Короленко Владимир Галактионович
Над лиманом

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Из записной книжки путешественника).

  

В. Г. Короленко

Надъ лиманомъ.
(Изъ записной книжки путешественника).

   Полное собраніе сочиненій В. Г. Короленко. Томъ шестой
   Изданіе т-ва А. Ф. Марксъ въ С.-Петербургѣ. 1914

I.
"Некрасовскій корень" 1).

   *) Атаманъ Игнатій Некрасовъ, имя котораго часто упоминается въ этомъ очеркѣ, сподвижникъ атамана Булавина. Послѣ усмиренія булавинскаго бунта, Некрасовъ въ началѣ XVII столѣтія вывелъ за собой съ Дона казаковъ и поселился на низовьяхъ Дуная, въ Добруджѣ. Въ настоящее время потомки некрасовцевъ живутъ слободами подъ властью румынъ.
  
   Наша лодка тихо скользитъ по лиману...
   Весла мѣрно опускаются въ синюю, какъ будто загустѣвшую отъ зноя воду и такъ же мѣрно подымаются, сбрасывая съ себя серебристыя капли. Впереди за легкою дымкой, едва смягчающей переливы красокъ, виднѣется красивая цѣпь невысокихъ горъ. На одной изъ нихъ темнымъ вѣнцомъ рисуются развалины старинной генуэзской крѣпости.
   Лиманъ называется Reaselm (Рязельмъ), -- но наши соотечественники некрасовцы, издавна поселившіеся здѣсь, на гирлахъ Дуная, по плавнямъ и на равнинахъ Добруджи -- зовутъ его Разинымъ. Они говорять, будто Стенька Разинъ, въ одинъ изъ трудныхъ промежутковъ своей дикой карьеры, приходилъ сюда, бродилъ по этимъ берегамъ, мечтая устроить здѣсь свою вольную общину. Разумѣется, это только совпаденіе названій.
   На берегу, вдоль котораго, мимо рыбныхъ заводовъ, "скелей" и "киргановъ" {"Скеля" -- пристань-помостъ, ведущій отъ берега въ "киргану", зданію для солки рыбы.}, спокойно подвигается наша лодка -- раскинулось липованское село Сарыкіой. Село большое, -- "больше 600 нумеровъ", какъ выражаются селяне, -- все утонуло въ зелени. Хаты строены изъ чамура (земля, смѣшанная съ навозомъ, отрубями и соломой), выбѣлены чисто известкой, кое-гдѣ окна украшены синими разводами. По большей части на улицу глядитъ одно окно, -- двери и остальныя окна продѣланы во дворъ, крѣпко обнесенный заборами. Старая, "раскольничья" привычка, отъ которой не было причинъ отступаться при турчинѣ. Кое-гдѣ въ наружныхъ окнахъ видны желѣзныя рѣшетки.
   Живутъ сарыкіойцы "пространно" и, пожалуй, богато. Лошади у нихъ здоровыя, коровы сытыя, хлѣбъ жнутъ жнейками, а возятъ съ полей на "гарманы" такими огромными возами, что подъ вечеръ, когда я ѣхалъ сюда, мнѣ показалось, будто по дорогѣ на меня надвигается домъ. Кромѣ того, у сарыкіойцевъ есть рыбныя ловли въ лиманѣ и отличные виноградники. Въ иномъ русскомъ селѣ не пьютъ столько квасу, сколько сарыкіойцы выпиваютъ вина и пелену (вино, настоенное на полыни).
   Въ Сарыкіоѣ двѣ корчмы: одну арендуетъ болгаринъ Дмитрій, другую Рышканъ. Уже издалека слышится легкій виноградный запахъ, которымъ корчмы обвѣяны такъ же, какъ наши кабаки запахомъ сивухи. Передъ корчмой утоптанная площадка, слегка возвышающаяся надъ улицей. На площадкѣ столики и скамейки, а надъ столами и скамейками -- зеленыя тѣнистыя акаціи. Необыкновенно пріятное мѣсто. Поглядишь налѣво -- улица съ бѣлыми хатами и кудрявыми садами, а въ ея перспективѣ, точно изогнутый хребетъ дракона, синѣютъ вершины далекаго Махмудійскаго горнаго кряжа. Поглядишь направо -- глазъ пробѣгаетъ по такой же веселой улицѣ и падаетъ прямо въ лиманъ, который затѣмъ все точно подымается и подымается кверху, захвативъ своей колыхающейся синевой полнеба... И кажется: вотъ-вотъ море хлынетъ въ село... Грѣетъ теплое южное солнце, вѣетъ теплый вѣтеръ, то и дѣло стучатъ по столамъ кружки, и два молодыхъ болгарина проворно шмыгаютъ съ "полъ-оками" свѣтлаго, холоднаго вина. Есть, конечно, горькая нужда и въ Сарыкіоѣ. Но и самая нужда какая-то чистенькая и прибранная, не лѣзущая въ глаза рванью и растрепанными крышами...
   Въ первый разъ я былъ въ этомъ селѣ года четыре назадъ, но тогда попалъ не совсѣмъ удачно. Пріѣхалъ я съ русскимъ докторомъ изъ Тульчи, человѣкомъ необыкновенно популярнымъ въ Добруджѣ. Занесенный сюда тѣмъ же вѣтромъ, который гналъ съ незапамятныхъ временъ на Синій Дунай столько русскихъ людей, "шукавшихъ" кто счастья, кто воли, а кто и вѣры, докторъ бродилъ въ молодости по заливу съ рыбацкой артелью, въ качествѣ ея атамана, и еще къ этому времени относятся его знакомство и дружба съ сарыкіойцами.
   Теперь его пріѣзду очень обрадовались многочисленные пріятели, а такъ какъ, вдобавокъ, недавно кончили сборъ винограда, и былъ праздникъ, то въ Сарыкіоѣ проснулось внезапно "старинное гостепріимство" -- добродѣтель чрезвычайно свирѣпая и опасная. Сначала мы сидѣли подъ акаціями у Рышкана, пили бѣлое вино и горьковатый пеленокъ. Потомъ насъ повели до избамъ. Въ домахъ подносили вино, пироги и рыбу. Хозяйки кланялись, хозяева угощали и обижались отказами. Потомъ хозяева присоединялись къ намъ, и точно лавина, выростающая на пути, вся наша компанія перекатывалась дальше. Въ избахъ стоялъ только нестройный веселый гулъ, чавканіе, отрывочныя и мало понятныя рѣчи. На улицахъ сторожили нашъ выходъ, во дворахъ впередъ ставили самовары... Отъ этого гостепріимства я скоро почувствовалъ что-то похожее на предсмертную тоску и, узнавъ отъ доктора, что эта процедура едва ли можетъ закончиться ранѣе слѣдующаго утра, запросилъ пощады. Жизнь какъ-то сразу потеряла въ моихъ глазахъ всю свою цѣну, и даже чудесная рамка Сарыкіоя, съ синимъ лиманомъ и жемчужною цѣпью горъ на другой сторонѣ -- опостылѣла до послѣдней степени. Мнѣ казалось, что на каждой горѣ закипаетъ по самовару, а отъ лимана пахло ухой и яичницей.
   Сарыкіойцы сначала немного обидѣлись и даже начинали слегка шумѣть... Но докторъ рѣшительно стукнулъ кулакомъ по столу, -- и они уступили. Было извѣстно, что онъ не чтитъ многихъ священныхъ обычаевъ, и ему это прощалось... .
   -- Ну счастливо, господинъ, -- говорили мнѣ сарыкіойцы, гурьбой провожая насъ къ повозкѣ. -- Поѣдете въ Рассею, -- скажите "нашимъ", какъ мы тутъ живемъ.
   -- Вотъ наша церква... видѣли?
   -- Двѣ церквы у насъ. Бѣлокриницкая и безпопская.
   -- Не безпопская. Говори: бѣглаго священства. Безпопская на турецкой магалѣ, у Тульчѣ...
   -- Все одно -- нѣтъ попа, такъ безпопская.
   -- Сбѣжалъ!-- насмѣшливо замѣтилъ кто-то, но другой, пополитичнѣе, тотчасъ же прибавилъ, прекращая готовый возникнуть между двумя "вѣрами" споръ:
   -- Звонъ имѣемъ. Жалко, не остались до завтра, -- звона нашего не слышали.
   -- При турчинѣ, и то звонъ имѣли. На Дунаѣ слободно..
   -- Намъ и турчинъ ничего! Жили, слава Богу, и при турчинѣ.
   -- Что жалиться! И рамунъ тоже ничего. Подати ты ему заплатилъ, остальное либеръ... Конститунцыя!
   -- Точно такъ. Намъ и турчинъ ничего былъ, и рамунъ ничего. Ты до ево хорошъ, и онъ до тебя хорошъ. Не зачипаеть...
   Но теперь, когда, черезъ четыре года, я опять посѣтилъ Добруджу и завернулъ въ Сарыкіой, принявъ всѣ мѣры къ тому, чтобы не подвергаться опасному общественному гостепріимству, настроеніе сарыкіойцевъ было уже не такъ благодушно...
   Румынъ сталъ сильно "зачипать" нашихъ соотечественниковъ надъ Дунаемъ.
   Вчера, когда я ѣхалъ по дорогѣ къ Сарыкіою, на-встрѣчу мнѣ попалась толпа, представлявшая странное, нѣсколько даже прискорбное зрѣлище. Пятнадцать румынскихъ конныхъ жандармовъ ѣхали верхами, держа въ правой рукѣ на вѣсу по заряженному ружью. А въ серединѣ этого воинственнаго кольца шествовали около 20 человѣкъ сарыкіойскихъ обывателей. Солнце жгло побѣдныя русыя головушки, а изъ-подъ ногъ подымалась густая, летучая пыль, облѣплявшая потныя лица и мокрыя жилетки. Мой возница хохолъ Лукашъ свернулъ въ сторону каруцу и провожалъ зрѣлище своими черными задумчивыми глазами... Трудно было угадать ихъ выраженіе: любопытство или усмѣшка? Сочувствіе или злорадство?.. Встрѣчались по дорогѣ болгаре, молдаване, попадались татары и турки въ красныхъ фескахъ, всѣ оглядывались и ѣхали дальше, не выражая ни вражды, ни сочувствія... Дѣло, за которое вели въ Бабадагъ сарыкіойскихъ липованъ, видимо, не задѣвало ничьихъ интересовъ. Это было ихъ собственное "липованское" дѣло.
   -- Что это такое? -- спросилъ я у Луки.
   -- Воспы не хотять прищепливать. А румынъ судить да амендуеть (штрафуетъ), а кому амендъ платить нечѣмъ, сажаеть въ тюрьму, -- отвѣтилъ онъ спокойно, опять выводя лошадей на дорогу... За нами по широкому шляху туча пыли двигалась въ направленіи къ Бабадагу...
   Послѣ этого, поздно вечеромъ мы пріѣхали въ Сарыкіой. Пришлось довольно долго стучать въ ворота, пока ихъ, наконецъ, открылъ самъ хозяинъ, Иванъ Гавриловъ. Это былъ человѣкъ необыкновенной толщины, но бодрый и крѣпкій. Надъ необъятнымъ туловищемъ и круглыми плечами сидѣла небольшая голова съ чертами очень толстаго младенца и маленькими, веселыми, лукавыми глазками... Онъ принялъ меня очень радушно и устроилъ постель на почетномъ мѣстѣ, т. е. въ душной комнатѣ на широкой кровати съ периной и пологомъ. Но подъ этимъ радушіемъ все-таки чувствовалась нѣкоторая озабоченность и какъ будто дурное расположеніе духа.
   -- Что это у васъ въ селѣ, неспокойно? -- спросилъ я.
   -- Нѣтъ! Чего неспокойно, все слава Богу.
   -- А куда же повели столько народу?
   -- Куда повели! У Бабу, у острогъ! Что ты съ дураками будешь дѣлать!.. Безпопскіе это. Обмерзѣли уже и правительству.
   И, внезапно закипѣвъ, толстякъ безпокойно задвигался на мѣстѣ и заговорилъ съ неожиданной горячностью:
   -- Воспы не прищеплюютъ, записываться не хотятъ... Судите сами, -- чего имъ еще нужно: насчетъ религіи румынъ не стѣсняетъ, -- молись, какъ хочешь. Дитенковъ учи по своему, только онъ желаетъ, чтобы по румынски тоже знали. Ну, что еще надо? А они супротивничаютъ... Повѣрите вы: есть которые уже по 300 и 400 франокъ аменду платили. У острогъ по второму разу идуть...
   -- И много такихъ?
   -- Много. Вотъ у насъ двѣ церквы. Одна бѣлокриницкая, наша. Мы, значыть, приняли архіепископа Амвросія... называется австрійская іерархія. Номеровъ двѣсти насъ. Имѣемъ священника. Онъ у насъ все дѣло ведетъ и метрики пишетъ... Отчего не писать? Ну, скажите вы мнѣ, пожалуйста!
   -- А другіе?
   -- А тѣ по бѣглому священству. Лѣтъ по десяти поповъ не имѣютъ, потомъ сманютъ выпиваку какого-нибудь изъ Рассеи... Онъ пріѣдетъ, дѣтей покрестить, отцовъ съ матерями повѣнчаеть... Опять нѣтъ никого... Етые вотъ и бунтуютъ. Ихъ противъ насъ тутъ вдвое. Номеровъ ста четыре... Покою не даютъ...
   -- Да вамъ-то, Иванъ Гавриловичъ, что же?.. Васъ вѣдь не трогаютъ...
   Онъ заскребъ въ головѣ, и его лицо еще болѣе напомнило толстаго младенца...
   -- Да вѣдь жалко, -- сказалъ онъ. -- Какъ бы то ни было, -- тотъ же корень... Некрасовскій...
   Онъ плюнулъ съ негодованіемъ и пожелалъ мнѣ доброй ночи...
   -- Такъ вамъ, значить, на утро лодью?... У Ераклею хотите? Старую крѣпость смотрѣть?
   -- Да, если можно, Иванъ Гавриловичъ.
   -- Чего не можно! Усе можно... Спите съ Богомъ.
  

-----

  
   На другой день послѣ ранняго обѣда наша лодка скользила по тихимъ водамъ лимана. Мимо насъ мелькали виноградники, сбѣгавшіе къ самой водѣ, за ними изъ-за зелени привѣтливо выглядывали бѣлыя стѣны хатокъ. Потомъ "шпилекъ" (мысъ) прогоняетъ насъ вглубь лимана, и скоро свѣжая зелень высокой плавни скрыла село отъ нашихъ глазъ.
   День былъ чудесный, лодка тихо покачивалась при ударахъ веселъ, лиманъ шевелился кругомъ, какъ живой... Вдали чувствовалось спокойное колыханіе томной бирюзовой глади.
   Насъ въ лодкѣ было пять человѣкъ и четыре вѣры. Въ серединѣ, на лавочкѣ сидѣлъ Иванъ Гавриловъ и его зять, такой же толстый, одѣтый въ такую же косоворотку, такъ же подпоясанный подъ грудью гайтаномъ, изъ-подъ котораго горой выступалъ толстый животъ. На головахъ у нихъ были маленькія круглыя шляпенки, на ногахъ -- туфли-отопки. На первый взглядъ этихъ липованскихъ богатырей можно было принять за близнецовъ, но зять Игнатъ былъ моложе, и лицо у него было нѣсколько другого типа: правильныя черты, окладистая борода, выраженіе сдержанное и спокойное. Иванъ Гавриловъ былъ человѣкъ сравнительно рыхлый, необъятная фигура Игната точно отлита изъ чугуна. Чувства тестя прорывались легко и бурно. Игнатъ былъ тактиченъ и сдержанъ. Оба они -- бѣлокриницкіе. Игнатъ состоитъ старостой при церкви и пользуется большимъ вліяніемъ въ своемъ приходѣ.
   На передней лавочкѣ за веслами сидѣли два мужика, безъ шапокъ и босые. Мы уже садились въ лодку, на скелѣ, когда они выступили, какъ-то осторожно оглядываясь, изъ-за деревянныхъ зданій рыбнаго завода и попросились съ нами "на той берегъ". Иванъ Гавриловъ посмотрѣлъ на улицу, по которой только-что промелькнула какая-то фигура въ пиджакѣ, вѣроятно, кто-нибудь изъ румынской сельской администраціи, -- потомъ на смиренныя фигуры просителей... Въ его глазахъ засверкалъ насмѣшливый огонекъ, и готова была сорваться какая-то ѣдкая острота, когда его зять сказалъ спокойно:
   -- Садитесь... Намъ что!.. Вы на "гарманъ" {Гарманъ -- токъ для молотьбы.} что ли?
   -- То-то вотъ. Намъ бы только догарманить... Сами знаете...
   -- Разумѣется, знаемъ... Дѣло понятное...-- опять такъ же спокойно сказалъ Игнатъ.-- Садитесь.
   Оба мужика безъ дальнихъ разговоровъ сѣли прямо къ весламъ, какъ будто по безмолвному договору. Это были "супротивники" изъ бѣглопоповской части Сарыкіоя, вѣроятно, тоже подлежавшіе отправкѣ въ Бабадагъ. Они скрылись, чтобы докончить уборку хлѣба.
   Рядомъ со мною сидѣлъ такой же "простецъ", тоже безъ шляпы, только одѣтый аккуратнѣе и чище. Густая шапка кудрявыхъ волосъ, съ красивой серебристой просѣдью, защищала его голову отъ жаркихъ лучей солнца. Онъ сидѣлъ неподвижно, положивъ руки ладонями на колѣняхъ и глядя передъ собой остановившимся и страннымъ взглядомъ. Маленькая бородка клиномъ тоже сильно серебрилась, черты лица были правильны и пріятны, только въ выраженіи сжатыхъ губъ и въ морщинѣ между бровями виднѣлось что-то горькое. Казалось, онъ вглядывался своими мечтательными глазами въ какую-то мысль, мучительную и неясную, и успѣлъ состариться съ этой мыслью.
   Это былъ безпоповецъ, пріѣхавшій въ Сарыкіой по какому-то дѣлу. Дѣло было свое, "безпопское", и его не разспрашивали...
   Наконецъ, у руля на кормѣ сидѣлъ молодой еще человѣкъ въ соломенной шляпѣ, изъ-подъ которой на лобъ падали завитками русые кудри. Свѣтлая борода клиномъ удлиняла его лицо съ большими умными глазами, глядѣвшими спокойно и немного себѣ на умѣ. Это былъ Иванъ Гордѣевъ, сынъ бѣглопоповскаго дьячка и начетчика, державшаго въ рукахъ дѣла бѣглопоповской части Сарыкіоя, какъ Игнатъ -- бѣлокриницкой.
   Молодой Гордѣевъ представлялъ собою типъ, довольно распространенный теперь среди "древле-православнаго" населенія и въ нашемъ отечествѣ. Воспитанный начетчиками на "старыхъ книгахъ", онъ успѣлъ какъ-то познакомиться съ свѣтской литературой, и это сразу сдѣлало его равнодушнымъ къ тонкимъ діалектическимъ вопросамъ, поглощающимъ всю умственную жизнь его среды. Онъ читаетъ техническія книги, интересуется газетами и водитъ дружбу съ бѣлокриницкими, спокойное и умѣренное настроеніе которыхъ ему, видимо, болѣе по душѣ, чѣмъ воинствующее ожиданіе антихриста.
   Но все это ему приходится держать про себя: всѣ существенные интересы Ивана Гордѣева все-таки въ прежней средѣ, которая и безъ того уже "блазнится" и смотритъ косо на сына своего воротилы, чувствуя, что онъ уже чужой, хотя ничѣмъ этого не проявляетъ. Это деликатное положеніе требуетъ много выдержки, и мнѣ не въ первый уже разъ приходилось видѣть въ старообрядческой средѣ такой же взглядъ умныхъ глазъ, задернутыхъ какъ будто завѣсой и высматривающихъ изъ-за нея чутко и осторожно. Съ годами въ этомъ взглядѣ накопляется что-то непріятное... Необходимое лицемѣріе не проходитъ даромъ.
   Настроеніе въ нашей лодкѣ было какое-то сдержанное. Чувствовалось, по крайней мѣрѣ, между "тремя вѣрами" (если не считать меня) не мало несведенныхъ счетовъ и взаимнаго раздраженія...
   Гребцы сильно ударили веслами и потомъ опустили ихъ вдоль бортовъ. Лодка тихо вошла въ узкій рукавъ плавни. Одинъ изъ нихъ обтеръ рукавомъ потъ на лбу.
   -- Что, много еще кончать на гарманѣ?-- спросилъ у него Игнатъ.
   -- На недѣлю еще осталось... Эхъ, какъ-бы-нибудь...
   И, оглянувшись растерянно кругомъ, онъ опять взялъ весло и прибавилъ, сплевывая на руку:
   -- Стѣсненіе пошло, братіе... Лютое стѣсненіе. При турчинѣ того не было...
   -- При ту-урчинѣ, -- насмѣшливо сказалъ толстякъ Иванъ Гавриловъ.-- Ишь чего захотѣлъ: турчина ему верни.
   -- Это правда, -- поворачивается онъ ко мнѣ, и его круглое полное лицо съ вздернутымъ носомъ расплывается въ такую широкую улыбку, что даже на подбородкѣ, плохо прикрытомъ жиденькой бороденкой, появляется ямка, какъ у peбенка.-- Турчина, бывало, какъ хотишь, такъ и обманешь... Сдѣлаешь чего-нибудь -- сейчасъ къ нему, да и заплачешь. Ахъ, ехвендій, я бѣдный человѣкъ, такъ и такъ... да лиру ему у руку... Ну, и дѣлу конецъ!
   -- Податя теперь...-- сказалъ одинъ изъ гребцовъ:-- скотина роговая ходила вольно... Только, бывало, за свинью отдай три лева...
   -- Свинью дюже онъ не уважалъ.
   -- Ну, не скажи ты насчетъ роговой скотины, -- спокойно вмѣшался Игнатъ.-- Бралъ и онъ на косѣ за роговую скотину. А на твоей землѣ и рамунъ не возьметь...
   -- Нѣтъ, не бралъ...
   -- Бралъ, зачѣмъ дурно говорить?.. А не заплатишь, -- тоже судить бывало...
   -- Судъ вовсе былъ слабой, -- весело заговорилъ опять Иванъ. -- Кто до него первый заскочилъ, да лиры хоть три бакшишъ сунулъ, тотъ и правъ. Одинъ побилъ другого, такъ что даже и ноги отшибъ. Той лежить, а этой бѣжить. Прибегъ до каймакана: "Ой, ехвендій. Мене такой человѣкъ побилъ до смерти..." -- "А гдѣ онъ?" -- "На дорогѣ лежить!" Сейчасъ посылаетъ принести этого человѣка. -- "Ты, собака, зачѣмъ человѣка убилъ!" А на то не глядитъ, что убитый самъ прибѣгъ, а этого на рукахъ заптіи принесли.
   -- У рамуна судъ правильнѣе, -- говоритъ опять Игнатъ безпристрастнымъ тономъ. Замѣтно, что бѣлокриницкіе относятся къ "рамуну" спокойнѣе и доброжелательнѣе. Бѣглопоповцы -- съ большимъ раздраженіемъ...
   -- Тоже и турчинъ озоровалъ много...-- прибавляетъ Игнатъ.-- Много у его этого озорства было...
   -- Особливо какъ русскій царь сталъ наступать на турецкаго, -- говоритъ Иванъ...-- Тутъ вся азіятчина поднялась, какъ хмара... и курдъ, и албанесъ, и черкесъ, всякая, словомъ сказать, урвань, все одно, какъ тая саранча. Ну, мы тогда свое село шанцемъ окопали, калавуры держали, думали, и намъ войну сдѣлаетъ. А не сдѣлалъ. Есть тутъ, километра съ четыре отъ насъ -- деревнюшка молдаванская. Тую пограбилъ чисто. Прибѣгли къ намъ молдавана: "помоги, кажуть, Игнатъ-казакъ! Черкесъ набѣжалъ". Мы, человѣкъ со сто, сѣли на коней, айда, какъ на пожаръ. А черкесы возы накладываютъ. Увидали насъ, кричать: "Зачѣмъ Игнатъ пришелъ? Смотри, липованъ, за своя хатка!" Значить, мы васъ не трогаемъ, и вы не у свое дѣло не лѣзьте. Ну, мы повернули да назадъ.
   -- Такъ и ограбили молдавань?
   -- Пограбили. Убить никого не убили. Болгаръ, правда, порѣзали-таки не мало. Руснаковъ (хохловъ) тоже кое-гдѣ попортили. А къ намъ, бывало, подъѣдеть подъ шанецъ, вертится на конѣ, какъ той комаръ, и кричитъ: "не бойся, липованъ, твоя не тронемъ". Болгаръ послѣ, какъ русскіе войски Тульчу заступали, хуже лютовалъ...
   Лодка дѣлаетъ поворотъ, и мы выплываемъ на чистое мѣсто, у самаго берега. Баги (виноградники) кончились, пошло жнивье, на выпуклой косѣ желтѣютъ нивы, виднѣется стогъ, около стога расчищенъ токъ и начата молотьба. Но работа брошена недоконченной. Кругомъ ни души, надъ раскиданными для молотьбы снопами, важно озираясь, стоитъ огромный аистъ и скачутъ суетливыя вороны и галки.
   -- Это чей гарманъ?-- спрашиваетъ Иванъ.-- Для чего не работаютъ?
   -- Родіона, -- угрюмо отвѣчаетъ черный гребецъ. -- Только принялся съ сыномъ молотить, а ихъ и взяли.
   Лодка опять уплываетъ въ извилину плавни, гарманъ скрывается отъ глазъ, но воспоминаніе о грустномъ зрѣлищѣ даетъ новое направленіе мыслямъ.
   Мнѣ невольно вспомнилась вчерашняя картина -- толпа сарыкіойскихъ узниковъ и равнодушныя лица румынскихъ солдатъ: ни злобы, ни возбужденія, присущаго усмиренію бунта!.. Не было ни выстрѣловъ, ни борьбы, ни сопротивленія! Скромный господинъ въ сѣромъ костюмѣ прочиталъ протоколъ и постановилъ рѣшеніе за непрививку оспы... И придунайская, вольница чувствуетъ, что это рѣшеніе сильнѣе всей турецкой урвани, которая налетала, какъ буря, и какъ буря исчезала. Современное государство смыкается кругомъ, неодолимое и сильное, -- то самое, отъ котораго они убѣгали съ Игнатомъ Некрасовымъ въ эти опасныя и пустынныя степи.
   И что всего хуже, -- это сила роковая, стихійная, почти пассивная. Потомки атамана Некрасова чувствуютъ себя, точно на островѣ, со всѣхъ сторонъ охваченномъ волнами все приливающаго новаго государственнаго уклада...
   -- Что же у васъ будетъ дальше? -- спрашиваю я, чтобы нарушить тяжелое молчаніе.
   -- А что будетъ!-- раздраженно прорывается экспансивный Иванъ.-- Мы, бѣлокриницкіе, подчиняемся, приняли и воспу, завели и книги.
   -- Ваше дѣло, -- холодно говоритъ гребецъ.
   -- А вы обмерзѣли уже и намъ, и правительству. Что вамъ надо, хоть и отъ рамуна? Что онъ вамъ вѣру стѣснилъ, крестъ отнялъ?.. Чего вы шукаете? Вамъ надо, чтобы васъ рамунъ сослалъ отсюдова!
   -- Куда онъ насъ сошлетъ? Его здѣсь не было, а мы уже были.
   -- Мало ли что! Все-таки царскій указъ надо исполнять. У нихъ король -- все одно, что царь...
   Я сижу близко отъ сына бѣглопоповскаго начетчика и обращаюсь къ нему съ вопросомъ объ оспѣ. Онъ кинулъ быстрый взглядъ... Вопросъ ставилъ его въ неловкое положеніе, но онъ все-таки принялъ вызовъ.
   -- Видите, господинъ, -- отвѣтилъ онъ съ полной объективностію:-- насчетъ воспы говорится...
   -- А у тебя прищеплена?-- ядовито перебилъ Иванъ, уставившись въ него своими маленькими сверкающими глазами.
   -- Обо мнѣ нѣтъ рѣчи!.. Воспа, господинъ, признается за печать антихриста. Въ соборникѣ Ипполита, папы римскаго, говорится, что антихристъ будетъ ставить свои печати, подъ видомъ, какъ бы для болѣзни.
   -- Не для болѣзни, неправда, -- горячо возразилъ Иванъ, -- а сказано, что придетъ скудость и будетъ подманивать раздачею хлѣба...
   -- То особо, а также и подъ видомъ болѣзни...
   Иванъ Гавриловъ посмотрѣлъ на говорившаго долгимъ загорѣвшимся взглядомъ. Какое-то неосторожное полемическое словцо готово было сорваться по адресу лицемѣрнаго защитника антихриста, но тотъ не смутился и продолжалъ:
   -- Ну, правда, это дѣло, насчетъ антихриста, темное. Оный же Ипполитъ въ концѣ книги пишетъ, -- что, говорить, братіе мои, и самъ я насчетъ времени антихристова пришествія весьма опасаюсь вамъ объяснить. Что будетъ, то ужъ это вѣрно: будетъ!.. А какъ его признать, по какимъ предметамъ, то это очень трудно...
   -- Пришелъ уже, -- мрачно буркнулъ гребецъ. -- Не надо намъ его. А станеть нудить, -- опять за море ускочимъ.
   -- За море ты ускочишь, -- передразнилъ Иванъ. -- За моремъ не тое же самое? На Майносъ сколько тысячей съ Игнатомъ ушло, а теперь мужчинъ, говорять, осталось съ шестьдесятъ, да бабъ сотни двѣ! Да и тамъ, сказываютъ, теперь турчинъ налоги наложилъ и народъ у себя пишетъ... Тоже за умъ взялся, какъ и прочіе короли... Образовался уже и турчинъ... За море вы ускочите! Тьфу! съ этимъ народомъ говорить, и то обмерзѣеть!
   И онъ съ досадой плюнулъ въ воду залива...
  

-----

  
   Въ лодкѣ, водворилось молчаніе. Невдалекѣ тяжело взлетѣла утка и скрылась, прежде чѣмъ Игнатъ успѣлъ схватиться за ружье. Вершина Енисалейской горы съ развалинами продвинулась надъ линіей камышей, лодка вошла опять въ широкое пространство.
   -- Дай ружье, -- сказалъ Иванъ.
   -- Чего ты?
   Ивалъ всталъ въ лодкѣ, широко раздвинувъ ноги. На серединѣ заводи безпечно проплывалъ большой черный бакланъ. Птица эта никуда негодная, но экспансивный липованинъ хотѣлъ дать исходъ накопившейся въ немъ досадѣ. Рѣшительный тонъ чернаго бѣглопоповца и молчаніе остальныхъ дѣйствовали на него, повидимому, раздражающе и сильно: подъ ними чувствовался невысказанный укоръ за отступничество. Недаромъ и отецъ Ивана Гаврилова, и самъ онъ когда-то былъ въ "этой же вѣрѣ". Не изъ-за нея ли ушелъ изъ Россіи Игнатъ Некрасовъ, не передъ этими ли все наступавшими признаками мірского государственнаго уклада отступалъ все дальше "игнатовскій корень", снимаясь сначала изъ Россіи, изъ Стародубщины и съ тихаго Дона, а потомъ и съ благословенныхъ дунайскихъ равнинъ, переселяясь въ невѣдомую и гибельную "Надолію"...
   И вотъ, теперь умѣренные его потомки "престали отъ "брани" и мирятся съ новымъ укладомъ. Румынъ не тѣснитъ ни языка, ни вѣры, это правда; его учрежденія проникнуты національной и вѣроисповѣдной терпимостью; въ его школѣ ребенокъ иновѣрца не учится чуждой религіи, онъ не мѣшаетъ никому учить его своей. Онъ требуетъ только минимальныхъ познаній также о божіемъ мірѣ, знанія "гражданской" грамоты и соблюденія общихъ мѣръ безопасности. Но "игнатовскій корень" чувствуетъ, что этотъ спокойный приливъ самоувѣренной государственности и культуры -- гораздо опаснѣе. Это -- сама "сила вещей" и, признавая ея законность, -- тѣмъ самымъ приходится осудить все прошлое, съ его упорнымъ противленіемъ...
   По этой причинѣ, бѣдный бакланъ долженъ былъ погибнуть. Всѣ слѣдили за участію птицы, безпечно продвигавшейся межъ двухъ стѣнъ камыша. Грянулъ выстрѣлъ. Дробь взрыла воду кругомъ, но бакланъ, оглянувшись, снялся съ мѣста и неторопливо полетѣлъ надъ плавней. Стрѣлокъ посмотрѣлъ на всѣхъ, сконфуженный и какъ-то забавно удивленный.
   -- Не попалъ?-- спросилъ онъ почти жалобно.
   -- Какъ не попалъ? Видѣли, кругомъ вода вскипѣла. И спереду, и сзаду, и съ боковъ...
   -- А летить...
   -- Летить ровно. Не пострѣленъ.
   -- Ну, значить ему жить!..
   -- Счастливый значить. Хоть ты въ него сто разъ пали, ему ничего.
   Всѣ провожаютъ "счастливаго баклана" почтительнымъ взглядомъ, какъ существо, отмѣченное перстомъ судьбы... По сторонамъ лодки тихо шелеститъ камышъ, и вода морщится на поверхности. Изъ-за плавни на поворотѣ опять внезапно показывается вершина горы съ величавыми развалинами. Занятый разговорами, я какъ-то потерялъ ее изъ виду, и теперь, совсѣмъ близкая и выросшая высоко къ синему небу, она какъ-то неожиданно для насъ всѣхъ заглянула съ своей высоты въ затишный уголокъ, по которому скользила наша лодка.
   -- Ераклея, -- сказалъ рулевой.
   -- Чудное дѣло, зачѣмъ этому народу потребовалось поставить ее тутъ, надъ лиманомъ?
   -- А вотъ видишь ты, -- отвѣтилъ Игнатъ.-- Старики сказывали, что тутъ когда-то было гирло. Дунай мимо Бабы подавался у море. Мой отецъ разсказывалъ: когда-то, въ старое время, подошелъ изъ моря вонъ туда, къ Портицѣ чужестранный корабль съ мореходцами. Спустили они лодку и пытаютъ у рыбалокъ: гдѣ тутъ есть Портица? -- Эта самая, говорятъ рыбалки.-- А какъ намъ у Бабу-городъ кораблемъ пройтить? У насъ есть старые планты, и тѣмъ плантамъ уже 260 лѣтъ. Такъ на ихъ тутъ обозначаетъ Нортица, и отъ нея ходъ дунайскимъ гирломъ у Бабу и выше въ дунайскіе города.-- Ну, -- говорить рыбалка имъ, -- теперь тутъ не то что корабль вашъ, и наша лодочка у Бабу не проталапается.
   -- Такъ оно и было, вѣрно. А теперь тутъ сталъ лиманъ, и плавня рыночками поросла, а къ Бабѣ пошло озеро. Тутъ, значить, прежде Дунай проходилъ.
   Это объясняетъ странное присутствіе развалинъ въ глубинѣ непроходимаго лимана. Старые остовы стѣнъ какъ будто сторожатъ умершее и никому не нужное гирло... Всѣ задумались. Весла тихо взламывали спокойную, стоячую воду... Сквозь молчаніе дремлющаго лимана какъ будто раскрылась какая-то завѣса, а изъ-за нея на одно мгновеніе выглянуло на насъ давнее прошлое... Высится крѣпость... стоятъ на стѣнахъ невѣдомые воины, и давно исчезнувшія волны плещутся въ берегъ, и давно истлѣвшіе корабли съ тяжелыми и странными парусами плывутъ мимо, и мореходцы обмѣниваются съ крѣпостью непонятными сигналами... Плавня съ шепчущими камышами вся наполняется образами прошлаго...
   Въ лодкѣ послышался глубокій вздохъ.
   Это вздохнулъ безмолвно сидѣвшій до сихъ поръ курчавый старикъ съ руками на колѣняхъ, глядѣвшій впередъ своимъ мечтательнымъ взглядомъ. Все время, пока въ лодкѣ разговаривали и спорили, пока горячился Иванъ Гавриловъ и черный бѣлопоповецъ кидалъ свои сердитыя реплики, онъ молчалъ и, повидимому, думалъ все объ одномъ и томъ же предметѣ. Теперь, когда лодка была уже близка къ цѣли и на насъ надвигались близкіе уступы горы съ виноградникомъ, онъ безпокойно задвигался на мѣстѣ, выраженіе его лица стало еще прискорбнѣе, и онъ сказалъ, не глядя ни на кого въ частности (видимо, однако, онъ возлагалъ какія-то надежды на меня, заѣзжаго ученаго человѣка):
   -- А что... сказываютъ... есть еще гдѣ-то настоящій Некрасовъ?..
   -- Что тебѣ... У Майносѣ и есть настоящій, -- отвѣтилъ Иванъ.
   -- Нѣтъ... той принялъ амвросіанскихъ поповъ... будто дальше, въ Надоліи... Не то у Сирійскомъ царствѣ... Гдѣ-то, сказываютъ, живетъ настоящій...
   -- Едва ли, -- отвѣчаю я, чувствуя, что, не глядя на меня, онъ мнѣ адресуетъ этотъ вопросъ.
   -- А насчетъ вѣры... какъ теперь у Рассеѣ?..
   -- Знаешь самъ, какъ у Рассеѣ... Чего пытаешь? -- буркнулъ Иванъ и опять съ досадой плюнулъ въ лиманъ...
   Водворилось молчаніе. Было слышно, какъ вода стоячей плавни тихо булькаетъ на носу лодки. Глаза старика все съ тою же печалью глядѣли въ пространство.
   -- Есть... правильный-те законъ Господень, -- сказалъ онъ наконецъ своимъ старческимъ голосомъ. -- Ударилъ гдѣй-то, какъ шнуръ. прямо, правильно! Да мы-то вотъ, шукаемъ его да блукаемъ, какъ слѣпые; найти не можемъ.
   -- У землю лѣземъ, -- опять съязвилъ экспансивный Иванъ. -- Вонъ какъ у Тирашполѣ...
   Старикъ истово сложилъ двуперстіе и перекрестился. По сморщенной щекѣ тихо скатилась слеза. Безпоповцы-гребцы угрюмо налегали на весла. Развалины старой крѣпости глядѣли на насъ со своей недоступной вышины и надвигались все ближе...
  

II.
"Искатели".

  
   Лодка внезапно вывернулась изъ ерика и ткнулась носомъ въ болотистый берегъ. По склону берегового холма раскинулась небольшая бага и баштанъ съ созрѣвшими уже дынями. Старый молдаванъ, въ бараньей шапкѣ, съ сѣдыми длинными усами, лѣниво подошелъ къ берегу и, какъ будто обдумывая трудности всякаго движенія, подтянулъ лодку.
   Лодка отчаянно закачалась подъ ногами двухъ сарыкіойскихъ богатырей; потомъ легко выскочили босоногіе гребцы и тихо выбрался грустный старикъ, который тотчасъ же, ни съ кѣмъ не попрощавшись, пошелъ по дорогѣ къ румынскому селу.
   Изъ ближайшей лощинки курился дымокъ. Оттуда выглянула молодая красивая липованка, но тотчасъ же, увидѣвъ меня, скрылась.
   -- Иди, Параскева, иди, чего ты! -- ободрилъ ее Иванъ Гавриловъ. -- Не видишь, и твой тутъ. Не съѣдять тебя. Э! Да вы вотъ гдѣ хоронитесь, -- прибавилъ онъ весело, заглядывая въ лощинку.
   -- Что намъ хорониться, -- отвѣтилъ босой мужикъ, тоже вышедшій изъ овражка и уловившій насмѣшливую ноту въ голосѣ "бѣлокриницкаго" односельчанина...-- Страху не имѣемъ... А что извѣстно, -- надо отгарманить, потомъ что будетъ...
   -- Да ужъ извѣстно, что будетъ: не отбѣгаешься! Не у турчина. Да у васъ и бабы, и дѣтенки тутъ...
   -- Увесь матеріалъ, -- усмѣхнулся мужикъ.
   Дѣйствительно, въ лощинѣ виднѣлся шатеръ. Нѣсколько дней уже стоялъ большой жаръ, и потому шалашъ, видимо, оставался безъ употребленія. На землѣ, въ тѣни густого стараго орѣшника, на грязныхъ подстилкахъ лежали маленькія дѣти; надъ огонькомъ, въ котлѣ, закипала уха. Вода бурлила, и на ея поверхности среди пузырей и мутной пѣны то и дѣло появлялись бѣлые бока только что изловленной въ лиманѣ рыбы.
   Липованка послѣдовала приглашенію Ивана и, опустивъ подолъ подобранной юбки, обратилась къ мужику, пріѣхавшему съ нами:
   -- Ну, чего тамъ у васъ на селѣ подѣялося?
   -- А чего подѣялось. Извѣстно, побрали народъ, да у Бабу погнали!
   -- А тебя выкликали?
   -- Ево вонъ выкликали, мене еще нѣтъ. А Семенъ самъ набщался: а мене, говорить, что не берете? А съ тебе, говорить, амендъ возьмемъ. Имѣешь съ чего заплатить.
   -- Ему скольки?
   -- Триста франокъ.
   -- Посидишь за етые деньги, плата хорошая, -- расхохотался Иванъ.
   -- Какъ же теперь будетъ? -- озабоченно спросила баба, оглядываясь на ребенка; невинная причина злоключеній родителей, защищающихъ его отъ "антихристовой печати", тихо зашевелилась въ тѣни орѣшника.
   -- А какъ будетъ? Вотъ отгарманимъ, уберемся, сами у Бабу придемъ: такъ и такъ, домнуле, зачѣмъ насъ кликали?
   Всѣ весело засмѣялись.
   -- Не знаешь, зачѣмъ кликали, -- сказалъ Иванъ, заливаясь своимъ тонкимъ смѣхомъ. -- Пеленомъ угостить хотять, извѣстно...
   -- Ну, теперь вамъ, господинъ, вотъ этой тропочкой идтить, у гору, -- сказалъ Игнатъ. -- Тутъ перейдете горку, будетъ низина, покопано маленько. То, сказываютъ, царь Траянъ лагерь ставилъ... А дальше все у гору, держитесь больше къ камню. Трава на этой горѣ не дай Богъ скользкая... А мы у Журиловку подадимся. Если не захотится вамъ насъ дожидать, сойдите сюда на багу, то они васъ за франчишку опять свезуть у Сарыкой. А не то, такъ и мы не дюже долго забавимся. Оттуда съ горы вамъ журиловскую дорогу будетъ видно, какъ мы по ней пойдемъ... А? Что тебѣ?
   Бѣглецы, собравшись въ кружокъ, о чемъ-то живо толковали, дѣлая Игнату какіе-то таинственные знаки. Игнатъ подошелъ къ нимъ и скоро вернулся.
   -- Глупый народъ, -- чего толкуютъ.
   -- А что?
   -- Да что! Будто, говорять, на горѣ этой огонь по ночамъ у крѣпости горить.
   -- Вѣрно! -- горячо подхватилъ одинъ изъ мужиковъ.-- Явственно не обозначаеть, чтобы, напримѣръ, теплина или поломя. А такъ отливаетъ по стѣнамъ, вродѣ издалека. А вы, господинъ, можетъ по этимъ дѣламъ?
   -- По какимъ?
   -- Насчетъ кладовъ?.. Такъ оно, дѣйствительно, старики говорять: гдѣ огонь горить, тутъ, значить, деньги огнемъ скидываются. Очищаеть ихъ.
   Всѣ собрались около насъ.
   -- Ночью дитенокъ у меня скричалъ, -- говоритъ своимъ пѣвучимъ голосомъ молодая липованка, какъ будто стыдясь обращеннаго на нее вниманія. -- Скричалъ дитенокъ, пить запросилъ. Я ему кувшинъ подаю, глядь, а на горѣ чегой-то блестить. Я Марью побудила. Гляди, говорю, Марьица, блеститъ... Съ нами крестная сила!
   -- Вѣрно, -- блестя изъ-за чьей-то спины черными глазами, застѣнчиво подтперидаетъ Марья.
   -- Ежели вы насчетъ "этого дѣла", такъ можетъ народъ нанимать будете?.. -- таинственно начинаетъ мужикъ.
   -- Нѣтъ, -- перебиваетъ его Игнатъ. -- Они этими глупостями не займуются.
   -- А для чего пріѣхалъ?
   -- Старинность посмотрѣть. Значить у ихъ, у Россеѣ этого ничего нѣту.
   -- А здѣсь много... У Добруджѣ сколько хошь!
   -- Куда хошь поди. Усюду могилы да городища. А на степи ночью огни много горять.
   -- Воевали тутъ, извѣстно.
   -- И все искатели копаютъ.
   -- Шукаютъ, чего не поклали.
   -- Чего не положилъ, не возьмешь. Есть-то они есть, огни не даромъ горять... Да, вишь, не всякому дается.
   -- Теперь рамунъ запретилъ и копать. Надо бумагу выправить.
   -- Извѣстно. Короли поклали, король и возьметь.
   Разговоръ исчерпывается. Иванъ съ зятемъ подымаются на холмъ, и вскорѣ могучія фигуры сарыкіойскихъ богатырей вырисовываются на его верхушкѣ. Зрѣлище до такой степени внушительное, что на минуту оно приковываетъ общее вниманіе.
   -- Гляди, усю гору покрыли... Двое...
   -- И крѣпости не видать стало. Могутные люди.
   -- Некрасовской корень! Богатыри! Этакой, сказываютъ, и Игнатъ былъ, и Стенька Разинъ.
   Я невольно улыбнулся. Толстыя брюха липованскихъ богатырей стали исчезать за холмомъ. Я тоже попрощался и сталъ подыматься на Енисалейскую гору. Красивая, гладкая издали, она оказалась покрытой каменными выступами и морщинами. Отъ накалившихся за день камней еще пыхало жаромъ. Между ними, шурша сухой травой, безпечно извивались ящерицы, и черные скорпіоны мелькали и быстро исчезали въ норахъ. Все было мертво и непривѣтливо на этихъ склонахъ. Вверху еще величавѣе рисовались въ синевѣ неба развалины.
   Черезъ полчаса я былъ на вершинѣ, среди развалинъ, вѣнцомъ охватившихъ гору. На юго-западной сторонѣ сохранилась еще половина шестигранной генуэзской башни и рядомъ съ нею остатки воротной стѣны, съ широкими пазами, по которымъ когда-то ходили подъемныя ворота. Прямо подъ ними зіяла крутизна, а вдали по невысокимъ горамъ бѣлой лентой вилась дорога. Много разъ, -- подумалось мнѣ, -- давно умершіе люди съ тревогой смотрѣли отсюда на заливъ и на дорогу, ожидая враговъ... Теперь по дорогѣ двигались замѣтными точками два грузныхъ липованина.
   Есть что-то особенное среди развалинъ. Какое-то специфическое ощущеніе прошлаго, насыщающее почти до осязаемости атмосферу, прорѣзанную мшистыми камнями и неправильными изломами старыхъ стѣнъ. Что-то щемящее, проникнутое грустью почти до боли душевной и вмѣстѣ вѣющее въ душу страннымъ успокоеніемъ... Не замѣчаешь, какъ летитъ время. Бѣлыя облака тихо продвигаются въ пролетахъ бойницъ и оконъ, высоко въ небѣ паритъ хищная птица, и сухая трава колышется и шепчетъ что-то, такъ довѣрчиво, какъ будто вы непремѣнно должны ее понять, и такъ жалобно, потому что вы все-таки ее не понимаете! Проходятъ минуты, или часы, или годы... Въ самомъ дѣлѣ, развѣ столѣтія, которыя пронеслись надъ этими стѣнами, не кажутся теперь минутами, а въ настоящія минуты не промчались въ душѣ призраки цѣлыхъ столѣтій...
   Въ этотъ разъ "ощущеніе прошлаго" говорило во мнѣ особенно сильно, можетъ быть потому, что у моихъ ногъ разстилалась Добруджа, романтическая и сонная степь, переживающая сны прошлаго, но еще не проснувшаяся для трезваго, настоящаго дня. Внизу, широко и далеко разстилался лиманъ, окрещенный именемъ Стеньки Разина. Чуть замѣтная, тонкая мгла дѣлала синюю поверхность почти матовой, и подъ нею скорѣе угадывалось, чѣмъ замѣчалось тихое переливаніе ряби. Вотъ сверкнула вдругъ на водѣ тонкая серебряная полоска, заискрилась, постояла и угасла... Можетъ быть, метнулась зашедшая съ моря крупная рыба, или поднялась встревоженная стая дикихъ гусей... Впрочемъ, вотъ и причина тревоги: черной полоской на лиманѣ мелькаетъ лодка, и надъ ней расплывается клубокъ бѣлаго дыма. Гулъ выстрѣла скрадывается разстояніемъ.
   Далеко!.. Черезъ минуту я уже не могу разыскать глазами эту лодку, и свѣтлая струйка исчезла, какъ сонъ. Гдѣ-то подъ самой полоской туманной земли, отдѣлившей лиманъ отъ Чернаго моря, мелькнулъ парусъ, освѣтился на поворотѣ косыми лучами солнца и тихо угасъ... На косѣ чуть виднѣется миніатюрная колоколенка. Ближе, на берегу лимана Сарыкіой мелькаетъ бѣлыми стѣнами среди зелени садовъ, за нимъ мрѣютъ очертанія Махмудійской горы... А затѣмъ только ровная гладь воды и смутная волнистость степи...
   Все проходитъ, все угасаетъ, какъ сверкающая полоска на глади лимана. Исчезли генуэзцы, строившіе эти стѣны, исчезло могущество османовъ, ихъ возобновлявшихъ. Заросло гирло, по которому проплывали когда-то корабли, стихли военные крики вольницы, въ теченіе вѣковъ проносившейся по степи и исчезавшей, какъ пыль, подымаемая вѣтромъ... Затихла братоубійственная борьба запорожцевъ и некрасовцевъ, рѣзавшихъ другъ друга на низовьяхъ Дуная; ушли и турки. Исторія перевернула свою страницу, и послѣдніе отголоски исчезающаго прошлаго сказываются развѣ въ сравнительно благодушной борьбѣ между противниками оспы и бабадагскимъ мировымъ судьей... Анархическая степная воля отступаетъ передъ государственнымъ укладомъ...
   Все проходитъ!.. Вотъ, почти на серединѣ лимана, обвѣянный синеватою мглою, лежитъ, какъ спина чудовища, островъ Попинъ. Существуетъ старая легенда: въ пещерѣ, на Енисалейской горѣ, жилъ огромный змѣй, который подземнымъ ходомъ пробирался отсюда на островъ и ложился тамъ, глядя выпученными глазами на степь и море... Островъ весь изрытъ кладоискателями, находившими, вмѣсто змѣиныхъ сокровищъ -- катакомбы и подземныя церкви... Надъ ними проходили столѣтія; люди, копавшіе катакомбы, сами слышавшіе старую легенду о змѣѣ, давно истлѣли въ могилахъ. Приходили новые, искавшіе воли или хотя бы только безопаснаго пріюта на бѣломъ свѣтѣ, кидали въ эти волны свои сѣти, повторяли тѣ же легенды, дивились на развалины Енисале и умирали. И еще новые пришельцы раскапывали слѣды ихъ собственныхъ жилищъ... И такъ таяли поколѣнія, какъ эти бѣлыя облака, плывущія по синему небу, какъ эти синія волны, ровными грядами набѣгающія на берегъ внизу, подъ моими ногами, въ умершемъ дунайскомъ руслѣ
   И я съ грустью думалъ о томъ, сколько такихъ волнъ, живыхъ и сверкавшихъ уже въ мое время, теперь вошли въ иныя русла или затихли, затянувшись, какъ лиманъ, дремотными плавнями. На этомъ самомъ островѣ въ 70-хъ годахъ, мой тульчанскій знакомый, русскій докторъ, бродилъ со своею рыболовною артелью, отказавшись отъ привилегій образованія, отъ своей профессіи, отъ всего своего прошлаго, для мечты, одушевлявшей тогда его поколѣніе...
   Прошло и это...
   Я отдавался воспоминаніямъ, и часы летѣли надъ моей головой. Тѣни старыхъ башенъ ползли внизъ по горному склону и уже легли на плавню.
  

-----

  
   Внезапно я вздрогнулъ отъ неопредѣленнаго безпокойства. Мнѣ вдругъ показалось, что я не одинъ среди развалинъ. "Ощущеніе прошлаго" сгустилось до иллюзіи и вскорѣ приняло ясную звуковую форму. Кто-то будто шептался невдалекѣ. Кто-то хрипѣлъ.
   Я приподнялся. Камень сорвался изъ-подъ моей ноги и полетѣлъ внизъ, подскакивая на крутыхъ уступахъ. Когда я опять вошелъ внутрь крѣпости, -- все было тихо. И однако, мнѣ казалось все-таки, что кто-то есть недалеко и сторожитъ меня. Въ памяти вдругъ возникли странные звуки, которые еще въ то время, когда я весь отдавался своимъ воспоминаніямъ, будили мое вниманіе, поглощенное прошлымъ. Все это теперь стало до того живо и осязательно, что я рѣшился обойти кругомъ крѣпости.
   Я уже кончалъ свой обходъ, никого не встрѣтивъ. Но вдругъ я невольно вздрогнулъ и остановился: несомнѣнно, кто-то хрипѣлъ, недалеко, подъ моими ногами.
   Тутъ была большая яма, сажени въ три длины и въ 1 1/2 ширины, правильной формы, выложенная ровно обтесаннымъ камнемъ. Можно было догадаться, что это углубленіе служило когда-то водоемомъ для гарнизона крѣпости. Послѣ минутнаго раздумья, я спустился туда. Мнѣ пришлось спрыгнуть на кучу камней, которая съ трескомъ подалась подъ моими ногами, и я скатился внизъ. Поднявшись, я очутился противъ большого углубленія, свѣже выбитаго въ стѣнѣ бывшаго водоема. Въ этомъ углубленіи, прислонясь къ разрытой землѣ и закинувъ голову, спалъ неизвѣстный человѣкъ.
   Шумъ разбудилъ его; онъ раскрылъ глаза и уставился на меня мутными, не то сонными, не то пьяными глазами. Рядомъ -- лежали лопата, кирка и еще стеклянная посудина, съ остаткомъ вина на самомъ днѣ.
   Все это было такъ неожиданно, что я смотрѣлъ на незнакомца молча, не зная, что сказать въ этихъ экстренныхъ обстоятельствахъ. Онъ тоже смотрѣлъ на меня тупымъ взглядомъ круглыхъ, какъ у птицы, голубыхъ глазъ.
   -- Дудикъ, ты?.. а гдѣ Филимонъ?-- спросилъ онъ и затѣмъ, не мѣняя тона, прибавилъ:-- вы, господинъ, откеда взялись?
   -- Изъ Тульчи, -- отвѣтилъ я машинально.
   -- А я изъ Журиловки... "Журиловка слобода, у ей хорошая вода"... Слыхали?
   Онъ глупо засмѣялся, и глаза его стали смыкаться.
   -- Русскаго доктора у Тульчѣ знаете? -- заговорилъ онъ лѣниво, едва ворочавшимся языкомъ.-- Я въ нимъ на матулѣ работалъ... У насъ по 12 свѣчей горѣло... всѣ рыбалки у красныхъ рубахахъ... Книжки читали... А я зиму работалъ, весной прощался. Прощай, староста. Пойду на степь рыбалить. Ты лови, что у водѣ плаваетъ, я буду, что по степѣ ходить... Сердится бывало...
   Онъ лукаво прищурился и сдѣлалъ попытку приподняться.
   -- Шулика знаете? Я Шуликъ. Шуликъ называется птица-соколъ... Ну, а я шуликъ орелъ. Го-го!.. Человѣкъ не простой, имѣю розумъ большой. Дѣдъ у меня стародубской былъ, бабушка полячка. Пѣсни польскія пѣла... Круля, крулеву... етое все намъ извѣстно...
   Онъ засмѣялся, пробормоталъ еще нѣсколько невнятныхъ фразъ, въ которыхъ попадались польскія и румынкія слова, и виднѣлись попытки риѳмованной рѣчи, и закрылъ глаза. Но вдругъ они опять открылись, губы странно искривились, носъ заострился крючкомъ, и вся физіономія страннаго Шулика приняла дѣйствительно выраженіе хищной птицы.
   -- Хотите вы одному человѣку такъ сдѣлать, чтобъ его не было на свѣтѣ?.. Моя бабушка умѣеть, и я умѣю. Сдѣлаетъ одну плачинду {По румынски: -- пирогъ.}, скажетъ слово: человѣкъ самъ придеть, возьметь эту плачинду, скушаеть, -- и готовъ. Вотъ какой человѣкъ Шуликъ. Съ Филимономъ клады копаю... Слово знаю... Давай вина, Филимонъ! Господина угостить...
   Онъ опять прищурился, но вдругъ глаза его угасли, на этотъ разъ окончательно: на мгновеніе въ нихъ мелькнуло еще изумленіе, какъ будто вопросъ, а затѣмъ, откинувшись на спину, онъ захрапѣлъ. Навѣрное и я, и весь нашъ разговоръ явились для него лишь эпизодомъ сна.
   Я выбрался изъ ямы съ неопредѣленнымъ ощущеніемъ. Безсвязные разговоры человѣка-птицы, въ которыхъ было столько фантастическаго, служили какъ бы продолженіемъ моего фантастическаго настроенія. Стародубье и Польша, и даже исторія русскаго доктора и все, о чемъ я думалъ подъ старой стѣной надъ лиманомъ, казалось, носится также туманными образами надъ этимъ спящимъ субъектомъ. Однако, -- кто же этотъ Филимонъ и Дудикъ, о которыхъ упоминалъ Шуликъ? И гдѣ они?
   Съ этими мыслями я спустился за крѣпостную стѣну, намѣреваясь заглянуть еще въ змѣиную пещеру и затѣмъ спуститься внизъ. Спускъ былъ извилистый и крутой. Тощій ясень, висѣвшій надъ кручей, уцѣпившись за расщелины скалъ, прикрывалъ входъ въ пещеру. На его вѣткахъ качались отъ вѣтра клочки волосъ, какія-то ленточки и обрывки разноцвѣтныхъ матерій. Это служило мнѣ указаніемъ. Я зналъ, что на Троицынъ день откуда-то изъ лѣсныхъ скитовъ сюда приходитъ старый калугеръ и, водворившись въ пещерѣ, лѣчитъ больныхъ лихорадкой въ гротѣ, освѣщенномъ восковыми свѣчами... Полупомѣшанный калугеръ шепчетъ странные заговоры, больные ползаютъ по сырому полу пещеры и потомъ, исполняя какой-то языческій обрядъ, вѣшаютъ на вѣтвяхъ ясеня ленты и волосы въ жертву невѣдомому божеству прошлыхъ временъ.
   Дойдя до входа, я остановился... Было темно... Когда глаза мои привыкли нѣсколько къ темнотѣ, я увидѣлъ, что изъ глубины сталактитовой пещеры на меня смотрятъ двѣ пары тоже какъ будто испуганныхъ глазъ.
   Здѣсь было два человѣка. У одного была длинная сѣдая борода, почти до пояса, благообразное старческое лицо, узкія плечи; небольшая сгорбленная фигура была одѣта въ синій русскій кафтанъ. Старикъ глядѣлъ на меня робко, сконфуженно и вопросительно. Изъ-за него выглядывало безусое, сморщенное лицо съ узенькими, совершенно потонувшими въ морщинахъ, глазами.
   -- Пожалуйте, господинъ, -- первый заговорилъ благообразный старикъ, подымаясь съ сталактитоваго выступа.-- Насчетъ пещеры имѣете любопытство? Дудикъ, пропусти.
   Онъ говорилъ спокойно и повелительно, какъ настоящій хозяинъ этого мѣста... Наружность старика была пріятная и внушала довѣріе. Онъ имѣлъ видъ почтеннаго начетчика или вѣрнѣе -- сектантскаго учителя. Благообразное лицо съ румянцемъ свѣжей старости, благодушные сѣрые глаза и тонкія, повременамъ старчески жующія губы.
   По его приказу субъектъ, названный Дудикомъ, торопливо выскочилъ наружу и сталъ у входа. Это былъ человѣкъ неопредѣленной національности, неопредѣленнаго возраста; одѣтъ онъ былъ въ одеждѣ городского покроя, совершенно неопредѣленнаго цвѣта и повидимому былъ чрезвычайно робокъ. Мое появленіе испугало его, и теперь, стоя у стѣны, онъ держался рукою за выступъ, и его колѣни въ узкихъ брюкахъ замѣтно дрожали...
   Приглядѣвшись, я узналъ обоихъ. Въ Тульчѣ я не разъ видѣлъ Дудика въ открытомъ широкомъ окнѣ портняжной мастерской. Онъ сидѣлъ на лавкѣ по турецки, подогнувъ колѣни, и цѣлые дни шилъ, дѣлая торопливые стежки.
   Старика звали Филимономъ и онъ порой заходилъ къ русскому доктору. Профессія его была неопредѣленная: онъ бродилъ по Добруджѣ по лѣсамъ и на старыхъ вырубкахъ и добывалъ "копанину" -- древесные корни, изъ которыхъ приготовлялъ клещи для хомутовъ, затѣйливые набалдачники для палокъ и тому подобные предметы. Онъ былъ немного художникъ. Фантастическія головы на набалдачникахъ и трубкахъ его работы имѣли всѣ одно выраженіе: какого-то свирѣпаго недоумѣнія. Покупались его произведенія охотно, и зарабатывалъ онъ достаточно для своего одинокаго существованія... Поработавъ нѣсколько недѣль сначала въ лѣсныхъ трущобахъ, а потомъ на дому, -- онъ превращалъ свою каморку въ настоящую лавку причудливыхъ палокъ, вѣшалокъ, трубокъ и хомутовыхъ клещей, потомъ распродавалъ ихъ на базарахъ и любителямъ, и затѣмъ запиралъ опять на замокъ убогое жилище и исчезалъ на цѣлыя недѣли, бродя среди старыхъ городищъ и роясь въ курганахъ.
   Эти экскурсіи быстро поглощали его небольшія сбереженія, и повременамъ онъ являлся въ городъ, чрезвычайно озабоченный, дѣлая торопливые займы. Повидимому въ Тульчѣ, Вабадагѣ и въ богатыхъ селахъ у него были приверженцы, слѣпо вѣрившіе въ его судьбу и оказывавшіе ему кредитъ.
   Самымъ горячимъ изъ нихъ былъ Дудикъ. Существованіе этого бѣдняги было вообще чрезвычайно жалкое. Жизнь онъ велъ трезвую, работая отъ зари до зари. Только когда Филимонъ заканчивалъ распродажу своихъ произведеній -- на Дудика нападало состояніе вродѣ запоя. Онъ становился безпокоенъ, раздражителенъ и въ концѣ концовъ исчезалъ вслѣдъ за Филимономъ...
   При турчинѣ кладоискателямъ можно было рыться гдѣ угодно. Румынъ и тутъ "сдѣлалъ стѣсненіе", требуя предварительныхъ плановъ и объявокъ. У пріятелей не хватало средствъ для снятія плановъ, и они копали тайкомъ, "украдучись". Филимона это не смущало. Онъ смотрѣлъ на свои поиски, лишь какъ на предварительные. Сначала нужно добыть хоть "малое количество", ничтожный кладъ "тысячъ хоть въ двадцать пять франокъ"... А затѣмъ онъ уже примется за настоящую работу.
   Съ этими двумя искателями столкнула меня теперь капризная судьба на развалинахъ Енисале.
   -- Вотъ, извольте посмотрѣть, -- радушно говорилъ мнѣ Филимонъ.-- Вотъ сюда... Это была его пещера... То есть самаго ераклейскаго змія. Тутъ имѣлъ пребываніе и отдыхалъ... Тутъ лежало его туловище. Вотъ сюда былъ поднявши его хвостъ. А главу держалъ здѣсь... А вотъ тутъ, самое это мѣсто -- видите: слѣды лапъ и когтей... Вотъ... гдѣ цапано по камню...
   Большая, грузная капля воды сорвалась со свода пещеры и шлепнулась на руку старика, показывавшаго мнѣ, гдѣ именно "цапано".
   -- Да не вода ли это и выбила ямки? -- усомнился я.
   На Филимона это замѣчаніе не произвело никакого впечатлѣнія. Но Дудикъ метнулся отъ входа, наклонился, пощупалъ пальцами и посмотрѣлъ кверху. Черезъ нѣкоторое время новая капля шлепнулась въ другую ямку на камнѣ... Потомъ долго ничего не было слышно...
   -- Во-во-во... да? -- сказалъ Дудикъ, сильно заикаясь, и умоляюще посмотрѣлъ на Филимона.
   -- Все можетъ быть, -- отвѣтилъ Филимонъ спокойно. -- Только видите сами: явственно обозначаетъ пять когтей.
   Дудикъ опять наклонился, сосчиталъ слѣды, дѣйствительно поразительно напоминавшіе отпечатокъ когтистой лапы.
   -- Во-во-отъ, -- сильно заикаясь, произнесъ онъ, поднимая глаза кверху, гдѣ уже тихо набиралась новая капля.-- Гляди, Филимонъ... опять вдарить..
   Старикъ спокойно отвернулся отъ Дудика и сказалъ:
   -- Да тутъ, впротчемъ сказать, сумма положена не большая. На три локтя отъ входа, гдѣ обозначаеть лѣвую лапу. Самое вотъ это мѣсто, "змѣиная капища"... А только сумма небольшая дѣйствительно. Вы по этой же части? -- спросилъ оцъ живо.-- Можетъ имѣете чертикатъ (разрѣшеніе)? Такъ мы бы съ вами вмѣстѣ, сопча...
   -- Нѣтъ, я просто интересуюсь стариной.
   Старикъ важно погладилъ бороду.
   -- Въ нашихъ мѣстахъ старинности много. Это вотъ крѣпость Ераклея. Здѣсь ераклейскій идолъ стоялъ, къ коему во времена Маккавеевъ сгоняли на поклоненіе. Много здѣсь этого. Около Славы тоже городище старое, царица какая-то строила. Монета старинная по землѣ разсыпана, сказываютъ такъ, что еще Александры Македонскаго. Я тамъ плитку нашелъ мраморную, на плиткѣ обликъ и цифирь римская. У меня ее г-нъ Стефанеску купилъ. Сказывали послѣ -- маре антика, значить по русски сказать: большой антикъ. Въ музеѣ находится. Вамъ что? Выйти угодно?
   -- Да, здѣсь сыровато.
   -- Дѣйствительно, и у меня кости что-то мозжать. Дудикъ, возьми кирку.
   Дудикъ покорно захватилъ кирку и послѣдовалъ за нами наверхъ. Старикъ проворно вскарабкался на выступъ и, обойдя стѣну, вывелъ меня на площадку, съ которой открывался опять видъ на лиманъ, на Махмудійскія горы и на степи Добруджи. Онъ присѣлъ и погладилъ бороду. Въ его лицѣ виднѣлось какое-то особенное достоинство и спокойное довольство владыки, обозрѣвающаго свои владѣнія.
   -- Васъ какъ звать, господинъ? -- спросилъ онъ не безъ важности.
   -- Владиміромъ. А васъ, кажется, Филимономъ?
   -- Знаете, стало быть? Это не вы ли у русскаго доктора въ Тульчѣ проживаете?
   -- Да. А вы тоже, кажется, не здѣшній уроженецъ?
   -- Мы давно изъ Рассеи выбѣжали, изъ Стародубья... Дѣдушка мой, покойникъ, еще живъ былъ... Давно...-- прибавилъ онъ опять, помолчавъ.
   -- Изъ-за вѣры?-- спросилъ я.
   -- За нее, -- отвѣтилъ онъ неохотно.-- Всякъ по своему съ ума-то сходить. Много я ихъ, вѣръ этихъ, видѣлъ.
   -- А теперь?
   -- Да. мы молокане были... Я, признаться, теперь не хожу и къ нимъ. Вы пресвитера ихняго, Василія Федорова не знаете?
   -- Знаю.
   -- Обличаетъ онъ мене. А я говорю: посмотрите на свое обчество, особливо на молодежь! Пьянство, пѣсни, а добрыя дѣла-те гдѣ?
   Онъ усмѣхнулся тонкой улыбкой и сказалъ опять:
   -- Ты, говорить, мосонъ. Это онъ хохлу Карпенкѣ повѣрилъ... Карпенку знаете вы? Нѣтъ? И не связывайтесь вы съ нимъ пожалуйста... этотъ хохолъ на бабинской дорогѣ, на одиннадцатой километрѣ гору раскапываетъ. Тамъ, дѣйствительно, большая сумма заложена, да взять-то онъ не умѣетъ. Народъ обманываетъ. Сколько на него уже работали даромъ! Вотъ у Дудика выманилъ послѣднія 60 франокъ. Подумайте: человѣкъ семейный... Въ землю закопалъ деньги!
   Лицо Дудика приняло выраженіе глубокаго отчаянія. При напоминаніи о шестидесяти франкахъ, глаза тусклаго человѣка замигали, и губы повело судорожной гримасой. Но тотчасъ же, при дальнѣйшихъ словахъ Филимона, черты его освѣтились дѣтской благодарностью.
   -- Ничего. Я его утѣшу, -- благодушно продолжалъ старикъ.-- Не попомню зла, что онъ мнѣ изъ-за Карпенки измѣну сдѣлалъ... Молчи, Дудикъ, потерпи, будетъ и на твоей улицѣ праздникъ.
   Онъ повернулся ко мнѣ и сказалъ съ спокойной увѣренностью:
   -- Этотъ кладъ я возьму. Я рожденъ подъ тою планетой, что мнѣ найтить большія несмѣтныя деньги. Про меня въ планетникѣ сказано, "что будетъ искать себѣ счастья по морямъ и по водамъ, и наконецъ найдетъ подъ землею". И притомъ вся моя физіономія описана... Уже искалъ я и по морямъ и по водамъ -- сказалъ онъ съ легкимъ вздохомъ, -- всего видѣлъ. Теперь уже мнѣ 78 лѣтъ. Приблизилось мое время, -- найду, безпремѣнно, подъ землею...
   Я съ удивленіемъ взглянулъ на него... Въ словахъ "планетника" слышалась такая горькая и зловѣщая шутка! Но лицо Филимона было ясно. Дудикъ смотрѣлъ на мего съ надеждой и благоговѣніемъ.
   -- Этотъ Карпенко чуетъ, что я возьму, гдѣ онъ не можетъ. "Винъ, кажетъ, немоляка, мосонъ". А что такое мосонъ, развѣ они понимаютъ?
   -- А что же это такое?
   -- Такіе были іерусалимскіе каменоломщики. Тайности природы проникали, внутренность земли видѣли. Я думаю, не иначе -- по планетамъ? Въ исторіяхъ пишуть, что будто весь видимый міръ отпечатанъ въ планетахъ, какъ все равно въ зеркалѣ. И есть люди астрономы, по писанію иначе называемые звѣздочеты. Они не то что, напримѣръ, считаютъ звѣзды. Это невозможно для ума человѣческаго. А глядять въ трубы. Въ трубѣ у него планета, а въ ней отраженіе всего міра вещественнаго...
   Дудикъ подвинулся ближе и, приподнявшись на локтѣ, жадно слушалъ слова Филимона.
   -- Теперь, -- продолжалъ. Филимонъ, тономъ ученаго, раскрывающаго тайны науки, -- взять спиритизьму. Знаете, господинъ, что такое спиритизьма?
   -- Немного слыхалъ.
   -- Къ чему ее примѣнить? Василій Федоровъ, молоканскій пресвитеръ, считаетъ за волшебство.. Неправда, не волшебство, а отраженіе міра невидимаго. Я человѣкъ мало ученый, а эту натуральность понимаю...
   Онъ задумчиво улыбнулся и продолжалъ тономъ величаваго презрѣнія:
   -- "Ты, говорить, душу свою погубилъ. Немоляка ты, мосонъ, волшебникъ!.. Ты бы хоть къ жидовской синагогѣ, или къ турецкой мечети присталъ, все лучше"... Не надо мнѣ...
   Онъ пожевалъ губами, какъ будто пережевывая что-то невкусное, и сказалъ:
   -- Много я этихъ вѣръ видалъ: безпоповцы, хатники, астрицкіе, филиповскіе, ѳедосѣевскіе, молоканскіе. Одни другихъ проклинаютъ, анаѳемѣ придаютъ... Отъ Меркурія все это идеть... Темное меркуріево порожденіе!
   -- Какъ отъ Меркурія?-- удивился я.
   -- А вы не знаете? Таковые вѣроучители больше подъ меркуріевой планетой рождаются. Объ нихъ сказано въ планетникѣ: "лобъ имѣютъ низкій, умъ короткій, тѣло тяжелое, къ работѣ мало охотны, философы и ворбиторы, по русски сказать -- ораторы, а безъ вѣры сердечной... Полководцы и великіе обманщики именемъ божіимъ"... Сколько я ихъ видалъ, со всѣми поругался. -- "Вы, -- я имъ говорю, -- меркуріево порожденіе, ваша планета темная". И вѣрно. Вы въ Галацѣ бывали?
   -- Бывалъ.
   -- Видѣли: тамъ извозчики, биржари, -- все скопчики. И есть тамъ одинъ, Федоръ, по здѣшнему Тодоръ. Такъ тотъ говорить мнѣ разъ:-- Я, говоритъ, богъ!-- Хорошо, говорю, вы богъ. А какое ваше занятіе? -- Биржарь. -- Значить дать дать вамъ франку, вы меня можете въ рай доставить?
   Филимонъ засмѣялся. Дудикъ тоже хихикнулъ.
   -- Полиція и та его знала. Приходить гвардистъ, -- "унди есте Тодоръ?" -- Какого вамъ Тодора надо?-- "Тодоръ Думнезеу (значитъ по румынски "богъ"). Надо, говоритъ, "Тодора Думнезеу у часть, къ комиссару". Этотъ Тодоръ родился въ 1837. Всѣ такіе: тридцать седьмого, сорокъ четвертаго, пятьдесятъ перваго -- все обманщики именемъ божіимъ. Много я къ нимъ присматривался, пока не понялъ. Потомъ уже наскрозь всѣхъ разглядѣлъ. Войдеть онъ -- я его вижу вся нутренняя. Разъ прибѣжалъ изъ Рассеи человѣкъ, зашелъ ко мнѣ. Лобъ маленькій, глаза съ мечтой. Глядить на тебя и не глядить, изъ себя сухой. "Вы, говорю, когда родились?" -- Въ 1851 году, говорить.-- "А пророкомъ не бывали?" -- Нѣтъ, не бывалъ.-- "Ну, такъ будете вы большой пророкъ". Такъ оно и вышло. Оказался такой пророкъ, что хлѣба не сталъ ѣсть; обнаружились у него и ученики таковые же, тоже не ѣдять: молоко можно, творогъ, капусту, сноски... А хлѣба ни крохи. И то семь день постятся, на восьмой поѣдять. Вскорѣ стали помирать одинъ за однимъ.
   Дудикъ закинулъ голову, какъ пѣтухъ, собирающійся крикнуть, и судорожно захихикалъ. Филимонъ, все такъ же съ сожалѣніемъ глядя передъ собой, продолжалъ:
   -- А то есть еще констанцкой жудецы (уѣзда), городъ Манганія, надъ Чернымъ моремъ, къ болгарской границѣ, во-онъ, туда...
   Онъ кивнулъ головой въ сторону Чернаго моря, на юго-востокъ.
   -- Около этого города есть деревня, въ ней семей тридцать скопцовъ. У нихъ опять таковой же человѣкъ меркуріевой звѣзды былъ. Изъ Россіи перебѣжалъ... Тотъ сказалъ всѣмъ: "Сто дней буду поститься, на сотый день вознесусь на небо. Не то что какъ-нибудь поститься...-- воды не стану пить". Ну, стали къ нему собираться, особливо женскій полъ, плачуть, въ восторгѣ бываютъ. Я, признаться, въ то время тоже искалъ этого. Думаю, вотъ чудо объявится... Потащился и я въ Мангалію...
   -- Что же, умеръ?
   -- По сейчасъ живъ, какъ быкъ!.. И вѣдь вотъ удивительно. Таковому обманщику и теперь вѣрять, онъ, говорять, лучше Христа. Тотъ сорокъ дней постился, а нашъ сто, и то живой. Этотъ рожденія 44-го году, тоже подъ Меркуріемъ: Собралъ себѣ такихъ же: сухіе, коротколобые... Стали они радѣть въ хатахъ: кричать, вертятся, конецъ міра возвѣщаютъ, дѣлаютъ неистовства. И дверей, подлецы, не закрываютъ. Народъ мимо ходить: болгары, молдавана, турки -- стануть на улицѣ, глядять, соблазняются. Ну, тутъ ужъ друrie, изъ ихнихъ же, которые въ другіе годы рождены, особливо подъ Сатурномъ, -- повскакали у хату, гдѣ они вертѣлись, давай ихъ кулаками потчевать. Той вертится, -- онъ его кулакомъ, другой вопіеть -- онъ его въ ухо, третій пророчествуеть, -- онъ его подъ ребро и на полъ...
   Филимонъ замолчалъ, всетакъ же поглаживая бороду, и затѣмъ сказалъ:
   -- Много отъ вѣры заблужданія бываетъ. И въ другихъ прочихъ вѣрахъ, все они же болѣе, меркуріево племя, дѣйствуютъ. Той изъ одной чашки съ тобой не ѣсть, другой ближними гнушается. А я такъ одного жидовина всѣхъ больше любилъ. Въ двадцать восьмомъ годѣ рожденъ, подъ знакомъ. солнца. Ликъ имѣлъ свѣтлый, открытый, взглядъ быстрый. Много мнѣ этотъ мудрецъ открылъ... Волшебство! Нѣтъ, -- рѣшительно перемѣняя тонъ, продолжалъ онъ. -- По этому дѣлу чистота требуется. "Найди ты, говорить, Филимонушка, отроковицу или отрока, чистыхъ, у коихъ, говорить, душа не возмущалась еще нечистымъ помысломъ. Положи на землю зеркало, -- они черезъ это зеркало увидять земную утробу". Это вотъ вѣрно. Самая сущая правда...
   -- Что же, вы пробовали?
   -- Пробовалъ, -- неохотно сказалъ Филимонъ.-- Міръ теперь осквернился и дѣвство уже нечисто. Сказывали мнѣ люди, -- попытай въ Муругелѣ дѣвицу у Ивана рыбалки... Нѣтъ, запоздалъ!.. Худого я про нее не скажу: дѣвица непорочнаго поведенія... Ну, не видитъ уже: "зеркало, дѣдушка, больше ничего". Ну, видно, милая познала нечистый огонь желанія, душа-то и замутилась... Въ этомъ дѣлѣ вотъ чистоту какую нужно! А они -- волшебство!
   Онъ вдругъ перевелъ глаза на меня и сталъ пытливо всматриваться въ мое лицо.
   -- А вы, господинъ, -- въ которомъ году рождены?
   -- Въ 1853, -- отвѣтилъ я съ недоумѣніемъ.
   -- Какъ вы въ этотъ годъ попали? -- съ раздумьемъ произнесъ Филимонъ.-- Этого рожденія люди очень крѣпки корпусомъ. А годъ хорошій, -- произнесъ онъ ласково.-- Вѣрно, что вы не по "этой части" ѣздите?
   -- Вѣрно: не по этой.
   -- Жаль. Я бы васъ въ компанію взялъ. Годъ вашъ хорошій. Мене докторъ въ Тульчѣ знаеть... Здѣсь сторона такая, -- только заняться умному человѣку. Какъ ночи пойдутъ темныя къ осени или весной, -- такъ тутъ по всей степѣ все огни горять. Деньги очищаются.
   Онъ окинулъ мечтательнымъ взглядомъ разстилавшуюся у нашихъ ногъ за лиманомъ равнину и остановилъ глаза на синей Махмудійской горѣ.
   -- Вонъ у той горѣ находятъ много древностей... Найдена подземная древняя церковь и тамъ дароносица... Англичанинъ пріѣзжалъ, астрономъ, хотѣлъ купить это мѣсто у казны. А клады не на томъ мѣстѣ. Клады подальше, въ горѣ. Дудикъ ходилъ туда.
   Дудикъ утвердительно мотнулъ головой.
   -- Семь человѣкъ ихъ собралось и турчинъ съ ними (опять утвердительный жестъ со стороны Дудика). Нашли ходъ между камней, отмѣрили тридцать локтей отъ дуба, и тутъ обнаружилась желѣзная плита. А у турчина черная книга, по коей клады отчитываютъ.
   Дудикъ насторожился и удивленно поднялъ брови.
   -- Далъ онъ всѣмъ по свѣчѣ, и говорить: "Смотрите... Что бы ни увидѣли, что бы ни услыхали, -- вы молчите! А скажете слово, бѣда!" Подняли плиту, спустились по лѣстницѣ, видять: въ горѣ большая горница, выложена камнемъ. Турокъ раскрылъ книгу, читаеть...
   Дудикъ сдѣлалъ безпокойное движеніе.
   -- Читалъ-читалъ, выбѣгаеть собачка, побѣгала, понюхала, ушла. Потомъ выбѣгаеть буйволъ, огромная животная, престрашнаго вида. Сталъ на мѣстѣ, взрылъ копытами землю, какъ взреветь страшнымъ голосомъ, такъ что содрогнулась земная утроба. Тутъ одинъ еврей не выдержалъ, крикнулъ. Откуда ни возьмись поднялся вихорь, вынесъ всѣхъ изъ подземелья...
   На лицѣ Дудика виднѣлось полное изумленіе. Онъ заикнулся, хотѣлъ сказать ч:то-то, заикнулся еще сильнѣе и наконецъ сказалъ:
   -- Д-д-дя-дя Фил...Фи...Филимонъ... Т-турки и-не было... И со...со...собачки тоже не было...
   Филимонъ въ свою очередь посмотрѣлъ на него, какъ человѣкъ, пробужденный отъ сна, и сказалъ:
   -- Не было?.. Какъ не было?.. Ахъ, да! Это не съ тобою. Это они съ Шуликомъ ходили. Вѣрно, вѣрно. Ну, однако, въ той же было Махмудійской горѣ...
   Онъ перевелъ свои добрые глаза на другія мѣста степи, на которой тихо угасали лучи заката. И всѣ мѣста, на которыя онъ смотрѣлъ, какъ будто оживали подъ его взглядомъ. Земная утроба, ревниво хранящая свои сокровища, разверзалась, и оттуда сверкало золото, "очищенное уже огнемъ" и ожидающее человѣка. Вонъ тамъ, на юго-западѣ, подъ Калагарманомъ, привлеченный ночными огнями, турокъ раскопалъ печку, а въ печкѣ оказались... угли. Но это турчинъ или выдумалъ, чтобы скрыть золото отъ правительства, или дѣйствительно не догадался: въ печахъ всегда закапываются клады, а угли если кладутся, то лишь для примѣты. Подъ Исакчей огонь горѣлъ у старой мельницы. Мельникъ сталъ копать и выкопалъ корыто, а въ корытѣ гнилое просо, труха. Мельникъ опять не догадался, что это только примѣта, просо выкинулъ, а яму заровнялъ. Повыше Махмудіе есть деревня Куртъбаиръ. На зарѣ мимо этой деревни шелъ человѣкъ, и видитъ горитъ огнемъ, будто хата. На этомъ мѣстѣ послѣ нашли могилу, вродѣ избы, а денегъ опять взять не сумѣли.
   Филимонъ говорилъ долго и съ важнымъ спокойствіемъ. Дудикъ уже забылъ свои недавнія недоумѣнія и слушалъ его, какъ загипнотизированный. Я тоже слушалъ Филимона съ истиннымъ наслажденіемъ: его рѣчь была образна, въ самомъ голосѣ была какая-то тайная сила внушенія. Я гдядѣль на темнѣющія степи, на задумчивые холмы, надъ которыми косые лучи солнца уже только скользили, не освѣщая... И мнѣ казалось, что я самъ вижу и огни, и золото, сверкающее въ глубинѣ земной утробы. Но все это были еще малые клады ("тысячъ по двадцать и по сту"). Такой же кладъ долженъ былъ находиться и въ енисалейской крѣпости въ томъ мѣстѣ, гдѣ водоемъ... Но самый главный кладъ заложенъ въ курганѣ по бабинской дорогѣ, гдѣ хохолъ Карпенко раскапываетъ могилу, не зная тайны...
   Исторія этого клада не особенно древняя, но, быть можетъ, чудеснѣе всѣхъ остальныхъ. Я уже видѣлъ ранѣе самый курганъ, безобразно разваленный лопатами, видѣлъ однажды даже хохла Карпенко. Онъ стоялъ на свѣже разрытомъ бугрѣ и распоряжался работами. Онъ пріѣхалъ нарочно изъ Россіи, копалъ уже два года; сначала у него работало 100 человѣкъ, потомъ это число уменьшалось, довѣріе къ хохлу падало, и теперь онъ едва находилъ по десятку забулдыгъ, которыхъ поилъ водкой и подбодрялъ чудесными разсказами. Фигура Карпенко была огромная и мрачная. Широкая, желтая борода, огромная бородавка на носу, брови, какъ усы, и тяжелый взглядъ единственнаго глаза, -- все это придавало старому кладоискателю видъ угрюмый и даже зловѣщій.
   Что его привлекло изъ Россіи, откуда онъ, въ Херсонской губерніи узналъ о небольшомъ курганѣ надъ дунайской плавней, -- сказать трудно, несомнѣнно только, что слава скромнаго кургана носилась далеко среди подвижнаго и предпріимчиваго на все фантастическое населенія Добруджи. Около него рылся какой-то неизвѣстный солдатъ, потомъ какой-то "святогорецъ" бросилъ келью на Аѳонѣ и, въ монашескомъ одѣяніи, бродилъ съ старинными "описями", въ которыхъ значится и этотъ курганъ. Потомъ говорили о какомъ-то пріѣзжемъ изъ Россіи офицерѣ... Наконецъ, появился Карпенко и, взявъ разрѣшеніе, приступилъ къ серьезнымъ работамъ. На эти работы смотрѣлъ, улыбаясь, Филимонъ, увѣренный, что онъ одинъ знаетъ секретъ клада. И дѣйствительно, Карпенко уже "закопалъ въ землю" собственныя деньги, деньги Дудика, поплатились довѣрчивые тульчанскіе купцы изъ русскихъ и даже одинъ скупой болгаринъ; разрыли курганъ до материка, развалили землю по сторонамъ, но не нашли ничего. А Филимонъ все улыбался...
   И теперь эта улыбка бродила на его лицѣ, когда, глядя на сѣверо-западъ, онъ движеніемъ руки указывалъ мнѣ въ направленіи къ томно сверкавшимъ излучинамъ Дуная.
   -- Да можетъ тамъ ничего и нѣтъ?-- сказалъ я.
   -- Есть, -- увѣренно отвѣтилъ Филимонъ.-- Я тутъ когда-то копанинку искалъ; нашелъ на учурку да на пару клещей, иду назадъ по шакчинской дорогѣ. Гляжу: сидить человѣкъ, сдѣлалъ себѣ тѣнку отъ солнца. Здравствуйте, говорю. Здравствуйте. -- Разговорились.-- А здѣсь, кажетъ, деньги есть, да еще не очищенныя. Русскій генералъ Красновъ поклалъ...
   -- Зачѣмъ?
   -- А это, видите, было послѣ войны, двадцать восьмого году. Русскіе, значить, стояли у Адріанополѣ, а турки призвали изъ Надоліи, съ теплой стороны, всякую урвань. А въ теплой сторонѣ въ тую пору была чумная боль, умирали дюже шибко... Вотъ турки стали перевозить такихъ умершихъ и пускали въ ручьи и рѣки. И пустили заразу. Тогда, значить, русскія войски снялись и пошли назадъ, а турчинъ кинулся имъ на перерѣзъ, отъ Калафату. Да видишь и самъ не поспѣлъ ускочить: какъ попалъ на это мѣсто, такъ и пошло его косить, -- всѣ такъ и луснули, а русской уже подался къ Шакчѣ (Исакчѣ)... Поставили высокіе шесты, запалили смоляные канаты, сдѣлали ночь, какъ день, снялись русскія войски, все идуть и идуть. Потомъ прошли и стало мѣсто, гдѣ были лагори, пусто... А она, боль, притаилася. Вотъ на зарѣ, на самой, скачеть на почтовой тройкѣ кульеръ къ главнокомандующему, и на немъ сумка съ казной. Какъ доскакали до того мѣста, такъ тутъ всѣ и погибли: пали лошади, померъ ямщикъ, и самъ кульеръ отбѣжалъ недалеко, тоже померъ. И случилось на ту пору, булгаръ проѣзжалъ изъ лѣсу. Видить: всѣ мертвые, и сумка лежить съ казной. Взялъ онъ слегу большую, зацѣпилъ тую сумку, волокеть къ себѣ. Когда посмотрить, а изъ сумки выскочилъ вродѣ клубокъ дыму, да по слегѣ къ нему ползеть... Онъ кинулъ и шестъ и сумку, давай Богъ ноги. Прибѣжалъ къ генераламъ: такъ и такъ. Тогда значить поняли, что она, боль эта, больше всего угрызается въ металъ. Вотъ царь Миколай и приказалъ генералу Краснову всю войсковую казну закопать въ землю. На семнадцати тройкахъ привезли и закопали въ самый этотъ курганъ...
   -- Отчего же до сихъ поръ не выкопали?
   -- Боялись, что не очистились еще. Приходили два солдата изъ Рассеи. Царь Александра Миколаевичъ бумагу имъ давалъ: ежели, говорить, что-нибудь станеть Карла румынской прекословить, скажите: мои это деньги. А Карла, видишь, не дозволилъ: вы на мое королевство боль пустите... Ну, теперь уже я вѣрно знаю, что все очистилось... Только бы какъ-нибудь Карпенку съ этого мѣста содвинуть, я этотъ кладъ весь возьму. Плантъ сдѣлать нужно, требуется 50 франокъ... Я говорилъ землемѣру, сдѣлай мнѣ плантъ, а я тебѣ послѣ полъ-боченка золота отсыплю... Не хочеть... дурной человѣкъ, подъ Венерой имѣетъ рожденіе...
  

-----

  
   -- Эй, Филимонъ!
   Мы всѣ трое вздрогнули отъ неожиданнаго окрика. Онъ раздался сзади изъ развалинъ, и эхо старой башни придавало ему странный отголосокъ.
   -- Филимонъ, старый чортъ! Куда схоронился?
   Филимонъ весь съежился и сталъ приподыматься съ земли, упираясь старческой рукой въ камень. Въ пролетѣ башни, всклокоченный, съ заспанными глазами появился человѣкъ-птица, котораго я видѣлъ въ старомъ водоемѣ. Лицо его запухло, борода свалялась, онъ былъ, видимо, сердитъ и недоволенъ. Подойдя къ намъ и не обращая вниманія на кого-нибудь въ отдѣльности, онъ сѣлъ на камень и дрожащими руками сталъ свертывать папиросу, поставивъ предварительно на землю пустую бутыль.
   -- Пустая!-- сказалъ онъ, указывая на посуду. И потомъ, вытаскивая изъ кармана коробку спичекъ, прибавилъ лаконически:-- ну, давай франку! Побѣгу за виномъ въ Енисалу, а то къ багаджію.
   Старые глаза Филимона заморгали еще сильнѣе. Передо мной, вмѣсто недавняго владыки гераклейскихъ, махмудійскихъ и вообще всѣхъ добруджанскихъ сокровищъ, былъ жалкій сконфуженный старикъ, глядѣвшій на человѣка-птицу виноватымъ взглядомъ.
   -- Послушай, что я тебѣ скажу, Шуликъ...
   -- Я тебѣ не Шуликъ, -- отрѣзалъ тотъ.
   -- Ну, Макарушка, послушай ты меня. Давай безъ вина копать. Скоро откопаемъ малый кладъ...
   Шуликъ строго посмотрѣлъ на старика и сказалъ гордо, сквозь зубы, въ которыхъ торчала еще незажженная папироска:
   -- Что еще будешь мнѣ говорить?.. Ты меня, Макара Шулика, не знаешь?..
   Филимонъ заискивающе и подобострастно засмѣялся. -- Бѣдовый ты, Макарушка, право бѣдовый. Ну, что дѣлать. Я сколько тебѣ обѣщалъ отъ этого клада? Двадцатую долю? Бери десятую часть! Ну, ну, пятую... Пять тысячъ франокъ?
   -- Вина мнѣ давай!
   -- Нѣту, Макарушка...
   -- Такъ пущай же тебѣ черти копаютъ...
   -- Ахъ, Макарушка, въ нашемъ дѣлѣ нехорошо такія слова говорить. Ну, что дѣлать! Мы съ Дудикомъ какъ-нибудь безъ тебя ужъ... А то... ты и самъ не копаешь, и намъ не даешь ходу.
   -- Бе-езъ мене? -- спросилъ Шуликъ съ злобной усмѣшкой...-- А бумага у тебе есть? -- спросилъ онъ вдругъ совершенно начальственнымъ тономъ...-- Покажи чертикатъ, покажи планты...
   Онъ чиркнулъ спичкой, закурилъ и, важно усѣвшись на камнѣ, сказалъ:
   -- Я здѣшній человѣкъ, Журиловскій... Мене мэръ знаеть... а вы кто такіе собрались? Сейчасъ у Енисалу до нотаря дойду, онъ васъ усѣхъ тутъ шатающихъ...
   Но тутъ глаза его остановились на мнѣ. Въ нихъ мелькнуло какое-то воспоминаніе, и онъ прибавилъ смягченнымъ тономъ:
   -- Я не про васъ, господинъ. Вы можете понимать Шулика... А они кто? Тьфу!
   Онъ сплюнулъ и презрительно засмѣялся.
   -- Пять тысячъ сулить... Дуракъ! Давай ты мнѣ пять франокъ, да сейчасъ! Слышишь! Чего тутъ шукаешь, голова!..
   Видъ у Филимона былъ совершенно уничиженный. Онъ забормоталъ что-то о желѣзной плитѣ, о какой-то комнатѣ подъ водоемомъ, куда липоване опускали на веревкѣ шалыгу, и какъ эта шалыга стучала въ чугунную дверь, о томъ, какъ на горѣ бываютъ огни... Но Шуликъ, скептическій и наглый, только смѣялся.
   -- Огонь! Гдѣ ты видѣлъ огонь на горѣ? Огонь бываетъ на степѣ...
   -- Ну, вотъ, Макарушка, и на степѣ тоже.
   Шуликъ многозначительно подмигнулъ мнѣ.и сказалъ:
   -- Нар-родъ! Дураки, такъ они дураки и есть. Правда, господинъ? Онъ думаетъ, какъ огонь горить, то сейчасъ ему и кладъ. А того не понимаеть, отчего онъ, огонь, только подъ пасху горить?
   -- А отчего?
   -- Я знаю отчего! -- сказалъ онъ самодовольно. -- Вы у меня спросите: тутъ прежде запорожцы были. Знаете запорожцевъ? Войну усе дѣлали, вбивали ихъ на войнѣ много, да у могилахъ закапывали. Вонъ тамъ усюду, по степѣ: гдѣ увидите могилу, называется курганъ, то подъ каждымъ запорожецъ лежить... Такой у нихъ законъ былъ: кого на войнѣ убьютъ, то они бывало миромъ мируютъ. Такъ это теперь подъ пасху миро надъ могилами горыть. А они думаютъ, -- клады. Ха-ха-ха!
   Шуликъ хрипло засмѣялся и, довольный своимъ объясненіемъ, опять подмигнулъ мнѣ, какъ человѣку, который можетъ его понимать.
   -- Вещь имѣетъ свою натуральность, -- прибавилъ онъ докторальнымъ тономъ. Очевидно, онъ считалъ себя матеріалистомъ.
   Филимонъ тихо дернулъ меня за рукавъ и отвелъ въ сторону, за уголъ башни. Войдя на время подъ старыя ворота, онъ порылся въ темномъ уголкѣ и вышелъ оттуда съ посохомъ, набалдачникъ котораго изображалъ фантастическое чудовище. Палка была, видно, недавно начата и даже не отдѣлана.
   -- Хотите палочку, на память? -- сказалъ онъ, не глядя мнѣ въ глаза.-- Дадите отдѣлать, палочка хорошая...
   -- Хорошо, -- сказалъ я.-- Но вѣдь вы бы ее продали. Скажите, сколько это стоитъ?
   -- Четыре франочки не покажется дорого?
   -- Хорошо, возьмите пять.
   -- Нѣтъ, четыре будетъ... Дурной человѣкъ этотъ Шуликъ, напрасно я съ нимъ и связался. А теперь ужъ нельзя. Maлость и докопать-то осталось, а онъ вотъ какъ поступаеть...
   Я отдалъ пять франковъ. Старикъ густо покраснѣлъ, принимая деньги, и сказалъ застѣнчиво:
   -- Можетъ и не стоить пять франокъ; ну, хорошо, господинъ. Найду кладъ, и вы счастливы будете. Фунтъ золота отдамъ...
  

III.

   Новый крикъ донесся, заглушенный разстояніемъ, снизу. Это подымались на гору и звали меня мои знакомые липоване, уже возвращавшіеся изъ Журиловки. Филимонъ забезпокоился, встревоженный Дудикъ выбѣжалъ изъ-за угла.
   -- Сойдите къ нимъ, господинъ, поскорѣе, -- попросилъ меня Филимонъ.-- Не хорошо, когда застануть насъ...
   -- О-го-го-го!-- раздался тонкій голосъ богатыря Ивана Гаврилова совсѣмъ близко. Шуликъ, не торопясь, тоже присоединился къ намъ. Фидимонъ сунулъ ему въ руку монету. Человѣкъ-птица посмотрѣлъ ее, усмѣхнулся и исчезъ за выступомъ скалы въ сторонѣ, противоположной той, откуда приближались липоване. Пока я слѣдилъ за нимъ, -- Филимонъ и Дудикъ тоже исчезли. Я оглянулся кругомъ: все было тихо, развалины стояли темныя и молчаливыя, какъ въ первую минуту, когда я поднялся сюда. Можно было подумать, что моя встрѣча съ "искателями" была сномъ, если бы надъ старымъ водоемомъ не показалось вдругъ испуганное лицо Дудика:
   -- Кирку, кирку давайте, -- прошипѣлъ онъ, указывая на желѣзную кирку, лежавшую на травѣ, на самомъ видномъ мѣстѣ.
   Я подалъ кирку, голова опять скрылась. Въ эту самую минуту, въ разломѣ стѣны показалось могучее брюхо Ивана.
   -- Ну что, сняли планты? -- спросилъ онъ, отдуваясь и озираясь по сторонамъ. -- Вотъ она, Ераклея! Повѣрите: сорокъ пять, лѣтъ уже здѣсь не бывалъ. Мальчонкомъ бѣгалъ... Ишь тишина какая!
   И на выразительномъ лицѣ некрасовца легкой тѣнью промелькнуло особенное выраженіе. Очевидно, и на него вѣяло отъ этихъ стѣнъ "ощущеніемъ прошлаго".
   Внизу сарыкіойскіе бѣглецы угостили насъ ухой, и черезъ часъ наша лодка опять качалась на водахъ лимана. Изъ-за стѣны камыша опять глядѣла на насъ сверху "Ераклея", величавая, потемнѣвшая. Мѣсяцъ подымался тонкимъ, почти не свѣтящимъ серпомъ, глубокое небо искрилось, точно въ его глубинѣ ползали миріады живыхъ свѣтляковъ... Земля и вода, и линіи горизонта утонули въ сплошномъ сумракѣ. Только вверху изломы Енисалейской крѣпости рисовались въ небѣ причудливо и странно.
   -- Гляди, гляди, братцы, -- сказалъ вдругъ, среди общаго молчанія, гребецъ...-- На Ераклеѣ опять огонь...
   Дѣйствительно, на самыхъ верхушкахъ крѣпостныхъ стѣнъ слегка мерцали красноватые отблески. Должно быть "искатели" варили ужинъ въ водоемѣ.
   -- Стало быть, правда?..-- задумчиво сказалъ Игнатъ.
   -- Очищается... -- прибавилъ гребецъ, и наша лодка двигалась дальше, среди молчанія, проникнутаго ощущеніемъ близкой и глубокой тайны.
  

-----

  
   Черезъ два дня, на зарѣ, я подъѣжалъ къ Тульчѣ. Подъ самымъ городомъ, на росистой дорогѣ, мы обогнали двухъ пѣшеходовъ. Филимонъ шелъ спокойно, какъ всегда. Дудикъ плелся за нимъ, подавленный и угнетенный.
  
   1897 г.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru