Коровин Константин Алексеевич
Володя

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 1. "Моя жизнь": Мемуары; Рассказы (1929-1935)
   

Володя

   В России времена года были определенно ясны. Весна -- так весна, лето, что ж и говорить -- лето в России -- это было лето. Зима так зима. А осень...
   "Людям скучно, людям грустно..."
   Но в сущности и в осени была бодрость, красота прощания с райским летом. Вся земля русская пахла хлебом. Запасались на долгую зиму. Сидеть в зимние вечера в теплом доме, на посиделках с соседями, гостями, друзьями, варить брагу, угощать пирогами с капустой, грибами. Угощать, обязательно угощать. Ходить в гости друг к другу. Нельзя не ходить в гости -- невозможно.
   -- Какой же это человек, он и в гости не ходит,-- говорили.-- Не угощает...
   Эдаких-то людей, уродов, и не было. В России угощали все. В России был быт, и быт был как-то связан с природой. Природа русская, времена года играли роль в жизни. Природа заставляла любить себя. Созерцать. Песня, литература, рассказ, любовь, само построение души было связано с природой и с временем года. Настроение от природы было там внутри человека, было красотой его, наполняло душу. Сама грусть была не как грусть -- а как отрадная печаль; она пела душе, как лира.
   Пела природа русская звуками несказанных чувств, и сливалась она с душой, как молитва. Россия пела...
   Для меня, скажу искренно, эти настроения были священны, дороги, родны, и нигде я их не чувствовал, только в России. И не было выше восхищения, как созерцание русской природы. И мне всегда хотелось как-нибудь, как я мог, красками или пером, передать эти настроения русской природы...

* * *

   На террасе моего дома, летом, в деревне, где в саду пела иволга, сидел мой родственник -- студент Володя. У него большие красные губы, как-то оттянуты вперед. Серьезный молодой человек. Он медленно, в раздумье, ест клубнику со сливками, смотрит вбок на газету, читает, потом тоже медленно и важно говорит доктору Ивану Ивановичу:
   -- С точки зрения социального сознания масс, введение земского обложения...
   Проходя мимо террасы с работы, я тащил зонтик, холст, краски. Остановился.
   -- Володя,-- сказал я.-- Ты не пойдешь со мной, покуда холодок, надо малину полить, а то в полдень опять жара будет. Дождя не было две недели. Пойдем, польем.
   Володя сердито посмотрел на меня и, встав, пошел со мной в сад и, с еще более сердитым лицом, взял лейку.
   Мой родственник считал унижением поливать малину, и я знал, что меня он считает так... ненужным человеком, но все же полезным ему в жизни. Ему казалось,-- я это чувствовал,-- что я просто живу, как-то нечаянно. Растет у меня в саду и клубника, и малина, и он ее любит есть, между прочим, но он считал меня не таким, как нужно, а себя считал именно таким -- умным, разговорчивым, передовым.

* * *

   Этот милый мой родственник влюбился нечаянно в актрису на вторых ролях, и тут с ним случилась перемена: он совсем бросил ораторствовать о демократизме, социализме, прогрессе, империализме, капитализме, милитаризме, национализме,-- сразу забыл все "измы", и говорил только:
   -- София Павловна... София Павловна играла... будет играть... хочет играть...
   И пошло: роли подходящие и неподходящие, изгиб тот, изгиб не тот, антрепренер в Одессе обиделся, контракт порвала. Она теперь едет сюда, едет туда...
   Актриса однажды странно сказала:
   -- Я захочу, заведу себе мужика... Когда захочу... Я одного любила и для искусства бросила...
   -- София Павловна, София Павловна,-- вытянув губы, говорил мой родственник.-- Это человек особенный... Вы знаете, из-за нее шестеро застрелились, седьмой тонул. Вы понимаете?
   Через две недели я узнал, что Володя -- режиссер. Я привык, конечно, к этим штукам, так как с двадцати лет работал в театре. Но все ж удивился немного.

* * *

   Как природа сменяется у нас, так переменился мой родственник -- режиссер. Переменился и внешне. Пиджак короткий, волосы завиты барашком, галстук -- широкий бант, штаны в полоску. Политику бросил.
   -- У Софии Павловны изгиб,-- говорит он.-- Ни у кого такого нет.
   Горит мой родственник театром, будто там родился. У него изменилась походка, выражение лица.
   Студентом раньше он был молчаливым и как-то особенно водил глазами, глядя вбок, как бы что-то высматривая; ходил скоро, вроде как бегом, всегда с книжками и прокламациями. На извозчике ехал, как-то согнувшись, робея.
   Когда же сделался режиссером, горел энергией, кричал, стучал кулаком по столу, бросая тетради ролей, говорил, что есть только четыре начала: начало совокупности, начало символическое, саркастическое и демократическое...
   -- Есть еще ерундическое...-- сказал ему один мой приятель, барон Клодт, которого он не любил за его насмешки.
   Обалдев от увлечения актрисой, Володя только и говорил о Софии Павловне и ее ролях и становился перед всеми в вызывающую позу, сложив на груди руки, как Наполеон.

* * *

   Однажды осенью, в Москве, в декоративную мастерскую Малого театра, где я писал декорации, пришел ко мне мой родственник Володя. Лицо такое бледное, худое, и рассказал мне серьезно и важно, что разочаровался в Софии Павловне.
   Когда он ехал с нею из Киева, в вагоне 3-го класса, София Павловна на какой-то станции, где поезд стоял десять минут, встретила своего знакомого коммивояжера. Разговорилась с ним и велела носильщику вынести из вагона ее чемодан. И пропала с коммивояжером, даже не простившись с Володей.
   -- На какой станции-то? -- спросил я.
   -- Не помню. Это все так скоро случилось, я растерялся... Был страшно расстроен...
   -- Хорошо, что не застрелился, а то бы восьмой дурак был...
   Он удивился и сказал мне:
   -- Странно, как вы на все так легко смотрите... Удивительно. Вас не трогают трагедии жизни...
   -- Да верно, мой друг,-- согласился я.-- Но есть еще в жизни и комедии...
   -- Знаете,-- прервал он меня важно,-- я теперь себя посвятил литературе. Начинаю писать романы.
   Свою разлуку с Софией Павловной Володя называл "драматический разрыв". Он снова резко изменился, принял другой образ. Стал полон мыслями о себе. На лице его было написано, что он знает что-то важное, нужное... Ходил медленно, важно, ноги ставил как-то врозь. Ходил покачиваясь, солидно. Так ходят миллионеры. Губы выставлял вперед. Помолчав, важно так, как эксперт, делал короткие замечания. Видно было, что он -- писатель...
   -- Внутри горит священный огонь...-- как-то сознался мне он.

* * *

   Он сам себя убедил, что он писатель, стал носить шерстяную черную блузу и штаны заправил в сапоги. Я и друзья мои удивлялись переменам, с ним случившимся, и посмеивались. Он покорно отвечал:
   -- Пускай... я все перестрадаю...
   А режиссером-то как ругался, орал, прыгал, подняв руки, чуть не дрался. В те времена провинциальные актеры боялись его, слушали, что говорит, потом уныло шли в буфет и пили водку. Качая головой, говорили:
   -- Черт его знает, говорит, говорит, а что говорит -- не поймешь. Но теперь время такое, все новое ищут...
   Глядя на Володины перемены, я удивлялся энергии, которая его охватывала. Я думал: "А есть мимикрия в человеке. Какое приспособление. Казаться, а не быть. Я часто видел это в жизни..."

* * *

   Поздняя осень. Утро. Дымят овины. Я приехал в деревню. В сарае около дома мой сосед Феоктист рубит капусту. Тетка Афросинья укладывает ее в бочку, посыпая солью.
   А напротив сидит на лавочке Володя и ест кочерыжку.
   Увидав меня, у ворот двора, он подошел ко мне и сказал:
   -- Конец, хорошо, начало еще не написал.
   -- Вали,-- говорю,-- начинай с конца, все равно...
   -- То есть как же это? -- удивился он.
   -- Жарь,-- говорю я,-- все равно...

* * *

   -- Господи, до чего хорошо у вас,-- говорил приехавший со мной приятель-охотник Караулов.-- Гляди-ка,-- говорит,-- чего это, сколько... ишь ты... дроздов летит. Это они к рябиннику...
   И спешно вынимает ружье из чехла.
   -- Василий Васильевич,-- говорю я приятелю,-- у меня закон: нельзя стрелять в саду. Заповедный сад. У меня здесь во ржи к речке выводок тетеревов. А я его не трогал...
   -- Правильно,-- согласился Караулов.

* * *

   В комнате Володи, посередине, стоял большой стол, весь покрытый рукописями, лежавшими между бутылками пива. Под столом тоже пустые бутылки пива. Пол засыпан рваной, в комках, бумагой. Видно было, что он здорово принялся за литературу.
   -- Я начинаю так...-- говорит мне Володя.-- "В несвободной стране -- свободная любовь..."
   И он умно посмотрел на меня.
   -- Вот что,-- сказал я.-- Вечером поговорим. На охоту иду...

* * *

   Лиловыми мутными полосами стоят обнаженные осины. Темные ели выделяются на лесном мелколесье. На полянке пожелтевшей травы стога сена. Мы с Карауловым сидим у стога, гончий пес Бурмистр смотрит на нас. Серый осенний день. Хорошо у стога, как-то интимно. Едим пеклеванный хлеб с сыром, бросаем Бурмистру, он глотает не жуя.
   -- Родственник-то ваш не охотник, не любит охоту,-- говорит Караулов.
   -- Да, не любит.
   -- Он говорил мне за чаем: "Этой ерундой заниматься, когда можно дичи купить на Охотном ряду сколько хочешь..." А я ему: "А природа, картины какие видишь, когда на охоте ходишь?" А он говорит: "Какая природа, скука... Это,-- говорит,-- для дикарей, для людей несознательных. А я,-- говорит,-- сам писатель. Всегда, когда читал, всегда, где про природу писали, не читаю, пропускаю. Если бы была у нас свобода, то писатели никогда бы про природу не писали. Пиши про природу, разрешается, сколько хочешь. А я пишу,-- говорит,-- про свободную любовь и боюсь -- запретят". А он серьезный такой, он ученый, что ли?
   -- Да,-- согласился я.-- Серьезный.
   -- А где же он пишет? В каких журналах?
   -- Пишет тут, в комнате. А где печатать будут -- не знаю.

* * *

   За бесконечными лесами, далеко, солнце осветило пригорок. Белой точкой блистала церковь, и так манила к себе голубая даль. Я был там как-то. Это погост. Там церковь и кладбище. И сразу как-то в душу вошли воспоминания. Я вспомнил мать, ее -- больную, печальную, и смерть ее, и смерть отца...
   И подумалось мне: какая странная, тайная жизнь наша... И как радостно было смотреть на даль. В ней надежда и жизнь. Есть что-то другое, есть другая жизнь, такая простая, нужная, жизнь -- наша русская, честная. Она давно ушла от нас...
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Володя -- Впервые: Возрождение. 1935. 9 июня. Печатается по газетному тексту.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru