Кондурушкин Степан Семенович
Потомки царя иудейского

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Потомки царя іудейскаго.

   Вечерѣло.
   Центурія римскихъ воиновъ на усталыхъ лошадяхъ подъѣзжала къ деревнѣ Кура, за Тиверіадскимъ озеромъ.
   День былъ жаркій. Камни раскалились. Но къ вечеру осенній воздухъ быстро тяжелелъ, ложился на камни росой. И камни дышали въ лошадиныя морды теплой влагой, ароматами засохшихъ травъ и нагрѣтой лавы.
   Тиверіадское озеро подернулось синимъ туманомъ. Туманъ густѣлъ, бѣлѣлъ, одѣвалъ голубое зеркало озера въ каменистыхъ берегахъ бѣлымъ пушистымъ покровомъ.
   Когда зашло солнце, надъ горами стало тихо...
   Точно вмѣстѣ съ заходомъ солнца умолкъ звукъ мѣдной трубы, которая цѣлый день гудѣла надъ выжженной, каменистой землей. Когда она гудѣла, ея не было слышно, -- такъ могуче ровенъ и утомительно дологъ былъ этотъ свѣтлый, торжествующій звукъ. Но теперь, когда онъ прекратился, въ ушахъ тихо звенятъ его отголоски. И чувствуется, какъ тишина плотно охватываетъ каменныя горы, упруго распираетъ глубокія долины.
   Другъ за другомъ, длинной линіей вытянулись всадники по горной тропинкѣ. Развязывали на головахъ бѣлые платки, открывали грубыя, загорѣлыя лица. Вздыхали, набирая полныя груди холодѣющаго воздуха, и съ шумомъ выдыхали, надувая щеки. Лошади фыркали, нетерпѣливо махали хвостами, бросали по сторонамъ уши, ловя звуки жилого мѣста.
   Съ тропинки поднималась пахучая пыль. Пахло ослинымъ пометомъ, сухой соломой ячменя и чечевицы. Кура была недалеко.
   Проводникъ -- высокій и веселый сиріецъ, взятый сотникомъ изъ Виѳсаиды, въ сѣромъ плащѣ изъ овечьей шерсти, съ палкой въ рукѣ шелъ впереди центуріи, прыгалъ съ камня на камень, выбиралъ прямой путь. А воины длинной цѣпью тянулись и вились по узкой тропинкѣ. Сначала проводникъ робѣлъ и при лязгѣ оружія, звукахъ непонятной рѣчи испуганно вздрагивалъ и останавливался. Теперь осмѣлѣлъ, вскинулъ палку на шею, на ея концы повѣсилъ узловатыя руки, оралъ пѣсни:
   
   Лошади не ѣдятъ чечевицы,
   А только ячмень!..
   
   Начальникъ центуріи, старый сирійскій служака изъ простыхъ воиновъ, ѣхалъ впереди всѣхъ. У него было рыжее веснущатое лицо, голова четыреугольная, одѣта мѣднымъ шлемомъ, какъ окованный мѣдью ларецъ уличнаго мѣнялы.
   И мысли въ головѣ сотника были такія же размѣнныя и простыя, какъ въ ларцѣ мѣнялы размѣнныя деньги. Цѣлый ларецъ мелочи можно отдать за одну-двѣ золотыхъ монеты, а золотую монету можно снова размѣнять, и мелкими оболами и лептами наполнить ларецъ до верху.
   Центуріонъ думалъ о каждомъ воинѣ своей сотни въ отдѣльности, но эти отдѣльныя мысли, какъ мелкія лепты и хальки -- въ оболъ, могли собраться въ одну, болѣе крупную мысль: центурія! Его центурія.
   -- Центурія, остановись! Центурія, трогайся!
   Но центурія была частью когорты, а когорта -- частью легіона... Ихъ легіонъ стоитъ теперь въ Тирѣ... Проконсулъ приказалъ доставить въ Тиръ потомковъ іудейскаго царька, распятаго лѣтъ пятьдесятъ тому назадъ Пилатомъ... Мысль о проконсулѣ была уже крупной мыслью, вродѣ денарія. Консулъ получилъ приказъ отъ императора, приказъ строгій... Эта мысль была самой крупной въ головѣ сотника. Когда весь ларецъ мелкихъ мыслей онъ превращалъ въ эту одну большую мысль, по величинѣ своей равной золотому, то дѣлался тревожнымъ и строгимъ. Выпрямлялся въ сѣдлѣ, оборачивалъ назадъ четыреугольную голову и, кривя отъ усилій поворота челюсти, кричалъ воинамъ:
   -- Не отставать! Цѣпью, воинъ за воиномъ!
   Но потомъ эта большая мысль постепенно снова мѣнялась на болѣе мелкія мысли о начальствѣ, воинахъ, лошадяхъ, проводникѣ. Центуріонъ успокаивался и дремалъ, усыпленный зыбкимъ шагомъ коня.
   Тревожно просыпался и снова думалъ о томъ, не предупредилъ ли кто потомковъ іудейскаго царя, и не бѣжали ли они изъ Куры? Центурія ѣхала быстро, какъ только можно ѣхать быстро по горнымъ дорогамъ. Изъ Назарета выѣхали утромъ, отдыхали въ Виѳсаидѣ и взяли тамъ проводника до Куры. По свѣдѣніямъ мѣстныхъ жителей, Кура -- небольшое селеніе, куда лѣтъ сорокъ тому назадъ переселились сыновья Іуды, брата царька іудейскаго. Теперь тамъ живутъ внучатные племянники этого царя, Хиллель, Якубъ и Симанъ, по прозванью Нажжары, т. е. плотники. Неизвѣстно, легко ли дадутся въ руки. Могутъ оказать сопротивленіе. Не мало ли воиновъ?
   И центуріонъ снова оборачивался, отдавалъ строгія приказанія, какъ будто строгость могла увеличить силы центуріи передъ укрѣпленнымъ врагомъ...
   Почему онъ не взялъ двѣ сотни? Было непривычно для него, стараго воина, говорить: "Насъ мало! Мы слабы!" Если бы ему дали десятокъ воиновъ, онъ поѣхалъ бы и съ десяткомъ.
   И чтобы не думать о вещахъ непріятныхъ, сотникъ снова начиналъ думать о каждомъ воинѣ своей центуріи, о легіонѣ, проконсулѣ и императорскомъ указѣ.
   Такъ мѣняльщикъ отъ скуки перебираетъ и складываетъ въ кучки монеты, пробуетъ на зубы и позваниваетъ,-- нѣтъ ли фальшивыхъ,-- пока не придетъ купецъ. Тогда съ лица его мигомъ исчезнетъ скука, постороннія мысли отлетятъ далеко, и онъ съ веселой настороженностью примется считать и торговаться...
   Когда проводникъ взобрался на камень и закричалъ: "Вотъ Кура!" -- сотникъ остановилъ воиновъ и долго вглядывался въ синѣющую груду убогихъ домовъ. Искалъ глазами признаковъ какого-нибудь укрѣпленія, замка, наконецъ просто большого дома, въ которомъ прилично обитать потомкамъ уважаемаго іудейскаго самозванца. Но ничего не находилъ. Въ синемъ сумракѣ быстро сгущающейся ночи виднѣлся только каменный холмъ. И лишь сверху, прямыми линіями обозначались грани плоскихъ крышъ. Вокругъ селенія разбросаны по гумнамъ небольшія кучи соломы. Если бы не указалъ проводникъ, селеніе трудно было отличить отъ темносѣрыхъ холмовъ и вывѣтрившихся скалъ. Пахнуло горѣлымъ навозомъ. Заплакалъ гдѣ-то оселъ.
   Проводникъ съ испугомъ слушалъ и смотрѣлъ, какъ отдавались непонятныя приказанія, звякнули мечи, поднялись надъ головами лошадей опущенныя въ дорогѣ копья. Отрядъ раздѣлился на двѣ части и двинулся къ селенію двумя кучами. Одна разсыпалась вокругъ села на стражу, а другая быстро понеслась въ селеніе и произвела тамъ большое смятеніе.
   

II.

   Голосили женщины, плакали дѣти. Бѣгали и блеяли козы. Лаяли изумленныя и обрадованныя новому зрѣлищу собаки, бѣгали съ поднятыми кверху носами, наслаждаясь новыми запахами. И отъ смутныхъ волненій въ перекличку выли, залѣзая на плоскія крыши домовъ и сосѣднія скалы.
   Проскакавшій отрядъ задавилъ на улицѣ испуганнаго козленка. Старуха-хозяйка подняла его окровавленнаго и пыльнаго съ земли, цѣловала, плакала и посылала вслѣдъ воинамъ проклятія. Просила Бога, чтобы послалъ воинамъ такую же смерть, какой погибъ козленочекъ, котораго она всю весну носила у себя за пазухой и кормила травой, набранной по былиночкѣ межъ камней на бѣдныхъ курскихъ поляхъ.
   Несмотря на страхъ, многіе все-таки поднялись на крыши посмотрѣть, что будетъ. Отрядъ воиновъ сгрудился въ срединѣ села, около большой скалы на токовинѣ, гдѣ обитатели Куры собирались по субботамъ на бесѣды. Зажгли костеръ, привели старшину Куры и потребовали Хиллеля, Якуба и Симана Нажжаровъ.
   Пламя костра изъ соломы и сухого навоза полыхало по сторонамъ красными отсвѣтами. Загорѣлыя лица воиновъ, шлемы, панцыри и шиты вспыхивали въ темнотѣ пятнами, отчего воины казались таинственными, почти не-людьми. Небо позеленѣло, угасла заря. Первый страхъ прошелъ, и крыши сосѣднихъ домовъ наполнились народомъ. Одна крыша не выдержала, провалилась вмѣстѣ съ людьми, задавила на смерть больного старика. Многіе ушиблись. Заплакали о мертвомъ родственники.
   Сотникъ сидѣлъ у костра въ нетерпѣніи, и его рыжее веснущатое лицо, освѣщаемое неровными сполохами пламени, было сурово. Иногда оно свѣтилось ярко, точно само загоралось вмѣстѣ съ костромъ, то скрывалось въ темнобагровой тѣни.
   Былъ онъ въ недоумѣніи. Кура оказалась жалкимъ, маленькимъ селомъ, и всѣхъ его обитателей могъ бы доставить въ Тиръ десятокъ воиновъ. А онъ пріѣхалъ сюда съ цѣлой сотней тяжеловооруженныхъ всадниковъ. И въ этомъ старый служака чувствовалъ себѣ какую-то обиду, только еще не могъ разобраться, кто обидчикъ. Пожалуй, и строгости военнаго порядка излишни. Излишне это тяжелое напряженіе вооруженной сотни, все еще стоящей въ готовности и ожиданіи. Но не хотѣлось отмѣнять, потому что тогда, можетъ быть, положеніе вооруженной сотни въ маленькомъ безпомощномъ селѣ станетъ ужъ явно нелѣпымъ и смѣшнымъ.
   Тревожно перекликались въ селѣ голоса. Вокругъ костра наростала молчаливая толпа. Виднѣлись освѣщенныя огнемъ, обожженныя солнцемъ и вѣтромъ грубыя лица: у стариковъ -- затаенныя съ круглыми глазами; у дѣтей -- весело испуганныя; у женщинъ -- тревожно злобныя съ плотно сжатыми ртами. Женщины готовы плакать и кричать, какъ только это покажется необходимымъ.
   Отъ нетерпѣнія и раздраженія сотникъ сталъ браниться и кричать, требовалъ доставить скорѣе Нажжаровъ, грозилъ старшинѣ, но отъ себя его не отпускалъ. Сотникъ давно служилъ въ Сиріи, бойко объяснялся по сирійски, но въ раздраженіи путался и начиналъ говорить съ тяжелымъ акцентомъ римскаго солдата. Точно во рту у него лежалъ большой камень, и онъ, выговаривая слова, поворачивалъ его языкомъ. Такъ по сирійски говорили всѣ римляне, а потому въ Сиріи ихъ дразнили словами: "Проглоти камень". Воины считали эти слова очень обидными.
   И теперь въ толпѣ какая-то женщина не удержалась и закричала сотнику: "Проглоти камень!" Молодежь засмѣялась; старики притворно закачали головами, защелкали укоризненно языками. Сотникъ закричалъ:
   -- Смотрите, какъ бы я не заставилъ самихъ васъ глотать камни!-- и приказалъ отогнать толпу подальше.
   Издалека послышались сдержанные, но какъ бы даже радостные крики.
   -- Идутъ, идутъ!
   Невидно было, гдѣ они, но по восклицаніямъ можно было опредѣлить ихъ путь. Шумная полоса привѣтствій, ободреній, шутокъ и ругательствъ ложилась передъ ними и тянулась за ними звучной дорогой. Въ голосахъ было ободреніе и страхъ одновременно,-- ободреніе своимъ Нажжарамъ и страхъ передъ внезапной бѣдой, передъ тѣмъ грознымъ и непонятнымъ, что принесли съ собой въ глухое сирійское село чужіе люди, закованные въ желѣзо и мѣдь.
   Черезъ толпу протискались три мужика въ короткихъ полосатыхъ плащахъ изъ козьей шерсти. Одинъ оторвалъ отъ полы корявую рученку мальчика, своего сына, и передалъ его въ толпу. Мальчикъ ревѣлъ, звалъ отца и бранилъ римскихъ воиновъ. Потомки іудейскаго царя подходили къ сотнику испуганные и робкіе. Щурились отъ свѣта костра, шевелили мохнатыми бровями, какъ будто торопились подойти, но и прятались другъ за друга одновременно. Они еще издали сняли войлочныя шапки и привѣтствовали эту ночь римскаго начальника миромъ.
   Глядя на нихъ, сотникъ удивился. Передъ нимъ стояли самые бѣдные, обыкновенные мужики съ лохматыми бородами, засоренными соломой, съ грубыми лицами, и безпокойно бѣгающими испуганными глазами. Они молча кланялись и хватали его большую веснущатую руку для поцѣлуя.
   Сотнику давно хотѣлось сорвать на комъ-нибудь непонятное раздраженіе. А, можетъ быть, хотѣлось выяснить, такіе ли они, эти потомки іудейскаго царя, смиренные и ничтожные, какими кажутся съ виду... Онъ закричалъ на нихъ громко и ненужно-грубо.
   -- Вы Нажжары?
   -- Мы, нашъ владыка! Я -- Симанъ, этотъ -- Якубъ, а вотъ -- Хиллель.
   Этотъ покорный отвѣтъ вывелъ изъ себя сотника, точно Симанъ сказалъ ему оскорбительное слово. Онъ закричалъ на нихъ со злобой, съ полнымъ сознаніемъ своей силы и превосходства.
   -- Кто вы такіе?
   -- Мы -- мирные фалляхи, нашъ владыка!
   -- Вы преступники! Вы не повинуетесь законамъ! Вы оскорбляете кесаря!
   -- Какъ можетъ оскорбить кесаря прахъ его ногъ...
   Мужики стояли передъ сотникомъ покорные, испуганные. Пламя костра выхватывало изъ сумрака ихъ робкія грубыя лица. Сотникъ кричалъ на нихъ, билъ ихъ, но, накричавшись, утихъ и смягчился. И уже съ недоумѣніемъ, точно впервые увидѣлъ ихъ въ эту минуту, точно только что теперь, наконецъ, понялъ всю ихъ слабость и безграничную покорность, спросилъ. Увидѣлъ, удивился и спросилъ. Отъ этого удивленья забылъ даже начальническую важность.
   -- Такъ зачѣмъ же васъ требуютъ въ Римъ?
   Задалъ вопросъ ненужный, даже глупый, и самъ это почувствовалъ, что вопросъ глупый, потому что онъ-то, римскій сотникъ, долженъ знать лучше этихъ мужиковъ, зачѣмъ ихъ требуютъ въ Римъ.
   Въ это время въ толпѣ заголосила какая-то женщина. Можетъ быть, это была жена Хиллеля, ибо она начала причитать: "О, нашъ Хиллель!" За ней не утерпѣла, заплакала другая. Плачемъ откликнулись вдалекѣ, на крышахъ, на улицахъ многія женщины. Заплакали, еще не зная, зачѣмъ плачутъ и причитаютъ. Завыли потому, что было имъ страшно, и потому, что услышали плачъ другихъ женщинъ.
   Чувствовали, что настало время плакать. И скоро заголосило все село.
   Точно село было какимъ-то большимъ струннымъ музыкальнымъ инструментомъ, брошеннымъ среди скалъ Тиверіадскихъ береговъ. И вотъ, въ ночномъ сумракѣ чья-то невидимая рука пробѣжала по натянутымъ струнамъ, коснулась пальцами тамъ и здѣсь, и готовыя струны загудѣли дружной и жалобной разноголосицей.
   Женщины голосили, вспоминали умершихъ предковъ и патріарховъ, проклинали эту ночь и римскихъ воиновъ и желали имъ смерти. Нѣкоторыя выли безъ словъ, сидя на порогѣ своего дома, покачиваясь, точно отъ зубной боли. И плачъ каждой женщины въ отдѣльности казался безсмысленнымъ и ненужнымъ. Ну, зачѣмъ она воетъ? Ее пока никто не обидѣлъ, никто не тронулъ ея родственниковъ, дѣтей, мужа... Но въ разноголосомъ всѣ всего села была уже какая-то одна глубокая и упорная мысль.
   Вокругъ Куры, въ горахъ отзывчиво завыли звѣринымъ воемъ шакалы. Выли вблизи, выли вдали, выли, вѣроятно, и тамъ, откуда уже не доносились въ Куру ихъ тоскующіе голоса. Но они неслись дальше, слышались въ другомъ, такомъ же затерянномъ въ горахъ, бѣдномъ сирійскомъ селѣ.
   И, можетъ быть, тамъ, на звѣриный вой откликнулись и заголосили люди. Звѣри откликнулись на людскую тоску, а люди -- на тоску звѣриную. И казалось, что въ тихомъ сумракѣ ночи, въ темно-базальтовыхъ горахъ, по всей измученной, запуганной, тоскующей о невѣдомомъ странѣ заголосили люди и звѣри. Неизвѣстно, зачѣмъ каждый въ отдѣльности, но всѣ вмѣстѣ говорили объ одномъ: о тысячелѣтнихъ гоненіяхъ, скитаніяхъ и рабствѣ, о надеждахъ и исканіяхъ маленькаго, но живучаго и безсмертнаго племени.
   Сотникъ съ тревожнымъ удивленіемъ прислушался къ этому разноголосому плачу и вою людей и звѣрей. Въ этомъ всѣ сотнику послышались чувства покорной враждебности и могучаго безсилія этого народа. Чувства эти охватили его и снова раздражили своей странной и смутной противорѣчивостью. Кажется, здѣсь, въ этихъ горахъ люди и звѣри заодно противъ нихъ, сильныхъ и вооруженныхъ римскихъ солдатъ. Бояться вооруженной силы нечего, но сотнику все же стало почему-то жутко и тоскливо.
   И какъ мѣняльщикъ выбрасываетъ изъ своего мѣняльнаго ларца все, что не деньги, такъ и сотникъ разсердился на эти новыя, чуждыя ему мысли и чувства. Чтобы забыть эти непривычныя чувства, выбросить изъ головы новую, непривычную мысль, онъ закричалъ на толпу:
   -- Уймите женщинъ! Чтобы не выли! Не то заставлю воиновъ! Расходитесь по домамъ!
   И все еще не вѣря, что повезетъ къ проконсулу въ Тиръ этихъ, какъ онъ про себя ихъ называлъ, ословъ, онъ приказалъ Симану, Хиллелю и Якубу собираться. Завтра они поѣдутъ въ Тиръ, а оттуда въ Римъ къ самому императору.
   Протрубили воинамъ сборъ. Долго шли переговоры о ночлегѣ. Село было маленькое, и воиновъ размѣстили по домамъ въ большой тѣснотѣ. Женщины бранились, не хотѣли пускать. Много было крику и жалобъ.
   Сотника угощали, разспрашивали, зачѣмъ требуютъ въ Римъ Симана, Якуба и Хиллеля. А сотникъ въ свою очередь узнавалъ, вывѣдывалъ издалека, нѣтъ ли какой подмѣны, и дѣйствительно ли эти мужики -- потомки іудейскаго царя, распятаго Пилатомъ?
   Въ домѣ Нажжаровъ собрались родные, голосили жены надъ своими мужьями, какъ надъ покойниками. Когда Симанъ, Якубъ и Хиллель узнали, что въ ихъ роду былъ такой самозванецъ, который назывался царемъ іудейскимъ и Мессіей, и потому кесарь требуетъ ихъ, его потомковъ, теперь къ себѣ, они бранили этого своего предка, говорили, что они мирные и благочестивые евреи и не отвѣчаютъ за своихъ предковъ.
   Шли къ сотнику и съ поклонами просили его, клялись Богомъ... Уходили и снова приходили съ просьбами и поклонами, приводили въ подарокъ сотнику сонныхъ, испуганныхъ козъ и овецъ, все еще не вѣря, что упросить нельзя, что придется ѣхать въ далекій и чужой край.
   Село не спало всю ночь. У дверей домовъ на камняхъ зажигали костры, варили пшеницу и бобы, рѣзали козлятъ, коихъ лелѣяли цѣлое лѣто, и угощали родныхъ, сосѣдей и воиновъ, сами не зная, почему они сегодня такъ неразсчетливы и легкомысленно-щедры. Сидѣли вокругъ костровъ и долго вели тревожныя бесѣды, старались представить себѣ невидимое, уразумѣть непонятное.
   И мысли простыхъ фалляховъ, не видавшихъ ничего, кромѣ каменистыхъ береговъ Геннисаретскаго озера, были уродливы и невѣроятны, а слова грубы и просты, какъ скалы ихъ полей. Кесарь представлялся таинственнымъ знаменемъ на небѣ. При одной мысли о немъ становилось жутко, тоскливо, и вся жизнь казалась обманчивой и непрочной.
   

III.

   Всю дорогу до Тира воины насмѣхались надъ потомками іудейскаго царя. Было имъ обидно, людямъ вооруженнымъ и сильнымъ, сопровождать такихъ овецъ. Если бы эти фалляхи выказывали намѣреніе бѣжать, сердились, сопротивлялись. Если бы это были разбойники, хитрые воры. А они были молчаливые и смирные, которыхъ могъ проводить до Тира любой пастухъ.
   Хиллель ѣхалъ на молодомъ мулѣ. У него продолговатое, сдавленное съ боковъ лицо, горбатый носъ, откинутый назадъ лобъ и брови расходящіяся отъ переносицы, точно приподнятыя крылья птицы. И все лицо его выражало напряженный моментъ взлета хищной птицы. Но подъ крыльями бровей, въ сухихъ глазницахъ, точно въ каменныхъ чашкахъ, были вставлены удивленно простодушные выпуклые глаза. Онъ былъ неподвиженъ и благодушно молчаливъ Въ Курѣ его звали совой и онъ не обижался.
   Симанъ былъ круглоголовый, подвижный, говорливый, губастый, курчавый и сѣрый. Онъ вздыхалъ, крутилъ круглой головой, догонялъ молчаливаго Хиллеля или даже самого сотника, и въ пятый, и десятый разъ озабоченно спрашивалъ:
   -- А что намъ будетъ? Ну, самое худое, господинъ сотникъ? Допустимъ самое худое, что можетъ сдѣлать великій кесарь мирнымъ фалляхамъ?
   -- Смотря по тому, какая вина!-- отвѣчалъ сотникъ.
   -- Ну вотъ, ты самъ разсуди, какая можетъ быть вина передъ цезаремъ у мирнаго фалляха...
   Старательно подгоняя пятками своего мула, привычнаго къ горной дорогѣ. Симанъ ѣхалъ съ собесѣдникомъ рядомъ по цѣлинѣ, вдоль тропинки и охотно начиналъ разсказывать. Разсказывалъ онѣ всю свою жизнь, и, казалось, его разсказу не будетъ конца.
   Но вся его жизнь укладывалась въ сотню отрывочныхъ словъ. Онъ родился въ Курѣ, жилъ въ Курѣ и умеръ бы въ Курѣ, если бы его теперь не потревожили. Онъ соблюдалъ субботу, платилъ десятину. На двадцатомъ году женился. У него три сына и дочь, два осла, мулъ, (вотъ этотъ самый мулъ, хорошій мулъ!) и съ приплодомъ нынѣшняго года двадцать пять козъ... Былъ у него споръ съ сосѣдомъ изъ-за земли, но они давно помирились. Теперь ему сороковой годъ... Что же сдѣлаетъ за это дурного Кесарь?
   Симанъ смотрѣлъ тревожными глазами на сотника, ожидая отвѣта. И самъ онъ удивлялся, что его жизнь была столь простая, что и разсказать нечего. Ему казалось, что сотникъ подозрѣваетъ и не вѣритъ.
   -- Можетъ быть, господинъ сотникъ не вѣритъ? Можетъ быть думаетъ, что я лгу или утаилъ? Спроси Хиллеля или Якуба. Они тебѣ то же скажутъ... Знаю, знаю, мой владыка: не говори! Знаю и понимаю: Хиллель и Якубъ тоже могутъ утаить. Но я и не думалъ, что мудрый сотникъ окажется легковѣрнѣе ребенка. Онъ запомнитъ все, что сказалъ ему Симанъ, что разскажутъ Хиллель и Якубъ, но спроситъ еще другихъ. Спроси въ Виѳсаидѣ, въ Капернаумѣ, въ Назаретѣ, спроси -- кто знаетъ Симана? Никто, мой господинъ, не знаетъ. Если бы я былъ разбойникъ, или мошенникъ,-- меня всѣ знали бы. А мирнаго фалляха никто, мой господинъ, не знаетъ. Не такъ ли?
   -- Да, пожалуй ты правъ.
   -- Ну вотъ, и господинъ сотникъ согласенъ. Мудрый человѣкъ всегда согласенъ съ правдой. Это ужъ давно сказано. Вотъ я разскажу тебѣ какой случай. Былъ я, мой господинъ, въ Виѳсаидѣ. Несли по улицѣ мертваго хоронить. Прохожіе останавливались и спрашивали: кто это? Кто померъ? И удивительное диво, мой господинъ! Даже тѣ, кои шли за гробомъ... А такихъ было немного: четверо несли гробъ, а трое шли на смѣну. Такъ вотъ, даже тѣ, что шли за гробомъ, не всѣ знали, какъ умершаго зовутъ. И всѣ останавливались и спрашивали его имя. Кто-то сказалъ: "Даніилъ померъ, померъ Даніилъ!" Удивился я тогда, господинъ сотникъ, сильно удивился. И подумалъ: "Должно быть честный былъ этотъ человѣкъ, Даніилъ!" Даже въ своемъ городѣ... А великъ ли городъ Виѳсаида, господинъ сотникъ, ты самъ знаешь!.. Даже въ своемъ городѣ его никто не знаетъ! Даже носильщикъ, который несъ его прахъ, не зналъ, какъ звали человѣка! Я проводилъ Даніила до могилы и всѣмъ говорилъ: "Померъ честный человѣкъ, Даніилъ!" И плакалъ я, мой господинъ, истинно говорю, горько плакалъ, а почему,-- и самъ не знаю. Умилительно было, что вотъ могъ же такъ прожить человѣкъ цѣлую жизнь, что не умри онъ, такъ его никто бы и не узналъ. Такъ же вотъ и я, Симанъ. Меня никто не знаетъ, значитъ я никому не сдѣлалъ худого, никого не смущалъ. И Хиллель тоже, и Якубъ... Всѣ мы люди мирные, честные евреи, мой господинъ.
   Якубъ ѣхалъ на росломъ, черномъ ослѣ. Онъ былъ убитъ горемъ, вздыхалъ, плакалъ и въ теченіе перваго дня не хотѣлъ даже ѣсть. А на разговоры Симана отвѣчалъ только горестнымъ восклицаніемъ.
   -- Ахъ, Симанъ! Чѣмъ мы прогнѣвили Бога?
   Но на слѣдующій день успокоился, привыкъ къ воинамъ, и они не казались ему страшными. Новые села и города развлекали его и приводили въ восторгъ. А когда съ Галилейскихъ горъ онъ впервые увидалъ безграничное море и сверкающую на водѣ солнечную дорогу, уходящую въ голубую даль, то пришелъ въ восторгъ, пѣлъ пѣсни и благодарилъ кесаря за то, что онъ вспомнилъ о немъ, Якубѣ Нажжарѣ, вывелъ его изъ Куры и показалъ красоты земли и моря. А то онъ такъ бы и померъ въ Курѣ, ничего не видавъ.
   И всѣ трое весь день радовались, какъ дѣти, пока ѣхали вдоль моря до Тира.
   Дорога шла сначала по зеленымъ низинамъ, потомъ поднималась на горы. И голубая пустыня моря, развернулась шире. Проѣхали опасное мѣсто приморской дороги, "Скачекъ лошади". Тропинка здѣсь вилась по обрыву и въ одномъ мѣстѣ прерывалась совсѣмъ. Лошадямъ приходилось дѣлать небольшой скачекъ съ камня на камень надъ пропастью. Римляне выкопали въ горѣ полукруглый обходъ, и дорогу можно было дѣлать безъ прыжка, но все таки она была узка и опасна.
   Лошади и мулы тревожно прядали ушами, сторожко переступали по камнямъ ногами, тянулись длинной лентой. Внизу, на подводныхъ мѣловыхъ банкахъ синимъ молокомъ переливалось и шумѣло море. И привычные римскіе воины и наивные евреи-фалляхи,-- всѣ ѣхали сосредоточенно, молча, въ жуткомъ восторгѣ надъ сверкающей глубиной.
   Съ одной стороны, вплотную къ плечамъ, -- скалы, а съ другой -- безконечная голубая пустота надъ теплымъ моремъ. И каждый чувствовалъ, будто со стороны моря у него выростало крыло, широкое и могучее крыло. Но тѣмъ опаснѣе было это крыло, потому что было одно. И тѣлу напряженно хотѣлось прижаться безкрылымъ плечомъ къ горячимъ камнямъ, успокоиться отъ жуткаго чувства неуравновѣшенности и зовущей глубины.
   Скоро вдали, въ сверкающемъ морѣ, увидѣли темносинюю груду Тира. Городъ съ двухъ сторонъ окрылился гаванями. Въ гаваняхъ двигались, вздымались и падали паруса, и городъ походилъ на какую-то тяжелую птицу. Птица эта собралась летѣть за море, но упала въ воду и протянула къ берегу узкій и длинный хвостъ. Тѣло ея неподвижно, а крылья движутся, шевелятъ перышками, но не могутъ поднять и унести грузное тѣло.
   Долго ѣхали мимо каменнаго водопровода. Онъ протянулся по песчаному берегу арочнымъ, сводчатымъ тѣломъ, точно гигантская гусеница. Когда ѣдешь вдоль него, кажется, -- онъ движется, перебираетъ каменными ногами, ползетъ и шумитъ текучей водой. Вода сочилась, текла по стѣнамъ, и стѣны покрывались водорослями, заростали плющемъ, дикимъ макомъ и душистыми каперсами.
   Все это радовало, удивляло и восхищало братьевъ. Но ближе къ Тиру настроеніе опять стало тревожнымъ. Усталыя лица воиновъ сдѣлались строгими. Они оправились въ сѣдлахъ, осмотрѣлись, подобрали короче поводья, вскинули на плечи копья. Короткія и отрывистыя приказанія сотника опять стали пугать Хиллеля, Якуба и Симана, грозили чѣмъ-то невѣдомымъ, говорили о суровой и сильной власти, которая выхватила ихъ, мирныхъ фалляховъ, съ тихихъ береговъ Геннисаретскаго озера, ведетъ въ далекіе края и можетъ сдѣлать все дурное.
   На узкихъ и глубокихъ каменныхъ улицахъ Тира власть эта подошла совсѣмъ близко, показалась ощутимой. И Якубъ снова вслухъ затосковалъ, Симанъ тревожно оглядывался, только Хиллель ѣхалъ по прежнему спокойно и молча. И лицо еге, какъ взлетающая птица, плыло вмѣстѣ съ плотнымъ тѣломъ надъ спиной мула и было исполнено того внушительнаго достоинства, которое такъ легко дается людямъ глуповатымъ и безпечнымъ.
   При выѣздѣ на площадь, подъ сводомъ крытаго базара, центурію съ фалляхами встрѣтила небольшая толпа тирскихъ христіанъ. Они слышали, что воины привезутъ въ Тиръ родственниковъ Господа, увидѣли съ крышъ приближающійся отрядъ и второпяхъ собрались въ темномъ углу базара, чтобы взглянуть и сказать любовное привѣтствіе. Увидѣли среди воиновъ Симана, Якуба и Хиллеля, привѣтствовали нерѣшительно, еще сомнѣваясь, они ли потомки Господа?
   -- Миръ съ вами! Пусть будетъ счастливъ вашъ пріѣздъ!
   Хиллель снялъ войлочную шапочку и отвѣтилъ на привѣтствіе съ достоинствомъ. Даже тоскующій Якубъ не утерпѣлъ и усмѣхнулся:
   -- Что ты, Хиллель! Пріѣхалъ въ Тиръ, какъ большой начальникъ. Думаешь,-- это тебя встрѣчаютъ, тебя привѣтствуютъ?
   Хиллель неторопливо одѣлъ свою голову и степенно возразилъ Якубу:
   -- Если я ошибся, тѣмъ лучше: эти добрые люди подумаютъ, что я первый ихъ привѣтствовалъ. А мы въ чужой странѣ. Насъ всякій можетъ обидѣть.
   Но крики радостнаго привѣтствія повторились. Подталкивая другъ друга и сторонясь всадниковъ съ длинными копьями, торопливо шли мужчины, женщины, взрослые и дѣти. Перебрасывались на ходу одинаковыми словами, точно мячомъ играли:
   -- Они?
   -- Да, да!
   -- Они?!
   -- Да!..
   Бѣжали, нагибались, чтобы изъ-подъ лошадиныхъ мордъ заглянуть на дорогія черты потомковъ Великаго. На площади, передъ домомъ проконсула всадники окружили потомковъ іудейскаго царя, оттѣснили толпу къ домамъ, а сотникъ пошелъ доложить о пріѣздѣ проконсулу.
   Старый сенаторъ приказалъ ввести потомковъ іудейскаго царя въ палаты. Принялъ ихъ торжественно, сидя въ консульскомъ креслѣ.
   Вошли робкіе фалляхи, еще въ двери поклонились ему до земли и почти на четверенькахъ, согнувшись, поползли по коврамъ до проконсула, чтобы поцѣловать край его одежды.
   Намѣстникъ увидѣлъ согнутыя спины, смиренныя грубыя лица, шишковатую, изъѣденную лишаями голову Хиллеля и нѣкоторое время молча и съ изумленіемъ разглядывалъ странныхъ людей. Потомъ разсердился, вскочилъ, затопалъ ногами, закричалъ на сотника, по старчески брызгая слюной. Грозилъ судомъ, съ гнѣвомъ говорилъ, что онъ смѣяться надъ собой не позволитъ. Махалъ дрожащими отъ старости руками, не слушая, что докладывалъ ему въ свое оправданіе сотникъ. Наконецъ, опомнился, утихъ и до выясненія дѣла велѣлъ заключить мужиковъ въ темницу.

С. Кондурушкинъ.

"Русское Богатство", No 3, 1912

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru