Коровин Константин Алексеевич
Саввинская слобода

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 2. Рассказы (1936-1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
   М.: Русский путь, 2010.
   

Саввинская слобода

   Летом, в покос, у Москва-реки, на отлогом лугу, близ Звенигорода, в полдень жаркого летнего дня, сидели крестьяне-косари.
   Кругом разбросано скошенное сено и сложены стога. Дымит поставленный самовар. Бабы вынули из лукошек хлеб, творожники, молоко в бутылках, соленые огурцы, лук зеленый,-- словом, что у кого есть. Варили яйца, готовили тюрю.
   Невдалеке от них сидели мы -- еще молодые студенты московской Школы живописи: Левитан, Эйлер, Сангвинский и я. Жили мы в Саввинской слободе, а наверху горы блестел золотыми главами монастырь Св. Саввы Звенигородского. Крестьяне к художникам привыкли.
   -- Сидят, списывают,-- говорили. -- Картины списывают... Пущай стараются. Тоже... Народ голый... Пущай мажут...
   В Саввинской слободе жил постоянно, и лето и зиму, художник-академик Лев Львович Каменев. Мужики его любили, говорили: "Бедный, конешно, но хороший, свой человек".
   Мужики на лугу пережидали полдень. Жара свалит, опять за работу. Красные дни, покос управить надо.
   Мы в стороне тоже сидим на травке. Достали молоко в бутылках. Хорошо, молоко с черным хлебом и печеное яйцо с солью. Сидим. А я взял краски, ящик и пишу с натуры: зеленое сено, около крестьяне в рубашках, бабы в цветных платках. Блестит в кустах ивняка светлая Москва-река. Хорошо... Лето...
   Около меня Сангвинский, он старше меня, высокий, красивый. Тоже пишет покос. Говорит крестьянке Елычевой:
   -- Постой, Матреша, немножко у стога. Постой еще... Тебе ужо из города платок привезу в подарок.
   -- Почто?-- покраснев, отвечает Матреша. -- Стоять-то ведь это труда мало, это ведь не жать...
   -- Покос мы за праздник считаем,-- отозвались бабы.
   -- Тожа, сыми-ка ее. Тожа списать умственность надоть иметь... Они еще в ученьи находются. Это не Лев Львович Каменев. Где ж им до его. А тот тожа не может -- образ написать. Не дадено. Умственности нету. Тожа старается. Ах, художники, глядеть тожа: в одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на цепи...
   Мужики смеются:
   -- Ловко сказал Гришка Стрекач. У Стрекача голова умственная... Дд-а... Стрекача -- не переговоришь.
   Григорий Стрекач смотрит на нас, карие глаза смеются. Молодой парень, красивый, волосы -- черные как смоль -- кудрявятся.
   -- Да вот,-- говорит Стрекач. -- Тоже художники прозываются. А почто они, кому надоть это самое... чего его? Есть которые иконы пишут, ну, те туды-сюды. А есть -- мажут краской невесть што. Ну, спишет ежели вот монастырь Преподобного... Ну, туды-сюды -- продаст купцу, еще ничто. А то -- кому надоть? Нам ети картины не надоть -- куда их! Петуха у Авдотьи списали -- хорош петух Авдотьин. И тоже списали. А живой -- лучше. Куда нам? А есть такой -- купит. Ну, боле трешника не взять. За живого боле плотют. На вот... Вот ведь што, цена, значит, есть. А то нешто мучились бы эдак-то. Сидят часами -- сымают, списывают.
   -- Умственно говоришь,-- сказал Григорий Бажанов,-- верно, нам дарма не надоть их труды.
   -- Ничего не умственно,-- не соглашается Сангвинский. -- А дурью говорит Григорий Стрекач. Ничего он не понимает. Художник -- первый человек.
   Мужики засмеялись.
   -- Эн, перьвый человек,-- сказал один. -- А сапоги каши просят...
   -- Ха-ха-ха,-- рассмеялись бабы.
   -- У кого сапоги каши просят?-- спросил Сангвинский.
   -- У кого? Вон -- заплаты рыжие... -- показал мужик на Левитана. -- Тожа перьвый, значит?..
   -- Ежели умственно говорить, то слушай: кто есть первый что ни на есть человек,-- крестьянин. Понял?-- сказал серьезно Гришка Стрекач. -- Вы все, и города ваши, Москву хоша взять, все вы, господа, что ли,-- кто вас там разберет... все вы без крестьянина сдохнете без хлеба. Понял? Кто вас кормит? Мы! Поняли умственность?
   Мужики поглядели на нас, сказали:
   -- Это верно...
   -- Ну и врешь!-- сказал Сангвинский. -- Во-первых, не хлебом единым жив человек. Да и что ты -- крестьянин -- первый человек. А по-моему -- кузнец первый... Что ты без кузнеца можешь? А? Косу сковать? Ну, как скуешь? Как луг без косы скосишь, ну-ка?
   -- Верно... -- сказали мужики. -- Кузнец нужен. Тожа перьвый.
   -- Ну, а кузнецы вам косу не дадут, не продадут, а сами луга скосят себе... Тогда что?
   -- Эта ты тожа дуром баешь... -- сказали мужики. -- А тогда в волостное их, к старшине -- исправнику.
   -- Ах, дак вот вы как. Волостным судом страшишь! А какой он -- перьвый, суд-то?
   -- Вестимо... Тожа они из нас, тожа крестьяне... значит, перьвые... -- говорят мужики Сангвинскому.
   -- Первые?-- говорит Сангвинский. -- А вот кузнецы-то богатые, они суд-то угостят, подпоят. А луг-то ваш и присудят кузнецам... Тогда как?
   -- Это верно,-- сказали мужики. -- Это самое верно. Было ето. Телку Игнатьеву присудили -- а телка не его. Ей-ей, было так.
   Мужики разволновались.
   -- Надоть искать начальника, что ни на есть правильного...
   -- Ага!-- сказал Сангвинский. -- Правильного? А он -- первый человек или кто?
   -- Вестимо, перьвый,-- отвечают мужики.
   -- Неизвестно... -- сказал Сангвинский. -- А вдруг взятку возьмет?
   -- Ну... Чего тут, нешто возьмет. Есть эдакие, не берут... За правду стоит, ежели постарше выбирать...
   -- Да, деньги не возьмет. А баба красивая уговорит, по ее и поставит. Тогда кто первый будет?
   -- Постойте,-- сказал Гришка Стрекач. -- Чего вы. Надоть пойти в скит, к старцу Тихону. Он скажет -- как надоть.
   -- Так старец Тихон первый или нет?-- спросил Сангвинский.
   -- Вот тожа... Вестимо, что ни на есть перьвый... -- ответили мужики.
   -- А ты, Стрекач, говоришь -- первые только "мы -- мужики"...
   -- Тожа умственность,-- заспорил Горохов. -- Чего говорить зря, лясы точить. Тожа вы... старец, говорите. Ходили к ему бабы, а он им: "Я, грит, к делам мирским мудрости не приложу..." И все тут. И говорить больше не стал.
   -- Надоть тут, в город, к мировому... -- сказал Батранов.
   -- Так мировой,-- заметил Сангвинский,-- он неграмотный, читать не умеет...
   -- Что врать-то!-- сказал Стрекач. -- Как неграмотный. Он учился грамоте, ученый... Чего врешь-то?
   -- Да? Грамотный?-- сказал Сангвинский. -- Вот что... значит, учился, учитель был у него, учитель нужен, значит?..
   -- А как же,-- сказали мужики.
   -- А он-то, учитель, первый или какой?
   -- Вестимо, перьвый,-- говорят мужики.
   -- Тогда почему же первые -- мужики?
   Мужики молчали.
   -- Учитель нужен, да? А он по книжке учит. Бумага нужна для книжки-то? Как ее сделать: фабрикант нужен?
   Мужики молчали.
   -- Да?-- сердито сказал Стрекач. -- А кто учителя и мирового кормит? Судью? Мы. Я вот. Чей они хлеб едят? Наш. Я пашу...
   -- Постой!-- сказал Сангвинский. -- Мужик задним умом крепок. Не ты пашешь, а лошадь.
   -- Верно,-- согласились мужики. -- Лошадь перьвая -- без ее, шабаш, нечего мужику делать.
   -- Корова тожа,-- закричали бабы.
   -- Чего вы еще понимаете?-- кричал Григорий Стрекач.-- Умственность понимаете!
   -- А ты чего тоже... умственность!-- сказала бойкая Горохова Авдотья. -- Умственность, умственность... а сам ты дурак -- уши холодные...
   -- А ты умная, ты чего знаешь? Мы что ни на есть перьвые -- всех кормим. Город без нас сдохнет. Трактирщик Кульков, у его брюхо чисто шар. Чье брюхо наел? Наше брюхо, мое. А ты тожа -- "дурак" мне... Чего "уши холодные"? А сама-то дурей оглобли...
   Мужики стали браниться.
   -- Ну, зачем ругаться,-- сказал Сангвинский. -- Если правду сказать -- то женщины... уважать надо. Женщины -- первые.

* * *

   Мужики перессорились. Бабы были за Сангвинского, мужики за Стрекача.
   И с тех пор к Сангвинскому по вечерам, после работы, стали приходить мужики и бабы, и Григорий Стрекач -- "умственность разговаривать". И долго, до самой полуночи, слышно было смех и спор у избы крестьянки Прасковьи Герасимовны Елычевой -- вдовы, у которой молодая дочь Матреша с красивыми карими глазами. Матреша слушала и восхищенно смотрела на Сангвинского влюбленными глазами...
   А в начале сентября в Саввинскую слободу приехал учитель -- молодой человек из духовного звания, Андрей Петрович, и остановился у Прасковьи Герасимовны. Лето он провел на побывке у отца своего, дьякона, в Костроме. Зимой и раньше жил у Прасковьи Герасимовны. Приехав, увидал, что Матреша его что-то холодно встретила. И послушал он разговоры об "умственности" на вечерах у завалийки дома. Увидал, что Матреша глаз не сводит с Сангвинского, и затаил к нему злобу -- оспаривал, говорил, что он белая кость и что он против простого народа.
   А Матреше сказал, что Сангвинский в Бога не верит. Матреша ему ответила, что вон учитель ей тоже говорил, что Бога нет. Учитель обиделся и уехал от Прасковьи Герасимовны и больше на "умственность" не приходил.

* * *

   Поздно засиделся в слободке художник Сангвинский. Уже наступал Покров. Как-то ночью к нему приехал исправник и с ним жандарм и приказали Сангвинскому собрать вещи и увезли его в город. Также взяли и Григория Стрекача.
   Матреша молча страдала. Похудела, красивые глаза ее ввалились. Она плакала по ночам и упросила мать отпустить ее в город -- узнать, что случилось с Сангвинским. Матреша из города не вернулась, через два дня Прасковья Герасимовна пошла ее искать. Ей сказали, что она уехала в Москву, куда увезли Сангвинского. Попал он за "умственность". Она валялась в ногах у начальников, и те сказали ей: "Может, обойдется. Дурак он, какую секту надумал -- умственность".
   Матреша вернулась через два месяца, совсем больная, и все молчала, как немая. Только раз сказала матери, что нигде его не нашла -- пропал он:
   -- И я хочу пропасть...
   Матреша чахла. К весне она сказала матери:
   -- Прощай... умираю я... Пойду к нему, мне тоже за правду умереть охота. Вон он стоит, гляди, мать,-- в цветочках белых... Гляди: сияет... а глаза все колоты кривдой.
   Матреша умерла в бреду.

* * *

   В начале мая я встретил в Москве, у подъезда моего дома,-- Сангвинского.
   -- Я был у вас, не застал...
   Я его спросил, что с ним случилось.
   -- Ерунда,-- ответил он,-- будто я создал какую-то секту. Ну, все объяснилось, ерунда... Присудили к трем рублям штрафа за нарушение тишины и спокойствия...
   Я ему сказал, что Матреша -- дочь Елычевой -- умерла.
   -- Какой ужас... -- сказал он с горьким изумлением. -- В чем дело?
   -- Она, кажется, была в вас влюблена,-- поведал ему Левитан.

* * *

   По приезде нашем в Саввинскую слободу встретившая нас Прасковья Герасимовна заплакала. Говорила, что был у нее Сангвинский, ходил на Матрешину могилку и, когда Прасковья Герасимовна дала ему белые цветочки, сорванные с могилки, Сангвинский хотел их поцеловать.
   Лепестки рассыпались и упали на землю...
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Саввинская слобода -- Впервые: Возрождение. 1936. 18 июля. Печатается по газетному тексту.
   монастырь Св. Саввы Звенигородского -- см. прим. к с. 368 кн. 1 наст. изд.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru