Коровин Константин Алексеевич
Вышитое сердце

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 1. "Моя жизнь": Мемуары; Рассказы (1929-1935)
   М., "Русский путь", 2010.
   

Вышитое сердце

   Опушками лесов и проселками бродил я с двустволкой и пойнтером.
   Был бодрый, хотя и серый, осенний день. Я вышел к большому стогу сена. Кругом было сухо. Я лег под стогом и стал опоражнивать ягдташ от копченой колбасы, печеных яиц и черных деревенских лепешек.
   Хорошо, тепло, хочется есть, опрокинуть рюмку рябиновки! В душе бодрость и созерцание, а кругом бесконечные дали, мелколесье, красные осины, темный ельник и нежно-желтый березняк,-- синие дали, воздух прозрачный. Не шелохнет. Тихий день.
   Мой Феб с удовольствием ест со мной лепешки, а я осматриваюсь и далеко перед собою, над толпой деревьев, вижу высокую крышу дома.
   Темный дом полуспрятан деревьями. Должно быть, чье-то поместье. Я тут никогда не бывал и не знаю, чей там дом. Одинокий, высокий среди лесов, он как бы поет что-то, рассказывает о чем-то. Я встал. Феб запрыгал от радости и расфыркался: пойнтера любят охоту.
   Я пошел прямиками к дому, сквозь частый осинник. Буро-желтые папоротники и красные листья осины горели пятнами в темной траве. Феб что-то почуял. С треском вылетел черныш. Темным кружком, быстро и ровно полетел над лесом.
   Я шагал по кочкам и болотам, в высокой траве. На стволах сосенок обглодана кора. Видно, тут угощались лоси.
   Лес кончался, и открылся ровный луг. За лугом я увидел сад и деревянный дом, огромный дом с заколоченными окнами. К саду были обращены фальшивые окна, их черная краска сильно полиняла. Я увидел боковое крыльцо с колонками, забитое досками. В саду, куда я вошел, огромные серебристые тополя касались ветвями обвалившейся крыши дома. Темный сад, такой же темный пруд, заросший ивами, разрушенная терраса,-- все впечатляло тут унылостью, печалью и тайной. Ни души кругом, ничто не говорит о жизни!..
   Я обошел дом, взобрался по сгнившей, иструшенной лестнице на террасу. Точеные белые столбики, кое-где оставшиеся, говорили о былой роскоши. Я посмотрел сквозь ставню в окно.
   В сумраке его мне открылась большая комната, с изразцовой белой печью до самого потолка. На стене -- внушительные зеркала в карельской березе, в углу -- ободранный длинный диван. Обои упали грудою с оголенных стен.
   У окна, близко ко мне, я увидел ветхое кресло и перед ним -- пяльцы. На пяльцах -- красное пятно. Я всмотрелся и увидел, что на пяльцах вышито большое сердце. Кругом сердца -- узор зеленых потемневших листьев, а сверху вышиты большие латинские буквы "adoremus" {Будем любить (лат.).}.
   Вдруг страх охватил меня, и я быстро пошел к повисшим на петлях воротам, к давно заросшей дороге.
   С дороги обернулся к дому: сад снова спрятал его. Только высокая крыша печально возвышалась над вершинами дерев.
   На проселке, слышу, кто-то едет сзади. Я остановился. Подъезжает телега. Сидит в ней крестьянка. Я говорю:
   -- Подвези меня, тетенька, до деревни.
   -- А ты чей будешь?
   -- Охотник,-- говорю.-- Из Старого.
   -- Ишь ты. Далече зашел. А Блохина знаешь?
   -- Как же,-- отвечаю.-- Василия Иваныча.
   -- Ну, садись.
   -- Чей это дом, тетенька?
   -- Дом-то? Осуровский дом, господской.
   -- И никто в нем не живет?
   -- Нет.
   -- И сторожа нет?
   -- Теперя нет, допрежь был: Семен Баран. Он и нынче в нашей деревне. Баран. Состарел.
   -- Вот ты меня к нему и вези.
   -- Во, сичас завернем тутотка. Он вдовый, Баран, он тебе будет рад. Он тоже на охоте был ловкий. Знатно лосей бил. Таперя состарел.
   Семен Баран, высокий старик, встретил меня у крылец. Я залюбовался его седой курчавой головой и веселыми голубыми глазами.
   -- Ты Коровин, а? -- сказал Баран и засмеялся.
   -- Чего ты смеешься? -- удивился я.
   -- Ты один?
   -- Один.
   -- Ишь ты!.. Одному тут и не выйти. Плутал, чай, по лесам.
   -- Верно, плутал.
   -- Ну, иди в избу, я самовар тебе вздую.
   Изба у Семена была чистая, покойная, на стене -- портреты в резных рамах и ружье. Скоро появилась на столе лампа, самовар, грибы, оладьи, чай со сливками...-- словом, то, чего нигде нет на свете, а только в России: ни оладьев таких, ни сливок, ни Семена -- нигде нет!
   Пьем мы с ним анисовую и едим лосиновую солонину, с огурцами свежего просола... Вы, пожалуй, читатель, и не пробовали никогда лосины-то с огурцами. Вспомнил я, и вот стало мне грустно: загрустил о России, какой теперь нет...
   А Семен Баран, высокий старик в седых кудрях, в тот вечер мне говорит:
   -- Я тебе,-- говорит,-- завтра глухарей покажу. Ты один не найдешь... Ты, чай, забыл меня, а я у тебя был, когда ты нашу охоту покупал. Помню, красненькую дал и нынче по красненькой мужикам посылаешь. Мужики говорят: "чудак -- барин, тут все вольно в лесинах, а платит". Ну, пьют за твое здоровье вино.
   -- Постой, Семен, а что за дом, где ты сторожем был?
   -- Эва, брат, ты о чем... Дивий дом, и все. Я там мертвечиху видал.
   -- Мертвечиху?
   -- А то нет? Страсть. И посейчас к дому нипочем не пойду. Днем, когда хожу к пруду за карасями, и то поглядываю. А ночью -- ни-ни...
   -- А как же это тебе показалось, Семен?
   -- А так... Пробил я, помню, в пруду у дома ледок и поставил верши: карась в пруду хорош. Ну, пошел я ночью мои верши смотреть. Под праздник было. Месяц, ночь светлая. Смотрю, карася набило -- не протолкнуть. Рад я, вытряхиваю их в корзину и чего-ой-то, и обернись. А в ставнях-то, в щели, вижу огонь. Что, думаю, такое? Залез я на балкон, гляжу в окно. А в покое свеча горит. Сидит барыня. На пяльцах шьет -- живо так, быстро. А головы у барыни нет!.. Я так и обмер. Бежать, а ноги не идут. Едва добрался до деревни, созвал народ.
   Народ глядеть пошел. Точно, в щели ставень огонь. Все забоялись, не идут ближе, к дому-то, то есть. Вдруг огонь погас и стало слышно, как по дому кто-то побег. Да по лестнице, да наверх. Ну, все испужались и в деревню бегом... Все -- домой. А нынче и днем дом обходят. Там в саду малины много. Но девки опасаются. Никто не пойдет.
   -- Ну, а когда ты сторожем был,-- говорю я,-- разве никого не жило в доме?
   -- Верно, был сторожем. Еще молодой вовсе, только из солдат пришел. Верно, тогда из Питера наезжал барин,-- красивый. Панихиду служил в доме-то. Она-то, барыня, сзади пруда схоронена. Там и хрест ейный. Вот, помню, барин меня сторожем и нанял. Со мной в дом пришел. Долго стоял барин у пялец, поцеловал их! Ей-Богу! Тут-то, у пялец, гусар сабелью ей голову и отсек...
   -- Как голову отсек? Какой гусар?
   -- А такой. Давно было. Я еще махонький был. Сказывали, она, значит, барыня, была русская. А слюбилась с каким вельможей, сказывали, не русским. Муж-то про все и прознал. Муж-то, который в гусарах служил. Он и послал ее жить сюды, в дом. И жила она здесь в доме одна, а за ней глядела старуха. Барыня, значит, жила, вышивала на пяльцах, а старуха за ней глядела. Барыня, сказывают, и пела хорошо, горестно, про неправду и про горе лютое...
   А он, муж-то ейный, самый тот гусар, однова и приехал сюда. Тихонько пришел и видит: она вышивает сердце на пяльцах. Он, знать, и подумал: "Она ему, полюбовнику, сердце на пяльцах шьет". Вынул он тут сабель, а-ан ей голову прочь и отсек. Его потом взяли, гусара. Начальства много наехало. Увезли, значит, гусара прямо в Сибирь.
   -- Послушай, Семен, да ведь верно... Верно, я сегодня смотрел в окно с террасы и видел, что на пяльцах сердце вышито. Это верно, я видел...
   -- Видел? То-то... Он ей голову сабелью прочь и отсек за эфто самое сердце...
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Вышитое сердце -- Впервые: Возрождение. 1931. 28 марта. Печатается по газетному тексту.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru