Коровин Константин Алексеевич
Испания

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 2. Рассказы (1936-1939); Шаляпин: Встречи и совместная жизнь; Неопубликованное; Письма
   М.: Русский путь, 2010.
   

Испания

   Вагон третьего класса. Много народу. Пестрая, грязная толпа пассажиров. Все едят. Хлеб, творог, яйца. Чем-то похоже на русских крестьян. В окна видна иная природа. Громоздятся горы... Серые, каменные, не похожие на горы, которые я когда-либо видал. Иногда дивишься: как не упадут эти скалистые вершины, нависшие одна над другой? От подножия их кверху склоны покрыты выжженными травами, лесом, пихтами. Кое-где белые, узором бегущие дороги. Огромные каменные сенные сараи, покрытые черепицей. По дороге едут запряженные четверней экипажи, похожие на черную бочку.
   У дверей вагона -- солдаты с винтовками. Сидящие против меня испанцы, одетые в грязные серые плащи, достают из мешка хлеб, сало, сухое мясо, лук. Открывают вынутый из рукава тонкий, длинный нож и режут им еду. Едят молча, сурово. Женщины что-то часто говорят. Одеты пестро: на головах и на плечах большие платки, кончающиеся узорами -- круглыми шерстяными шариками; много черного цвета. У мужчин на ногах род опорок, над ними как бы онучи, перевитые ремнями; от колен, сбоку, висят большие кисти. Груди полуоткрыты. Видны грязные холщовые рубахи. Красные широкие пояса. Желтые суконные рейтузы... Странно! Но почему эти совершенно другие люди похожи на русских?
   Выйдя на станции, я купил хлеб, бутылку вина, сухое мясо. На станции -- грязно. За холмами горела красная заря... Пустынный, мрачный каменный городок, точно в знойной желтой пыли. Широкий длинный каменный мост через речку, в которой почти нет воды. Сквозит мавританским узором.
   Быстро подошел вечер. Синей мглой покрылись долины и горы. Вошел кондуктор и зажег свечку в длинном фонаре.
   Я устал и заснул в вагоне. Проснулся от толчка в плечо. Передо мной стоял кондуктор и с ним солдат.
   Я достал билет.
   Кондуктор серьезно посмотрел на меня и, видимо, спросил: "Куда едешь?"
   -- Валенсия,-- говорю я.
   Кондуктор взял у меня билет и строго что-то сказал солдату. Солдат с ружьем добродушно стал мне что-то объяснять. Слышались слова: "Валенсия", "Барселона". Я понял, что еду не туда, и подумал: "Черт меня дернул ехать в Испанию, не зная языка".
   В Москве Савва Иванович Мамонтов затеял ставить "Кармен" -- Бизе. И вот я уговорил его: поеду в Испанию и напишу с натуры эскизы для "Кармен". Мамонтов согласился.
   -- Поезжайте,-- говорит,-- вы -- правы... Что вам? Двадцать три года.
   В полночь я подъехал к большому вокзалу, освещенному газовыми фонарями. Носильщик, которого позвал солдат, понес мой чемодан, ящик, сложенный мольберт и завернутые подрамники с холстами. На вокзале я прочел: "Барселона".
   Долго мы шли куда-то через станцию, коридоры, по улице среди высоких домов; в темноте редко-редко мерцал огонек в фонаре. Пройдя широкие темные ворота, солдат что-то сказал старику-носильщику и ввел меня в дверь грязного дома.
   Большая комната. За столом сидел в мундире со светлыми пуговицами начальник. Седой старик... Пахнет московским участком, и полицейский -- того же облика. До чего похоже!..
   Солдат, что-то рассказывая, показал на меня и передал полицейскому мой железнодорожный билет. Полицейский, посмотрев на меня и на билет, сказал: "Пезеты..."
   Я вынул бумажки. Он взял одну из них, открыл ящик, дал мне сдачи и сказал: "Русо? Барселона, Барселона".
   Солдат смеялся.
   Полицейский подал мне руку, и я опять с солдатом и носильщиком вышел на улицу. Солдат весело простился со мной. Я хотел дать ему на чай, но он не взял. А носильщик показал рукой -- следовать за ним.
   Мы шли грязной улицей. Ноги расползались. Башмаки промокли. Наконец подошли к воротам большого храма и через маленькую калитку, сбоку стены, вошли в небольшой сад. Слева шла колоссальная стена старинного здания. Над входом светился фонарь. Носильщик постучал в дверь. Дверь отворил какой-то старик в сутане, с тонзурой.
   Он взял большую свечу, и мы вошли в белые покои, с Распятием на столе, перед которым горела лампада. В руках у монаха были огромные ключи на кольце. Пройдя коридор, он повел нас вниз. Мы остановились у низкой кованой железной двери. Монах вставил ключ в замок, с усилием повернул его и открыл дверь. Я увидел огромный сводчатый зал. Он был мрачный, каменный. Высоко светлело одно длинное окошко.
   В углу зала на полу была постлана солома, лежала большая подушка. Монах мне показал на нее, вставил в стоящий тут же большой, странной формы, бронзовый подсвечник принесенную с собой зажженную свечу и, уходя, благословил меня. Носильщик поставил около мои вещи и сказал: "Спите, а утром я приду".
   Я дал ему на чай. Он, поклонившись, поблагодарил меня.
   Оба ушли. Звякнул замок в железной двери... Меня заперли.
   "Хороша история",-- подумал я.
   Но в молодости как-то все легко. Я не раздеваясь лег на солому и посмотрел на подсвечник. Он изображал монаха -- складки сутаны образовывали ножку его, а наверху поблескивала страшная мертвая голова с проваленными глазницами, длинный нос, старческий, улыбающийся рот. "Вот так подсвечничек".
   Я развернул чемодан, достал альбом и с разных сторон нарисовал его.
   "А все-таки этот старик благословил меня... У него доброе и умное лицо. Но почему носильщик не повел меня в гостиницу? Странно".
   Вокруг колыхались тени столбов, поддерживающих своды. В углу темнели разбитые старые деревянные фигуры святых и большой черный деревянный крест. За столбами -- ниша и ход. Я был в подвале храма.
   "Что за странность?.. Почему все-таки носильщик не привел меня в гостиницу? Ну да, вероятно, думал -- художник, зачем ему тратиться".
   Я взял свечу и решил посмотреть помещение. За столбами открылась ведущая вниз лестница -- несколько каменных ступеней, а там опять низкая комната со сводами. Видны были какие-то колеса, ремни с потолка, железные старые кольца.
   Спустившись по лестнице, я увидел сбоку старый темный деревянный стол; за ним деревянное кресло и странную фигуру из чугуна. Пахло сыростью. Чугунная фигура была открыта, и, осветив ее свечой, я увидел, что она пустая внутри и со всех сторон в ней глядят острия... "Железная дева". Дальше я наткнулся на огромные чугунные башмаки. Опустив свечу, я увидел в них грязный слиток свинца. Около стояла железная кровать с ремнями из железа. Жаровня...
   Я с любопытством смотрел на эти страшные машины инквизиции.
   В стороне я увидел коридор и каменную лестницу кверху. Я поднялся по ее ступеням -- опять мрачный коридор и каменная лестница кверху. Я продолжал подниматься и подошел к деревянной двери. Слева была стойка. Я притронулся к двери -- она открылась. В лицо повеяло свежим ветром -- улица! Каменные плиты, травка, стена...
   Я вернулся в нижнюю залу, взял свою шляпу, пальто и пошел обратно. У выходной двери я потушил толстую свечу и быстро вышел наружу. Узкая грязная знакомая улица. На углу я увидел внизу нечто вроде таверны -- прилавок, ряд бочек вина и на прилавке -- бочонок с серебряным краном. За столиком в глубине сидели трое испанцев, а за прилавком -- молодые, с высокими гребнями и розами в волосах, в темных корсажах -- две веселые девушки.
   Я спустился по лестнице в таверну. Девушки с удивлением посмотрели на меня. Я спросил вина.
   -- Мазанилья?-- удивленно вскрикнули они и, смеясь, налили из бочонка с серебряным краном в очень длинный и узкий стакан густое, как патока, вино. Одна из них передо мной бросила вино из стакана кверху и, смеясь, ловко его поймала в тот же стакан. Вино зашипело.
   Я выпил стакан до дна и спросил еще.
   Девушки вновь налили мне вина, и одна из них, погрозив мне многозначительно пальцем, сказала: "Мазанилья!"
   Я предложил им тоже выпить. Они налили себе другого вина и, смеясь, подсели ко мне. Я попытался объяснить им, что еду в Валенсию.
   "Валенсия?.." -- услышав это слово, одна из девушек взяла кастаньеты, стукнула каблучками по полу и запела. В песне, по-видимому, говорилось о чарах прекрасных обитательниц Валенсии.
   Окончив пение, она прошлась в легком танце, взяла мой стакан и налила еще мазанильи.
   "А ведь это мотив глинковской "Арагонской хоты"",-- подумал я.
   Когда я расплатился и поднялся уходить -- ноги мои что-то не шли. Мазанилья -- пьяное вино. Мне было нехорошо. Я побледнел. Девушка взяла полотенце, намочила его в воде и положила мне на голову.
   "Мазанилья..." -- вновь погрозила она мне пальцем и рассмеялась.
   Когда мне стало лучше, она накинула на себя черную мантилью, взяла меня под руку и вывела на улицу. Дорогой она много о чем-то говорила -- я ее не понимал и все твердил: "Станционе... Валенсия..."
   На станции было пусто, ночь. Девушка провела меня в первый класс и посадила на длинную мягкую скамью.
   На прощанье я хотел дать ей монету. Она не взяла. "Странный народ,-- подумал я,-- похожи на русских..."
   Я так устал, что заснул мертвым сном. Меня растолкал носильщик. Он, смеясь, мне что-то говорил и похлопал меня по плечу. Я понял, что он сказал, что пойдет за багажом. Через полчаса он пришел, взял у меня деньги на билет и посадил в поезд.
   В окне вагона в раннем утре голубело море. В долинах, освещенных радостным утренним солнцем, были видны сады, как бисером осыпанные мандаринами. За долинами возносились голубые плоскогорья. Была какая-то особая радость в блистании утренней природы и в смуглых красивых лицах народа...
   Испания...

* * *

   Выйдя на станции Валенсия, я увидел причудливые экипажи, похожие на огромную черную бочку, запряженные четверкой лошадей. Носильщик, подавая мой багаж, помог мне влезть в эту бочку, где на длинных скамейках по обе стороны уже сидели пассажиры.
   Веселый, красивый город Валенсия. Узкая улица, цветные домики, то голубые, то розовые, балконы, завешанные цветными жалюзи. Всюду -- клетки с птицами. Мелькнули большая стена и огромная статуя Богоматери, мраморные, в скульптуре, дома, огромные храмы поразительной красоты. Необычайный экипаж остановился на небольшой площади у гостиницы в два этажа. Мне дали хорошую чистую комнату, как везде в Европе.
   Я разобрал свои вещи, достал холсты, краски. В завешанное окно, с балконом, солнце проникало сквозь деревянные висячие жалюзи. Я думал: "Как далеко я от России!.. Испания..."
   Вышел посмотреть город. Новое, незнакомое как-то особенно очаровывает душу. Мужчины в черных плащах, вверху, на отвороте подкладки,-- красноватый плюш; женщины тоже в черном -- в мантильях. Бедные люди -- в толстых серых плащах. У некоторых круглые шляпы с шерстяными шариками по краям. Слышен колокольный звон.
   На площади я увидел что-то вроде нашего крестного хода. Много духовенства. Несут большое Распятье. В серебряных облачениях, с красным на груди, идет много молодых певчих.
   Пение и колокольный звон напомнили Россию...
   Прохожие с любопытством смотрели на меня. На мне было пальто, по-московски. Я подумал: "Надо купить плащ".
   Проходя у стены собора, я увидел большую нишу, ступени вниз. В нише -- большой фонтан, бежит вода. В задней стене, за стеклами,-- резная крашеная скульптура: лежащий старик, худой, со страдальческим лицом, больной; его поит из чаши монах; священники кругом. Около фонтана, на каменном мокром полу, сидят и полулежат люди -- видимо, тяжко больные. Это -- ждущие исцеления от воды фонтана. Они кашляют, стонут. Проходящие кладут подаяние на стоящие при входе оловянные блюда. Особенно поразила меня молодая девушка с распущенными волосами. Больные, горячие глаза, умирающая... Она обхватила руками сидящую рядом женщину, покрытую с головой черным плащом.
   Что-то страшное было в этой нише.
   Неподалеку я увидел торговый ряд -- лавки, магазины. Около них на мостовой сидели тетки в платках -- торговки, совсем как у нас. Торговали старьем, сапогами, рванью, кричали, предлагали белье, хлебы, резаную колбасу. Это было так похоже на Обжорный ряд в Москве,-- Хитровка!
   Я зашел в магазин, где висели плащи, готовое платье. Приказчик бойко показывал мне плащи, накидывая и примеряя на меня. Когда я выбрал один, то понял, что он что-то дорого с меня просит, и предложил половину. Он не согласился. Я ушел из лавки; он догнал меня на улице и стал тянуть за рукав. Другой тянул меня в другую лавку; оба что-то кричали и ссорились. Я высвободился из их рук и пошел дальше. Первый торговец снова догнал меня, отдал плащ и, якобы с досадой, взял деньги. Как у нас на Сухаревке.
   Надев плащ, я пошел домой в гостиницу, но прохожие так же смотрели на меня.
   В ресторане гостиницы мне подали на блюде какие-то жареные длинные хвосты под соусом. На них были какие-то круглые пупыри, присоски. "Да ведь это лапы осьминога!" Я попросил дать мне рыбы. Рыбы не было. Я стал есть чудовище. Оказалось, что осьминог на вкус похож на вареный язык. "Как же это,-- думаю,-- рыбы нет, а рядом море?.."
   Вошли двое испанцев. Швейцар указал на меня. Они подошли ко мне. Один из них протянул мне руку и сказал по-французски:
   -- Я художник Сапатер. А это художник Леонард. Мы пришли познакомиться с вами -- русским художником. Вообще, мы русского видим в первый раз.
   Я предложил им присесть позавтракать. Они сначала отказались, потом согласились. Я объяснил им цель моего приезда в Испанию.
   К концу завтрака они предложили мне вечером поехать в загородный ресторан, послушать пение цыган.
   -- Там, конечно, танцы не особенно пристойны, но зато весело,-- сказали они. -- Только надо с собой захватить нож...
   "Хорошенькое развлечение,-- подумал я. -- Этого у нас нет..."

* * *

   Я спросил швейцара гостиницы, не может ли он мне найти модель -- испанку. Через час он привел мне в комнату двух молодых девушек. Одна -- Ампара -- была в черной длинной мантилье с капюшоном; наряд другой -- Леоноры -- не такой жгучей брюнетки, был победнее: узкий корсаж и широкая черная юбка. Войдя ко мне, они встали у окна моей комнаты и, застыдившись, глядели как-то вбок. Я попросил их остаться стоять в тех же позах. Достал краски и начал писать.
   Когда я стал писать их ноги, Леонора покраснела; у ней были худые, в заплатах, башмаки.
   Окончив сеанс, я хотел дать девушкам денег. Они обе вспыхнули и отказались. Мы вместе вышли на улицу -- девушки взяли меня под руки.
   Прохожие продолжали смотреть на меня. Оказалось: моя шляпа из России, с широкими полями, походила на головной убор матадоров.
   Мы отправились с Ампарой и Леонорой на базар. У лавки, где в окне была выставлена обувь, я предложил Ампаре и Леоноре зайти. Полная женщина, хозяйка магазина, достала с окна женские ботинки с высокими каблуками, щеголеватые. Леонора стала примерять башмаки и сказала:
   -- Узки.
   Выбрали другие. Девушки сказали хозяйке, что я -- русский. Полная женщина в удивлении хлопнула себя по коленям и, раскрыв рот, смотрела на меня. Потом побежала внутрь магазина и, вернувшись, подала мне завернутый в бумагу кусок пирога с вареньем -- в подарок. "Как у нас",-- подумал я.
   Мои натурщицы, желая меня развлечь, повели меня на торговую площадь, где стояли балаганы -- такие же, как у нас в России под Новинском.
   Взяв билеты, мы вошли в шатер, где на земле, на соломе, лежала огромная свинья с поросятами. Действительно, я никогда не видал такой большой свиньи и не предполагал, что такая может быть.
   В другом балагане стояли зеркала с вогнутыми и выпуклыми стеклами. Ампара и Леонора подвели меня к зеркалу. Я увидел себя невероятно длинным, худым, как спичка, а в другом зеркале -- коротким, толстым. Они обе хохотали от всей души.
   Мы вернулись в гостиницу. За обедом девушки не пили вина.
   В конце обеда пришли художник Сапатер и Леонард, смотрели начатую картину, хвалили и хлопали меня по плечу.
   -- Надо позвать и их,-- сказал я Сапатеру, показав на Леонору и Ампару. Девушки отказались. Ампара, отведя меня в сторону, горячо сказала:
   -- Не надо ходить...
   Девушки смотрели огорченно и ушли обиженные.

* * *

   Была ночь, и луна освещала светлые дома улицы. Леонард дал мне длинный искривленный нож. Это была наваха. Он открыл нож и показал мне, как держать его в руке. Они оба тоже взяли по ножу в рукав.
   Мы долго шли узкими улицами. Навстречу нам попался какой-то старый человек, одетый в отрепья. В одной руке его был фонарь, и он хрипло пел: "Но-о-о... но-о-о..." В другой руке у него была секира.
   -- Это ночной сторож, он кричит -- какой наступил час. Какой стариной повеяло на меня!
   Улица поднималась в гору. За поворотом я увидел у большой стены деревянное здание, крашеное, похожее на сарай. У входа ярко горели фонари, стояло много полиции с револьверами в кобурах.
   Взяв билеты, мы вошли внутрь.
   Крытый двор. С потолка свисали огромные длинные фонари восьмиугольной формы. Они были покрыты шелковой материей, оранжевой, красной, желтой. За полуоткрытой стеной синела ночь, светились окна домиков с балконами.
   Внизу на эстраде сидели гитаристы с большими гитарами и пианист. У стен тянулись стойки; за ними толпился всякий люд -- матросы, техники с кораблей; множество женщин.
   Пестрота... Шум... У женщин были высокие гребни и розы в волосах... Глубоко вырезанные платья. На плечах -- длинные китайские платки, в узорах золота, с большой бахромой. Цветные корсажи всех цветов, шитые золотом; широкие юбки в оборках из кружев. Некоторые были закутаны в кружевные косынки. Одна, в широкополой мужской шляпе, подняв над головой руки и щелкая кастаньетами, танцевала и пела на столе.
   -- Мариска... -- сказал мне Сапатер.
   Мы прошли в угол и сели за столик. Я открыл свой ящик с красками, чтобы набросать этот невиданный ресторан. В нем были жгучие краски. Испания... "Вот какой кабак нужен в "Кармен"..."
   На середину двора вышел молодой испанец. В руках у него был высокий жезл, сверху -- плоский кружок, с которого спускались вниз ленты ярких цветов. Испанец был одет в пунцовый бархат. Короткая куртка, расшитая плотным золотым узором, белая крахмальная рубашка и черный тонкий галстук, уходивший в широкий красный пояс. Сбоку рейтуз в обтяжку шли золотые пуговицы. Белые чулки и черные туфли. Из широкой шляпы видна была сзади косичка, спрятанная в зеленую сетку.
   "Это тореадор..." -- подумал я.
   Встав среди двора, он крикнул. Все женщины и мужчины подошли к нему. Ударили гитары, и я увидел особенный танец -- похожий на те, которые танцуют сейчас здесь, в Париже, вроде румбы. Женщины обмахивались веерами.
   Недалеко от нас сидела компания. Один был одет в европейский белый костюм. От другого стола подошла женщина и что-то стала выкрикивать, потрясая кулаком перед его лицом. Потом схватила стакан и плеснула ему в лицо вином. Он вскочил и схватил ее за волосы. Ее спутники бросились ей на выручку, и началась драка. Летели стаканы, бутылки...
   Вбежала полиция; не церемонясь хватала всех дерущихся за шиворот -- и женщин, и мужчин -- и выталкивала из ресторана.
   Танцы продолжались...
   Началась другая драка, с противоположной стороны... Дрались матросы.
   -- Пойдем, пора,-- сказал Сапатер, торопливо расплачиваясь.
   Действительно, когда я собирал краски, мимо пролетела бутылка. Я хотел заплатить -- но Сапатер мне не позволил.
   У входа на улице -- толпа, лунная ночь, звезды. Вдруг сзади мою шею охватили женские руки. Я обернулся: красивое лицо с круглым ртом что-то говорило мне, смотря пьяными глазами: женщина звала меня к себе. Она сняла с моей головы шляпу и надела на себя. Леонард за руку оттащил меня... Какой-то человек в толпе остановил меня и долго и многозначительно жал мне руку...
   "Не русский ли,-- подумал я. -- Похоже..."

* * *

   Когда мы возвращались из загородного ресторана домой, была тихая глубокая ночь. Пахло лимоном и ванилью. Луна. Мягкие тени синели по дороге от садов. У портика храма, на каменных плитах и на мостовой спали вповалку люди. Их было так много, что мы вынуждены были переступать через спящих. Одна женщина с детьми протянула ко мне руку, прося подаяния... Я увидел впереди, как один лежащий вскочил и схватил проходившего мимо молодого испанца за плащ. В руках прохожего сверкнул нож... Нищий выпустил плащ и долго стоял с опущенной головой, исподлобья глядя вслед уходящему и нам.
   Мы вышли на большую, широкую улицу города. На балконе одного дома светилось окно, слышался звук гитары и пение. Вдруг слышу знакомое -- цыганский романс, что пела вся Москва:
   
   Милая, ты услышь меня,
   Под окном стою
   Я с гитарою...
   
   Я остановился. Пел хороший голос. Среди ночи как-то вдруг я почувствовал берега отчизны...
   И, идя по улице, запел этот пустяковый романс по-русски. Новые друзья мои подпевали мне по-испански. Сапатер удивлялся -- как, я его знаю.
   Сзади послышался шум и смех. С нами поравнялась коляска. Сидящие в ней окликнули нас. Возница остановил лошадей. Из коляски вышла нарядная женщина. Она, смеясь, подошла к нам и обнаженной до плеч рукой подала мне мою шляпу, взятую другой красавицей у меня при выходе из загородного ресторана. Сидящие в коляске что-то кричали и смеялись.
   Когда я надел свою шляпу, женщина подхватила меня и Леонарда под руки и повлекла к коляске.
   -- Мы едем к ним,-- объяснил мне Леонард.
   Двое незнакомых кавалеров очень любезно пожали нам руки и крикнули: "Оэ!.." Лошади чуть не вскачь помчались по узкой улице...
   Мы остановились у ворот каменной стены, за которой темнели деревья. Внутри, в глубине сада, светились фонари. Журчала вода каменного большого фонтана в скульптурных украшениях.
   Под фонарями стояли столы, уставленные бутылками и фруктами в хрустале. За ними пировали незнакомые мужчины и женщины. Нас весело встретили и налили в бокалы шампанского. Служили лакеи. Тут же, за столом, сидел толстый человек, весь в черном и в широкополой черной шляпе; на животе у него колыхалась большая гитара. Гитарист ударил по струнам и запел. Напев знакомый, ведь тот же романс пел всегда в Москве мой друг Костя Шиловский.
   Пели все. Женщины танцевали под пение, стучали каблуками -- они то перегибались назад и ногой подбрасывали юбки кверху, то, подбоченившись одной рукой, гордо и серьезно шли одна за другой. В этом была Испания -- я нигде не видал такого танца. Но почему, несмотря на другую природу, обстановку, весь иной лик -- я чувствовал себя, будто я в Москве?.. В чем дело?
   И вдруг понял, в чем похожи испанцы на нас: в радушии и разгуле. Казалось, что и здесь какой-то вечный праздник, точно никто ничего не делает, как и у нас...
   Женщины и мужчины пели и плясали. Когда я запел с ними тот же романс по-русски, все с удивлением посмотрели на меня. Леонард объяснил им, что я--русский.
   -- Руссо? Руссо?.. -- удивились они. -- Как? А нам сказали, что Инезилья взяла шляпу у матадора.
   -- Москва, Петербург?-- спросил меня незнакомый красавец высокого роста, с тонким бледным лицом, одетый в шелковый черный плащ. На фоне колючих кактусов, освещенный кованным из железа фонарем, он был очень красив...
   "Вот -- Дон Жуан,-- подумал я. -- Вот бы кого написать..." Я сказал о своем впечатлении Леонарду.
   -- Верно,-- сказал он,-- его и зовут Дон Жуан...

* * *

   Когда я приехал к себе в гостиницу, в открытом окне светлела заря...
   Утром меня разбудили Ампара и Леонора. Они вошли, не смущаясь, что я еще в постели. "Как все просто",-- подумал я.
   Когда я одевался за занавеской, вошел какой-то господин. Он объяснил мне, что он журналист, и сказал, что придет ко мне с другими журналистами обедать. Уходя, он вынул из кармана пачку сигар и, улыбаясь, оставил их мне в подарок.
   Сигары были отличные.

* * *

   Я весь день писал Ампару и Леонору. К обеду в гостиницу пришли Сапатер, Леонард и еще шесть человек незнакомых. Все приветствовали меня, а выпив, уговаривали остаться жить у них в Валенсии.
   Снова вспомнилась Россия.
   После обеда, за которым было весело, Ампара и Леонора тоже пели и танцевали, как вчера те женщины в саду. Я подумал: "Да что же это такое? тут все только поют, танцуют и молятся".
   Журналисты поднялись ко мне в комнату. Посмотрев мои картины и этюды, они что-то много говорили между собой. Было уже поздно, и двое решили остаться у меня ночевать.
   Портье принес матрац и одну подушку, положил на пол. Один из моих гостей лег на полу, другой свернулся на небольшом диванчике, и продолжали разговаривать далеко за полночь. Интересовались, боюсь ли я медведей и Пугачева.
   -- Ерунда,-- ответил я. -- Какие там медведи!..
   -- Теперь, может быть, и нет, а прежде были.
   Я узнал еще, что в России все едят снег, и что снег у нас другой -- как мороженое, и что русские любят кататься по льдинам, которые постоянно плавают по Волге.
   Утром, когда я проснулся, моих гостей уже не было.
   А через день двое опять пришли ко мне и принесли газету. В ней тоже было написано про снег и медведей в России, выражалось изумление, что живопись моя не похожа на русские иконы; рассказывалось, что русские часто замерзают, их тогда кладут на печку -- оттаивать, и покуда замерзший не оттает -- все плачут и возносят моления.
   -- Верно?-- спросил меня журналист.
   -- Верно,-- согласился я. -- Еще наливают замерзшему в рот воды, и когда вода во рту закипит, то, значит, жив.
   Мой новый друг обиженно посмотрел на меня -- ему было трудно расстаться с легендой.

* * *

   Окончив картину и наброски для декораций, я собирался уезжать. Предложил деньги Ампаре и Леоноре. Они обе покраснели и опять не взяли денег. Тогда я снова пошел на базар и купил им большие шелковые китайские платки в узорах, с длинной бахромой. Они с восторгом надели их на себя, смотрелись в зеркало, ловко себя закрывали и танцевали, стуча каблуками.

* * *

   Подошел день моего отъезда. Я зашел в мастерскую к Сапатеру, взглянуть на его живопись, он был колорист и художник большого темперамента. Леонард на прощанье подарил мне свой морской этюд -- он был пейзажист.
   Утром портье вынес мои чемоданы и холсты вниз, к дверям. У подъезда стоял экипаж, как большая черная бочка. Покуда размещали мои вещи, появились Ампара и Леонора. В руках у них были большие пучки срезанных зеленых веток, усыпанных мандаринами. Они отдали их мне в дорогу.
   Мог ли я думать -- это было так давно,-- что доживу до того времени, когда каждый день буду читать об ужасе и горе этого прекрасного, доброго народа...
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Испания -- Впервые: Возрождение. 1936. 14 ноября, 21 ноября, 28 ноября. Печатается по газетному тексту.
   Мамонтов затеял ставить "Кармен" -- опера Ж. Бизе "Кармен" (1874) в оформлении К.А. Коровина была поставлена в Частной опере С. И. Мамонтова в 1885 г.
   Тонзура -- выстриженное место на макушке у католического духовенства, символ отречения их от мирских интересов.
   Железная дева -- орудие смертной казни или пыток эпохи средневековья, представляющее собой сделанный из железа шкаф в виде женщины, одетой в костюм горожанки XVI в. Поставив туда осужденного, шкаф закрывали, причем острые длинные гвозди, которыми была усажена внутренняя поверхность груди и рук "железной девы", вонзались в его тело. Гвозди внутри "железной девы" были расположены таким образом, что жертва умирала не сразу, а через довольно продолжительное время, в течение которого судьи имели возможность продолжать допрос. После гибели жертвы подвижное дно шкафа опускалось, а тело сбрасывалось в воду и уносилось течением.
   "Арагонская охота" -- симфоническое произведение М.И. Глинки (1845).
   Сапатер -- возможно, имеется в виду Мартин Сапатер (?--1801), друг юности испанского художника Ф. Гойи. (В издании "Константин Коровин вспоминает..." -- Запатэр Хуан Хозе.)
   Леонард Жюль -- испанский художник; других сведений обнаружить не удалось.
   Достал краски и начал писать -- такова история создания одной из лучших жанровых картин К.А. Коровина "У балкона. Испанки Леонора и Ампара" (1889).
   ...особенный танец... вроде румбы -- речь, видимо, идет о народном испанском танце фламенко.
   Костя Шиловский -- возможно, имеется в виду Константин Степанович Шиловский (1849-1893), музыкант, художник и актер; написал либретто для оперы П.И. Чайковского "Евгений Онегин".
   Мог ли я думать... что... каждый день буду читать об ужасе и горе этого прекрасного, доброго народа... -- имеется в виду гражданская война в Испании 1936-1939 гг.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru