Короленко Владимир Галактионович
По пути

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    (Святочный раcсказ)

  
  -- В. Г. Короленко

По пути
(Святочный разсказъ).

  
   Полное собраніе сочиненій В. Г. Короленко. Томъ восьмой
   Изданіе Т-ва А. Ф. Марксъ въ Петроградѣ. 1914
  

I.

   Лихо взлетѣвъ на пригорокъ, тройка остановилась, ямщикъ сошелъ съ козелъ и сталъ оправлять разладившуюся упряжь.
   Сѣдокъ, пробужденный внезапной остановкой, высунулъ голову изъ-подъ шинели, потомъ потянулся и сѣлъ въ просторной повозкѣ, стараясь не потревожить спавшаго рядомъ мальчика.
   -- А? Что такое?-- спросилъ онъ, зѣвая.
   Денщикъ, который крутилъ, сидя на облучкѣ, цыгарку изъ толстой бумаги, отвѣтилъ, не торопясь:
   -- Ничаво, ничаво! Сьчасъ поѣдемъ, ваше высокородіе. Недалече!
   Колокольчикъ подъ дугой коренника звякнулъ нѣсколько разъ, оставивъ въ воздухѣ мягкій отголосокъ. Вѣтеръ шевелилъ гривы лошадей и шелестѣлъ въ придорожныхъ кустахъ. Сѣдокъ, офицеръ лѣтъ около пятидесяти, снялъ мохнатую папаху и посмотрѣлъ на небо.
   Денщикъ скрутилъ цыгарку, взялъ ее въ зубы и, добывая изъ кармана спички, сказалъ:
   -- Партія, ваше высокородіе.
   Офицеръ встрепенулся, черты его румянаго лица приняли опредѣленное начальственное выраженіе, и онъ посмотрѣлъ впередъ.
   Дорога сбѣгала въ долину и опять полого подымалась кверху длиннымъ "тянигужомъ". На подъемѣ она, казалось, жила, шевелилась, кишѣла сѣрыми движущимися точками. Кое-гдѣ можно было различить телѣги, которыя казались отсюда странными насѣкомыми... Вся масса тихо, почти незамѣтно на этомъ разстояніи ползла кверху...
   -- Расползлись, канальи, точно овцы, -- сказалъ офицеръ съ неудовольствіемъ.-- И конвоя не видно...
   -- Вонъ они, забѣгали...-- сказалъ денщикъ, закуривая и улыбаясь.-- Въ телѣгахъ спали видно...
   -- Ничего!-- увѣренно прибавилъ ямщикъ, взбираясь на козлы.-- На слово партія идетъ... Фроловъ за старосту. Спи знай!
   -- Фроловъ, -- какой Фроловъ?-- спросилъ полковникъ.-- Бродяга? По прозванію Безпріютный?
   -- Ну! Онъ самой... Фроловъ по всей Сибири человѣкъ извѣстный. Можно сказать, -- знаменитый бродяга... Сказываютъ, -- не знаю правда, не знаю нѣтъ, но будто въ Питербурхѣ и то Безпріютнаго знаютъ...
   -- Фроловъ...-- сказалъ офицеръ задумчиво. Онъ вспомнилъ себя молодымъ урядникомъ, вспомнилъ первую партію, которую конвоировалъ, и молодого бродягу и прибавилъ:
   -- Да, вотъ она жизнь...
   -- Такъ точно, -- отозвался съ козелъ денщикъ, пуская въ воздухъ синюю струйку дыма.
   Замѣчаніе офицеру не понравилось.
   -- Дуракъ ты, Климовъ, ей-Богу! Ну что "такъ точно"?.. Я вообще говорю: жизнь!.. А ты: такъ точно!.. Глупо, братецъ.
   -- Да вѣдь и я, ваше высокородіе, вопче... Самая это собачья жизнь, бродяжья.
   -- А, ты вотъ насчетъ чего! Привычка, говорятъ, вторая натура.
   -- А я что же говорю: натура волчья, въ лѣсъ тянетъ.
   Почему-то и это замѣчаніе не удовлетворило офицера...
   -- Э! все ты не то говоришь... Молчи, Климовъ! Ямщикъ, поѣзжай.
   Ямщикъ подобралъ возжи и привсталъ. Тройка понеслась подъ гору и потомъ лихо взяла кверху. Черезъ нѣсколько минутъ, замедливъ ходъ, она врѣзалась въ середину разступавшейся партіи. Теперь конвойные шли по сторонамъ, съ ружьями на плечахъ. Смѣшанный говоръ и шумъ охватилъ ѣдущихъ со всѣхъ сторонъ. Изъ-за шороха колесъ слышался плачъ дѣтей, топотъ толпы, переливчатый звонъ кандаловъ. Арестанты снимали шапки и низко кланялись. Каторжане съ достоинствомъ и не торопясь обнажали на половину бритыя головы...
   Въ одномъ мѣстѣ мелькнула фигура не совсѣмъ обычная: молодой человѣкъ въ вольной одеждѣ и въ очкахъ шелъ стороной дороги рядомъ съ высокимъ арестантомъ и о чемъ-то разговаривалъ съ своимъ спутникомъ. Полковникъ нахмурился; когда повозка поровнялась съ этой парой, -- молодой человѣкъ снялъ запыленныя очки, протеръ ихъ платкомъ и съ любопытствомъ взглянулъ на проѣзжающихъ, но не поклонился. Другой арестантъ поклонился вѣжливо, но тоже безъ особенной почтительности... Повозка проѣхала дальше.
   Въ головѣ партіи, въ сторонѣ, ожидалъ, стоя на вытяжку, старшій конвойный. Полковникъ остановилъ ямщика и подозвалъ его жестомъ.
   -- Все благополучно?-- спросилъ онъ.
   -- Такъ точно, ваше -- діе.
   -- Почему запоздали? Смотри: до заката не попадете на этапъ...
   -- При выходѣ изъ N., ваше-скороліе, случилось неблагополѵчіе.
   -- Что такое?
   -- Скоропостижно скончался старикъ арестантъ...
   -- А!.. Да-да... За старосту у васъ Фроловъ?
   -- Такъ точно, ваше-скородіе... Безпріютный.
   -- А гдѣ онъ, кстати?.. Покажи мнѣ...
   Старшой приглядѣлся и сказалъ:
   -- Вонъ онъ, -- съ политическимъ идетъ... Прикажете позвать?
   -- Не надо... Пошелъ!
   Тройка подхватила и понеслась по свободной дорогѣ... А партія ползла дальше.
  

II.

   Въ самомъ концѣ партіи тащилась, шурша колесами, телѣга. На другихъ телѣгахъ ѣхали "привилегированные" арестанты, женщины съ грудными дѣтьми и старики. Порой на нихъ присаживались конвойные. На этой виднѣлся только мужикъ, правившій лошадью, и старый сѣдой арестантъ. Онъ сидѣлъ на краю, спустивъ ноги и повѣсивъ обритую голову съ бѣлой бородой. За нимъ виднѣлось что-то длинное, покрытое сѣрыми халатами.
   Казалось, присутствіе этой послѣдней телѣги бросаетъ тѣнь на всю партію...
   Невдалекѣ за нею шелъ Фроловъ съ "политическимъ"....
   "Политическаго" звали Залѣсскимъ. Это былъ молодой блондинъ, съ закинутыми назадъ волосами и серьезнымъ, немного наивнымъ лицомъ человѣка, привыкшаго къ кабинетной работѣ, надъ книгами. Какимъ-то внезапнымъ порывомъ политическаго вѣтра его подхватило изъ привычной обстановки и кинуло на эту дорогу съ тюрьмами и этапами. И отъ нечего дѣлать онъ присматривался къ этому новому и удивительному для него міру. Арестантская среда въ свою очередь присматривалась съ неменьшимъ удивленіемъ къ странному "барину", глядѣвшему на нее черезъ очки наивно изучающимъ взглядомъ. Онъ былъ "привилегированный" и ему полагалось мѣсто въ телѣгѣ. Но отъ самаго Томска онъ ни разу не садился въ нее, предоставивъ партіи распоряжаться своимъ мѣстомъ, какъ угодно. Теперь его небольшой чемоданчикъ лежалъ рядомъ съ мертвымъ тѣломъ.
   Имя Фролова, шедшаго рядомъ съ Залѣсскимъ, было дѣйствительно широко извѣстно по всему сибирскому тракту отъ Благовѣщенска до Перми. Къ партіи онъ былъ присоединенъ въ Томскѣ и тотчасъ же его выбрали старостой. Онъ принялъ этотъ выборъ спокойно, какъ должное, и тотчасъ же Залѣсскій почувствовалъ, что это большая сила. Партія сразу подтянулась. Распоряженіе этапомъ фактически перешло къ Фролову. Онъ велъ партію "на слово", и конвойные знали, что на слово теперешняго старосты можно положиться: ни побѣговъ, ни экстренныхъ происшествій не будетъ. Конвойные шли вольно и даже спали въ телѣгахъ...
   Всякая профессія имѣетъ своихъ выдающихся людей. Фроловъ былъ такимъ выдающимся человѣкомъ бродяжьей профессіи. Еще ребенкомъ онъ послѣдовалъ за отцомъ, котораго сослали въ Сибирь. Мать его умерла въ пути, и мальчикъ росъ въ тюремной средѣ. Въ тюремной церкви онъ слышалъ кое-что о Богѣ... кое-что торопливое, казенное и небрежное. Въ тюрьмахъ выучился грамотѣ. Впослѣдствіи изъ него выработался настоящій герой сибирской дороги. Объ его побѣгахъ ходило много разсказовъ, слагались даже пѣсни. Никто не зналъ за нимъ убійствъ, но онъ обладалъ большой хитростью и изобрѣтательностью. Однажды на глазахъ Залѣсскаго онъ закатилъ глаза такъ, что видны были одни бѣлки, и физіономія его, даже вся фигура сразу измѣнилась до неузнаваемости. Онъ протянулъ впередъ руку, какъ будто держась за поводыря, и сталъ поразительно похожъ на старика слѣпого, бредущаго за милостыней. Черезъ минуту лицо его опять измѣнилось. Прежній Фроловъ смотрѣлъ на Залѣсскаго пытливо и печально, какъ будто стараясь узнать, какое впечатлѣніе произвела на "барина" эта метаморфоза.-- "Онъ могъ бы быть замѣчательнымъ трагическимъ актеромъ", -- подумалъ про себя Залѣсскій... Во время дневныхъ переходовъ, вечерами на этапахъ они часто говорили другъ съ другомъ. Ихъ влекло другъ къ другу какое-то взаимное чувство. Фроловъ зналъ сибирскую дорогу и тюрьмы такъ, какъ ихъ не зналъ никто. Арестантская одежда, въ которой другіе выглядѣли чуждо и странно, сидѣла на немъ, точно онъ въ ней родился. Это былъ его міръ, и въ немъ онъ чувствовалъ себя хозяиномъ. Широкій сибирскій трактъ, обставленный столбами, глухая таежная тропа, съ чуть замѣтными признаками прохода людей, этапы, тюрьмы, солдаты, начальство, смотрители, надзиратели, арестантская среда съ ея волненіями и страстями, -- все это было ему знакомо во всѣхъ самыхъ глубокихъ подробностяхъ... Когда онъ подходилъ къ околицѣ сибирской деревни, старикъ "поскотникъ", присмотрѣвшись къ нему, узнавалъ его такъ же легко, какъ тюремный служака на любомъ этапѣ.
   -- Опять убёгъ? Отколѣ Богъ несетъ? -- спрашивалъ мужикъ, сторонясь и давая мѣсто у огня съ тѣмъ радушіемъ, съ какимъ товарищи арестанты очищали мѣсто на нарахъ... И Фроловъ занималъ это мѣсто въ своемъ мірѣ увѣренно и просто, зная, гдѣ нужно быть насторожѣ и гдѣ можно спать спокойно даже подъ звонъ колокольцовъ проѣзжающаго трактомъ начальства...
   Но зато, это былъ совершенный ребенокъ по отношенію ко всему остальному Божьему міру, который казался ему сказочнымъ и страннымъ. Въ Залѣсскомъ онъ видѣлъ представителя этого другого, страннаго міра, лежащаго за гранью его горизонта, къ которому, однако, его влекло всю жизнь. Вернуться въ Рассею, на родину, которую онъ не зналъ, и зажить тамъ какою-то новою жизнью, -- было его мечтой. Залѣсскій, въ свою очередь, былъ совершеннымъ младенцемъ въ той средѣ, куда его теперь занесла судьба. Отсюда странный взаимный интересъ, который привлекалъ ихъ другъ къ другу...
   Разговоры ихъ были какъ будто несистематичны и случайны. Однажды на остановкѣ въ пересыльной тюрьмѣ, когда арестанты толковали о выборѣ новаго старосты, Залѣсскій вмѣшался въ общій разговоръ. Онъ заговорилъ, просто и наивно, о томъ, что ему казалось несправедливымъ въ арестантскихъ обычаяхъ, въ законодательствѣ этого страннаго общества, гдѣ достоинство и значеніе людей опредѣляется важностью совершенныхъ ими преступленій и отчаянной рѣшимостью на новыя преступленія. Всѣмъ руководили "каторжники", -- аристократія тюрьмы. "Шпанка", забитая и загнанная, подчинялась безропотно и робко, женщины продавались "на майданѣ", изъ полы въ полу; воровство общественныхъ денегъ и хищенія старостъ и артельщиковъ было какъ бы установленнымъ институтомъ, освященнымъ обычаемъ. Со всей искренностью наивнаго и прямого человѣка Залѣсскій, просто задумчиво, старался выяснитъ свое мнѣніе... Арестанты слушали съ любопытствомъ... Политическая ссылка еще была явленіемъ новымъ, и ея представители внушали интересъ и невольное почтеніе. Но затѣмъ "общество" перешло къ обсужденію своихъ дѣлъ, какъ будто "баринъ" ничего не говорилъ. Залѣсскій почувствовалъ въ этомъ особаго рода почтительное, но безповоротное пренебреженіе и болѣе не пытался подымать общіе вопросы.
   Но Фроловъ именно съ этихъ поръ сталъ проявлять къ нему влеченіе. Все, что говорилъ этотъ молодой человѣкъ въ очкахъ, Фролову казалось тоже ребячески наивнымъ. Но онъ понималъ какъ будто, что есть гдѣ-то такой міръ, для котораго все это не наивно и не глупо.
   Фроловъ былъ не молодъ, хотя возрастъ его опредѣлить было бы трудно. Его движенія были увѣренны, неторопливы и ровны. Залѣсскому постоянно казалось, что когда-то они должны были быть порывисты и быстры. И теперь по временамъ глаза арестанта загорались, а плечи вздрагивали, заставляя ожидать рѣзкаго движенія... Но случалось это рѣдко, -- какъ будто было что-то въ настроеніи этого человѣка, что постепенно умѣрило живость его порывовъ. Бывали минуты, когда его глаза уходили еще глубже и какъ будто задергивались. Тогда именно Залѣсскому казалось, что этотъ человѣкъ, знающій такъ хорошо все, чѣмъ живетъ сѣрая масса, знаетъ или предполагаетъ еще и о жизни вообще что-то, неизвѣстное другимъ. Знаетъ, но не хочетъ сказать.
   Не этимъ ли, думалъ Залѣсскій, объясняется то вліяніе, какимъ пользовался Фроловъ въ своей средѣ. Было что-то придававшее особенное значеніе самымъ простымъ его словамъ. За прямымъ смысломъ этихъ словъ слышалось еще нѣчто недосказанное, что глядѣло на слушателя изъ глазъ Фролова и прикасалось къ душѣ при звукахъ его голоса, будя въ ней какія-то смутныя чувства и намекая на что-то, кромѣ вопросовъ обычнаго тюремнаго дня.
  

III.

   Однажды Залѣсскій перебиралъ въ своемъ чемоданчикѣ книги и письма. Староста принесъ чемоданъ и долженъ былъ отнести его обратно. Съ наивной безцеремонностью простого человѣка онъ сталъ разсматривать книги, и его вниманіе привлекла одна. Заглавіе ея было: "Вопросы жизни и духа" (Льюиса).
   Бродяга заинтересовался и прочиталъ вполголоса:
   -- Нашъ вѣкъ страстно ищетъ вѣры.
   Залѣсскій поднялъ на него глаза. Фроловъ прочиталъ про себя еще нѣсколько фразъ и сказалъ задумчиво;
   -- Этто гнали лонись (въ прошломъ году) штундистовъ изъ Екатеринославской губерніи. За вѣру... Капитанъ съ ними былъ, а прочіе мужики... Книжка у него, евангеліе. Отнять хотѣли. Ну, прошеніе написалъ. Дозволили. Придутъ на этапъ, сядутъ въ уголокъ... Онъ читаетъ, тѣ слушаютъ.
   И онъ положилъ книгу. Затѣмъ взглядъ его остановился на фотографіи, выпавшей изъ письма.
   -- Это кто?-- спросилъ онъ, поворачивая карточку оборотной стороной, на которой была надпись. Залѣсскій взялъ у него карточку и сказалъ:
   -- Не надо читать. Это написано только для меня...
   -- Начальство, небось, читало, -- отвѣтилъ Фроловъ.
   -- Вы вѣдь не тюремщикъ, -- отвѣтилъ Залѣсскій: -- если хотите, посмотрите карточку, но не читайте. Это -- моя сестра съ семьей.
   -- Ну, не сердись баринъ... Мнѣ что!.. Сестра такъ сестра. У меня тоже сестра... была.
   -- А теперь?
   -- Кто ее знаетъ... Можетъ жива, можетъ нѣтъ. Я ее не видалъ... Сказываютъ: хорошо живетъ... въ Рассеѣ...
   Затѣмъ, когда Залѣсскій сталъ опять закрывать чемоданъ, Фроловъ вдругъ сказалъ:
   -- А книжечки этой... можно мнѣ почитать?
   Въ умѣ молодого человѣка быстро промелькнула общая физіономія труда Льюиса. Онъ примѣрилъ его къ умственному уровню бродяги, и ему хотѣлось отказать. Но затѣмъ онъ сказалъ:
   -- Возьмите... Только будетъ ли понятно?
   И ему почему-то стало совѣстно. Ночью онъ видѣлъ, что бродяга за сальнымъ огаркомъ читалъ Льюиса. Брови его были сдвинуты... На лицѣ отражалась упрямая и трудная работа мысли...
   Залѣсскій не спрашивалъ, понимаетъ ли онъ книгу и какъ именно понимаетъ... Фроловъ сталъ въ дорогѣ часто заговаривать съ нимъ, но тоже не упоминалъ о книгѣ... Разговоры эти носили странный характеръ. Они были какъ будто безсвязны, но Залѣсскому казалось, что ихъ направляетъ какая-то одна постоянная мысль, стоявшая въ головѣ бродяги. Его разсказы порой были такъ выразительны и красивы, что Залѣсскій думалъ про себя:
   -- Изъ него могъ бы выработаться замѣчательный разсказчикъ...
   Порой у Фролова готовы были сорваться съ языка какія-то полупризнанья... Что-то въ родѣ внезапной откровенности прорывалось въ голосѣ, но онъ обрывалъ ихъ на полумысли, и опять только приводилъ какой-нибудь эпизодъ.
   -- Мальчикъ-то... что у васъ на карточкѣ?.. Стало, вамъ племянникъ приходится?-- спросилъ онъ какъ-то.
   -- Да, -- отвѣтилъ Залѣсскій.
   -- Славный парнишка... сытенькій... А неизвѣстно, -- прибавилъ онъ вдругъ, -- какая ему линія выйдетъ...
   Залѣсскій молчалъ и ждалъ.
   -- У всякаго человѣка своя линія... Вонъ мужикъ пашетъ. Ввелъ коня въ борозду, -- онъ идетъ, и погонять не мало... А небось въ первый-то разъ неохота лѣзть въ оглоблю. Такъ-то... У мужика опять своя линія... У нашего брата, бродяги, своя. Вы, баринъ, про генерала Кукушкина слыхали?
   -- Нѣтъ, не слыхалъ.
   -- Бродяжій генералъ... По лѣсу кричитъ: ку-ку, ку-ку... Крикнетъ весной, у бродяги сердце горитъ... Послѣдній разъ втроемъ мы изъ Акатуя бѣжали. Одного часовой застрѣлилъ, другого поймали, тоже пожалуй прикончили: у нихъ, у архангеловъ тюремныхъ опять своя линія. А я все-таки къ генералу Кукушкину явился въ тайгу... Все одно, какъ къ начальству... Здравья желаю, ваше превосходительство...
   Фроловъ замолчалъ и потомъ сказалъ серьезно, какъ будто удивляясь своимъ словамъ:
   -- Вѣришь ты, баринъ. Одинъ разъ на поселеніе вышелъ. Съ поселенкой слюбился. Одну весну руками за нее хватался, на другую не выдержалъ, сбѣжалъ... Пришелъ въ тайгу и думаю: ну, генералъ Кукушкинъ! Не слуга я тебѣ! Лучше жизни рѣшусь... А все-таки... остался на своей линіи...
   Въ другой разъ онъ опять заговорилъ о племянникѣ Залѣсскаго и сталъ разспрашивать, сколько ему лѣтъ, когда его отдадутъ въ школу...
   И потомъ вдругъ разсказалъ эпизодъ изъ своей жизни.
   -- Въ первый разъ отецъ мой изъ поселенья бѣжать надумалъ. Въ Рассею пробраться. Мать-отецъ тамъ у него остались, внучка у нихъ... Жили хорошо. Пошли. Хомякъ еще съ нами -- вонъ тотъ, что съ мертвымъ тѣломъ въ твоей телѣгѣ ѣдетъ... Идемъ дорогой. Оголодали. А народъ въ томъ мѣстѣ плохой. Не то что дальше по Сибири: завсегда для бродяги краюха хлѣба, молока кринка на окнѣ у анбара ночью стоятъ...-- Бери, -- молъ, -- да ступай себѣ мимо. Въ Забайкальѣ этого нѣтъ. Надо, значитъ, самому промышлять. Ломать анбаръ, услышутъ. А тутъ оконце небольшое. Подсадилъ меня отецъ къ оконцу:-- "Ну-ко, говоритъ, Яшь! Пробуй: не пролѣзетъ ли голова. Голова пролѣзетъ и весь пролѣзешь". А мнѣ боязно: въ амбарѣ темно, можетъ еще и чалдонъ сторожитъ... И совѣстно, -- въ первый-то разъ... Не воровалъ еще никогда... Сунулъ голову: "Не лѣзетъ молъ"... Слышу, -- отецъ говоритъ Хомяку: "эхъ, братъ. Ломать видно, не миновать!" -- "Плохо это, -- отвѣчаетъ Хомякъ...-- Озлится чалдонъ... И то они по здѣшнимъ мѣстамъ варвары". А отецъ опять:-- "Такъ-то оно такъ... Да вишь мочи нѣтъ... И мальчонко отощаетъ... Не дойдемъ"... Повернулось у меня сердце, и стало опять совѣстно: зачѣмъ солгалъ.-- Тятька, говорю, а, тять!.. Голова-то у меня пролѣзла...-- Взяли хлѣба каравай да холста на онучи... Пошли дальше...
   Фроловъ посмотрѣлъ на Залѣсскаго своимъ вдумчивымъ взглядомъ и прибавилъ:
   -- Понялъ ты?..
   -- Кажется, понялъ, -- отвѣтилъ Залѣсскій.
   -- А понялъ, такъ и ладно...
  

IV.

   Въ тотъ день, съ котораго начинается нашъ разсказъ, Залѣсскій во весь переходъ чувствовалъ себя въ особенномъ настроеніи. Недолгій осенній день отходилъ... Партія продолжала тянуться по дорогѣ... И завтра, и черезъ недѣлю, -- думалъ Залѣсскій, -- и черезъ мѣсяцъ то же солнце увидитъ тѣхъ же людей на той же дорогѣ... Только вонъ тотъ, что лежитъ на задней телѣгѣ, уже кончилъ свой путь. И старикъ, который сидитъ съ нимъ рядомъ, пожалуй тоже скоро его кончитъ... Да вонъ еще ребенокъ, который жалобно плачетъ въ другой телѣгѣ... Онъ родился весной на одномъ этапѣ, умретъ на другомъ осенью...
   Партія вытянулась на гребень, и голова ея стала спускаться внизъ. Фроловъ, который молча шелъ рядомъ съ Залѣсскимъ, взглянулъ внизъ на долгій спускъ и крикнулъ:
   -- Подтягивайся, братцы, подтягивайся... Ямщики, подхлесни лошадей... Близко!
   Партія дрогнула; пѣшіе пошли живѣе... Колеса зарокотали быстрѣе...
   Но Фроловъ опять шелъ рядомъ съ Залѣсскимъ, молчаливо и задумчиво...
   -- О чемъ вы задумались?-- спросилъ Залѣсскій.
   -- Такъ... вопче... вспомнилось, -- сказалъ бродяга...
   И потомъ, пройдя еще нѣсколько саженей, онъ тряхнулъ головой и посмотрѣлъ на Залѣсскаго вдумчивымъ и вопросительнымъ взглядомъ. Залѣсскій понялъ, что сейчасъ онъ опять разскажетъ ему одинъ изъ эпизодовъ своей жизни... На этотъ разъ подъ вліяніемъ настроенія, витавшаго надъ партіей во весь этотъ переходъ, онъ будетъ, можетъ быть, болѣе откровеннымъ...
   Фроловъ началъ безъ всякихъ приготовленій.
   -- ...Въ третій разъ я тогда бродяжилъ. Отецъ уже номеръ, товарищъ отсталъ,-- пошелъ я одинъ. Все думалъ къ сестрѣ пробраться. Тоскливо было до страсти, скука! Иду и все вспоминается, какъ мы тутъ съ родителемъ съ покойникомъ шли; и зарубки на лѣсинахъ его рукой дѣланы. Вотъ разъ къ вечеру бреду тропкой, запоздалъ до ночлежнаго мѣста шибко. Хотѣлъ въ шалашикѣ переночевать, который шалашъ вмѣстѣ мы съ отцомъ построили. Только подхожу къ самому этому мѣсту, черезъ ручей перейти, -- гляжу: за ручьемъ огонекъ горитъ, и сидитъ у огонька бродяжка. Исхудалый, глаза какъ у волка, кидаетъ на огонь сучья, самъ къ огню тянется, дрожитъ. Однимъ словомъ, голодный человѣкъ и холодный: одежда почитай вся обвалилась. Вотъ хорошо. Обрадовался я этому случаю, -- думаю: товарища Богъ послалъ. Покормилъ я его, чѣмъ богатъ, чайкомъ обогрѣлъ, -- какъ слѣдуетъ, по товарищески. У насъ, баринъ, -- своя честь есть бродяжья. Иной, подлецъ, изъ-за халата товарища убьетъ... Ну, это ужъ нестоющіе люди. Меня отецъ не тому училъ... И въ товарищахъ я ходилъ съ такими людьми, на которыхъ можно положиться. Ну, все-таки и этому товарищу радъ... Посидѣли мы, потолковали... Спать! Легъ я, вѣтокъ подъ голову наломалъ... Полежалъ, полежалъ... Не спится. Отецъ вспоминается покойникъ: этакъ же вдвоемъ въ шалашѣ лежали. Слышу: встаетъ мой бродяжка, изъ шалаша вонъ идетъ. "Куда?" -- говорю.-- Да такъ молъ, не спится что-то. Пойду, говоритъ, къ ручью, воды въ котелокъ зачерпну, да сучьевъ натаскаю. Завтра пораньше чай варить... Да, ты, говоритъ, что же это, молодецъ, головой-то подъ самый навѣсъ уткнулся, -- чай вѣдь душно..." А меня отецъ покойникъ училъ: случится, говоритъ, съ незнакомымъ человѣкомъ ночевать, -- пуще всего голову береги; въ животъ ткнетъ -- не убьетъ сразу... Вотъ я завѣтъ отцовскій храню, хоть на этотъ разъ ничего и въ умѣ не было... "Ничего, -- говорю, -- въ привычку мнѣ такъ-то и комаръ меньше ѣстъ". Хорошо.
   "Ушелъ бродяжка къ ручью, -- не идетъ, да и не идетъ. Ночь темная была, на небѣ тучи, да и неба сквозь дѣревъ не видать. Огонекъ у шалаша этакъ потрескиваетъ да листья шелестятъ... Тихо.
   "Вотъ лежалъ я, лежалъ, объ отцѣ думалъ, про своихъ вспоминалъ, про сестру, да про Рассею... вздремнулъ. Только слышу отецъ меня окликаетъ:: "Яшка!". Такъ это будто съ вѣтромъ издалека принесло, прокинулся, открылъ глаза: костеръ дымитъ, да вѣтка надъ входомъ качается. Я и опять заснулъ.
   "И опять слышу: идетъ кто-то къ шалашу, сучья хрустятъ, за огонькомъ будто кто маячитъ. И опять: "Яшка! Не спи!"
   "Перекрестился я сонной рукой, воздохнулъ объ родителѣ... а не могу вовсе проснуться. Глаза такъ и сводитъ. Заснулъ опять, крѣпче прежняго.
   "Прошло сколько-то времени, слышу: идетъ отецъ къ шалашу, сталъ въ дверяхъ, руки эдакъ уперъ, а самъ наклонился ко мнѣ въ дыру-то.
   "-- Слышь, говоритъ, Яшка! не спи, а то заснешь навѣки!..
   "Да явственнно таково сказалъ, что сна моего какъ не бывало. Прокинулся: огонь погасъ, по листьямъ дождикъ шумитъ, и нѣтъ никого.
   "Присѣлъ я тихонько. Думаю: не спроста это дѣло. Гдѣ же это товарищъ мой богоданный?..
   "Слышу: дышитъ кто-то сзади меня, вѣтками шебаршитъ... Поднялся я на ноги, вышелъ неслышно на волю. Гляжу: сидитъ мой товарищъ на корточкахъ, надъ головой моей шалашъ разбираетъ... И корягу вырѣзалъ въ тайгѣ здоровую..."
   Фроловъ смолкъ и потомъ спросилъ:
   -- А вы и не спросите, что я тогда съ тѣмъ человѣкомъ сдѣлалъ?
   -- Не спрошу, -- отвѣтилъ Залѣсскій...-- Захотите, -- сами скажете... А не захотите, -- не надо.
   Фроловъ посмотрѣлъ на него и пошелъ молча.
  

V.

   Партія съ тихимъ рокотомъ скатывалась по дорогѣ. Въ вечерѣющемъ воздухѣ звонъ кандаловъ и шуршаніе колесъ звучали мягче и тише. Сѣрые люди, телѣги, казавшіяся какими-то безформенными животными, проплывали мимо... Ребята спали на рукахъ матерей, люди говорили другъ съ другомъ тихо и сдержанно. Неровный топотъ двухъ сотенъ ногъ покрывалъ всѣ остальные звуки.
   Этапъ съ высокимъ частоколомъ стоялъ на холмикѣ и мелкій хвойный перелѣсокъ подбѣгалъ къ нему съ одной стороны. Невдалекѣ, въ лощинѣ искрились и мигали ранніе огни села... Все было по старому. Только развѣ лѣсъ отступилъ отъ частокола, оставивъ пни и обнаживъ кочки, да частоколъ потемнѣлъ, да караулка еще болѣе, покосилась.!
   Ворота отперли, партія столпилась около нихъ съ шумомъ и говоромъ, во дворѣ сидѣли торговки изъ села... Въ этапной кухнѣ горѣлъ яркій огонь, и около крыльца этапнаго начальника зажгли фонарь. Полковникъ, проѣзжавшій по ревизіи, стоялъ, окруженный другимъ начальствомъ, и смотрѣлъ на прибытіе партіи. Его военная тужурка была разстегнута и изъ-подъ нея виднѣлась бѣлая жилетка съ форменными пуговицами... Вообще онъ держалъ себя нараспашку, курилъ трубку, отводя по временамъ длинный чубукъ въ сторону, и порой обмѣнивался съ кѣмъ-нибудь добродушными шутками. Отъ всей его фигуры вѣяло самодовольствомъ.
   -- Эй, -- спохватился вдругъ полковникъ, -- а гдѣ же тотъ, какъ его?.. Безпріютный?
   -- Фроловъ, -- крикнулъ кто-то...-- Баринъ требуетъ...
   Полковникъ обождалъ, но партія успѣла втянуться въ ворота, которыя были заперты за ней, а Фроловъ не являлся.
   -- Прикажете позвать, Семенъ Семенычъ?-- спросилъ одинъ изъ конвойныхъ офицеровъ.
   -- Нѣтъ, не надо, зачѣмъ? Я это такъ, -- по старому знакомству... человѣкъ усталый, зачѣмъ его тревожить... Все равно, завтра повидаю... При томъ -- у него забота. Вѣдь онъ староста?
   -- Такъ точно, ваше высокоблагородіе...
   Невдалекѣ, въ тѣни частокола, стояла тройка. Лошади ржали и фыркали и колокольчикъ позвякивалъ подъ дугой. Полковникъ собирался навѣстить старыхъ знакомыхъ въ сторонѣ отъ тракта и завтра долженъ былъ вернуться, чтобы продолжать дальнѣйшій объѣздъ.
   Черезъ полчаса лошади были поданы къ крыльцу, денщикъ помогъ полковнику усѣсться, усадилъ мальчика и самъ вскочилъ на козлы.
   -- Прощайте, господа! -- сказалъ полковникъ добродушно.
   -- Счастливаго пути! -- отозвалось нѣсколько голосовъ.
   -- А вы, Степановъ, -- обратился полковникъ къ этапному начальнику, -- смотрите, чтобы все было въ порядкѣ. Вы меня знаете: я никому зла не желаю; ну, а за безпорядки не взыщите. Солдата и арестанта въ обиду не дамъ, не дамъ-съ!.. У меня правило!..
   -- Слушаю-съ...
   Тройка взвилась, повозка обогнула холмикъ, и звуки колокольчика долго еще неслись изъ сумерекъ, тихо порхая вокругъ запертаго и примолкшаго этапа.
   Залеталъ этотъ звонъ и въ этапную камеру, въ которой воздухъ, не смотря на открытыя окна, былъ спертый, затхлый и душный... Черезъ часъ камера спала тяжелымъ сномъ усталости. Порой слышался сдавленный пискъ ребенка, порой прорывалось сонное бормотаніе и затѣмъ опять все сливалось въ одномъ дыханіи, точно камера дышала одной грудью, обладала однимъ пульсомъ. Порой по тракту проѣзжала обратная тройка, и тихіе удары колокольчика врывались сюда и висѣли въ воздухѣ ровными толчками, точно рядомъ съ камерой бился еще чей-то пульсъ, -- пульсъ раскинувшейся за оградой свободной и свѣжей ночи.
   Въ камерѣ не спали два человѣка. Одинъ былъ Залѣсскій. Заложивъ руки за голову, онъ глядѣлъ впередъ, и мысли бѣжали лихорадочно въ его головѣ... Порой онѣ туманились, и тогда только смутные образы стояли въ воображеніи. Ему слышался ровный шумъ лѣса. Громадныя вѣтви, теряясь въ темнотѣ, качались сумрачно и важно; темнѣло; колокольчикъ замеръ гдѣ-то въ безконечной дали и оборвался... Какъ будто цѣлая безконечность отдѣлила эти звуки отъ темной чащи, въ которой бились затерянные люди... И ему казалось, что самъ онъ тутъ же, рядомъ съ ними, въ такомъ же темномъ лѣсу и не можетъ найти выхода ни себѣ, ни имъ. Когда же онъ опять открывалъ глаза, онъ видѣлъ на другой нарѣ напротивъ сальный огарокъ и лицо Фролова, склоненное надъ книгой. На лбу бродяги залегли глубокія морщины...
   -- Не понимаетъ, -- думалъ Залѣсскій, и ему опять стало отчего-то совѣстно...
   Потомъ онъ совсѣмъ забылся...
   Ночью его разбудилъ шумъ... Фроловъ стоялъ около него и гнѣвно смотрѣлъ на его сосѣда. Это былъ тощій и жалкій субъектъ, шутъ и балагуръ, который постоянно подходилъ къ нему съ предложеніемъ услугъ и лестью. Залѣсскаго это тяготило и, чтобы избавиться отъ него, -- онъ раза два давалъ ему по мелочамъ деньги. Теперь Жилейка (такъ звали этого арестанта), пользуясь темнотой, прилегъ тѣсно рядомъ съ нимъ и попытался выдернуть изъ-подъ головы Залѣсскаго пиджакъ, въ которомъ были деньги. Фроловъ очевидно замѣтилъ это, и теперь держалъ Жилейку сильной рукой за шиворотъ... Начинали просыпаться арестанты.
   -- Что такое? -- спросилъ кто-то.
   -- Жилейка, слышь, къ барину подсыпался...
   -- Оставьте его, -- сказалъ Залѣсскій.
   Фроловъ тряхнулъ Жилейку и бросилъ его опять на нары.
   -- Собака! -- сказалъ онъ.-- Ложись поди со мной. ну!.. А ты, баринъ, тоже... Самъ виноватъ... Не видишь, что это за человѣкъ... Зачѣмъ давалъ деньги?.. Слабы вы на это, господа политическіе...
   Черезъ минуту въ камерѣ всѣ опять спали. Фроловъ тоже легъ на свое мѣсто... Погасилъ свой огарокъ. Въ дальнемъ углу, въ фонарѣ тускло свѣтила лампа.
  

VI.

   На слѣдующій день Залѣсскій проснулся поздно.
   Партія получила отъ этапнаго начальника позволеніе отрядить охотниковъ за сборомъ подаянія въ сосѣднія деревни. Окруженные конвоемъ, нарочно звеня кандалами какъ можно сильнѣе, они проходили по улицамъ деревень, стараясь придать себѣ особенно угнетенный и несчастный видъ, -- и тянули хоромъ жалобный мотивъ:
   "Мило-се-ердныя наши-й ма-а-тушки-й..."
   Они успѣли уже вернуться съ цѣлой телѣгой милостыни, и когда Залѣсскій открылъ глаза, -- староста и два помощника были заняты дѣлежкой. Передъ ними были навалены караваи хлѣба, куски ситника, баранки; они старательно рѣзали ровные куски, прибавляя къ каждой долѣ небольшіе ломтики булокъ. Половинки баранокъ втыкались въ хлѣбъ.
   -- Много набрали сегодня, -- подумалъ Залѣсскій, -- должно быть праздникъ.
   Сегодня онъ чувствовалъ себя въ другомъ настроеніи; вчерашнія его впечатлѣнія отодвинулись куда-то далеко, и онъ опять съ любопытствомъ наблюдалъ суетливую толпу арестантовъ.
   -- Баринъ, -- милостыню возьмешь, что ли? -- спросилъ у него Фроловъ, замѣтивъ, что онъ проснулся.
   -- Нѣтъ, не возьму.
   Залѣсскій никогда не бралъ своей доли. Въ первое время онъ старался побѣдить въ себѣ невольную гордость и брать милостыню, какъ всѣ другіе. Но затѣмъ онъ представилъ себя въ числѣ поющихъ "Милосердную". Можетъ ли онъ, какъ другіе, заработать эти куски? Нѣтъ, -- стало быть онъ не долженъ участвовать и въ дѣлежѣ.
   Это выдѣляло его изъ арестантской среды и могло показаться гордостью. Фроловъ спрашивалъ его всякій разъ и всякій разъ равнодушно кидалъ его долю въ общую кучу, не выражая своего мнѣнія...
   Залѣсскій всталъ съ наръ и осмотрѣлся. Камера была почти пуста: большинство арестантовъ гуляли по двору, шутя и балагуря съ торговками. Нѣсколько человѣкъ зашивали у окомъ халаты, искали насѣкомыхъ, кое-кто приглаживалъ коты или подкандальники, готовясь къ завтрашнему пути. Въ камерѣ господствовало настроеніе лѣнивыхъ и прозаическихъ будней.
   Такой же будничной показалась теперь Залѣсскому и фигура Фролова.
   -- Кипятокъ! кипятокъ!-- раздалось вдругъ у дверей и два человѣка внесли въ камеру ушатъ съ кипяткомъ для чая, поставивъ его около старосты. Арестанты торопливо наполнили камеру, подходя съ чайниками и получая вмѣстѣ съ тѣмъ свою долю милостыни.
   Торговки, продававшія на дворѣ съѣстное, убирали лотки. Залѣсскій торопливо вышелъ, остановилъ одну изъ нихъ и, взявъ первый ломоть, попавшійся подъ руку, -- вернулся въ камеру. Онъ также заварилъ чай и, усѣвшись въ сторонѣ, сталъ медленно пить.
   День прошелъ такъ же тускло и скучно.
   Солнце зашло и на дворѣ быстро темнѣло; въ окна виднѣлась большая тяжелая туча; она тихо ползла по небу, какъ бы раздумывая о чемъ-то и разглядывая то мѣсто, куда пролиться дождемъ. Но дождя не было, только въ окна залеталъ посвѣжѣвшій вѣтеръ.
   Зажгли лампы; отъ этого стѣны сразу побѣлѣли, окна выступили черными пятнами, и туча потерялась въ темнотѣ. Теперь дворъ затихъ, а камера ожила и зашумѣла.
   Въ дверяхъ показалась голова караульнаго.
   -- Смирно, ребята! -- сейчасъ будетъ полковникъ. Во дворѣ послышался топотъ шаговъ.
   Въ темномъ четыреугольникѣ дверей показалась добродушная фигура Семена Семеновича. Сюртукъ его съ измятыми погонами по обыкновенію былъ разстегнутъ, что придавало ему видъ нѣкоторой благодушной распущенности. Въ лѣвой рукѣ онъ держалъ свою трубку, съ длиннымъ чубукомъ, одинъ конецъ котораго посасывалъ угломъ рта. На головѣ у него была надѣта большая сибирская папаха съ кокардой, откинутая нѣсколько назадъ, что какъ-то выдѣляло еще больше его лоснящіяся щеки, вздернутый носъ, опущенные внизъ усы. Небольшіе глаза искрились добродушіемъ человѣка, довольнаго собой и другими.
   -- Здорово, подлецы, -- сказалъ онъ весело, вынувъ чубукъ изо рта и остановившись на мгновеніе у порога. Глаза его заискрились еще больше. Онъ зналъ, что арестанты знакомы съ его манерой, что слово "подлецы" выражаетъ только фамильярное доброжелательство. Дѣйствительно, въ камерѣ послышались радушные отвѣтные возгласы.
   -- Здравія желаемъ, ваше высокородіе...-- А кой-гдѣ вынеслись голоса побойчѣе:-- Здравствуйте, Семенъ Семеновичъ, ваше высокородіе.
   За полковникомъ вошелъ начальникъ этапа, болѣзненный, очень высокій и худой офицеръ съ воспаленными и непріятно бѣгавшими глазами. Онъ не имѣлъ на этотъ разъ причинъ бояться какихъ бы то не было претензій, но все же, когда онъ видѣлъ инспектора и арестантовъ вмѣстѣ, -- ему было не по себѣ. Съ нимъ вошли еще два молодыхъ прапорщика конвойной команды, два-три солдата и наконецъ рослый фельдфебель вынырнулъ изъ темноты и тотчасъ же прилипъ къ косяку молодцовато вытянутой фигурой.
   -- Ну, каково дошли, мерзавцы, а?-- спросилъ опять полковникъ и затѣмъ сталъ вдругъ серьезнѣе, насупился и вынулъ изо рта трубку.
   -- Нѣтъ ли претензіи? Говори, ребята, откровенно.
   Полковникъ спрашивалъ отрывисто, рѣзкимъ голосомъ.
   Внезапная серьезность, водворившаяся на его лицѣ и во всей фигурѣ, показывала, что въ этомъ дѣлѣ онъ не шутитъ, и арестанты это знали.
   -- Слава Богу, -- раздавались ихъ голоса, -- спасибо, ваше высокородіе, -- не забываете насъ. Не имѣемъ претензіи. Идемъ хорошо, слава Богу...
   -- Ну, слава Богу лучше всего, -- и полковникъ, опять расцвѣлъ.-- Садись, ребята, садись по мѣстамъ, -- чай простынетъ. А гдѣ тутъ... у меня?..
   Семенъ Семеновичъ оглянулся по камерѣ, какъ бы кого-то разыскивая; онъ на мгновеніе насупился: взглядъ его упалъ въ одномъ углу на фигуру Залѣсскаго. Молодой человѣкъ сидѣлъ недалеко на низенькой скамейкѣ, сосредоточенно наливалъ чай изъ жестяного чайника въ деревянную кружку и затѣмъ, отпивая медленными глотками, смотрѣлъ въ другую сторону. Хотя полковникъ велѣлъ арестантамъ, вставшимъ при его появленіи, -- сидѣть свободно, по этотъ повидимому не вставалъ вовсе, и начальнику это не понравилось. Кромѣ того, Семенъ Семеновичъ былъ въ душѣ демократомъ и хотя никого не притѣснялъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ не допускалъ никакихъ незаконныхъ льготъ для такъ называемыхъ "привилегированныхъ"... "Вольная одежа" молодого человѣка его смущала, но онъ зналъ, что на этотъ разъ ничего не можетъ сдѣлать: "циркуляръ"!.. Поэтому на выразительномъ лицѣ его появилась гримаса, какъ будто онъ принялъ слишкомъ крѣпкую понюшку табаку, -- что замѣтили всѣ арестанты, -- и онъ отвелъ глаза.
   -- А гдѣ у меня тутъ старый знакомый... а?
   Взглядъ его весело пробѣжалъ по сѣрой толпѣ, и онъ увидѣлъ около ушата съ кипяткомъ знакомую фигуру Фролова. Услышавъ вопросъ инспектора, староста равнодушно посмотрѣлъ на полковника, но не двинулся съ мѣста.
   -- Фроловъ!.. Староста... Тебя слышь...-- толкали его ближайшіе сосѣди, но полковникъ самъ приближался къ нему, проходя между нарами, при чемъ свита слѣдовала за нимъ.
   Арестанты столпились вокругъ нихъ, глядя съ почтительнымъ любопытствомъ на полковника и на своего старосту. Залѣсскій тоже взялъ свою чашку и подошелъ поближе. Сверкающая фигура полковника вошла въ освѣщенное лампой пространство, и арестанты остановились, сдерживая другъ друга на почтительномъ разстояніи. Полковникъ и бродяга стояли въ центрѣ этого круга.
   Глаза инспектора сіяли веселымъ огонькомъ и бѣгали особенно оживленно; онъ имѣлъ видъ человѣка, увѣреннаго въ томъ, что своимъ появленіемъ онъ дѣлаетъ неожиданный сюрпризъ, радуется самъ и готовится обрадовать другого.
   -- Что, Фроловъ, узнаешь меня? -- спросилъ онъ, круто остановившись у наръ и вынимая изо рта трубку.
   -- Узналъ, ваше благородіе, -- просто отвѣтилъ Фроловъ.
   -- Помнишь, стало быть?-- и полковникъ подмигнулъ бродягѣ однимъ глазомъ весело и фамильярно, какъ человѣку, съ которымъ у него есть общія пріятныя воспоминанія.
   Фроловъ промолчалъ. Очевидно, для него въ этихъ воспоминаніяхъ не было ничего пріятнаго.
   Инспекторъ поднялъ брови и, отведя трубку, сталъ что-то разсчитывать въ умѣ.
   -- Да, да! Лѣтъ восемь никакъ мы не видались, -- такъ вѣдь, братецъ?
   -- Не могу знать, -- отвѣтилъ Фроловъ съ холоднымъ спокойствіемъ.-- Намъ года считать ни къ чему...
   -- Да... восемь. Меня тогда въ штабсъ-капитаны произвели. Я въ первый разъ встрѣтились двадцать лѣтъ назадъ... Вѣрно! Я не ошибусь!.. Вотъ, господа, -- повернулся онъ къ своимъ молодымъ спутникамъ.-- Имѣйте въ виду: двадцать лѣтъ назадъ, это было въ первый годъ послѣ моего опредѣленія, мы съ нимъ встрѣтились въ первый разъ... Много воды утекло, ахъ, много!..
   -- Много, -- повторилъ бродяга и бросилъ на полковника быстрый, короткій взглядъ исподлобья. Въ этомъ взглядѣ мелькало то же выраженіе, съ какимъ вчера онъ изслѣдовалъ покосившіяся этапныя постройки. Полковникъ угадалъ его мысль.
   -- Да, братъ, -- перемѣнился, и я, что дѣлать. А ужъ о тебѣ и говорить нечего: сгорбился, глаза впали, сѣдина пробилась... постарѣлъ, братецъ, постарѣлъ!..
   Фроловъ стоялъ неподвижно, слегка опершись рукой на край ушата. Его лицо не выражало ничего; окружающіе тоже молчали; синяя струйка дыма вилась изъ трубки, расплываясь надъ головами людей причудливыми завитками.
   -- Д-да, -- сказалъ полковникъ отрывисто и затянулся; трубка захрипѣла, и онъ принялся выколачивать ее о край нары.-- Д-да! Русская поговорка: гора дескать съ горой не сходится. Имѣйте въ виду, господа. Двадцать лѣтъ... Молодой прапорщикъ, новые эполеты... такъ сказать, у порога жизни... Оба были молоды, и вотъ теперь... Знаете: для ума много, такъ сказать... для мысли...
   И онъ кинулъ въ сторону Залѣсскаго самодовольный взглядъ. Выколотивъ трубку, онъ сунулъ ее въ кисетъ и началъ набивать табакомъ, потомъ, закуривъ, снялъ папаху, кинулъ ее на нары и запросто усѣлся.
   Минуту стояло молчаніе. Полковникъ, очевидно, вспоминалъ... Тогда онъ былъ молодъ; усики только пробивались надъ губой и доставляли ему такое же удовольствіе, какъ новый мундиръ и погоны; все это наполняло тогда радостью и блескомъ его жизнь, которая представлялась молодому прапорщику цѣлой лѣстницей повышеній. Если во столько-то лѣтъ онъ достигнетъ чина поручика, -- то умретъ навѣрное полковникомъ... Теперь полковникъ оглядывался назадъ, на пройденную часть жизненнаго пути и видѣлъ съ удовольствіемъ, что онъ ушелъ гораздо дальше, чѣмъ это представлялось безусому фендрику. Вотъ онъ еще бодръ и крѣпокъ, а уже достигъ высшаго предѣла своихъ мечтаній. Все, чего удастся еще добиться, будетъ уже сверхсмѣтнымъ подаркомъ судьбы. Да, онъ доволенъ судьбой. Все ему удавалось. Сына онъ сразу поставилъ выше, чѣмъ стоялъ самъ въ началѣ карьеры, дочерямъ далъ приданое... Теперь, если придется, онъ умретъ спокойно и, конечно, съ наилучшими надеждами въ будущей жизни...
   Въ это время со двора донесся ласковый визгъ собаки и веселый смѣхъ мальчика, игравшаго съ нею на крыльцѣ смотрительской квартиры. Полковнику захотѣлось имѣть его около себя, и онъ кивнулъ фельдфебелю.
   -- Ваську сюда!..
   -- Василій Семенычъ, -- почтительно позвалъ фельфебель, -- папаша требуютъ.
   На порогѣ показался краснощекій мальчуганъ въ синей косовороткѣ и военной фуражкѣ. Свѣтъ керосиновой лампы на мгновеніе ослѣпилъ его; мальчикъ съ улыбкой закрылъ глаза руками, но затѣмъ, разглядѣвъ отца, радостно кинулся къ нему среди разступившихся арестантовъ. Его не пугали сѣрые халаты, онъ привыкъ къ звону кандаловъ, и не разъ жесткая рука каторжника гладила его бѣлокурые волосы. Однако, встрѣтивъ взглядъ человѣка, стоявшаго передъ его отцомъ, онъ вдругъ присмирѣлъ и прижался лицомъ къ отцовской ногъ.
   -- Вонъ какой бутузъ ростетъ у меня, это самый младшій, -- сказалъ полковникъ, гладя рукой голову сына, и взглянулъ на Фролова. Вмѣстѣ съ сожалѣніемъ къ бродягѣ, онъ испытывалъ то странное чувство, которое заставляетъ еще болѣе цѣнить мѣсто у камина, когда вспоминаешь о томъ, что другіе пробираются среди темной мятели...
   Фроловъ стоялъ сгорбившись, съ темнымъ лицомъ и угрюмой лихорадкой во взглядѣ. Залѣсскій посмотрѣлъ на него и подумалъ, что онъ понимаетъ его настроеніе... Встрѣча съ "старымъ знакомымъ" заставила и его оглянуться на свою жизнь... Что-то смятое, спутанное, рядъ годовъ, ничѣмъ не отмѣченныхъ, и какіе-то обрывки воспоминаній, отзывающіеся тупой болью... Люди, которыхъ онъ зналъ близко, -- были не тѣ, что живутъ полною жизнью. Города онъ зналъ только со стороны тюремъ, въ деревняхъ -- бани и задворки... Жизнь прошла стороной и онъ смотрѣлъ на нее со стороны, съ опушекъ тайги и съ своей безконечной дороги. Въ одномъ мѣстѣ онъ видѣлъ, какъ пахари выводили на заимочныхъ пашняхъ борозду за бороздой, посматривая на солнце. Дальше уже косцы, звеня косами, укладываютъ зеленые ряды на лугахъ. Еще дальше жнецы жали поспѣвшую рожь. Вся эта чужая работа катилась стройно по заведенной колеѣ, изъ мѣсяца въ мѣсяцъ, изъ года въ годъ, и все это не задѣвало человѣка, который смотрѣлъ съ дороги. Матери кормили ребятъ грудью; мужики, положивъ головы на колѣни бабъ, подымали кверху дѣтишекъ, которыя тянулись къ нимъ рученками и звонко смѣялись... А онъ смотрѣлъ на все это изъ кустовъ.
   -- Много разъ бѣгалъ съ тѣхъ поръ? -- спросилъ вдругъ полковникъ отрывисто.
   -- Одиннадцать разъ, -- тихо отвѣтилъ Фроловъ.
   -- И все неудачно!
   -- До своей губерніи два раза доходилъ...
   -- Ну?..
   Бродяга молчалъ, полковникъ пожалъ плечами:
   -- Эхъ, Фроловъ, Фроловъ! Жаль мнѣ васъ, ей-Богу... На дорогѣ гдѣ-нибудь встрѣчу, самъ рубль подамъ, даромъ что отъ васъ хлопотъ казнѣ не оберешься. Вотъ ты одиннадцать разъ прошелъ, и назадъ тебя гнали. Сколько казнѣ расходу... А убей ты меня, -- не понимаю, зачѣмъ вы все бѣгаете... Да и самъ ты не скажешь.
   -- Сестра у меня, -- тихо и какъ-то жалко сказалъ Фроловъ.
   -- Сестра! Что она тебѣ письма что ли пишетъ, зоветъ на именины да на крестины?..
   -- Никакъ нѣтъ...
   -- Можетъ, давно умерла?
   -- Тетка еще была.
   -- Ну хорошо, ну жива, ну обѣ живы. Такъ ты думаешь, онѣ бродягѣ обрадуются? Вѣдь она замужъ вышла, семья у нея. Сама за сотскимъ не пошлетъ, такъ мужъ во всякомъ случаѣ... Имѣйте въ виду, -- повернулся полковникъ къ офицерамъ:-- чѣмъ опытнѣе въ своемъ дѣлѣ бродяга, тѣмъ глупѣе въ житейскихъ дѣлахъ. Я этотъ народъ изучилъ...
   Въ голосѣ полковника звучала такая увѣренность, что, казалось, сама практическая жизнь говорила его устами, глядѣла изъ его маленькихъ и теперь нѣсколько насмѣшливыхъ глазъ. Между тѣмъ Фроловъ, тотъ самый "Безпріютный", чье имя пользовалось у сотенъ людей безусловнымъ авторитетомъ, о комъ по сибирскому тракту сложились цѣлыя легенды, стоялъ передъ нимъ и бормоталъ что-то невнятно и смутно.
   Молодой прапорщикъ, стоявшій сзади полковника и державшій подъ мышкой новенькую папаху съ блестящей кокардой, смѣрилъ бродягу съ ногъ до головы пренебрежительнымъ взглядомъ; двое его товарищей неодобрительно покачали головами. Только одинъ Степановъ, смотритель этапа, худой, съ раздражительнымъ и желчнымъ лицомъ, стоялъ неподвижно, и вся его фигура выражала, по меньшей мѣрѣ, равнодушіе къ излагаемымъ начальникомъ мыслямъ или даже пассивное неодобреніе. Впрочемъ, это могло происходить оттого, что Степановъ, не молодой уже подпоручикъ, и самъ-то не вполнѣ соотвѣтствовалъ видамъ начальства, получалъ частые выговоры, а теперь, кажется, вдобавокъ былъ еще и съ похмѣлья.
   Лица обступившихъ эту группу арестантовъ были угрюмы. Кто-то въ заднихъ рядахъ вздохнулъ. Хомякъ сидѣлъ на одной изъ наръ въ своей обычной позѣ, и даже онъ какъ будто прислушивался къ увѣренному голосу полковника и къ тихимъ отвѣтамъ Безпріютнаго. Въ сѣрой массѣ чуялось напряженіе; арестанты переглядывались, какъ будто поощряя другъ друга сказать что-то такое, что у многихъ было на умѣ, но что не могло ни у кого сорваться съ языка.
   Вдругъ мальчикъ, тихо прислонившійся къ ногамъ полковника, посмотрѣлъ въ лицо человѣка, стоявшаго противъ отца, и съ безпокойною просьбой сказалъ:
   -- Папа... пойдемъ...
   Залѣсскій тоже взглянулъ вслѣдъ за мальчикомъ и, протолкавшись черезъ кучку арестантовъ, положилъ руку на колѣно полковника и сказалъ съ наивной простотой человѣка, очевидно совершенно забывшаго свое положеніе:
   -- Знаете, полковникъ... вамъ бы лучше уйти.
   Это было совершенно неожиданно. Полковникъ посмотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ, но вдругъ понялъ то что-то особенное и тяжелое, что нависло среди угрюмой, ожидающей тишины, и немного растерялся... Степановъ тоже что-то сказалъ ему, нагнувшись, и полковникъ вдругъ какъ-то жалко заторопился.
   -- Ну-да, ну-да... Я сейчасъ... Прощайте, ребята.
   Никто не отвѣтилъ, и когда полковникъ сошелъ съ наръ, было мгновеніе тяжелаго ожиданія и ужаса. Мальчикъ пошелъ впередъ... Толпа разступилась...
   Фроловъ стоялъ, схватившись за край нары судорожно сжатыми руками и подавшись впередъ. Онъ дышалъ тяжело и весь дрожалъ мелкою судорожною дро:кью. Онъ шепталъ что-то, но словъ не было слышно...
  

VII.

   Въ этотъ вечеръ староста Фроловъ закутилъ. Онъ угощалъ всѣхъ, даже Жилейку; бродяги, усѣвшись кучей -- затянули протяжную и надрывающую пѣсню. Приходилъ фельдфебель, потомъ начальникъ этапа, но всѣ они видѣли, что это одна изъ тѣхъ неудержимыхъ вспышекъ неповиновенія, въ которыхъ увѣщанія безполезны, а насиліе можетъ повести къ самымъ ужаснымъ послѣдствіямъ для обѣихъ сторонъ. Еще третьяго дня конвойные, провожавшіе партію, спокойно спали въ телѣгахъ, а кандальщики сами наблюдали дисциплину и порядокъ. Теперь староста первый шумѣлъ и вызывающе отвѣчалъ на увѣщанія. Кругомъ этапа во дворѣ царило напряженное ожиданіе. Солдаты не ложились спать, караулъ удвоили, со двора слышалось сдержанное бряцаніе ружей. Казалось, звѣрь, котораго вчера можно было водить на шелковой лентѣ, теперь ощетинился и грозилъ разбить свою клѣтку.
   Опытные люди знаютъ эти мгновенныя вспышки въ арестантской средѣ. Масса людей, которые обычно такъ или иначе руководятся своими разрозненными интересами, -- тутъ вдругъ проникаются общею всѣмъ страстію. Каждый чувствуетъ это странное единодушіе, наступающее безъ предварительнаго сговора, безъ разсужденій, и сознаніе общности настроенія страшно усиливаетъ его въ каждомъ отдѣльномъ человѣкѣ. Тутъ трусъ становится храбрымъ, а храбрый человѣкъ -- безумцемъ. Изъ двухъ сторонъ, стоящихъ лицомъ къ лицу, одна чувствуетъ себя сильнѣе, потому что заранѣе отказывается отъ самаго дорогого, за что можно бояться...
   Степановъ, состарившійся на этапахъ, -- былъ знакомъ съ этими стихійными вспышками. Поэтому онъ принялъ всѣ мѣры, чтобы избѣгнуть столкновенія. Онъ не пытался вмѣшаться, не отнималъ водку, которую арестантамъ удалось добыть въ большомъ количествѣ, и даже удалилъ отъ дверей камеры часового. Онъ надѣялся, что такимъ образомъ пламя внезапно вспыхнувшихъ страстей перегоритъ и погаснетъ, не выходя за предѣлы камеры.
   Залѣсскій старался заснуть, но это ему не удавалось: дремота была тревожна. По временамъ, открывая глаза, онъ видѣлъ будто въ туманѣ силуэты двигавшихся людей; слышалъ сквозь дремоту говоръ и пѣсни. Одинъ голосъ особенно выдѣлялся и тревожилъ его, напоминая о чемъ-то непріятномъ и тяжеломъ. Поэтому онъ не хотѣлъ просыпаться, а проснувшись, старался тотчасъ же опять заснуть.
   Въ одну изъ такихъ минутъ, -- онъ увидѣлъ Фролова. Староста сидѣлъ на краю нары, обнявшись съ простоволосой арестанткой. Женщина покачивалась и, смѣясь, съ пьяною наглостію заводила циничную пѣсню. Въ камерѣ было душно, накурено и пыльно отъ движенія; фигуры рисовались тускло, будто въ волнахъ тумана, пронизаннаго скуднымъ свѣтомъ ночниковъ. На одной изъ наръ въ серединѣ выдѣлялась тощая фигура Жилейки. Онъ потрясалъ въ воздухѣ кулаками и выкрикивалъ охрипшимъ голосомъ, видимо кому-то угрожая: "Знай нашихъ!.. Поберегайся!" Во всѣхъ концахъ камеры стоялъ оживленный говоръ. Даже тѣ, кто не принималъ въ пирушкѣ непосредственнаго участія, -- сидѣли на постеляхъ кучками и громко бесѣдовали другъ съ другомъ о самыхъ разнообразныхъ дѣлахъ и случаяхъ, не имѣвшихъ повидимому ни малѣйшаго отношенія къ тому, что здѣсь происходило. Камера гудѣла, какъ улей, разбуженный какимъ-то толчкомъ въ глухую полночь.
   Потомъ протяжная хоровая пѣсня покрыла всѣ остальные звуки, и подъ ея грустный напѣвъ Залѣсскій опять забылся.
   Проснулся онъ отъ наступившей вдругъ тишины и, проснувшись, сразу усѣлся на своей постели. Теперь въ камерѣ слышался одинъ только голосъ. Кто-то плакалъ, но это не былъ плачъ пьянаго человѣка. Это былъ протяжный грудной ревъ, какъ-то безнадежно и ужасающе ровный, которому, казалось, конца не будетъ. Этотъ ревъ какъ будто поглотилъ въ себѣ все оживленіе разбушевавшейся камеры. Остальные арестанты прислушивались къ нему въ тяжеломъ испуганномъ молчаніи. Только пьяная женщина тянулась къ рыдавшему, стараясь приподнять съ нары его голову, и по временамъ причитала:
   -- Яши-инька, Яшь! Горемышный ты мо-о-ой...
   -- Мамка, не трогъ меня...-- глухо и прерывисто отвѣчалъ бродяга.
   -- Не трогъ, не трогъ, -- испуганно шептали арестанты.
   Вдругъ Фроловъ поднялъ голову и обвелъ камеру тяжелымъ взглядомъ. Казалось, водка не опьянила его, и трудно было бы повѣрить, что этотъ человѣкъ только что плакалъ. Глаза его были сухи, черты стали какъ будто острѣе и жестче. Онъ порывисто приподнялся, держась руками за край нары, и искалъ кого-то глазами.
   -- А, баринъ! -- крикнулъ онъ Залѣсскому, который смотрѣлъ на него, сидя на своемъ мѣстѣ, отдѣленномъ отъ бродяги тянувшимися посреди камеры двойными нарами.
   Съ языка бродяги сорвалось короткое циничное ругательство.
   -- Ва-а-просы... Я, братъ, и самъ спрашивать-то мастеръ... Нѣтъ, ты мнѣ скажи, -- долженъ я отвѣчать или нѣтъ... ежели моя линія такая. А то -- ва-а-просы. На цыгарки я твою книгу искурилъ...
   Залѣсскій молчалъ.
   -- Сестра-а! -- сказалъ опять Фроловъ тономъ глубокаго презрѣнія...-- У меня у самого сестра.
   И затѣмъ цѣлый градъ самыхъ грубыхъ ругательствъ полился изъ устъ Фролова. Казалось, онъ чувствовалъ особое наслажденіе, втаптывая въ грязь образъ миѳической сестры, мечту своей жизни.
   Залѣсскій сидѣлъ молча и думалъ, чѣмъ кончится эта сцена. Арестанты смотрѣли то на него, то на Фролова, не понимая, въ чемъ дѣло. Съ трудомъ сойдя съ своего мѣста, безъ халата и шапки, въ одномъ бѣльѣ и съ палкой въ рукахъ, старый Хомякъ пробирался, между тѣмъ, вдоль нары, направляясь къ Безпріютному. Подойдя на два шага, онъ протянулъ руку, пошарилъ передъ собой и, нащупавъ плечо Фролова, сказалъ съ неожиданной силой:
   -- Молчи... Яковъ... Я тебѣ говорю: нишкни!
   Фроловъ отстранился и, дико глядя на Хомяка, продолжалъ ругаться. Старикъ поднялъ палку и ударилъ Фролова. Среди арестантовъ пронесся внезапный вздохъ.
   -- Вяжи его, ребята... Вяжи щенка... Вали въ мою голову...
   -- Врешь, -- закричалъ Фроловъ.-- Самъ молчи, старая собака... Связалъ одинъ такой-то!..
   -- Братцы, родимые, -- ножикъ! -- взвизгнула вдругъ арестантка.
   Въ камерѣ поднялась суматоха. Около наръ топталась и глухо наваливалась сѣрая, безличная толпа...
   -- Старика смяли, -- крикнулъ кто-то сдавленнымъ голосомъ.-- Что вы стоите, какъ быки? Уведи старика, ребята.... Нѣ-ѣтъ, врешь... Нѣтъ, отдашь...
   Сѣрая куча глухо сопѣла и ворчала, ворочаясь сплошной массой на полу...
   -- Берегись! Ножикъ, -- крикнулъ кто-то, и, пролетѣвъ надъ головами, ножъ зазвенѣлъ на полу. Нѣсколько тѣлъ опять глухо свалились на полъ, и Фроловъ поднялся на мгновеніе надъ толпой, дикій и страшный, но вскорѣ опять свалился со стономъ.
   Когда, привлеченные шумомъ, въ камеру вошли конвойные солдаты съ ружьями, -- все уже было кончено. Степановъ вошелъ блѣдный и ждалъ столкновенія, -- но столкновенія не вышло. Вся страсть этой толпы ушла на борьбу съ однимъ человѣкомъ, который лежалъ на нарѣ весь опутанный принесенной со двора веревкой. Фроловъ лежалъ неподвижно и только съ какой-то странной размѣренностью поворачивалъ голову, останавливая взглядъ на комъ-нибудь изъ арестантовъ. Отъ этого взгляда становилось жутко.
  

VIII.

   -- Баринъ, а баринъ!.. Слышь, баринъ!..
   Залѣсскій проснулся. Утомленная борьбой камера была погружена въ глубокій сонъ. Даже одинъ изъ караульныхъ, приставленныхъ къ связанному Фролову, -- крѣпко спалъ, прислонясь спиной къ деревянной колонкѣ. Другой -- Жилейка -- растерянно топтался на мѣстѣ въ большомъ затрудненіи.
   Фроловъ сидѣлъ на нарѣ все еще связанный и глядѣлъ ли Залѣсскаго. Хомякъ стоялъ около него, пытаясь развязать узлы своими дрожащими и безсильными руками.
   -- Помоги развязать, баринъ, -- сказалъ Фроловъ.-- Не бойся, ничего не будетъ. Видишь, -- старикъ меня знаетъ.
   Залѣсскій поднялся и сталъ помогать Хомяку. У кего работа тоже не особенно спорилась, но Жилейка, видимо обрадованный тѣмъ, что вмѣшательство барина окончательно снимаетъ съ него отвѣтственность, -- принялся за дѣло самъ, и черезъ минуту Фроловъ сталъ на ноги.
   -- Ну, ложись спать, ребята, -- сказалъ онъ своимъ обычнымъ голосомъ Жилейкѣ и другому караульному, молодому арестантику, который успѣлъ тоже проснуться и удивленно протиралъ теперь заспанные голубые глаза.
   -- Слушаемъ, Яковъ Ивановичъ, -- сказалъ подобострастно Жилейка; казалось, все происшедніее внушило Жилейкѣ еще болѣе почтенія къ Фролову.
   -- Да смотри, ребята, никого не будить, -- добавилъ послѣдній. Теперь это опять былъ авторитетный староста, отдававшій приказанія, и оба караульные, не говоря больше ни слова, -- полѣзли на свои мѣста и тихо улеглись, покрывшись халатами.
   Фроловъ, между тѣмъ, взялъ свою шапку, надѣлъ халатъ, помогъ одѣться Хомяку, и оба они вышли на дворъ, огороженный палями. Залѣсскій, спавшій у открытаго окна, приложился лицомъ къ желѣзной рѣшеткѣ.
   Двѣ фигуры виднѣлись неясно на ступенькахъ крыльца. Они говорили о чемъ-то, но словъ не было слышно. Только по временамъ грудной голосъ Фролова прорывался въ темнотѣ глубоко и полно. Хомякъ говорилъ что-то глухо и неясно.
   Ночь уходила своей тихой чередой. Фроловъ проводилъ Хомяка на его мѣсто и помогъ ему улечься. Затѣмъ самъ онъ опять вернулся на крыльцо, и Залѣсскому все виднѣлись въ окно неясныя очертанія неподвижной фигуры.
   Острые концы палей все яснѣе проступали на свѣтлѣющемъ небѣ. Дыханіе утра постепенно развѣивало сумеречную мглу прохладной ночи... Небо синѣло, становилось прозрачнѣе, и взглядъ Залѣсскаго, глядѣвшаго изъ-за рѣшетки, уходилъ все дальше ввысь...
   Потомъ розовые лучи заиграли на зубцахъ и стали спускаться внизъ на землю, золотя щели... Бѣлое облако заглянуло сверху во дворъ и стало подыматься все выше. Потомъ другое, третье, цѣлая стая... И за ними еще глубже проступала синяя высь...
   Встрепенувшись отъ холодной росы, жаворонокъ, спавшій всю ночь за кочкой внѣ ограды, поднялся отъ земли, точно камешекъ, брошенный сильной рукой, -- и посыпалъ сверху яркой веселою трелью...
   Изъ семейной камеры вдругъ послышался плачъ ребенка, и эти неудержимыя всхлипыванія рѣзко пронеслись изъ окна по этапному дворику. Когда ребенокъ смолкалъ на время, тогда было слышно дыханіе спящихъ, чье-то сонное бормотаніе и храпъ. Но вскорѣ дѣтскій плачъ раздавался опять, наполняя собой тишину.
   Блѣдная, изможденная вышла на крыльцо мать ребенка. Некрасивое испитое лицо носило слѣды крайняго утомленія; глаза были окружены синевою; она кормила и вмѣстѣ съ тѣмъ вынуждена была продаваться за деньги, чтобы покупать молоко. Стоя на крыльцѣ, она слегка покачивалась на нетвердыхъ ногахъ. Казалось, она все еще спала и двигалась только подъ внушеніемъ звонкаго дѣтскаго крика.
   Безпріютный поднялся.
   -- Матрена!-- окликнулъ онъ женщину.-- Тебѣ молока, что ли?
   Женщина протерла глаза.
   -- А! ты здѣся, Яковъ. Никакъ уже всталъ. Да. Яшъ, голубчикъ, -- молочка бы ему: слышь, какъ заливается.
   Фроловъ направился къ небольшому домику, гдѣ помѣщалась караулка и кухня. Черезъ минуту онъ вышелъ опять во дворъ съ охапкой щепокъ и кастрюлькой. Синій дымокъ взвился кверху, и огонь весело потрескивалъ и разгорался. Безпріютный держалъ надъ пламенемъ кастрюльку, арестантка, все еще сонная, съ выбившеюся изъ-подъ платка косой, стояла тутъ же.
   -- Ишь -- заливается, оретъ, -- произнесъ Безпріютный.-- Ты бы хоть грудь дала.
   -- Чего давать, молока ни капли нѣту; всю онъ меня высосалъ...
   -- Ишь ты. А живъ!.. Въ кого онъ у тебя такой уродился? Асъ?
   Арестантка не отвѣтила. Она поправила выбившіеся волосы и сказала:
   -- А ты, Яковъ, вечоръ пошумѣлъ сильно.
   -- Пошумѣлъ, -- сказалъ Яковъ просто.-- На вотъ, неси... Ишь оретъ... Наголодался...
   День совсѣмъ разгорѣлся. Выкатилось на небо сіяющее солнце. Невдалекѣ съ одной стороны лѣсъ вздыхалъ и шумѣлъ, а съ другой шуршали за оградой телѣги, слышно было, какъ весело бѣжали къ водопою лошади, скрипѣлъ очепъ колодца.
   Деревня принималась за работу.
   -- Ну, ребята! Подымайся въ дорогу!..-- раздался голосъ Фролова у входа въ этапную камеру.-- Живѣй! Переходъ ныньче долгій...
  
   1888 г.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru