Коровин Константин Алексеевич
Детство

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 1. "Моя жизнь": Мемуары; Рассказы (1929-1935)
   

Детство

   Я родился в Москве, на Большой Рогожской улице, близ Покровского монастыря. И сейчас в вечном покое -- там, в земле,-- могилы моего отца, деда, брата Сергея и дальней родни. Есть и у меня там место, рядом с отцом...
   Помню я деда моего Михаила Емельяновича Коровина. Смутно, но помню. Вот большая зала, где, бывало, сидел он в кресле, седой, согбенный, огромного роста. Зала -- в стиле ампир. Наверху, с двух сторон, широкие полукруглые ниши и золотые балюстрады балконов. На одном из них играет квартет музыкантов. А дед сидит в кресле и слушает (любимый композитор его -- Бах), и ноги покрыты меховым одеялом (он болен -- подагра), а в руках платок. Он слушает музыку всегда один, никого не пускает, кроме меня, семилетнего внука, слушает и плачет. А я сижу около, сбоку, смирнехонько. Вижу, что дед плачет, и думаю, что так нужно.
   Припоминаю и весь большой наш дом, и подле огромный сад, выходящий на Дурновский переулок. В длинном деревянном заборе -- маленькая калитка. Вдоль забора бузина. Сад прекрасен, в нем -- большая оранжерея, где так сладостно пахнет землей, и старая беседка с колоннами: окна у нее в цветных стеклах, внутри, как войдешь,-- все светло и зелено; а у стен кушетки, крытые зеленым сукном.
   В этом саду приказчик Ечкин, высокий и стройный, в длинном сюртуке, поднимает меня на руки, позволяя рвать большие желтые сливы, которые я тут же и ем. Другой приказчик, молодой еще, Ларион Прянишников (впоследствии известный художник) устраивает мне в зале корабль: опрокидывает стол, делает парус из скатерти, а я сажусь и еду в другие страны... А то Анна Остапова, моя тетка, молодая красавица восточного типа, в пышном кринолине и в локонах, читает мне стихи, а моя мать у окна играет на арфе...
   Шести лет я был смертельно влюблен в тетю Аню. Ах, как мне нравилось гулять с ней в Кускове, где у нас была большая дача! От тети Ани упоительно пахло духами... Помню церковь, толпу людей и ее, в тюлевом платье, покрытую тюлем, с белыми искусственными цветами... Она наклонилась и поцеловала меня. В руках у нее была большая свеча, перевязанная золотом, с широкими лентами. Какой-то человек водил ее крэгом перед священником. Это был Ларош (как я узнал позже), ставший довольно известным музыкальным критиком. Тогда он мне не понравился... А долго спустя {Так в тексте.} -- мне было уже больше двадцати,-- я встретил его в трактире Малый Ярославец. Он пил водку и закусывал икрой в обществе композитора Чайковского и Домерщикова (заведующего постановочной частью в Большом театре). Тогда-то Ларош и сказал мне, что покойная жена его была моей тетей Аней Остаповой. Я в первый раз слышал об этом. И так сразу воскресло в памяти, как я ждал в беседке на Рогожской улице: "Отчего это не идет красивая тетя Аня?"

* * *

   ...Умер дед. Огромный дубовый гроб стоял в зале. На нем лиловый покров с золотою каймой. Сколько духовенства! Весь дом набит народом, а во дворе полно ямщиков -- на них ярко-синие кафтаны и цветные кушаки...
   Я ехал на кладбище с отцом и матерью. Белая лошадь наша, которую я кормил сахаром, называлась Сметанка. Помню мысли мои, когда деда засыпали землей: "Ну, зачем это так? Не будет больше дед мне и брату игрушек дарить..."
   А по возвращении домой было скучно. Я рассказал зайцу,-- который, если вертеть ручку, бил лапами в золотой барабан,-- что дед, вот, умер,-- и горько заплакал. Заплакал и заяц...
   За садом тянулись огромные дворы с сараями. В сараях и на дворах стояли большие экипажи. Их было много: все кареты-дормезы. Но вот стал я замечать, давно что-то в них не запрягали лошадей. И на дворах не трубила утренняя труба, и ямщиков не видать, и не поют они песен, которые слушать было для меня отрадой. Скучно стояли пустые дормезы с большими колесами, покрытые пылью.
   Отец озабочен. К нему приходят знакомые: доктор Плосковицкий и судебный следователь Поляков, и еще какие-то студенты в шляпах с палками, и часто разговаривают с ним в беседке. Приходят и другие какие-то люди и приносят картины. На меня эти картины не производили особого впечатления. Зато как нравилось то, что рисовала мать! Она рисовала в маленьком альбоме все больше зиму да избушку. И так хотелось мне жить в этакой избушке, около занесенной снегом ели... Милый, бедный, завороженный край! Когда мать рисовала, я и брат Сергей смотрели, любили смотреть. Как-то вошел в это время отец и, сидя около, ключом надавливал на морозное окно. Он был печален и сказал матери:
   -- Я разорен. Все ямщики пропали.
   Позже раскрылась для меня картина этого разорения. Ямское дело, которое наследовал отец от деда и прадеда, вовсе зачахло с проведением железной дороги из Москвы до Троице-Сергиева и Нижнего. Это были дороги деда...

* * *

   Между тем в саду, в беседке, жил какой-то человек. Его вольной вид и острые глаза, нелюдимость пугали меня. Раз в передней он что-то горячо говорил отцу, подняв руку кверху. Я расслышал:
   -- Двухголовье -- эмблема-основа всех убийц, идиотов, воров.
   И вот только он вышел, как в передней оказались какие-то военные, и он с ними. К отцу подошел человек в штатском платье:
   -- Алексей Коровин -- вы?
   Отец ответил:
   -- Я.
   -- Вы арестованы,-- сказал строго человек в штатском платье.
   Они вошли в столовую и что-то долго спрашивали отца и записывали. Было жутко, и лица у них были страшные, чужие. Затем они уехали вместе с отцом... Я вышел на двор и остался один.
   Увоз отца меня сильно встревожил. Хотелось бежать за ним... Понять, спасти. Я посмотрел на небо. И вдруг над сараями и садом, на чистом небе, засиял огромный крест ослепительного блеска. Я замер. Остановил подошедшего к калитке Ечкина:
   -- Смотри, крест!
   Он посмотрел туда, куда я тыкал пальцем, взял меня на руки и понес домой. Мать плакала, укладывая в корзину белье. Меня и брата Сергея вечером увезли к бабушке Екатерине Ивановне. У меня был жар. Стал приходить доктор Голубков в очках. Я пролежал с неделю в бреду.
   У бабушки было так хорошо, тепло, чисто. Комнаты уютнее наших, а сама бабушка -- добрая, высокая, нарядная. Приезжало много гостей и разных моих теток. Все нарядные, в шляпах с лентами, в кринолинах. Но глаза были у всех испуганные. Я слышал, они говорили: "Плосковицкий, университет, Поляков, Петропавловская крепость, предатель". Я узнал, что отца увезли в тюрьму. Об этом много говорили потом, изо дня в день.

* * *

   Через неделю я, Сергей и мать поехали в арестный дом у Бутырской заставы... Большие стены, солдаты, сабли, коридоры. Повел нас низенький лысый человек в мундире со светлыми пуговицами. Справа отворилась дверь; за нею -- толстая железная решетка, а за решеткой несколько человек переговариваются с людьми, которые вошли сюда, как и мы. Заключенные -- в длинных серых халатах и белых рубашках, за решеткой -- отец. Мать поднимает меня на руки -- отец, улыбаясь, целует меня через решетку...
   -- Пять минут прошло,-- говорит лысый человек. Мы уходим.
   Не помню, кажется, с неделю после этого посещения -- вернулся отец. Мы перебрались на улицу, всю в палисадниках: не то Садовую, не то Долгоруковскую,-- забыл. Отец был задумчив. Мать показывала ему мои и Сергея рисунки карандашом. Я рисовал что-то с натуры из окна и тоже, как мать, зиму и избушку.
   Скоро я захворал корью, и увезли меня к няне Тане. Ничего на свете нет лучше няни Тани! Как у ней хорошо -- дом деревянный, лежанка, в окнах вата, покрытая разными шерстинками, а за окном зима... Я лежу больной и целый день ем халву, рахат-лукум, икру, пряники. Доктор Голубков не велел ничего есть, а няня Таня все велела:
   -- Ешь, касатик,-- говорила.-- Поросенка, икры, чего хочешь...
   Мать навещала меня каждый день, привозила мне винограда и пилюли в хорошеньких коробочках с картинками. На картинках -- домики, горы, пастушки. А я рисую купальню в Кускове, где меня отец плавать учил. Но вода не выходит -- трудно.
   Лекарство приносила Таня и еще девью кожу. Уписывал я этой девьей кожи страсть сколько! Замечательная вещь.

* * *

   Мать играла на рояле -- арфы уже не было. Отец иногда пел. Мне нравилось, как он поет. Красивый был отец, замечательный! До сих пор не видал красивее человека.
   Помню, сказал он раз, когда пришел к нам художник Лев Каменев (служивший раньше у моего деда):
   -- Зачем я не художник? Жаль. Не могу больше судить. Тьма кромешная. Не могу...
   День и ночь сидел отец за книгами или что-то писал. Каждый день читал мне и брату, когда мы подросли,-- особенно Достоевского, которым восторгался.
   Вдруг остро заболел он сердцем. Я и мать клали ему на грудь свернутые мокрые полотенца.
   Однажды в Медведкове, где мы жили на даче, близ Москвы, шли купаться в речку. Знакомый отца спросил его об аресте его. Отец, усмехнувшись, ответил:
   -- Кто-то написал в беседке стихи:
   
   Бог ночлегов без постелей,
   Бог проселочных дорог,
   Бог, в особенности, немцев,--
   Вот он, вот он, русский Бог.
   
   -- Да то и не его было... А меня арестовали, но скоро отпустили.

* * *

   Мне уже десять лет. Живем мы в Больших Мытищах, в деревянном доме, с самого края села. Отец постоянно уезжал к какому-то Рабенек, где служил. Брат жил у бабушки в Москве. Я слышал, как отец говорил матери:
   -- Скоро все выплачу, еще не хватает.
   Живем мы в деревне в двух комнатах с печкой. Куда беднее, чем прежде. Но мне все равно. Потому, что ничего нет лучше на свете деревни. Главное -- товарищи! Вот это и есть самое настоящее, чудесное. Целый день до самой ночи -- бегать, драться, возиться, ходить на Лосиный Остров за грибами и ягодами, ловить корзинкой рыбу. А потом еще чудо--собаки. Собаки -- самое лучшее, что есть в жизни. Собак у меня восемь.
   Ну, и попало мне от отца за собак! Весь хлеб тащил -- кормить их. Хорошо еще, что и друзья-мальчишки приворовывали, а то бы подохли они с голоду. Зайцев ловить я им не велел. Жалко зайцев! Но лося до того гонял, что захворал горячкой. Говорили мне потом -- чуть не помер.
   Замечательно тоже -- с кручи кататься, у реки, по траве, голому, кубарем прямо в воду. Потом пускаться вплавь саженками -- кто дальше, и уходить вон туда, далеко, где небо с землею сходится, до самого "мыса Доброй Надежды", и еще дальше. А там есть печеные яйца с солью, хлеб да лук. Чего же еще? Главное -- избегать старших, которые сделаны для того, чтобы все запрещать...
   И еще есть удовольствие. Вот какое: нарисовать картину, как месяц ночью из избы выходит, а собака Шарик сидит и воет. Трудно, но до чего соблазнительно! А еще -- гонять лошадей в ночное, к пастуху, и сидеть потом у тепленки, слушать рожок деда-пастуха Да рассказы его о лесовых, домовых, как он заводит. Жутко -- один-то потом ночью ни за что не пойдешь, а вместе -- хорошо... От чертей вместе быть надо, в дружбе. Мы-то, мальчишки, знали это. А вы знаете? Кажется, что нет.
   Но, бывало, отец в Москву увезет,-- пустое дело. Что Москва? Пылища, трава не растет, месяц не выходит, дедушки Семена-пастуха нет, а дом, где дед помер, большой да скучный. Комнаты огромные, алебастровые колонны, печки хворостом топить нельзя...

* * *

   Учитель Федор Афанасьевич {Правильно: Петр Афанасьевич.} в Мытищах говорил мне:
   -- Ты рисовать и петь первый. А вот хлеб через "е" пишешь, болван. Нарисуй мне картину -- "Ученье свет, а неученье -- тьма".
   "Вот до чего трудно",-- подумал я. Невероятно! А нарисовал-таки. Долго рисовал. Вот так: Ленька -- друг мой, мальчишка, как и я,-- шагает по дорожке, и у него книжка в руках. Читает ее, значит. А одну ногу он в черную яму занес. Другой же мальчик -- Сережа, тоже мой друг,-- остановился у ямы и стоит.
   -- Хорошо,-- говорит Петр Афанасьевич,-- только ведь надо наоборот. У тебя, дурака, ученый в яму сыплется, а неученый, глядишь, жив останется.
   "Верно,-- подумал я.-- Это я промахнулся".
   Так начиналась моя рисовальная наука.
   

II
Тигр

   В Москве, по Колокольному переулку, во дворе -- деревянный дом, где мы занимаем квартиру. Помню узкое крылечко; окна низко, почти у самой земли. Всего три маленьких комнаты. Из моего окна забор виден и сад за ним...
   Здесь мы живем скромнехонько. Отец что-то больше лежит, у него болезнь сердца. Мать как-то сразу старухой стала. Я даже сержусь на нее -- не понимаю, отчего она такая грустная... Брат Сергей ходит в школу, Училище живописи, приносит рисунки домой: какие-то голые мужики на темном фоне. Не нравится мне...
   Помню: однажды весь дом всполошился. Сергей оставил письмо, уехал, убежал на войну к генералу Черняеву сражаться за братьев-болгар. Ах, так вот отчего я видел у него пистолет! Отец, мать, Вяземские, с сердцем говорят про Сережу: "мальчишка". Приехала бабушка. Все негодуют, а я думаю: вот мне бы пистолет (я видел в магазине двухствольный), тоже убежал бы... С кем драться -- неизвестно, но убежал бы непременно... А в общем -- хорошо! Володя-то, кадет, как пел: "Алла-га, алла-гу, слава нам, смерть врагу". Хорошо!

* * *

   Отец сказал, что был у Хлудова, просил его написать о Сергее Черняеву... А у Хлудова -- ручной тигр! Живет в доме. Ну вот как собака...
   -- Возьми меня к Хлудову,-- прошу отца,-- посмотреть на тигра. Я еще никогда не видал ни льва, ни слона, только на картинках.
   Через неделю повел меня отец к Хлудову. Против Садовой части, в тупике -- его большой особняк. Со двора ведет лестница во второй этаж. Входим. Большая столовая: за столом, во главе стола, сидит сам Хлудов. Человек внушительный: рост огромный, лицо большое, полное, с желтыми глазами, волосы бобриком и острая бородка. Рядом с ним -- доктор Голубков. Тут же еще: священник, сосед Переплетчиков, английская девица-гувернантка и еще кто-то. Отец садится рядом с Хлудовым, а я от него справа. В столовой сзади -- стена стеклянная, за стеклами пальмы: зимний сад. А дальше видны деревья настоящего сада перед хлудовским домом.
   Богатый был стол, и вина разные. Хлудов пил коньяк. Подали расстегай... Вдруг из стеклянной двери, где пальмы, выбежал пудель, а за ним... Я окаменел от неожиданности -- за пуделем показалось чудовище, длиною в сажень по крайней мере, могучее, оранжевое, как бы перевитое черными лентами. Беззвучно ступали по паркету огромные лапы, прямо на меня, показалось мне, уставились большие желтые глаза.
   -- Смотри, тигр! -- шепнул отец.
   На появление зверя никто не обратил внимания. Хлудов рассказывал, смеясь:
   -- Коньяк -- это ведь не олово. Вот как мне в клоповнике, в Персии, олово топили рядом, хотели в горло влить. Ха-ха! Вот это другое дело!
   Он был навеселе.
   Тигр подошел к хозяину. Хлудов, не глядя, положил ему руку на чудовищно широкий лоб и стал почесывать около ушей. Тигр, как кошка, поворачивал голову от удовольствия.
   -- Коньяк любишь, каналья? -- посмеивался Хлудов, смотря на тигра.-- Алкоголики мы, брат, с тобой оба. Что делать!
   Он налил рюмку коньяку, взял своей ручищей чудовище за верхнюю губу и влил ему в открытую пасть рюмку. Тот замотал головой, промычал довольно жутко -- "ы-ыы".
   -- Вот,-- говорил Хлудов, обращаясь к отцу,-- коньяк любит. Сергей Федорович,-- показал он на доктора Голубкова,-- говорит, что у меня сыроз печени. А у него вот ничего!
   Тигр облизывал морду языком, и на языке я приметил как бы голубую щетину. Затем он подвинулся близко ко мне и остановился. Меня поразил, в особенности, огромный его лоб (голова тигра была совсем рядом с моей), весь в складках кожи. Круглые уши расставлены широко, карие глазища смотрят на меня в упор.
   -- Почеши у него за ушами,-- предложил Хлудов.-- Ты ему нравишься. Он тоже не ко всем лезет.
   Я протянул руку. Она ушла в шерсть, и я начал с опаской чесать зверя за правым ухом, чувствуя, что у меня душа уходит в пятки. Но в умных глазах тигра я прочел: "Не бойся, не трону, ничего. Да и не стоит! Ведь я одним ударом лапы всех вас изничтожил бы в минуту".
   Я продолжал чесать его за ухом. Никто больше не обращал на нас внимания. Голубков что-то с увлечением рассказывал, Хлудов смеялся.
   Я тихо сказал отцу:
   -- Я боюсь отнять руку! Хлудов взглянул на меня.
   -- Надоел он тебе? Брось, мальчик. Дай ему раз по морде, он и уйдет.
   -- Я не могу,-- сказал я.-- Невозможно!
   -- Асан! -- крикнул Хлудов.
   Человек восточного типа, служивший у стола, появился в дверях. Что-то не по-русски сказал ему Хлудов. Тигр сразу оживился. Глаза его сверкнули диким гневом. Он отошел от меня, уши его опустились назад, голова вытянулась, нижняя челюсть сдвинулась вперед. И внутри зверя загрохотал жуткий звук, точно во всем его огромном теле шары перекатывались. Я испугался. Этот рыкающий звук был ужасен, ноги у меня сразу обмякли...
   -- Не надо кормить, он боится,-- сказал про меня отец.
   Но Асан уже нес на большой деревянной доске с ручкой мясо и, поставив доску на стол перед хозяином, отошел. Тигр продолжал рычать. Тогда Хлудов сильно ударил его одной рукой по морде, а другой -- подбросил кусок мяса в воздух. Тигр прыгнул с невероятной быстротой и схватил мясо на лету. Кусок исчез в пасти рычащего чудовища... Хлудов и во второй раз повторил то же, и зверь прыгнул опять, а то мясо, что осталось, он сожрал прямо с доски. Асан унес ее пустой. Тигр проводил его до двери и опять вернулся с самым добродушным видом и прошел мимо нас в сад. За ним скрылся и пудель.
   Я встал потихоньку, чтобы посмотреть через стекла на эту московскую Африку у Красных Ворот. То, что я увидел, поразило меня еще больше кормления мясом...
   На песке, около низенькой длинной кирпичной печки, тигр лежал растянувшись, а пудель, подойдя к нему, три раза повернулся на лапках и лег у него на животе. Видно, хорошо ему было, тепло...

* * *

   Дома я говорю отцу:
   -- Понравился мне тигр необыкновенно. Как он рычит, когда ест!
   -- Да,-- ответил отец.-- Не может он без мяса. Но и люди без крови не могут. Вон Сергей поехал убивать врагов...
   -- Что же, он будет убивать из пистолета? -- поинтересовался я.
   -- Может быть,-- сказал отец.
   -- Незнакомого?
   -- Вероятно, незнакомого.
   Дома дожидался какой-то человек. Я его видал когда-то. Он не был мне приятен, особенно противны были его красные щеки. Отец поздоровался с ним холодно. Потом принял лекарство дигиталис в воде. Сказал:
   -- Зачем я выпил рюмку коньяку? Опять сердце...
   Пришедший незнакомец разбирал бумаги за столом. Отец разговаривал с ним, а лицо у него было печальное.
   -- Нет-с, видите ли, Алексей Михайлович,-- говорил румяный незнакомец,-- прадед ваш Емельян, доверенный графа Рюмина-декабриста, усыновил после его казни сына его от графини, которая родами померла. Так вот-с, годами этот сынок сходен с вашим дедушкой Михаилом Емельянычем... Он самый и есть! Был еще у Емельяна и кровный сын, да умер двенадцати лет от роду... Вот почему-с ни у вас, ни у сестры вашей-с нет как нет метрик... А у меня вот это есть!
   И он показал какой-то желтый лист пергамента, на котором был герб и орел...
   -- Дело миллионное,-- продолжал он.-- И верное. Ведь если купили за 500 рублей такой документ, значит -- все правда-с. Чего это? Мне-то все равно. Для вас стараюсь. Подпишите бумажку!
   -- Нет,-- ответил отец,-- благодарю вас. Бумажек ваших я не подпишу.
   -- А все же-с,-- убеждал, уходя, незнакомец,-- за иконостасом-то у Михаила Емельяновича висел графский портрет. Все знают-с, Алексей Михайлович, все-с.

* * *

   Двадцати одного года в большой, пустой мастерской я писал декорации к опере "Аленький цветочек" композитора Гартмана. Как раз напротив мастерской находился Зоологический сад. Я пошел на зверей посмотреть.
   Стояла зима. Публики в саду было совсем мало. В помещении диких зверей -- половина пустых клеток, но в конце одна, самая большая, была огорожена, чтобы не подходила публика. В ней ходил из угла в угол огромный худой, костлявый тигр. Голова его была опущена, поворачиваясь, он качал ею маятно. Когда я подошел, зверь, не посмотрев даже в мою сторону, глухо зарычал, болезненно и тяжко. Больной был тигр, больной... Сторож заметил:
   -- Вот зверина! Ну и зол! Кормить нельзя, достать тебя хочет, клетку ломает. А, говорят, ручной был. Вот ведь скоро издохнет. Шкуру уж купили. Хорош ковер выйдет в гостиную...
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Детство -- Впервые: Возрождение. 1932. 7 февраля, 1 марта. Печатается по газетному тексту. Рассказу предпосылается заметка от редакции:
   "Редакция обратилась к К.А. Коровину, по случаю исполняющегося пятидесятилетия его художественной деятельности,-- с просьбой написать для газеты краткую автобиографию. "Детство" -- первый очерк из этой биографии знаменитого художника".
   ...водил ее крэгом...-- здесь и далее: значение выражения установить не удалось.
   ямское дело... зачахло с проведением железной дороги...-- см. выше, прим. к с. 37.
   двухголовье -- имеется в виду двуглавый орел на российском гербе.
   "Русский бог" -- стихотворение П.А. Вяземского (1828).
   ...Сергей убежал на войну к генералу Черняеву сражаться за братьев-болгар...-- Черняев Михаил Григорьевич (1828-1898), генерал-лейтенант русской армии, главнокомандующий русско-сербским войском в Русско-турецкой войне 1877-1878 гг.
   сыроз печени -- цирроз.
   дигиталис -- лекарственное растение, наперстянка, препараты которого употребляются при болезнях сердца.
   ...прадед ваш Емельян, доверенный графа Рюмина-декабриста...-- см. выше, прим. к с. 27.
   ...кровный сын...-- см. выше, прим. к с. 27 и 33.
   "Аленький цветочек" композитора Гартмана -- балет на музыку Ф.А. Гартмана в декорациях и костюмах К.А. Коровина был поставлен в Мариинском (1907) и Большом (1911) театрах.
   ...к какому-то Рабенек...-- возможно, имеется в виду кто-то из семейства Рабенек, владельцев Щелковской мануфактуры.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru