Короленко Владимир Галактионович
Николай Константинович Михайловский

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

  

В. Г. Короленко

Николай Константиновичъ Михайловскій.

   Полное собраніе сочиненій В. Г. Короленко
   Томъ второй
   Изданіе т-ва А. Ф. Марксъ въ С.-Петербургѣ. 1914
  

І.

   Въ февралѣ 1879 года я робко позвонилъ у двери, на которой была прибита карточка съ надписью "Николай Константиновичъ Михайловскій". Въ рукахъ у меня была рукопись. Черезъ нѣсколько минутъ въ кабинетъ, куда меня проведа прислуга,-- вышелъ изъ сосѣдней комнаты блондинъ средняго роста, съ буйными русыми волосами и сѣрыми глазами, и у меня что-то стукнуло въ груди... "Онъ!"
   Я уже года четыре интересовался статьями Михайловскаго и любилъ ихъ. Еще студентомъ петровской академіи я прочелъ одну изъ нихъ и сразу былъ захваченъ: то настроеніе, романтическое, смутное, которое бродило среди молодежи и звало наше поколѣніе къ народу,-- находило здѣсь глубокое реально-научное обоснованіе. И то обстоятельство, что Михайловскій перемѣшивалъ изложеніе своей теоріи съ постоянными экскурсіями публициста въ самую злободневную современность, придавало его статьямъ интересъ особенно захватывающій. Когда приходила новая книжка "Отеч. Записокъ", я тотчасъ же жадно кидался на нее. Когда академическая читальня закрывалась, было въ обычаѣ давать желающимъ новыя книги журналовъ съ условіемъ, что на слѣдующій день, ко времени открытія читальни, книжка уже будетъ на столѣ. Я бралъ книгу, уходилъ съ нею куда-нибудь въ паркъ, въ укромную аллею надъ прудомъ и совершенно забывался за чтеніемъ Успенскаго, Щедрина, Михайловскаго. Чтобы не терять ни одной минуты, я читалъ на ходу, проходя аллеями парка или по плотинѣ, ведущей на Выселки, а иногда и по дорогѣ въ Москву. И теперь, когда я порой перечитываю нѣкоторыя страницы сочиненій Михайловскаго, на меня повѣетъ вдругъ молодыми годами; я точно слышу шорохъ деревьевъ въ паркѣ и переживаю поэзію молодой формирующейся мысли.
   Михайловскому часто дѣлались упреки, что его изложеніе для научныхъ трудовъ слишкомъ разбросано, пересырано отступленіями и эпизодическими экскурсіями публициста, а для публицистики -- слишкомъ научно. Но въ условіяхъ того времени именно этотъ научно-публицистическій пріемъ захватывалъ, увлекалъ, давалъ особенное удовлетвореніе. Серьезная и живая мысль, вооруженная большой эрудиціей, спускалась въ среду взволнованныхъ будней, трудно доступныхъ обсужденію. Идея появлялась, начинала опредѣляться и вдругъ какъ будто исчезала въ горячей свалкѣ современности. Казалось, что ученый, вовлеченный въ эту свалку, совершенно отвлекся отъ развитія своей мысли, всецѣло отдавшись полемическимъ схваткамъ и борьбѣ минуты. Но -- опять новая страничка, порой даже нѣсколько новыхъ строкъ -- и вся эта пестрая сутолока освѣщается, какъ зыбь подъ лучомъ рефлектора. И каждая частная деталь получаетъ свое мѣсто и свое значеніе. И оказывается, что случайное на первый взглядъ -- не случайно для Михайловскаго, что выхваченные изъ жизни частные эпизоды для него только вѣхи, указывающія путь его мысли среди спутанныхъ явленій современности. Помню однажды, читая, кажется, главы "Записокъ профана", я такъ былъ захваченъ этимъ неуклоннымъ развитіемъ мысли, идущей своимъ путемъ среди пестрыхъ, живыхъ, волнующихъ впечатлѣній дня, что, присѣвъ на минутку у дороги на кучу щебня, дочиталъ статью до конца, не замѣчая, какъ спускаются сумерки. Когда я разсказывалъ товарищамъ, что вычиталъ у Михайловскаго, они сначала не вѣрили, что все это, волновавшее насъ запретными для того времени стремленьями, можно такъ опредѣленно проводить въ журналѣ подъ строгимъ наблюденіемъ цензуры.
   Щедринъ изобрѣлъ для этого свой особенный эзоповскій языкъ и пріучилъ къ нему читателя. Пріемъ Михайловскаго былъ другой. Онъ очень умѣренно пользовался тѣми условными выраженіями, въ которыя рядилась тогда протестующая русская мысль. Каждая отдѣльная фраза, каждая глава имѣла свою простую и ясную законченность. Но въ опасныхъ мѣстахъ основная мысль прерывалась. Михайловскій заговаривалъ о новомъ предметѣ, громоздилъ одну деталь на другую, схватывался съ новымъ противникомъ, въ новомъ какъ будто поединкѣ. "Опасное" исчезало. Вниманіе читателя по обязанности сбивалось съ пути. Но мысль читателя-друга, настроенная сочувственно на тѣ же запросы, не переставала ловить основной мотивъ пестраго хора,-- который въ концѣ концовъ проявлялся вновь и связывалъ всю эту пестроту. Оказывалось, что все это были не случайные сепаратные поединки, а строго выдержанный планъ кампаніи.
  

II.

  
   Теперь этотъ человѣкъ стоялъ передо мною. Онъ, конечно, и не подозрѣвалъ, что для меня въ эту минуту была важна не та рукопись, которую я принесъ, и не объясненія по ея поводу. Я сознавалъ, нѣтъ, я ощущалъ всѣмъ существомъ, что человѣкъ, такъ властно двинувшій мою молодую мысль, стоить вотъ тутъ, въ нѣсколькихъ шагахъ, что между нами есть односторонняя связь, которую я ощущаю съ необыкновенною силой, а онъ едва ли о ней догадывался. Тамъ, въ студенческой читальнѣ, въ накуренной комнаткѣ студенческихъ номеровъ, въ укромномъ уголкѣ парка, надъ прудами, на грудѣ придорожнаго щебня,-- онъ былъ мой. Я слѣдилъ за ходомъ его мысли, разгадывалъ ее, проникалъ въ ея глубину, порой возражалъ, сдавался, увлекался, убѣждаемый и побѣжденный.
   Здѣсь передо мной стоялъ человѣкъ средняго роста, изящный, какъ будто холодновато-дѣловой и спрашивалъ:
   -- Что вамъ угодно?
   Я довольно робко объяснилъ, что принесъ разсказъ, и, зная, что онъ участвуетъ въ редакціи "Отечественныхъ Записокъ", прошу прочитать его.
   Когда я подымался сюда въ четвертый этажъ, передо мной взошла на лѣстницу очень красивая дама и позвонила у той же двери. Я догадался, что это жена Николая Константиновича, что имъ, вѣроятно, время завтракать, что для него эта минута не можетъ имѣть и тысячной доли того значенія, какое имѣетъ для меня,-- и очень сконфузился.
   Между тѣмъ, Михайловскій просто и вѣжливо, взявъ у меня рукопись и посмотрѣвъ заглавіе, сказалъ:
   -- Беллетристика? Собственно говоря,-- это надо было отдать въ редакцію. Беллетристику читаютъ Щедринъ и Плещеевъ.
   Я сконфузился еще больше.
   -- Въ такомъ случаѣ...
   -- Нѣтъ, нѣтъ. Я прочту,-- торопливо прибавилъ онъ;-- только не дамъ окончательнаго отвѣта. То-есть дамъ отвѣтъ, если рукопись окажется явно негодной. Если же я признаю ее возможной, тогда передамъ въ редакцію.
   Я откланялся, Михайловскій вѣжливо проводилъ меня до своей маленькой, тѣсной передней и, слегка облокотясь плечомъ о косякъ двери, ждалъ, пока я, путаясь въ рукавахъ, надѣвалъ пальто.
   -- Простите, пожалуйста,-- сказалъ я, одѣвшись,-- что я доставилъ вамъ излишнее затрудненіе.
   -- Нѣтъ, что-жъ,-- сказалъ онъ все такъ-же вѣжливо.-- Это моя обязанность...
   Я вышелъ.
  

III.

  
   Квартира Михайловскаго была, кажется, въ Озерномъ. Я жилъ близко, на Пескахъ, но пошелъ въ противоположную сторону, чтобы разобраться въ своихъ впечатлѣніяхъ. Такой ли онъ, какимъ я ждалъ его увидѣть, или не такой?
   Я ждалъ не такого, но и этотъ глубоко захватилъ мое воображеніе...
   Лучшій портретъ Михайловскаго написанъ любящей кистью одного изъ его друзей, Николая Александровича Ярошенко. Таланту художника помогла, очевидно, благодарная натура, и портретъ вышелъ не только лучшимъ портретомъ Михайловскаго, но и однимъ изъ самыхъ лучшихъ произведеній покойнаго Ярошенка.
   Михайловскій у него изображенъ во весь ростъ стоящимъ. Въ рукѣ онъ держитъ папиросу. Лицо спокойно, и во всей фигурѣ разлито характерное для Михайловскаго выраженіе отчетливаго, стройнаго и на первый взглядъ холоднаго изящества. Волосы и борода сѣдые, и мнѣ кажется, что, посѣдѣвъ, Михайловскій сталъ много красивѣе.
   Въ то время, когда я его увидѣлъ впервые, онъ былъ блондинъ и особенное вниманіе привлекали его глаза. Я помню, когда-то А. С. Суворинъ одно изъ своихъ "маленькихъ писемъ" посвятилъ описанію своей встрѣчи съ Михайловскимъ на какой-то выставкѣ. Встрѣча была случайная и мимолетная. Они даже не разговаривали. Михайловскій стоялъ и смотрѣлъ на картину, а Суворинъ почему-то счелъ нужнымъ остаповиться на выраженіи его глазъ. "Что въ нихъ? Очень много или ничего?" Письмо Суворина произвело на меня странное впечатлѣніе. Неизвѣстно, зачѣмъ написанное, оно не сообщало ничего, кромѣ факта: видѣлъ Михайловскаго; глаза у него странные. Было очевидно одно: экспансивный и нервный Суворинъ испыталъ въ ту минуту безотчетное безпокойство и не могъ отдѣлаться отъ этого впочатлѣнія, пока не выложилъ его на бумагу. Но впечатлѣніе было безформенно и сказать по его поводу Суворину было нечего.
   Помню, что и на меня въ первую минуту глаза Михайловскаго рроизвели тоже особенное впечатлѣніе. На вопросъ Суворина: "много въ нихъ или ничего?" -- я бы отвѣтилъ безъ колебаній: въ нихъ очень много. Въ нихъ отражается вся глубина мысли, которая такъ заманчива въ его сочиненіяхъ, и угадывается еще что-то -- теплѣе и привлекательнѣе одной мысли. Но это послѣднее какъ будто занавѣшено. Этотъ человѣкъ не легко допуститъ посторонняго въ свое святая святыхъ, даже только въ его преддверіе.
   Впослѣдствіи, когда я сблизился съ Михайловскимъ такимъ, какъ онъ изображенъ на портретѣ Ярошенка, т. е. уже съ сильно посѣдѣвшими волосами,-- для меня эта особенность его взгляда потерялась. Оттого-ли, что сѣрые глаза болѣе гармонировали съ сѣдиной, или оттого, что передо мной онъ приподнялъ завѣсу сдержанности, но только я ея больше уже не чувствовалъ.
   Чтобы закончить о рукописи, съ которой я явился къ Михайловскому, скажу, что она такъ и не попала въ "Отеч. Записки". Михайловскій, когда я пришелъ къ нему за отвѣтомъ,-- встрѣтилъ меня почти такъ-же сдержанно, но въ его глазахъ мелькнуло что-то вродѣ интереса къ начинающому писателю.
   -- Я передалъ вашу рукопись въ редакцію. Теперъ узнаете о ней уже отъ Щедрина или Плещеева. Сходить надо въ такой-то день и часъ, въ редакцію, уголъ Литейнаго и Бассейной...
   Отвѣтъ меня обрадовалъ: значитъ, онъ призналъ рукопись не безспорно плохой... Но больше онъ не сказалъ ничего и съ той-же холодноватой вѣжливостью смотрѣлъ опять, какъ я надѣваю пальто.
   Когда въ назначенный день, я пришелъ въ редакцію "Отечеств. Записокъ", то засталъ тамъ цѣлое собраніе. Въ большой комнатѣ сидѣли сотрудники... Среди нихъ я, очень смущенный, узналь только своего знакомаго, Котелянскаго, рано умершаго талантливаго писателя... Щедринъ, стоя посрединѣ, говорилъ что-то суровымъ, лающимъ голосомъ. Лицо его тоже было сурово, но отъ того, что онъ говорилъ, сотрудники только смѣялись. Когда я смущенно топтался въ передней, за мной вошелъ Михайловскій. Онъ сразу узналъ меня и, взявъ за руку, подвелъ къ Щедрину.
   -- Это вотъ авторъ того разсказа... -- сказалъ онъ.
   -- А! -- Щедринъ повернулся ко мнѣ и пошелъ въ маленькую комнатку черезъ переднюю.
   -- Рукопись не будетъ напечатана,-- говорилъ онъ на ходу,-- Алексѣй Николаевичъ,-- вотъ. Надо вернуть...
   Я робко попросилъ хотя бы короткаго отзыва.
   -- Видите... Оно бы и ничего... Да зелено... зелено очень... Алексѣй Николаевичъ...
   Въ это время въ переднюю вошла старушка, маленькаго роста, одѣтая нѣсколько странно, по модѣ, вѣроятно, 40-хъ годовъ, кажется, даже въ кринолинѣ... Оказалось, что это Заіончковская, извѣстная въ то время писательница, подписывавшая свои статьи Крестовскій-псевдонимъ. Она только недавно пріѣхала изъ провинціи. Вся редакція кинулась навстрѣчу старушкѣ, и Щсдринъ тоже ушелъ, кинувъ мнѣ на ходу:
   -- Да вотъ. Зелено еще, зелено. Алексѣй Николаевичъ, отдайте...
   Плещеевъ отдалъ мнѣ рукопись. Я былъ огорченъ и сконфуженъ.
   "Но все-таки Михайловскій не призналъ мой разсказъ безусловно плохимъ",-- утѣшалъ я себя, печально плетясь по Бассейной. И мнѣ пріятно было вспомнить, какъ просто онъ взялъ меня, растерявшагося, за руку и подвелъ къ Щедрину.
  

IV.

  
   Въ тотъ же годъ, или годомъ ранѣе, мнѣ пришлось побывать въ читальнѣ медико-хирургической академіи. Большая куча студентовъ стояла передъ какимъ-то объявленіемъ; его прочитывали, отходили, подходили другіе и нѣсколько разъ я услышалъ фамилію Михайловскаго.
   Я заинтересовался и тоже подошелъ къ объявленію. Это было обращеніе отъ имени распорядителей предстоявшаго студенческаго вечера. Помнится, студенческіе вечера возобновлялись, послѣ нѣкотораго перерыва, и обращали на себя сочувственное вниманіе общества. Теперь распорядители вечера объявляли о сходкѣ: два товарища, развозившіе почетные билеты, жаловались, что писатель Михайловскій оскорбилъ ихъ, когда они явились къ нему съ билетомъ. Наканунѣ въ газетахъ писали, что такіе билеты были поднесены двумъ виднымъ желѣзнодорожникамъ и что оба "пожертвовали" за нихъ по 100 рублей. Когда студенты пришли къ Михайловскому, то онъ "принялъ ихъ странно", и теперъ они намѣрены отдать этотъ инцидентъ на судъ товарищей.
   Сходка состоялась черезъ полчаса. Оскорбленные, стоя на столѣ, изложили свою жалобу. Она была очень неопредѣленна. Собственію ничего прямо оскорбительнаго имъ Михайловскій не сказалъ. Онъ только "держался холодно", спросилъ, сколько онъ долженъ за билетъ и, когда они отвѣтили, что "билетъ почетный", то онъ сказаль:
   -- Но вѣдь вы принимаете деньги и за почетные билеты.-- Онъ намекалъ, очевидно, на билеты Кокореву и Полякову...
   -- Оскорбленіе, оскорбленіе! -- закричало нѣсколько молодыхъ голосовъ, но на столѣ первыхъ ораторовъ смѣнилъ серьезный молодой человѣкъ, который сказалъ, что, по его мнѣнію, слѣдуетъ обсудить не вопросъ о поведеніи писателя, котораго мы любимъ и уважаемъ, а вопросъ о томъ, что такое наши почетные билеты.
   Молодежь шумѣла. Допрашивали опять депутатовъ, но тѣ попрежнему не могли опредѣлить, въ чемъ именно состояло оскорбленіе; они только чувствовали какую-то обиду въ манерѣ обращенія Михайловскаго...
   Мнѣ вспомнился этотъ эпизодъ, когда я шелъ отъ Михайловскаго и ясно представлялъ себѣ этихъ юношей въ его кабинетѣ и то, какъ онъ вышелъ къ нимъ замкнутый, изящный, съ этой своей сдержанностью и холодкомъ. Они, конечно, шли къ нему съ тѣмъ-же восторженнымъ чувствомъ, какъ и я, и, вѣроятно, съ тѣмъ же смутнымъ признаніемъ своего права на его личность. Здѣсь они, вѣроятно, ждали особенно теплой, значительной и симпатичной встрѣчи. Они молодежь, студенты. Они его читаютъ и любятъ. Онъ тоже долженъ любить ихъ. Междѵ тѣмъ всюду, въ томъ числѣ у крупныхъ желѣзнодорожниковь, ихъ принимали такъ заискивающе ласково. А здѣсь -- вѣжливый холодокъ, занавѣшенный взглядъ и дѣловой вопросъ, при которомъ какъ-то безъ удовольствія, даже съ оттѣнкомъ сомнѣній припоминаются кокоревская и поляковская сторублевки.
   Инцидентъ остался неразрѣшеннымъ. Михайловекому никакого порицанія не выразили, хотя и вопроса о томъ, что такое "почетный билетъ", тоже не рѣшили. Молодежь все-таки инстинктивно поняла, что въ сдержанной суровости Михайловскаго было больше уваженія, чѣмъ въ либеральной "ласковости" многихъ "друзей молодежи".
   Впослѣдствіи много разъ Михайловскій не отступалъ и передъ болѣе рѣзкими конфликтами, когда ему казалось, что молодежь не права. Какъ-то, уже въ "марксистскій періодъ", довольно значительная группа молодежи заявила желаніе участвовать "явочнымъ порядкомъ" на одномъ литературномъ банкетѣ. Была такая полоса: молодежь какъ бы упразднила значеніе денежныхъ знаковъ въ извѣстной области: она брала приступомъ литературные вечера Фонда, занимала проходы, садилася, чутъ не на колѣни публики, ломилась въ чужія ложи на спектаклахъ съ участіемъ Шаляпина. П. И. Вейнбергъ въ такихъ случаяхъ выходилъ изъ себя, распорядители терялись и деликатничали, вмѣшивалась полиція. Тоже былои теперь, пока не вышелъ Михайловскій и рѣзко, категорически не заявилъ молодымъ людямъ, что ихъ требованіе нелѣпо. Нѣкоторые юноши опять обидѣлись и изъ взволнованной и самоувѣренной кучки вырвалось нѣсколько рѣзкостей. По большинство быстро подчинилось...
   Еще одинъ эпизодъ этого рода, который, вѣроятно, помнятъ многіе. Это было въ разгаръ боевого марксизма съ его молодой и самоувѣренной заносчивостью. Имена гг. Струве и Туганъ-Барановскаго произносились, какъ имена "вождей молодого поколѣнія", смѣнившихъ "идеологовъ народничества". Увлеченія доходили до того, что въ одной провинціальной газетѣ молодые сотрудники-марксисты договорились до отрицанія школы въ деревняхъ (такъ какъ это значитъ вооружать мелкую буржуазію въ ея борьбѣ съ пролетаріатомъ). На страницахъ журналовъ велась рѣзкая полемика и въ центрѣ ея стоялъ Михайловскій, котораго, однако, та-же молодежь встрѣчала всякій разъ, когда онъ выступалъ публично, восторженными рукоплесканіями.
   Это показалось, наконецъ, несообразностью нѣкоторымъ вожакамъ марксизма изъ студенческой среды. Они рѣшили "дерзнуть" (этотъ лозунгъ и тогда уже пользовался популярностью) и рѣзкой демонстраціей выяснить положеніе. Для этого нужно было на вечерѣ въ память пѣвца крестьянства, Некрасова, освистать "идеолога народничества" Михайловскаго. Это предпріятіе стало извѣстно въ литературной средѣ и среди обычныхъ посѣтителей вечеровъ Литературнаго Фонда. Друзья Михайловскаго шли на вечеръ съ нѣкоторой тревогой и съ намѣреніемъ оказать противодѣйствіе враждебной демонстраціи. Въ этомъ, однако, не оказалось никакой надобности. Когда онъ появился на эстрадѣ, спокойный, съ красивой сѣдиной и серьезнымъ взглядомъ, именно такой, какимъ его изобразилъ Ярошенко, и едва успѣлъ сказать нѣсколько совсѣмъ не эффектныхъ словъ о народномъ поэтѣ -- внезапный порывъ охватилъ юныхъ заговорщиковъ съ такой силой, что предполагаемое "дерзновеніе" обратилосъ въ небывалую овацію.
   Одна моя знакомая, сидѣвшая въ томъ мѣстѣ, гдѣ, недалеко отъ каѳедры, густо столпились студенческіе мундиры, разсказывала характерную сцену. Одинъ изъ организаторовъ предполагаемой демонстраціи, увидѣвъ ея неожиданный оборотъ, кинулся къ этой толпѣ.
   -- Что вы дѣлаете? Вы, марксисты, апплодируете Михайловскому? Вы забыли, что было условлено!
   Но "марксисты" только отмахивались и съ сверкающими глазами, съ лицами, на которыхъ виднѣлось неодолимое увлеченіе и восторгъ, продолжали неистово апплодировать.
   -- Нѣтъ, братъ, это совершенно невозможно,-- отвѣтилъ одинъ изъ нихъ организатору, когда, наконецъ, вызовы кончились и Михайловскій сошелъ съ эстрады.
   Дерзновенное предпріятіе было оставлено навсегда, а во время юбилея Михайловскаго "марксисты" прислали своихъ представителей, чтобы выразить глубокое уваженіе суровому, порой гнѣвному противнику. Молодежь часто не обнаруживаетъ достаточно чуткости, и ея восторги легко добываются прозрачной, подчасъ даже грубой лестью ея настроенію и ея взглядамъ. Въ описанномъ случаѣ она отдавала дань восторга человѣку, который никогда, за всю свою жизнь ни одной нотой голоса, ни одной напечатанной строчкой не пытался нарочито привлечь или удержать ея расположеіне. У него не было соотвѣтствующихъ выраженій въ лицѣ, не было и такихъ нотъ въ недостаточно гибкомъ голосѣ. У него были только тѣ ноты, которыми превосходно выражается суровая правда жизни и пафосъ неустающей возвышенной мысли. Всѣ находятъ и долго еще будутъ находить эти ноты въ его сочиненіяхъ. Немногимъ доволосъ слышать ихъ въ живомъ словѣ. Но тѣ, передъ кѣмъ приподымалась завѣса его сдержанности, кто могъ взглянуть въ эту душу въ минуты, когда она раскрывалась цѣликомъ съ ея строгой мыслью и съ ея пламеннымъ пафосомъ,-- для тѣхъ никогда не изгладится впечатлѣніе общенія съ этимъ необыкновеннымъ человѣкомъ.
   Одинъ изъ его бывшихъ соратниковъ и товарищей, М. А. Протопоповъ, въ замѣткѣ, написаннй далеко не дружеской рукой и не съ теплымъ чувствомъ, даетъ, однако, одну отлично подмѣченную черту для его портрета. "Въ началѣ восьмидесятыхъ годовъ,-- пишетъ г. Протопоповъ,-- мы шли однажды по Невскому въ предобѣденное время и весело разговаривали. Вдругъ лицо Михайловскаго приняло такое ледяное выраженіе, какъ я ни у кого не наблюдалъ раньше, и я увидѣлъ, что онъ слегка приподнялъ шляпу въ отвѣтъ на вѣжливый поклонъ какого-то вполнѣ приличнаго господина.-- "Кто это?" -- полюбопытствовалъ я.-- "Это P.",-- неохотно отвѣтилъ Михайловскій, называя фамилію лида, имѣвшаго тогда для "Отечественныхъ Записокъ" очень существенное оффиціальное значеніе".
   "Мнѣ,-- прибавляеть г. Протопоповъ,-- въ эту минуту было очень пріятно за Михайловскаго и даже вообще за свою братью литераторовъ".
   И это, конечно, оттого, что г. Протопопову привелось во времена униженія русскихъ людой вообще, и русской литоратуры въ особенности, увидѣть русскаго человѣка и русскаго писателя неподдѣльно и цѣлостно свободнаго. Михайловскій недаромъ писалъ не только о совѣсти, но и о чести, которую считалъ обязательнымъ аттрибутомъ личности. Самъ онъ былъ олицетвореніемъ личнаго достоинства, и его видимая холодность была своего рода броней, которая служила ему защитой съ разныхъ сторонъ. "Въ Михайловскомъ,-- пишетъ тотъ-же г. Протопоповъ,-- не было вовсе той рассейской распущенности, которая выражается и въ пустякахъ, какъ неряшливая небрежность костюма и амикошонская фамильярность манеръ, и въ серьезныхъ дѣлахъ,-- какъ отсутствіе регулярности въ трудѣ, умѣренности въ привычкахъ и т. д. Онъ въ высокой степени богатъ былъ самообладаніемъ, и я, за все наше болѣе чѣмъ четвертьвѣковое знакомство, не могу представить ни одного случая, когда бы это самообладаніе вполнѣ его оставило". Да, именно такимъ является Михайловскій при первомъ знакомствѣ. Такимъ глядитъ онъ съ портрета П. А. Ярошенка, такимъ для многихъ оставался всю жизнь. И только тѣ, передъ которыми онъ приподымалъ завѣсу, скрывавшую глубину его интимной личности, знали, сколько за этой суровой внѣшностью скрывалось теплоты и мягкостй и какое въ этой суровой душѣ пылало яркое пламя...
  

V.

  
   Теперь, когда давно смолкли горячіе отголоски его борьбы съ марксизмомъ,-- можно видѣть, насколько этотъ горячій и разносторонній умъ былъ шире и выше той арены, на которой происходили эти схватки. Въ другой разъ я, быть можетъ, попытаюсъ также показать, насколько выше и шире онъ былъ и того, что въ то время конкретно называлось "народничествомъ". Не надо забывать, что стремительная атака марисизма застигла его какъ разъ въ ту минуту, когда онъ начиналъ, вѣрнѣе, продолжалъ, борьбу à outrance съ нѣкоторыми очень распространенными теченіями въ самомъ народничествѣ. И если онъ не довелъ ее до логическаго конца, то лишь потому, что долженъ былъ повернутъ фронтъ къ другому противнику.
   Онъ не создавалъ себѣ кумира ни изъ деревни, ни изъ мистическихъ особенностей русскаго народнаго духа. Въ одномъ спорѣ, приведя мнѣніе противника, что, если намъ суждено услышать настоящее слово, то его скажутъ только люди деревни и никто другой,-- онъ говоритъ: если вы хотите ждать, что скажутъ вамъ люди деревни, такъ и ждите, а я и здѣсь остаюсь "профаномъ". "У меня на столѣ стоитъ бюстъ Бѣлинскаго, который мнѣ очень дорогъ, вотъ шкафъ съ книгами, за которыми я провелъ много ночей. Если въ мою комнату вломится "русская жизнь со всѣми ея бытовыми особенностями" и разобьетъ бюстъ Бѣлинскаго и сожжетъ мои книги,-- я не покорюсь и людямъ деревни. Я буду драться, если у меня, разумѣется, не будутъ связаны руки. И если бы даже меня осѣнилъ духъ величайшей кротости и самоотверженія, я все-таки сказалъ бы по меньшей мѣрѣ: прости имъ, Боже Истины и Справедливости, они не знаютъ, что творятъ! и все-таки, значитъ, протестовалъ бы. Я и самъ сумѣю разбить бюстъ Бѣлинскаго и сжечь свои книги, если когда-нибудь дойду до мысли, что ихъ надо бить и жечь. Но пока они мнѣ дороги, я ни для кого ими не поступлюсь. И не только не поступлюсь, а всю душу свою положу на то, чтобы дорогое для меня стало и другимъ дорого, вопреки, если случится, ихъ "бытовымъ особенностямъ" {Подъ "бытовыми особенностями" въ данной полемикѣ разумѣлся между прочимъ укладъ деревенской жизни, община и т. д.}.
   Михайловскій не часто употреблялъ имя Божіе и былъ особенно сдержанъ въ терминологіи этого рода, которая теперь въ такомъ, можно сказать, излишнемъ ходу. Но здѣсь она совершенно умѣстна. Въ этой тирадѣ, исполненной глубокаго чувства, которое такъ рѣдко прорывалось у этого человѣка и которое, однако, освѣщало и грѣло все, что онъ писалъ,-- слышится истинное религіозное одушевленіе, а его кабинетъ съ бюстомъ Бѣлинскаго и его книгами былъ, дѣйствительно, его храмомъ. Въ этомъ храмѣ суровый человѣкъ, не признававшій никакихъ классовыхъ кумировъ, преклонялся лишь передъ живой мыслью, искавшей правды, т.-е. познанія истины и осуществленія справедливости человѣческихъ отношеній.
  
   1914.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru