Коровин Константин Алексеевич
В дни юности

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 1. "Моя жизнь": Мемуары; Рассказы (1929-1935)
   

В дни юности

   Я вспомнил годы юности, пролетевшие там давно, в дивной стране моей, когда музы нежные нам тайно улыбались, когда легкокрылая нам изменяла молодость. Я вспомнил 1882 год. Был Великий пост. Таяли снега на крышах, и в мастерской прекрасного художника, Алексея Кондратьевича Саврасова, нашего профессора, в окна были видны посиневшие леса, Сокольники, Большой бор, который далеко лежал на горизонте. В весеннем солнце блестели вдали подмосковные церковки и большие дома казенных зданий -- учебных заведений, института, казарм. Весна, ростепель. Видна Мясницкая улица, церковь Фрола и Лавра, по улице едут извозчики, одни на санях, а уже есть и на колесах; дворники кирками бьют заледенелые глыбы на мостовых. У меня и у Левитана, учеников Саврасова,-- - длинные сапоги. Сапоги у нас, чтобы ходить за город, под Москву, в природу, писать этюды с натуры. А в природе под Москвой прямо чудеса весной: Москва-река, ледоход. Разлилась река, прилетели грачи, кричат по садам монастырским. Жаворонки поют в выси весеннего неба, Панин Луг, Останкино, Сокольники, Новая деревня, Перервы, Петровско-Разумовское, Кунцево, Кусково, и сколько их, мест неизъяснимой красоты.
   Прошел экзамен. Большой, третьной экзамен. Я и Левитан за рисунок получили серебряные медали, у меня рисунок первый номер. Я горд. Так весело на душе весной.
   -- Сегодня пойдем в Сокольники,-- говорю Левитану.
   Маленький ящичек с красками берем в карман. Записать этюды весны.
   В Москве, на углу Дьяковской улицы и Садовой, была гостиница, называемая "Восточные номера". Почему "восточные" -- неизвестно. Это были... самые захудалые меблированные комнаты. У парадного входа -- чтобы плотнее закрывалась входная дверь, для тепла -- приспособлены были висевшие на веревке три кирпича...
   В нижнем этаже жил Антон Павлович Чехов, студент. На втором этаже И.И. Левитан, бывший в это время, как и я, учеником Училища живописи, ваяния и зодчества. Мы шли с Левитаном из школы, с Мясницкой. Когда мы вошли в гостиницу, Левитан сказал мне:
   -- Зайдем к Антоше (т.е. Чехову).
   В номере Антона Павловича было сильно накурено. На столе стоял самовар. Тут же были калачи, колбаса, пиво. Диван и стол были завалены листами, тетрадями лекций. Антон Павлович готовился к экзамену в университете. Он сидел на краю дивана. На нем была серая куртка -- в то время много студентов ходили в таких куртках. Кроме него в номере были незнакомые нам молодые люди -- студенты.
   Студенты горячо говорили, спорили, пили чай, пиво и ели колбасу. Антон Павлович сидел и молчал, лишь изредка отвечая на обращаемые к нему вопросы.
   У него было большое открытое лицо, с добрыми, смеющимися глазами. Беседуя с кем-либо, он иногда пристально взглядывал на говорившего, но тотчас же опускал голову и улыбался какой-то особенной, кроткой улыбкой. Вся его фигура, открытое лицо, широкая грудь, внушала особенное к нему доверие -- от него как бы исходило веяние чести, сердечности... Несмотря на его молодость, даже юность, в нем уже тогда чувствовался какой-то добрый дед, к которому хотелось прийти и спросить о правде, поведать о горе и поверить ему самое важное, что есть у каждого глубоко на дне души. А Антон Павлович был прост и естественен, в нем не было ни тени рисовки или любования самим собой. Прирожденная скромность, особая мера такта, даже застенчивость -- всегда были присущи Антону Павловичу.
   Был весенний солнечный день. Левитан и я звали Антона Павловича пойти в Сокольники, в просеки, на круг. Мы сказали о полученных нами медалях. Один из присутствующих студентов спросил:
   -- Что же, медали на шее будете носить? Как швейцары или городовые?
   Ему ответил Левитан:
   -- Нет, их не носят... Это просто так... Дается знак отличия при окончании Школы. Это простое поощрение.
   -- Как на выставках собаки получают...-- прибавил другой студент.
   Студенты были большие спорщики, в оппозиции ко всему.
   -- Если у вас нет убеждений,-- говорил один студент, обращаясь к Чехову,-- то вы не можете быть писателем.
   -- Нельзя же говорить, что у меня нет убеждений,-- сказал другой.-- Я даже не понимаю, как это можно не иметь убеждений...
   -- У меня нет убеждений,-- ответил Антон Павлович.
   -- Вы говорите, что вы человек без убеждений. Так сказать, без направления. Как же можно написать произведение без идеи? У вас нет идей?
   -- Нет ни идей, ни убеждений...-- ответил Чехов.
   Странно спорили студенты. Они были, очевидно, недовольны Антоном Павловичем. Было видно, что он не отвечает какой-то их теории, их идейному и поучительному толку. Видимо было, что они хотели управлять, поучать, руководить, влиять. Они знали все -- все понимали. А Антону Павловичу все это, видимо, было очень скучно, и он на настойчивые вопросы отвечал отдельными словами, повторяя, что у него нет убеждений, нет идей.
   -- А почему вы, позвольте вас спросить, подписываетесь "Чехонте"? К чему такой китайский псевдоним?
   Чехов засмеялся.
   -- А потому,-- продолжал студент,-- что, когда вы будете доктором медицины, вам будет совестно за то, что вы писали...
   -- Вы правы...-- отвечал Чехов, продолжая смеяться. И прибавил:
   -- Поедемте-ка в Сокольники... Прекрасный день, весна, там уж, поди, травка зеленая выглядывает. Воздух какой. Поедемте. А то ведь засидимся, так поумнеем, что не будешь знать, куда себя деть.-- И он улыбался.
   И мы отправились в Сокольники.
   От Красных Ворот мы сели на конку и проехали мимо вокзалов, мимо Красного пруда, деревянных домов с зелеными и красными железными крышами. Мы ехали по окраине Москвы... Дорогой Левитан продолжал прерванный разговор:
   -- Как вы думаете,-- говорил он,-- вот у меня тоже так-таки нет никаких идей... Можно мне быть художником или нет -- вопрос.
   -- Невозможно,-- ответил студент,-- человек не может быть без идей.
   -- Но вы же крокодил,-- сказал студенту Левитан,-- как же мне теперь быть? Бросить живопись?
   -- Бросить...
   Мы смеялись, студенты сердились.
   -- Какая же идея, если я хочу написать сосны на солнце, весну?..
   -- Позвольте... Сосна -- продукт, понимаете? Продукт стройки. Понимаете? Дрова -- народное достояние... Это природа создает для народа... Понимаете? -- горячился студент,-- для народа!
   -- А мне противно, когда рубят деревья... Они такие же живые, как и мы, и на них поют птицы... Они, птицы, лучше нас... Я пишу и не думаю, что это дерево... Я не могу думать... Но вы же крокодил, Цапка,-- говорил Левитан.
   Антон Павлович смеялся.
   -- Вот скоро Сокольники, мы уже подъезжаем...
   Сидевшая рядом с Левитаном и со мной какая-то тетка из мещанок протянула ему маленькую просфорку и сказала:
   -- Съешьте, красавчики... (Левитан был очень красив). Батюшка мой помер... Нынче сороков. Помяните его.
   Мы рассмеялись. Левитан взял просфору и спросил -- как звали отца, чтобы знать, кого поминать.
   -- Да вы што, нешто попы?
   Баба была немножко навеселе.
   -- Студенты, студенты... Эх, народ. Под мышкой книжка, боле ничего... Тоже
   Мы приехали к кругу в Сокольники.
   Выходя из вагона, баба, ехавшая с нами, обернувшись к Левитану, сказала на прощанье:
   -- Помяни родителя. Звали Никита Никитыч... А как семинарию окончишь, волосы у тебя будут хороши... Приходи в Печатники... Анфису Никитишну все знают... Накормлю, небось голодные, хоша ученые.
   Антон Павлович смеялся. Студенты были серьезны. У студентов была какая-то придавленность. Казалось, что забота-старуха по пятам преследовала их. Они были полны каких-то навязчивых мыслей, идей. Что-то тяжелое и выдуманное тяготело над ними, как какая-то служба, сковывающая их молодость. У них не было простоты, уменья просто отдаться минуте жизни, они не впечатлялись окружающим и они не видели весны.
   Когда Левитан, указывая на красоту леса, говорил: "Посмотрите, как хорошо",-- один из студентов ответил: "Ничего особенного... Просто тоска... Лес, и черт с ним, что тут хорошего. Глушь, тоска".
   -- Ничего-то вы, Цапка, не понимаете,-- говорил Левитан.
   Мы шли по аллее. Лес был таинственно прекрасен. В лучах весеннего солнца верхушки сосен красноватыми огнями сверкали на глубоком темно-синем небе. Без умолку свистели дрозды, кукушки вдали таинственно отсчитывали, сколько кому осталось лет жизни на нашей тайной земле.
   Студенты, с пледами на плечах, тоже оживились и запели:
   
   А мы пьем за того,
   Кто "Что делать?" писал,
   За идею его,
   За его идеал.
   
   Антон Павлович и Левитан шли рядом. А впереди шли студенты. И издали видно было, как длинные их волосы лежали на их плечах, что было модно и обязательно в то время.
   -- Что это там летит?..-- крикнул один из них, обращаясь к Левитану.
   -- Это, вероятно, сокол...-- пошутил Антон Павлович.
   Летела ворона.
   -- А в Сокольниках, должно быть, и нет больше соколов...-- прибавил Чехов.-- Я никогда не видал, какой сокол, сокол ясный. О чем задумались, соколики? Должно быть, соколики были милые люди...
   Мы подошли к краю леса. Перед нами была просека, лежал путь железной дороги. Показались столы. Самовары дымились. Пили чай. Мы тоже сели за один из столиков. Чаепитие было принято в Сокольниках с ранней весны. Сразу же к нам подошли разносчики... Баранки, булки, сухари, балык, копчушки...
   -- Пожалуйста, господа хорошие...
   Около нас за другим столом находились торговцы, типа Охотного ряда, и недружелюбно оглядывали нас.
   -- Вы студенты? -- заговорил один, видимо пьяный, обращаясь в нашу сторону,-- которые ежели...-- И он показал нам кулак.
   Другой уговаривал его не приставать к нам.
   -- Не лезь к им... Чего тебе... Может, они и не студенты. Чего тебе?
   -- Слуга служи, шатун шатайся...-- говорил в нашу сторону пьяный, с осоловелыми глазами, артельщик...
   Видно было, что мы не нравились этой компании. Трудно понимаемая вражда к нам, "студентам", прорывалась наружу.
   Антон Павлович вынул маленькую книжечку и что-то быстро записал в нее. И помню, он сказал мне, когда мы шли обратно:
   -- А в весне есть какая-то тоска. Глубокая тоска и беспокойство. Все живет, но, несмотря на жизнь природы, есть непонятная печаль в ней.
   И когда мы расстались с нашими студентами, он сказал, улыбаясь мне и Левитану.
   -- Поверьте. Эти студенты будут отличные доктора, народ они хороший. И я завидую им, что у них головы полны идей. Я, должно быть, не такой, как надо. А может быть, и мы все не такие. Что-то нам мешает.
   Много прошло времени после этой прогулки нашей в Сокольники, и однажды, по приезде в Крым, в Ялту, весной 1904 года, я был у Антона Павловича Чехова в доме его в Верхней Алуште. На дворе дачи, когда я вошел в калитку, передо мной, вытянув шею, на одной ноге, стоял журавль. Увидав меня, он расправил крылья и начал прыгать и делать движения, танцуя -- как бы показывая мне, какие выкрутасы он умеет разделывать.
   Антона Павловича я застал в его комнате. Он сидел у окна и читал газету "Новое время".
   -- Какой милый журавль у вас,-- сказал я Антону Павловичу.-- Он так забавно танцует.
   -- Да, это замечательнейшее и добрейшее существо... Он любит всех нас,-- сказал Антон Павлович.-- Знаете ли, он весной прилетел к нам вторично. Он улетел на зиму, в путешествие, в другие, разные страны, к гиппопотамам, и вот опять к нам пожаловал. Его мы так любим, Маша, сестра, и я...-- не правда ли, странно это и таинственно... Улетел и прилетел опять... Я не думаю, что это только за лягушками, которых он в саду здесь казнит... Нет, он горд и доволен еще тем, что его просят танцевать. Он артист и любит, когда мы смеемся его забавным танцам. Артисты любят играть в разных местах и улетают. Жена вот улетела в Москву, в Художественный театр.
   Антон Павлович взял бумажку со стола, свернутую в короткую трубочку, закашлялся и, сплюнув в нее, бросил в банку с раствором.
   В комнате Антона Павловича все было чисто прибрано, светло и просто, немножко как у больных. Пахло креозотом. На столе стоял календарь и веером вставленные в особую подставку много фотографий -- портреты артистов и знакомых. На стенах были тоже развешаны фотографии, тоже портреты, и среди них Толстого, Михайловского, Суворина, Потапенки, Андреева и других. В комнату вошла Мария Павловна и сказала, что прислуга-кухарка заболела, лежит, что-то у нее сильно голова болит. Антон Павлович сначала не обратил на это внимания, но потом внезапно встал и сказал:
   -- Ах, я и забыл... Ведь я доктор!.. Как же, я ведь доктор!.. Пойду посмотрю, что с ней.
   И он пошел на кухню к больной. Я шел за ним и, помнится, обратил внимание на его подавшуюся под натиском болезни фигуру: он был худ, его плечи остро выдавались, свидетельствовали об обессиливавшем его злом недуге...
   Кухня была в стороне от дома. Я оставался на дворе с журавлем, который опять танцевал, и так развеселился, подпрыгивая, что расправил крылья, полетел ввысь, сделал крут над садом и опять опустился передо мной.
   -- Журка! Журка!..-- позвал я его, и он быстро подошел ко мне и боком смотрел своим острым глазом на меня, вероятно, дожидаясь награды за искусство. Я подал ему пустую руку. Он посмотрел и что-то прокричал. Что? Вероятно -- "мошенник". Или еще что-нибудь худшее, так как я ничего ему не заплатил за представление. После я показал Антону Павловичу бывшие со мной только что написанные в Крыму картины, думая его немножко развлечь. Это были спящие ночью большие корабли и крымские розы. Он попросил меня их оставить.
   -- Оставьте... Я еще хочу их посмотреть. Один...-- сказал он.
   Антон Павлович собирался ехать в Москву. Я не советовал ему делать этого -- он казался совсем больным и сильно кашлял. За обедом он говорил мне:
   -- Отчего вы не пьете вина? Если бы я был здоров, я бы пил. Я так люблю вино.
   На всем лежала печать болезни и грусти.
   Я сказал ему, что хочу купить в Крыму маленький кусочек земли и построить себе здесь мастерскую, но не в Ялте, а где-нибудь около.
   -- Вот хорошо,-- сказал он.-- Хотите, в Гурзуфе. Там у меня есть небольшой домик. Я там жил два года, у самого моря. Слушай, Маша, я подарю эту землю и домик Константину Алексеевичу. Хотите? Только там очень море шумит. Вечно. Я жалею, что уехал. Все шумело море. Это мешало мне думать, что я болен. Там хорошо. Когда буря, я и не слышал сам, что я кашляю.
   Я поблагодарил Антона Павловича и сказал ему, что у самого моря я не могу жить, у меня сердце что-то болит.
   Это была последняя моя встреча с Антоном Павловичем Чеховым.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   В дни юности -- Впервые: Возрождение. 1934. 8 декабря. Печатается по газетному тексту. Имеет подзаголовок: Чехов.
   третьной (экзамен) -- экзамен за треть года (триместр).
   церковь Флора Лавра -- имеется в виду церковь свв. Фрола и Лавра в Москве.
   ...в Сокольники, в просеки, на круг -- от шести просеков, расходящихся от проезда Сокольнического круга. Название появилось в 1840 г. (до 1927 г.-- 3-й Сокольничий Лучевой просек) и дано было по их радиальному (как лучи) положению относительно Сокольнического круга (см. прим. к с. 91).
   Чехонте -- см. выше, прим. к с. 116.
   В рассказе "Из моих встреч с А.П. Чеховым" женщина дает Левитану красное пасхальное яйцо, а не просфору (см. с. 91).
   Дом Чехова был не в Верхней Алуште, а в Верхней Аутке.
   ...жена вот улетела в Москву...-- Ольга Леонардовна Книппер, актриса Художественного театра. Чехов и Книппер обвенчались в 1901 г.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru