Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. "Моя жизнь": Мемуары; Рассказы (1929-1935)
Лошадиная голова
В конце августа надо будет держать экзамен в Москве, в Училище живописи, ваяния и зодчества. Все кругом говорят: "Тебе надо быть архитектором". А мне совсем не хочется быть архитектором, только приходится молчать. А хочется быть художником, охотником и моряком. Ехать на корабле далеко, в особенное, лазоревое царство.
Мне тринадцать лет и живу я у своей бабушки, Екатерины Ивановны, в Вышнем Волочке, в большом деревянном доме.
Каждый день ко мне приходит учитель Петр Афанасьевич. Лицо у него в веснушках, лохматые светлые волосы. Приходит и говорит всего-навсего: "Ну-с, как?" А я думаю, какое мученье, зубри все -- синус, косинус, терпеть не могу.
И в воскресенье я иду к другу своему, лучшему на свете человеку, который живет на краю города в маленьком домике у канала, охотнику Василию Ивановичу Дубинину.
Вот человек. До чего у него хорошо! На стене висит ружье, ягдташ, пороховница, труба, и есть еще у него собака Шутик и два щенка. Сам он серьезный, в синей рубахе, усы, похож на старого доброго солдата. Всегда у него уха из налима, и я с ним в лодке закатываю через все озеро, на ту сторону. А там большие кусты и сосновый лес. Эх, хорошо! Костер разожжем на берегу и жарим утку в земле.
Учитель Петр Афанасьевич знает только ерунду: алгебру, синтаксис, все, что хуже. А Василий Иванович знает все хорошее: как на заре в камышах сидеть и глядеть, как утки заворачивают прямо на вас, и как кукулю на озере ночью видели.
Кукулю еще никто никогда не поймал, ее и ловить нельзя -- утопит.
И никто про кукулю ничего не знает, а у нее глаза человечьи. А в овраге, за водохранилищем, в лесу, лесового кто видел? -- Василий Иванович. А на озере, за Грезином, ночью темной женщина выходит из воды и поет: "Милый, милый друг далекий, приходи ко мне скорей, а я бодягою шелковой постелю тебе постель..." Ну да что говорить, Петр Афанасьевич, кажется, и в Бога не верит. Я показывал ему икону, которая в серебряной ризе у бабушки в иконостасе стоит. Там все маленькие, длинные человечки написаны, мученики и великомученики, много их. А у одного лошадиная голова. Весь -- просто как человек, худенький, а голова лошадиная. Вот что. За уроком катехизиса я и говорю Петру Афанасьевичу:
-- Есть святые мученики с лошадиной головой... Петр Афанасьевич рассердился ужасно.
-- Вот дурак! Скажешь такую ерунду на экзамене в Москве и провалишься. Откуда ты все это выдумал?
-- Нет,-- говорю,-- не выдумал. А вот пойдемте, я вам покажу.
Петр Афанасьевич за уроком любил закусывать. Ему приносили, должно быть, чтобы не скучно было. Маленькими рюмочками пил водочку. Как выпьет рюмку, так, закусывая, всегда скажет:
-- Ну-с, априори...
Держа на вилке огурец, он пошел за мной в комнату бабушки. Я ему показываю икону в иконостасе. Лампада горит, и видно мне, как он рассматривает, растопырив глаза. Потом откусил огурец, задумался, долго жевал. Потом сказал:
-- Верно. Лошадиная. Я это,-- говорит,-- узнаю. Я-то,-- говорит,-- не верю в эти иконы. Мало ли что на них намалюют богомазы...
Я думаю: "Эге, не знаешь, бабушка тоже не знает. А Дубинин, Василий Иванович, знает. Все мне рассказал и подробно. Угодник этот отличный, хороший человек". И говорю Петру Афанасьевичу -- я, мол, знаю, что вам у других спрашивать.
-- Расскажи,-- говорит мне,-- что знаешь. Ты что же, прочитал, что ли, где?
-- Нет,-- говорю,-- не прочитал, а знаю. Это,-- говорю,-- был такой человек, красоты непомерной, такой родился на свет красавец. Вот бабы так на него и облизываются, прямо бросаются. Он от них туда-сюда, никакой возможности нет, до того одолели.
-- Постой,-- остановил меня Петр Афанасьевич.-- Тебе сколько лет-то?
-- Тринадцать.
-- Тринадцать? Да. Так откуда же это ты?..
-- Петр Афанасьевич,-- говорю я.-- Послушайте, что дальше будет,-- а сам думаю: погоди, все расскажу. Охотник-то Дубинин знает, а ты нет. И продолжаю.
-- До того его бабы одолели -- деться ему от них некуда. Красив очень. Он терпел, терпел, но замучился ужасно. Одна срамота выходит. Я тоже, не знаю, как вы, Петр Афанасьевич, а я вот девчонок не очень люблю. Плаксы, что-то пищат. Вот на дворе, в пряталки играть... Я терпеть не могу. Так он, угодник Божий, не знал, куда от них деться. И стал просить Господа: "Господи -- молился он.-- Спаси и помоги. Как бы от них куда спастись. Уйти от этой нечисти?"
Это я все говорю Петру Афанасьевичу и стараюсь все сказать точь-в-точь, как мне охотник Иван Васильич Дубинин говорил. И стараюсь подражать ему.
Смотрю, Петр Афанасьевич третью рюмку пьет и глаз с меня не спускает. Вижу, что нравится мой рассказ о великомученике.
-- И вот, молится он,-- продолжал я.-- Долго и усердно молился. И долетела, значит, молитва до конца. И у красавца начала расти голова. Лошадиные зубы, уши. Посмотрел он в зеркало и видит, у него лошадиная морда растет. Вот что! Так он обрадовался. Вот, думает, хорошо. Пускай они теперь поглядят. Вот как был рад великомученик. Когда как они его увидят, так все в сторону шарахнутся. Вот,-- говорю,-- Петр Афанасьевич. Вы не беспокойтесь. Это все, говорю вам, верно. Конечно, это все в старину было, когда такие красавцы родились на свет.
Петр Афанасьевич почему-то задумался. Допил он последнюю рюмку и пошел опять в комнату бабушки, стал смотреть икону великомученика. И видел я, как он зажигал спички и близко рассматривал мученика с лошадиной головой.
-- Ну, априори, ты это сам выдумал или тебе рассказал кто? -- спросил меня Петр Афанасьевич.
-- Ничего не выдумал,-- отвечаю.-- И это все верно. Рассказал мне, кто это точно знает. Это -- друг мой, охотник, что у канала живет, на краю, вот там,-- показал я в окно.-- Он охотник -- Иван Васильевич Дубинин.
-- Ну и олух же этот друг твой. Он -- тоже лошадь, должно быть. Кто же в такую чушь верить может?
Обидно мне стало за Ивана Васильевича, потому хороший он человек. И мученик мне тоже нравится.
-- Петр Афанасьевич,-- говорю я.-- Не сердитесь. Все это верно. Бывает это. Мне охотник Дубинин говорил: "Вот,-- говорил он мне,-- когда ты,-- говорит,-- подрастешь, как бабье к тебе приставать зачнет, узнаешь тогда мученья, помолишься тоже... В них сласть такая -- что ау! Пропадешь!"
Петр Афанасьевич слушал меня. Сморщил брови и, положив руки в карман, сердито так ходил по комнате. Потом опять пошел в комнату бабушки моей, вынул горящую лампаду из иконостаса, поднес ее близко к иконе великомученика и долго-долго смотрел.
* * *
В воскресенье утром я ушел к Ивану Васильевичу. Пришел к нему и вижу -- у него сидит Петр Афанасьевич.
Сердито так посмотрел на меня, я даже испугался. Дубинин поздоровался со мной ласково и сказал:
-- Ничего, пущай, он мальчик еще несмышленый, но озеро наше любит. Видите, какую он картину нарисовал, подарил мне.
И Дубинин показал на стену, на которой висела моя картина. Написано озеро, лес, пески.
-- А вон это, вдали-то,-- объясняет Иван Васильевич,-- вон это, я иду, вон, маленький-то,-- это Шутик. Мне за картину эту Фроловский приказчик пять рублей давал. Эге, брат, я не отдал, потому сам глядеть буду. Сам глядеть люблю... Праздник, сейчас зайчика изжарим в сметане. Петр Афанасьевич, чего горевать, только ежели не веришь -- то трудно. Чего бывает, чего не бывает, чего все рассмотреть, нешто можно. Ну, хоша и эту взять, што обиду сердцу и боль тебе причинила. Говоришь, что веснушки, тут веснушки ни при чем. А ты сходи к Казанской, там в притворьи махонькая иконка висит -- Прасковий,-- дак ты один помолись с верой, поплачь и увидишь, как сразу свободу почувствуешь, и станет горе, как нет... Уйдет. А веснушки -- только, как солнцу всходить, стань в реку и умывайся против воды. Через двадцать один день веснушек не будет.
-- Костя,-- сказал мне Петр Афанасьевич,-- сбегай-ка, вот рубль, в трактир, купи бутылку водки, две пачки папирос и две бутылки черного пива.
Я побежал, а он вдогонку кричит мне:
-- Бархатного пива, не забудь.
Когда я вернулся, на столе стояли огурцы, соленые грибы, рыба и жареный заяц. Петр Афанасьевич водку пил, а Дубинин не пил.
-- Нельзя,-- говорил он,-- прицел от нее потеряю, нельзя -- прицел мне нужен, без прицела не прокормлюсь...
ПРИМЕЧАНИЯ
Лошадиная голова -- Впервые: Возрождение. 1932. 11 декабря. Печатается по газетному тексту.
...у одного лошадиная голова -- юный Коровин смешивает изображения на двух иконах: "Сорок Севастийских мучеников" и "Святой Христофор". На иконе Святой мученик Христофор, пострадавший за христианскую веру при императоре Деции (ок. 250 г.), изображался с собачьей головой (песьеглавец), так как, по преданию, он был родом из страны кинокефалов (людей с собачьими головами). На Большом Московском соборе 1667 г. изображение Святого с песьей головой подверглось запрету. В 1707 г. Петр I отдал распоряжение о соблюдении иконописных правил, что были приняты на Соборе. В связи с этим вплоть до XIX в. Святой Христофор изображался с головой, походящей на лошадиную. Православная Церковь празднует день памяти Святого мученика-воина Христофора 9/22 мая.