за Димитрия. "Еретик ты окаянный! -- кричали заговорщики. -- Что, удалось тебе судить нас в субботу?" "Он Северщину хотел отдать Польше", -- кричали одни. "Латинских попов привел!" -- говорили другие. "Зачем взял нечестивую польку в жену и, некрещеную, в церковь пустил?" -- кричали третьи. "Казну нашу московскую в Польшу вывозил!" -- замечали четвертые*. Сорвали с Димитрия кафтан и надели на него дырявую гуньку. "Смотрите, -- говорили москвичи, -- каков царь-государь всея Руси самодержец! Вот так царь!" "О, у меня такие цари на конюшне есть!" -- сказал какой-то боярин. Тот тыкал ему пальцем в глаза, другой щелкал его по носу, третий дергал за ухо...
   ______________________
   * Zelanski.
   ______________________
   Один ударил его в щеку и сказал: "Говори, б.....сын, кто ты таков? Кто твой отец? Как тебя зовут? Откуда ты?"
   Димитрий говорил; "Вы знаете, я царь ваш и великий князь Димитрий, сын царя Ивана Васильевича. Вы меня признали и венчали на царство. Если теперь еще не верите, спросите у моей матери, -- она в монастыре, спросите ее, правду ли я говорю; или вынесите меня на Лобное место и дайте говорить".
   Тогда князь Иван Голицын крикнул во всеуслышание: "Сейчас я был у царицы Марфы; она говорит, что это не ее сын: она признала его поневоле, страшась смертного убийства, а теперь отрекается от него!" Эти слова были тотчас же переданы из окна стоявшей толпе. Шуйский, между тем, ездил верхом на дворе и тут же подтверждал, что единственный сын царицы Марфы убит в Угличе, а другого сына у нее не было. Он торопил поскорее убить вора. Ему нужно было, покончив с Димитрием, остановить народное буйство против поляков.
   -- Винится ли злодей? -- кричала толпа.
   -- Винится! -- отвечали из дома.
   -- Бей, руби его! -- раздавалось в толпе.
   -- Что долго толковать с еретиком! -- сказал Дворянин Григорий Валуев. -- Вот я благословлю этого польского свистуна.
   Он выстрелил в Димитрия из короткого ружья, которое у него было под армяком. Пуля убила его сразу. Тогда москвичи бросились на труп и били его палками, камнями, топтали ногами, кололи ножами... А потом обвязали ему веревкою ноги, зацепили еще иначе срамным образом* и стащили с лестницы; труп был до того обезображен, что не только нельзя было распознать в нем знакомых черт, но даже заметить человеческого образа. Его потащили из Кремля через Фроловские (ныне Спасские) ворота. У Вознесенского монастыря толпа остановилась и вызвала царицу Марфу.
   ______________________
   * Grevenbr., 41: transmissoper pudende fane.
   ______________________
   "Говори, царица Марфа, твой ли это сын?" -- спрашивали ее. Свирепые взоры и дикие голоса показывали царице, какого ответа от нее хотели*.
   ______________________
   * Petricii, 116.
   ______________________
   По одному известию*, Марфа отвечала: "Не мой!" По другому** -- она сказала загадочно: "Было б меня спрашивать, когда он был жив; а теперь, как вы убили его, уже он не мой!"
   ______________________
   * Diar. Niemojewsk.
   ** Hist. Russ. Monum., II, 119.-Borsza, Истор. Библ., I, 425-426. Вернее известие Немоевского, бывшего одним из польских гостей в Москве. Вероятно, если б Марфа дала такой двусмысленный ответ, он бы дошел и до него, тем более что, сообщавши прямой отрицательный ответ, он замечает, что царица или испугалась, или, как говорили, была уже прежде в соумышлении с заговорщиками: видно по всему, что это событие немало интересовало Немоевского.
   ______________________
   По третьему известию, сообщаемому в иезуитских записках, мать на вопрос волочивших труп сначала отвечала: "Вы это лучше знаете". А когда они стали к ней приставать с угрожающим видом, то произнесла решительным тоном: "Это вовсе не мой сын"*.
   ______________________
   * Велевшие., перев. Муханова, с. 178. Примеч. В народной песне бояре спрашивают инокиню Марфу:
  
   "Прямой ли царь на царстве сидит,
   Твое дитя рожденное,
   Что Дмитрий царевич углицкой?"
   Инокиня мать отвечает им:
   "Вы глупы бояря -- неразумные!
   Вестимо Богу и всей земли,
  
   Что потерян князь Дмитрей на Угличе".
   О таком ответе матери память перешла в народную поэзию. При этом песня влагает в уста матери и объяснение -- зачем прежде она всенародно признала его сыном:
  
   "Приезжает с угрозою,
   Привозит на-голб саблю вострую,
   Велит называти своим сыном,
   Князем Димитрием царевичем Углицким"...
   (Киреевский. Песни. Вып. VII, с. 70 -- 72).
   ______________________
   Как бы то ни было, убийцы признали, что мать отреклась от него, и успокаивали совесть свою. Тело положили на Красной площади на маленьком столике, длиною в аршин. За ним притащили за ноги труп Басманова и положили внизу, так что ноги Димитрия свешены были на грудь Басманова. "Ты любил его живого, пил и гулял с ним вместе: не расставайся с ним и после смерти", -- сказали московские люди. Тогда прискакал из Кремля один дворянин и показывал народу маску; ее нашли во дворце: Марина, как сказано было, приготовляла маскарад. "Вот, смотрите! -- кричал дворянин. -- Это у него такой бог, а святые образа лежали под лавкою!" Маску положили трупу на грудь.
   Кто-то достал дудку, вероятно взявши у убитого музыканта, и всадил в рот мертвому царю: "Подуди-ка! Ты любил музыку; мы тебя тешили -- теперь ты нас потешь!" Другой кто-то вынул копейку и положил на труп. "Это ему плата, как скоморохам дают", -- говорил москвич. Толпа потешалась около трупа. Приходили и такие, что не были при убийстве, и задавали удары мертвецу; они хотели приложить руку к умерщвлению еретика, каким считали его по внушению Шуйского и его соумышленников. Пришедший на другой день к этому телу иноземец насчитал на нем двадцать одну рану*.
   ______________________
   * Is. Mass., 100.
   ______________________
  

XIII
Продолжение 17 мая. -- Расправа с поляками и уловка иезуитов. -- Объяснение с послами. -- Резня на Никитской улице

   В то время, как разыгрывалась такая трагедия с трупом Димитрия, московский народ бил поляков. Когда заговорщики приступали ко дворцу, вооруженная толпа окружила двор, где помещался Мнишек с сыном, чтоб не дозволить воеводе подать помощь зятю; он ведь, как было сказано, заранее предчувствуя беду, собрал к себе во двор свою команду. Двор этот, построенный Борисом, находился недалеко от дворца; задняя часть двора была огорожена деревянного оградою, а другая, обращенная ко дворцу, -- каменного стеною; у стен навалены были кучи камня, извести и песку.
   Воевода и бывшие с ним поляки услыхали набатный звон и неистовые крики, схватились за оружие, но увидели, что москвичи уже ворвались в примыкавший к этому дому другой корпус. Там жили музыканты и песенники. Москвичи ненавидели музыку, считали ее дьявольским наваждением и без сожаления истребляли этих людей, которые приехали соблазнять благочестивое жительство древней Москвы. Потом принялись доставать Мнишка. На кучи камней взмостили три пушки, а внизу поставили две маленькие пушечки, чтоб разбивать стену, но не стреляли еще из них, оставляя такую стрельбу на дальнейшее время, а пока стали пускать во двор через стены и забор каменья и стрелы. Одна стрела чуть не попала в воеводу. Удальцы становились под забором, а другие взлезали им на плечи, чтоб таким образом перелезть во двор. Поляки не решались, что им делать: одни советовали защищаться и стрелять по москвичам. "Что же, -- говорили они, -- разве нам отдаваться на зарез, как стаду?" Другие представляли, что всякая неприязненная выходка только раздражит москвичей, и советовали уйти в глубокий подвал, откуда трудно будет их доставать. Но посреди этой суматохи подъезжают к воротам бояре и кричат: "Пан воевода! Вышли к нам на разговор своего лучшего человека". Воевода не посмел отворить ворот, думал, что, быть может, их нарочно выманивают, и приказал одному из своих служителей, Гоголинскому, перелезть через стену; его подсадили и спустили к москвичам. Москвичи повели его к думным людям. Это было уже после окончания дела с царем. Михайло Татищев сказал ему: "Кончилось господство обманщика, хищника нецарской крови, которого привел к нам твой пан; жена его жива и будет отдана отцу со всею челядью; твой пан по справедливости стоит такой же участи, потому что от него пошли нам беды и кровопролития, но Бог сохранил его до сего часа от народной злобы; благодарите Бога! Теперь опасность миновала, и, если хотите быть целы, сидите тихо, не беритесь за оружие, не дразните народа, а то беда вам будет!" Гоголинский принес печальную весть воеводе, что зятя его нет в живых. Вслед за тем приставили караул к помещению Мнишка и отогнали толпу, хотевшую овладеть двором и грабить.
   Если б поляки не предвидели на себя нападения, то их всех легко было бы истребить. Но важные паны собрали свою свиту во дворы, и с ними москвичам приходилось повозиться.
   Толпа удальцов напала на двор, где помещался хорунжий перемышльский Станислав Тарло, в Китай-городе. Туда к жене его набежало много женщин с детьми и девушек. Прислуги у него было более двадцати человек; сверх того, к нему прибежал пан Любомирский с двенадцатью человек прислуги. Ворота были заперты. Москвичи потребовали, чтоб им отворили и отдали оружие; за то они обещали не делать над поляками ничего худого. Смельчаки хотели было отвергнуть это предложение и защищаться, но женщины и дети начали жалобно кричать; тогда рассудили, что отстаиваться в чужой земле от туземцев невозможно, и согласились. Потребовали, чтоб москвичи поклялись, что не будут никого убивать и оскорблять. Москвичи присягнули именем Святой Троицы. Их впустили и отдали оружие. Тогда чернь, рассуждая, что не грех нарушить присягу, данную Божиим именем тем, которые в Бога не так веруют, как следует, начала всех их обирать и бить: убили двадцать три человека служителей; других переранили; добрались до самих господ. Пани Тарлова бросилась к мужу и стала закрывать его собою. Ее отколотили, окровавили ей обе руки, но москвичей тронула их супружеская верность: они не стали убивать ни ее, ни мужа, а наделили ударами, обобрали и раздели донага. С ней была вдова пани Гербуртова: и ее тоже отколотили до крови и обнажили. Быть может, этим бы не кончилось и в конце концов перебили бы их всех, но тут прискочили бояре и разогнали толпу, а самих господ с оставшеюся прислугою, большею частью женского пола, увели. Они шли нагишом по улицам; привели их в таком виде в Кремль и там одели в такой убор, в каком, по выражению очевидцев, и наиподлейший человек в Польше не ходит*. Впоследствии иезуиты рассказывали, что их спасение совершилось чудодейственно, помощью Божией Матери, потому что пани пообещалась, если жива останется, сходить на богомолье в Ченстохово**. Вместе с Тарлом взят был и Любомирский, который, как сказано, соединился с ним заранее в одном доме***.
   ______________________
   * Hist. Russ. Mon., II, 120.
   ** Annuae Soc. Jesu, 1607,726.
   *** Petricii, 122.
   ______________________
   Оттуда часть этой толпы бросилась к Стадницким. Они помещались на Варварке, против дома Романовых. Стадницкие заперлись. Москвичи покусились сломать ворота, но не могли одолеть их, потому что поляки с забора поражали их выстрелами. Тогда москвичи бросились к церкви (Максима-исповедника), звонили напропалую и созывали толпу. Народ сбегался. Взмостили две пушки на дом Романовых и оттуда хотели стрелять из них во двор, где были Стадницкие. Но тут прибежали посланные от бояр и разогнали толпу*.
   ______________________
   * Petricii, 124.
   ______________________
   Между тем другая толпа, неистовствовавшая над Тарлом, напала на дом, где помещался ксендз Франциск Помаский, самборский пробощ, приехавший с Мнишками. Он носил титул королевского духовника: не был он иезуит, но друг иезуитского ордена. У него был походный алтарь. Когда москвичи ворвались к нему, он служил обедню; толпа мужчин и женщин слушала ее. Ворота были заперты. Москвичи, не докричавшись, чтоб им отворили, разломали их силою. Часть слушавших обедню в тревоге пустилась бежать; москвичи гонялись за ними: иных сразу положили мертвыми, иных переколотили и изранили. Другие остались со священником и хотели защищаться. Но священник сказал им: "Отоприте двери и впустите их; положим надежду нашу на Бога, и если нас перебьют, то умрем с достоинством!" Москвичи вбежали в домовую церковь, начали бить вправо и влево всех, потом добрались до алтаря, сорвали с священника служебные одежды и отколотили его так, что он лишился чувств; на третий день после того он умер от побоев. Родной брат его был убит тут же. Чернь ободрала одежды с алтаря, взяла сосуды, образа изуродовала и поругалась над ними*.
   ______________________
   * Petricii, 128.
   ______________________
   Счастливее обошлось отцам иезуитам. Их было тогда в Москве четверо; из них двое священников, а двое братии. Один священник, Каспар Савицкий, с двумя братиями скрылся у соседей между литовскими купцами: из них один был католик, а другие православные. Католик укрыл их. Другой иезуит-священник, Николай Чиржовский, был позван в далекую часть города к польским жолнерам служить обедню. Когда по Москве раздался зловещий звон, в тот дом, где служил Чиржовский обедню, набежало до двухсот человек поляков; из них много было православных и еретиков, т.е. реформатов и ариан. Когда москвичи разломали ворота, то, наученные отцом-иезуитом, поляки взяли со стен дома образа и, приложив к груди, выступили против москвичей; те, как увидали, так и руки опустили и закричали: "Это наши! Это истинные христиане!" Они стали подходить к ним и прикладываться к образам. Так спасли себя эти поляки благодаря находчивости отца-иезуита*. Савицкий с товарищами у литовских купцов недолго был вне опасности. Какой-то схизматик, ненавидевший католиков, говорит современник, проведав убежище отцов иезуитов, хотел было направить туда рассвирепевшую толпу, но купцы обещаниями склонили на свою сторону этого подстрекателя. Иезуиты в невыразимом страхе провели целый день, в то время как на улицах происходил ужасающий шум и убийства. Ночью стало спокойнее, а на другой день утром один из польских послов, Гонсевский, упросил русских отыскать иезуитов, о которых не знали послы ничего. Бояре со стрельцами вывели их от литовских купцов, насилу добившись от последних правдивого ответа, так как купцы, не доверяя москвичам, запрятали ксендзов и долго уверяли, что у них нет их. Учитель бывшего царя, прибывший в московскую столицу с замыслами вводить католичество и искоренять православие, шел посреди окровавленных убийц, глядевших на него дико и спрашивавших: "Кто он?" Им отвечали, что это посольский священник, и Савицкого пропустили на посольский двор с его двумя товарищами-иезуитами**.
   ______________________
   * Annuae Societ. Jesu, 1608, 1626.
   *** Велевицкий, перев. Муханова, стр. 179 -- 180 -- 181.
   ______________________
   Москвичи были особенно злы на брата Марины, старосту саноцкого Станислава, за то, что люди его бесчинствовали в Москве. Но он собрал заранее людей с оружием в свою квартиру, находившуюся в доме, принадлежавшем некогда Степану Годунову и после ссылки его отданном Голицыну. Через улицу был посольский двор. Поставлены были стрельцы для охранения. Приставы, находившиеся при польских послах, объявили народу, что послов никак нельзя трогать, и москвичи не решались напасть на старосту саноцкого.
   На другой стороне посольского двора помещались Казановские. К ним прибежало много поляков, как только заслышали беду, в том числе пан Домарацкий, бывший начальником польского отряда у Димитрия. Они умоляли взять их на свой двор -- послы не решились на это явно: они боялись, чтоб народная толпа, узнавши, что послы укрывают не принадлежащих к посольству, не бросились бы и на их двор, но в угождение соотечественникам сделали отверстие в заборе, чтоб из дома, где жили Казановские, поляки могли перелезать в посольский двор. Толпа, ограбивши и побивши в соседних дворах поляков, напала на дом Казановских. Приметили, что оттуда люди с пожитками убегают через отверстие в заборе в посольский двор. Бросились не допускать их. Но посольские слуги стали на кровле конюшни и прицелились в толпу, чтоб заставить ее отступить и дать время пробраться своим. Москвичи только издали метали в стоящих на конюшне каменьями. Никого не ранили. Казановские со всеми, которые у них были, успели пробежать в отверстие; только одного слугу пана Домарацкого догнал москвич пред самою дырою и застрелил, а потом прикончил умирающего рогатиною. Но за это ему с конюшни тотчас же послали пулю в лоб. Как увидели москвичи своего мертвым, разъярились и собрались напасть на посольский двор, не рассуждая более, что посольских людей трогать не велено. Но тут прискакал боярин Борис Нащокин и приказал именем Боярской думы разойтись. Толпа повиновалась; ограбили, однако, все имущество Казановских и убили двадцать два человека, не успевших за прочими убежать через отверстие в посольский двор.
   Нащокин с товарищем, подъехавши к посольскому двору, закричал, что хочет говорить с послами. К нему вышел Гонсевский и стал на воротах. Оба думные сидели на лошадях; за плечами у них были колчаны со стрелами и луки, при боках сабли. Нащокин сделал приветствие и сказал:
   "Князь Федор Иванович Мстиславский, князья Василий и Димитрий Ивановичи Шуйские и другие бояре, и мы, товарищи их, вам, послам от Сигизмунда, короля польского и великого князя литовского, велели сказать: в государстве вашего государя известно было, что по смерти Ивана Васильевича, царя и государя нашего, малолетнего сына Димитрия по причине злых людей не стало на свете. Но скоро после того монах Григорий, Богданов сын, будучи дьяконом, впал в чернокнижие и убежал от наказания в Литву, государство вашего государя, и там назвался царевичем Димитрием Ивановичем, обманул и вас, и нас, а люди ваши вошли с ним в московские пределы; тогда мир наш взбунтовался и, как царя Бориса Федоровича не стало, принял к себе царем; и он, будучи на государстве, воровал, бесчинствовал, хотел веру нашу христианскую искоренять и ввести еретическую веру. А царица, которую он называл своею матерью, объявила боярам, и все, узнавши его, не хотели более того терпеть и убили его. Вор уже не жив. Но вы, как прибыли от государя и ото всей земли своей послами, то не бойтесь никакой беды: бояре приказали строго вас охранять, а вас велели остеречь, чтоб вы к старосте саноцкому и людям его и к другим не вмешивались, потому что они не с вами, а вы не с ними пришли. Они с воеводою сендомирским сюда приехали, хотели Москву заесть и всякие обиды чинили русским людям".
   На эту речь отвечал Гонсевский такими словами:
   "Правда, было у нас известие, что после великого государя вашего Ивана Васильевича остался сын Димитрий, и слышали мы, что Борис приказал его тайно убить. Но когда явился этот человек в наших государствах, то доказывал, что он истинный Димитрий Иванович и что Бог его чудесно избавил от смерти. Люди наши как прежде жалели, слыша о смерти Димитрия, так потом радовались, увидя его живого; а ваши люди и думные бояре посадили его на государстве. Теперь, как ты говоришь, узнали вы, что он не истинный Димитрий, и убили его. Нам до этого дела нет: пуст вам Бог помогает по правде вашей! Мы, послы, уверены в своей безопасности, ибо не только в христианских, но и в бусурманских государствах охраняют безопасность послов. Впрочем, благодарим бояр за расположение. Что же касается до старосты саноцкого и других людей, подданных его королевского величества, которые приехали с воеводою сендомирским, то они сюда прибыли не на войну, не с тем, чтоб овладеть Москвою, а на свадьбу, будучи приглашены тем, кто у вас был государем, и вами самими чрез посла вашего; они не имели ни малейшей догадки о том, чтоб это был не истинный Димитрий, не делали никаких бесчинств. Если же кто-нибудь из низшего звания людей сделал что-нибудь дурно -- никто за виновных не стоит; но нельзя же всем терпеть за одного. Поблагодарите же бояр за их расположение и передайте от имени нашего желание, чтоб они постарались остановить пролитие крови людей его величества короля нашего, ни в чем не винных и обеспеченных миром. Сохрани Бог, если станут их мучить перед нашими глазами; тогда мы не только не можем удержать нашей челяди, но и сами не станем смотреть на пролитие крови наших братьев, а должны будем с ними все умирать; а что из этого вперед может выйти, думные бояре могут сами легко рассудить"*.
   ______________________
   * Bussow, 55.- Hist. Russ. Mon., II, 122-123.
   ______________________
   Когда Нащокин принес эти слова боярам, Мстиславский, Шуйские и другие с большим рвением побежали по улицам останавливать кровопролитие. Шуйский побежал в Белый-город, где, как услышал, москвичи бились с Вишневецким.
   Князь Константин Вишневецкий помещался в Белом-городе во дворе Стефана, господарича молдавского, недалеко от стены, близ одной из воротных башен. Услышав тревогу, он собрал свою дружину, которая состояла у него из четырехсот человек с лишком, и хотел проникнуть в Кремль на помощь царю и воеводе, соображая, что они в опасности. Но ему пришлось скоро повернуть назад: за многолюдством нельзя было пробиться туда. Притом по улицам в некоторых местах были сделаны рогатки и навалены бревна*.
   ______________________
   * Is. Mass., 94.
   ______________________
   Городские ворота, соседние с его домом, были заперты; князь догадался, что москвичи хотят не выпустить поляков из города. Он выстроил свою конную дружину, частью на улице перед двором, а частью в самом дворе, и объявил, что надобно защищаться до последней капли крови, если москвичи нападут на них. Москвичи напали. Вишневцы храбро отбивались. Но прибывали свежие толпы москвичей. Скоро Вишневецкий увидел, что невозможно держаться с лошадьми в тесном месте, и завел всю свою дружину во двор. Москвичи ворвались во двор, овладели службами; но в главном доме заперлась дружина Вишневецкого и стреляла по ним беспрестанно, то появляясь в окнах и дверях, то быстро исчезая. Вишневцы как будто насмехались над москвичами: вышвырнут какую-нибудь золотую вещицу или одежду из окна, чернь бросится на нее, а из окон по ней дадут залп и положат многих. Раза три они появлялись на переходах и показывали вид, как будто сдаются. Москвичи бросаются на крыльцо; тогда вишневцы пустят по толпе сорок или пятьдесят зарядов и кладут москвичей десятками. Москвичи достали пушку, но пушкарь у них был так неискусен, что навел очень низко, и как выпалил, то повалил своих. Однако толпа все более и более прибывала; заняли вблизи башню и оттуда начали пускать стрелы и пули. Поляки увидели, что как они ни храбрятся, а все-таки до них доберутся. На выручку им прибежал Василий Шуйский и с ним Иван Никитич Романов; они разогнали народ. Шуйский закричал, что если поляки сдадутся, то им не будет ничего дурного, и в уверение поцеловал крест, снявши с груди. Тогда Вишневецкий, полагаясь на крестное целование, приказал своей дружине положить оружие. Шуйский вошел в дом и заплакал, как оглянул кругом место битвы и увидел убитых москвичей, которые напрасно рвались овладеть воинственным князем. Вишневецкого со всею храброю его челядью отвели в дом Татищева. Лучших лошадей, лучшие вещи они успели захватить с собою: остальное было ограблено*. Сам Шуйский провожал их и охранял от народной ярости и мщения за множество русских, убитых в свалке.
   ______________________
   * Is. Mass., 94.
   ______________________
   Поляки говорят, что их самих погибло очень мало, а москвичей очень много. Одни полагают (преувеличенно) число русских убитых до трехсот, другие -- до четырехсот, те же, которые не знали меры желанию прихвастнуть этим делом храбрости, -- даже до тысячи*. Вишневецкий потерял, по одним -- девятнадцать**, по другим -- семнадцать человек***.
   ______________________
   * Hist. Russ. Mon., II, 177.- Petricii, 126.
   ** Petricii. 126.
   *** Hist. Russ. Monum., II, 175.
   ______________________
   Но самая отчаянная резня происходила на Никитской улице в Белом-городе. Здесь по преимуществу помещались как приехавшие с царицею, так и состоявшие на службе у Димитрия; там было их несколько сот в одной улице; да и в соседних улицах помешались поляки. Многие, не веря грозящим предзнаменованиям, спокойно спали. На них напали поодиночке, не давши им сойтись вместе. "Великий государь, -- кричали им, -- приказывает у вас взять оружие". За это обещали полякам пощаду. Поляки отдавали им оружие. Тогда чернь рассекала их пополам, распарывали им животы, отсекала руки и ноги, выкалывала глаза, обрезывала уши и ноздри, замучивала их до смерти, а потом ругалась над их трупами: привязывали к столбам, к столам, ставили и клали для своей забавы в смешные положения. Другие поляки, увидавши, что москвичи не милуют тех, которые им сдаются добровольно, стали защищаться и доставались на убой не иначе, как положивши несколько человек. В числе десяти офицеров Димитриева польского войска погиб и Борша, оставивший дневник Димитриева похода в Москву: он пал с оружием, застреленный в сенях чужого дома, куда убежал из своего*. Старуха Тарлова, Старостина сохачевская, спряталась на чердак в своей квартире со слугами, а сын ее вместе с Самуилом Баллем стал было обороняться. Москвичи требовали выдачи оружия. Те было послушались, но только что Балль отдал свое оружие, как толпа бросилась на него и изрубила в куски. Молодой Тарло, видя, что сдача не поможет, стал обороняться и остался жив, потому что додержался до тех пор, пока бояре не разогнали народ.
   ______________________
   * Petricii, 127.- Hist. Russ. Monum., II, 176.
   ______________________
   Охмеленная кровью, толпа москвичей всякого возраста, возбуждаемая набатным звоном, бегала по улицам и неистово кричала: "Бей, режь, бей, режь литву! Перенимай, не допускай до Кремля. Они хотели царя и бояр извести!" Впереди были отчаянные сорвиголовы, прежние разбойники, убийцы, воры, получившие теперь свободу и право вдоволь делать то, к чему располагала их натура; опачканные кровью, с обнаженными ножами, дубьем, рогатинами, они одним видом своим наводили страх и омерзение*.
   ______________________
   * The bloody massacre, 151.
   ______________________
   Рассказывают, что один поляк, человек зажиточный, пробужденный тревогой, вскочил с постели, убежал в погреб и зарылся в песок. У него в руках был кошелек с сотнею золотых монет. Москвичи напали на дом его, изрубили прислугу, искали хозяина, забрались в погреб и увидали голову поляка из кучи песку. Тот бросил им кошелек с деньгами, божился, что не сделал ничего ни против царя, ни против земли Русской, и просил не убивать его, а отвести в Кремль: там он оправдается, если в чем-нибудь его подозревают. Поляк не знал, в чем дело, слышал, что москвичи обвиняют поляков в злоумышлении на царя, и думал найти защиту в царе, не воображая, что царя нет уже на свете. Ему обещали, вывели и повели в Кремль, вероятно так же, как и поляк, не зная, что сделалось с царем. На беду его встречается другая толпа москвичей; увидали они поляка и закричали: "Бей его, б......сына!" Поляк был не из храброго десятка -- упал к ногам их и вопил: "Помилуйте, не убивайте ради Христа, ради Пресвятой девы Марии, ради святого Николая чудотворца!" Но в ответ на эти вопли один москвич ударил его саблею. Поляк, истекая кровью, вырвался и опять упал на землю и кричал: "Москвичи! Вы называетесь христиане, в Бога верите, -- окажите христианское милосердие над невинным! У меня жена, дети в Польше, пощадите меня!" Москвичи было остановились, но тут на беду его пробегала другая толпа и, завидя плачевную сцену, с ожесточением напала на него и изрубила*.
   ______________________
   * Petrei, Ш.- Bussow, 52.
   ______________________
   Шуйский и его соумышленники до самого полудня бегали по городу, разгоняли народ и спасали поляков. На Покровке случилось им напасть на один осажденный черным народом дом; они разогнали толпу, целовали крест во уверение, что поляков не будут истреблять, когда они положат оружие. Шуйский в знак примирения обнял и поцеловался с поляком, которого выслали его земляки из своей осады*. В видах Шуйского вовсе не было истреблять гостей: он направил народ на них только для того, чтоб помешать народу подать помощь царю в Кремле и убийством поляков, любимых Димитрием, сделать москвичей вообще соучастниками убийства Димитрия, дать вид делу, что низвержение и смерть царя есть дело общее, земское, всенародное. Но когда Димитрия не было уже на свете, он искренно спасал поляков, чтобы после иметь перед польским правительством оправдание и отклонить мщение Речи Посполитой.
   ______________________
   * Is. Mass., 97.
   ______________________
   Вместе с приехавшими поляками и их слугами пострадали иностранные купцы, заехавшие в Москву с целью нажиться посредством торговли по случаю свадебного торжества. Приехавшие итальянцы и немцы были ограблены и потеряли свое имущество, кроме того что еще прежде набрали у них ко двору на большие суммы и после не заплатили, потому что не хотели отвечать за вора*.
   ______________________
   * The bloody massacre, 14.
   ______________________
   Обезображенные тела не убирались целый день. Лужи крови стояли на улицах. Люди гуляли и веселились, дрались за добычу, продавали ее. Этот день для многих был днем великого благополучия. Иные до того времени были совсем нищие, а теперь набрали денег, мехов, золотых вещей, жемчугу, богатых одежд. Пьяные хвастались и кричали: "Нет на свете сильнее и грознее московского народа! Целый свет нас не одолеет! Нашему народу счету нет! Теперь пусть все перед нами молчат, кланяются нам, в ногах у нас валяются!" "Да, -- говорили потихоньку слышавшие эти похвалки немцы, -- вы храбры и мужественны; когда вас сотня идет на пять человек, тогда вы совершаете великие дела и получаете большую честь, особенно когда ваши неприятели лежат на постели в теплой комнате!"* Ночью настала такая тишина, что, казалось, живой души в городе не было**. Москва опомнилась. Убийцы, пропивши часть имущества, награбленного у замученных поляков, лежали мертвецки пьяные. Но не все жители были с одинаковыми чувствами; иные приложили руки к душегубству над поляками потому, что думали, что идут защищать царя и бояр, как вдруг узнали, что царя убили не поляки, а бояре, и теперь остолбенели от ужаса и недоразумения. Другие не участвовали в убийстве; были даже такие, что спасали поляков от злобы своих соотечественников. Один из Мнишков, Ян Мнишек, брат Юрия, староста красноставский, обязан жизнью своему хозяину, который спрятал его.
   ______________________
   * Petr., 196 -- Buss., 53.
   ** The bloody massacre, 15.
   ______________________
   На другой день стали отвозить тела за город: там хоронили их без гробов, без христианских обрядов; одних сваливали в глубокие могилы, других бросали в болото и заваливали навозом; тех, которые лежали неподалеку от Москвы-реки, стаскивали в воду.
   Число погибших поляков одни считают более четырех сот (388 по именному списку, и сверх того были слуги, которые не вошли в список)*. И москвичей погибло столько же, а может быть, и более.
   ______________________
   * Hist. Russ Moil, II, 177. -- Bibl. Krasin. B. 3.
   ______________________
   Тогда велено было собирать оставшихся поляков и приводить на земский двор. Им составляли реестр, в котором записывали их имена и должности. Слуг, у которых господа уцелели, отдавали им, а тех, у которых господа были побиты, разместили по квартирам, дали им содержание и одежды, потому что они все почти были ограблены до ниточки. Из них сто пятьдесят человек шляхетского достоинства, служившие царю и царице, отправлены были на посольский двор и отданы послам. "Надобно честь отдать москвитянам, -- говорили послы, -- всякому, кто называл себя посольским, давали пощаду и приводили на посольский двор, только облупливали их до ниточки". Всем полякам, служившим у бывшего государя, объявили, что они будут отправлены в отечество, но знатнейшие паны будут оставлены до тех пор, пока бояре не объяснятся с польским правительством и не узнают расположения короля Сигизмунда. Назначенных к отправлению было до 600 человек, вероятно, кроме слуг. Им, однако, не возвращали лошадей, а погнали пешком и на скудном содержании.
   Бояре, чтоб показать, что они не потакают народному грабежу и насилиям, приказывали доставлять в казну награбленное у поляков; но это приказание худо исполнялось. Несколько лошадей и карет действительно было доставлено, потому что их украсть было трудно; ручные же вещи никто не думал отдавать, а отыскать их для отдачи по принадлежности было невозможно: удалые молодцы тотчас же спустили их, а потом они переходили в третьи и четвертые руки.
  

XIV
Поругание над трупом Димитрия. -- Слухи в народе и сожжение трупа

   Обезображенные и обнаженные тела убитого царя и Басманова лежали субботу и воскресенье. Москвичи ругались над ними и приговаривали: "Ах ты, расстрига, б......сын! Сколько ты зла натворил в нашей земле! Всю царскую казну промотал, веру нашу хотел искоренить!" Его измазали дегтем и всякою дрянью. Московские женщины ругались над ним самым бесстыднейшим образом. Наконец велено было прибрать оба трупа. Басманова выпросили родственники и похоронили у Николы-Мокрого. Тела Димитриева некому было выпросить, и не дали бы его. Его считали чернокнижником, отступником. Говорили, когда он лежал на площади, что в полночь слышны были около него бой бубнов, играние на сопелях, пение песен. "Это, -- говорит наш хронограф, -- бесы приносили честь любящему их расстриге и радовались о пришествии своего угодника!" Другие говорили, что около тела его ночью показывались из-под земли огоньки; когда караульные подходили, огонек исчезает, а потом, как отойдут, огонек опять появляется. В понедельник его свезли в убогий дом. Но только что его вывезли, как поднялась ужасная буря, сорвала кровлю с башни на Кулишках и разломала деревянную стену у Калужских ворот на Замоскворечье. Похожее явление бури случилось при въезде его в Москву; в воображении народном эти события совпадали между собою как-то странно. Толпа любопытных шла за ним. Его бросили в яму, куда складывали нищих, замерзших и опившихся. Но вдруг по Москве разнесся слух, что тело его невидимою силою вышло из той ямы и очутилось на просторном месте; над ним видали двух голубков: только что подойдут к нему, голубки исчезают; только что отойдут -- опять появляются и сидят на теле. Велели зарыть поглубже в землю. Прошло семь дней, и вдруг тело убитого царя очутилось невредимо на кладбище, в четверти версты от убогого дома. Это известие потрясло всю Москву. "Ну, видно (говорили москвичи), он не простой был человек, когда земля его тела не принимает! Он колдун, учился у лопарей колдовать; а они такое средство знают, что сами себя велят убить, а потом оживут"*. "Он, -- говорили иные, -- в Польше продал бесам душу и написал рукописание: бесы обещали его сделать царем, а он обещал тогда от Бога отступиться"**. "Да не сам ли он бес? -- говорили некоторые. -- Он явился в человеческом виде, чтоб смущать христиан и творить себе смех и игрушку с теми, которые отпадут от христианской веры". Иные говорили, что он мертвец, некогда живший, а потом умерший и оживленный бесовскою силою на горе христианству***.
   ______________________
   * Petrei, 194.
   ** Хроногр. Погод., 1456.
   *** Достойно замечания, что в народе составилась и до сих пор сохранилась в устных пересказах легенда о том, как он, считаемый Григорием-расстригою, предал душу свою злому духу.
   "Был, -- говорит эта легенда, -- Гришка-рострижка по прозвищу Отрепыш: уж такая ему по шерсти и кличка была! Пошел он в полночь по льду под Москворецкий мост и хотел утопиться в полынью. А тут к нему лукавый -- и говорит: "Не топись, Гришка, лучше мне отдайся; весело на свете поживешь. Я могу тебе много злата-серебра дать и большим человеком сделать". Гришка говорит ему: "Сделай меня царем на Москве!" "Изволь, сделаю, -- отвечает лукавый: -- только ты мне душу отдай и договор напиши кровью своею". Гришка достал тут же бумагу, что с ним была, разрезал палец и написал кровью запись на том, что он лукавому душу отдает, а тот обязуется сделать его царем на Москве. Только забыл Гришка срок поставить в записи, сколько времени ему царствовать. И вот повел его лукавый в Литовскую землю и там такой туман на всех напустил, что король литовский и все его вельможи признали Гришку за московского царевича Димитрия Ивановича и повели его с своею военного силою к Москве, чтоб там на царство посадить. Тут лукавый и на весь московский народ туман напустил, всем глаза отвел, так что все его приняли за прямого царевича Димитрия Ивановича. Он сел на царство. Тут лукавый стал подущать его, чтоб во всем государстве Московском истинную христианскую православную веру искоренить и поганую латинскую ересь ввести. Испугались московские люди и стали Богу молиться. Собрались архиереи и весь духовный чин и начали служить молебны. Тогда мало-помалу стал спадать туман с глаз у всего народа, и все увидали, что на царстве сидит не Димитрий Иванович, а злой еретик Гришка-рострижка по прозвищу Отрепкин, и убили его". (Эту легенду слышали мы в селе Тушине, близ Москвы).
   Само собою разумеется, что в народном представлении названый Димитрий, о настоящем имени которого нет никаких верных сведений, остался Гришкою Отрепьевым, потому что после его кончины при Шуйском уверяли в этом народ и впоследствии, по воцарении Романовых, поддерживали эту мысль в народе.
   ______________________
   Шуйский старался поддерживать такие толки, чтоб заглушить толки другого рода. В те дни, когда тело Димитрия лежало на площади, были ночью морозы, и в этом нашли соотношение с Димитрием. "Пока тело его не будет уничтожено, не избыть беды Московской земле!" -- говорили в Москве.
   Несчастное это тело вырыли, провезли опять через Москву и сожгли за Серпуховскими воротами, на месте, называемом Котлы, в том струбе, который строил покойник, чтоб доставить своим подданным увеселительное зрелище западнорыцарского турнира и примерных битв. Рассказывали, что не сразу поддалось огню тело волшебника. Бросили его в огонь -- обгорели руки и ноги, а тело самое не сгорело; донесли об этом Василию Шуйскому, уже царю; тогда, по царскому повелению, тело изрубили в куски и опять бросили в огонь*. Потом пепел собрали, всыпали в пушку и выстрелили из этой пушки, обратив ее в ту сторону, откуда названый Димитрий пришел в Москву. "Вот теперь, -- говорили москвичи, -- он не встанет и не наделает нам беды!"
   ______________________
   * Zelanski.
   ______________________
   В этом случае московские люди ошиблись.
  

-------------------------------------------

   Опубликовано: Собрание сочинений Н.И. Костомарова в 8 книгах, 21 т. Исторические монографии и исследования. СПб., Типография М.М.Стасюлевича, 1903. Кн. 2. Т. 4. Смутное время Московского государства в начале XVII ст. 1604-1613. Ч. 1. Названный царь Дмитрий С. 3-238.
   Исходник здесь: http://dugward.ru/library/kostomarov/kostomarov_smutnoe_vremya1.html
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru