Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
Спорщики
В былое время в России у меня было много встреч с разными людьми, и огромное число их были -- спорщики.
Эти люди -- по большей части с высшим образованием -- были всегда в приподнятом настроении. И стоило завести при них разговор, как они тотчас же вступали в спор -- они никогда ни с чем и ни в чем не были согласны.
Новая пьеса, музыка, литература, картина -- все вызывало в них отклик, все волновало. Волновало так, будто от этого зависела вся их жизнь и вся их судьба. Они негодовали, таращили глаза, кричали, надрывались...
С раннего утра они были в беспокойстве -- скорбели, бежали к знакомому приятелю жаловаться. Жены их -- по большей части несчастные -- тоже скорбели.
Спорщик любил, чтобы его выслушивали и непременно соглашались. Тогда он несколько успокаивался и снисходил, прощал... Эти люди тонули в заботах и беспокойстве: артист не так играет в театре, музыка не та -- не годится; художник не так пишет картины -- всё декаденты; политика -- не та, правительство никуда не годится, все не так...
У этих людей от споров рты делались с годами как ящики -- губастые.
У приятеля моего Коли выдвинулась нижняя губа вперед, у другого знакомого -- тоже Коли, профессора,-- к сорока годам рот сделался дудкой: в разговоре он как бы гудел из дудки.
Возвышенные, ищущие женщины льнули к ним и любили слушать их горячие речи, а курсистки в восторге визжали,-- и роман в их жизни сменялся романом...
Романы были короткие, бурные... Про такого спорщика можно было сказать -- пожар! Но их почему-то называли -- "горящими"...
Мои друзья-охотники хоть и были тоже спорщиками, но другого толка. И когда приехал ко мне на охоту профессор Николай Петрович, у которого рот был похож на дудку, то приятели сговорились его подразнить и всё говорили -- наперекор. Что он ни скажет -- в ответ какая-нибудь чушь.
-- А что нужней,-- спросил во время завтрака на террасе Василий Сергеевич,-- университет или Охотный Ряд? По-моему -- Охотный Ряд.
-- Еще бы, конечно, нужней!-- подтвердил охотник Караулов. Профессор сразу подавился окрошкой, уронил ложку, вскочил из-за стола и закричал:
-- Это возмутительно! Такое невежество я слышу в первый раз.
Он водил глазами, ища сочувствия у доктора Ивана Ивановича и у других. Но все молчали.
-- Ведь вы же интеллигентный человек, вы архитектор!-- кричал он Кузнецову.
-- А окрошка?-- невозмутимо сказал Кузнецов. -- Окрошку кушаете, любите окрошку кушать? Сами сказали: замечательная окрошка! В окрошке -- телятина, сметана, квас, огурцы, укроп, где вы достанете? В университете? Нет-с... в университете не достанете-с... Охотный ряд, выходит, нужней.
-- Постой!-- сказал доктор, чтобы поддержать жар. -- Окрошка! А вот когда вы обожретесь, университет-то и нужен. Доктор нужен. Я нужен. Впрочем, конечно, медицина это -- наука... Это не какие-нибудь там филологи или юристы...
-- Как!.. -- закричал профессор. -- Что значит "какие-то филологи"? Я -- филолог! Медицина-то еще не наука, а историю надо было бы знать всему народу.
-- Ну, это ерунда,-- заговорил Сахновский,-- в истории было столько хорошенького, что стоило бы и забыть, а не только изучать.
-- Безобразие!-- кричал профессор. -- По-вашему, об Нероне, следовательно, надо забыть, о Торквемаде забыть?..
-- Конечно, забыть!-- кричали все. -- На кой черт их помнить?
-- В на-зи-да-ние! И они же все-таки, они были...
-- Очень жаль, лучше бы не были...
Профессор задохнулся, выпучил глаза и вдруг жалостным голосом сказал:
-- Нет, с вами разговаривать невозможно. Это жалкий спор. У вас в головах никогда и не жило даже смутное понятие о цивилизации.
-- Как!-- вскинулся Василий Сергеевич. -- Как -- не жило? Я строю дома -- это цивилизация, в доме прекрасный клозет -- это прогресс.
-- Клозет?-- растерялся профессор.
-- Конечно, это прогресс,-- сказали все.
-- Нет, довольно. Я прекращаю спор. Теперь я вижу, с кем имею дело...
Профессор был вне себя. Мне стало жаль его, я вышел из-за стола и сказал Леньке:
-- Алексей, подавай скорей жареных цыплят и скажи им, что утки дикие летят и все на реку садятся, недалеко, в болото... Не то они профессора уходят.
-- А оно и верно,-- ответил Ленька,-- утки-то летят.
И, подавая к столу цыплят, сказал:
-- Во уток-то сколько летит, на болото садятся...
Охотники сразу замолчали и посмотрели в сторону болота. Профессор глубоко вздохнул, достал бинокль и, тоже хмурясь и досадливо поводя плечами, стал смотреть вдаль...
* * *
После завтрака пошли на реку.
-- Странная у вас компания,-- говорил профессор, идя со мною рядом на охоту.
-- Да ведь они нарочно говорят.
-- Нарочно? Это возмутительно! У меня после этих споров все дрожит, и руки дрожат.
На болоте охотники разделились, и каждый пошел со своей собакой. Профессор стрелял в вылетавших из осоки уток, и все мимо. Подошел ко мне, развел руками и сказал:
-- Пуделяю. Это все они. Я не могу говорить с такими людьми...
Больше в этот день споров не было: с охоты все вернулись усталые и, молча поужинав, легли спать.
* * *
Наутро небо было дождливое. Чай приготовили в моей деревенской мастерской. За чаем были горячие оладьи, которые необычайно понравились профессору, и он продудел:
-- Прекрасные оладьи! Феноменально...
-- Оладьи -- это вам не социализм... -- сказал композитор Юрий Сахновский. И пошло!..
Охотник Герасим слушал, молчал, мигая глазами, и потом спросил меня:
-- Чего это? Чудно больно! Почто барин этот, профессор, что ли, на оладьи так серчает?..