Короленко Владимир Галактионович
Турчин и мы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Из впечатлений в Добрудже)

  

В. Г. Короленко

Турчинъ и мы.
(Изъ впечатлѣній въ Добруджѣ).

  
   Полное собраніе сочиненій В. Г. Короленко. Томъ шестой
   Изданіе т-ва А. Ф. Марксъ въ С.-Петербургѣ. 1914
  

I.

   Въ Румыніи живутъ наши соотечественники. Есть цѣлыя селенія недалеко отъ Яссъ, въ Молдавіи, но особенно много въ Добруджѣ. Здѣсь поселились сначала некрасовцы, донскіе казаки, ушедшіе при Петрѣ и поступившіе на турецкую службу. Этотъ первоначальный "исходъ" на Дунай русскихъ людей, искавшихъ свободы старой вѣрѣ и, пожалуй, еще широкаго простора и дикой воли, впослѣдствіи пополнялся притокомъ новыхъ выходцевъ, старообрядцевъ.
   Въ Добруджѣ ихъ называютъ липованами и стародубщиной. Послѣднее названіе указываетъ на историческій этапъ, на которомъ останавливалась эта волна, прежде чѣмъ покинуть родной берегъ и переплеснуть окончательно на чужбину. Потомъ теченіе эмиграціи шло черезъ Буковину, Румынію и широко разливалось по плоскимъ степямъ турецкой тогда Добруджи.
   За некрасовцами, вышедшими въ началѣ XVIII вѣка, послѣдовала новая казачья волна съ раззореніемъ Сѣчи. И тотчасъ же у украинскихъ пришельцевъ закипѣла, по обычаю славянъ, жестокая борьба съ соплеменниками. Хотя, казалось бы, на широкихъ дунайскихъ плавняхъ и по взморью, между гирлами Дуная, всѣмъ хватило бы мѣста для рыбныхъ промысловъ, а на равнинахъ Добруджи и теперь еще есть гдѣ разойтись плугу и косѣ, но Запорожье не ужилось съ некрасовцами. Дрались до тѣхъ поръ, пока послѣдніе не ушли въ Анатолію. Теперь прямой "некрасовскій корень" въ Добруджѣ почти вывелся, но есть села, заселенныя украинцами, и села липованскія. Православные украинцы не смѣшиваются съ людьми старой вѣры. Среди послѣднихъ много различныхъ толковъ, враждующихъ между собою. Въ одномъ только я лично встрѣчалъ полное согласіе. Это въ отзывахъ о "турчинѣ". Всѣ вспоминаютъ о временахъ турецкаго владычества съ какимъ-то особеннымъ теплымъ, почти мечтательнымъ чувствомъ.
   Я старался разобраться въ этомъ странномъ на первый взглядъ явленіи: славяне, даже больше -- выходцы изъ той же Россіи безпощадно дерутся между собою и въ то же время поминаютъ добрымъ словомъ варварскія времена турецкаго владычества...
  

II.

   Можетъ быть, это оттого, что турецкое владычество для Добруджи -- прошлое. "Что прошло, то будетъ мило"... Надъ Тульчей, по бабадагской дорогѣ сохранились еще до сихъ поръ слѣды турецкой крѣпости, разрушенной послѣ берлинскаго трактата. Теперь на остаткахъ валовъ и канавъ пасутся овцы. Но когда-то это было орлиное гнѣздо, откуда турки владычествовали надъ городомъ и равниной. Много ходитъ яркихъ разсказовъ о произволѣ и насиліяхъ пашей и военщины... И до сихъ поръ мѣстная архитектура городскихъ зданій сохранила еще отпечатокъ того времени: старые дома закрыты отъ улицъ сплошными стѣнами безъ дверей и оконъ. Это, конечно, не затѣмъ, чтобы отстрѣливаться изъ-за заборовъ: все равно не защитишься. Но, когда черезъ городъ проходили временами дикія орды курдовъ, арнаутовъ, башибузуковъ или просто знатный паша проѣзжалъ съ буйной челядью, они вливались, какъ вода, въ плохо запертыя ворота, наскоро грабили, насиловали женщинъ и выскакивали опять, сверкая дикими улыбками на бронзовыхъ лицахъ. Управы найти было не у кого.
   Наконецъ, волна эта прошла въ послѣдній разъ въ 1877 году. Даже паша, командовавшій крѣпостью, прислалъ внизъ, въ городъ, предупрежденіе, чтобы жители покрѣпче запирали ворота. Онъ получилъ свой бакшишъ, чтобы избавить городъ отъ стоянки уходящаго отряда, но не ручался за то, что можетъ произойти мимоходомъ. И городъ весь трепеталъ въ своихъ дворахъ, за крѣпко запертыми воротами; жители прятались даже въ погреба и подвалы, пока по извилистымъ улицамъ тянулись дикіе всадники въ пестрыхъ одеждахъ, на поджарыхъ аргамакахъ. Земля стонала надъ головами отъ топота копытъ, и только, когда этотъ гулъ затихъ и смолкли дикіе крики и визгливая музыка азіатовъ, христіане стали выползать на свѣтъ Божій.
   Но вотъ, на закатѣ, съ той самой стороны, гдѣ скрылись на бабадагской дорогѣ турецкіе отряды, опять показалось облако пыли, позолоченной косыми лучами. Въ городѣ опять поднялась паника: "турчинъ, турчинъ вертается!" Оказалось, что это просто-на-просто возвращалось городское стадо...
   Таково было послѣднее впечатлѣніе турецкаго владычества надъ Добруджей. Послѣ этого страна отошла къ Румыніи и стала Европой. Турецкую крѣпость срыли, и, когда я бродилъ по бывшимъ валамъ, то на нихъ, какъ на нашихъ степныхъ курганахъ, вѣтеръ игралъ въ высокихъ травахъ какую-то странную, невнятную слуху, но понятную славянскому сердцу пѣсню о томъ, что прошло... И потому, что прошло, стало мило...
   -- Турчинъ?.. Турчинъ былъ миляга, -- говорилъ мнѣ у подножія бывшей крѣпости прохожій русскій человѣкъ, котораго я остановилъ на пыльномъ бабадагскомъ шоссе...
  

III.

   Въ 1897 году мнѣ довелось присутствовать на празднованіи двадцатилѣтней годовщины освобожденія Румыніи и объявленія королевства. Въ полукаменномъ тульчанскомъ соборѣ служили благодарственный молебенъ, при чемъ мой русскій слухъ то и дѣло ласкалъ припѣвъ хора: "Домну милуешти" (Господи помилуй). Кругомъ стояли войска мѣстнаго гарнизона, правду сказать, не щеголявшія особенной военной выправкой, среди которыхъ выдѣлялись два бравыхъ заѣзжихъ болгарскихъ офицера, совершенно похожіе на нашихъ. Биржари, частью тоже русскіе, въ сильно потертыхъ кафтанахъ, подвозили офицеровъ и городскую знать.
   Когда "войска" расходились съ площади, изъ толпы, шедшей рядомъ по тротуарамъ, слышались русскіе оклики:
   -- Митрій, -- говорилъ женскій голосъ, -- отпросись, слышь, севодни у командира...
   И солдатикъ отвѣчалъ:
   -- Ладно!
   И вѣяло отъ всего своимъ, роднымъ, русскимъ. А рядомъ шелъ журавлинымъ шагомъ настоящій бѣглый николаевскій солдатъ, старикъ лѣтъ 80-ти, вытягивая по николаевски носки, и крѣпко ругался:
   -- Какіе вы, такъ и этакъ... солдаты! Нешто такіе солдаты бываютъ?.. Вотъ у насъ, при императорѣ Николаѣ...
   Офицеры и солдаты вяло шагали, не обращая на него вниманія...
   Въ тотъ же день расшевелившіяся воспоминанія слѵжили предметомъ бесѣды въ кружкѣ нашихъ соотечественниковъ на берегу Дуная. Мы сидѣли на штабеляхъ бревенъ, мимо бѣжала и плескалась дунайская волна, вторя нашимъ разговорамъ о прошломъ. Разсказывали о грозной крѣпости, о разныхъ пашахъ и ихъ нравахъ, о разныхъ "ехвендіяхъ" и ихъ взяткахъ, и въ тонѣ разсказчиковъ стариковъ опять слышалось изумлявшее меня благодушіе:
   -- Э, что! При турчинѣ жить было можно.
   -- Турчинъ, конечно, басурманъ. Не нашей вѣры. А дурного про него не скажешь...
   -- Миляга былъ, вѣрно.
   -- Не къ рамуну прировнять.
   Въ парадѣ и послѣдовавшемъ за нимъ торжествѣ, устроенномъ городскимъ муниципалитетомъ, участвовали школьники. Въ томъ числѣ воспитанники одной школы были въ фескахъ и велъ ихъ учитель тоже въ фескѣ. Публика относилась къ нимъ очень добродушно и никакихъ ироническихъ замѣчаній на тему о прежнемъ владычествѣ я не слышалъ. Лица дѣтей выражали дѣтскую заинтересованность происходящимъ, и только въ глазахъ виднѣлась особенная затаившаяся глубокая печаль. Но это, кажется, обычное выраженіе турецкихъ глазъ...
   На слѣдующій день былъ праздникъ славянскихъ первоучителей Кирилла и Меѳеодія, и болгарская колонія воспользовалась этимъ днемъ, чтобы отпраздновать и свой праздникъ освобожденія. Добруджанскіе болгары у румынскихъ властей на подозрѣніи, такъ какъ, несомнѣнно, ихъ симпатіи тяготѣютъ къ Софіи. Но все же нельзя было запретить празднованіе чисто культурнаго праздника, и вечеромъ этого дня я получилъ приглашеніе на литературный вечеръ въ помѣщеніи болгарской школы.
   Молодые учителя и учительницы, очень похожіе на нашихъ, только съ смѣлыми глазами и сверкающими одушевленіемъ лицами, читали патріотическіе стихи своихъ поэтовъ, и небольшая классная комната была густо насыщена впечатлѣніями прошлой борьбы. "Турецки-те тирана" -- поминались то и дѣло. Загорѣлые, толстоусые и горбоносые болгары-лавочники, старыя и молодыя болгарки жадно слушали поэтическіе отголоски недавней еще національной борьбы. Кровь, смерть на колахъ, мужественное презрѣніе къ мученіямъ и -- месть утѣснителямъ!..
   Я вышелъ изъ душной комнаты въ сѣни, гдѣ стояла простая кадка съ свѣжей водой. Изъ темноты на меня выдвинулась вдругъ голова въ фескѣ, черные печальные глаза, носъ крючкомъ и длинная борода... Старый турокъ тянулся ко мнѣ изъ темноты и говорилъ что-то на непонятномъ языкѣ... Явленіе было такъ выразительно, фигура такъ зловѣще и странно выдвигалась изъ мрака въ полоску свѣта, что я вздрогнулъ. Что нужно здѣсь этому "турецкому тирану" и что онъ подкарауливалъ все время, въ темнотѣ у запертыхъ дверей, за которыми съ такимъ гнѣвомъ вспоминались его вѣковыя притѣсненія?
   Въ это время дверь раскрылась; сдѣлали перерывъ, публика хлынула въ тѣсныя сѣнцы, и я сразу понялъ, что нужно было старому турчину. Онъ держалъ на рукѣ корзину съ орѣхами и сладостями, а въ углу у его ногъ стоялъ деревянный жбанъ съ лимонадомъ. Онъ вѣрно разсчиталъ, что болгаре, разгоряченные тѣснотой и пламенными воспоминаніями, захотятъ освѣжиться и живо расхватаютъ его запасы...
   И, дѣйствительно, шумная молодежь со смѣхомъ и шутками увлекла его во дворъ и здѣсь, на просторѣ, у него быстро расхватали его товаръ... Черезъ двѣ-три минуты онъ торопливо захлопалъ своими туфлями на босу ногу по площади, ласково освѣщенной лучами южнаго мѣсяца.
   Повидимому, онъ торопился возобновить свои запасы, въ надеждѣ воспользоваться еще однимъ, столь же для него благопріятнымъ перерывомъ.
   И вся картина была обвѣяна такой лаской мягкаго придунайскаго вечера и такимъ благодушіемъ, что въ этотъ вечеръ у порога болгарской школки мнѣ казалось, что всѣ эти пламенныя декламаціи болгарской молодежи -- уже поэзія прошлаго и даже... что, можетъ быть, ихъ глаза -- старыхъ и молодыхъ -- загораются такимъ пламенемъ лишь потому, что они мечтаютъ еще объ одномъ освобожденіи... Освобожденіи отъ румынъ и соединеніи съ метрополіей...
   И не приходило въ голову -- какая еще трагедія подымется изъ дыма и крови на почвѣ этого рокового "восточнаго вопроса".
  

IV.

   Въ одномъ изъ узкихъ и запутанныхъ переулковъ Тульчи невдалекѣ отъ дунайскаго берега стоитъ мечеть съ тонкимъ минаретомъ, и каждый вечеръ, когда солнце исчезаетъ за синими вершинами Махмудіе, фигура въ чалмѣ появляется на круглой галлерейкѣ, и горловой напѣвъ муэззина провожаетъ странно волнующими звуками уходящій день...
   Кругомъ мечети небольшая турецкая колонія, до еще больше домовъ язусской магалы {Предмѣстье.}, населенныхъ нашими выходцами, держащими "старый обрядъ". Одинъ изъ нихъ, случайно встрѣченный, съ которымъ мы какъ-то скоро разговорились, предложилъ мнѣ зайти въ мечеть.
   -- Ничего, ничего! они дозволяютъ, -- говорилъ онъ. -- Ну, только, извините, -- сапоги придется снять.
   Дѣйствительно, старый турокъ-привратникъ указалъ на наши ноги и предложилъ надѣть, очевидно для этой цѣли запасенныя, туфли.
   -- На этотъ счетъ у нихъ строго, -- комментировалъ мой провожатый, и въ голосѣ старообрядца слышалось уваженіе.
   Въ обширномъ простомъ зданіи было прохладно и тихо. На полу, устланпомъ ковриками, сидѣли бородатые турки, по восточному поджавъ ноги, и, закрывая лица и глаза ладонями рукъ, бормотали молитвы. Входили новые молящіеся, мѣняли туфли и тоже тихо погружались въ молитву. Картина была простая, молитва непонятная, но она какъ-то странно и значительно сливалась съ угасающимъ днемъ, прощально глядѣвшимъ въ высоко поднятые восточные вырѣзы оконъ.
   -- Да, вѣра, конечно, поганая. Въ Мухамеда вѣруютъ...-- сказалъ мой провожатый, когда мы вышли.-- Ну, а что ужъ свою релегію соблюдаютъ аккуратно. Табакъ, конечно, курятъ, вѣра ихняя дозволяетъ. Такъ вѣдь это, какъ сказать... На что у насъ строго воспрещается, а и то теперь сосутъ... Особенно, которые помоложе... Тьфу, прости Господи. Завелась пакость... Ну, что касающее вина, -- ни Боже мой! Чтобы вы турчина встрѣтили пьянаго, наипаче еще, чтобы на улицѣ, да чтобы съ ногъ свалился, да у канаву... А у насъ уже и то бываетъ.
   -- А вы еще турецкое владычество помните?-- спросилъ я.
   -- Помню хорошо. Молодъ былъ, конечно, ну, все-таки вспоминаю. Старики тоже разсказываютъ. Да вотъ, если любопытно, поспрошаемъ. Добрый вечеръ, старики!
   Вдоль улицъ, наслаждаясь теплыми сумерками, сидѣли кучками на скамьяхъ, на бревнахъ, просто на травѣ жители магалы. Молодежь особо. Здѣсь слышались задорныя и смѣшливыя шутки, сверкали лукавые взгляды и порой яркія задирающія словечки. Люди постарше вели себя сдержанно и провожали меня любопытно-суровыми взглядами. Въ кучкѣ, къ которой мы подошли, шелъ, повидимому, серьезный разговоръ, и по рукамъ ходила толстая книга въ кожаномъ переплетѣ.
   -- Вечеръ добрый!-- отвѣтили намъ на привѣтъ.-- Кого ты это водишь, Тихонъ? Какого человѣка?
   -- Да это вотъ нашъ человѣкъ, изъ Рассеи пріѣзжій. Любопытствуетъ на счетъ турчина. Что какъ, спрашиваетъ, при турчинѣ жили вы?
   -- Что-жъ... Жили и при турчинѣ... не хуже нынѣшняго никакъ...
   -- Это вѣрно сказалъ.
   -- Конечно не хуже.
   -- Басурманъ, басурманъ. А вѣры онъ, главное дѣло, не рушилъ.
   -- Это вотъ правда!
   -- Этой у него манеры не было, что говорить напрасно.
   -- А развѣ румынъ за вѣру тѣснитъ?-- спросилъ я.
   -- Не...-- нерѣшительно сказалъ одинъ, помоложе, одѣтый въ городскую одежу. Но другой, сидѣвшій рядомъ съ нимъ, рѣзко поднялся съ мѣста и, сверкая глазами, сказалъ запальчиво:
   -- Какъ вѣры не рушитъ? А за что нашихъ у тюрьму побралъ?.. Скольки народу?..
   -- Это дѣло особое.-- сказалъ первый. обращаясь ко мнѣ.-- Онъ, видите, писать захотѣлъ, рамунъ то есть. Скажемъ такъ: перепись народную хотѣлъ издѣлать... А нашимъ, значитъ, нѣкоторымъ это противно...
   -- Конечное дѣло, противно! А тебѣ не противно? На што она ему, перепись эта, занадобилась? Скажи-ка ты намъ, умная голова.
   -- Онъ, значитъ, такъ объясняетъ, что на счетъ сбору. Подати брать по описи и тому прочее, подобное.
   -- По-да-ти? -- съ гнѣвной язвительностью спросилъ первый. -- Надо, такъ бери! Что мы, отказываемъ, что ли? Не плотимъ или что? Взялъ съ меня, -- запиши, куда хочешь: съ Ивана Макарова узято, напримѣръ, пятнадцать левовъ... Ну? Мы этому противимся, что ли?
   -- Этому мы не противны, -- зашумѣли нѣсколько голосовъ,
   -- Нѣтъ, -- продолжалъ первый.-- Ему этого мало. Души ему писать надо...
   -- Ну, на што ему наши души? Куда ихъ?
   -- Конечно, души...
   Среди моихъ соплеменниковъ закипалъ раздоръ. Одни изъ нихъ подчинились уже румынской регистраціи, другіе твердо стояли на отказѣ и рѣшили лучше пострадать "за вѣру".
   -- Позвольте, -- прервалъ я начинавшееся междоусобіе: -- при чемъ же тутъ вѣра? Это дѣло мірское, гражданское...
   -- Какъ это, что вѣра не при чемъ? А царю Давыду что за это было?.. Не знаешь, что ли? Послушай вотъ, когда не знаешь...
   И, раскрывъ старую книгу, къ которой, очевидно, уже прибѣгали въ бесѣдѣ, онъ прочиталъ главу изъ книги Царствъ о грѣшномъ желаніи Давида переписать народъ, и какъ Іоавъ убѣждалъ его отступиться отъ этого гибельнаго намѣренія... "да приложитъ Господь Богъ къ людямъ твоимъ, яко же быти имъ сторицею, и очи господина моего царя да увидятъ. И господинъ мой царь почто помышляетъ о словеси семъ?.."
   -- Ботъ видишь ты: глупѣй насъ Іоавъ былъ? А? Давыдъ его не послушался, что вышло?
   -- Моръ не пошелъ по всему народу? -- подхватилъ другой.-- Не видали ангела, изливающаго фіалъ гнѣва Господня? Что-о?..
   Аргументъ былъ убѣдительный. Доказательство, можно сказать, документальное, и голоса возражателей смолкли.
   -- А развѣ, -- спросилъ я: -- турчинъ никакихъ переписей не дѣлалъ?
   -- Турчинъ?-- сказалъ читавшій съ очевиднымъ уваженіемъ въ голосѣ: -- станетъ тебѣ турчинъ писать!
   -- Ему это безъ надобности.
   -- Турецкій царь этихъ глупостей не приказывалъ.
   -- А податя и турчинъ бралъ, просто было, -- сказалъ сѣдой старикъ съ лохматой серебряной головой. -- Вотъ какъ просто: идешь съ базару, встрѣтилъ онъ тебя на дорогѣ. -- Стой, податя отдалъ? -- Нѣтъ еще, ехвендій! -- Ну, подавай сейчасъ. -- Возьметъ съ тебя, сколько ему надо, камышину срѣжеть, очинить... а чернила въ бачочкѣ завсегда у него на поясѣ... на колѣнѣ квитокъ написалъ, готово! Ступай себѣ съ Богомъ...
   -- Тотъ много не писалъ!
   Древній старикъ съ курчавой бородой и розовымъ лицомъ поднялъ сѣрые выцвѣтшіе глаза, посмотрѣлъ на всѣхъ лукаво улыбающимся взглядомъ и сказалъ:
   -- Писалъ и онъ тоже... Солдатъ или, скажемъ, казаковъ, этихъ писалъ.
   -- Безъ того, конечно, нельзя.
   Старикъ окинулъ смѣющимися глазами все собраніе и продолжалъ:
   -- Вотъ я вамъ скажу, а вы послушайте, какъ онъ писалъ... Бывальщина это... Были у него, значитъ, козаки, наши рассейскіе...
   -- Некрасовъ, -- подхватилъ кто-то.
   -- Зачѣмъ Некрасовъ! Некрасовъ подался у Анатолію, на Майносъ. А его, значитъ, заступили хохлы. У Кытерлезѣ стояли, да на Дунавцѣ, коло Калаорману... Атаманъ у нихъ Гладковъ былъ {Гладкій Осипъ Михайловичъ, атаманъ дунайскихъ запорожцевъ. Въ 1828 году перешелъ на сторону русскихъ. Мѣстное преданіе, записанное мною въ Добруджѣ и излагаемое ниже, по своему объясняетъ этотъ переходъ.}. И числилось ихъ, значитъ, много полковъ. Тысячъ такъ что до сорока...
   -- Много!
   -- То-то вотъ, что числилось много; пороху, муницы тамъ, жалованья тоже самое шло на сорокъ тысячъ, а на лицо-то у него, у Гладкова -- значитъ, было ли, нѣтъ ли тысячъ двадцать...
   -- Ишь ты!
   -- Ну, вотъ, бывало пишутъ этому Гладкову изъ Стамбула: смотри, ревизоръ ѣдетъ, важный паша. И, значитъ, тульчинскій начальникъ, прехвектъ по нонѣшнему, тоже отписываетъ: гляди, Гладковъ, штобъ было все въ порядкѣ. И выводи ты свои полки на смотръ у Тульчу, или тамъ у Бабу... Хорошо. Выѣзжаетъ, значитъ, этотъ самый паша на площадь... Становится, напримѣръ, посрединѣ. Кругомъ офицерство это, честь честью и бумага въ рукахъ. Списки эти самые... А онъ, значитъ, атаманъ Гладковъ, поставилъ свои полки во-онъ туда, гдѣ мельницы. Ну, хорошо. Ударили въ бубны, затрубили въ трубы. Начинай! Повелъ онъ одинъ полкъ, повелъ другой, повелъ третій. Турчинъ пишетъ все... Столько-то тысячъ... Дальше да больше, дальше да больше. Двадцать, тридцать, тридцать пять тысячъ... уже и сорокъ подходитъ, а онъ все знай командуетъ: слѣдующій!.. И опять, значитъ, съ улицъ на площадь, какъ изъ рукава сыплетъ... ѣдутъ и ѣдутъ козаки, конца не видно... Вотъ стамбульскій паша и пытаетъ у тульчанскаго-то: да сколько ихъ полагается? А тотъ говоритъ: сорокъ полковъ. Ну, тотъ ему: будетъ считать! Какъ бы больше не насчиталъ, чтобы не пришлось нашему султану лишку приплачивать. И сейчасъ командуетъ: пошелъ по домамъ. Якши козноеръ! Спасибо..
   -- А говоришь не было у Гладкова сороки-те тысячъ? -- спросилъ одинъ изъ слушателей.
   Старикъ опять обвелъ всѣхъ лукавыми глазами.
   -- Не было и есть! Думаешь, было?
   -- Дакъ какъ же?
   -- Хитрый былъ Гладковъ-то этотъ, -- предположилъ кто-то:-- Они вѣдь запорожскій корень, -- вѣдуны, слышь, были. Глаза умѣли отводить...
   -- Не вѣдуны, такъ и гдѣ бы имъ Некрасова-те съ Дунаю выбить...
   -- Вѣду-ны! -- съ веселымъ пренебреженіемъ оказалъ старикъ. -- Оно, можетъ, и было дѣло, да на этотъ разъ выходитъ просто.
   -- А какъ?
   -- Вамъ вотъ и невдомекъ. А такъ, что проведетъ онъ передъ пашой, сколько-то полковъ, потомъ обернутъ по улицамъ, -- да опять айда-те, ребята, на тую же площадь...
   -- А-ахъ ты!-- съ истиннымъ восторгомъ загрохотали слушатели... -- И что жъ, ничего?
   -- Зачѣмъ ничего: Гладкову отъ самаго султана благодарность!.. Ну, а какъ военный случай подошелъ, русскій царь пошелъ на турецкаго, тутъ уже нельзя было обманывать... Онъ видитъ, что дѣло-то выходитъ табакъ...
   -- Не увернешься...
   -- То-то, что не увернешься. Онъ туда-сюда... Да къ Николай Павловичу и подался. Опять на русскую сторону перешелъ...
   -- И вѣрно, что простякъ былъ турчинъ.
   -- Чего проще...
   На небѣ, надъ минаретомъ мечети, надъ горой Махмудіо, надъ полоской Дуная, видной черезъ крыши, вырисовался въ вечернемъ небѣ серпокъ молодого мѣсяца, а мы все сидѣли на площадкѣ русской магалы и вспоминали о турчинѣ и о томъ, какой онъ былъ простякъ и какъ легко было его "обдуривать"... И вообще какъ было хорошо въ тѣ времена, когда еще не "Европа", а турчинъ владычествовалъ и распоряжался въ Добруджѣ...
  

V.

   Встрѣтился мнѣ какъ-то въ 90-хъ годахъ русскій человѣкъ, старикъ лѣтъ за 90. Онъ "выбѣжалъ изъ Рассеи" еще во время севастопольской кампаніи. Съ тѣхъ поръ онъ бывалъ, какъ говорится, и на возу, и подъ возомъ, видалъ всякіе виды и хлѣбъ ѣдалъ изъ многихъ печей. Нерѣдко бывалъ съ турецкими паспортами и въ Россіи, преимущественно въ Одессѣ. Закинула его однажды судьба и въ Стамбулъ, гдѣ онъ нанялся конюхомъ къ "большому турецкому генералу"...
   -- Важшій генералъ былъ, о-о, -- настоящій. Въ Руманіи такихъ и нѣтъ. У нихъ, у турокъ, если ужъ генералъ, то генералъ... Называемый паша: простому человѣку голову-срубитъ, не отвѣтитъ.
   Въ голосѣ нашего земляка слышалось истинное почтеніе. Хорошо это или плохо, -- онъ судить не брался. Балканы -- большія горы, наши -- большіе генералы, -- это только фактъ. Но на большія горы смотрятъ съ большимъ уваженіемъ, чѣмъ на холмы.
   -- Царь у нихъ, вамъ скажу, -- большой царь, настоящій, вродѣ нашего... Селямликъ праздникъ бываетъ... Поѣдетъ у мечеть, всѣ войска построены... Ура кричатъ, изъ пушекъ пальбу дѣлаютъ... На что паши, и тѣ, какъ листъ, дрожатъ. Самому большому министру прикажетъ голову срубить, -- мигомъ снесутъ! О! что тутъ говорить... Такихъ царей и на свѣтѣ мало.
   И случилось нашему земляку сильно провиниться: любимую лошадь паши испортилъ. Другіе конюхи говорять: "Кончено твое дѣло. Молись Богу. Вернется домой, -- лучше на глаза не кажись. Наврядъ, что живой останешься"... Дѣлать нечего, -- собрался онъ съ другимъ конюхомъ изъ болгаръ, и пустились въ бѣга, направляясь черезъ Балканы къ румынскому городу Констанцѣ...
   Пробравшись кое-какъ черезъ населенныя мѣста по близости Стамбула, они углубились въ лѣсистые Балканы. Здѣсь все пугало русскаго человѣка: горы, покрытыя облаками и туманами, лѣса и особенно встрѣчи съ людьми. Онъ былъ увѣренъ, что первая же встрѣча грозитъ арестомъ, ужасными турецкими тюрьмами, а можетъ быть, и смертью... Пробирались поэтому глухими тропами, питались лѣсыыми растеніями, ягодами и корой, оборвались, обросли, стали похожи на лѣсныхъ звѣрей.
   -- Такъ шли мы, -- говорилъ разсказчикъ, -- съ недѣлю... Вдругъ однажды слышимъ: топоръ въ лѣсу стучитъ, -- тюкъ да тюкъ! Пробрались мы, какъ волки голодные, къ тому мѣсту. Глядь, а это турчинъ черезъ Балканъ телеграфную линію гонитъ.-- Что теперь, -- спрашиваю у болгарина, -- дѣлать станемъ? Кончатъ они насъ тутъ же. Расклюютъ насъ птицы, кости звѣрь по лѣсу растаскаетъ. Давай, опять подадимся въ лѣсъ... А болгаръ говоритъ: "нѣтъ, я не согласенъ". Отощалъ очень. Пока мы совѣтуемся, собака насъ замѣтила, кинулась къ намъ. Дѣлать нечего, -- вышли мы изъ кустовъ. Глядятъ они на насъ, мы на ихъ,-- другъ дружки боимся. Особенно, какъ мы ободрались, почернѣли, чисто звѣри лѣсные,-- ну, однако, подошли они къ намъ, спрашиваютъ: что за народы? -- Я говорю: урусъ, урусъ. А они, -- даромъ что воевали съ нами, -- русскаго человѣка уважаютъ. Урусъ-нокчи! Указали дорогу: ступай, дескать, вотъ тутъ будетъ деревня. Быйдешь на улицу, -- кричи старосту...
   Бѣглецы такъ и сдѣлали. И послѣ этого дошли до самой румынской границы такъ же удобно и свободно, какъ еще недавно ходили, а можетъ быть, и теперь ходятъ наши бродяги по дорогамъ огромной Сибири. Такъ же, какъ и тамъ, никто у нихъ не требовалъ отчета, кто они и не убѣжали ли отъ правосудія. Они были странники, нуждавшіеся въ хлѣбѣ и въ ночлегѣ. И то, и другое предлагалось имъ просто и беззавѣтно.
   -- Придешь подъ вечеръ у деревню, сталъ средь улицы, кричи: "Ада-ай"... Десятника, значитъ. Десятникъ сейчасъ къ очередному, которому очередь странныхъ людей приниматъ. Отведетъ ночлегъ, напоятъ, накормятъ, переночуешь, хлѣба на дорогу дадутъ. Ступай дальше!
   По вечерамъ, прослышавъ о невиданныхъ прохожихъ, -- въ очередную избу мабивались любопытные. Нашъ землячокъ, большой балагуръ и плутъ, быстро приноровился къ этой аудиторіи.
   -- Я имъ, бывало, начну, какъ умѣю, врать, мѣшаю бывальщину съ небывальщиной. Страсть любопытные. Особенно, начнешь разсказывать, какъ папы мучили крѣпостныхъ, что вотъ-дескать ребятъ отъ отцовъ-матерей въ неволю продавали, какъ все равно скотину. Они головами качаютъ, слезы по усамъ текутъ. "Чичкиръ московъ-гяуръ". Значитъ: бѣдные русскіе люди. Жалко имъ...
   И простодушные мужики въ глухой турецкой деревушкѣ, затерявшейся въ лѣсистыхъ Балканахъ, плакали надъ участію русскихъ мужиковъ, когда-то томившихся въ рабствѣ. Совершенно такъ, какъ въ нашихъ деревняхъ плачутъ, слушая захожаго болгарина, серба, можетъ быть, самозванца-перса, такого же плута, какъ и тотъ нашъ землячокъ, -- разсказывающаго о турецкихъ звѣрствахъ... И, слушая эти разсказы, турецкіе мужики не вспоминали о поступкахъ своихъ башибузуковъ и курдовъ, какъ и наши мужики не вспоминаютъ ни объ армянской рѣзнѣ на нашемъ Кавказѣ, ни о звѣрствахъ, совершенныхъ надъ евреями въ Кишиневѣ и Бѣлостокѣ, ни о массовыхъ потопленіяхъ мирныхъ китайцевъ на Амурѣ... Хотя все это было... Такъ же, какъ были и свирѣпые башибузуки... Такъ же, какъ есть теперь "историческая месть" македонскихъ четниковъ, истребляющихъ мужицкое населеніе турецкихъ деревень...
   -- Турчинъ, -- онъ, конечно, басурманъ, мухамедовой вѣры, -- закончилъ при общемъ сочувствіи разсказчикъ бродяжьей эпопеи.-- Ну, однако, въ десять разъ лучше булгаръ... Попроси ты у булгарина денегъ... Удавится, не дастъ. А у турчина, бывало, переночуешь, особенно ежели который позажиточнѣе, поклонишься и скажешь: "Нокъ нари, ехвендій!". Значитъ: "денегъ у меня нѣту".-- Что ты думаешь, -- денегъ еще дастъ. Не посмотритъ, что ты не ихней вѣры... Нѣтъ, я такъ думаю, самый хорошій человѣкъ -- турчинъ! Ежели бы въ нашу вѣру перешелъ, не было бы лучше этого народа...
   -- А самъ на силу урвался: пашѣ попался бы, не сносить бы головы!-- замѣтилъ одинъ изъ слушателей.
   -- Ну, это ужъ дѣло такое... Самъ виноватъ, конечно. Онъ главное дѣло -- съ пылу горячій былъ. Потомъ отойдетъ -- и ничего... А подъ горячую руку, конечно, не попадайся...
   И почти на каждое указаніе отрицательнаго свойства находилось смягчающее обстоятельство. Когда я старался оживить ихъ воспоминанія о пашахъ, жившихъ въ крѣпости надъ Тульчей, какъ въ орлиномъ гнѣздѣ, о чиновникахъ, полицейскихъ, жандармахъ, о насиліяхъ, взяточничествѣ, поборахъ, о національной заносчивости правящихъ классовъ, о несправедливости и подкупности судовъ, объ отсутствіи всякаго рода безопасности: личности, имущества, женской чести, -- мои собесѣдники какъ-то пассивно соглашались, что въ этомъ отношеніи турчинъ оставлялъ желать много. Но и тутъ не обходилось безъ оговорокъ и колебаній...
   -- На этотъ счетъ, -- прямо подлецъ былъ, -- говорили одни.-- Христіанина не почиталъ за человѣка, а все одно за собаку. Другого и слова не было у него. Придешь съ турчиномъ судиться, -- первое слово турчину. Выслушаетъ его, потомъ уже тебя спрашиваетъ:-- "Ну, теперь ты, собака, что скажешь?"
   -- Ну, а разсудитъ какъ?
   -- Ну, это какъ смотря по дѣлу. У нихъ тоже по закону это не полагается, что за своего стоять, правъ, не правъ...
   -- Это ужъ какъ выйдетъ, на чью сторону...
   Эти нерѣшительные отзывы сразу примирилъ старикъ, сказавшій очень рѣшительно:
   -- Все одно -- христіанинъ ли, турокъ ли. Кто бакшишъ больше далъ, тотъ и правъ.
   Всѣ засмѣялись.
   -- Это вѣрно сказалъ.
   -- А у другихъ мѣстахъ не такъ?
   -- Гдѣ ты найдешь, чтобы по совѣсти?..
   И лишь неохотно и вяло собесѣдники готовы были признать, что румынъ менѣе лакомъ на бакшишъ, по крайней мѣрѣ, въ области суда. И все-таки въ концѣ концовъ всѣ одобрили рѣшительное заключеніе скептическаго старика:
   -- Той судъ и хорошъ, отъ котораго уйдешь...
   -- Вотъ это вѣрно сказалъ...
   -- Тикай отъ суда подалымъ...
   -- Лучше всего. Здоровѣе...
   На счетъ насилій и грабежей чиновниковъ отзывы тоже были единодушны:
   -- Были, конечно, и добрые. Ну, иной разъ бывало заведется собака, -- бѣда!
   -- Бабу красивую углядитъ, -- береги, а то украдетъ.
   -- И управы не найдешь...
   -- Только ужъ на себя надѣйся... У котораго человѣка сердце горячее, не стерпитъ, то, значитъ, уже больше на рушницу свою полагается да на темную ночь...
   -- Тутъ уже, значитъ, кому Богъ дастъ... Чье счастіе.
   -- Либо человѣкъ пропалъ, либо ему голову свою не носить...
   -- Ну, все-таки, бывали и хорошіе...
   -- Дюже хорошіе бывали. Добряки... Взять возьметъ, ну, обидѣть не дастъ.
   -- Это гдѣ хошь возьми: нѣтъ такой земли, чтобы все хорошіе были...
   -- Коровы у стадѣ, и то не одной шерсти.
   -- Другая пуще быка бодается...
   Въ отзывахъ слышался почти турецкій фатализмъ: бывали начальники плохіе, бывали и хорошіе, какъ бываютъ ведреные и дождливые дни...
   -- Конечно, озорства было много... Отъ челяди...
   -- Нѣтъ, пуще всего отъ черкеса...
   Послѣ выселенія черкесовъ съ Кавказа часть ихъ поселилась въ Добруджѣ. Исторія этого переселенія -- настоящая эпопея кровавыхъ страданій и ужаса. Оголодалые, раззоренные, несчастные и больные, они отмѣчали свой путь павшими лошадьми, придорожными могилами и заразой... Турція дала имъ пріютъ, но къ дальнѣйшей судьбѣ единовѣрцевъ относилась съ равнодушіемъ фаталистовъ. И вотъ въ степяхъ Добруджи рядомъ съ цвѣтущими деревнями русскихъ выходцевъ выросли бѣдные черкесскіе поселки... Въ отрогахъ Балканъ есть два села неподалеку другъ отъ друга. И называются они -- одно "Русская Слава", другое "Слава Черкесская".
   Совершенно понятно, что этимъ двумъ "Славамъ" трудно было уживаться по сосѣдству... Разсказы о взаимныхъ отношеніяхъ тоже носятъ печать эпическаго спокойствія.
   -- Что ему было дѣлать, хоть, скажемъ черкесу... Своей стороны рѣшился, климатъ ему здѣсь неподходящій. Опять же степь, а онъ привыкъ у горахъ... Ну, конечно, ужъ онъ больше надѣялся на свою ухватку...
   -- Вотъ, помню я, -- разсказывалъ одинъ богатырь изъ Сарыкіоя, гдѣ, по преданію, живутъ остатки некрасовскаго корня.-- Помню, разъ поѣхали мы съ базару, съ Тульчи. Къ себѣ у село. Батька съ братомъ, да я. Мальчонка я былъ тогда. Ну, на базарѣ, конечно, выпили здорово, ѣдутъ, пѣсни играютъ. Дѣло ночное, а мѣсяцъ. Только глядь: скачутъ по степѣ двое, вершно, и прямо къ намъ. Ну, тѣ пьяные, пьяные, а все-таки смекнули. Вылѣзли. Слеги съ ними на этотъ случай были, -- выпростали изъвозовъ, ждутъ.-- "Непремѣнно, -- отецъ говоритъ, -- Ибрагимка это съ Гассанкой на промыселъ выѣхали. Не зѣвай, братъ". Подскакали они прямо къ намъ, лопочутъ по своему, ну, однако, можно понять, что дескать отдавайте деньги, коли живы остаться желаете. Ну, тѣ не сробѣли. Подняли слеги, да на нихъ. Какъ махнетъ надъ головой, такъ только свиститъ, вѣтеръ идетъ... Тѣ и съ конями какъ шарахнутся въ сторону, -- все одно мухи...
   -- Ха-ха-ха!-- загрохотали слушатели...-- Не сладко!
   -- Извѣстно, народъ жидкій, не съ нашими сравнять... Посмотри ты на меня, а батька у меня вдвое дюжѣе былъ. Прямо сказать -- башня. А черкесъ что?..
   -- Идѣ же черкесу!..'.
   -- Да еще голодный... Онъ, конечно, на конѣ и такъ, и такъ вертится, какъ все одно комаръ. А подступу нѣтъ...
   -- Да вѣдь у нихъ, пожалуй, оружіе, пистолеты?
   -- Ну, что! Только слава одна. Стрѣлилъ онъ, положимъ, пулькой небольшенькой, такъ батька сразу и не замѣтилъ; послѣ уже, какъ до дому вернулись, фершалъ ему пульку эту выковырялъ... Такъ и отошли. Видятъ: марафетъ плохой. Тѣмъ болѣе наши такъ норовятъ, чтобы лошадей у нихъ попортить, а имъ лошадь дорого стоитъ... Повернули коней, -- айда у степь. Только слѣдъ закурился...
   -- Что-жъ ваши, начальству не жаловались? -- спросилъ я.
   -- Кому пожилишься, -- съ добродушной усмѣшкой сказалъ разсказчикъ. -- Турчинъ на это и вниманія не обращалъ. "Не убилъ, говоритъ, живого оставилъ? Чего-жъ тебѣ?"
   -- Значитъ, тебѣ Богъ не судилъ, когда ты живой остался... Больше ничего.
   -- А бывало, и убивали... Мало ли было, и-и! Боже мой...
   -- Тогда что же?
   -- А ничего! Что подѣлаешь?.. Жалься, пожалуй.-- "Такъ и такъ, молъ, ехвендій, Махмудка у мене, напримѣръ, батьку, до смерти убилъ, или, скажемъ, сына"...-- Ну, такъ что? Убилъ -- не вернешь! Что я тебѣ, Богъ что ли! Гдѣ я тебѣ новаго батьку возьму... Ступай себѣ!-- Конечно, сдеретъ бакшишъ, сколько той можетъ его ублаготворить... И дѣлу конецъ...
   -- Ну, опять же и самъ долго зла не помнилъ...
   -- Гассанку того батька послѣ у Бабѣ на базарѣ встрѣтилъ. Смѣется подлая душа.-- "Здоровъ, говоритъ, Игнатъ-козакъ". Это они нашихъ некрасовскихъ такъ зовутъ.-- Здоровъ, -- батько отвѣчаетъ.-- Благодари своего Бога, что живъ убрался...
   -- Да, просто было...
   -- Самъ себя береги, ни на кого не надѣйся!
   -- Святое самое дѣло!
   -- На счетъ пашпортовъ тоже... Вотъ ужъ не тѣснилъ нисколько... Было разъ: выбѣжалъ тутъ одинъ такой человѣкъ изъ Рассеи, по старой вѣрѣ. И надо намъ было его опять у Рассею послать, у Сибирь... Надо, значитъ, дескире, пашпортъ по ихнему. Айда, говорю, со мной. Приходимъ у конакъ... Сидитъ онъ на коврикѣ, ноги ноджалъ, трубку куритъ.-- Что вамъ, собаки? Зачѣмъ пришли?-- Вотъ, говорю я, ехвендій, по какому дѣлу. Дескире треба, у Рассею податься. -- Зачѣмъ?-- По лошадиной части, у Одестъ.-- А ты его знаешь?-- пытаетъ меня.-- Знаю, говорю, ехвендій, какъ не знать. Человѣкъ тутошній.-- А спытай ты у него, самъ я кто такой, такъ и меня не знаетъ. Ни-и-чего! Сейчасъ на колѣнкѣ написалъ, печать приложилъ. Давай, что слѣдуетъ... Отдали, конечно, и готово.
   -- Ступай съ пашпортомъ, куда хочешь.
   -- Былъ Иванъ, сталъ Степанъ.
   -- Не любилъ этого турчинъ, что тѣснить понапрасну бумагами.
   -- Вѣрно! Простякъ былъ...
   Все это кончилось. На низовыя придунайскія равнины ступила, въ лицѣ Румыніи, Европа. Румынія провела дороги, построила мосты, завела школы. Разбои прекратились. Несчастные черкесы еще разъ снялись и потянулись въ Малую Азію. Въ судахъ вмѣсто турецкихъ соломоновъ въ фескахъ засѣдаютъ судьи въ тогахъ и беретахъ. О бакшишѣ, по крайней мѣрѣ, въ судахъ, не слышно. Хотя Добруджа "не пріобщена еще къ благамъ представительнаго строя" и не посылаетъ своихъ депутатовъ въ парламентъ, но все же она пользуется общими свободами: право собраній, свобода печати, слова и совѣсти...
   Но наши сородичи смотрятъ на все это довольно равнодушно. О румынѣ они отзываются съ холодною сдержанностью:
   -- "Рамунъ -- форсунъ!" -- говорятъ они. И, дѣйствительно, румынъ любитъ, чтобы все у него было, "какъ у людей". Самъ еще недавно выбившійся изъ-подъ турчина, -- румынъ тѣмъ болѣе прилагаетъ старанія, чтобы все у него было или казалось по европейски. Мелкій чиновникъ и горожанинъ одѣвается щеголевато. Маленькій домикъ строится съ завитушками и съ претензіей на архитектуру. Общественныя зданія роскошныя, памятниковъ множество. Констанцскій мостъ -- чудо искусства, не только по величинѣ, но и по красотѣ. Гигантскія фигуры чугунныхъ доробанцевъ стерегутъ его, зорко вглядываясь въ теченіе Дуная... И, чѣмъ огромнѣе эти чугунные гиганты, тѣмъ меньше и даже смѣшнѣе кажутся у ихъ ногъ лиллипутскія фигурки живыхъ солдатъ, тщедушныхъ, въ оборванныхъ до лохмотьевъ мундирахъ. Городъ шумитъ и пользуется значительной степенью политической и гражданской свободы. Деревня тонетъ въ невѣроятной темнотѣ, безправіи, вырожденіи. Румынія -- государство маленькое, и ея мужику очень тяжело дается содержаніе арміи и флотовъ, правительства и представительства...
   Это почувствовали и наши. Бремена, когда простодушный взяточникъ-турокъ спрашивалъ подать у случайно встрѣченнаго на шляху плательщика и писалъ ему "квитокъ" тутъ-же срѣзанной камышиной, давно прошли. Румыну надо нести подать во-время. Пишетъ онъ хорошо и аккуратно. У него записанъ каждый домъ, и каждая душа въ домѣ, и каждый сарай, а въ сараѣ каждая голова скота, и каждая рыбачья лодка на берегу Дуная. Стоитъ родиться новому теленку, -- онъ попалъ уже въ книгу и становится плательщикомъ государства. Стоитъ рыбаку вытянуть изъ воды сѣть, -- около него ждетъ уже чиновникъ, безъ котораго нельзя продать ни одной рыбины.
  

VI.

   По существу это тяжело, по формѣ -- назойливо и непріятно. Но все же, прислушиваясь къ вздохамъ о прошломъ, которыми какъ будто обвѣяны эти степи и плавни, я слышалъ въ нихъ что-то болѣе глубокое, чѣмъ тяжесть румынскихъ налоговъ, что-то болѣе интимное, сросшееся съ самыми глубинами души нашихъ "уходцевъ"... То самое, что выманивало еще Игната Некрасова подъ власть басурманскаго царя, чего, значитъ, они не находили уже на родинѣ и надѣялись найти у турчина.
   Какъ-то я задумался объ этомъ, проѣзжая степью между плавнями. Было тихо, пустынно и какъ-то мечтательно-грустно. Кругомъ -- ни человѣка, ни жилья, ни дымка на горизонтѣ, ни собачьяго лая. Колыхалась трава и камыши, и орелъ кружился, то подымаясь въ синюю высь, то камнемъ опускаясь на добычу...
   И мнѣ все смутно вспоминалось что-то знакомое... Да, -- это изъ Гоголя, "Тарасъ Бульба"... Козаки пробираются къ Днѣпру, какъ я теперь пробираюсь къ Дунаю... "Степь давно приняла ихъ въ свои объятья, и только черныя козачьи шапки мелькали надъ колосьями травы". Бульба приподнимается на стременахъ и, указывая нагайкой на маленькую точку вдали, говоритъ:
   -- Посмотрите, дѣтки, вонъ скачетъ татаринъ.
   Это еще первый человѣкъ, встрѣченный на пути въ этой цвѣтущей пустынѣ. Сколько еще такихъ "черныхъ точекъ" могли бы размѣститься на ней, не стѣсняя другъ друга! И все же первое побужденіе у степного вольнаго человѣка: "попробуйте догнать его!" -- "И не пробуйте", -- съ сожалѣніемъ прибавляетъ старый Бульба. Далеко. Ускачетъ! А не будь такъ далеко, -- они бы непремѣнно погнались. И кони мчались бы, какъ вѣтеръ, и травы разступались бы, какъ морскія волны, и духъ захватывало бы отъ простора и страстнаго чувства погони. И, если бы догнали, то... черезъ нѣсколько минутъ -- была бы опять та же пустая степь кругомъ, и такъ же ѣхали бы по ней козаки, и только въ одномъ мѣстѣ подъ жаркими лучами солнца лежалъ бы въ зеленой травѣ трупъ человѣка, съ которымъ козакамъ оказалось тѣсно на этомъ необозримомь просторѣ... И, оглядываясь, путники могли бы видѣть, какъ надъ этимъ мѣстомъ взлетаютъ и дерутся степные орлы...
   Вотъ чего искали у турчина на придунайскихъ степяхъ Игнатъ Некрасовъ со своими козаками, когда они уходили отъ крѣпкой руки Петра съ его европейскими новшествами. И вотъ что нужно было запорожцамъ, когда ихъ гнѣздо раззорили екатерининскіе генералы съ европейскими косицами и европейскимъ военнымъ строемъ. И вотъ почему новые пришельцы изъ Россіи тотчасъ же стали биться съ некрасовцами не на животъ, а на смерть, какъ когда-то бились съ татарами, до тѣхъ поръ, пока отъ одного горизонта до другого не стало видно только своихъ... Некрасовцы ушли дальше, въ еще болѣе дикую Анатолію, а на взморьѣ и на лиманахъ осѣли запорожцы, рыбаки и разбойники одновременно.
   И за козаками потянулось все, что искало шири и простора, немѣряныхъ полей для плуга, вольныхъ поймъ для косы, пустыни для молитвы... И, казалось, все это нашлось подъ властью турчина. Турецкое государство было очень плохое, самовластное, несправедливое, но за то у него были два подходящихъ качества: оно было терпимо и слабо... Если уже мириться съ властью государства, -- то пусть это будетъ государство турчина, напоминающее смутныя туманныя преданія Азіи, съ мглистыми образами стихійныхъ, полумистическихъ владыкъ, далекихъ, какъ далеки клубящіеся надъ истомленною степью мглистые смерчи... Пусть порой налетитъ гроза, пусть все пригнететъ къ землѣ, придавитъ и истопчетъ. Гроза уйдетъ, а степная трава подымется опять и опять зацвѣтетъ на мѣстѣ недавняго опустошенія...
   Теперь всюду на свѣтѣ становится тѣснѣе... Придунайскія степи тоже вымѣрены и распаханы, каждый клокъ записанъ и обложенъ... И у русскаго ихъ владѣльца не остается даже того утѣшенія, что хоть самъ-то онъ живетъ на бѣломъ свѣтѣ, не записанный ни въ какія шнуровыя книги, не припечатанный никакими печатями. А при турчинѣ онъ не былъ записанъ и припечатанъ. Онъ владѣлъ потому, что пахалъ и косилъ... И нашимъ соплеменникамъ, жившимъ подъ его властью, кажется, что "миляга турчинъ" унесъ съ собой и просторъ, и урожаи. При турчинѣ солнце свѣтило ярче, земля родила щедрѣе, даже рыба шла охотнѣе на приготовленные для нея крючья...
   И огорченный степной человѣкъ оглядывается съ недоумѣніемъ: гдѣ же теперь его мѣсто на свѣтѣ?
  

VII.

   Однажды я подъѣзжалъ на пароходѣ къ Тульчѣ съ низовьевъ Дуная. Сулинъ и плавни остались назади и къ берегу подступали отбѣжавшіе далеко отъ кряжа отроги Балканъ. Съ этой стороны я подъѣзжалъ еще впервые, и все мнѣ было интересно. Поэтому я обратился съ разспросами къ старику русскому. Онъ былъ мѣстный житель и, конечно, старовѣръ. Отвѣтивъ кое-какъ на мои вопросы, онъ, въ свою очередь, пытливо всмотрѣлся въ меня и спросилъ:
   -- А вы... рассейскіе?..
   -- Да, я ѣду изъ Россіи.
   -- Можетъ, бывали и въ Сибири?
   -- Да, -- отвѣтилъ я, -- бывалъ и въ Сибири.
   Въ глазахъ старика мелькнулъ огонекъ, онъ понизилъ голосъ и спросилъ:
   -- А теперь куда?
   -- Въ Тульчу.
   Огонекъ разгорѣлся ярче и, наклонясь ко мнѣ, старый "раскольникъ" спросилъ еще тише:
   -- Кого надо вамъ?..
   -- Я ѣду къ русскому доктору...
   -- А!
   Онъ помолчалъ и, какъ будто обдумавъ что-то, заговорилъ про себя, но явно для моего свѣдѣнія, тономъ полувопроса:
   -- Бѣлки есть горы въ Сибири... далеко...
   -- Да, есть, -- отвѣтилъ я, зная, что "Бѣлками" или Бѣлогорьемъ называютъ Алтайскія горы...
   -- Нашихъ тамъ много, по старой вѣрѣ.
   -- Есть и это.
   -- Звѣря, говорять, много всякаго. Козы дикія... олени тоже... Земли довольно, ну, только очень дюже крѣпкая... Хлѣбъ не то что... Такъ себѣ. Не супротивъ здѣшняго... Рыбы тоже не сила, ну, рыба хорошая, и запрету нѣтъ... Кидай неводъ, куда хочешь...
   -- Да, все это, пожалуй, вѣрно.
   -- Такъ. Ну, однако, говорять: тѣсновато стало и тамъ... И начальство утѣсняетъ.
   -- Ну, и что же? -- спросилъ я, чувствуя, что онъ ждетъ отъ меня еще чего-то.
   Онъ искоса на меня посмотрѣлъ и, отвернувшись, продолжалъ будто про себя:
   -- Ну, были оттеда и у насъ двое. Не самые первые люди... Сказать: второй статьи... А другіе, слышь, письмо написали: что мы, говорять, въ Руманіи съ вами съѣдемся. А гдѣ у Руманіи -- неизвѣстно. Она, Руманія, вонъ какая... Идѣ тутъ сыщещь... А надо: мы сами къ нимъ было думали, ну, а они вишь ладются къ намъ...
   Я понялъ: старикъ, обманутый моими длинными волосами и окладистой бородой, считалъ меня, повидимому, эмиссаромъ сибирскихъ старообрядцевъ, которымъ стало тѣсновато въ Бѣлкахъ. Предстояли, можетъ быть, совѣщанія о новыхъ поискахъ, еще гдѣ-нибудь "за Бѣлками", въ какомъ-нибудь таинственномъ Бѣловодскомъ царствѣ... И для этого должны были сойтись люди стариннаго уклада съ сибирскаго востока и съ придунайскаго запада. Старикъ искушалъ меня и выпытывалъ, думая, что я ѣду по этому дѣлу, только скрываюсь изъ осторожности.
  

VIII.

   Въ другой разъ я зашелъ въ Тульчѣ въ небольшое демократическое заведеніе съ вывѣской "Birt economic. Vin si bere", что соотвѣтствуетъ нашему "трактиру съ продажей питей". Со мной былъ одинъ русскій добруджанецъ "бѣлокриницкой іерархіи". Это наиболѣе успокоившаяся часть старообрядчества, нашедшая свою "благодать" и увѣренно обладающая ею на законнѣйшемъ основаніи. У нихъ есть установленная іерархія, по характеру очень близкая къ нашей, есть церкви, монастыри, священники, епископы, соборы. Они наиболѣе податливы на требованія государства, ведутъ въ приходахъ метрическія книги, мирятся съ прививкой оспы, а на мятущихся внѣ признанной церкви "безповскихъ" соплеменниковъ смотрятъ съ большой ироніей и свысока...
   Когда мы сидѣли въ "градинѣ" -- небольшомъ садикѣ ресторана, туда вошли девять человѣкъ съ чисто русскими лицами и въ русскихъ костюмахъ: косовороткахъ и сибиркахъ. Только одинъ былъ одѣтъ въ шитую малороссійскую рубаху, въ пиджакъ и соломенную шляпу.
   Мой собесѣдникъ, "австрійскій", толкнулъ меня локтемъ...
   -- Посмотрите вы на этихъ людей.
   -- А что?
   -- Такъ. Любопытно вамъ. Это все разныя вѣры. Грызутся по вся дни. А вотъ сошлись воедино. Нужда стиснула.
   Вошедшіе осмотрѣлись кругомъ. Былъ часъ, когда въ ресторанахъ еще мало народу. "Градина", затѣненная сверху вьющимся по переплету виноградомъ, была пуста, -- мы съ моимъ собесѣдникомъ были единственными посѣтителями. Вошедшіе выбрали уголъ подальше и стали размѣщаться за столикомъ.
   -- Этотъ вотъ съ краю, лысый съ рыжей бородой, -- пояснялъ мнѣ мой собесѣдникъ, -- это ѳедосѣевецъ, безбрачникъ. "Неженивые не женитеся, оженивые разженитеся"... Рядомъ филиповецъ. Эти женятся по благословенію. Вонъ тамъ на углу -- два хатника безпоповца. Для молитвы собираются по пяти-шести семей въ одну хату. Тамъ вонъ еще два по бѣглому священству: переманиваютъ изъ Россіи бѣглыхъ поповъ... Спился который, отъ прихода отставленъ, -- это имъ самый нужный человѣкъ. А вонъ тамъ, видите, прилизанный такой.
   Онъ указалъ на щупленькаго мужиченка съ прямыми, точно смоченными, волосами. Лицо худое, нездоровое, бородка клиномъ, видъ загнаннаго собаками зайца...
   -- Это тоже хатникъ, -- шепнулъ мой собесѣдникъ. -- Недавно жудекаторъ (судья). посадилъ его на пятнадцать день въ пенитенціаръ, за то, что похоронилъ покойника, а въ примарію не заявилъ.
   -- Почему?
   -- Считаютъ за грѣхъ. Какъ младенцевъ, такъ равнымъ образомъ и покойниковъ не пишутъ ни у какія книги. Здорово ихъ теперь стиснулъ рамунъ: первый разъ на пятнадцать день, ну, а на второй разъ ужъ онъ хорошо знаетъ, что не пятнадцатью днями пахнетъ... Насчетъ воспы особенно ненавиствуютъ они. А рамунъ требуетъ. За турчина этого не было, конечно. Они обижаются: считаютъ, что антихристовы времена пришли.
   Компанія размѣстилась за столомъ и заказала полъ-ока вина. Мальчикъ принесъ графинъ на подносѣ и стаканы, но гости отодвинули стаканы въ сторону и стали доставать изъ кармановъ свои собственные, обтирая ихъ фуляровыми платками.
   -- Видали?-- смѣясь глазами, спросилъ собесѣдникъ.-- Брезгуютъ. Не то что прочими, а и другъ друга за антихристовъ почитаютъ, даромъ, что всѣ такіе же... безпопскіе...
   -- Зачѣмъ же они сошлись?
   -- А это видите, -- какъ во время потопа: всѣ звѣри сошлись на единую скалу... "Се левъ ста со овцой"... Совѣщаются, какъ имъ отъ записи и отъ воспы отбиться... Или, дескать, податься еще куда-нибудь въ отдаленныя земли..Одолѣваетъ рамунъ...
   Онъ засмѣялся.
   -- Здѣсь, видите какъ. Здѣсь толеранца: вѣруй, какъ хочешь. Ну, ежели же ты наставникъ общины, -- гражданскую запись веди. На этотъ счетъ у рамуна строго... Штрафъ да штрафъ, пенитенціаръ да пенитенціаръ. И что дальше, то больше... Не отвертишься никакъ. Податься некуда.
   И, наклонясь во мнѣ, онъ указалъ на высокаго человѣка въ соломенной шляпѣ и пиджакѣ.
   -- Этотъ вотъ, высокій... Знакомый мнѣ... Тоже притащился на совѣщаніе, а самъ еще въ прошломъ годѣ дѣтей у примаріи позаписовалъ. Только не признается имъ.-- "Антихристъ, дескать, или не антихристъ, а ужъ я вѣрно знаю, что какъ помру, такъ у моихъ дѣтей землю отнимутъ. Это, говоритъ, не при турчинѣ, что безъ бумагъ владали, никому дѣла не было. А теперь записалъ, -- будетъ крѣпко".
   Я смотрѣлъ на этихъ загнанныхъ русскихъ людей, тихо шептавшихся въ углу румынской "градины". Солнце пятнами падало на ихъ озабоченныя лица; въ "градинѣ" пахло виномъ и сыростью, совсѣмъ близко мостовая узкой улицы трещала подъ коваными колесами каруцъ, буксирный пароходъ грузно пыхтѣлъ на рѣкѣ, мальчишки выкрикивали названія газетъ. Суетливая современность катилась мимо кипучей струей, а они совѣщались о томъ, какъ имъ спастись отъ этого потока, гдѣ еще найти сказочное "бѣловодское царство" съ патріархами, благовѣрными царями и синклитами... Или если не Бѣловодію, то хоть недавнюю простоту добродушно-варварскаго "турчина". И мнѣ показалось, что дѣйствительно это -- кучка людей, захваченныхъ потопомъ на одинокой скалѣ...
  

IX.

   Эти разговоры и совѣщанія не остались, повидимому, въ области однихъ намѣреній и предположеній. И наши, и румынскія газеты отъ времени до времени сообщаютъ о какомъ-то движеніи среди буковинскихъ и добруджанскихъ русскихъ, которые хотятъ сняться опять и двинуться на старую родину... Но всякій разъ беретъ раздумье и сомнѣнія. Помню, съ какимъ волненіемъ приходили ко мнѣ въ одинъ изъ моихъ пріѣздовъ эти люди старой вѣры съ разспросами о тираспольской трагедіи. Правда ли, что люди закопались живьемъ вслѣдствіе преслѣдованій?
   -- Стало бытъ, хорошо и у Рассеѣ?
   -- Живьемъ у землю полѣзли!
   -- Значитъ, больше ужъ некуда...
   -- Пришли остатнія времена...
   Въ "дни свободы" отголоски русскихъ событій дошли, конечно, и на низовья Дуная. Наши земляки встрепенулись... Казалось, Россія сдвинулась съ мѣста, и слово "воля" окрашивало это движеніе. Какая воля?.. Какая бы ни было, во всякомъ случаѣ свобода вѣры... А если такъ, то они согласны жить хотя бы въ далекой Сибири, на Бѣлкахъ или хотя бы за Бѣлками...
   И они, очевидно, двинулись... Въ 1911 году, когда я опять былъ въ Румыніи, хотя и не въ Добруджѣ, въ румынскихъ газетахъ вдругъ появилось извѣстіе, что въ Галацъ пришелъ пароходъ, на которомъ вернулись изъ Сибири нѣсколько десятковъ семей русскихъ переселенцевъ. Вернулись раззоренные и разочарованные.
   Къ сожалѣнію, мнѣ не привелось увидѣть ихъ и говорить съ ними, а человѣкъ, съ которымъ довелось говорить о нихъ, не могъ сказать много. Онъ былъ сдержанъ и неразговорчивъ, смотрѣлъ въ сторону тусклыми и апатичными глазами и думалъ какія-то свои думы.
   -- А!-- сказалъ онъ на мои вопросы.-- Что тутъ говорить? Поѣхали ни пошто, пріѣхали ни съ чѣмъ. Тамъ -- тоже тѣснота, а слободности нѣту...
   Этимъ, впрочемъ, было въ сущности сказано много. Ихъ предки уходили изъ Россіи, когда въ ней еще не было тѣсно. Они уходили только отъ русскихъ порядковъ и у турчина искали терпимости. Теперь, вернувшись, они не находятъ на старомъ отечествѣ ни прежняго простора, ни новой свободы, ни хотя бы турецкой простоты. Румынъ ихъ писалъ только для фиска, и то имъ казалось непереносно. Въ Россіи всѣхъ тоже записываютъ и не разъ; въ одну книгу пишутъ для фиска, въ другую для сыска, въ третью еще для чего-нибудь, не менѣе непріятнаго... Какъ бы то ни было, они вернулись, и передъ ними стоятъ тѣ же вопросы...
   Вспомнилась мнѣ картина наводненія на низовьяхъ Дуная. Неуклонно, упрямо вода выступала изъ береговъ, переплеснула черезъ низкіе береговые откосы, затопила ерики, луговыя поймы, прибрежные камыши, охватывала кругомъ холмы и возвышенія. Стада, фыркая, торопливо брели къ этимъ возвышеніямъ. На одномъ холмикѣ собралось нѣсколько буйволовъ и съ красивымъ вдумчивымъ упорствомъ, уставясь круторогими лбами, смотрѣли на подымающійся приливъ... И казалось, что въ глазахъ внушительно красивыхъ животныхъ стоитъ какая-то мысль, упрямая, глубокая и философски-пассивная...
   Картина показалась мнѣ выразительной и символистичной. Такъ европейскій западъ заливаетъ остатки европейскаго востока съ его политическимъ и душевнымъ строемъ, съ его привычками и идеологіей, требуя, чтобы онъ измѣнилъ своей старой формулѣ произвола и... свободы. Свобода для восточнаго мечтателя -- это просторъ въ его нераздѣльномъ владѣніи. Это степь, по которой можно по булавински "погулять и на добрыхъ коняхъ поѣздить", которую можно пахать и косить, гдѣ плугъ и коса сами захотятъ. Это широкія воды, въ которыя можно невозбранно кидать неводы и ставить крючья, не стѣсняясь никакими законами о рыболовствѣ... Это густыя лѣсныя чащи для уединенной молитвы, съ непуганнымъ медвѣдемъ по сосѣдству, который беретъ у пустынника изъ рукъ корочку хлѣба...
   Восточный мечтатель не успѣлъ оглянуться, какъ эта степь, и эти лѣсныя чащи, и этотъ просторъ исчезли съ бѣлаго свѣта. Во всякомъ случаѣ вывелись въ Европѣ. И ему остался на память о нихъ только одинъ восточный произволъ, съ "простотой" и слабой властью, "какъ у турчина", или безъ простоты и съ сильной чисто полицейской властью, какъ въ Россіи... Нѣтъ уже степей, по которымъ Бульба ѣхалъ недѣлю. и только разъ могъ указать сыновьямъ: "посмотрите, дѣтки, вонъ скачетъ татаринъ!" Но за то есть могучіе русскіе паши, которые въ серединѣ мирнаго города палятъ изъ пушекъ, какъ восточный владыка въ необозримой степи...
   Гроза, стихія, степное марево Азіи...
   Европейскія представленія о сожительствѣ людей и свободѣ качественно другія. Въ Европѣ давно уже тѣсно, и она ломаетъ голову не надъ тѣмъ, гдѣ еще можно отыскать волшебныя и свободныя дали, а какъ устроиться людямъ "въ тѣснотѣ, да не въ обидѣ". Какъ сдѣлать, чтобы на ограниченномъ пространствѣ всѣмъ было просторно и всѣ чувствовали себя свободными, чтобы безчисленныя людскія воли двигались по своимъ путямъ, не сталкиваясь и не стѣсняя одна другую...
   -- Убери свою мельницу, -- она закрываетъ мнѣ горизонтъ.-- говоритъ европейскій король мельнику, и тотъ отвѣчаетъ:
   -- Не уберу, ваше величество. Она находится въ кругѣ моей маленькой воли, а не вашей большой.-- И вотъ та самая сила, которая нѣкогда носилась надъ землей, какъ вихрь, сметая все передъ собой, осторожно обходитъ скромную мельницу, не рѣшаясь шевельнуть ея крыльевъ безъ воли ея маленькаго хозяина.
   Эта европейская формула, по словамъ пророка, "принижающая горы и поднимающая долы", захвативъ западъ, доплеснула до послѣднихъ убѣжищъ европейскаго востока, затопила Сербію, Румынію, Болгарію, Грецію, кольцомъ охватила Стамбулъ... Внѣ ея вліянія оставались два большихъ государства: турчинъ и мы...
  

X.

   Каждое вновь вступающее румынское министерство, излагая свою программу, непремѣнно обѣщаетъ "распространить на Добруджу блага представительнаго строя". Въ сущности это старое обязательство Румыніи, данное передъ присоединеніемъ Добруджи по берлинскому трактату, но Румынія не торопится внѣдрить выборное право въ низовьяхъ Дуная, да и Добруджа не очень требуетъ. Сила Добруджи въ ея степи, -- а степь болѣе внимательно вслушивается въ невнятный говоръ вѣтра на могилахъ прошлаго, чѣмъ въ опредѣленныя требованія отъ будущаго.
   На лѣвомъ берегу Дуная, немного повыше бойкой пристани Галаца (значитъ, не въ Добруджѣ, а въ коренной Румыніи), есть городокъ Браила, который наши называютъ Браиловымъ. Въ этомъ городѣ есть огромная "магала", сплошь занятая русскими стараго обряда. Нѣсколько лѣтъ назадъ я былъ въ этомъ городѣ съ однимъ моимъ знакомымъ, тоже русскимъ, давно живущимъ въ Румыніи. У него была опредѣленная цѣль: склонить земляковъ къ тому, чтобы они воспользовались принадлежащимъ имъ правомъ голоса на предстоящихъ выборахъ. Для этого онъ вступалъ въ переговоры съ болѣе развитыми и интеллигентными изъ браильскихъ обывателей. Тутъ было одно специфическое препятствіе: почему-то приходилось вносить 20 франковъ, чтобы въ первый разъ быть внесеннымъ въ избирательные списки. Объ эти 20 франковъ какъ-то спотыкалась рѣшимость русскихъ браиловчанъ, и они еще не пользовались своими элементарными гражданскими правами.
   -- Вамъ бы вотъ что, -- посовѣтовали намъ между прочимъ.-- Вамъ бы сходить къ Борису Егорову. Лицо видное и вліятельное. Ежели онъ подастся, -- за нимъ ужъ пхнутся и другіе.
   Борисъ Егоровъ принялъ насъ очень радушно. Это былъ еще не старый или только моложавый, кряжистый человѣкъ, въ каждомъ движеніи котораго чувствовалась привычка къ общему уваженію. Манеры у него были простыя и довольно привѣтливыя, въ глазахъ свѣтилась умная усмѣшка. Онъ угостилъ насъ чаемъ съ медомъ и много разспрашивалъ о Россіи. Самъ онъ былъ старообрядецъ и даже строитель противоокружническаго храма, но въ его разговорѣ и манерахъ не было обычной суровой и холодной сдержанности, а интересы его были, очевидно, шире и разностороннѣе однихъ вѣроисповѣдныхъ вопросовъ. Только все это задергивалось, какъ занавѣсью, лукавой усмѣшкой. Трудно было разобрать изъ-за этой усмѣшки, къ чему онъ относится съ враждой, къ чему съ сочувствіемъ...
   -- Выборы?-- сказалъ онъ, улыбаясь.-- Ну, такъ!... Первое -- плати 20 франокъ, запишутъ тебя... Второе: свои пойдутъ судачить, -- "изъ ряду выходитъ Борисъ Егоровъ... Прежде этого не было, наши въ этотъ марафетъ не мѣшались"...
   -- Ну, надо же когда-нибудь начинать...
   -- А для чего?
   И онъ впился въ говорившаго своими умными насмѣшливыми глазками. Мой спутникъ сталъ подробно и горячо доказывать, что отъ участія въ выборахъ все-таки можетъ быть польза, хотя бы въ интересахъ мѣстнаго населенія. Я смотрѣлъ на лицо Бориса Егорова. Онъ слушалъ внимательно, хотя и было видно, что все это для него уже не ново, что онъ все это уже обдумалъ и даже составилъ уже рѣшеніе... Но все же онъ выслушалъ до конца съ видимой благосклонностью и сказалъ:
   -- Ну... двадцать франокъ не деньги. Хлопотъ тоже немного, -- только и есть, что у Галацъ съѣздить. А у меня тутъ сыновья да зятья, да свояки. Посунемся усѣ -- кучка порядочная... А станутъ наши корить да смѣяться, я ужъ знаю, что отвѣтить.
   -- Что именно вы отвѣтите?-- заинтересовался я, замѣтивъ. какъ въ глазкахъ Бориса Егорыча забѣгали веселые огоньки...
   -- Сказать?
   -- Скажите.
   -- Вотъ видите: зашелъ разъ хохолъ у церкву. А хохлы, вы знаете, хитрые "до біса". Купилъ свѣчекъ, да и натыкалъ передъ разными иконами. А въ старыхъ церквахъ такъ бывало, что бѣса тоже на иконахъ писали. Въ уничижительномъ видѣ, положимъ, ну, все-таки былъ и онъ, проклятый. Вотъ мой хохолъ послѣднюю свѣчку взялъ, да чорту передъ самымъ носомъ и воткнулъ. Идетъ назадъ, люди его окликаютъ:-- "хохолъ, а хохолъ!" -- Що вамъ, каже, треба?-- "Ты погляди: кому ты свѣчку поставилъ?" -- Та кому жъ? Передъ иконой и поставилъ.-- "Да вѣдь она у тебя противъ чорта стоитъ какъ разъ... Сними поди".-- Онъ туда-сюда, -- кинулся будто снимать, а потомъ махнулъ рукой и говоритъ:-- "А нехай вже стоитъ, коли поставлена. Хто его, каже, знае, кому на томъ свѣтѣ попадешь у лапы"... ну, вотъ... Простите Христа ради, ежели моя сказочка не нравится?-- прибавилъ онъ, глядя на насъ вопросительно. Умный мужикъ понималъ, очевидно, что для интеллигентнаго русскаго человѣка въ "конституціи" есть что-то большее, что-то отъ "свободы" и, пожалуй, немного "отъ вѣры". Оскорбить онъ насъ не хотѣлъ.
   -- Такъ, значитъ, пойдете все-таки?
   -- Пойду. Такъ и доктору скажите. Двадцать франокъ не деньги... А кто его знаетъ... Видно, и въ самомъ дѣлѣ времена подходятъ другія. Не при турчинѣ.
   Кажется, онъ сдержалъ обѣщаніе, и въ ближайшіе выборы русская старообрядческая магала затеплила свою свѣчку передъ "конституціей"... Безъ энтузіазма, "безъ преувеличенныхъ надеждъ", съ тупымъ опасеніемъ или лукавой усмѣшкой сомнѣнія и недовѣрія.
   -- Ну, все-таки шагъ сдѣланъ! -- сказалъ мой спутникъ, -- когда мы шли по широкимъ улицамъ Браилы съ чистыми домиками и садами.-- А каковъ мужичокъ!?-- добавилъ онъ.
   -- Умница, -- отвѣтилъ я.
   -- Да, умница большая! И вѣдь дѣйствительно... Кто знаетъ, кому и сколько разъ на этомъ пути попадешься еще въ лапы...
  

XI.

   Въ 1897-мъ году мнѣ довелось прожить нѣсколько дней въ рыбачьемъ селѣ Кытерлезѣ, на южномъ дунайскомъ гирлѣ. Есть основаніе думать, что Кытерлезъ былъ опорнымъ пунктомъ, въ которомъ укрѣпились запорожцы прежде, чѣмъ выбить съ Дуная некрасовцевъ. Теперь это тихое село, на песчаной косѣ, омываемой гирломъ Дуная и взморьемъ, съ церковкой и съ рыбными ватагами, принадлежащими грекамъ. Одинъ изъ этихъ грековъ Яни Милану является настоящимъ владыкой Кытерлеза...
   Однажды я зашелъ на почту вмѣстѣ съ нѣсколькими рыбаками. Начальникъ почты, щеголеватый румынъ, отдавая мнѣ письма и газеты, приподнялъ свой форменный картузъ и любезно поздравилъ.
   -- Salutari domnu Korolenko! Вашъ императоръ далъ Россіи конституцію!
   Я засмѣялся. Это извѣстіе было для меня совершенно неожиданно. Только мѣсяцъ или полтора назадъ я выѣхалъ изъ Россіи, и никакой конституціей тамъ въ то время и не пахло...
   -- Это напечатано во французскихъ газетахъ.
   -- Посмотримъ, домнуле, что напечатано въ нашихъ, -- отвѣтилъ я, откланиваясь.
   Мои знакомые, рыбаки, были живо заинтересованы извѣстіемъ. Пройдя кучкой къ Дунаю, мы усѣлись на песчаномъ бугрѣ, и я вскрылъ газеты. Разумѣется, ничего даже похожаго на конституцію въ извѣстіяхъ русскихъ газетъ не было. Слухъ былъ просто выраженіемъ европейской увѣренности, что дальше намъ жить безъ конституціи невозможно, увѣренности, которой такъ или иначе суждено было современемъ оправдаться. Я прочиталъ всю газету и еще разъ пересмотрѣлъ ее, по требованію рыбаковъ, чтобы убѣдиться, что не пропустилъ чего-нибудь, хоть косвенно послужившаго поводомъ для слуха о конституціи. Ничего подобнаго не нашлось...
   -- Значитъ, -- брехня?-- сказалъ одинъ изъ рыбаковъ.
   -- Конечно.
   -- Ну, слава Богу, -- облегченно вздохнулъ онъ.
   -- Почему же?-- спросилъ я, удивленный этимъ непосредственнымъ отзывомъ.
   Онъ немного помолчалъ и отвѣтилъ:
   -- Якъ вже у Рассеи буде констытунція, то повынна Рассея пропасты.
   Это былъ человѣкъ толковый, любознательный и даже выписывалъ дешевую русскую газету. Одно время поддерживалъ связи съ соціалъ-демократической партіей въ Тульчѣ, но съ нею вышла у него какая-то размолвка.
   Оказалось, что о конституціи вообще кытерлезцы судили по румынскимъ порядкамъ, а нужно сказать правду, что румынская конституція поворачивается къ своей-то деревнѣ сторонами довольно непріятными. Добруджа даже номинально не пользуется еще избирательными правами, и кытерлезскіе рыбаки о смѣнѣ министерствъ и ихъ программъ узнаютъ только потому, что и у нихъ тогда обновляется весь составъ администраціи, начиная съ сулинскаго префекта и кончая кытерлезскимъ почтаремъ.
   -- Только одинъ функціонаръ успѣетъ насосаться, глядишь, -- уже присылаютъ новаго, голоднаго.
   -- Одинъ Антипа усе остается, -- пранически замѣтилъ другой.-- Этого не смѣнятъ.
   Г-нъ Антипа -- фигура наиболѣе значительная для рыбаковъ во всемъ конституціонномъ строѣ Румыніи. Это завѣдующій рыбными промыслами, фаворитъ всѣхъ правительствъ, либераловъ, какъ и консерваторовъ, который сдѣлалъ доходъ отъ рыбныхъ промысловъ. одной изъ важныхъ статей румынскаго бюджета. Надо сказать правду, что, ограничивъ хищническіе пріемы лова со стороны рыбаковъ, г. Антипа создалъ настоящую систему хищничества по отношенію къ рыбакамъ со стороны государства. А такъ какъ ни въ русской Киліи, ни въ Измаилѣ такихъ стѣсненій не было, и это знали румынскіе рыболовы, часто встрѣчающіеся съ русскими на рѣкѣ и въ морѣ, то естественно, что русское государственное устройство казалось имъ много лучше румынскаго.
   Я воспользовался этимъ случаемъ, чтобы навести разговоръ на вопросы политики, на мнѣніе о турчинѣ, на ожиданія отъ будущаго.
   О прошломъ мнѣніе было обычное: съ турчиномъ жить было можно: чиновники драли взятки, порой нестерпимыя, но именно потому и можно было жить, что брали взятки. Если станетъ ужъ очень невтерпежъ отъ меньшаго чиновника, -- дашь взятку большему, глядишь, и убрали.
   По сравненію съ этимъ прошлымъ, настоящее казалось кытерлезцамъ совершенно непривлекательнымъ: даже рыба, почуявъ какъ-то, что у людей стало плохо, перестала ловиться по прежнему. Какъ же быть въ ближайшемъ будущемъ?.. Мы перешли понемногу въ область мечтаній...
   Мечтали о томъ, чтобы злого Антипу убрали и назначили "добраго", и о томъ, какъ было бы хорошо, если бы вмѣсто грека Яни Милану вдругъ появился новый предприниматель, не менѣе богатый, но тоже добрый... Все это высказывалось вяло, тягуче и казалось такимъ же невнятнымъ и соннымъ, какъ плескъ воды на песчаной отмели...
   -- Усё не то!-- сказалъ вдругъ высокій рыбакъ, до сихъ поръ молча лежавшій на пескѣ...
   -- Ну, а какъ?-- повернулись къ нему.-- По твоему что же?..
   -- Все дѣло -- сказалъ онъ вдумчиво, -- у Букарештахъ. Развѣ Антипа можетъ самъ писать регламентъ?..
   -- А кто же пишетъ, какъ не онъ?
   -- Ну, пишетъ онъ... А утверждаетъ кто?
   -- Извѣстно, король...
   -- Ну... Ежели бы теперь такъ было...
   И рыбакъ заговорилъ, будто вглядываясь во что-то, постепенно возникающее въ его воображеніи.
   -- Ежели бы такъ... Чтобы намъ послать своихъ людей у Букарешты...
   -- Ну, и что?
   -- И чтобы могли они говорить со своей стороны... за насъ...
   -- Ну, ну?
   -- И чтобы никакого регламенту безъ нихъ не дѣлали...
   Слушатели видимо оживились...
   -- Вѣрно! Вотъ это вѣрно...
   -- Сигурно сказалъ.
   -- Таки правда!
   -- И чтобы, -- продолжалъ первый, -- усѣхъ такъ спрашивали: рыбалки за рыбалокъ, купцы нехай бы за купцовъ...
   -- Это вотъ былъ бы порядокъ...
   Закипѣлъ разговоръ, представлялись возраженія. Я только слушалъ, какъ черта за чертой, въ видѣ утопіи, возникали въ наивномъ разговорѣ основныя черты демократическаго самоуправленія. Рыбаки очень удивились, когда я сказалъ, что это и была бы та самая "констытунція", отъ которой, по ихъ мнѣнію, Рассея "повынна пропасты". Конечно, я не скрылъ, что такой "констытунціи" еще нѣтъ и въ Румыніи, что до нея еще далеко кореннымъ румынскимъ мужикамъ и рыбалкамъ, имѣющимъ якобы избирательныя права...
   У нашихъ ногъ бѣжала мутная думайская волна, такая же, какая встрѣчала ихъ прадѣдовъ, прибѣжавшихъ къ турчину искать своей казачьей воли... Вѣтеръ несъ со взморья тонкій бѣлый песокъ, невдалекѣ бабы били вальками бѣлье, и пріятные женскіе голоса пѣли какую-то печальную старую пѣсню... Пѣсня была, должно быть, о старинѣ, о казакахъ, о турчинѣ... И я съ своеобразнымъ чувствомъ прислушивался и къ этой пѣснѣ, и къ тому, какъ на пепелищахъ старинной казачьей воли сама собой, стихійно и самостоятельно зарождается идея новаго европейскаго демократическаго строя, чуждая до сихъ поръ и турчину, и нашимъ...
  

XII.

   Она ступила на турецкій и славянскій Балканъ впервые послѣ войны 1877 года. Турчинъ, разбитый и непріятно пробужденный отъ самодовольнаго фатализма, рѣшилъ привить себѣ европейскій строй, какъ талисманъ или магическое заклинаніе противъ грядущихъ катастрофъ. Но талисманъ пришелся не по вкусу падишаху и пашамъ, а народъ остался къ нему равнодушнымъ... Турецкій царь разогналъ депутатовъ, понявшихъ слишкомъ серьезно свою задачу, а иныхъ угналъ въ "отдаленныя мѣста" Малой Азіи. И затѣмъ у турчина осталось все по старому... на три десятилѣтія...
   Среди недавнихъ рабовъ шла усиленная прививка новаго политическаго міровоззрѣнія. Болгаріи пришлось пережить жестокій рецидивъ уже конституціоннаго рабства въ видѣ стамбуловщины, режима палочниковъ, дворцовыхъ переворотовъ. Сербія перестрадала Милана и Александра. И въ это время не разъ сербскому кмету казалось, что турчинъ былъ не хуже Милана, получившаго европейское воспитаніе на парижскихъ бульварахъ.
   Но все это закончилось. Европейская формула охватила кольцомъ Стамбулъ съ престоломъ великаго падишаха. Турчинъ спохватился, почувствовавъ, что опасность грозитъ его національному существованію, и могущество падишаха рухнуло сразу, какъ глиняная стѣна, подмытая водой... Но на новый строй обрушились и традиціи, и преступленія старой Турціи, и вотъ на европейскомъ юго-востокѣ совершается мрачная и величавая трагедія. Имперія османовъ, съ ея благороднымъ и симпатичнымъ народомъ, съ разнузданными и пьяными отъ власти пашами, съ ея противорѣчіями "простоты" и свирѣпости, терпимости и угнетенія, надменности и благодушія, лежитъ въ обломкахъ, и память ея еъ Европѣ "погибаетъ съ шумомъ".
   Я очень жалѣю, что мнѣ не пришлось поговорить теперь съ моими знакомыми на широкомъ Дунаѣ, съ которымъ связано такъ много смутлыхъ движеній славянской души. Что думаютъ они теперь о турчинѣ, о стамбульскомъ "большомъ царѣ", объ его недавнемъ волшебномъ могуществѣ и быстромъ паденіи, обо всемъ турецкомъ "патріархальномъ" строѣ? Сочувствуютъ ли славянамъ? Жалѣютъ ли "простяка" и "милягу" турчина, давшаго послѣдній пріютъ ихъ мечтаніямъ объ исконной полуанархической волѣ?
   Впрочемъ, развѣ "паши" живутъ только на Дунаѣ? Развѣ то же самое міровоззрѣніе не разлито въ той или другой степени по всему лицу огромной Россіи, еще не перестрадавшей своего великаго перелома? Развѣ не живетъ оно въ ничѣмъ не сдерживаемой власти русскихъ пашей, въ канцеляріяхъ городовъ и въ захолустныхъ, нахлобученныхъ соломенными крышами деревушкахъ?
   Трудно сказать, какія послѣдствія возникнутъ изъ великой катастрофы для балканскихъ народовъ. Можетъ быть, союзники, по славянскому обычаю, бросятся другъ на друга, разрывая на части добычу? Можетъ быть, гдѣ-нибудь въ Македоніи не разъ еще подъ игомъ новыхъ соплеменныхъ владыкъ вздохнутъ о турчинѣ, съ которымъ рѣзались не на животъ, а на смерть... Но, что бы ни случилось на Балканахъ, для насъ во всякомъ случаѣ въ турецкой катастрофѣ есть много поучительнаго и захватывающе интереснаго.
   До послѣднихъ годовъ въ Европѣ были двѣ авторитарныхъ державы: "турчинъ и мы".
   Теперь "турчинъ", не успѣвъ перестроиться по новому, съ трескомъ сходитъ съ европейской сцены. И, когда дымъ и пыль этой катастрофы улягутся, "мы" увидимъ себя въ положеніи знаменательномъ и до извѣстной степени новомъ.
   Турчина не стало, и мы одни стоимъ на рубежѣ Европы и Азіи, въ опасномъ колебаніи между невозвратимо погибающимъ прошлымъ, которое никогда не возвращается, и будущимъ, которое рождается съ такимъ трудомъ!..
  
   1913 г.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru