Коровин Константин Алексеевич
Утеха

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 1. "Моя жизнь": Мемуары; Рассказы (1929-1935)
   

Утеха

   Ехал я из деревни осенью. Вагоны битком набиты. Время смутное, поезда подолгу останавливаются на станции.
   Наконец, поезд и совсем остановился в 12 часов ночи, на станции Вышний Волочек. Я пробрался по вокзалу между спящих на полу пассажиров. Ждут поезда. Духота, ругань.
   Я пошел искать гостиницу в городе. Стучу в дверь на крыльце, долго не отворяют. Наконец, какая-то пожилая женщина с фонарем в руках, боязливо поглядывая, пустила меня в сени со словами:
   -- Время такое, не знаешь, кто и что...
   -- Нет ли свечки зажечь,-- сказал я хозяйке, когда она проводила меня в мой номер.
   Хозяйка вскоре принесла мне огарок восковой церковной свечи:
   -- Вот у иконы взяла -- а то больше нет.
   Я устал -- ехал целые сутки -- и когда устроился на шаткой постели, заснул было, но внезапно проснулся: слышу, за стенкой, в соседней комнате, кто-то говорит с расстановкой.
   -- Социализм, милитаризм, капитализм, монархизм... ух, ну и до чего ж надоело... Все ты такие слова говоришь. Ну, чего ты ворочаешься там,-- спи...
   Кто-то шумно вздохнул за стенкой, помолчал и заговорил снова:
   -- А еще -- народник... Какой ты народник, когда у собственного дяди из письменного стола две тысячи семьсот свистнул... А еще учился... Чему ты учился? Четыре месяца, говоришь, сидел, за идею страдал... За какую такую идею? За свободу, говоришь! Знаем теперь, за какую свободу... А я, твой дядя родной, за тебя, бродяга, в училище техническое платил... А ты что?.. И велосипед утащил, и чемодан с платьем, и серебряные подсвечники 48-й пробы, и деньги... Молчишь, значит, правда...
   Я вот неволей слушаю из моего номера и думаю: "Молчит племянник-то, ни гу-гу. Должно быть, и правда, что виноват. Не нравится правда-то -- молчит".
   -- А кто тебе,-- слышится тот же голос за стеной,-- кто тебе абонемент в оперу достал? Я достал. А ты ходил? Нет, продал абонемент, сукин сын... Полное собрание сочинений графа Льва Толстого на именины тебе кто подарил? Я подарил. А ты только заладил: капитализм, социализм... Ох, горе... Дурачина...
   А дурачина только -- легонько вздохнет, повернется.
   -- Женился,-- продолжал сосед,-- а спросил дядю? Нет. Ну и на ком женился, па-а-звольте спросить. На девке, гулящей. Дурак.
   "Черт знает, действительно, должно быть, дурак",-- думаю я о молчаливом племяннике соседа по ночевке.
   -- А когда я спрашивал тебя: кто она,-- ты, дурак, молчал... в карты стал играть, целые ночи просиживать... Олух ты, и все... А еще третьего дня пришел и говоришь: "Товарищ дядя". Ну что за сукин сын, думаю. "Товарищ!" -- это я-то, ему-то, мазурику, товарищ. "Товарищ племянник, а как вы это в мой письменный стол залезли?" -- "Извиняюсь,-- отвечает,-- ничего подобного, товарищ". Ах, сукин сын!
   Сосед помолчал, а потом опять слышу:
   -- Нигилизм, демократизм, чертовизм. Завел, олух, свою шарманку... А кто тебя лечил? А кто обувал, одевал? Все я. А как балык-то любишь, навагу, слоеный пирог, блины с икрой.
   В комнате соседа при этом кто-то протяжно и сладко зевнул. Потом вдруг слышу, дядя говорит:
   -- Спи, чего лезешь...
   "Должно быть, проснулась совесть у племянника",-- думаю я. Молча перед дядей прощенья просит.
   -- Кто такой,-- продолжал, между тем, дядя,-- рожу Карла Маркса мне в иконостас вставил? Ты. Кому же больше... Ах, угробит он, угробит меня.
   Помолчав, сосед опять заговорил:
   -- Дядя ему -- все равно: ночью пришел. "Где был?" -- спрашиваю. "Бабушку революции встречал". Вот тебе и ответ. На кой ему черт сдалась эта бабушка? А завтра -- дедушку будет встречать... Бродяга, Наверное, все в карты дует...
   В это время племянник сильно заворочался в углу и жалобно вздохнул. "Ишь,-- думаю,-- вот это, должно быть, не нравится племяннику. Ишь как вздыхает".
   Дядя опять заговорил:
   -- А то еще толстовцем был, волосы отпустил, такой умный ходил, в поддевке... Летом на босу ногу... Что делал,-- беда. В Ясную Поляну поехал, к самому... Но только что-то не вышло. Мужики или графья, дети, что ль, ему там шею, знать, намылили. Бросил. Ударился в религию. Беда. В Эроса поверил... А какой такой Эрос? Извините -- тьфу, вот и Эрос... Профессора какого-то нашел, тот Эроса у себя растил и книгу про него писал. А ну вас всех...
   Сосед крепко выбранился. Койка за стеной простонала. Больше я соседа не слышал.
   А утром я спросил хозяйку гостиницы:
   -- Что теперь, в номерах-то у вас, мало, поди, постояльцев?
   -- Мало,-- отвечает.-- Теперь пустить боишься. Вот вы с вечера, да еще один, рядом с вами, а боле никого.
   -- А кто такой рядом-то?
   -- Да пожилой уж. Купец какой или кто из Питера. На охоту приезжал прежде часто и теперь вот приехал. К псковичу в Осегенку ходит.
   -- Ас ним-то вместе племянник здесь.
   -- Нет, он один.
   -- Что вы говорите, матушка, кто же у него в комнате все зевал, ворочался?
   -- Ишь ты,-- сказала хозяйка жалостливо,-- спать вам, знать, не дал... А он один: он сам с собой любит говорить, так -- для утехи. А у него -- собака.
   Хозяйка номеров учтиво пригласила меня зайти к ней выпить калинового чайку, так как другого не было.
   За столом уже сидел дородный и рослый старик с серебряной головой. Густые брови свисали на серые глаза. Старик был с виду сердитый.
   За открытым окном тянулись обнаженные дали лесов, и светлой полоской блестела река Тверца.
   Старик, мой сосед по ночлегу, разбил яйцо ножом, посолил и стал есть, глядя в окно. Я поклонился ему.
   -- Привольны места здешние,-- сказал он мне, когда мы разговорились,-- за Тверцой луга большие. Смолоду места все эти я знаю. Покойницу-жену сюда возил. Ну, не нравились ей -- и луга, и приволье... А я-то скажу -- чего лучше! Пойдешь по лугам, лесам, заночуешь в стогу и вот забудешь эту всю чертову жизнь... И отдохнешь от человеческой зависти...
   Он погладил собаку и дал ей корку хлеба.
   Большой гончий пес, положив лапу на подоконник, смотрел в окно. Он двигал носом, нюхая свежий воздух и волю. Вспомнилась мне станция -- душный вагон,
   вся теперешняя тревожная тайна людей и все смятение времени. Какое-то было все другое -- покойное и величавое -- истовое в словах старика-охотника с серебряной головой.
   -- Я тоже охотник,-- сказал я ему,-- пошел бы с вами, да в Москву надо. Старик посмотрел на меня серыми глазами и сказал задумчиво и рассеянно:
   -- Теперь дело такое,-- куда уйти от них... У всех в голове пожар, горит, значит,-- и все. У меня жена, покойница, Царство ей Небесное, тоже душой все моталась, да и сбежала от меня... Ну, я поглядел, да и ушел в места привольные, на реки раздольные.
   -- "Унеси ты мое горе, быстра реченька, с собой..." -- добавил он внезапно -- и приятно рассмеялся.-- Бродишь с ружьишкой, поговоришь сам с собой, смотришь, ветром в поле тоску и разгонит... Поймешь все, и опять утеха на душу сойдет. Тихое осенение... Сладить, оно, конечно, с дуростью человечьей трудно, а скажу так -- на природе, в лесах, далях, в тишине на приволье человек тишает и умнеет -- добреет человек...
   Старик надел на себя теплую куртку, перевесил через плечо мешок, позвал собаку и, выходя на крыльцо, приятным баском запел:
   
   Унеси ты мое горе, быстра речушка, с собой...
   
   На прощанье он кивнул мне головой и пошел вдоль плетня огорода -- туда, на край дороги, где раздольно блистала вдали Тверца.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Утеха -- Впервые: Возрождение. 1932. 23 октября. Печатается по газетному тексту.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru