Короленко Владимир Галактионович
В Крыму
Lib.ru/Классика:
[
Регистрация
] [
Найти
] [
Рейтинги
] [
Обсуждения
] [
Новинки
] [
Обзоры
] [
Помощь
]
Оставить комментарий
Короленко Владимир Галактионович
(
yes@lib.ru
)
Год: 1907
Обновлено: 27/12/2017. 63k.
Статистика.
Рассказ
:
Проза
Повести и рассказы
Скачать
FB2
Оценка:
5.35*4
Ваша оценка:
шедевр
замечательно
очень хорошо
хорошо
нормально
Не читал
терпимо
посредственно
плохо
очень плохо
не читать
В. Г. Короленко
В Крыму
В. Г. Короленко. Собрание сочинений в десяти томах
М., ГИХЛ, 1954
Том четвертый. Повести, рассказы и очерки
Подготовка текста и примечания С. В. Короленко
I
ЕМЕЛЬЯН
В начале девяностых годов я прожил месяца два в Крыму.
Поселился я в маленьком имении Карабахе. Небольшой домик стоит невысоко на мысу, омываемом морем. На востоке плавной излучиной берег уходит к туманным скалам Судака. На запад -- вид Ялты закрыт Аю-дагом, с его крутыми обрывами, на которых, по преданию, стоял храм, где была жрицей Ифигения. Отсюда некогда предусмотрительные аборигены кидали в море пришельцев, загнанных к ним бурей или иными случайностями, и еще теперь временами после сильной зыби волны выкидывают на берег куски мраморных колонн. Одна такая глыба, древняя капитель, сильно сглаженная прибоями и почти потерявшая форму, лежит на крылечке скромного карабахского дома...
Кругом усадьбы, по уступам гор зеленеют сады и виноградники. Снизу, даже в тихую погоду, доносится протяжный плеск и вздохи моря...
На склоне ясного дня чудесной крымской осени я бродил с одним из молодых хозяев по тропам, от сада к саду и от виноградника к винограднику. Было тихо и пусто, гроздья винограда рдели под ласковыми косыми лучами, и отовсюду была видна синяя громада моря, по которому, без ветра, тихо вставали и падали белые гребни.
Мы говорили о впечатлении, которое Крым производит на меня, приезжего человека... Основным его фоном было ощущение какой-то загадочной тоски, которая, как назойливая муха, преследовала меня среди всей этой захватывающей, ласкающей и манящей красоты и все жужжала мне в ухо что-то навязчивое и непонятное.
Мне казалось, что это было ощущение безлюдья. Даже в Ялте и даже в разгаре сезона вы чувствуете именно отсутствие человека. Народу, правда, много, но все это народ чужой этой стране и этой природе, не связанный с ними ничем органическим. Просмотрите картины русских художников, посвященные Крыму: волна, песок, мглистое, затуманенное или сверкающее море, Аю-даг, утопающий в золотисто-лиловых отсветах, Ай-Петри, угрюмо выступающий над туманами... А если к этому прибавлены где-нибудь человеческие фигуры,-- то это только дамское платье и зонтик над грядами волн, или пара туалетов -- мужской и дамский, подобранные в гармонии с основными тонами моря.
А местная жизнь? Татары?.. Их мы не видим и не понимаем. Кроме того, это было в разгар эпидемии татарского выселения из Крыма. В то самое время, когда мы вели этот разговор, в легкой мгле виднелся на море далекий парус. Какое-то судно держалось уже несколько часов в виду берега, и мой спутник высказывал предположение, что это турецкая фелюга из Анатолии. Быть может, в эту самую минуту на дальний парус из горных ущелий смотрели жадными глазами группы крымских татар, недовольных своей чудной родиной и готовых пуститься на опасные поиски новой родины и нового счастья... Безлунною ночью фелюга пристанет к условленному месту, где-нибудь под прикрытием скал, а рассвет встретит ее далеко в обманчивом море... Говорили, что хищные анатолийские шкипера вывозили таким образом целые партии людей, грабили их в открытом море и кидали за борт. А потом возвращались за новыми искателями счастья...
Незадолго перед тем большой веселой компанией мы отправились в экскурсию на вершину Чатыр-дага. Вершина эта, красивым маленьким шатром рисующаяся снизу, в действительности представляет настоящую каменную область, с дикими оскалинами, с лесами, хаосами камней и горными пастбищами. В ней есть две пещеры, уходящие на сотни сажен в глубину горы. Одна из них носит название "Бим-баш-коба", что значит: "Пещера тысячи голов". Наклонясь под очень низким сводом, с пучками свеч в руках,-- мы пробрались в ее глубину. Свечи плохо разгоняли густой, почти осязаемый мрак этого подземелья. Вверху он висел непроницаемый и тяжелый, а внизу на каменном полу светилась перед нами фосфорической белизной груда человеческих черепов, в которых зияли черные впадины глаз. Говорят, в последние годы их осталось уже немного: человеческое любопытство не останавливается ни перед чем, и скоро беспечные туристы окончательно растащат эту печальную достопримечательность Чатыр-дага. Но в это время их было еще поразительно много... После яркого дня, после сверкающих переливов безграничного моря, после беспечных разговоров и смеха,-- это обилие молчаливой смерти в темном подземельи захватывало мрачным трагизмом тайны... Сколько их было и какой предсмертный ужас пережили эти люди, загнанные сюда неведомой грозой неведомой, темной старины?..
-- Татар это! -- с угрюмой уверенностью сказал кто-то за нами. Повернувшись в сторону говорившего, мы увидели загорелого, почти обугленного солнцем татарина пастуха. Он пас овец по соседству с пещерой и пробрался за нами.
-- Нет, так это он... болтает,-- сдержанно сказал один из проводников, но пастух посмотрел на него черными глазами, в которых сквозило что-то вроде спокойного презрения, и повторил:
-- Татар это, татар... Урус пещера гонял... Ашай нету, вода нету... Все кончал...
-- И давно это было? -- спросил один из нашей компании, в надежде услышать народное предание, связанное с этой неведомой трагедией...
В глубоких глазах татарина, казалось, мелкнуло что-то, как смутная тень. Он постоял молча, уставившись на груду костей... Но затем лицо его вдруг сделалось апатичным.
-- Э!-- сказал он коротко, махнув с пренебрежением рукой, и отвернулся. Через несколько секунд высокая фигура в бараньем тулупе утонула в густом сумраке пещеры...
В этом коротком восклицании и в пренебрежительно-печальном жесте было что-то особенное, смутно выразительное, запавшее мне в память... Какая-то скрытая горечь непоправимой обиды, беспредметная и беспомощная жалоба нам, потомкам тех урусов, на жестокость наших предков, а может быть и пренебрежение фаталиста и к нам, и к самой судьбе, которая сумела так ужасно распорядиться с этими безвестно погибшими людьми.
Когда мы вышли из пещеры и проезжали горной лужайкой, на которой овцы щипали сухую серую траву,-- этот пастух сидел на камне, сшивая куски овчины, и пел горловым голосом какую-то дикую, мало внятную песню... Наверное это была песня о "тысяче голов", а в мотиве мне слышалась опять презрительная, безнадежная и унылая покорность...
Впоследствии, когда я спросил об этой коллекции пещерных черепов у знатока Крыма, профессора Головинского, он засмеялся и ответил:
-- Если бы вы спросили у генуэзца сто лет спустя после татарского нашествия, то он, вероятно, сказал бы вам, что это черепа генуэзцев, которые спасались от татар. А еще ранее греки могли бы пожаловаться на генуэзцев или митридатовы понтийцы на греков...
Не из этой ли пещеры, думалось мне, увязалась за мной та особенная крымская тоска, которая преследовала меня среди этих чудесных ущелий и виноградников, жужжа о чем-то загадочно печальном и непонятном... Чудесный южный берег, находящийся ныне в счастливом обладании курсовиков, проводников, дачевладельцев и туристов,-- представлялся мне чем-то вроде отмели, через которую, на расстоянии столетий, как волны перекатываются чередой людские поколения -- тавры, скифы, греки, генуэзцы, татары, русские -- в поисках счастья...
Здесь, под этим солнцем, вблизи этого моря, оно как будто ближе, чем где бы то ни было... Ласкает, обещает, манит... И волны перекатываются одна за другой, одна прогоняя другую...
А счастье?..
Среди этого разговора о крымских впечатлениях и о пещере "тысячи голов" -- мы шли узкой дорожкой меж двух виноградников.
-- А вот, постойте,-- сказал мне мой спутник,-- я вам покажу кстати одного местного жителя... Эй, дед Емельян!
Никто не отозвался. Он открыл деревянную калитку, вделанную в ограду из дикого камня, и мы вошли в виноградник.
Навстречу нам раздался хриплый лай собаки... Собака, видимо, была очень старая. Она даже не лаяла, а как-то взвизгивала и хрипела, поднимая голову кверху и затрудняясь встать на ноги. Лежала она у плохонького сарая, кое-как сооруженного из камней, старых кривых бревен и ветвей и прикрытого сухими лозами. Дверь сарая была открыта, и в нее зияла густая прохладная тьма, какая бывает в знойные дни в помещениях с толстыми стенами и без окон... Кругом рядами расстилался виноградник с созревающими гроздями...
Повидимому, кроме собаки, здесь никого не было, по крайней мере никто не отозвался на оклик моего спутника. Однако, когда мы подошли к широким дверям или, вернее, к входному отверстию сарая, то заметили, что там было живое существо: в темном углу робко притаилась молодая татарка.
Около нее стоял горшок, завязанный белым платком, несколько баклажан и несколько кочней кукурузы. Повидимому, девушка принесла деду ужин. В сарае было неприветливо и пусто. Пахло сыростью и дымом от холодного очага, сложенного из диких камней. На двух досках, служивших, очевидно, лежанкой, был кинут пучок соломы и какое-то тряпье в изголовьи.
-- А, это ты, Биби! -- приветливо сказал мой спутник, разглядев в полутьме свою соседку из Биюк-Ламбата.-- А где же дед?
-- По воду пошла,-- ответила девушка, все еще недоверчиво сверкая глазами в мою сторону. И потом, как будто успокоившись, прибавила, смеясь:-- Долго ходит: один час ходит, один ведро несет...
Собака опять залаяла как-то особенно, с перерывами и хрипом, повернув голову к тропинке, горбом спускавшейся книзу. Над ее обрезом показалась голова и плечи старого человека, который тихо поднимался в гору. Голова у него была красивая, круглая, густые кудрявые волосы были не седые, а какие-то серые, и завитки кудрей были точно присыпаны пылью. Тот же оттенок какой-то тусклости, лежал на сильно загорелом лице, на толстых бровях, даже на зрачках глаз, глядевших прямо, ровно и безучастно. Плечи были широкие, сложение очень крепкое. Но во всех движениях сквозило что-то особенное. Не усталость, не болезненное старческое одряхление, а какая-то равнодущная медлительность. Казалось, этому человеку было совершенно безразлично, какое именно место в природе занимать в данное время. И теперь, поднявшись на ровную дорожку, он поставил ведро и совершенно равнодушно смотрел перед собой: на нас, на сарай, на виноградник, на белую тучу, тихо клубившуюся над обрезом горы, на свою собаку... Старый пес тявкнул ему навстречу с жалобным выражением, как будто спрашивая: видишь? Старик посмотрел в его сторону, как бы отвечая: "Вижу... ну, что ж из этого". И вновь поднял ведро.
Казалось опять -- ему не было тяжело: ни старческого вздоха, ни кряхтения, ни напряженного усилия. Движения были свободны, только очень медленны. Мне вспомнились часы, завод которых кончается, но колеса все еще отбивают обычные секунды... Он вошел в сарай, поставив ведро у входа, и, подойдя к Биби, взял принесенные ею припасы.
-- Здравствуй, дед Емельян,-- сказал мой спутник. Мне показалось, что в тоне его чувствуется какая-то неловкость. Как будто подошедший сейчас человек, обративший на нас так мало внимания,-- имеет право за что-то сердиться или, по крайней мере, может чувствовать за собою такое право, хотя его основания присутствующим неизвестны.
-- Здравствуйте и вы,-- ответил дед после некоторого молчания.
-- Можно напиться? -- спросил молодой человек.
-- Вода,-- вот.
Мы напились холодной воды, и наступило опять неловкое молчание, которое почувствовала, повидимому, даже Биби. Она стала собирать принесенную ранее посуду и как будто собиралась уходить. Но что-то ее все-таки удерживало. Она стояла в темном месте сарая, но несколько ярких лучей света, прорываясь в щели, испещрили светлыми пятнами ее фигуру, а одна полоса скользнула вкось по ее лицу. Мне было видно в этом лице выражение почти детского любопытства, яркого и непосредственного. Ей было лет семнадцать. Движения ее были эластичны и упруги, в каждом движении чувствовалась сдержанная юная сила, которая может вдруг неожиданно развернуться, как крепкая пружина... Она искоса кидала на деда и на нас пытливые взгляды, и мне казалось, что я понимаю их выражение: она органически не могла понять этого тусклого старческого равнодушия, и то обстоятельство, что дед "один час ходит" за неполным ведром воды, интересовало ее, как явление природы, которое она, быть может, видела много раз, но теперь хотела знать, что думаем об этом мы...
И она следила за каждым шагом старика глазами любопытного молодого зверька, готового юркнуть в свою норку...
Дед попрежнему не обращал внимания ни на нее, ни на нас. Он сел против входа, на обрубке, в пространстве, освещенном солнцем, и, расставив ноги, повесил голову. Казалось, он будет сидеть так до ночи... Биби опять отметила это быстрым взглядом в направлении моего спутника.
-- Что, дед, неможется тебе? -- спросил тот.
-- Э!
Дед махнул рукой, как будто признавая, что предмет, о котором заговорили, совершенно не стоит внимания.
-- Что там!.. Неможется... Э!.. Ничего... Старость пришла, вот и неможется...
-- А вам, должно быть, много лет? -- спросил я, тоже чувствуя какую-то непонятную неловкость и в то же время стараясь поддержать разговор, готовый утихнуть.
Опять тот же отмахивающийся жест и то же пренебрежительное восклицание...
-- Э! Много лет!.. Конечно, много лет. Старого графа хорошо помню... Конечно, лет много...
-- Вы не здешний?
-- Э-э! Не здешний? Конечно, не здешний. Черниговский.
-- Значит, с Украины.
-- Не помню я ничего... Тут вырос.
-- А сюда зачем попали?
-- Э! Зачем?..
Он как будто усмехнулся. Одеревеневшие черты тронулись странной гримасой, точно от горечи.
-- Зачем попал... Э! Когда взяли маленького от отца-матери и отправили у Крым... То и попал.
Он опять замолчал, опустив круглую голову с завитками седых кудрей... Но через некоторое время, точно какие-то колеса опять задвигались в старом механизме, начал говорить все тем же тоном горького полунасмешливого пренебрежения.
-- Набирали тогда... малых деток. Для климату... Потому что видите: лихорадка... Такая лихорадка была... крымськая... Дюже народ валила... Карла Людвигович был, управляющий... И говорит грахву: надо малых брать... Малые попривыкают, то и не будет валить...
-- Так вы, значит, и попали сюда?
-- А как же? Так и попал... Когда малого взяли и повезли... То и попал... Э!.. Возьмут и повезут, то и попадешь...
Подобие улыбки прошло опять по застывшему лицу,-- улыбки над моим непониманием простого закона, что если повезут, то и попадешь, или над самым фактом, что его взяли от отца и матери "для климату"...
-- Малый был хлопчик... от такой...
Он показал рукой аршина полтора над землей, и улыбка проступила на лице деда яснее. Казалось, ему самому было странно вспомнить, что и он когда-то был маленьким хлопчиком "вот этакого роста". Еще более странным показалось это юной Биби, которая при этом удивительном сообщении вся как-то даже подалась вперед...
-- Люди говорили: все плакал я... К матери просился, у Черниговщину... Там, у Черниговщине, место ровное, хорошее... А тут куда ни глянь,-- гора та море... Да, плакал все. Не с привычки... Э!
Старая голова опять наклонилась, и лучи солнца заиграли на седых кудрях; серебряные нити засветились точно из-под серой золы...
-- А потом? -- спросил я, видя, что старик совсем замолк.
Дед как будто удивился моему настойчивому любопытству, но все же ответил:
-- Э! Потом!.. Чго ж потом... Известно,-- вырос. До дела приставили.
-- И стал дед лучшим садовником у графа,-- прибавил К., видимо желая подбодрить ленивого рассказчика лестью. Но дед все так же отмахнулся пренебрежительным жестом и сказал вяло:
-- Э!.. Конечно, научился... таки и хорошо научился. Правда. Нарядчик приставит на виноградник... скажет: так и так делайте все. А я сделаю по-своему... Придет Карла Людвигович... Кто так сделал? Это, говорят, Незамутывода Омелько так сделал... самовольно... Хорошо, говорит, пускай же так и мы будем делать по Омелькиному. Э!..
-- Это вас так звали: Незамутывода?..
-- Э! Звали и Незамутывода... А потом стали звать Гайдамакою...
-- Это почему?
-- Э!
На этот раз его восклицание было особенно выразительно. Дед как будто начинал сердиться на что-то, нестоящее внимания, но назойливо встающее в памяти, под влиянием наших приставаний...
-- Назовут, как захочут... Один назовет, а люди за ним... Так и пойдет... То был Незамутывода сроду... Род наш так прозывался в Черниговщине. А потом Карла Людвигович говорит: какой он Незамутывода, когда он разбойство делает... Его у Сибирь надо загнать. Э!.. Загоняй, куда хочешь...
-- А все-таки не загнали?..
-- Э!.. Хочь бы и загнали... Все одно... Все одно...-- повторил он, опуская голову, и пробормотал совсем тихо, начиная дремать: -- Все одно... Чи так, чи сяк... все одно...
-- Дед не любит рассказывать об этом,-- тихо сказал мой спутник,-- а кажется, была какая-то история, чуть ли не несчастный роман... Сверстники его перемерли. Осталось только смутное воспоминание. Говорят,-- если бы граф не дорожил отличным садовником,-- быть бы Емельяну в Сибири... Ничего,-- прибавил он на мой вопросительный взгляд,-- дед глуховат, не все слышит.
Но дед услышал слово "Сибирь". Он опять поднял свои красивые серые глаза и сказал с признаками раздражения в голосе:
-- Э! У Сибирь!.. А что такое Сибирь? Не все одно?..
-- От такая была,-- неожиданно прибавил он, кивнув в сторону Биби, которая при этом как-то испуганно сжалась.-- "Умру, говорит, зарежуся, а то со скели кинуся у море"... Э!.. Что там! Не утопилася, пошла себе за другого... Отдали, то и пошла... Когда насильно отдадут,-- всякая пойдет... И хорошо сделала. Детей вывела, унуки пошли... Один у Орианде в садовниках, другой пошту з Алушты гоняет... А мне в то время Карла Людвигович и говорит: что ты это, Емельян, здурился или как? Разве можно на вас тутошних невест напасти. Тутошние девки потому што очень дорогие... тут от татар такой обычай узялся,-- калым за девок платить... А мы для вас, для молодых, своих девок повыпысуем с Черниговщины. Этые будут дешевше, потому что свои, крепачки. Только за провоз... От выпишем, говорит, и тебе дружыну, потерпи...
Дед поднялся со своего обрубка и стал у дверей. Спокойный закат осветил его бронзовое лицо и серые кудри. Золотое огромное солнце, точно сверля туманную мглу, опускалось к морю. Зыбь томно шевелилась по всему морскому простору, точно основа гигантского станка со снующими золотыми нитями... Тончайшая золотистая пыль перекрыла ялтинские горы и уступы далекого Ай-Тодора.
Казалось, природа, довольная собственной красотой, светилась мягкою лаской и примиряющим покоем. Но глаза Емельяна были равнодушны и тусклы, как будто он не видел чарующей прелести заката или видел за этой золотистой мглой что-то другое: давно угасшие жизни, важного графа, управляющего Карла Людвиговича, его неисполненное обещание. Помолчав несколько секунд, он повернул ко мне свои выцветшие глаза и сказал с удивительным выражением, переходя к чистому малорусскому языку...
-- Э!.. Так и доси выпысуе. Царство небесне. Вже сорок лит у могыли лежить...
И опять пренебрежительно махнул рукой...
Я чувствую, что черными значками на белой бумаге нет возможности передать всю выразительность и силу этого короткого восклицания и этого жеста, освещенных ослепительно-прекрасным священнодействием природы. Этот человек как будто знал что-то об этой обольстительной картине... Что-то такое, что, собственно, не стоило ни горячего негодования, ни ненависти, ни злобы, о чем не стоит, пожалуй, и разговаривать... Да, все это блестит, ласкает, обещает и манит. А он все-таки знает свое... И он знает также, что все это
могло бы
быть именно тем, чем кажется. И для этого нужно только еще что-то, не очень многое и не трудное. Стоило во-время сказать какое-то слово, сделать какое-то движение... Во-время выписать невесту... что ли... И стало бы светло, и ярко, и радостно, и правдиво, и значительно. Все было бы спокойствием и счастьем... Но это что-то не сказано, не сделано, не написано в свое время. И
никогда
это не делается, не говорится, не пишется во-время. И графы, и Карлы Людвиговичи умирают раньше, невесты остаются не выписанными. И не может быть, чтобы когда-нибудь выписывались во-время... хотя и возможно, и не трудно, и разумно...
Э!.. Он это знает решительно и бесповоротно...
Э!.. Тут не о чем и толковать, и он удивляется, что нам нужно от него в этот обманчиво красивый вечер и что нам за охота расспрашивать и толковать о том, что было, что должно было быть по-иному, но иначе быть все-таки не могло... Он отмахнулся и ушел в свою темную, сыроватую конуру и лег, заложив руку за голову, на низкий топчан, прикрытый соломой и негодною рухлядью. Он закрыл глаза и лежал не то усталый, не то просто равнодушный к нам, и к закату, и к режущим полосам света, все еще пробиравшимся в щели сарая... Не чувствовалось, чтобы он горевал или сердился, но он явно не видел оснований для продолжения разговора. Все уже было сказано этим пренебрежительным восклицанием и жестом, все -- об этом вечере, и об остальных вечерах, и обо всей природе, и о нас, быть может еще ожидающих своих невест, и о Биби, которая напоминает такую же девушку, жившую полстолетия назад, и обо всех, кто интересуется всем этим, что должно быть иначе, но иначе не будет... Не будет, несмотря на то, что лишь какая-то тоненькая перегородка отделяет этот мир, заслуживающий только пренебрежения, от другого, яркого, и сверкающего, и действительно прекрасного, и исполняющего свои обещания. Но никогда и никто не пробьет эту ничтожную перегородку. И толковать нечего, и незачем его дальше расспрашивать, потому что он все сказал, и больше ему сказать нечего... И если мы будем все-таки еще чем-то интересоваться и продолжать свои допросы, то он все равно не ответит и, может быть, вдобавок, если ему будет не лень,-- нас обругает...
Хотя, конечно, и этого не стоит...
Э!.. В сарае уже не видно светлых полос... Сыровато и прохладно. Скоро ночь.............
Так мы оба поняли и короткое восклицание, и пренебрежительный жест старого деда и переглянулись с недоумевающим и отчасти растерянным видом. Повидимому, так же поняла его и семнадцатилетняя татарка с глазами, которые еще так недавно бессознательно светились солнцем и красотой этой природы. Теперь она их потупила и стала быстро завязывать платком посуду. Сделав это, она надвинула на лицо чадру и тихо, как кошка, прошмыгнула в дверь. Стройная фигурка, вся полная жизни и ее обещаний, замелькала меж рядами виноградных лоз, скрылась в калитке, зарисовалась на короткое время на высокой горной тропинке и исчезла за поворотом.
Мы тоже пошли из виноградника, не тревожа деда прощанием. Мой молодой спутник чувствовал себя, повидимому, как-то раздраженно и неспокойно. Подняв с дорожки кусок шиферного сланца, он швырнул его так сильно, что камень черною точкой долго летел над уходящими вниз уступами.
-- Чорт знает...-- сказал он раздраженно, когда камень, еще не успев упасть, исчез в золотистых сумерках.-- Чорт знает, что за глупая история... "Выпысуе и доси"... Шопенгауэр какой-то...
-- Однако,-- прибавил он, быстро пройдя некоторое расстояние и опять сердито останавливаясь.-- Ведь пришла же потом воля... Мог бы, кажется, устроить жизнь по-своему.
-- А сколько ему лет? -- спросил я.
-- Много что-то. Говорят, около девяноста.
-- А воля в шестьдесят первом. Когда она пришла, жизни, пожалуй, уже не было...
Поздно вечером после ужина я вышел к морю.
Спать не хотелось. Какие-то смутные, но неотвязные мысли лезли в голову, незаконченные, неразрешимые, скучные. Месяца не было. Закат давно угас, звезды поглотила слепая, широкая мгла. Море стало невидимо и плескалось о берег неприветливо и сердито. Чудились в этом плеске какие-то невнятные речи, мелькали фантастические паруса, уплывающие в безвестную даль с искателями новой родины, слышался ропот, напоминания, требования, жалобы, домогательства, гнев и печаль... И потом все на время смолкало, и только короткий, отрывистый, апатичный доносился усталый вздох прибоя, странно напоминавший мне пренебрежительное восклицание Емельяна.
Это становилось невыносимо, и я пошел от моря. Горы высились передо мной сплошною бесформенною массой, в которой глаз не различал уже ни уступов, ни виноградников, ни деревьев. В одном только месте на неопределенной высоте горел огонек, как будто повисший над темной пропастью. Порой он угасал и опять разгорался. Я угадывал, что это в шалаше у старика Емельяна...
Меня потянуло туда. Болтливый голос прибоя все еще лез в уши, приставая со своими невнятными и бессмысленными, хотя все-таки живыми речами, а там у этого огня я как будто оставил что-то неразрешенное и недосказанное, что нужно и легко было додумать и досказать. И тогда назойливая тоска этого вечера разрешится для нас обоих: для меня и для Емельяна...
Хриплая собака опять затянула свой жалобный прерывистый вой. Емельян не спал. Он медленно поднялся с лежанки, взял ружье и, неторопливо подойдя к выходу, вгляделся в темноту.
-- Кто тут? Какой человек ходит? -- спросил он своим ровным, старчески-бесстрастным голосом...
То, что мне нужно было сказать и что казалось так легко было найти,-- не приходило. Чтобы выиграть время, я сказал, что запоздал в горах и пошел на его огонек.
Емельян не удивился. Он повесил ружье на гвоздь, вбитый в столб у лежанки, сел и подбросил несколько веток с сухими листьями.
-- Так вы тут и живете? -- спросил я, оглядываясь на задымленные стены, осветившиеся недолгим светом.
-- Э! Так и живу,-- ответил Емельян благодушно.-- Как же-ж иначе? Всякий человек живет, как ему бог дасть... Спасибо хочь татарину Алию: живи, каже, у меня, с собакою. Собака старая и дид старый, а все-таки выходит калавур. Добрый, дарма что татарин... Ну, и то еще сказать: лестно ему... Первый графский садовник у него за виноградником доглядуеть...
В голосе старика пробилась заметная нотка юмора, но тотчас он прибавил с обычным выражением:
-- Э!..
То, что я хотел сказать, не приходило, но я все-таки начал говорить, чувствуя сразу, что ни слова, ни тон моего голоса неспособны пробить ту тонкую пленку, за которой скрывалось наше взаимное человеческое понимание...
-- Слушайте, Емельян,-- сказал я.-- Вот я человек приезжий. Через неделю уеду, и больше мы не увидимся...
-- Ну?-- сказал Емельян бесстрастно, и тон этого вопроса подчеркнул для меня неудачность и ненужность того, что я собирался сказать.
-- Ну, одним словом... все равно,-- продолжал я с досадой на себя,-- я хотел спросить у вас: может вам что-нибудь нужно или чего-нибудь хочется...
-- Э!..
-- И если бы я мог что-нибудь сделать для вас, то был бы рад сделать...
-- Э!
Он равнодушно лег на лавку и заложил руку за голову.
-- Чего мне хочется?-- заговорил он бесстрастно.-- Ничего не хочется. Живу, слава богу, хочь у татарина... Чего хочется? Заснул бы, так и сна что-то нема. Э!..
Сухие листья и тонкие ветки догорели. Тлели только кривые корни виноградных чубуков, плохо освещая темноту шалаша... И в этой тьме меня охватило странное, беспокойное ощущение. Я не мог вспомнить лица Емельяна, и мне показалось, что вместо него лежит на лежанке кто-то другой, мало знакомый, но памятный. Да, верно, это мне вспомнился вдруг татарин чабан у пещеры "тысячи голов"... Тот же характерный жест, и то же восклицание, и тот же тон: бесполезной и беспомощной, давно погребенной жалобы и покорного пренебрежения. И мне показалось, что надо мной сомкнулись темные своды подземной пещеры и вспышка огня должна осветить фосфорическую груду белых костей.
Ощущение было так сильно, что я даже удивился, когда опять раздался ровный голос Емельяна, как будто вспоминавшего что-то совершенно стороннее.
-- Холодно... Оттого, верно, и сна нема. Кожух развалился, а нового Алий не справит. Бо-таки не за что! Ночи холодные другой раз. То оно и того... Оно бы, может, другой раз и заснул, а не заснешь... Вот и палю старые чубуки... Алий ничего не говорит, а оно-таки того... оно-таки татарину убыток...
Он замолчал, может быть даже задремал... Я больше не спрашивал. Это все-таки было похоже на желание, и с этим открытием я осторожно вышел из сарая. Было тихо, даже собака не сочла нужным тявкнуть при моем проходе.
Через неделю я уехал из Карабаха. Когда пароход вечером огибал гору Биюк-Ламбата, я взглянул кверху, отыскивая место Алиева шалаша. Огня там не было.
Емельяну, кажется, к тому времени уже справили кожух, и чубуки татарина Алия оставались в сохранности.
II
РЫБАЛКА НЕЧИПОР
Перед заходом солнца наш пароход прошел через пролив и издали огибал керченские горы.
Керчь расположена у подножия высокого мыса, над которым господствует полукруглая большая гора. На самой ее верхушке виднеется еще холм, рисующийся в небе своеобразным, как будто искусственным силуэтом. Самое положение этого кургана порождает невольную идею о ком-то, стоящем на его вершине и обозревающем с наиболее возвышенного пункта плоский простор Азовского моря, Кубанские степи, пролив, перешеек и за ним -- бесконечную даль Черноморья.
-- Видите вы этот курган? -- сказал мне один из спутников по пароходу.-- Существует предание, будто на нем стоял когда-то золотой трон Митридата, царя понтийского, который обозревал отсюда свои владения...
-- Нет, не трон,-- вмешался другой.-- Тут стояла золотая статуя самого Митридата...
-- Верно,-- подтвердил еще кто-то из пассажиров попроще.-- Теперь эту самую статую ищут в горе. Всю гору изрыли эти... как их: археологи, что ли.
Так простодушная молва объясняла в то время, а может, объясняет еще и теперь знаменитые керченские раскопки.
Солнце сильно склонилось уже к Митридатовой горе, когда пароход, обогнув мол, подошел к пристани. Синие тени сползали с горы, укутывая бывшую столицу понтийского царства, и в этом освещении еще усиливалось странное, не вполне современное впечатление от этого скифско-греко-татарско-русского города.
Мне предстояло здесь ночевать, и, наскоро наняв плохонький номер в каком-то двухэтажном доме из серого камня с плоскою крышей, я поспешил окунуться в эту своеобразную атмосферу, насыщенную запахом моря, известковою пылью и смутными историческими воспоминаниями.
Улицы местами круто всползали на бока Митридатовой горы, так что порой подошва одного дома стояла в уровень с крышей другого. В перспективе одной из таких улиц, прямо передо мной виднелась широкая лестница, раздваивающимися плавными уступами подымавшаяся на гору. Это было нечто в стиле афинских пропилеев, и я поспешил к бронзовой доске с надписью, водруженной в стене, ожидая встретить указание на какую-нибудь реставрированную понтийскую древность. Но меня ждало разочарование. На доске было написано, что сия лестница сооружена в 187... году, "иждивением купеческого брата такого-то". Во всяком случае, лестница была очень удобна, а за ней, в полугоре меня манило какое-то здание в строго античном греческом стиле, с портиком и колоннадой. На темной крыше еще горел в одном углу последний луч уходящего за гору солнца. Прохладная синяя тень скрывала издали жалкую облупленность потрескавшихся старых стен.
Впоследствии я узнал, что и сие сооружение тоже новейшего происхождения, воздвигнутое в память севастопольской кампании иждивением российской казны, чем и объясняется, вероятно, его сравнительно быстрое разрушение. Но в час наступавших южных сумерек и особенно в том моем настроении эта новейшая древность имела, казалось, вид почтенной мечтательной старины, и я с жадностью праздного туриста поднялся по ее покосившимся каменным ступеням...
Вид отсюда еще расширился. Смягченный расстоянием, гул пристанской жизни долетал снизу как будто приглушенный, мечтательный, смутный. Нижние улицы задернулись тенью и пылью, современный город как будто уходил куда-то, уступая место сумеречным фантазиям. Мое "историческое" настроение охватывало меня все полнее, вызывая смутные тени прошлого. Не отдавая себе полного отчета в своих намерениях, я задумчиво отвернулся от города и пошел вдоль восточной стены храма, прислушиваясь к гулким отголоскам собственных шагов по камню...
Но через минуту мне пришлось остановиться. Обогнув еще один угол, я очутился позади храма, в пространстве, довольно тесно ограниченном уступами горы, и здесь иллюзия одиночества была разрушена самым неожиданным образом,-- северный портик оказался населенным.
Прежде всего мне бросилась в глаза фигура старика, сидевшего под одной из колонн в пространстве, несколько лучше освещенном, и занятого делом: сняв рубаху, он что-то искал в ней с сосредоточенным видом... Несколько далее, под стеной группа грязно одетых людей расположилась, очевидно, на ночлег. Двое или трое уже спали, как будто торопясь выспаться до наступления ночи, другие лежали на каменном полу. Еще дальше несколько человек играли в карты. Тут были люди в фесках и люди в широкополых шляпах и в каких-то грязных повязках, напоминавших чалмы...
Мое появление, повидимому, удивило их так же, как удивился я, так неожиданно выведенный из своего иллюзорного одиночества. Старик без рубахи прекратил свое занятие и уставился в меня наивными круглыми глазами... В группе спавших двое или трое приподнялись на локти. Один из играющих занес руку с картой, которая должна была энергично прихлопнуть карту партнера,-- и остановился, слегка разинув рот от удивления. Другой вскочил на ноги и смотрел то на меня, то на угол, из-за которого я появился, как будто не веря, что я забрел сюда один, и ожидая появления более многочисленной компании...
Я тотчас, разумеется, сообразил все выгоды этого предположения для меня, одинокого фланера, так беспечно забредшего сюда с биноклем в руках и дорожной сумкой через плечо, в которой, вдобавок, были деньги. Поэтому, не прибавляя шагу, с видом заинтересованного, отчасти даже делового человека поглядывая на колонны, потолок и стены,-- я прошел вдоль колоннады, свернул за угол и опять вышел на северный портал. Спустившись с несколько жутким ощущением по гулким каменным ступеням и отойдя на некоторое расстояние, я оглянулся назад... Старый храм стоял в прежнем почтенном безмолвии, ничем не обнаруживая присутствия своих обитателей или их дальнейших намерений по отношению к моей особе. Только впереди, над первой площадкой лестницы, сооруженной иждивением купеческого брата,-- стояла одинокая фигура. Какой-то человек, повидимому только что поднявшийся снизу, стоял в недоумелой позе и оглядывался, как будто разыскивая кого-то среди этих пустырей и обрывов.
Вид у незнакомца был несколько как бы потускневший, но совершенно приличный и далеко не напоминавший живописных лохмотьев только что покинутой мною почтенной компании. На нем был стеганный на груди кафтан, изрядно выцветший на плечах, но совершенно целый. На ногах виднелись грубые сапоги, какие бывают у рыбаков, слегка потрескавшиеся от морской воды или известковой пыли, широкие штаны в голенища и порыжелый суконный картуз. Судя по всему, и эта одежда, и ее хозяин видели когда-то, быть может еще недавно, лучшие дни... Когда я, сойдя с лестницы храма, подходил к нему по мягкой пыльной тропинке,-- он стоял ко мне спиной и все продолжал разыскивать кого-то глазами. Заслышв мои шаги совсем близко, он вздрогнул и повернулся.
Лицо у него было еще не старое, загорелое и обветренное. Белокурые небольшие усы выделялись на этом загаре, точно присыпанные светлою пылью. В серых глазах на мгновение мелькнуло что-то вроде беспокойного испуга и тотчас же исчезло.
-- А,-- это вы,-- сказал он, с каким-то ленивым любопытством оглядывая мою фигуру.-- А я уж думаю себе: куда девался?..
-- Да вы разве меня видели раньше?--спросил я, удивленный догадкой, что, повидимому, незнакомец именно меня искал глазами.
-- Видел,-- ответил он, кивая головой по направлению лестницы.-- Идет человек у гору. Думаю: наверно, до Мытрыдата... До его? -- спросил он, помолчав.
-- Нет... Так, просто пошел на гору. Я приезжий.
-- А сейчас где были?
-- Вон там... Церковь это, что ли?..
-- Кто его знает... Церква, верно, была. Теперь так стоит... пустка... А вы что же... и кругом ходили?
-- Ходил и кругом...
Он быстро взглянул на меня, но тотчас опять отвел глаза...
-- Что же там... никого не было?
-- Нет, были какие-то люди... Что за народ?..
-- Так... народ усякий... Которые по прыстаням... Ну больше тут шукают усё... на горе...
-- Чего?..
-- Э!
Он махнул рукой и ответил, немного помолчав и как-то неохотно:
-- Вчерашнего дня шукают... известно... До Мытрыдата пойдете?.. Или назад, у город?..
Я вышел из гостиницы без определенного плана, но теперь перспектива подняться на вершину и взглянуть на широкие понтийские дали с того самого кургана, с которого, быть может, обозревал их давно умерший владыка давно исчезнувшего царства, показалась мне довольно заманчивой. Правда, становилось поздно. Тень от горы, укутавшая город, ползла все дальше по морю. Но вдали, за ее пределами море еще сверкало, и на его синеве светились три-четыре паруса. До вершины казалось недалеко. К тому же судьба, повидимому, посылала мне спутника.
Я опять взглянул на незнакомца. Он показался мне человеком довольно приятным. Я люблю вообще задумчивые лица, а на грубоватом лице этого человека лежал отпечаток какой-то глубоко засевшей, затаенной заботы, мысли, быть может даже мечты. Серые глаза глядели тускловато, точно из-под завесы... Или будто вглядывались во что-то дальше того предмета, на который были направлены... К тому же по манере, с какой он оглядывал гору и спрашивал меня,-- мне показалось, что он как будто имеет к этим местам какое-то деловое отношение. Быть может, сторож?.. Или надсмотрщик над раскапываемыми могильниками,-- подумал я и сказал:
-- Пожалуй, я бы пошел. А разве вам туда же?
-- Не то, что туда... А так...-- ответил он с своим печально ленивым спокойствием...-- Отчего не пойтить. Пойтить можно...
-- Не поздно? -- усомнился я еще, оглядываясь на море, все дальше захватываемое тенью. Некоторые из стайки парусов, еще недавно сверкавшие над волнами, теперь погасли, слившись с холодными тонами воды, и только один еще убегал от тени на север, к дальней полоске земли... С юга, из пролива выбегал пароход.
-- Рыбаки это, на Тузлу,-- сказал незнакомец, следивший взглядом за парусом, и потом, как бы вспомнив о моем вопросе, он сказал:-- Не... чего поздно?.. Не поздно. А то, как себе хочете...
Мой пароход должен был уйти завтра на рассвете, и я приказал уже в гостинице разбудить меня в четыре часа. Значит, утром я не успею побывать на Митридатовом кургане... Поэтому я решительно двинулся по тропе кверху... Незнакомец еще постоял, глядя на море, и затем последовал за мною своей неторопливой, развалистой и нерешительной походкой...
Тропинка вилась на гору, то пролегая по большим горизонтальным площадкам, то круто взбираясь на уступы или спускаясь в широкие углубления. В одном месте нам пришлось пройти через раскрытый и раскопанный могильник. Повидимому, он был расхищен уже давно: размытые дождями стены обвалились, но кое-где были свежие выемки... Местами виднелись темные круглые отверстия, точно стрижиные гнезда, очевидно проделанные щупами. Все указывало на продолжающиеся деятельные поиски в недрах исторической горы.
Выйдя из этого могильника, я остановился. Здесь опять было видно море, далеко сливавшееся с небом, на котором тихо клубились мглистые облака... Направо, точно на плане, виднелся анапский перешеек, а севернее тянулась еще полоска земли, неподвижная на зыблющемся морском просторе... Пароход, недавно выбежавший из[-за] перешейка, торопливо поворачивал, оставляя за собой широкий круг и расстилая длинный хвост дыма...
Моего спутника рядом со мной не было, но, взглянув вниз, я увидел его под своими ногами в могильнике. Он стоял у одного из круглых отверстий, проделанных щупом в стене, и, засунув руку, шарил там медлительно и лениво, как человек, который не знает, умно или глупо то, что он делает, следует ли ему продолжать или бросить. Обшарив одно отверстие, он подошел к другому, к третьему, потом пропустил два или три, потом опять вернулся к ним, постоял, подумал и опять засунул руку...
Заметив, что я стою над ним на краю обрыва, он оборвал свое занятие, как будто стыдясь его, и стал неторопливо подниматься ко мне.
-- Что вы там делали? -- спросил я, заинтересованный его таинственными манипуляциями.
-- Э! Так... ничего,-- ответил он неохотно,-- глупости усё...-- И затем, видимо с целью переменить разговор, кивнул головой в направлении к морю.-- Это вон самая Тузла синеет... Народу там много... рыбалки усё копошатся, рыбу ловлять. Лето и зиму, одным словом круглый год.
-- Хорошо зарабатывают?
-- Кто? Рыбалки?.. Чорта лысого... Греки хорошо зарабатывают, конечно, и из наших которые хозяева. Имеет, напримерно, свою снасть, то и зарабатывает... А рыбалки... Э!..
Однако безучастно пренебрежительное выражение на мгновение сбежало с его лица...
-- Бывает другому счастье, если которого человека рыба полюбит. Ну тогда уже один такой попадется,-- уся артель разбогатеет... Что ни закинь,-- идеть и идеть... А другой, который бессчастный, на том же месте закинет -- нет ему ничего...
Он говорил на том своеобразном наречии, в котором русский говор смешивается с малорусским в своеобразную новороссийскую смесь... Русские окончания он часто смягчал на украинский лад, и казалось тон его речи становился от этого еще мягче и печальнее...
-- Вы родом не из Украины?..-- спросил я.
-- Из Полтавщины... может знаете?..
-- Знаю. Хорошая сторона.
-- Хорошая,-- повторил он.-- Лучше этой стороны нет на свете... Во сне приснится,-- день не свой ходишь... На свет здешний не глядел бы: гора да море, только и всего.
-- Что же? Собираетесь домой?
Он опять посмотрел на меня тем же тусклым взглядом и сказал грубовато:
-- На какого чорта я пойду?.. Ни земли, ничего... Пашпорта не брал годов может десять... Вернешься,-- за все десять годов недоимку подавай...
-- За что же? Если вы землей не пользовались!..
-- Ну, не пользовался... То все-таки она моя?.. Или как?.. Если землю не отдадуть,-- чего я там не видел?.. А землю дадуть,-- чем за ее взяться. Э!..
Он опять посмотрел куда-то дальше Тузлы и дальше туманного горизонта,-- и потом сказал:
-- Хлопцем я был, подростком... Батько взял с собою у Крым,-- счастья шукать... Нашел счастье: под Тузлою, у сыним мори... Я остался годов восемнадцати. Было б мне домой идти, так не захотел: думал,-- батько не нашел долю, а я-таки найду, со дна моря достану проклятую... Вернусь до дому с деньгами, хату новую построю, волов куплю, тогда буду жениться... Э!.. Ну, пойдем до Мытрыдата, а то поздно делается,-- оборвал он вдруг каким-то новым, резким тоном.
До вершины оказалось дальше, чем я думал. Мы опять поднимались на крутизну, опять переходили через разрытые могильники, и опять мой спутник порой отставал и совал руки в круглые отверстия... Наконец мы взошли на гору и стояли у кургана, который мне показывали снизу. Только здесь, вблизи, трудно было охватить взглядом его очертания: он был разрезан и разметан. Кругом сохранились неровные следы глубокой канавы, и в центре -- круглое возвышение, служившее, быть может, основанием башни...
Если легенда о Митридате не пустая сказка, то нужно признать, что древний царь обладал вкусом. Вид был широкий, необозримый и прекрасный. Внизу сквозь фиолетовую мглу прорезались кое-где огоньки города... Они мерцали также на мачтах судов, стоявших в бухте. Жизнь пристаней уже почти затихла. Порой еще громыхнет где-то якорная цепь и изнеможенно прошипит в вечерней мгле и пыли тяжелый домкрат, заканчивающий дневную работу. Пароход, описывая большой круг и оставляя фосфорический след, огибал мол, направляясь к пристани... Свисток его, смягченный расстоянием, звучал, как рожок или флейта... А дальше за гладью моря скорее угадывался, чем виднелся, простор засыпающих черноморских степей.
Солнце уже совсем село, но на вершине горы было светлее. Под нами, несколько в сторону, виднелась крыша старого храма, и мне показалось, что под портиком я вижу несколько снующих маленьких людских теней. Быть может, им тоже была видна моя фигура на вечернем небе, и они следили за странным туристом, раз уже нарушившим их вечерний покой.
Мой спутник опять отстал, и я увидел его во рву, окружавшем курган. Он шарил попрежнему рукой в норе так ожесточенно, что, казалось, вывернет плечо. Через несколько минут он поднялся из темноватой ямы на свет и подошел ко мне. В руках у него был какой-то продолговатый, темный предмет. Он скоблил его коротким ножом, и на его лице виднелось выражение странной заинтересованности и любопытства.
-- Это никуда негодный шлак,-- сказал я, приглядевшись к его находке.-- Смело можете бросить. Да что вы это тут ищете?
-- Э! -- ответил он, продолжая всматриваться в темный предмет. Потом, подумав и пытливо взглянув на меня, бросил его вниз, но глаза его следили за падением шлака с выражением нерешительности и сомнения.
-- Глупости, верно... А только так люди болтают, что будто тут, у горе где-то...
Он понизил голос, оглянулся и закончил:
-- Будто золотой Мытрыдат лежыть закопанный. Правда?
-- Пустяки!-- ответил я, невольно улыбаясь.
-- Пустяки? -- переспросил он с оттенком неудовольствия.-- Э!.. Да я ж и сам думаю так, что глупости. Ну, когда же опять ученые люди копают. Зачем? Неужели же дурно? Сколько, может, тысяч извели, усю как есть гору ископали.
-- Ну, вот и судите сами: все же не нашли никакого Митридата.
-- Ну, не нашли. Правда.
-- А то, что им нужно,-- находят.
Он поднял на меня тяжеловатый взгляд и сказал опять с признаками раздражения:
-- Так... Вот вы говорите: что им нужно... Это значит плошечки да мисочки и тому подобное?.. Никогда не поверю! Глаза отводят... Ну, только опять и Мытрыдата им не найтить. Ни-икогда! Не дастся он им в руки...
-- То есть, постойте, кто же это не дастся?
--
Он!
Говорю же я вам, Мытрыдат самый. Значит, сколько сот лет у горе этой лежит... все своего человека дожидается. Ученые, может, коло него сколько разов проходили... может, и руками трогали: земля и земля, или вот такой камень... А придет такой себе простой человек, что никакой и науки не учился. И может его узять голыми руками.
-- Постойте,-- остановил я,-- ведь вы же говорите,-- он, Митридат этот, золотой. Значит все равно, что чурбан, бревно, камень... Как же он может хотеть, не хотеть, даваться, не даваться?
-- Золотой, верно... Ну, однако, все-таки: когда-то царь был...
Мне показалось, что лицо его побледнело, а серые глаза, пытливо всматривавшиеся в меня, стали темнее и глубже. Видя, что я опять улыбнулся, он махнул рукой и сказал, переходя к своему обычному тону задумчивой апатии и сомнения:
-- Э!.. Вы вот, конечно, смеетесь. Не верите. Отец мой, царство небесное, тоже не верил. Никак. Бывало на Тузле, на острове с рыбалками у огня лежим, на гору эту смотрим... А как солнце сядет, то гору эту через море дуже хорошо видать. Небо светлое, а гора темная.. Вот, бывало, рыбалка какой-нибудь и скажет: "Э! работаем, работаем, море холодное вымочит, ветер холодный обсушит, а толку ничего нет. Только одну хворобу наживешь... Было бы другое счастье, пошел бы золотого Мытрыдата шукать... Навек можно от одного разу счастливым сделаться". То, бывало, батько ругается: "Дурные вы, дурные, чему верите!.. Это ж, говорит, грех. Усякий человек знай свое дело: кидай снасть у море, там себе лучшего Мытрыдата зловишь.." Чорта зловил лысого! Бурею снасть раскидало... А снасть своя была: жалко. Поехал в ветер снасть у моря отнимать, оно его и самого зловило!.. Э!.. видно -- чи так, чи сяк, усё одно: кому нету счастья, тот и будет несчастливый... Значит -- такая его доля... Этые вон, что там у церквы ночуют, тоже самое,-- шукают усё...
В голосе его зазвучало враждебное пренебрежение.
-- Бездельный народ, мошенники, лантрыги... Такой хош Мытрыдата бы нашел, что ему: неделю пьянствовать, больше ничего... Такому и доли не надо... А мой же-ж отец,-- продолжал он с внезапной вспышкой горького озлобления,-- человек был... Какой человек! Настоящий!.. Работник. Всех раньше встанет, всех позже спать ляжет. Все доглядит,-- не то что за себя -- и за других... А не имел себе счастья... И сыну, видно, свою долю покинул... От уже и я...
Он остановился... Слова у него вырывались глухо с видимым усилием...
-- От уже... вторую неделю с ними же, с лантрыгами этими, у церквы ночую... Э!..
Он замолчал и отвернулся. Какое-то невольное, почти жгучее участие к этому чужому, случайному для меня человеку проникло мне в душу... Хотелось сказать что-то нужное, но... вместо этого у меня только вырвался вопрос:
-- А рыбалить вы бросили? Почему?
-- Э! Рыбалить... Я уже после рыбалки на какой работе не был...
И, повернув ко мне еще более побледневшее лицо, с расширившимися глазами, он сказал каким-то новым голосом, жестким и злым:
-- Я ж вам, кажется, объяснял... по-русски: нету счастья... Вы этого не понимаете?
Он остановился. Несколько времени мы оба молчали, и вдруг я почувствовал, что его глаза впились в меня с каким-то особенным, как будто недоумевающим вниманием. Тяжелый взгляд незнакомца как будто прилип к моей фигуре, к моему приличному костюму, к моей дорожной сумке. Так прошло два-три жутких мгновения, в течение которых на старой Митридатовой горе между двумя равнодушными друг к другу случайно встретившимися людьми, казалось, зарождается что-то новое, неожиданное, не совсем понятное для обоих... Быть может, под влиянием моего пристального, удивленного взгляда, незнакомец отвернулся и махнул рукой.
-- Э! -- послышалось его восклицание, сразу напомнившее мне что-то знакомое, и его большая, тяжелая фигура стала удаляться, опускаясь в новую рытвину... Глинистый обрыв чуть-чуть светился, как будто из красной глины лучился еще не совсем ушедший дневной свет, и темные круглые норы выделялись с назойливой гипнотизирующей ясностью. Он опять стал совать в них руки, но, казалось мне,-- он делает это как-то рассеянно, захваченный другими мыслями. Через минуту мне не стало его видно.
Я стоял на месте, охваченный странными ощущениями. Да, несомненно,-- этот жест и это восклицание мне уже знакомы. В первый раз я встретил их у пещеры тысячи голов на Чатыр-даге, у старого татарина пастуха. Это была беспредметная жалоба и безнадежно покорное пренебрежение к судьбе. Но еще яснее вспомнился мне виноградник Алия и Емельян Незамутывода, он же Гайдамака, которому управляющий Карл Людвигович забыл выписать из Черниговской губернии его человеческую долю... Теперь этот третий... Тот же жест, то же восклицание, то же изумительное выражение безнадежного пренебрежения к жизни, ее смыслу, к цели и значению всяких исканий. Только здесь, на Митридатовом пустыре, я еще яснее почувствовал, что "он", этот собирательный образ встречного несчастливца, кроме жалобы на урусов, на Карла Людвиговича, на свою долю,-- готов предъявить какие-то претензии и ко мне лично. Как будто и я должен им ответить за что-то, заложенное давно, таинственно и глубоко еще этим мифическим Митридатом, притаившимся в пустых обрывах, чтобы напрасно манить людей и никому никогда не даваться... И я опять почувствовал, что мне нужно что-то сказать, можно и должно сказать что-то, что легко разрушило бы какую-то тонкую роковую перегородку... Но настоящие слова таились где-то далеко, забросанные, загороженные, заглушённые, точно скрытый смысл назойливого и невнятного морского прибоя.
Кругом меня было пусто. Я стоял на Митридатовом кургане один среди сильно сгустившихся сумерек. Только где-то поблизости шуршала и падала земля...
Все это было похоже на какой-то странный фантастический сон... Однако я понимал все-таки, что при данных обстоятельствах пробуждение может быть очень неприятно. Кругом пустырь, не видный из города, могильники, ямы, буераки... Рядом озлобленный человек с не совсем понятным настроением. Что, если этому странному искателю невозможной фантастической доли придет вдруг в голову, что я-то и есть тот самый золотой Митридат, которого он так жадно ищет в горе и который носит его долю вот в этой дорожной сумке... А там, недалеко, внизу, между мною и городом дремлет молчаливая старая постройка, где десяток таких же искателей, быть может, приглядываются снизу к моей фигуре на верхушке кургана. Мне показалось даже при взгляде вниз, что по склону горы, в направлении от храма, точно вереница муравьев, ползут темные пятнышки... Тихо, лениво, раздумчиво,-- как будто сомневаясь: стоит или не стоит... И кто-нибудь тоже говорит такое же э! -- и отмахивается рукой. Никто в городе не видел, куда я ушел, и никто не догадывается, что я теперь стою здесь, на горе, окруженный густыми сумерками и странными людьми, которые ищут не совсем обычными путями несбыточной доли... К несколько жуткому ощущению от этого сознания присоединилась небольшая доля довольно печального юмора: я невольно вспомнил о Митридате... Сколько веков протекло с тех пор, как он, быть может, стоял на том же месте, где стою теперь я, ничтожная единица миллионов людских поколений, и мой незнакомый спутник, тоже, вероятно, думающий что-нибудь о нашем положении, в нескольких шагах от меня... И какой в сущности пустяк -- кто из нас двух сойдет с этой горы более довольным, этой случайною встречей...
Но, конечно, это только в масштабе веков и с философской точки зрения... В обстоятельствах данной минуты я решил, что мне пора уходить и притом лучше одному, чем вдвоем. Не окликая поэтому моего незнакомца, я стал спускаться по неудобной тропинке, едва видневшейся на другом склоне кургана. Несколько минут я шел еще довольно нерешительными шагами, но затем пошел скорее, внутренно смеясь над своим странным приключением и, может быть, ненужным и беспричинным побегом. Тропинка сначала обошла винтом у подножия широкого кургана, потом привела меня к краю раскопки, в которую -- только значительно ниже -- спустился сдругой стороны мой незнакомец, потом она свела меня на нижележащую террасу. Здесь было уже темно, и мне приходилось внимательно вглядываться под ноги, чтобы не сорваться с какого-нибудь обрыва. Вверху небо было светлее, и, оглянувшись, я увидел силуэт моего спутника. Он выбрался из карьера и опять, как в первую минуту нашей встречи, оглядывался кругом, разыскивая меня глазами. Мое серое платье совершенно сливалось с серыми обрывами, и, не видимый ему в своей затененной лощине, я с интересом следил, за его поисками. Он обошел небольшой выступ, потом появился опять, постоял немного в одном месте и не громко окликнул:
-- Господин, а господин... Где же вы заховались?..
И затем, прислушавшись к молчанию пустыря, он махнул рукой...
-- Э! -- послышалось мне пренебрежительное восклицание, и он тихо двинулся в противоположную сторону.
Мне вдруг стало так стыдно моего побега, что я уже хотел откликнуться и попрощаться хоть издали со своим случайным спутником. Но в эту минуту на том месте, где он стоял только что,-- показалась новая фигура. Другая, третья... Очевидно, я не ошибался: вереница темных мурашей, которые, как мне казалось, тянулись к нам на гору от старой церкви, теперь достигла вершины. Они так же лениво сновали у подножия кургана, останавливаясь и вглядываясь в темноту, как будто без всякой определенной цели, с единственным намерением посмотреть, что из этого может выйти. Один из них остановился на краю могильника, и я услышал несколько хриплый, но довольно приятный басок:
-- Нечипор... Рыбалка! Где ты тут?
-- Ну, тут я,-- отозвался глухо мой незнакомец.
-- А той где?..-- Речь, очевидно, шла обо мне...
-- Чорт его знает... Был, и нету. Как скрозь землю провалился.
-- Ну?
-- Вот тебе и ну...
-- А что за птица такая?
-- Кто ж его знает... Может, тоже шукать приехал... Сумка у него и трубка.
-- Дурень ты, Нечипор,-- насмешливо сказал басок.-- Ходит вот такое по горе, вечером. А ты и не догадался. Может,- самый Мытрыдат скинулся.
На эту остроту ответил смех нескольких человек. Нечипор не отозвался.
-- А видно, тут уже и ночевать,-- сказал басок, благодушно зевая.-- Поздно...
Вечер был ласковый и теплый. Юго-восточный ветер, слабо огибая склоны мыса,-- только слегка навевал прохладу. Очевидно, беспечная компания немного теряла, сменив ночлег на жестких камнях старого портика мягкими рытвинами горы...
Во всяком случае, ее появление прогнало остатки моей щепетильности, и я тихо двинулся вниз, пользуясь тем, что моя серая одежда совершенно сливалась с темными склонами. Под моими ногами кое-где срывалась земля, в одном месте я очутился над отвесной каменной стеной, покрытой диким виноградом. Но зато прямо под ней белела известковая лента мощеной улицы, на которую невдалеке светился огонек духана...
На пороге духана сидела старая женщина, с характерным античным лицом, точно последний пережиток митридатовых времен. Она предложила зайти к ней, выпить меду. В горле у меня пересохло, и потому я принял предложение. Старуха подала кружку и с удивлением смотрела на странного посетителя в запыленной одежде, неожиданно появившегося с горного пустыря и чему-то улыбавшегося за своей кружкой...
Ночью в своем маленьком номере я долго не мог заснуть и сидел у открытого окна. В одну сторону мне было видно море с спящими судами, в другую -- темные массивы горы. Море, как и тот раз, в Карабахе, плескалось протяжно и шумно, набегая на камни со своею невнятною, но живою немолчною речью. Казалось, стоит понять что-то одно, одну только фразу этой неугомонной речи,-- и все остальное станет доступно и понятно. Но ключа все не находилось...
А отвернувшись от моря, я видел массивы горы, из-за которой разливалось лунное сияние, отчетливо, точно резцом выделяя гребни. Все остальное сливалось в смутном сумраке... Склоны, лестница, сооруженная иждивением купеческого брата, старая церковь, обрывы, подъемы -- все закуталось глубокой непроницаемой мглой, и только в нескольких местах, на неопределенной вышине мерцали живые огоньки...
Один из них, может быть, развел там, у вершины, кто-то мне хорошо знакомый... Кто? Пастух-татарин, пасущий овец у пещеры Бим-баш-коба, или садовник Емельян, или рыбалка Нечипор... Впечатления и воспоминания путались, покрывая одно другое. Порой я совсем забывался, и мне чудились в дремоте то темные своды пещеры, то тропинки виноградников, то трон золотого Митридата, то неведомая черниговская невеста... И кто-то над всем этим безнадежно махал рукой и говорил: