Коровин Константин Алексеевич
Семен-каторжник

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 1. "Моя жизнь": Мемуары; Рассказы (1929-1935)
   

Семен-каторжник

   Как грустна вечерняя заря осенью! Ровной далекой полоской стелется она над сжатым полем и замирает в темных ветвях оголенного сада.
   Старый дед, сторож моего дома, сидит в уголке на полу и вяжет сеть. Лампа освещает его наклоненную седую голову. Когда я проходил мимо к двери, он окликнул меня:
   -- Куда ты, Лисеич, собрался с ружьем на ночь?
   -- Да вот,-- говорю,-- хочу к леснику пройти. А то что-то скучно дома одному.
   -- Одному-то скушно. Я вот -- вяжешь сеть-то, и вспоминаешь то -- это, и все не радость. Покойников вспомнишь, да что и не надо. Ежели бы знать, то и это не так выходило. Если б знамо вперед было, поворотил бы, другое было бы... Не дадено человеку знать, значит, вперед-то. А то бы...
   -- Верно,-- говорю,-- не дано. Пойдем, запирай дом. Пойдем со мной к леснику чай пить с медом.
   -- Пойдем, чего ж. Он человек вот что ни на есть твердый. Вино не пьет.
   Заперев дверь дома на замок, мы пошли. Спускались к речке. На седых зарослях ольхи мелькала белым пятном собака моя, Феб, задумчиво отражалась заря в темной глубине реки...
   Тихо горел огонек с краю леса в доме лесничего. У крыльца дома стояли двое крестьян и лесничий.
   -- Лисеич, здравствуй,-- сказал мне приветливо лесник.-- Дело какое! Я сейчас. Вот, лес воруют. А я отвечай.
   Стоящие мужики молчали.
   -- Чего уж, вижу -- да не гляжу. Так нет, днем, прямо на виду, пилят. Ну, и попали на самого. Что я теперь должон? Лесничий такой-сякой... Эх вы! Аккуратно надо. Знаю -- нужда. Меня-то во что ставите? Скажет -- помогаю. Что мне, жалко, что ли, леса? Да не велено. Понять надо. Я, что ль, не велю? Мой лес-то, что ль? Мой?.. Ну, пойдем, Лисеич. Им что ни говори -- вот прямо, чисто дерево, молчат.
   В большой горнице лесника горела лампа. За столом сидел кудлатый старик. Когда мы вошли, он взглянул на нас и встал. Это был высокого роста старик. Его большие карие глаза озабоченно посмотрели на нас.
   -- Сиди, Семен Тихоныч,-- сказал лесничий.-- Это, вот, сосед. С Анисимова. Свои люди. Рад, Лисеич, садись. Ставь самовар,-- сказал лесничий жене.-- Попьем чайку с медом. Ох, одолевают меня. Да нужда, лес крестьянину нужен. Что делать? Тащат...
   Севший с краю стола кудлатый старик как-то озабоченно и робко посмотрел на лесника.
   -- Ничего, Семен,-- сказал лесник.-- Ты не робей. Это свой барин, охотник,-- показал на меня лесничий.-- Не бойся. Вот скажи-ка ему о жисти, что в жизни-то бывает.
   Семен как-то особенно сжал руки на груди. Я, опустив голову, молчал. Какая-то особая, робкая, скорбь была в этом высоком и старом человеке. Что-то особо приятное, духовное, сразу приковало меня к нему непонятным чувством симпатии. "Какой особенный человек",-- подумал я.
   -- Ну, пещерный житель,-- смеясь, сказал лесничий,-- попей чайку. Он вина тоже не пьет, что и я.
   -- Пещерный житель? Почему? -- спрашиваю я.-- Разве вы в пещере живете?
   -- Да, барин,-- ответил старик.-- Пожалуй, что и так. Вроде что пещерным выхожу. Живу в лесу здесь недалече, под бугром, к речке. Меня не найти нипочем. Так вход в логово себе сделал в земле. Но вот приходит время пропадать: зима скоро, замерзнешь. А то бы...
   -- А вы что ж, хоронитесь от кого? -- спросил я прямо.
   -- Хоронюсь, верно то! Так что хоронюсь,-- ответил он и прямо и пристально посмотрел мне в глаза.-- От людей хоронюсь! Людей боюсь боле всего. Страшен, вот страшен человек мне. Нет ничего страшнее человека.
   -- Есть ведь люди и неплохие,-- сказал я.-- Вот я как-то не боюсь людей.
   -- Верно, есть, хорошие есть люди. Но им до тебя нет заботы, дела до тебя нет, пропадай -- им все одно. Верно, есть разные, но мне страшен человек, люди страшны. Я от них хоронюсь. Одному лучше. Барин, как на свете-то, на земле жить как хорошо. Ведь это что! Солнце светит, радость какая. Хоть вот небо взять поутру, глядеть на него. Ведь это что! Река хоша! А лес? Эх, и радость глядеть. А люди? Ух, беда. Все горе, везде горе, злоба. А ведь людям-то свобода от Бога дана. Живи, как хошь,-- почто он злобу любит? Вот скажи, зачем?
   -- Обидели тебя сильно, знать...-- сказал я.
   -- Люди-то. Они только и знают друг дружку обижать. Первое это дело у их. Барин, я ведь на каторге был шестнадцать лет. И вот в июле этот год вернулся сюда, на родину, значит. Ну, и никого нету... Померли и жена, и двое детев. Все взяли, говорят -- чего пришел, каторжник. Он вот знает,-- показал он на лесничего,-- гонят, уходи, боле ничего. Да я бы и сам не остался, неохота мне с людьми боле жить, жутко, страшно. Когда без них, один,-- лучше.
   -- Шестнадцать лет,-- говорю я.-- За что же? Значит, было преступление?
   -- То-то, что не было. Суд был -- нет ничего страшнее суда человеческого, а Божьего -- не знаем. Тот, может, еще страшнее... Только за что ж он, Господь, человекам дал эдакий рай, зелень, солнце, краску такую? Знать, он -- Бог-то, добрей людев.
   -- Судили-то, значит, тебя за что ж, в каторгу-то?
   -- Топор...-- ответил Семен.-- Я плотничал. Ну, у попа в Заозерье -- погост там -- сарай рубил, значит -- сруб. Ну, кто-то, злодей, значит, и убил в те поры псаломщикову жену и выкрал одежину. Обворовали, значит, топором убили. А топор -- мой. Ну, сидел в остроге до-о-олго... Суд потом. На суде барин в белой жилетке, в мундире, говорил, говорил. "Не сознается,-- говорит про меня,-- это, значит, самый злодей",-- говорит. Ну, суд идет. Говорят, говорят, то и ето, сознавайся. Я говорю ему: "Барин, чего вы на меня наговорили, я не убивца, зря на меня наговариваете, барин". Ну, вышли все потом, присяжные, завсегдатаи, али заседатели, сказали -- виноват, убивца, значит, я. Так вышло. Ну и увели меня опять в острог, в кандалы, и шабаш. Гоняли, возили и далеко угнали, в Сибирь, на конец света прямо. Народ там, верно, и-и страшон, злодеи... Я им говорю: "Я не убивца, не убивал",-- а они смеются, и ну меня бить. И что только говорят: "Не наш,-- говорят,-- ты -- сволочь. Шпана ты, жулик". Ну что говорить: начальство тоже невзлюбило меня. Тяжкая жисть...
   -- Ну и что, отбыл наказание?
   -- Нет. Меня на двадцать годов осудили и навечно там оставаться. Только этот самый работник псаломщиков, что неподалеку-то жил в деревне Гнезды, тамошний он, захворал. Так, значит, совесть, что ли, его заела, только пришел в город к начальству и все, как есть, рассказал, как это он убил псаломщицу, да и доказал, значит,-- кольцо с руки ее принес, да и крест, что снял. Ну, псаломщик признал. Суд был...
   Помолчав, он продолжал:
   -- Ну, меня, значит, в город в кандалах вели. Долго опять в тюрьме был. Кандалы сняли. Бумагу прочли мне -- довольно, значит, мучить меня. Опять отправили дальше, и там мне бумагу дали -- значит, ступай куды хочешь, ай оставайся. Денег дали -- двадцать шесть рублей на дорогу. Ну, я и пешком шел, и ехал, и опять что вышло. Присел это я на дороге со своим попутчиком. Прихватили меня, значит, кто ехали на тройке. Зима, холодно. Тем-то холодно, ух, стужа, Сибирь...
   Помолчав, он отхлебнул чай с блюдца:
   -- Вот люди, значит, попутчики. Еду я. Поглядели мою бумагу и остановились, и схватили меня за руки, и другие шарют всего, а ямщик смеется. Деньги отняли, бумагу тоже, меня из саней выбросили и айда, уехали. Вот. Вот что люди.
   -- Ну, как же ты теперь не работаешь, живешь в лесу, в пещере?
   -- Да. Да ведь вот, бумагу, значит, отняли. Опять сидел почитай год. Уже новую получил бумагу. Весной получил. Уж легче пробираться было. Шел, кору ел, траву. Иду и иду. Пришел. Теперь вот тута не трогают. Бумагу берегу. Начальство тутошное знает, жалеет... Но я не кажусь... От людей-то хоронюсь...
   -- А лет-то тебе сколько? -- спросил я.
   -- Лет-то? Вот только стар я кажусь, а мне сорок семь годов. Работать, говоришь, да? -- помолчав, сказал он,-- работать как же?.. Опять чего бы не вышло от людев. Боюсь людей.
   -- Да почему же? -- говорю я.
   -- Эх, барин, это вот вышло. А все-таки люди друг дружке горя хотят... отнять хотят, завиствуют, никого не жалеют. Твое, мое, отдашь -- не отдашь... Нет, неохота с людьми мне быть больше. Куда деться, зима наступает, хочу берлогу вырыть. Залезть в ее. Может, как и перебьюсь... А с людьми -- нет, досыта спознался... Будя...

* * *

   Как-то зимой приехал я к лесничему. Я спросил лесника, куда девался Семен. Лесничий пристально посмотрел на меня, сказал:
   -- А чуден Семен. Много правды в нем есть. Вот что, дай слово, Лисеич, не говори никому... Пристроил я его тута, у себя. Только он под полом, у печки, поместился. Живет там, людей чтоб мене видеть. Ну и ходит на реку -- где подале. Рыбу -- пробьет прорубку -- и ловит... Ну, и живет.
   -- Позови его,-- говорю я леснику.
   -- Нет, не надо, он очень просил. Неохота ему людев видеть, надо уважить. Пускай. Такой уж уродился...
   -- Ну, а в церковь он ходит когда? -- спросил я.
   -- Нет, не ходит. Бог, говорит, есть, только знать про него не дадено людям...
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Семен-каторжник -- Впервые: Возрождение. 1935. 15 сентября. Печатается по газетному тексту.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru