Коровин Константин Алексеевич
Человечек за забором

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   Коровин К.А. "То было давно... там... в России...": Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
   Кн. 1. "Моя жизнь": Мемуары; Рассказы (1929-1935)
   

Человечек за забором

   В России -- в нашей прежней России -- было одно странное явление, изумлявшее меня с ранних лет... Это было -- как бы сказать? -- какое-то особое "общественное мнение". Я его слышал постоянно -- этот торжествующий голос "общественного мнения", и он казался мне голосом какого-то маленького и противного человечка за забором... Жил человечек где-то там, за забором, и таким уверенным голоском коротко и определенно говорил свое мнение, а за ним, как попугаи, повторяли все, и начинали кричать газеты.
   Эта российская странность была поистине особенная и отвратительная.
   Но откуда брался этот господин из-за забора, с уверенным голоском?
   Н.А. Римский-Корсаков создает свои чудесные оперы -- "Снегурочку", "Псковитянку", "Садко"...
   -- Не годится,-- говорил человек за забором,-- не нужно, плохо...
   И опер не ставят. Комитет Императорского театра находит их "неподходящими". Пусть ставит их в своем частном театре Савва Мамонтов. Голос за забором твердит: "Не годится..."
   За ним тараторят попугаи: "Мамонтов зря деньги тратит, купец не солидный".
   Вот уж и министр Витте заявляет Савве Ивановичу: "Что же вы театры держите? Несерьезное дело, не к лицу вам, как председателю правления железной дороги, заниматься увеселениями".
   Другие примеры: Чехов, Антон Павлович, писатель глубокий. А господин за забором сказал:
   -- Лавочник!
   Или вот Левитан -- поэт пейзажа русского, подлинный художник, мастер, а тот же голосок шепотком на ухо:
   -- Жид.
   И пошла сплетня: и Школы-то Левитан не кончил, и пейзажи-то Левитана не пейзажи, а так, какие-то цветные штаны (остроумно, лучше не придумать!).
   Да разве один Левитан? И Головин, и аз грешный тоже "не годились". Человечек за забором отрезал:
   -- Декаденты.
   И поехало. А что такое "декаденты" -- неизвестно. Новое, уничижительное. Вот и крестил им человечек кого попало. А когда приехал в Москву Врубель, так прямо завыли: "Декадентщина, спасите, страна гибнет!" -- Суворин, Грингмут, "Русские ведомости" -- все хором...
   Видно, человек за забором вовсю работал.
   А вот и Шаляпин. Поет он в Частной опере -- ставят для него "Псковитянку", "Хованщину", "Моцарта и Сальери", "Опричника", "Рогнеду". Но голос за забором хихикает:
   -- Пьет Шаляпин...
   Лишь бы выдумать ему что-нибудь свое -- позлее, попошлее, погаже, ведь он все знает, все понимает...
   И кому кадил он, этот человечек, кому угождал -- неизвестно. Но деятельность его была плодовита. Он поселял в порожних головах многих злобу, и она отравляла ядовитой слюной всех и вся...
   Когда я поступил художником в Императорский театр, господин за забором оказался тут как тут. При первых же моих оперных и балетных постановках на меня полились, как из ушата, помои, в расчете на поддержку "общественного мнения". Газеты хором неистовствовали: "Декадентство, импрессионизм на сцене Императорских театров". "Позор и невежество на образцовой сцене",-- писал Карл-Амалия-Грингмут, а за ним остальные газеты. "Новое время" и "Русские ведомости" заодно с "Московскими". Красота! Человечек за забором работал.
   А в театре лица артистов были унылы. Малый театр волновался, балетные рвали на себе новые туники. Не нравились "декадентские" костюмы. Плакали, падали в обморок...
   Артист Южин в "Отелло", по укоренившейся традиции, выходил в цветном кафтане с золотыми позументами и почему-то в ярко-красных гамашах--похож был на гуся лапчатого. Я попросил его изменить цвет гамашей. Он обиделся, а успокоился только тогда, когда я заявил:
   -- У Сальвини -- белые, как же вам в красных? Поверивши, он долго жал мне руку:
   -- Пожалуй, вы правы, но все так против... "Все" -- вот оно, "общественное мнение".
   Вспоминаю я еще случай. В Большом театре в "Демоне" Рубинштейна грузинам почему-то полагалось быть в турецких фесках, и назывались они "бершовцами", по имени Бершова, заведующего постановочной частью.
   Бершов, мужчина был "сурьезный", из военных. На репетициях держал себя как брандмайор на пожарах и, осматривая новую постановку, выкрикивал: "Декоратора на сцену!" Декораторы выходили из-за кулис, опустивши голову, попарно. Было похоже на выход пленных в "Аиде", на гневные очи победителя:
   -- Отблековать повеселей,-- кричал Бершов.-- В небо лазури поддай!..
   Он был в вицмундире, в белом галстухе, при орденах, и расторопностью хотел понравиться Теляковскому, новому директору. Но произошел случай, который его расстроил навсегда. В этом случае повинен я.
   Неизвестно с какой стати в постановке "Руслан и Людмила" в пещере Финна ставили большой глобус, тот же, что и в первой картине "Фауста".
   Придя в Большой театр на репетицию "Руслана", я позвал Бершова и спросил его:
   -- Кто такой Финн и почему у него в пещере глобус?
   Бершов только посмотрел на меня стеклянными глазами, а машинист, которого звали Карлушка, ответил за него:
   -- Глобус ставят Финну, потому он волшебник-с, как и Фауст.
   -- Уберите со сцены глобус,-- сказал я рабочему-бутафору.
   Когда бутафоры уносили глобус, артисты, хор, режиссеры смотрели на меня и на глобус с боязливым удивлением и любопытством. Потом шепотом говорили, что, пожалуй, верно, глобус ни при чем у Финна. А режиссеры из молодых, окрыленные моей смелостью, доказывали, что и при Фаусте не было глобусов. Перестали ставить глобус и в лабораторию Фауста.
   Но человечек за забором продолжал работать. И вот "Русские ведомости", профессорская газета, с апломбом поставила точку над г -- воспользовалась первым поводом для уличения меня в полном невежестве.
   Дело было так. При постановке "Демона" Рубинштейна я поехал на Кавказ и писал этюды в горах по Военно-Грузинской дороге. Эскизы мои изображали серые огромные глыбы гор ночью: скалы, ущелья,-- где Синодал видит Демона и умирает, сраженный пулей осетина...
   Мне хотелось сделать мрачными теснины ущелья и согласовать пейзаж с фантастической фигурой Демона, которого так мастерски исполнял Шаляпин. Высокую фигуру Шаляпина я старался всеми способами сделать еще выше. И, действительно, артист в моем гриме, на фоне такого пейзажа, казался зловеще-величественным и торжественным.
   Тогда-то "Русские ведомости" и написали свою злостную критику:
   
   На постановку "Демона" тратятся казной деньги, на Кавказ посылается художник Коровин, а он даже не удосужился прочесть поэму нашего гениального поэта Лермонтова. В поэме "Демон" слуга обращается к князю Синодалу:
   
   Здесь я под чинарой
   Бурку разложу
   И, уснув, во сне Тамару
   Узришь ты свою...
   
   А Коровин чинары не изобразил. "Какая дерзость так относиться к величайшему поэту земли русской! Вот какое невежество приходится терпеть от новых управителей образцового театра..."
   
   Конечно, все это было чистейшим вздором: денег на поездку я не брал, а ездил на свой счет. Но дело не в этом. Ошеломил меня больше всего упрек в незнании Лермонтова, и я написал в редакцию "Русских ведомостей" письмо, в котором выражал свое удивление и огорчение... как могла профессорская газета принять вышеприведенные вирши оперного либреттиста за поэму Лермонтова? Тогда приехал ко мне Н.Е. Эфрос и просил забыть эту "ошибку".
   Однако "Русское слово", к великому конфузу "Русских ведомостей", письмо мое напечатало.
   А вслед затем получил я повестку, приглашающую меня в отдел Министерства внутренних дел...
   Во дворе большого дома, напротив Страстного монастыря,-- крыльцо. Звоню. Дверь открывает жандарм. Я показываю ему повестку.
   -- Пожалуйте,-- говорит жандарм и ведет меня по коридору, по обе стороны которого -- двери; одна из них отперта, и в комнате сидит дама в глубоком трауре, а перед ней жандармы роются в чемоданах.
   В конце коридора мне показали на дверь:
   -- Пожалуйте!
   Я вошел в большую комнату. Ковер, письменный стол. Прекрасно одетый господин с баками встает из-за стола, с любезной и сладкой улыбкой рассыпается в приветствиях.
   -- Очень рад, ну вот, Константин Алексеевич, так-с!
   -- Я получил от вас повестку,-- начинаю я.
   -- Ну да. Так-с. Но это не я писал. Пустяки-с. Маленькая о вас справочка из Петербурга. Вы так нашумели, все газеты кричат. Вот, например, статья Алексея Павловича Ленского...
   И он сделал серьезное лицо.
   -- Вы ведь знаете Александра Павловича? Артист Божьей милостью. Как играет. Боже мой! Я, знаете, плачу. И вот он -- тоже. Карл Федорович Вальц, маг и волшебник -- тоже... Согласитесь! Ах, что ж это я? Садитесь, пожалуйста...
   -- Так вот,-- продолжал он,-- от вас нужно нам маленькое разъяснение... Сигары курите?
   И он пододвинул мне серебряный ящик с сигарами и сам закурил. "Какой любезный человек,-- подумал я.-- Как расчесан, какая приветливость! Приятный господин!" А в голове мелькнуло: "Не этот ли и есть человек за забором?"
   -- Нам нужно от вас, Константин Алексеевич,-- как ни в чем не бывало, заговорил он опять,-- узнать...
   Тут он многозначительно запнулся и затем медленно докончил:
   -- Какая разница между импрессионизмом и со-циа-лизмом?
   По правде сказать, я не знал, что такое социализм, а импрессионистами мы, художники, называли отличных французских мастеров, писавших с натуры красками, полными жизненной правды и радости. Знал я, конечно, также про существование разных социальных учений, но никак не подозревал, что между тем и другим есть что-нибудь общее.
   Так я приблизительно и ответил.
   -- Ну вот, так и запишем,-- сказал мой собеседник и стал писать.
   -- А, скажите,-- обратился он ко мне опять,-- почему импрессионизм явился как раз в одно время с социализмом?
   Я ответил: "Не знаю". И с досады пошутил:
   -- Впрочем, может быть, открытие Пастером сыворотки от укуса бешеных собак как раз совпадает с днем вашей свадьбы? Почему бы?
   -- Так-с,-- ответил он.-- Но я бы просил вас быть искреннее. Он встал и быстро зашагал взад и вперед по комнате.
   -- Я тут ни при чем,-- повторил он.-- Но вот-с, запросец из Петербурга. Согласитесь, могут быть осложнения. Вам это не будет приятно.
   -- Что же это: допрос? -- осведомился я.
   -- Ну, допрос, не допрос, а... разъяснение. Вот видите, и "Русские ведомости" -- тоже. Даже они-с, согласитесь! И весь театр, и Грингмут. Согласитесь! Ленский -- тоже. Вот что-с. Прошу вас, к завтрашнему утру приготовьте в письменной форме ваше определение импрессионизма и социализма и принесите мне. Напишите кратко, по вашему разумению. Ну-с, а теперь до свиданья. На дорожку сигару? Отличная сигара, кого-нибудь угостите.
   Теляковский, бывший уже управляющим Императорских театров, когда я рассказал ему об этом допросе, посмотрел на меня своими серыми солдатскими глазами и сказал:
   -- Вот оно понимание красоты и искусства!
   Он добавил:
   -- Подождите, я сейчас оденусь. Поедемте вместе.
   В зале дома генерал-губернатора к нам вышел Великий князь Сергей Александрович, высокий, бледный, больной. Теляковский говорил с ним по-английски. Великий князь обратился ко мне:
   -- Вы вошли в театр, где было болото интриг, рутина, и, конечно, вызвали зависть прежних. Ничего не отвечайте в министерство.
   Через день ко мне приехал какой-то репортер и привез статью для "Московских ведомостей", написанную репортером в защиту моего направления. Эту чью-то статью я должен был подписать, якобы в свое "разъяснение".
   Я оставил статью у себя для просмотра -- против чего долго возражал репортер,-- а наутро послал ее через нотариуса в редакцию "Московских ведомостей", с просьбой не писать от моего имени провокаторских статей.
   Репортер примчался ко мне взволнованный и, горячась, объяснил, что писал статью он по указанию самого Грингмута.
   -- Не шутите с Грингмутом, вы его не знаете. О, разве возможно! Это столп! Патриот! С кем вы спорите, берегитесь!
   "Вот он милый человечек за забором",-- подумал я опять.
   А милый человечек все продолжал работать, неустанно хлопотал, развернулся вовсю: лгал, клеветал, доносил, все знал и жил, вероятно, неплохо. И поклонников у него была уйма...
   Ах, как скучно на свете, на прекрасной земле нашей, от этого человечка за забором!
   

ПРИМЕЧАНИЯ

   Человечек за забором -- Впервые: Возрождение. 1931. 23 мая. Входит в издание "Константин Коровин вспоминает..." Печатается по газетному тексту.
   "Псковитянка" (1872), "Снегурочка" (1885), "Садко" (1897) -- оперы Н.А. Римского-Корсакова.
   Суворин -- см. ниже, прим. к с. 253.
   Грингмут -- см. выше, прим. к с. 65.
   "Русские ведомости" -- одна из крупнейших газет, выходивших в Москве (1863-1918), орган либеральной интеллигенции.
   "Хованщина" -- опера М.П. Мусоргского (1872-1880, завершена Н.А. Римским-Корсаковым, 1883).
   "Моцарт и Сальери" -- опера Н.А. Римского-Корсакова (1897).
   "Опричник" -- опера П.И. Чайковского (1872).
   "Рогнеда" -- опера А.Н. Серова (1865).
   Когда я поступил художником в Императорский театр...-- см. выше, прим. к с. 64.
   "Отелло" -- опера Дж. Верди (1886).
   "Руслан и Людмила" -- опера М.И. Глинки (1842).
   "Фауст" -- опера Ш. Гуно (1859).
   Финн -- персонаж оперы "Руслан и Людмила".
   При постановке "Демона" Рубинштейна я поехал на Кавказ -- см. рассказ "Демон" на с. 51-54 кн. 2 наст, изд.; опера А.Г. Рубинштейна "Демон" (1875) по одноименной поэме М.Ю. Лермонтова.
   Синодал -- здесь и далее: князь, жених Тамары, персонаж оперы А.Г. Рубинштейна "Демон" (1871); либретто П.А. Висковатого по одноименной поэме М.Ю. Лермонтова (1829-1841). Первая постановка осуществлена 25 января 1875 г. в Мариинском театре.
   "Здесь я под чинарой..." -- в либретто (1875) П.А. Висковатого: "Я под чинарой..."
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru