Коровин Константин Алексеевич
В отставке

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 2. Рассказы (1936-1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
   М.: Русский путь, 2010.
   

В отставке

   Грустный человек сидит у окна. Широкоплечий, в светлых волосах его белеет седина. Говорит про себя:
   "Пятьдесят один стукнуло, и отставка... Да... тяжело. Пенсию двадцать восемь целковых дали. Вот становым был столько лет в Боголюбовском уезде. Да... тяжело. Еще не стар, а вот... Во Владимире жил, квартира была, отопление, освещение. А вот назначили нового губернатора, и отставка мне вышла. Да-с. Погодите, посмотрю, как вы теперь на Клязьме мост без меня разведете, как барки пропустите -- собьют! Погляжу я... Да что, нового назначили, молодого. Армейский, в полицию служить пошел. Знаем: наверное, в карты продулся. А я верой и правдой служил, и вот... Стар -- сказали. Да нет! Мне брандмайор Черемушкин -- душа-человек -- шепнул по секрету, что отставка мне вышла за ершей. Вот ведь что. Верно: на Клязьму ходил ершей ловить на удочку. Пристрастился. Ну, и ерш... пяток на фунт, справа берет, где потише, у моста. Писарь Свистунов на реку носил мне бумаги подписывать. Верно! Чего ж тут? Все аккуратно было. Это он, должно быть, донес. Он -- не иначе. Эх, народ!.. А я крестил у него дочь. Еще тоже намекали -- пью. И курица пьет. Я не человек, ежели поутру стаканчик не пропущу... И закусишь, бывало, сардинкой Кано. А теперь что: дернешь -- тарань, закусишь спинкой -- соль одна. Ну, спасибо его величеству и на том... Вот что! Он-то ведь и не знает правду, разве ему скажут?.. А справа, с моста, на Клязьме, где к плотику, у ивнячка,-- вот ерш берет! Ну, ерш!.. Это ведь что за уха!.. Ну, а по мосту-то губернатор новый ехал, черт его нес, прости,
   Господи. Ну, и видел: становой ловит... Ну, жизнь!.. Квартира была, а теперь вот комнату нашел. Домовладелица Соловьева... лавка у ней -- галантерея. Прежде, бывало, меня как завидит, уж вот как: вся харя расплывается, любезная такая. А сейчас деньги, шесть целковых за месяц вперед давай, племянника посылает... Вот ведь что. Все продал: и шинель, и мундир. На фуражку красный околыш нашил. Отставка. Пошел вечером на мост, на Клязьму, посмотрел его с одной стороны, с другой, по перилам смотрю. Вижу -- разводили в утро мост, пропускали барки, а свели неверно. Вот ведь новый-то... не может! Эх, думаю, ну, народ, без меня мост свести не могут! По весне лес не прогнать нипочем -- все барки разобьет. На мосту сторож Игнат, уж вижу, знает, что отставка. Бывало, бежит ко мне: "Ваше благородие..." А теперь подошел, сукин сын, говорит так вольно: "Кто рыбу удит, у того ничего не будет". Вот ведь что! Прежде не смел бы так разговаривать, прежде: "Вам удочку, ваше благородие, приготовить?" А теперь -- "ничего не будет...". Знает, стервец, что отставка мне вышла, знает".

* * *

   Наловил становой у моста на удочку ершей и понес к себе. Вечер. Сидит один у себя в комнате, зажег лампу, взял нож и чистит пойманных ершей. Никого нет. Пошел на кухню, просил сварить на тагане уху. "Поздно,-- говорят ему. -- Завтра к утру сварите". Экая скука -- один!.. никто и не зайдет.
   Лампа горит, керосин подорожал... Потушил становой лампу и прилег на постель. Не спится. Вспомнилась ему жена его Надичка и сын Володя. Юнкером на войну турецкую ушел и там и остался... Под Эрзерумом. "Мало я его видел: он в корпусе жил, только на праздник приходил. Все некогда было".
   Встал с постели становой. В окно свет от уличного фонаря. Подошел к шкафу, открыл дверцу, достал бутылку и выпил из нее порцию, а закусить нечем. Хлебца на столе нашел и опять лег.
   "Надинька, я любил тебя... вот любил... Искренно. Верно -- грешил, по уезду ездил по делам. Там в гостях выпьешь, тут выпьешь, ну и согрешил с веселухами. Не утерпишь -- молод был... Из себя-то я видный, они меня и завертывают... Я ведь тебе говорил: "Я ведь так это, не от души, не думай. Я тебя одну люблю, душой люблю... А это так -- сдуру, под веселую руку"".
   Он опять встал и опять хлебнул из бутылки. Закусить бы -- нечем!.. И опять лег. "Душой не изменял. Бог видит, не изменял. А она взяла да ушла от меня, к богатому фабриканту, вдовцу Ермолкину. Вот каково? Уж я и то, и это... Они друг друга любят! Так мне и говорят. Я его и так, и этак пугать, а он ничего не боится. Вот ведь -- богат. Вот и пришлось перевестись сюда".
   Становой Малашкин встал и опять подошел к шкафу. На столе, на тарелке, чищеные ерши блестят, освещенные уличным фонарем, который светит в окно комнаты. Становой, вздохнув, сказал: "Ну, и жизнь начинается... Это не сардинки! Ну, все равно".
   Он поднял сырого ерша за хвост, окунул в солоницу, подошел к шкафу, опрокинул бутылку в рот, хлебнул до дна, взял сырого ерша в рот и жевал. "Вот ведь что отставка. Ничего -- с солью ерш". Головку откусил -- выбросил. "Ничего -- с хлебом. Вот самоеды едят сырую рыбу... А я это теперь в отставке, хуже самоеда, кому я нужен? Кто меня боится теперь? Никто".
   Бутылка в шкафу опустела. Становой зажег лампу. Как-то уныло стало на душе. Комната скучная -- никого. "Один! Один я..."
   И он стал одеваться.
   "Пройдусь я по улице, еще не поздно, фонари горят. Пойду я,-- думает он,-- по берегу за вишневые сады в слободку цыганскую. Там в домике цыганка Шура живет, петь мастерица и гадает ловко. Попрошу ее погадать мне. Ну, чего уж мне гадать? Сам знаю, что в отставке. Пропало все".
   Оделся и пошел. Пустая улица. Кой-где в деревянных домиках горит в окне огонек. Наткнулся становой на тумбу, подумал: "Выпил я немножечко..." Остановился, посмотрел на тумбу и сказал грозно: "Не сметь: ты что? Тумба. Ну, я с тобой еще поговорю! Не думай, что я тебе рыло не утру. Ты у меня погадишь, я не посмотрю..."
   Становой пошел по переулку, к берегу реки. Кончались домики пригорода. Становой остановился у потухающего фонаря и посмотрел на него. "Мигаешь? Да? Потухаешь? Я бы прежде сказал тебе: ты что, тухнешь, кривой черт? Чего ты это? Ах ты сукин сын! Тухнешь?! А?! С кем говоришь, с кем? А? Мигаешь?!" Фонарь вдруг опять разгорелся. "То-то,-- сказал становой, погрозив пальцем,-- понял?.. А то я б на тебя не посмотрел!.." И тут же подумал: "При мне эдакого ничего подобного не было. Боялись! А теперь что?.. Какого-то взяли молокососа!.. Э, все равно -- мигай!-- махнул он рукой в сторону фонаря. -- Ты не мой теперь стан. Мигай, черт с вами со всеми, с фонарями вместе!.."

* * *

   Светит месяц. От крутого берега реки Клязьмы тихая летняя ночь несет отрадный запах садов. На опущенных ветвях вишневых деревьев блестит точками спелая вишня.
   Становой, идя у изгородей, протянув руку, сорвал ягоду и взял в рот. "Вот... вот ведь что... Ворую ягоду... Украл!.. Господи, вот ведь что! Месяц ясный, скажи, а? Когда это было? До чего довела отставка! А когда я взятки брал? Никогда. Верно: было раз--у Прохорова на именинах выпил... Было, угощали. Помню, от него приехал домой. Еще Надичка была. Она нашла у меня в пальто пятьдесят рублей. Положил кто. Прохоров, должно быть. А я -- нет, не брал. Месяц ясный, ты знаешь! Все знаешь!.."
   У края садов шел забор. Видит становой -- к берегу подплыла лодка. Из нее вышла женщина, повязанная большим красным платком. В руках -- гитара. Лодка отплыла с гребцами и пропала на реке, в тени соседнего берега.
   "Не Шура ли?-- подумал становой. И что-то ласковое прошло в душе хмельного старика. -- Среди этой дивной лунной ночи, если б прежде, когда я был молод... Тогда бы посмотрела. А теперь? Зачем иду к ней? Сам не знаю. Погадать иду просто так -- деться некуда. Куда пойдешь? И раньше никто рад не был -- становой, крючок полицейский. Чего тут. А теперь в отставке, на смех поднимут..."
   И он подошел к маленькому домику в три окошка, где жила цыганка Шура. В окошках -- свет. Шура, значит, не спит. Он подошел ближе к окну и заглянул внутрь: Шура снимала большой красный платок. Значит, это она приехала на лодке.
   Сняв платок, цыганка подошла к столу и пила молоко прямо из крынки. Потом сняла башмаки, кофту, лампу поставила к постели, вынула из шелковой юбки платок, развернула его и вынула из него золотое кольцо. Надела себе на палец. Кольцо блестело драгоценным камнем. Она вынула другое кольцо и надела на соседний палец. Положила руку на розовое одеяло, долго любовалась игрой камней -- и задумалась, глядя темными глазами в пространство. В лице смуглой цыганки было что-то озабоченное и встревоженное.
   "Донесу... -- подумал становой. И тут же сказал про себя: -- Нет, не донесу, я в отставке. Да, да... пускай без меня другие". И постучал в окно.
   Цыганка потушила лампу, подошла к окну.
   -- Это я, Шура, не бойся, пусти меня.
   Ветхая маленькая дверь отворилась. На крыльце стояла, освещенная луной, бледная и испуганная, цыганка. И, улыбнувшись, сказала:
   -- Рада, рада. Вот кто! Начальник!.. Ваша благородие, рада, заходите, пожалуйста. Она зажгла лампу.
   -- Садитесь, ваше благородие,-- цыганка доставала из шкафика графин с вишневой наливкой и прставила на стол рюмки. -- Наливка... настояла сама, поспела вишня сладкая...
   -- Шура,-- сказал становой,-- я пришел к тебе сам не знаю зачем. Так... Погадай, что ли, мне малость... Теперь я ничто, нуль... мыльный пузырь, да... отставка.
   -- Возьму я карты да погадаю... -- запела Шура, раскладывая на столе карты. -- Сначала погадаю себе,-- сказала цыганка, с улыбкой раскладывая карты.
   Вдруг Шура вскочила из-за стола, в испуге посмотрев на карты.
   -- Что ты, чего?-- спросил становой.
   -- Смерть... -- ответила Шура,-- смерть мне... Вот в третий раз выходит смерть от трефового короля... Это он...
   -- Шура, ты что? Слышишь? Люблю я тебя, душой люблю, поняла? Говори-ка правду -- откуда кольца у тебя эдакие?
   Цыганка покраснела.
   -- А вы, ваше благородие, в окно видели?.. Вот они... И она достала из кармана кольца.
   -- Бриллианты, знать?-- спросила цыганка.
   -- Да... -- подтвердил становой,-- бриллианты... Дорогие... Не ворованные?
   -- Что вы! Ведь я сейчас приехала на лодке домой с пикника. Ермолкин мне подарил, в любовницы меня к себе зазывает... "Озолочу,-- говорит,-- тебя, Шура. Жена надоела мне -- вот до чего..."
   "Моя жена..." -- подумал становой. И спросил цыганку:
   -- Что ж, пойдешь, в полюбовницы-то?
   -- Что вы!.. -- и Шура засмеялась. -- Вот если бы он был такой, как вы,-- мыльный пузырь, пошла бы, правду говорю...
   -- Да что ты?-- удивился становой.
   -- А то... -- цыганка снова разложила карты. -- Видите, ваше благородие,-- вот выходит: марьяж, любовь и червонный король. Это вы... Душевный... Я ведь бывала, ваше благородие, в когтях... Там, тут... дарят, поят, угощают... Грешила. А души не видала... А вас, ваше благородие, жалею.
   -- Шура, да что ты, я пьяница, в отставке...
   -- Ну-ну...
   Цыганка ласково обняла станового.

* * *

   В Боголюбове, где река Hepль сливается с рекой Клязьмой, весной, я на песчаном берегу, покрытом ивняком, ловил с бережка рыбу на удочку.
   Подошел широкоплечий человек в фуражке с красным околышем и с ним смуглая женщина.
   "Цыганка..." -- подумал я.
   -- Хорошо место это... -- сказал он мне. -- Я вам не помешаю, тут, в сторонке, закину на живчика...
   К вечеру на бережку у нас горел костер, и варилась уха из ершей.
   -- Люблю я приволье,-- сказал мой новый знакомый,-- и эту самую ловлю, вот люблю...
   И он поведал мне рассказ своей жизни -- как его уволили в отставку за этих самых ершей...
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   В отставке -- Впервые: Возрождение. 1936. 17 мая. Печатается по газетному тексту.
   сардинка Кано -- сардины в прованском масле французской фирмы "Филипп и Кано".
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru