Коровин Константин Алексеевич
Пума американская

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 1. "Моя жизнь": Мемуары; Рассказы (1929-1935)
   

Пума американская

   У меня была палатка из белого холста. Я ставил ее в глухом лесу, у речки над обрывом, а то -- на лугу, в красивых местах. Она была приспособлена для жизни в природе...
   Я часто уезжал в отдаленные места деревенские. Брал с собою холсты, краски, ружье и удочки. В этих поездках слугой моим и другом был некий замечательный человек -- Василий Княжев, рыболов, поэт и бродяга. Зимой он жил на Хитровке, в бедности и лени. Весной пробуждался, оживал и уходил бродить пешком в леса.
   Ездили ко мне и друзья мои -- художники В.А. Серов, барон Клод {Правильно: Клодт.} и архитектор Вася. На свободе деревенской нравилось им уединение, полюбилась моя палатка. На сей раз я поставил ее у речки Нерли.
   Какое красивое место! С обрыва все дно речки -- как на ладони. По берегу -- ольха, крутая осыпь песку, осока и зеленые стрекозы над водною гладью.
   Стояла летняя жара. Утром рано писал я около палатки картину с натуры. Вода чуть-чуть плескалась у самых моих ног. Смотрю -- маленький щуренок, как брошка цветная, вышел из осоки и встал близ меня. Я наблюдаю, как он удивителен, как раскрашен, и тихонько сзади хочу его схватить в воде... Не тут-то было: мгновенно исчез и куда -- неизвестно.
   -- Ишь,-- сказал Василий, стоявший рядом со мной,-- не поймаешь, быстр. А вот вырастет, живоглот будет. Всей рыбе страх. У людей также бывает. Махонькой растет, вот радость! А потом, смотришь, выйдет живоглот тоже.
   -- Что же ты не купаешься, Василий? -- спросил я.-- Вода теплая, хорошо.
   -- Что купаться! Все одно жарко. После купанья еще хуже. Кончайте работу. Уха готова и чай... Вот от жары чай с ромом! Архиерей в Вологде,-- помните, мы там были? -- так он пить велел. От жары нет лучше, говорил, чаю с ромом.
   Я понял, что Василий видал, как я бутыль в корзину ставил,-- но согласился я с ним не сразу.
   -- Да я не взял вина-то.
   -- Ничего подобного,-- засмеялся Василий.-- Здесь она. Не лопнула бы от жары-то. Соберется в ней пар, и лопнет. Говоровский квас, намедни, у нас весь ушел.
   -- Верно, иди, откупоривай!
   И, как тот щуренок, Василий мгновенно исчез в палатке.
   Уха из окуней и чай с ромом после купанья располагают к блаженству. Будто ничего больше и не нужно, лень, истома по всем жилам разливаются... А в лесу дрозд поет, кузнечики стрекочут в траве, и облака кучами белой ваты вздуваются на синем небе.
   Василий -- в новой ситцевой рубашке в полоску. Сидит напротив, сложив по-турецки ноги. Пьет чай с ромом. Карие глаза глядят в сторону.
   -- Василий,-- говорю,-- отчего это у тебя нос вроде как перешибленный?
   -- Пума американская,-- невозмутимо ответил Василий.-- Вот зверь хитрый. Как женщина! От ее это.
   -- Какая такая пума? Я думал, это природное в тебе.
   -- Не-ет, это многие спрашивали у меня: нос отчего? А вот служил я в Москве, был в те поры на Трубной площади зверинец -- Гаснера Карла Иваныча, и супруга у него была Эмма Августовна. Служил я за старшего. Смотрел за кормлением зверей. Много публики набивалось в зверинец, когда зверей кормили. Антиресно очень жрут. Особенно королевский лев. Ох, жрать здоров был!.. Его тоже Карлом Иваны. чем звали. Публика его очень любила. Вот рычал! Так это прямо -- гроза, когда жрал-то. Бывало, лихачи, что у ресторана "Эрмитаж" стояли, супротив зверинца,-- лошади у них хорошие,-- так когда Карл Иваныч зачнет рычать, все лошади кто куда, бесятся и с перепугу бросаются во все стороны. Ну, лихачи ловят. Жалобу подали они на Гаснера. Полицеймейстер Огарев приезжал, глядел на льва. При нем кормили его. "Ну,-- говорит,-- ничего с ним не поделаешь. Не может жрать Карл Иваныч тихо, благородно, потому уж у него нутро такое. У меня,-- говорит,-- тоже брандмайор был, так водку когда пил, тоже рычал, нутро такое". Полицеймейстер Огарев правильный был человек. Усища черные, сам -- зверь. Позвал он лихачей и заявил им: "Гужоеды,-- говорит,-- ничего я со львом не могу поделать. Он от самой природы такой". Лихачи ни с чем и остались. Только как Карл Иваныч зарычит, тут уж они за узды лошадей держат. Лошади-то никак привыкнуть не могли. Лев! Конечно -- боязно им, думают -- сожрет. Нет понятия, что он в клетке.
   -- Большой лев был? -- спрашиваю.
   -- У, огромадный. И заметьте, Эмма Августовна, как оденется в голубой леспердон, с золотыми галунами, и в малиновые панталоны, тоже с галунами,-- да к тому красная шапочка с пером, волосы светлые завитые, да перчатки и хлыст,-- чисто херувим. Так она ему, Карлу Иванычу, не мужу, а льву-то, вот все, что велит, то он и делает. Кланяется и служит, вот как собака. Все удивлялись. Но только как наступает кормление, понять нужно,-- доход. Если рычать Карл Иваныч не будет, ведь и доходу меньше.
   -- После кормления,-- продолжал Василий,-- я, значит, надеваю на голову феску и беру змею-удаву. Держу около головы ее и кругом оматываю себе на шею. Так и выхожу к публике.
   Тут Василий встал в позу и заговорил другим голосом, важно и серьезно: "Карл Иваныч Гаснер благодарит почтеннейшую публику и просит впредь не оставить его своим посещением".
   -- Ну, публика и уходит, значит, кормление кончено. Да, вот, помню, на Страстной неделе никого не было. Хожу я по зверинцу, курю тихонько папиросу, а в клетке пума американская, как кошка большая, хорошенькая. Сидит у самого краю, нос выставила и смотрит на меня. Думаю: "Погоди, красавица, любишь голубков кушать". Набрал я дыма в рот из папиросы, подошел, да ей в нос дым-то и пустил... Но только очнулся, смотрю -- лежу на полу, весь мокрый. Стоит Гаснер, доктор, Эмма Августовна и пристав. Вся голова у меня в бинтах. Ну, в больнице два месяца лежал. Вот шрам остался на носу. Заметьте, потом, как приду в зверинец, так она, мериканка, увидит меня и опять садится к краю и мордочку выставит маленько. Думает, я опять ей дамся. Не-ет, буде. Но вот в этой пуме хитрости что! Зверь хорошенький, ну вот, как женщины, ни дать ни взять. Они тоже ведь вроде как пумы мериканские.
   Я заметил, что Василий недоверчиво относится к женщинам.
   -- Почему,-- спросил я его,-- ты говоришь "удава" -- змея. Не удава, а удав.-- Нет, удава,-- возразил Василий.-- Потому что она женщина была. И вот сама от себя родить могла.
   -- Как же это, Василий, Бог с тобой!
   -- Да вот так, брюхатеет сама по себе. Ничего -- сама одна.
   -- Ерунда,-- не поверил я,-- этого быть не может.-- А вот может.
   -- Да как же?
   -- Да вот. Четыре года удава в зверинце была, и никакого удава другого не было, и вдруг она яиц снесла, страсть сколько. Все глядели, дивились. Полицеймейстер Огарев приехал, видит яйца. Рассердился очень. Приказал их в железный сундук на замок запереть. Кричал даже: "Это что же такое будет: змееныши расползутся по Москве, всех пережалят. Я,-- говорит,-- за порядок отвечаю. Не позволю больше я этаких гадов разводить..." Ну, Эмма Августовна на подносе серебряном ему коньяк подносила. Отошел. А то ведь и закрыл бы зверинец... Так-ак,-- закончил Василий,-- а вот другой глядит на нос мой, на шрам-то, и думает, что у меня трифилис.
   -- Что такое, Василий?
   -- Болезнь такая дурная, женская. Знаю я: думают некоторые.
   -- Глядите-ка,-- вдруг закричал Василий,-- удилищ-то с берега тащат! Ишь! И он побежал к реке.
   Сильная рыба водила и плескалась, когда Василий тащил ее к берегу, и ушла, оборвав лесу.
   -- Эх! -- крикнул Василий,-- как вспомню эту пуму, всегда неудача выходит.-- Ты, брат, что-то, я смотрю, к женщинам плохо относишься. Должно быть, они тебе насолили?
   -- Это верно вот до чего. Ведь у меня тоже детеныш был от одной (Василий говорил о себе, как о звере,-- "детеныш был"). А вот у ней, узнал я, еще хахаль был кроме меня. Вот когда работал я, да деньги были, так она со мной добрая, а денег нету -- шабаш: пума! Ну, терпел я это и по весне пошел прямо в Иерусалим, без копея, всего семь рублей.
   -- Как в Иерусалим? Ведь это далеко, надо морем ехать.
   -- Ничего, пошел. Далеко--это верно. Только иду и иду. Думаю, узнаю в Иерусалиме, как быть в таком разе. Ну, где накормят, а то и подадут. И встретил на дороге, под Одессой уж, тоже человека, как я, бедного. Дорогой разговорились, я ему рассказал свое горе, а он смеется, да говорит: "У меня так же. Ну, я,-- говорит,-- богатый был, табачник. У меня-то денег было много. Вот у меня ушла через деньги, да ушла к бедному". Хороший человек, тоже горюет, все рассказал мне. Из евреев он был. "Я,-- говорит,-- к раввину иду, спросить тоже, как быть". Ну, пришли мы в Одессу, к раввину пришли. Послушал он его и меня кстати. Раввин был строгий. Слушает, а сам кверху смотрит на муху,-- на потолке муха ходит. "Ну, что тут,-- говорит.-- То от бедного к богатому идет, то к бедному; ай, много ходить она будет. Вот как муха ходит -- туда-сюда. Ну, чего там, ну зачем они вам нужны? Вот скажу вам -- когда в голове мало, то это надолго".
   Вышли мы от него и стали на углу на улице и друг на дружку смотрим.
   -- А что же, в Иерусалим не поехали? -- спросил я.
   -- Не вышло. Он-то, мой знакомый, дело с табаком затеял. Я у него посыльным был, двадцать пять рублей мне дал. Однова я на пароход пошел, чтоб узнать, с матросом познакомился. Вместе в трактире выпили. "Чего,-- говорит матрос,-- поедем с нами. Шваброй полы мыть будешь. Прокормим". Но только я на пароход взошел -- осмотр, полиция, паспорта глядят. "Это чего такое,-- спрашивают меня,-- паспорт надо загранишный". А у меня нет. В участок, значит, отправили. Кто я, да что, спрашивают, не верят. "Почто бежишь из Рассей?" Пристав здоровый, из хохлов. Глаза белые, злющий. "Ваше благородие,-- говорю я ему,-- мне в Иерусалим поехать охота, на Иордань".-- "А пошто тебе это затеялось?" -- спрашивает. Я ему все рассказал, как есть, начисто. "Ну,-- говорит,-- ты,-- говорит,-- с этакими делами блудными Бога одолевать едешь? Вон,-- говорит,-- сукин сын, отсюда". Вот и все -- и Иерусалим.
   Василий махнул с досадой рукой, опрокинул стакан на блюдце, аккуратно положил сверху кусочек сахару и пошел в палатку.
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Пума американская -- Впервые: Возрождение. 1931. 20 декабря. Печатается по газетному тексту.
   Хитровка -- одно из самых неблагополучных мест в центре Москвы. Здесь с 1824 г. располагался Хитровский рынок с многочисленными ночлежными домами. Площадь просуществовала вплоть до реконструкции района в 60-х годах XX в.
   говоровский квас -- здесь и далее: хлебный квас Говоровского завода.
   зверинец Гаснера -- здесь и далее: Гаснер Карл Иванович, владелец паноптикума в Москве.
   гужоеды -- бранное прозвище кучеров.
   леспердон -- точное значение установить не удалось.
   Огарев Николай Ильич (1820-1890) -- полицмейстер Москвы (1856-1886). Известный московский чудак, любитель пожарного дела, балетоман. Ему посвящен рассказ "Московской полицмейстер" (см. с. 308-311).
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru