Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 2. Рассказы (1936-1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
М.: Русский путь, 2010.
Первый снег
Весь день с утра по небу неслись свинцовые мрачные тучи. Потемнел сад. На реке холодная, злая зыбь. Грустны сжатые поля. Тоскливо дымит труба в лачуге рыбака. Осень. Грязная дорога заворачивает к мосту. Все как-то стало угрюмо и бедно. Лодка моя сиротливо лежит на берегу. Уж наступают сумерки. Иду домой. На сарае каркает ворона.
Дом мой показался мне мрачным. Вхожу в крыльцо. Терраса серая, мокрая. Болтаются веревочки, на которых летом рос пышно дикий виноград. Такая тоска!
Вхожу. Темно. На тахте спит приятель Юрий. Лицо круглое, скучное. Зажигаю лампу. Юрий просыпается, вздыхает:
-- Пришел?
-- А где же все?-- спрашиваю его. -- Не приходили с охоты?
-- Нет. Кажется, нет: я все время спал... Никогда в Москве так не дрыхнул, как у тебя в деревне. А ты что же, поймал что-нибудь?
-- Нет, я ничего и не ловил. Ходил к Макарову, в Никольское, принес меду.
-- Ну, мед -- ерунда: это не еда! Вы что-то ничего не делаете: ни рыбы не ловите, ни дичи. Застрелили бы зайца.
-- Погода, холод,-- говорю я. -- Все куда-то попряталось.
Юрий Сергеевич сел на тахте. Кряхтя, стал надевать валенки.
-- Скверная история... Ноги пухнут. Валенки не лезут. Отчего бы это?
-- От вина,-- говорю я.
-- Ну, это -- ерунда... Что же я пью? Вчера пустяки выпил, сегодня -- ни капли, а вот не лезут никак!
-- Ты чьи же валенки-то надеваешь? Вот у камина, посмотри, сушатся-то чьи?
-- Да, верно,-- радуется Юрий. -- Мои.
И он в носках идет к камину, берет свои валенки и надевает.
-- Вот! А говоришь: вино! Ты посмотрел бы, как Сафонов пьет. Кротков, Лихачев, Варгин? А как пил Мусоргский? Верно -- я толст? Это у нас в роду... Смотри, смотри,-- вдруг закричал он. -- Снег-то какой валит!..
Я посмотрел в окно: в сумеречной синеве его кружились хлопья снега.
Я надел пальто и вышел на террасу. На сумрачный сад падал частый снег. И пахло чудной свежестью зимы.
Снег уже покрыл пятнами седые ели, крышу беседки. Что-то родное, свое, бодрое и радостное входило в сердце; снег, зима...
За поворотом дома показались мои приятели-охотники. Увидав меня, закричали, показывая глухаря: "Каков Вася?"
Как красив был огромный глухарь на фоне падающего снега!..
-- Знаете,-- сказал, подходя, Василий Сергеевич,-- Колька спугнул.
-- Да, брат, я,-- торжествующе подтвердил Николай Васильевич.
-- Собачье чутье у Кольки!-- засмеялся приятель Вася.
-- То есть как это "собачье чутье"?-- обиделся Коля.-- У меня, брат, ноги озябли. Ужас как!.. Я, брат, в штиблетах. Дай, думаю, пробегусь. Побежал, а из куста как затрещит. Вася -- "бац-бац!". Я даже присел. Понимаешь ли? Вижу: дробь летит, прямо около.
-- Ах так? Ты даже дробь видел, как летит? Замечательная личность!-- сказал Юрий.
-- И очень просто,-- не сдавался Коля.
В доме из ягдташа Павел вынимал дроздов: "Раз, два, три, четыре, пять..." -- и пару вальдшнепов.
-- Каково?-- радовался Юрий. -- Молодцы!
-- Вот, один,-- сказал Герасим, кладя рябчика на стол. -- Не идут: погода... Весь лес просвистал. Один, сердяга, отозвался.
Василий Сергеевич взвешивал глухаря на безмене, в кухне, и серьезно сказал:-- Двадцать два фунта...
-- Довольно,-- рассердился Сучков. -- Врешь.
-- Нет, не вру,-- горячился приятель Вася. -- Посмотри безмен.
Все пошли вновь взвешивать глухаря. Оказалось -- безмен испорчен. Ленька вколачивал им кол на реке -- привязывать лодку. Отправили сторожа-дедушку взвешивать глухаря к рыбаку Константину. Вышло 30 фунтов.
-- Вздор!-- вконец рассердился Павел Сучков.
Чтобы не забыть, Василий Сергеевич записал в "охотничий календарь": "12 октября 1909 года взял из-под Николая к вечеру, в Феклином бору, на просеке, у межевой ямы, глухаря -- весом 30 фунтов".
Приятель Вася торжествовал за обедом. Говорил:
-- Завтра утром мы с тобой, Николай, опять пойдем, по пороше. Я из-под тебя зайцев набью.
-- Ну нет, брат!.. Снег. Я тебе что ж, собака, что ль? Нет, дудки!
-- Вот ведь бывает,-- говорил он. -- Ведь там собака Патрон был. Я видел, как он вел. Признаться, думал: по косачу. Ан вон что... Верно: глухарина -- велик.
-- Я его в Москву возьму. Пускай Мишка Клинов посмотрит...
-- Ну, положим! Не будь меня -- не видать тебе глухаря как ушей своих,-- сказал медленно и серьезно Коля Курин.
-- За Николая надо выпить,-- предложил Юрий Сергеевич,-- он охотничьей породы...
-- Как это "охотничьей породы"? Я, брат, дворянин...
-- Бросьте эти дурацкие шутки!-- сердился Павел Александрович. -- Надо завтра чуть свет, по пороше. Смотрите: все снег идет,-- показал он на окно.
-- Не забыть Кольку по лосиному следу пустить,-- сказал приятель Вася.
-- Это правильно,-- подтвердил Юрий Сергеевич. -- Выпьем за Колю!
-- "Пустить"... как глупо,-- сказал Коля обиженно.
-- Лось днем в чепуре, в болоте держится. Не подойдешь. Ходу нет: потонешь,-- говорил охотник Герасим.-- А ночью -- не видать: может, он вот тута, около, ходит. Утром видно: след даст. И волчий след увидать можно утром. А найди-ка его!.. И рысь у кручи, на Поповке, след даст. Я завтра покажу. А днем прячется...
-- Я его увидал, да на него спугнул,-- сказал Коля. -- А то бы...
-- Ишь ты! Вот что! Какой молодец! А заяц-то наш, ручной... Вот снегу рад, вот у крыльца кувыркается. Пляшет. Снег-то ест. Ныне утром рано,-- разговорилась Афросинья,-- я на реке белье полоскала, а на том берегу Прохор ходит. Пьяней вина!.. Кричит мне: "Иде мост? Моста нету!.." -- "Э-ка, ты,-- говорю ему. -- Мост-то -- ниже, эвона!.." -- "Да нету его!-- кричит. -- Господи, и чево делатца". -- "Где,-- спрашиваю,-- ты в таку рань набрался?" -- "Под арестом был,-- говорит. -- У лесничего, за порубь. Двенашину спер. Так вот, с им, по случаю вдовства, дернули. Мы с им -- одногодки, вдовы... Жен вспоминали, упокойниц. Оба... Вспомнили, поплакали... Оба, по такому случаю... Без жен тоже повоешь... Авдотья моя была работяга. Раз меня кнутом попотчевала..." -- "За вино, знать". -- "Да, за это самое... Дрался... А когда померла, не с кем стало и поругаться. Вот, зима на носу. Сиди один, пей чай. Дело-то какое... И моста не найду..."
-- Женился бы опять,-- сказал Юрий Сергеевич.
-- "Женился"... А кто пойдет? У его трое детёв. Да бедность. Кому надо? Дети-то у чужих кормятся. У его и коровы нет. Доить некому. Тоже жисть вдовья -- лихо дело. Вот мы дивуемся на вас в деревне: вы по охоте балуете, а никады при вас жен не видно... Вот только Василь Сергеич привозил, по лету, Ольгу Ликсандровну. Эх, и хороша!.. Ласкова. У нас ее все бабы полюбили.
-- Не беру,-- перебил серьезно Афросинью приятель Вася. -- Еще подстрелят ненароком друзья.
-- Жены охоту терпеть не могут,-- сказал я.
-- Да и верно: не женская часть.
-- Моя жена -- медвежатница: медведя убила,-- сказал Павел Сучков. -- А тут медведей нет. Ну, и не едет...
-- Ишь ты!-- удивилась Афросинья. -- Неужта ведмедя?.. страсть какую! Вот бы поглядеть на ее.
-- Ишь ты!-- повторила Афросинья. -- Вот так барыня! Когда Афросинья ушла, мы оделись и вышли посмотреть зиму.
Сверху, из небесной тьмы, падал хлопьями снег на побелевшую пустыню. Вдали мелькал огонек, в избе деревни. И среди тишины и тьмы кто-то кричит:
-- Кто тут? Я иль нет? Пил, исенат! Не твое пил. Черта лысого, исенат!.. Я иль нет мешок дал? А говоришь: пьян... Ты подносил, исенат! Рупь тридцать... кто дал? Я дал. А грит: пьян... Не твое пил.
-- Что ты выпил? На пятачок, на руль показываешь. Знаем тебя... Татарина убил...
-- Караул!-- закричал кто-то.
И потом -- тишина, все смолкло.
Коля Курин подошел ко мне и кротко сказал:
-- Мне, брат, за воротник снегу насыпало, прямо ужас! Ноги озябли.
-- Ну что ж,-- ответил я. -- Пойдемте домой!
Хорошо было прийти в теплый дом. Какой контраст с ночной метелью. Горит камин. Чай. Коля сидит у камина: греет ноги.
-- Вот,-- говорит Коля,-- плохо в такую ночь тому, кому пойти некуда! Да, брат... Это у нас -- не Палестина. Там всегда лето, тепло. Взял камень, положил под голову и спи. Проснулся, на дереве гранаты висят, акриды, дикий мед. Ешь, брат! Все задаром.
-- В пещерах -- девушки голые женихов ждут,-- сказал Юрий.
-- Откуда? Вот всегда, Юрий... Почему в пещерах девушки... И к чему это? Ерунда!?
-- Позволь -- жара. Они и лезут в пещеры -- прохладиться, женихов ждут.
-- Как глупо!-- сказал Коля.
-- Это... из Библии.
-- Ты читал в Библии?-- спросил Василий Сергеевич. -- В Палестине Иаков спал эдак, камень под голову подложил. Пришел лев да его и сожрал.
-- Нет, что-то не помню. В Библии этого нет.
-- Ну, довольно этой ерунды,-- сердился Павел Александрович. -- Скажи, Герасим, в такую ночь, в метель ты найдешь дорогу домой?
-- Э-ка,-- ответил охотник Герасим Дементьевич. -- В таку пургу я шел раз из Остеева. Снег глаза слепит. Иду на авось, без пути-дороги. Под горку спускаюсь, и где -- я не знаю. Вижу, обрыв, лес по ём спускается. Гляжу: дом. Узнал: Козиха. Дом там брошен. Мельник жил ране. Говорили: он деньги фальшивые делал. Под золото серебро подгонял. Ну, его и услали в Сибирь, а дом старый подгнивал. Вижу: в окне огонек светит, чуть-чуть. Я, это, подошел тихонько -- в окне одно стекло, а то забито досками. Гляжу: там за столом сидят двое. На столе у них свечка горит, а они в карты дуются. Один -- вот здоров, рыжий, а другой -- помоложе, худой, вроде барина. И барыня -- в стороне, платком голова повязана. А на столе деньги: сотни лежат. Куча! Водка в бутылке. Баранки, закуска разная: колбаса копченая, и револьвер лежит. "Батюшки,-- думаю. -- Чего это? Не иначе -- лихое дело". Я, это, отошел тихонько да сбоку в кусту залег. Окно мне вбок видать. Я по нему из ружья: а-ах! Стекло звякнуло. Погасло!.. Они с другой стороны бегом из дому да в гору. Я крикнул: "Гони, справа! Эй, бери!.." Вот они бежали! И-их как!..
-- Ты же убить их мог,-- сказал Юрий.
-- Нет. Я по окну, вбок дробью ахнул, близко... Так вот что. В эдакую пору, что сейчас, у нас по округе, часто,-- то там, то в другом месте, по омшайникам, где крестьянин одежину, добро прячет из дому, от пожаров,-- кажинную ночь кража. По ночи омшайник оберут. Беда! Никто не знает. Не пымают воров. Что хошь делай! А по деревням барыня ездила. И вот любезная, добрая... Бумага у ей от начальства была. Детям книжки разные -- сказки, "Родное слово" -- с картинками привозила и раздавала в деревне дарма. Вот ее благодарили: благодетельница! А я, когда в окошко глядел, барыня-то в голову мне влезла: иде я ее видал? Да-да: у нас в Букове, у меня была, в избе. Сыну Мишке книжку дала. А у меня опосля -- в омшайнике одежину сперли: и шубу мою, и жены. Все. На триста рублев. Не в чем в церковь пойти... Когда я стрельнул по окну, убежали они-то, я в дом вошел, где они в карты играли. Пролез насилу: ходу не было, гниль одна. Зажег спицу. На столе -- денег часть: видал я -- боле лежало. А все же две сотни да мелочью сорок семь рублев. Да с ними я, ночь не спамши, прямо в Петров, к самому прокурору: думаю -- верней, а то -- кто знает? Отдаю ему деньги. Прокурор молодой. Туды, в дом, с исправником -- так там, под полом, вот что одежины нашли!..
-- Ну что ж, а их нашли, арестовали?
-- Нет, не нашли... Где же? Это ведь не простые. У них дело правильно налажено. Где ж их пымать? Их след надоть по первому снегу искать, по пороше.
ПРИМЕЧАНИЯ
Первый снег -- Впервые: Возрождение. 1936. 10 октября. Печатается по газетному тексту.
непура [местн.) -- чащоба осинника. двенашина -- см. прим. к с. 197 кн. 1 наст. изд.
исенат (есеныт, ессеныт) (местн.) -- значение не найдено.