Кондратьев Александр Алексеевич
На берегах Ярыни

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Демонологический роман.

Александр Алексеевич Кондратьев.
На берегах Ярыни

Демонологический роман

1

   Полная луна бросала зеленоватый свой свет на водную гладь довольно широкой реки. Часть реки была отгорожена плотиной и вертела мельничное колесо. В данное, впрочем, время колесо не вертелось, постава были подняты и вода свободно падала вниз. Люди спали.
   Знавший это старик Водяной вынырнул из омута и, цепляясь лягушачьими лапами своими за край разделявшей течение дамбы, вылез и сел на краю.
   Пригладив свою мокрую, почти лысую голову, плешь которой прикрывалась не столько редкими волосами, сколько бледно-зелеными водорослями, и выбросив из седой бороды запутавшегося в ней черного рака, Водяной с самодовольным чувством оглянулся вокруг взором уверенного в себе, своем благоразумии и силах хозяина.
   За исключением журчавшей у мельничной плотины воды, все было тихо. Лишь дикие утки тихонько крякали порой в тростнике. Старик любил эти часы ночного покоя, при луне, когда спят несносные люди, а всякая нежить может спокойно вести свое полупризрачное, как принято думать, существование. Вот ведьма пролетела куда-то на помеле по своему женскому делу; вот другая, лишь для людей скрытая под личиною кошки, торопливо пробежала по дороге, очевидно, направляясь навестить чужое село. Вот оборотень мелькнул ей вслед белой собакой от ограды кладбища.
   Оглядевшись по сторонам и не видя русалок, выходивших обычно в эти часы подышать лунным светом, Водяной вспомнил... Они, должно быть, заплыли на заливные луга, что была между старым и новым течением реки. Там они, вероятно, уже вылезли на берег и играют между собою, поджидая, не покажется ли кто из неосторожных, под хмельком, ночных рыболовов или из ребят, пасущих в это время в поле коней.
   Водяной вспомнил также, что на дне омута, охраняемая огромным сомом, лежит неподвижно утопившаяся на днях деревенская девушка. Этой ночью, когда лунный свет, проникнув на дно, коснется лица утопшей, она должна будет проснуться. Так как всякая утопленница делается обычно временной женой Водяного, а эта была хороша и ему нравилась, лысый старик при воспоминании о девушке самодовольно погладил толстый живот свой и мокрую бороду. Забеспокоившись потом, что утопленница может очнуться в его отсутствие, Водяной вздохнул и деловито нырнул в глубину...
   Лунный луч, пронзая светлым столбом мутно-зеленую глубь пространного омута, широким бледным пятном медленно полз по илистому дну, кое-где торчащим корягам, стволам затонувших деревьев и застрявшим среди неровностей дна валунам. Теперь он озарял безобразное лицо наполовину погруженного в ил, с давних веков лежавшего здесь, дубового идола. Идола этого Водяной считал своим другом и советником. Повелитель речного дна любил, лежа с ним рядом, потолковать о древних и новы х временах:..
   Раздетое уже русалками, неподвижно распростертое тело утопленницы еще не просыпалось, так как лунное пятно еще не доползло пока до ее бледного лица. Неподвижной колодой лежал возле утонувшей старый сом, распущенными усами своими осязая чуть мерцавшую во мраке синевато-белую наготу ее бедер и живота...
   -- Убирайся прочь, дурень! Ишь мочалки свои распустил! Туда же, с усами! -- И сильной лапчатой пяткой ткнул Водяной в бок своего старого слугу, который заменял ему порою даже коня.
   Вильнув вправо и влево своим могучим хвостом и подняв при этом со дна мутное облако, мелькнула и скрылась в нем громадная рыба, ужас уток, гусей и, говорят, даже маленьких детей, по глупости своей рисковавших порой купаться неподалеку от мельницы.
   Ожидая, когда муть осядет, хозяин реки опустился на торчащий со дна, часто служивший ему седалищем камень замер, неподвижный, как большая коряга.
   Лунный луч медленно подвигался своим обычным путем должен был скоро дойти до тела утопленницы. Водяной размечтался. Каждая новая, покорно становившаяся его женой, молодая русалка вносила на некоторое время разнообразие в несколько скучную жизнь старика. Сначала все они, ужасно боясь своего повелителя, со страхом отдавались его ласкам, трепеща, как вынутые на берег рыбки, в огромных и скользких лягушечьих лапах Водяного, но потом, попривыкнув и успев познакомиться с другими русалками, скоро забывали свой страх, а затем и вовсе переставали оказывать старому должное послушание...
   "Какова окажется эта? По лицу судя, как будто не сердитая", -- мелькало в голове хозяина омута.
   Светлый кружок луны дополз наконец до разбросанных по дну черными змеями тяжелых кос утонувшей... Ах, сколько этих кос перевидал старик Водяной, сколько расплетал их и вновь заплетал, сколько гневно трепетал своей сердитой цепкой лапой! Если вы всех их собрать -- тесно бы стало на дне многоводной река. Но старый и мудрый хозяин хорошо знал, что, по мере пребывания у него, русалки из году в год становились тоньше, легче, прозрачнее и, наконец, вовсе куда-то пропадали со дна глубокой Ярыни. Водяной склонен был объяснить их исчезновение коварною шалостью ветров, которые могли уносить приглянувшихся им красавиц в свое воздушное царство. Во всяком случае ни одной из тех русалок, память о которых в нем сохранялась от давних времен, на дне реки уже не было.
   Так, давно уже исчезла жена варяжского викинга, утонувшая здесь некогда при переправе, во время сечи с неожиданно напавшими на ее свиту дулебами. Русалки -- вспомнилось старику -- тогда сняли с нее крылатый воинский шлем, но долго не могли справиться с застежками позолоченной тяжелой кольчуги. Кольчуга эта долго висела потом на ветвях затонувших деревьев, пока ее не унесло как-то во время весеннего половодья. Варяжская женщина сначала была непокорна, но потом смирилась, и Водяной с удовольствием ее вспоминал. Помнил он также и приносимых ему некогда в жертву рабынь, связанных ремнями, с камнем на шее, бросаемых за борт ладьи, днище которой плыло в высоте, подобно телу большой хищной рыбы.
   "Теперь не то. Немножко масла, коврига черного хлеба, тощий гусь осенью от рыбаков и полудохлая кляча по окончании весеннего ледохода... Вот и все!.. Мясники топили мне прежде черных свиней. Теперь перестали!.. Скуп стал народ; не ценит владыку, который поит людей и их скот водой и позволяет бабам полоскать в ней свои грязные тряпки, не трогая мельниц и лодок, и, в довершение всего, кормит всех рыбой... Глупые и неблагодарные люди!.."
   Тут старик встрепенулся, заметив, что лежавшая дотоле неподвижно утопленница зашевелилась. Пятно лунного голубовато-зеленого света ярко озаряло ее молодое лицо с приподнятыми теперь черными стрелами ресниц и темным цветком полураскрывшихся уст. Она приподнялась, села и начала, с испугом и изумлением, озираться вокруг.
   "Где я? Что со мною?" -- словно хотели сказать, беззвучно шевелясь, ее губы.
   По движению их понял сразу старик мысли утонувшей красавицы. На дне не говорят, но и без слов хорошо понимают друг друга.
   Желая доказать гостеприимство, а заодно не дать новой супруге времени для каких бы то ни было самостоятельных решений, Водяной, по давней привычек, поспешил обнаружить свое к ней расположение.
   Но едва он склонился к своей жертве и скользкими лягушечьими лапами начал гладить ее тело, в широко раскрытых глазах утопленницы сверкнул злой огонек, красивое лицо исказилось гневом, одна прекрасная рука вцепилась в коснувшуюся высокой белой груди длинную бороду, а другая отвесила растерявшемуся старику полновесную пощечину.
   Водяной рванулся, подняв облако мути, освободил свою бороду и недовольно ушел прочь от непокорной утопленницы.
   "Погоди ужо! Не уйдешь от меня. Сама еще будешь прощенья просить", -- утешал он себя в неудаче, хорошо зная, до какой безразличности доводили порой утонувших тоска и отчаянье.
   Подойдя к дубовому идолу, Водяной улегся с ним рядом, выжидая, что тот ему скажет.
   "Это бывает, -- прочел Водяник сочувственную мысль, промелькнувшую на топорных, темно-зеленою тиной поросших чертах свирепого лика дубового бога. -- От женщин всегда можно ждать глупостей. С ними надо быть строгим. Когда я жил на небе...."
   -- А ты разве был на небе? Ты ведь рос в дубовом лесу, пока дерева твоего не срубили, а из тебя не сделали пугала, которому люди когда-то кланялись, жгли пряди волос, горючий камень морской и закалали взятых в плен юношей...
   -- Да, только юношей; приносимых в жертву девушек я на земле не имел. Но запах и вкус крови их тоже, поверь мне, очень приятен.
   -- Про каких же женщин и дев ты говоришь, если вырос в лесу и на земле их не имел? -- недоверчиво спросил Водяной.
   -- Но я был и на небе. В памяти моей всплывает порою, как хохотал я во время грозы, гоняясь за облачными девами. Они старались укрыться от меня, принимая вид разных животных и чудовищ. Но разве можно обмануть небесного бога?! С женщинами надо быть строгим и непреклонным, иначе они обманут тебя, -- наставительно повторил дубовый идол.
   -- А тебя разве обманывали?
   -- Боюсь, что да.
   -- С кем?
   -- А разве за ними уследишь?! Думаю, что тех, с кем они мне изменяли, был не один. Знаешь того, что прячется теперь в небе за круглым щитом и светом своим оживляет усопших?
   Водяной кивнул утвердительно головою.
   -- Он в свое время много сделал мне зла. Я отрубил ему даже раз ухо за то, что он был слишком навязчив к Утренней Деве со звездой на челе... С тех пор всегда и всюду этот витязь с рогами на серебряном шлеме вредил мне исподтишка. Для открытой со мною борьбы он был слишком слаб и труслив.
   Водяной не верил обычно рассказам дубового идола, но не слишком обнаруживал это, боясь, что его старый друг и советник обидится. Но теперь собственная обида заставляла старика излить на кого-либо накопившееся в нем враждебное чувство.
   -- Братец, -- сказал он неожиданно, -- какой из богов выдрал тебе усы?
   Водяник попал в цепь. Почувствовав боль старой обиды, идол тяжело вздохнул, так же как некогда вздыхал он в ночь накануне того злосчастного дня, когда, под предводительством служителя враждебной ему веры, ворвались в запретную ограду люди с топорами, подрубили ему стоящие на вкопанном в землю толстом дубовом стволе крепкие ноги, повалили его на землю, сняли с шеи драгоценную гривну, выдернули золотые усы и оторвали серебряную длинную бороду, тонкие нити которой знаменовали падающие на землю дождевые небесные капли. Единственно, что, по недосмотру, оставили на нем, это несколько вделанных около пояса золотых, серебряных и костяных кабаньих клыков.
   Дубовый истукан еще раз вздохнул, вспомнив, как влекли его с высокого холма на конских вожжах, осыпая ударами бичей, к высокому обрыву и столкнули потом в быстрые волны реки. Вспомнил, как нырял и кружился он в водоворотах, уносясь все дальше и дальше от изменившего ему города.
   Много лет мок поверженный бог, запутавшись в корнях подмытого берега, и потом, затонув, докатился по дну реки до этого мирного омута...
   -- Братец, кто тебе вырвал усы? -- прозвучал в его голове повторный вопрос Водяного.
   -- Те же, кто запретил бросать тебе, по веснам, связанных рабов и рабынь. Те же, кто, не спрашиваясь у тебя, строят плотины, воздвигают мосты и заставляют реку твою вертеть жернова.
   -- Они мне платят за это, -- нехотя пробурчал в ответ Водяник, -- хотят они или не хотят приносить мне жертвы, я сам из году в год беру положенное число обреченных мне Роком людей. Ты с тех пор, как тебя бросили в мою реку, ни разу не летал, грохоча в облаках, о чем ты так любишь рассказывать... Полно! Верно ли это?
   -- Верно. Пока люди воздевали ко мне руки и приносили жертвы, я чувствовал, что одновременно и слушаю их мольбы и езжу на тяжелой колеснице, провожая огненными стрелами испуганных бесов. Но с тех пор как я лишился молитв, меня нет более и на небе.
   -- А кто же грохочет там вместо тебя? -- спросил Водяной.
   -- А я почем знаю?! Боги сменяют и изгоняют богов...
   -- А ты знаешь, что бесы, о которых ты говоришь, живут в соседнем болоте?
   -- Поймай мне парочку и принеси показать, -- последовал ответ.
   -- Когда будет свободное время, отчего же?.. А теперь занят, -- сказал Водяной, подымаясь на ноги.
   Повелителю дна хотелось показать дубовому бывшему богу свое могущество, и он, пройдя мимо сидящей теперь неподвижно в позе отчаянья утопленницы, приблизился к луговому берегу, вынырнул на поверхность и, вылезши из воды, свистнул раз и другой.
   Ответа не было.
   Тогда Водяной повторил свой призыв.
   Хотя свист его походил на свист кулика, лишь порезче посильнее, тот, кому надо было, его услышал.
   В предутренней мгле, среди клубившегося над росистой травою тумана, заколыхались, приближаясь, очертания чернобородого мужика в мокрой одежде, с раздутым, тоскою запечатленным лицом и неподвижными стеклянными глазами.
   С первого взгляда было видно, что это мертвец и утопленник, не имеющий после смерти покоя.
   -- Чего надо? -- безучастным тоном спросил чернобородый мужик.
   -- Где пропадал? Почему сразу не пришел? -- гневно обратился к нему Водяник. -- Давно, верно, бит не был?! Смотри у меня! -- горячился хозяин реки.
   -- Тут я был, на лугу. Смотрел издали, как ребятишки коней пасут, -- оправдывался утопленник.
   -- А заманить не мог?!
   -- Не мое это дело заманивать. Ты девок своих на то пошли. Мое дело -- за ногу потянуть, если кто купается ночью, али за русалками присматривать, -- уверенно, но однозвучно, голосом, похожим на предрассветный шелест травы, ответил утопленник... -- Скушно мне, тошно мне, -- неожиданно продолжал он. -- Отпусти ты меня!
   -- А водку пить было не тошно? А в пьяном виде в воду лезть не скушно было?!. Нет, брат! Пока не выслужишь своего срока -- не отпущу!.. Служи!.. Болотных бесов знаешь?
   -- Как не знать! За лугами кусты начнутся, а там ручей болото, а в болоте они и есть.
   -- Так вот тебе мол приказ. Поймай ты мне, как только встретишь, бесенка, а то и двух, и принеси в омут.
   -- А ежели они меня самого к себе в трясину затащат? -- деловито и не без опасливости в голосе спросил чернобородый утопленник.
   -- Туда тебе и дорога, -- ответил Водяной, -- сам сейчас говорил, что здесь скушно. Ну и проваливай в болота! Только, смотри, бесенят мне завтрашней же ночью принеси, а не то я тебя всюду найду, -- заключил Водяник свою грозную речь.
   Чернобородый повернулся назад и скрылся в тумане, этом обычном прибежище всякой нежити и нечисти.
   Между тем, не видя около себя неприятных или враждебных ей лиц, новая русалка огляделась по сторонам, поднялась на ноги и неуверенной походкой пошла по мягкому вязкому дну. У нее мелькнула мысль выйти на берег и спрятаться от противного Водяника в густой высокой траве. В мутной воде она различила тропинку, извивавшуюся между камней и сучьев полузанесенных илом деревьев. Тропинка эта шла вверх по направлению к берегу.
   Но едва девушка выбралась почти по колено из воды, навстречу ей показались с визгом и хохотом возвращавшиеся в реку русалки.
   -- А, новенькая! Куда ты?! Иди назад! Скоро рассвет, -- кричали они, обступая утопленницу и преграждая ей путь.
   -- Пустите меня! Я хочу домой, -- просилась та.
   -- Не очень-то рады там будут тебя увидеть. При виде твоем все будут прятаться и дверей не отопрут ни за что, как ни просись!.. Нет, теперь что сделано -- сделано! Сама добром к нам пошла, ну и терпи, -- строго сказала ей старшая, более других напоминавшая призрак русалка.
   Все они были нагие, мокрые от росы, с распущенными косами, по которым стекала вода. Некоторые были подпоясаны зеленой длинной травой, все -- в венках из полевых и болотных цветов. Часть их, недавно попавшая на дно, более походила на живых людей, отличаясь лишь меловою бледностью тела; те же, что утонули давно, выделялись воздушностью своих иногда даже просвечивающих тел.
   -- Да ты не тоскуй! Не всегда и у нас горе живет. Удается порой и размыкать его. Жаль, вот ты поздно пришла, когда нам середь бела дня нельзя уже бегать. Зато уж ночью мы куда хотим, туда и идем. Ты не бойся, девонька. Если Водяник толстопузый тебе не по нраву пришелся, ты потерпи немного. Он и сам от тебя потом отстанет. А песни с играми и у нас найдутся, не хуже, чем у живых, -- сказала, обращаясь к новенькой, другая русалка.
   -- А теперь пора и домой! -- закричала третья.
   И, взяв свою новую подругу под руки, русалки вновь увлекли ее в воду.
   -- Как тебя звать-то? -- спрашивала дорогой четвертая.
   -- Горпиной.
   -- Откуда?
   -- С Зарецкого.
   -- А Сюнтяевых знаешь? -- задала вопрос пятая...
   Но тут вернулся с прогулки своей Водяник и тотчас же вновь стал оказывать знаки внимания новенькой, то звонко хлопая ее перепончатой лапой по бедрам, то пытаясь ее щекотать, противно осклабив свой лягушечий рот беззвучным смехом, от которого колыхался его не подвязанный поясом толстый живот.
   -- А ты ему не противься, потерпи, -- опять посоветовала ей шепотом одна из новых подруг. -- Это уж так полагается, что он спервоначалу липнет да пристает. Отгонять его станешь -- хуже будет... Замучит.
   Горпине пришлось покориться.
   -- То-то! -- прошептал девушке на ухо, отпуская ее, всю измученную, Водяник, и даже укусил ей при этом больно шею своими мелкими, но острыми, как у щуки, зубами...
   Удовлетворив свое влечение к новизне, Водяник действительно оставил Горпину в покое, и та, мало-помалу, освоилась с окружающей ее обстановкой.
   При свете слабо проникавших в омут солнечных лучей блистали чешуею мелкие и крупные рыбы. Иногда длинная темная тень лодочного дна проплывала над головою. Временами отваживались, торопливо перебирая красными и черными лапками, пересекать омут утки или гуси, и толстый огромный сом зачастую поднимался при этом со дна, чтобы попытаться которую-нибудь из них изловить.
   По ночам Горпина стала выходить со своими заметно присматривавшими за нею подругами на сушу, понежиться и поиграть при лунном свете, бросавшем сине-зеленые отблески на белое тело русалок. Бродя по хлебным полям, наиболее злопамятные из них делали на десятинах прижизненных своих недругов закрутки из колосьев. Все русалки любили цветы, и каждую почти ночь плели себе новые венки. Залезая по грудь в темноватые волны волосящейся ржи, некоторые пели многовековую излюбленную песню украденных нечистью до крещенья детей. В песне этой среди восклицаний с упоминаниями о духе соломы слышались горькие жалобы на безрадостную, горькую долю. Иногда они пели попарно, изображая русалок же -- дочку и мать, причем последняя с грустью говорит о неизбежности наступления времени, когда дочери придется "угождать" Водяному Царю...
   Некоторые из подводных девиц, отличавшиеся шаловливым нравом, даже днем забавлялись путаньем рыбачьих сетей или пуганьем уток с гусями. Наиболее отважные, выбрав ночь потемнее, садились на мельничное колесо, чтобы кружиться с ним вместе...
   Однажды, гуляя среди озаренных лунным светом нив и полей, наткнулись ярынские русалки на высокую тень, шедшую к ним по направлению от леса. Темные и неясные, гигантскими шагами двигались к ним, размахивая растопыренными руками, очертания как бы травою поросшего, глухим голосом завывающего полусущества. "Шел да нашел, бег да набег", -- успели расслышать перепуганные русалки отрывочные отдельные места песни этого полупризрачного обитателя лугов.
   -- Полевик! -- завизжали водяные девы и, кто хохоча, кто завывая, кинулись бежать от него по направлению к реке.
   Свистя и гукая, Полевик преследовал их до самого берега.
   -- Кто это такой? -- спросила Горпина, очутившись на дне, у одной из подруг.
   -- Вроде Лешего. Только он по полям больше да по межам проказит. Я его днем раз, весной, видела. Кафтан на нем, как озимь овсяная, то зеленью, то серебром переливает. Волоса дыбом, как шапка, торчат, тоже зеленые. А лицо -- как песок... Ну и до нашей сестры охочь больно... Не попадайся!..
   
   Заметив, что Горпина привыкла к воде и обжилась, ее стали отпускать и без надзора. В одну из ночей, заплыв далеко от омута, молодая русалка наткнулась в тростниковых зарослях на челнок с одиноким рыболовом. Каково было ее удивление, когда этот рыболов оказался Максимом, тем самым парнем, из-за легкомысленной измены которого она бросилась в реку.
   Горпина даже замерла по плечи в воде, встретившись взором со своим бывшим возлюбленными. Но Максим был пьян и нисколько не удивился при ее виде.
   -- Ишь ты, -- сказал он, -- сперва сама утопилась, а теперь и меня затащить в воду хочешь?.. Только я не таковский! Слышишь?! Не пойду!.. И самой тебе нечего было в реку кидаться... Из-за того, что я с другой девкой погулял малость, так она уж и жизни решаться вздумала!.. Нет! Ты так и знай, что я к тебе не пойду!
   -- Максимушка, милый! Возьми меня к себе, -- прошептала Горпина и двинулась вперед, стараясь схватить руками просмоленный борт челнока.
   -- Нет! Шалишь!.. Не заманишь! -- кричал в ответ парень. -- Очень мне нужно водой наливаться, когда водка есть!.. На, пей, пес тебя возьми!..
   И парень протянул своей бывшей подруге недопитую бутылку, которую та покорно взяла бледными, полупрозрачными руками.
   -- А меня не тронь! -- продолжал Максим. -- И за борта не цепляйся! А не то руки обломаю! -- угрожающе взмахнул он веслом, от чего челнок сильно всколыхнулся и чуть-чуть не перевернулся вверх дном.
   Однако парню удалось восстановить равновесие и, в несколько взмахов весла, отплыть от Горпины на довольно далекое расстояние.
   Грустно смотревшая вслед ему русалка слышала, как стучал и плескал веслом торопливо гребший по направлению к деревне громко сам с собой разговаривавший и ругавшийся парень.
   -- Что тут за шум?! Ты с кем тут лясы точила? -- вынырнула около Горпины, пыхтя и отдуваясь, мокрая и толстая, лысеющая голова Водяного.
   -- Рыбак тут был пьяный. Увидел меня и ругаться начал, -- пробовала было объяснить свою встречу утопленница.
   -- То-то я слышу, что водкой пахнет, -- пробурчал недовольно старик и продолжал: -- А ежели пьяный, то зачем его в воду не затянула?
   -- Да он мне грозился веслом руки поломать.
   -- А это что?! -- грозно спросил вдруг Водяной, указывая на недопитую Максимову бутылку в руках у Горпины.
   -- Это он дал мне, чтобы я от лодки отстала...
   -- А ты взяла!.. Вместо того, чтобы его челнок опрокинуть, ты от него водку взяла!.. Пожалела!.. Так вот же тебе за эту жалость!
   Вырвав из рук Горпины бутылку, Водяной громко и хлестко ударил девушку по лицу своею растопыренной мокрой лапой.
   Горпина заплакала и скрылась в тростнике.
   Водяник же, не торопясь, посмотрел сквозь видневшуюся в прозрачной бутылке водку на свет выглянувшего из-за туч узкого месяца, запрокинул этот сосуд в свой блаженно осклабленный рот и стал переливать туда драгоценную влагу, которую лесная, водяная и болотная нечисть любит и ценит не меньше, чем человек...
   Максим рассказывал поутру на селе, как хотела его затащить в воду ставшая русалкой Горпина, как он отбивался от нее веслом и уцелел лишь благодаря тому, что бросил ей почти полную бутылку. "Покуда эта пропащая душа водкой занималась, я и уплыл поскорее... Тем только и спасся..."

2

   Чернобородый утопленник, носивший когда-то имя Петра Анкудиныча или просто Петры, а теперь известный больше под прозвищем "Тяни за ногу", очень боялся своего господина. Некогда Водяной, прикинувшись кумом из соседней деревни, завел его, пьяного, в тростники, где Петра попал на глубокое место и, с руганью на устах, утонул. С тех пор и распухшее тело его, и незамысловатая душа поступили в полное владение донного хозяина. Петра отнесся к этому как к должному и покорился судьбе.
   Видя послушание чернобородого и рабскую готовность с его стороны угодить новому господину, Водяной отличал мужика от ему подобных утопленников и приказал жить возле самого омута -- честь, которой собратья Петры, по несчастью, не удостоились. Все они расселены были верх и вниз по течению реки, и им строго запрещено было подходить близко к русалкам. Один лишь Анкудиныч пользовался этим преимуществом, так как омел тайное поручение от Водяного приглядывать за ними и доносить о каждом их вольном или невольном проступке.
   Не смея ослушаться своего властелина, на следующую же ночь после получения приказа добыть бесенят "Тяни за ногу" отправился в путь. Почти беззвучно скользил он по затопленным водою местам, среди частых кустов, между высоких мшистых кочек и почерневших пней, направляясь к полузаросшему зеленью озеру, бывшему главным притоном лозовиков, перевертней, болотниц, бесов и прочей трясинной нечисти. Довольно близко подкрался он к зыбкой топи и, засевши в кустах, стал караулить, не подвернется ли какой-нибудь мелкий, безрогий еще, болотный бесенок. Переждав несколько времени, Петра был весьма удивлен, заслышав приятное, сладко зовущее пение.
   "Тяни за ногу" вгляделся и был прямо поражен красотой увиденной им впервые болотницы.
   Сидя на кочке, с опущенными в черную воду ногами (чтобы не видать было некрасивых не то лебединых, не то лягушечьих лап), распустив увенчанные белыми крупными цветами темные волосы, пела ближайшая к Анкудинычу трясинная красавица о том, как томится она одиночеством и ждет не дождется близкого ей существа, которому могла бы подарить весь пыл не дающей ей покоя любви... Утопленник так заслушался и засмотрелся, что забыл не только о бесенятах, но даже о Водянике и его приказании. "Тяни за ногу" слышал по временам хруст валежника и чмоканье чьих-то шагов по болоту, но даже не оглядывался В сторону этого шума, пока совсем близко около него не показался человек, вероятно охотник, заблудившийся в лесу. Человек этот осторожно, перепрыгивая с кочки на кочку и по временам останавливаясь, словно ему надо было подкрасться к токующему глухарю, неуклонно приближался к поющей болотнице. Вот он остановился у края ровной, словно бледно-зеленым ковром заросшей лужайки, на противоположном конце которой, посреди небольшого сравнительно пространства воды, сидела на мшистой кочке сладко поющая бесовка.
   Она тоже заметила человека и стала петь еще слаще, призывно простирая навстречу пришельцу свои белые, округлые, словно из мела точеные руки.
   После нескольких мгновений нерешительности человек вдруг рванулся вперед и побежал по колышущейся под ним моховой поверхности трясины. Но, еще не достигнув до воды, он неожиданно провалился и с головою ушел в предательскую пучину. Только несколько пузырей выскочило, клокоча, на черной поверхности образовавшейся дыры. Болотница, совсем по-русалочьи, всплеснула в ладоши и, прервав пение, с громким смехом поднялась во весь рост на кочку.
   -- Ишь как ее разобрало, -- прошептал Чернобородый, глядя, как восторженно пляшет бесовка, перебирая своими уродливыми лапами.
   Изо всех болотных дыр и щелей, из-под пней, куч хвороста и коряг появилось внезапно множество бесенят. Кривляясь и хохоча тоненьким, как писк мышей или скрипение старого дерева, смехом, кувыркались они и хлопали немилосердно в ладоши в честь удачливой прекрасной болотницы. А та, окинув окрестность торжествующим взором и, видимо, наслаждаясь своей победой, съежилась вдруг, подобно огромной белой лягушке, и, совсем как те, прыгнула головою вниз в колыхнувшуюся трясину...
   Прятавшиеся во время ее пения бесенята теперь разбегались и развозились, прыгая с визгом и хохотом один через другого. Некоторые, посильнее, гонялись за более слабыми, царапали их и дергали за уши. Один из мелких и слабых бесенят, на беду свою, забежал укрыться в тот самый куст, за которым сидел Чернобородый. Утопленник мигом сгреб его своею огромною пухлой рукою, сжимая слегка шею, чтобы тот не пищал и не кусался.
   Это был бледно-зеленого цвета, совсем молодой еще, с бугорками вместо рожек, бесенок, с мордочкой, похожей на кошачью, туловищем, напоминающем человечье, и задними лапками, как у лягушки. На передних лапках виднелись маленькие, не отросшие еще как следует "коготки".
   Оглядев свою добычу, Анкудиныч осторожно поднялся на ноги и пустился в обратный путь. Ловить второго бесенка было неудобно и поздно.
   Пройдя с версту, на одной из заросших по окраинам ольховыми кустами полян Чернобородый заслышал вдруг заунывный длительный свист и остановился. Ему показалось, что вершина одной из по ту сторону поляны стоящих елей как-то странно заколыхалась. Немного спустя дерево, принимая постепенно вид Лешего и уменьшаясь по пути в росте, двинулось по направлению к застывшему в испуге Чернобородому... Еще миг, и ставший ростом с молодую березку, раза в два, однако, с половиною выше утопленника, Леший был уже перед ним, остроголовый, взъерошенный, поросший похожею на древесный мох шерстью и, видимо, очень сердитый.
   -- Ты что здесь делаешь? Зачем в мой лес притащился, падаль проклятая?! -- гневно заскрипел лесной хозяин, по прозванию Зеленый Козел (он был так прозван за форму своей бороды и цвет шерсти), замахиваясь на пришельца тяжелого суковатою дубиной.
   Чувствуя себя в положении, напоминающем былые времена, когда объездчик или сам лесничий заставали его в казенном лесу с санями нарубленных дров, "Тяни за ногу" счел нужным упасть на колени.
   -- Помилуй, отпусти! Не по своей воле сюда зашел... Наше дело холопское!
   -- От кого? -- последовал грозный вопрос.
   -- Водяник послал. Мы -- народ подневольный. Посылают -- значит, иди!
   -- А это что? -- указывая на полузадушенного, слабо шевелящегося бесенка, спросил Лесовик.
   -- Велел, значит, пымать и предоставить.
   -- Хорош у тебя хозяин! Своей погани, что ли, у него мало, что чужую воровать посылает?.. Сколько раз я ему наказывал, чтобы он не смел своим бесовским гнильем лес мой загаживать! Говорил, что не потерплю! -- гневно кричал Зеленый Козел.
   Он вырвал затем из рук Чернобородого бесенка и, держа последнего за задние лапки, сильно ударил головою о пень, так что тот даже не пискнул...
   -- А теперь у меня с тобой расчет будет, -- снова вскричал лесной хозяин, занося над его головою свою страшную дубину.
   -- Не бей, я тебе услужу! То ись вместо родного отца почитать буду! -- обнимая жесткие шершавые ноги Лесовика, жалобно взывал Чернобородый.
   -- Ты-то отслужишь?! Мразь этакая! Какая от тебя польза?! Только воздух портишь! Зараза проклятая!
   -- Любую тебе русалку предоставлю. Я их у Водяного караулю. Подведу всем гуртом. Знай, выбирай только! -- соблазнял Лешего, в страхе и трепете, "Тяни за ногу".
   Зеленый Козел призадумался. Он был неравнодушен к красоте обитательниц реки и не раз, притаясь в прибрежных кустах, любовался на их игры.
   Раз как-то заметил его там Чернобородый и теперь воспользовался этим обстоятельством, чтобы соблазнить и смягчить разбушевавшегося Лесовика.
   -- А не надуешь? -- задумчиво, после некоторого молчания спросил Лесовик.
   -- Провалиться мне в пекло, если обману!
   -- Оно, положим, там тебе самое подходящее место... Ну, да я тебя на этот раз помилую, так и быть... Только ты, смотри, русалок ко мне подведи.
   -- Падно. Вот они пойдут на Иванову ночь травы в лес собирать, я им и скажу, что у тебя в бору на поляне папоротник цветёт. Они туда и побегут...
   -- Эк сказал! На Иванову ночь у меня и с живыми девками хлопот не оберешься... Ну, да ничего; так и быть. Смотри же, не обмани, а не то я тебя всюду найду! -- угрожающе закончил Леший и, мрачно посмотрев свысока на утопленника, зашагал к чаще строевого хвойного леса, по мере приближения к нему делаясь длиннее и выше.
   Как только он скрылся из виду, Чернобородый вскочил поспешно на ноги, схватил за лапки убитого бесенка и опрометью, не разбирая дороги, кинулся бежать по направлению к Ярыни...
   Луна уже зашла. От реки подымался туман, в котором мелькали иногда при свете одна за другой гаснущих звезд воздушные очертания русалок. Близок был утренний час.
   "Тяни за ногу" облегченно вздохнул, погружаясь в прохладную темную воду.
   Он уже твердо решил обещания, данного Лешему, не исполнять.
   
   -- С этими лягушатами сражался ты, когда был богом на небе? -- спросил Водяник дубового идола, показывая ему убитого болотного бесенка.
   Идол молчал, как бы вглядываясь неподвижными глазами своими в бледно-зеленоватый трупик с беспомощно раскинутыми лапками. Он долго и задумчиво смотрел на убитого, но на этот раз ничего не сказал Водяному..
   Бесенка выбросили в камыши, где его вскоре нашли ребятишки. В селе, куда они его притащили, стали говорить, что это приплод преждевременно появившейся на свет от одной из местных колдуний Аниски, которая путалась, по слухам, с нечистого силой. Но Аниске удалось как-то отстоять свою невинность, отведя подозрения на свою соперницу Степку...
   Труп бесенка успел, однако, пробудить кое-какие воспоминания в идоле. Несколько дней спустя, во время грозы, когда хозяин омута лежал рядом с ним на илистом дне, прислушиваясь к отдаленному грохоту грома, дубовый бог беззвучно прошептал своему соседу:
   -- Вспоминаю, как сыновья запрягали мне колесницу и я выезжал на ней поражать огненно-синими стрелами моих исконных врагов, не тех лягушат, что ты мне намедни показывал, а туманных, серых и мглисто-черных, вертящихся с кривляньем в пыльных столбах по дорогам, бегающих по человеческим кровлям, в ядовитых парах возникающих из болот. Они боялись меня и, приняв вид больших темных клубков, катились, спасаясь, по полям и тропинкам, прятались в звериные норы, но всюду находили их неотвратимые мои стрелы...
   -- Какие стрелы? -- спросил Водяной.
   -- Те, что так ярко освещают ночью все твое дно, небесные огни, после вспышки которых слышен тяжкий грохот и гул, заставляющий тебя меняться в лице.
   -- Заврался, старик! Я никогда ничего не боюсь. Кто-то другой производит этот шум, -- сказал Водяник. -- Как я себя помню, ты ни разу не пошевельнулся с тех пор, как тебя принесло сюда одним из весенних напоров воды.
   -- Пусть так. Но я все-таки был когда-то богом, -- упорно шептал идол. -- Боги свергают и заменяют друг друга. И я когда-то согнал с небесного трона того, кто там сидел раньше меня. Но я был великодушен и оставил побежденному власть над всем покрытым шерстью скотом. Свергнув противника, я не преследовал его и не лишал радостей жизни и света...
   -- Как его звали? -- перебил Водяник, забывая, что только что выразил недоверие собеседнику.
   -- Волосом... Живя в лесах и полях со зверьми и скотом, он и сам оброс шерстью, как зверь. Гордый сознанием силы моей, я не возбранял поклоняться ему охотникам и пастухам. Мне молились и служили лучшие люди. К ногам моим повергали взятое в бранях золото, курили предо мной вынутым с морского дна янтарем (это была добровольная дань Морского царя) и закалали обреченных жребием отроков... Ты не можешь себе представить, как приятен запах человеческой крови, -- блаженно вздохнув, прошептал истукан.
   -- Ты много раз уже говорил мне все это, -- отвечал, недовольно зевнув, Водяник.
   В душе он завидовал, слушая эти рассказы. Никогда повелителю Ярыни не приходилось вдыхать испарения горячей, злой, из человеческого тела выбегающей крови. Он знал ее только на вкус, да и то в очень разбавленном речного влагою виде...
   Водяной был, кроме того, немного тщеславен, и ему неприятно было, что неизвестно откуда взявшийся дубовый обрубок смеет как будто считать себя знатнее хозяина такой многоводной реки, как Ярынь.

3

   По мере наступления осени короче делались серые дни, длинней становились ночи, грязнее дороги; желтели, а затем обнажались леса; отлетали за синие моря чуткие птицы. Давно уже сняты были хлеба и, справляя древний обряд, откатались бабы среди сжатого поля, выпрямляя спину и припевая: "Жнивка, Жнивка, отдай мне силку", словно желая получить силу обратно, если не от исчезнувшей в неизвестную даль богини Жнивы, то хоть от уцелевшей еще в верованьях народных древней Матери Земли. Отплясали нагие девушки ночную тайную пляску в честь увенчанной необлетающим венком Маковеи... С Успеньева дня уже "засыпается" Красное Солнышко, царственная небесная богиня, которую русские зовут "Красное лето", а древние греки называли прекрасною Лэто, мать Дажбога и Лунной богини, покровительницы невест и охоты Летницы-Дзеваны-Дианы.
   На "Здвиженье", следуя примеру отлетающих птиц, полезли в подземные норы прятаться от холода змеи. Они собрались несметною стаей и, со своим царем во главе, поползли по направлению к лесу. Искавший убежавших телят деревенский парнишка видел то стадо, видел и золотую корону на голове змеиного царя, но у него не было с собою чистого белого полотна. А если бы оно было под рукой и мальчик разостлал бы его на змеином пути, то змеиный царь непременно сложил бы на эту подстилку свою корону, и парнек стал вы из глупого Митьки всеведущим знахарем...
   На Никитин день (15 сентября) уснула мертвы и сном, попрятавшись в логовища, на дно трясин и в дупла деревьев, вся лесная и болотная нечисть. Получил свою обычную осеннюю жертву, гуся без головы, Водяник и понял, что до самой весны не будет больше даров. Он ходил мрачный и тяжело, громко вздыхал по ночам в опустевших от речной птицы камышах.
   Пришел праздник Покров, связанный некогда с появлением первого снега и выходом замуж девиц. "Батюшка Покров", -- взывали они когда-то и повторяют теперь: "Покрой Сыру Землю и меня, молоду!"
   Расставшаяся уже с ласками солнечного и громоносного небожителей, утомившаяся за летнее время Земля одевается в белую ткань и погружается в сон. Солнечный бог побледнел и утратил перед наступленьем Зимы силы свои, а Царь Гром спит мертвым сном, как сказочный богатырь, убитый братьями и брошенный в подземное царство.
   Обманутый в свое время утопленником Анкудинычем, не подогнавшим к нему, согласно обещанию, в ночь на Ивана Купала русалок, Леший с мрачной решимостью встретил наступление осени и следующей за нею зимы. На Ерофея Офеню он долго сражался в лесу с кем-то незримым, ломал деревья, рычал, как зверь, но, получив тяжкий удар невидимой палицы по острой своей голове, провалился сквозь землю.
   Снег и холод делали понемногу свое дело. Люди прятались в теплые хаты, варили пиво и брагу, резали кур на "курячьи именины" и запасались теплой одеждой. О ней заботилась когда-то маленькая, но добрая богиня Стригольница или Овечница, переименованная впоследствии в Настасью Овечницу. Отпраздновали в Михайлов день именины Огня и задобрили в свое время Домового...
   На крыльях полночных ветров прилетела седая Зима. Она давно уже, хотя и не всегда, была беловолосой старухой. Состарилась богиня, переселившись вместе с русым народом своим в болотистые леса Сарматии и на прохладные равнины обильной травами Скифии. Она помнила еще время, когда была богиней морского тумана и смерти, причиняемой Морем. Тогда ее звали Марина или Мара-Марева. Потом стали звать царевной Марьей Моревной, а в заключение -- Зимней Матреной. И только на этих снежных равнинах приняла Царица отвратительный облик, сходный со злой ведьмой Лоухой, богиней живших здесь ранее финских племен.
   Не знавший отцовской ласки сын ее Мраз, Хлад или Лед, в христианской брани переименованный в Ляда, в сказках сохранивший имя Мороза, приплыл на льдинах одновременно со своей царственной матерью. Безжалостный к людям до того, что в древности звали его мужеубийцей, загнал он их в избы, чтобы не мешал человеческий взор чародействам Зимы.
   По мановенью волшебного скипетра оделись пушистой белой одеждой леса, спрятался от грозного Хлада на дно Водяной, покрылась ледяного толстой корою река, замерзли болота, а по необозримым снежным равнинам закружились в радостной пляске прилетевшие от полуночи вместе с Зимою частью оставленные ей в наследство финской богиней демоны вьюги: Курева, Круча, Завируха, Пурга, Буран и Метелица, а равно и много других, ненавидящих людское племя, стихийных безжалостных духов.
   Не спокойна была душа самоубийцы Горпины. Пока еще не замерзла река, в холодные осенние ночи, когда ветер поет деревьям грустные песни о близкой Зиме и последние листья падают, шурша, с почти обнаженных ветвей, несколько раз тайком подымалась она с вязкого дна и шла поглядеть, что делают родственники. Припадая к окошку, глядела утопленница на спящих в хате братьев, сестер и родителей. Раз даже забарабанила она слегка по стеклу полупрозрачными пальцами, и младшая сестра, внезапно проснувшись, увидала Горпину. Сев на кровати, девочка подняла пронзительный крик.
   Кое-кто из домашних заметил в окне лицо ночной гостьи прежде, чем та успела исчезнуть. Никто, конечно, не решился выйти из хаты; но все дрожали и не смыкали глаз до рассвета...
   А утром сыпали под окнами и у дверей "свяченый" мак и вешали на шею ладанки с тоей и мореной. Все в деревне помнили, как несколько лет тому назад к девке, по имени Феська, стал приходить по ночам и проситься в хату ее умерший жених и как, лишь благодаря опытности и знаниям ведуньи Праскухи, удалось его отогнать. Праскуха приказала тогда осыпать постель Федосьи цветами тои и пахучей марены, а также вплетать те же цветы при отходе ко сну в волосы девушке. Средство помогло. В первую же ночь после этого подошедший к окну упырь почувствовал запах неприятных ему растений, заскрежетал зубами и произнес:
   "Кабы не марена да не тоя -- то была вы девка моя".
   А затем убежал по направлению к кладбищу...
   В стороне от дороги, в укрытой от человеческих глаз сугробами, уединенной долине, на снеговом престоле сидела царица Зима, задумчиво глядя на окружающих перед нею в быстрой пляске демонов вьюги. Мыслью унеслась чародейка в давно прошедшее, когда ее так радовала полученная ею на новых местах власть почти на полгода сковывать твердую землю, болота и реки. "Тогда меня тешило это; тогда я так была счастлива, как только мне удавалось прогнать с этих мест гордую золотистым румянцем щек своих Лето. Мне так хотелось в те времена как можно дольше держать в руках своих этот алмазный скипетр, делающий реки проезжей санной дорогой, а осмелившихся подглядывать за мною людей -- неподвижными трупами. Мне нравились и песни полночных ветров, внуков Стрибога, и до сих пор непонятные для меня слова похоронный вой напоминающего пенья Пурги. Теперь я не дорожу своей царственной властью и бываю даже довольная, когда сын моей соперницы, в красный сарафан наряженной -- Лета, приезжает меня изгонять из этой страны. Он очень красив на своем белом коне, в кольчатых червонных перчатках и в золотом шлеме с жемчужными подвесками. Стройные ноги его блестят серебром... Юное лицо солнечного бога всегда очень мне нравилось, и помню, я никогда с особой охотой не вступала с ним в бой. Я щадила молодого врага своего и старалась больше напугать его, оборачиваясь снежным драконом, чем причинить ему вред. Но разве я виновата, если он сам непременно хочет сражаться вместо того, чтобы сойти с коня и обойтись со мною как с расположенною к нему нежной подругой?.. Я так одинока!.. Разве я не могла бы, подобно Лету и скованной мною Земле, рождать каждый год радующее сердце потомство?.. Но, увы, нет около меня никого, кто бы нравился и сам хотел нравиться мне, а тот, от кого я некогда произвела на свет сына, Лада, теперь уже не в состоянии производить... И многих из тех, кого я знавала в дни юности, давно уже нет. Где теперь повелитель ветров, грозный Стрибог? В какую страну он удалился? Здесь остались лишь внуки его, которые не хотят или не могут мне рассказать о своем деде... Придворные мои советуют мне выбрать в мужья себе Вила. Говорят, он был когда-то мужем царившей здесь до моего прихода безобразной Лоухи. Он не бежал вместе со своего подругой, но задержался у племен, живущих в лесистой Литве. После его признали как бога и другие живущие здесь племена, считающие его также мужем Бабы Яги. После таких двух жен я не хочу быть третьей у этого Вила. Обойдусь как-нибудь и без него. Посмотреть разве, что делает теперь красавица Лето?.."
   -- Студит, -- крикнула царица, -- принеси мне мой волшебный алмаз!
   Почтительно изгибаясь, поднес ей один из ее приближенных демонов крупный, на граненое яблоко похожий бриллиант. Взяв его в руки, поймала им Марена-Зима один из лунных лучей и стала внимательно смотреть в сверкающую кристальную грань. И увидала башню в далеких заоблачных странах, над теплыми синими морями, расписной косящатый терем вечно юной красавицы Лето. В терему том царило теперь оживление... Молодые розоликие гостьи, каждая со звездой на челе, одетые в алые, шитые золотом сарафаны, с голубыми и синими лентами, вплетенными в русые косы, собрались поздравить родильницу и пожелать здоровья новорожденному солнечному богу. Одна за другой склонялись они к колыбели малютки и клали около принесенные с собою дары...
   Досадой и гневом вспыхнули очи Зимы. На мгновение она вновь стала совсем молодой и прекрасной. Топнув ногой, поднялась ледяная богиня во весь рост и подозвала к себе главных демонов свиты своей: морозку по прозванию Ломоноса, Студита и Оттоку. Все трое отдали царице низкий поклон и молча выжидали приказаний.
   -- Слушайте, верные слуги. Опять там, -- сказала Марева, указывая на восточную часть неба, -- родился божич, который рано или поздно придет и прогонит нас с этого места, как ветер тучи, на самый край света. Позаботьтесь, чтобы возможно дольше мешать ему в этом. Крепче скуйте ручьи и речки по лесам и оврагам. Скажите полночным ветрам, чтобы они не пускали сюда прилетать полуденных братьев своих и боролись с ними изо всех сил. Не то скоро нам всем придется покинуть эти края.
   И поспешили исполнить этот приказ верные послушные слуги.
   
   Тесто Горпины было в свое время найдено и похоронено, но душа ее продолжала оставаться русалкой. И лишь зимою, когда она вместе с подругами, цепенея от холода, спала на илистом дне скованной льдами Ярыни, ей снилось порою, что она лежит в дощатом гробу, где темно и скучно...
   А на земле в это время трещали от лютой злобы Мороза одетые в иней деревья. Падали мертвыми с них убитые дыханьем его воробьи и вороны. В вое проносившегося над селом холодного ветра опытному уху явственно были слышны стоны реявших над избами душ умерших людей. По случаю рождения нового божича солнца души эти выпущены были с того света на трое суток -- повидаться с родными.
   И теперь они, греясь в дрожащих над трубами струях теплого воздуха, просились в хаты, царапались в окна, старались проникнуть в двери вместе с входящими или выжидали, когда можно будет влететь через печь.
   Внутренность жилых помещений носила праздничный отпечаток. На хохлацком конце села земляные полы посыпаны были желтым песочком, поверх которого набросан был очерет. Тщательно вымыты были вместе со столами и скамейками деревянные полы кацапского конца. Каждый стол накрыт был чистой скатертью, из-под которой торчали сено и разного рода колосья. На скатерти расставлены различные обильные яства. Когда люди сели ужинать, старшие ели не обычным порядком. Иную ложку, особливо с кутьей, не в рот, а через плечо опоражнивали. Предназначались они для душ умерших родных, так как В эту ночь живые и мертвые родственники должны были, не боясь друг друга, вместе праздновать рождение нового бога...
   А для тех из близких теней, которые не успевали поймать в воздухе кидаемых им крох или куска, горшки и плошки с оставленными в них ложками не убирались со стола до утра.
   Целых три дня не метут хозяйки своих изб и хат в это время, чтобы не потревожить случайно притаившегося где-нибудь в уголку, глазам не заметного предка.
   Вылетев вместе с белым паром из полыньи, туманной тенью помчалась Горпина к Зарецкому. Вместе с другими знакомыми ей и незнакомыми, витавшими в воздухе призраками, прилетела она к своей, словно вчера покинутой хате. И мило, и вместе с тем чуждо казалось ей покинутое и на краткий срок вновь возвращенное родное жилище. Она даже не попыталась проявить себя как-нибудь сестрам и матери. "Опять будут бояться меня и не спать по ночам", -- думала бедняжка. И, грустно сжавшись в комочек, сидела почти все время под потолком, на верхнем уступе печки.
   На четвертое утро рождения божича, еще засветло, вы мели хозяйки дочиста полы и вынесли сор на середину двора. Там лежала уже заготовленная ранее куча соломы, которую старуха, хозяйская мать, или, вообще, старшая женщина в доме, должна запалить горящей лучинкой. Поднявшийся кверху огонь отогревает отлетающие обратно в темные могилы души усопших.
   Вслед за другими умчалась, несомая ветром, и вновь опустилась на дно Ярыни незримая грустная тень утонувшей Горпины.
   
   А у живых да молодых лишь живое на уме. Вечеринки и последки с гаданьями и играми были в полном разгаре.
   Неизвестно, кто и когда научил девушек узнавать свою судьбу у Гуменника, существа подобного домовому, но только живущего на гумне или в клуне. Демон этот слывет менее добрым, чем Дедушка Домовой, и склонен иногда шутить злые шутки с людьми, входящими в его владения в неурочное время. Тогда он непременно подсунет под ноги плуг, борону или иначе как-нибудь обнаружит свою силу и власть.
   На святках Матрунька с Зинкой признались подругам, что бегали уже ночью погадать к стоящей далеко от строений большой помещичьей клуне, где в стене было проделано отверстие для привода конной молотилки. Предварительно попросив Дедушку Гуменного открыть всю правду, каково им будет житься в замужестве, девушки, одна после другой, подходили к отверстию в стене и, обратясь к ней спиною, подымали свое платье. Дедушка Гуменный должен был погладить им тело, в случае счастливого брака -- мягкой пушистой ладонью, и жёсткой -- если замужество девушки будет несчастливым. Зинка говорила, что никакой лапы она не чувствовала, но кто-то дохнул на нее теплым, как у коровы, дыханием. Матруньке же показалось, что по голому ее телу кто-то нежно провел несколькими соломинками, причем одна из них слегка даже ее уколола.
   Эти показания девушек были истолкованы подругами как безусловно благоприятные для Зинки, относительно же Матруньки мнения разделились. Значительная часть толковательниц стояла, впрочем, на том, что Матруньке следует повторить свое гадание. Но ни та ни другая вторично идти к клуне не соглашались, объясняя это тем, что они уже достаточно натерпелись страху, так как слышали даже, уходя, что Дедушка Гуменник, вероятно перед каким-нибудь несчастьем, завыл голосом, похожим и вместе с тем не похожим на собачий.
   Сообщение Матруньки и Зинки повлекло за собою то обстоятельство, что ни одна из девок не пошла гадать к помещичьей клуне. Парни же, не без смущения, передавали друг другу, что забравшийся в ту ночь, когда Зинка с Матрунькой гадали, в клуню пугать их Онисим Щербатый сам был очень напуган, так как не то Гуменник, не то другая какая-то нечисть, по всей вероятности Лапун, прыгнул ему в темноте на грудь и хотел задушить. Онисим заорал нечеловеческим голосом и лишился от страха сознания. Падая, он расшиб себе голову о железное колесо какой-то сельскохозяйственной машины.
   По этому случаю на поседках стали вспоминать и рассказывать старые предания о гуменных бесах, вроде того как одна женщина, поссорившись раз с мужем, сказала ему: "Лучше бы я с "тем-то" жила, чем с тобою". И вот однажды, когда эта женщина пошла за чем-то на гумно, она увидела там неожиданно беса в виде незнакомого мужчины. Последний подошел к трясшейся от страха бабе и сказал ей: "Ты хотела со мной жить, так вот я..." И, растопырив руки, нечистый загородил своей жертве выход из клуни. Захваченная врасплох женщина так была испугана, что не в состоянии была сопротивляться. Домой она пришла явно повредившейся в рассудке и вполне подчиненной насильнику-бесу. Тот до такой степени овладел ее волей, что требовал к себе несчастную во всякое время дня и ночи. Сначала она выбегала для этого как бы за нуждою за сарай или незаметно ускользала в клуню, но затем Гуменник настолько осмелел, что стал невидимо к ней являться даже в избу.
   Лежа за перегородкою на своей кровати, одержимая разговаривала со своим повелителем, отвечая на его неслышные для других вопросы, смеялась его шуткам, а порой просила, со слезами на глазах, оставить ее.
   Не желавший быть в доле с таким товарищем муж отступился от своей жены, особенно после того как все обычные в таких случаях средства вроде окуриванья, опрыскиванья с уголька и даже отчитыванья деревенским попом оказались несостоятельными. Женщину пробовали возить по монастырям и к знаменитым своею богоугодною жизнью отшельникам, но это также плохо помогало. Бес обычно даже сопутствовал, по словам порченой бабы, ей в этих путешествиях, то стараясь оборвать завертку у саней, то качаясь на ветке перед остановившимися от испуга во время пути лошадьми. Лишь предсказанная ей одним святым старцем скорая смерть освободила несчастную от власти привязавшегося к ней демона.
   Этот рассказ особенно сильно подействовал на девушек, бывших на поседках. И каждая из них долго потом не решалась ходить одна в сумерках на гумно.
   
   Дубовый идол Перуна и толстый Водяник лежали рядом, полузарывшись в иле, на дне покрытой ледяного корою Ярыни, и оба погружены были не то в сон, не то в воспоминания о давно прошедших веках.
   Водяному грезилось исполнение его заветной мечты. Узнав о мудрости и искусстве править властелина Ярыни, издалека приплыло к нему посольство из таких же, как он, водяных, лишь не столь сильных и умных, обвешанных красивыми цепями из серебра, золота и янтаря. Посольство это звало его на освободившийся престол Морского Царя.
   Сперва Водяник не соглашался во сне, уверяя, что слишком любит свою Ярынь, а равно живущих в ней утопленников и русалок, которые лишатся в нем не только мудрого правителя, но благодетеля, супруга и как бы второго отца... Но затем слезные мольбы посольства и клятвы, что без него, Водяного с Ярыни, пропадет все царство морское, сделали свое дело, и тщеславный старик согласился. Он допустил надеть на себя драгоценную из крупных жемчужин с алмазами цепь и принял старинную серебряную, с изумрудами и сапфирами, корону придворных царей Варяжского моря. Приплывшие с водяными послами хвостатые полузвери-полурыбы повезли его в большой перламутровой раковине к сказочному по пышности дворцу, построенному из хрусталя среди холмов и равнин донного царства.
   Там ожидал его янтарный, несколько протертый предшественником, освободившийся трон. В хрустальные окна видно было, как тычутся в них мордами морские острорылые осетры и моргающие глазами белуги, проплывают мимо могучие большеголовые киты и всякая мелкая рыба, мелькая разноцветными пятнами и блистающими золотом плавательными перьями...
   К новому властелину привели толпу царевен, дочерей бывшего, низложенного царя, и предложили выбрать из них супругу. Все они были замечательно хороши и похожи друг на друга. Тогда новый Морской Царь, чтобы не обидеть ни одной, объявил под рукоплесканье придворных, что ему одинаково нравится каждая из сестер и он берет себе всех. "Чем они хуже русалок", -- пронеслось в голове Водяного. Эта мысль так понравилась бывшему повелителю Ярыни, что он решил ознаменовать ее пиром...
   Отдан приказ, и принесенные во мгновение ока столы уже ломятся от обильно на них расставленных яств. Большие серебряные блюда вмещают в себе все, что рождает море, и все, что опускают на дно в виде дани проезжающие мимо мореходы. Нет недостатка ни в блинах, ни в пирогах с вязигой и осетриной, ни в розлитых в золотые сулеи и хрустальные кувшины заморских благоухающих винах. Морской зверь, стоящий на задних ластах, передними перебирает проворно, как искусный гусляр, блестящие струны подвешенных ему на грудь из черного дерева сделанных гусель. Морские царевны-невесты, по приказу своего повелителя, пляшут пред ним веселые танцы, а затем и он сам, выпив, сколько можно было вместить, заморских, горячащих сердце напитков, пускается в пляс.
   Сперва он пляшет, как подобает царю, с важной осанкой, перебирая на месте ногами и грациозно забрасывая их одну за другую. Но ему хочется более быстрого пляса, а морской зверь не умеет так же проворно перебирать звонко поющие струны, как это делают люди. Один из придворных, с головою, похожей на стерляжью, шепотом, почтительно согнув гибкую спину, докладывает царю, что младшая царевна хорошо играет на арфе. Тогда новый царь велит прогнать, набив ему шею, ластоногого гусляра и требует, чтобы царевна показала свое искусство.
   По-заморски присев пред властелином, юная царевна, блестя нашитой на платье чешуей и томно улыбаясь, приказывает принести свой инструмент и начинает играть. Водяной Царь вновь пускается в пляс. Теперь танец быстрый, и венценосный плясун может гораздо скорее взмахивать своими ногами. Но, ах, одна из них больно ударилась обо что-то, и морской повелитель очнулся от своих сказочных грез прежним простым водяным из Ярыни. Пальцами ноги ткнул он во сне лежащего рядом дубового идола и в свою очередь пробудил последнего от сладкой дремоты.
   -- Что с гобою, друг мой? -- кротко, но не без достоинства, безмолвно спросил Водяника низринутый бог.
   -- А то, что ты вечно приносишь несчастье, -- сердитым голосом, держась за перепончатые ноги, пробурчал Водяной. -- Едва лишь я, во сне, коснулся тебя, как прекрасный сон мой, где я был царем в подводном дворце на дне Варяжского моря, разлетелся и скрылся неизвестно куда. Я же, подобно тебе, оказался лишенным престола.
   -- Я тоже во сне, от которого ты так неожиданно меня пробудил, был царем. Я занимал прежний трон мой за облаками. Надевая рубашку из перьев, обращался я в орла и, летая над землей, смотрел, как ведут себя люди и полубоги. Когда же затем я воротился в чертог свой, главная жена -- дожденосная царственная Мокошь, утирая слезы ревности расшитым дубовыми листьями подолом, стала меня упрекать за то, что я гонялся будто бы за превратившейся в лебедь морского царевной. Я говорил ей, что она ошибается, но Мокошь (она всегда была очень сварлива) вспыхнула гневом и бросила в меня снятым с ноги сапогом, который больно ударил мне в бок. И я проснулся как раз в тот самый миг, когда в горницу нашу вбежала в испуге моя любимая дочь, золотокудрая, розоликая Зарница. Выходит, что я был разбужен тобою, быть может, не от столь веселого, как твой, но не менее приятного сна... Ах, если бы он воротился!..
   Исчерпав таким образом вопрос и не сочтя нужным ссориться и продолжать разговор, оба собеседника вновь задремали.
   Тихие и почти беззвучные речи их не беспокоили спавшего неподалеку, тоже зарывшись в ил, "Тяни за ногу". Он видел во сне, что подходит к болотной трясине и оттуда навстречу ему вылезают, кланяясь в пояс, грязно-зеленые бесенята.
   -- Здравствуйте, дяденька Петр Анкудиныч, -- говорят они почтительно. -- Давненько нас не навещали. Все тетеньки очень вас заждавшись. А тетенька Настасья, что пела при вас прошлый раз, даже обижаются. Что это, мол, они к нам глаз не кажут?... Пожалуйте, дяденька, мы это окно обойдем, а там у нас за кустами лаз есть.
   И, раздвигая проворно перед чернобородым кусты, провожают его большие, на собак и котов похожие бесенята, прыгают, теснясь, под ногами сходные с лягушками маленькие. В открытую черную дыру, как в погреб, спустился "Тяни за ногу" и вошел в просторную освещенную голубыми болотными огоньками горницу с набросанным на полу от грязи тростником. Завидев чернобородого, поднялся с замшенной табуретки главный Болотник.
   -- А, Петр Анкудиныч! Наше вам с кисточкой! Наконец-то к нам пожаловали! Посылать даже собирался за вами, да боялся, что ваш аспид пронюхает и вас не пустит. Должон, думаю, сам догадаться, что его ждут. А вы легки на помине. Очень приятно! -- И Главный Болотник "подержался" даже "за ручку" с чернобородым. -- Я вас, видите ли, пригласить хотел на службу. Надсмотрщик нам нужен за бесенятами, а то избаловались больно, негодники! Лезут туды-сюды, куды не велено, и пропадают. Одни волки сколько их перелопали! Так я и придумал, чтобы за самыми маленькими старшие смотрели, а вы -- старшими командовали бы. Вроде как бы моей правой рукой были вы... А положение вам такое будет: первым долгом из моих болотниц одна вам в жены; помещение -- сами выберете. У нас грязновато, но бесенят у вас на посылках много будет. Они вашей бабе и пол травой выстлать помогут, и молока летом в стаде надоят, и ягод наберут, и яиц свеженьких из гнезд достанут... Огня только разводить у нас не полагается... Впрочем, и в реке у вас ведь то же самое было, чтобы без огня... Так по рукам, Петр Анкудиныч?
   И чернобородый хлопнул во сне по рукам с главным Болотником, с виду похожим на Водяного, но только коричневато-зеленоватого цвета и гораздо более грязным.

4

   Домовой зарецкого мужика Ипата Савельева был вполне доволен хозяином хаты, в которой обитал. Можно было бы сказать -- жил с ним душа в душу, если бы Ипат не сомневался несколько в существовании души у своего домашнего покровителя.
   Домовой был, по природе своей, добрый малый, хотя, подобно Савельеву, любил иногда полениться. Лошади стояли у них нечищеными по целым неделям; соседняя ведьма Аниска, пользуясь беспечностью оберегателя Ипатова добра, пробиралась порой в хлев и выдаивала коров.
   В одну темную февральскую ночь на двор к крестьянину чуть было не забралась Коровья Смерть, с явно недобрыми намерениями. По счастью, одна из собак Савельева, почуяв беду, громко залаяла, и заспанный Домовой успел вовремя выскочить и прогнать злую старуху. Ему удалось настигнуть бесовку, когда та, перелезая через огородный плетень, зацепилась за один из кольев грязною юбкой. Сильным ударом в затылок Домовой сшиб ее в снег по ту сторону изгороди и не без удовольствия смотрел, как непрошеная гостья потом убегала, быстро перебирая коровьими своими ногами...
   Не слишком ревностно охранял Домовой и огород, хотя и оттуда случалось ему выпугивать в летние и осенние месяцы деревенских мальчишек. Зато он строго следил, чтобы хорьки и ласки не душили кур и цыплят. Изредка мел даже двор и прибирал навоз. Характера вообще был смирного, поведения трезвого и довольствовался малым.
   -- То ись не Домовой у меня, а клад! -- говаривал, бывало, под пьяную руку нетребовательный Ипат Савельев соседям своим во время какого-нибудь деревенского празднества.
   Не раз даже и переманить пытались у него Домового завистливые люди, но покровитель Ипатова хозяйства был тверд и на посулы не соблазнялся.
   Однажды, в самом начале февраля, когда небо чуть-чуть только начинало светлеть, а семья Ипата Савельева еще храпела на всю избу, Домовой отправился на свой утренний дозор.
   На дворе все было спокойно.
   Но когда верный сторож савельевского добра вошел в хлев, там сидела на корточках голая ведьма Аниска и доила пеструю корову. Заслышав легкий шорох шагов, она вскочила, оглянулась и, при виде домового, звонко рассмеялась.
   -- Ага, сам пожаловал! Что так рано проснулся? -- как ни в чем не бывало спросила она.
   Анисью на деревне далеко не все признавали за ведьму. Большинство считало ее обыкновенной молоденькой разбитною бабенкой, очень бойкой на язык и не вполне чистой на руку солдаткой.
   Беззаботный смех ее озадачил Домового. Он даже попятился.
   -- Ты как сюда попала? -- спросил он несколько смущенным голосом.
   Домовой был от природы несколько застенчив, и его смущение, при виде неодетой Аниски, было вполне понятно.
   -- Глуп ты, как я вижу! Не знаешь разве, что мы, ведьмы, во всякую дыру пролезть можем. Тебе бы лешим быть, а не домовым... Пас вы себе зайцев, право, да лес караулил...
   Домовой обиделся на такую речь и решил, в свою очередь, сказать что-либо неприятное Аниске.
   -- Ты зачем чужое молоко выдаиваешь? Я тебе вот наломаю бока!
   -- Мне-то? -- И ведьма опять рассмеялась и лукаво посмотрела на Домового. -- Ну где тебе, старому хрену, со мной совладать?!
   -- Вот я тебе покажу, какой я старый хрен!
   Быстрым прыжком, какого трудно было ожидать от его почтенного возраста, предприимчивый дедушка оказался возле Аниски. Не успела та отскочить, как сильные волосатые руки схватили ее под мышки, а нагая спина ведьмы почувствовала прикосновение мохнатого тела Домового.
   Хотя Аниска и была натерта жирною волшебною мазью, помогавшею ей перекидываться сорокой, крысой или жабой, все ее попытки вы скользнуть из объятий пылкого старика оказались неудачными. Упорная, молчаливая борьба показала ведьме, что мохнатый дедушка гораздо сильнее ее. Схваченная сзади, она вынуждена была упасть на колени, чувствуя, что еще немного, и противник ее восторжествует победу. Аниска решила тогда прибегнуть к хитрости.
   -- Не вали ты меня, голубчик, в навоз! Стыдно ведь мне потом с замаранной спиной будет по селу бежать... Ты хоть соломки или сена подстели! -- жалобным голосом взмолилась она.
   Доверившись примирительным нотам голоса противницы, Домовой несколько ослабил тиски своих рук и на ухо пропыхтел ей:
   -- А уважишь?
   -- Уж так уважу, что... сам увидишь. Я и на ноги подыматься не буду, подстели только чего-нибудь!
   Не сходя с места (так как он не вполне доверял Аниске), Домовой выпрямился во весь рост и стал тянуть вниз настланную над скотом для тепла на жердях солому. Не успел он надергать и охапки, как стоявшая на четвереньках Аниска быстро перекувырнулась несколько раз через голову и, приняв после этого вид сороки, полетела затем в окно, где слабо брезжило сероватое предрассветное небо.
   С разинутым ртом и с удивлением на лице смотрел ей вслед обманутый Домовой. Бросив затем гневным движением наземь солому, раздосадованный старик прыгнул наконец в погоню за беглянкой, но задержавшаяся в маленьком узком окне лукавая птица качнула насмешливо длинным черным хвостом, обернулась назад головой и в тот миг, когда враг вновь был готов овладеть ею, вспорхнула и скрылась из виду...
   В хлеву стало совсем тихо. Слышно было только, как пережевывают свою жвачку коровы. Почесывая затылок, Домовой вышел на двор. Собака Жучка выползла из конуры и помахала ему хвостом. Но потерпевший неудачу старик решительным шагом прошел в избу и спустился в подполье.
   Там, притаясь в уголку, просидел несчастливец весь день. Непрестанно вспоминалось ему упругое горячее тело сопротивлявшейся ведьмы и ее белая спина, мерцавшая в темноте коровьего хлева. Звонкий хохот Аниски не выходил из ушей.
   
   В ночь на 5 февраля в трубе Ипатовой избы кто-то завозился, пища и хлопая невидимыми крыльями. Чуткий Домовой проснулся, вылез из-за печки и принялся за дознание. Он не любил, когда его беспокоили, а потому был мрачен.
   -- Кто там? Чего надо? -- недовольно проворчал он, просунув голову в отверстие печи.
   -- Это я, дяденька. Пусти погреться! -- послышался в ответ писк, сопровождаемый беспокойным царапаньем.
   -- Да кто ты-то? Чего незваный в избу лезешь? Здесь уже занято...
   -- А я и сам, дяденька, хорошо не знаю, кто я. Говорят, вроде будто кикиморы. Пусти погреться! Нас сейчас только из пекла выпустили. Страсть холодно с непривычки! Пусти!..
   -- Да, как же, так сейчас и пущу! Жди!.. Говорят тебе, что занято. Знаю я вашего брата. По голосу -- страсть смирный, а пусти его -- сейчас горшки переколотить, весь дом переполошить, а я за вас отвечай... Сказано -- не пущу! Проваливай!
   -- Ишь ты какой строгий! А небось ведьме Аниске не посмел бы так сказать!.. Знаем мы вас, строгих-то!
   В трубе кто-то засмеялся тоненьким голоском, и все стихло. Домовой смутился. Он действительно был неравнодушен к молоденькой ведьме Аниске и уже не раз караулил ее по утрам в коровьем хлеву, надеясь поймать ее, когда она примется выдаивать молоко.
   Старик выглянул в окно и подумал, что теперь самое время идти караулить Анисью. Решительным шагом направившись к выходу, он сдернул мимоходом тулуп, которым покрывался старший мальчишка Ипата. Запечный дедушка сделал это вовсе не по злобе, а так, чтобы паренек почувствовал, что есть в доме сила, которую следует иной раз уважить.
   Пройдя сени, Домовой вышел во двор. Напавший за ночь снежок слегка захрустел под его чуть слышными шагами.
   В хлеву не было никого. Домовой забился в угол и ждал. Все кругом было тихо...
   Но вот в другом углу завозились, подрались и побежали по хлеву крысы. Все они щипали и преследовали одну из своих товарок. Домовой хотел было пугнуть их, как вдруг обижаемая крыса кувырнулась через голову, и посредине хлева неожиданно очутилась Аниска. Длинные черные волосы ее были разбросаны по нагим плечам и спине. Ведьма топнула ногою на убегавших испуганно крыс и медленно направилась к коровам.
   Тут чьи-то мохнатые руки неожиданно охватили ее сзади, и так крепко, что Анисья не в силах была вырваться.
   -- Попалась, голубушка! -- прохрипел Домовой, и его мягкая борода защекотала шею пойманной ведьмы.
   -- Ах ты, старый пес!.. Как ведь неслышно подкрался-то!..
   Но Домовой не отставал...
   
   Аниска была настроена весьма мрачно. Ей очень нравилось молоко Ипатовых коров, но и сама она, на свое несчастье, слишком понравилась ипатовскому Домовому, который каждую ночь караулил ее, то спрятавшись в овсяной соломе, то притаясь в темном углу хлева. Непрошеные ласки его были для молодой ведьмы прямо противны.
   Анисья гордилась тем, что к ней два раза уже прилетал Огненный Змей, и на Домового поэтому смотрела несколько свысока, во всяком случае предпочитая ему деревенских парней, ничуть не боявшихся слухов, ходивших про Анисью.
   "Эка важность, что ее верхом на свинье видали! Мало ли кто на ком ездит!.. Да и врут, поди", -- говорили они.
   Хотя недавний знакомый молодой ведьмы, Огненный Змей, и обещался научить ее, как доить чужих коров, не выходя из дому, но обещания своего еще не сдержал, и Аниске приходилось или иметь дело с Домовым, или воздерживаться от посещения охраняемых им коров.
   Она избрала последнее, чем и ввела в сильную тоску упорно караулившего ее старика.
   Оберегатель ипатьевского двора похудел, облез, стал какой-то лохматый, и только глаза его стали еще ярче светиться в темноте. Жена Ипата, увидевши раз в сарае два горящих зеленоватым светом зрачка, опрометью выскочила оттуда и долго не могла опомниться от страха.
   Домовой стал беспокойным и раздражительным...
   Между тем солнышко стало подогревать снег. Из лесу доносилось порою чуфырканье разгорячившихся косачей; наступил первый месяц весны. Весь этот месяц Домовой с досады мучил коров, просиживая ночи во хлеву, заезжал лошадей и путал им гривы.
   Тридцатого марта он окончательно взбесился. Ночью он душил не только жену Ипата Савельева, но и самого Ипата. Разбил пару чашей, опрокинул все горшки с молоком, поймал и безжалостно избил кошку на крыше. Пойманная так неистово кричала, что перебудила всех в доме и заставила мальчишек выйти на двор. Домовой, отпустив кошку, успел подкатиться одному из них под ноги. Паренек полетел с крыльца и сильно расшибся. Перепуганное семейство Ипата заперлось в избе в ожидании событий. Взбесившийся Домовой, позабыв свои возраст и важность, вихрем носился в предрассветном сумраке по двору и больно укусил подвернувшуюся ему собаку. Ипат видел в окно, как та завизжала и спряталась в конуру.
   Затем Домовой направился, вероятно, в курятник, ибо оттуда послышалось вдруг такое кудахтанье, что жена Ипата не выдержала и, схватив кочергу, бросилась с воинственным криком туда же. Тщетно удерживал ее супруг. Он видел в окно, как разъяренная баба, махая кочергой, скрылась в курятнике, из которого послышалась ее звонкая неистовая ругань.
   Затем дверь в курятник снова распахнулась настежь, и Савельев увидел, как что-то, словно мохнатый клубок, прокатилось оттуда по направлению к воротам.
   Минуту спустя на пороге появилась раскрасневшаяся хозяйка, очевидно, выдержавшая нешуточную борьбу. Лицо ее было несколько растерянно, повойник сбит на сторону, кофта расстегнулась, но рука по-прежнему сжимала заметно погнувшуюся кочергу...
   Что она видела в курятнике и как выгнала взбесившегося Домового, этого баба рассказать не умела или не хотела. Кажется, она била врага не только кочергой, но и висевшим в курятнике на веревочке камнем, который называется куричьим богом. Во всяком случае Домовой окончательно покинул избу и двор Ипата Савельева...
   Пьяный мужик Микита, возвращавшийся под утро из города, рассказывал, будто видел недалеко от околицы бегущего на четвереньках нечистого с высунутым на четверть аршина красным языком.
   Микита хвастался даже, что он успел огреть кнутом эту нежить, но ему никто не поверил.

5

   Под пенье жаворонков неслышными стопами шла по еще влажному лону земли царевна Весна. Под лёгкими ногами ее пробивалась сочная зеленая травка и вырастали первые цветы. Радуясь им, улыбалась богиня, и от счастливой улыбки ее распускались белым цветом вишни с черешнями, сильнее благоухали темные и светлые фиалки. Сперва робко, затем всё смелее и громче запел ставший когда-то ради прекрасной богини серенькой птичкой певец Весны Соловей. Зашумели первой листвой, шепчась меж собою, деревья. Все мелкие твари, букашки, мухи, жуки, спавшие долгую зиму в тёмных дуплах и под корою деревьев, пробуждались после долгого сна и выползали поклониться богине. Вышли к ней навстречу и вылезшие из прудовой тины лягушки. Но, увидя шедшего перед Весною, с важным видом, на длинных красных ногах чёрно-белого аиста, с кваканьем стали спасаться в еще не покрытую зеленую ряскою воду. Звонко рассмеялась богиня, а под ее смех зажужжали весело пчелы над расцветшим орешником, загудели мохнатые шмели, привлечённые нежным ароматом венка из бело-розовых цветов яблони на челе у бессмертной. Аист же шел торжественным шагом, не обращая внимания ни на жуков, ни на лягушек. И деревья шептали друг другу: "Это он вы вел нам из подземного царства Весну..."
   Отпраздновавшая незадолго перед тем именины свои, болтливая Сорока (подозрительного происхождения летунья), от которой ничто не укроется, которая все знает и все видит, успела уже потихоньку рассказать здесь и там, что Аист -- принявший вид птицы юный бог, который победил недавно богиню зимы и пробудил от долгого сна, в плену у царя чародея, юную деву -- Весну.
   -- Теперь он идет около неё длинноногого птицей, ранее бегал он некогда по земле златорогим оленем, а потом, может быть, увидим его в другом каком-нибудь образе, -- болтала сорока. -- Все боги, как и Мать Земля, переменяют время от времени вид. Таков их закон...
   Но не хотели дальше слушать болтунью деревья. Они жадно ловили каждый шаг богини, каждый взгляд ее, каждую улыбку. И от этих улыбок расцветали, одна за другой, стройные рябины, ветвистые черемухи и нежным, белым пухом покрывались кусты колючего терна.
   Прошла Весна над покрывшимися уже ярко-зеленой травкой бугорками кладбища и, склонив голову свою, посыпала звёздочками розовых, лиловых, желтых и белых цветов могилы усопших.
   И, заметив тот многокрасочно-яркий покров, люди сказали: "Вот пришла Радуница отпустить из темных гробов заключенные там души".
   А царевна простерла руки свои над бугорками могил и тихо-тихо прошептала одной только ей известное слово, услышав которое души умерших покинули недра земли. Вместе с лиловыми, желтыми, белыми и голубыми цветами радостно вышли наружу дотоле там заключенные скорбные души и легкими бабочками и мотыльками, кружась под дыханием ветра, полетели навестить родные поля, огороды, хаты и оставшихся там близких людей...
   Наступал вечер. Смолкли певчие птицы. Скрылся куда-то, вместе с закатившимся солнцем, задумчивый Аист. Царевна Весна шла теперь одна, роняя цветы и пробуждая к жизни поле и лес. Громким переливчатым хором стонали от счастья в прудах и болотах лягушки...
   Вместе с туманом вышли из рек и озер и побежали, смеясь и аукаясь, по влажным лугам простоволосые русалки. Они радовались, пели и кричали, что скоро наступит их "русалья неделя". Хлопаньем в ладоши спугнули водные девы длинноухого зайца, всполошили сонных уток В прибрежных кустах и мчались с визгом и хохотом, празднуя освобождение от зимнего сна...
   Высунулся, при свете месяца, по пояс из своих владений, голый и толстый, увенчаный осокою Донный Владыка. Он гукал, кричал, подражая выпи, и хлопал ладонью по поверхности вод.
   В лесу гоготал, как пьяный мужик, и перекликался с ушастым филином мохнатый, с виду суровый и мрачный Лесовик. Он действительно опьянел от запаха цветущей черемухи и поры вался ловить русалок, но те только смеялись над его зеленоватым полузвериным лицом и быстро убегали прочь, сами томимые желаньем поймать и защекотать живого человека...
   Все звончее и громче неслась влюбленная песнь Соловья. Он пел:
   -- Из тысячелетия в тысячелетие, каждый год славлю я приход твой, прекрасная царевна Весна. Шелестя серебристо-зеленой одеждой своей, шествуешь ты по расцветшей земле, повсюду вызывая желание счастья, улыбкой своею обещая блаженство любви... Прими и мою любовь, заключенную в песне, вдохновленной тобой, о царевна-богиня. От твоих волос пахнет цветами яблонь и душистой черемухой -- от твоего вечно юного тела; дыхание же уст -- благовоние распустившихся ландышей!.. Улыбнись мне, покинувшему ради тебя человеческий вид мой, царевна Весна!
   Ничего не сказала в ответ божественная дева. Внимание ее привлечено было появившейся в полумраке небес серебряной ладьей, где сидел в сверкающем шлеме и в светлом плаще прекрасный Царь Месяц.
   Заливая сиянием небо и землю, обратил он томный свой взор на богиню и, склоня к ней матово-бледный свой лик, стал говорить:
   -- Много есть на необозримых полях черно-синих небес вечно юных звёзд в золотых и серебряных ризах с алмазными венцами на пышных волнах длинных волос. Все прекрасны они, но нет ни одной, при воде которой остановился бы, как теперь над тобой, мой челн. Венок твой из белых звезд благоухающих яблонь много прекраснее драгоценных корон небесных красавиц, царевна Весна. Сядь в этот челн, и уплывём вместо со мною в мой никому не доступный, окруженный столпами облачных башен дворец... Там мы будем счастливы вместе!..
   Долго еще говорил, простирая руки свои, бледноликий Царь Месяц, в серебряной двурогой тиаре. Вся обратилась в слух, внимая его страстным мольбам, вечно юная дочь богини Земли.
   Но полным негодования рокотом прервал красавца Месяца влюбленный в Весну Соловей:
   -- Не верь ему, дочь владыки богов! Речи его полны лжи и коварства. Взгляни на шрамы на бледном лице этого витязя в серебряном шлеме. Один из них нанесла изменнику изгнавшая его из своего терема в гневе жена, другой -- твой отец -- за обман, жертвой которого стала одна из прекраснейших звезд. Не верь ему, дева! Если даже в самом замке своём будет расточать он клятвы и ласки тебе, знай, что перед рассветом он все равно покинет тебя, дабы встретить среди алым золотом разгоревшихся туч розоликую Зарю, при виде которой этот бог бледнеет от страсти. Не верь ему, дочь владыки бессмертных! -- закончил свою речь Соловей.
   Но еще раньше, чем смолкли слова заключенного в тело маленькой птички певца, натянул свой дымчатый парус царственный Месяц, и блестящая ладья его скрылась во мгле ползущих по небу туч.
   Тихо вздохнув, пошла царевна Весна в сторону черневшего леса. Взором безнадежной любви посмотрел ей вслед Соловей.
   В лесу было темно. Шумели над головою деревья. Где-то поблизости немолчным рокотом трещал козодой; с дальнего болота донесся несколько раз протяжный крик журавля. На прибрежных лугах рокочущим хором стонали лягушки, заглушая заунывное пенье русалок.
   В душе юной богини зашевелилась тихая грусть. "Все кругом поет от счастья, и любите, а самой мне некогда любить, -- думала она. -- Не эту же маленькую серую птичку, что говорит про себя, будто была человеком?"
   -- Ку-ку! Ку-ку! -- закричала в ветвях встрепенувшаяся среди ночи кукушка. -- Пусть другие птицы вьют гнезда. Я не простая пичужка! Мое изображение -- в руках у самой царицы богов. Пусть другие сидят на яйцах. Я -- вещая, царская птица. Мой вид когда-то принял Перун, чтобы пленить красавицу Мокошь...
   "Не только люди, но и бога, объятые страстью, изменяют внешний свой вид, -- подумала легконогая дочь Матери Земли. -- Даже могущественный отец мой подчинен тому же закону... Кто же и когда будет суженым мне? Какой вид примет тот, кому губы мои прошепчут: "Твоя"?.."
   В воздухе было душно, как перед грозою...
   
   Вместе с другими русалками вышла в тот вечер на сушу и Горпина, радуясь, что может понежиться в серебряном блеске ясного месяца и подышать смолистым запахом берёзовых почек. То сливаясь с волнами ночного тумана, то появляясь из них, скользила она по росистой траве вдоль берегов многоводной Ярыни... Так отрадно краткое время свободы после долгого плена на вязком илистом дне, среди прошлогодней, скользкой, затонувшей с осени тины! Всю ночь до утра носилась Горпина с подругами по залитым весенним разпивом лугам, а когда стало светать, все они перебрались в густой, манящий весенними благоуханиями лес, где собирались уже проснуться и встретить веселым пением солнце недавно прилетевшие птицы...
   Так приятно качаться на длинных ветвях старых дубов, грабов и прибрежных раскидистых ив. Так отрадно знать, что до Петрова дня не нужно возвращаться на илистое постылое дно мутной Ярыни!..
   О, как сладко поет Соловей!..
   Велика власть богини богов и людей, вечно юной лицом и телом, любящей песни, шепот страсти и поцелуи, волшебным золотым ожерельем украшенной Лады.
   Вслед за весной незримо слетает она с лазурных небес и поступью бессмертных богинь идет по цветущей земле.
   Непреложна воля ее. Вдохновенная свыше, от века определила Мать Леля, кому отдать любовь и царевны Весны, и самого маленького из мотыльков.
   Люди и звери, гады и рыбы, птицы и насекомые, деревья, травы, даже всякая нежить и нечисть испытывают чары богини с загадочно-властной улыбкой, богини, которой самой хорошо известен и пыл исступленной любви, и горькие, в прозрачный янтарь некогда обратившиеся слезы отчаяния...
   Даже сыны и внуки Сварога безропотно приемлют посланную Ладою страсть, заставляющую их бороться между собою, наносить друг другу увечья, страдать и изменять вид свой, обращаясь в зверей, птиц и смертных людей.
   Сами богини, почувствовав вдруг ее приговор, покорно позволяют себя похищать и отдаются не только великим богам, но и жалкому в сравнении с ними человечьему племени. Без сопротивления, хотя иногда и со слезами, переходят они из пылких объятий потомков Солнца на брачное ложе многоголовых адских богов...
   Ощущая близость ее, сильнее бьются сердца у живых, больнее ноет душа у тех, кто не имеет больше сердца.
   При виде переплетающихся крыльями бабочек, разбивающихся на пары со счастливым пением птиц и обнимающих друг друга в любовном пылу смертной хваткой лягушек застонала душа русалки Горпины.
   И неудержимо потянуло ее повидать еще раз того молодого парня, из-за которого лишилась она радостей жизни, того, с кем она делила некогда первую страсть, того, кто познакомил ее с мукой отчаяния.
   В полумраке весенней ночи несколько раз прилетала душа погибшей к Максиму, который во сне увидал грустное бледное лицо своей бывшей возлюбленной. Горпина навещала молодого человека не с тем, чтобы пить его кровь, как это делают упыри, ила уплотнить за счет жизненных сил бывшего любовника видимую порою глазом прозрачную оболочку души.
   Утонувшая девушка, являясь во сне Максиму, искала у него лишь жалости и утешения...
   Но Максим, которому на роду суждены были иные объятья, невзлюбил даже сонных посещений Горпины. Чтобы избавиться от последней, парень толкнулся было к знахарке Праскухе.
   -- Я к тебе за советом, бабка, пришел, -- сказал он последней. -- Снится мне эта самая девка Горпинка, что прошлым летом утонула. Стоит будто в дверях и все плачет и есть просит... А как это мне надоело, то ты меня от нее ослобони. Получи вот двугривенный и дай мне какой ни на есть травы, чтобы она, курва, и носу ко мне показать не смела.
   Двугривенный Праскуха взяла и кое-каких корешков, чтобы положить их под изголовье, тоже дала, но, оттого ли, что корешки эти плохо действовали против сновидений, оттого ли, что недолюбливавшая Максима Праскуха умышленно не желала ему помочь, Горпина продолжала все-таки сниться своему бывшему возлюбленному.
   Тогда парень пошел к Аниске.
   Чернобровая молодая ведьма отнеслась к Максиму с большим вниманием. Участливо расспросив его о всех подробностях посещений Горпины, чародейка улыбнулась, стараясь придать улыбке своей оттенок застенчивости, и сказала:
   -- Плохое ваше дело. Теперь она во сне только к вам приходит, а потом и наяву начнет шляться, и до тех пор от вас не отстанет, пока всю кровь вашу не выпьет... Напрасно вы только к Праскухе ходили да деньги ей носили. Я вас и даром от мертвячки вашей освобожу, потому вы мне очень понравились... Так вы слушайте, что я вам скажу. Горпинку эту самую от вашей хаты отучать нужно; чтобы, значат, вас там несколько ночей кряду не было... Пускай идет к другим. А вы это время у меня ночуйте. У меня она вас не увидит и не найдет. Я слово такое знаю. Только уж, пожалуйста, приходите, когда смеркнется, так чтобы на селе не знали... А то я -- женщина молодая, одинокая... Мало ли что болтать станут... Да приносите с собою водки бутылочку. Я вам ее на снадобье одном настою, а вы ее после на ночь по рюмочке пить будете, чтобы дурные сны отгоняло...
   Максим последовал приглашению Аниски и в ту ночь действительно не видал во сне Горпины. Хотя вкус и запах настойки, изготовленной ведьмою, и не очень нравился парню, но действие этого снадобья самой Аниске показалось весьма удачным...
   Максим стал с той поры частым гостем скоро понравившейся ему деревенской ведьмы.

6

   "Тяни за ногу" был мрачен. Разговорившийся однажды с ним Водяник заставил своего работника рассказать, как он ходил добывать болотного бесенка и что при этом видел в лесу и на болоте. Совершенно не обращая внимания на описание Лешего, как будто ему до такового не было дела, повелитель Ярыни особенно подробно расспрашивал Анкудиныча про трясинных красавиц.
   -- Так что, по-твоему, они покрепче русалок будут?
   -- Вестимо, крепче. Одна другую по спине так хлестнула, что гул пошел по лесу. Загоготали обе да и бултых в тину... Больно гладкие девки! Не то что наши -- после первой же зимы кисель какой-то!
   -- Так вот что, Петра. Непременно ты мне достань и приведи одну такую гладку. Смани ее от Болотника, скажи, что водяной князь Ярыни зовет ее к себе в хозяйки... Да осторожненько веди, чтобы Леший твой ее не отнял. Лучше всего перед самым утром...
   -- А как же я до нее доберусь? Бесенята заметят, как собачонки завизжат и залают... Да и с Болотником тоже ведь шутки плохи...
   -- А мне какое дело? Слышал мой приказ? Ну, значит, поди да исполни, пока луна светит, иначе я тебя сому скормлю... Болотнику же если попадется -- поклон ему от меня передай. Да смотри, не проговаривайся, зачем послан... Понимаешь?!.. Живо!. А не то!..
   Водяной стал манить к себе свою верную рыбу.
   Подобный поросшему мохом бревну, старый огромный сом приподнялся со дна, сделал сильным взмахом хвоста крутой поворот и, быстро подплыв к своему господину, остановился на высоте его головы, медленно шевеля плавниками и темными, похожими на щупальцы усами.
   Но еще раньше, чем Водяной успел отдать ему приказание, "Тяни за ногу" вылезал уже из тростника на покрытый ночным туманом, посеребренным сверху лунным сиянием, берег.
   "Только бы не попасться Лесовику, -- думал он, -- а с болотницей если дело не удастся, пойду к самому Болотнику, наймусь, а там видно будет".
   Анкудиныч стал кустами незаметно пробираться к черневшей сквозь ночной туман лесной опушке.
   Идти по лесу было, как и в прошлый раз, трудновато. Привыкшая к мягкому илу дна и трав прибрежных лугов, отекшая нога неприятно наталкивалась на коренья и колкий валежник. Хохот филина и писк разных лесных зверьков заставлял порою утопленника останавливаться, чтобы прислушаться к звукам и шорохам ночи. Путь был неблизкий.
   Направиться по лесосеке, вдоль которой лежала тропинка, "Тяни за ногу" опасался, вследствие чего ему пришлось пробираться лесного чащей, неподалеку от опушки.
   Начинавшийся от реки хвойный лес сделался редким, сменяясь постепенно березами и ольховыми кустами. Чаще стали встречаться поросшие ивой и мхом, кочками с брусничным листом покрытые полянки. Нога все больше и больше ощущала под собою привычную, приятную холодную влагу. Деревья становились все ниже, кустарник -- мельче и гуще. Сухие места попадались реже. Начиналось болото, покрытое низкорослым ивняком и ракитой...
   "А вдруг сон мой был в руку, -- начал уже мечтать "Тяни за ногу". -- Вдруг не Водянику, а мне достанется гладкая женка, которая ржет, как кобылица, и не нагоняет тоски, как наши русалки?!"
   Он подошел уже к самой трясине. Не успевшая еще покрыться летнего зеленью, зеркально черная, металлическим блеском отливавшая поверхность болотного озера была пуста. Ни одного бесенка не было видно на торчащих кое-где кочках. Не было также слышно ни пенья болотниц, ни возни и писка в окрестных кустах.
   "Что за незадача такая? Никто меня не встречает. Никто не зовет. Сон, видно, не в руку был", -- подумал утопленник.
   
   Вся болотная нежить столпилась в то время на дне обширного, сверху полузаросшего озера. Лунный свет проникал на темное дно и, мешаясь с фосфорическим светом покрывающих стены просторного покоя гнилых костей и слизняков, слабо озарял взволнованные изумленные лица обитателей трясины. Причина волнения была вполне уважительной.
   Любимая жена Болотника, толстобедрая Марыська, неожиданно для всех родила вместо бесенка -- человеческого, женского пола, младенца.
   -- Ума, право, не приложу, как могло это случиться! Никуда с болота не отлучалась... Не иначе как от сглазу! -- слабым голосом, но с большого уверенностью говорила Марыська окружающим ее подругам.
   -- Гм, -- недоверчиво произнес мрачный Болотник.
   -- Кто же вы это мог тебя сглазить, милая? -- медовым соболезнующим голосом спросила Марыську одна из ее старших подруг, "Кунья Душа", ходившая до нее одно время в "любимых женах".
   -- Надо быть, тот самый стрелок, которого я прошлое лето утопила. Пока я его на дно тянула, он меня руками обхватил, да так пронзительно мне в глаза посмотрел, аж у меня в нутре екнуло что-то. Ну, вот с тех пор, кубыт, и понесла...
   -- Гм, -- снова крякнул Болотник.
   -- Никуда я с болота не отлучалась, -- обиженно, жалобным голосом протянула Марыська.
   -- А может, тебя кто здесь навещал? -- уже почти угрожающим голосом спросил трясинный хозяин.
   -- Что ты, толстое твое брюхо, надумал? Ежели я кого заманиваю, -- того и топлю. А чтобы с кем-нибудь опричь тебя -- Ни в жисть!..
   В это мгновение маленький бесенок, подбежав к Болотниику, шепнул ему на ухо:
   -- Там чужой кто-то, как будто не из живых, по берегу слоняется, в окна заглядывает и, кажись, лезть сюда хочет...
   -- Притащить его сюда! -- скомандовал Трясинник.
   -- Иду, батюшка, сам иду! -- послышалось в ответ, и на пороге подводного покоя появился низко кланяющийся Анкудиныч.
   Завидев издали приближающегося к озеру Лешего, утопленник решил из двух зол выбрать то, что казалось ему меньшим, и смело полез в трясину.
   -- Чего надоть?! -- загремел ему навстречу гневный вопрос трясинного владыки.
   -- Навестить вас пришел, ваше здоровье и проздравить, -- смущенно отвечал несколько оробевший "Тяни за ногу".
   -- Проздравить?! С чем проздравить?! -- зарычал уже не своим голосом Болотник.
   -- С благополучием вашим, ваше здоровье, -- испуганно заикался Анкудиныч.
   -- Да ты кто такой? -- зловеще проревела около самого его лица огромная лягушечья пасть с торчащими оттуда острыми, как у змеи, зубами.
   -- Утопленники мы. От Водяного с Ярыни, сродственника вашего, к вашей милости присланы... проздравить, -- успев разглядеть, в чем дело, уже более храбрым голосом вымолвил "Тяни за ногу" и, немного погодя, даже прибавил: -- И велено мне, кроме того, сказать, что ежели вам нужен в помочь кто-нибудь за болотницами присматривать, то я могу и остаться...
   Болотник не был в ссоре с Водяным и действительно состоял с ним даже, как упомянул Анкудиныч, в отдаленном родстве. Много лет тому назад владения обоих соприкасались, и они когда-то изредка встречались, но потом болота стали зарастать лесом, топи замшевели, уменьшились в объеме и значительно отступили от реки, тоже несколько раз менявшей русло. Родственники перестали видеться, но особой злобы друг ко другу не сохранили. Поэтому Болотник, правда, был изумлен, но не рассержен, узнав, что Анкудиныч прислан от Водяного.
   -- Как же хозяин твой узнал, что у меня тут случилось? -- уже удивленным голосом спросил он утопленника.
   -- Во сне видели. Как это проснулись перед восходом луны, так мне и говорят: иди, Анкудиныч, к сроднику моему на болото и проздравь, а почему и как, этого они мне не объяснили.
   -- Ишь ты, како дошлый, -- произнесла, не без уважения, Кунья Душа.
   Осмотрев еще раз новорожденную и убедившись, что между пальцами ее ножонок вовсе нет перепонок, ногти же на них совсем иного, чем следует, вида, Болотник, неожиданно для себя, прошел вдруг к решению.
   -- Помощников мне не нужно. Это я всем и всегда говорю. За девками моими я и сам присмотрю. Пускай Водяник за своими глядит... А как он меня не забыл, то отнеси ему от меня в подарок вот эту жирную маленькую свинку.
   Он сунул младенца в руки утопленнику.
   -- Теперь можешь идти. Да, смотри, поторапливайся, а то до рассвета уже недолго осталось. Проводите его, -- приказал в заключение Трясинник бесенятам.
   И пришлось Анкудинычу, с младенцем на руках, вылезти из трясины и шагать обратно к реке.
   Но еще на полудороге повстречал его Леший, сразу узнавший чернобородого утопленника.
   -- Ага, старый знакомый! Ты опять здесь?! Ну, не обессудь, коли я исполню, что обещал, мразь ты этакая!
   "Тяни за ногу" бросил на землю младенца и попробовал убежать. Но Леший быстро его догнал и ударами своей страшной дубины буквально вбил в мох обезображенные останки того, кто при жизни своей звался иногда Петром, иногда -- Анкудинычем, имел пару лошадей, жену, пахал землю, а по воскресным и праздничным дням ходил в кабак.
   -- Ишь, мразь вонючая, -- произнес Лесовик, закончив свой труд. Затем он плюнул, вытер дубину об мох и пошел прочь.
   Писк брошенного утопленником ребенка привлек его внимание и заставил вернуться.
   Лесной Хозяин нагнулся, поднял новорожденную, обнюхал ее своим козлиным носом и, внимательно осмотрев со всех сторон, понес затем младенца, широко шагая, прочь от болота.
   Остановившись на одной из полян, Лесовик бережно положил свою ношу под раскидистые лапы старой высокой ели, неподалеку от летней проезжей дороги.
   -- Ты когда-то хотела иметь ребенка, -- сказал он этой ели, -- вот тебе. Бери и отдай в верные руки.
   Всколыхнулась, задрожала, кивнула вершиной старая ель и нижними ветвями своими прикрыла отданную ей на попечение жизнь.
   Леший ушел. Было уже совсем светло. Все выше и выше в небе диск солнца.
   Проковыляла зачем-то по лесной дороге возвращавшаяся откуда-то в Зарецкое Степка. Плотно прикрыло дерево ветвями своими спящее дитя, словно зная, что нельзя его показывать ведьме. Прошел старый охотник, но и ему не показала ребенка развесистая ель.
   Но вот пробежали девочки, собиравшие ландыши. Елка посмотрела на них и одного из колючих веток коснулась младенца.
   Тот жалобно запищал.
   -- Анютка, что это?.. Плачет никак кто-то в кустах?! Уж не нечисть ли какая?
   -- Ну вот, нечисть! В Божий-то день!
   И Анютка подошла к ели, откуда слышался писк.
   -- Лизка, да это младенец!
   -- Что же мы с ним будем делать?
   -- Как это?! Заберем! Грех человеческую душу на гибель в лесу покинуть!
   -- А может, и не человеческую. Глянь-ка, у дитяти на ноге словно лягушка сидит.
   Действительно, на бедре у новорожденной девочки было темно-красное пятно, формой своей напоминавшее лягушку.
   -- Эка важность! Пятна родимого не видала, -- сказала первая девочка. -- Возьми-ка к себе мои цветы.
   А сама, сняв с головы платок, завернула в него голенького младенца и пошла вместе с ним, в сопровождении подруги, по направлению к деревне.
   Благосклонно кивнула им вслед старая ель.

7

   Каждый год, с утра Аграфенина дня, Леший, прозванный за цвет и форму своей бороды Зеленым Козлом, всячески старался заслужить расположение своей Лешачихи и усыпить ее бдительность. Та всегда ревниво относилась к купальским похождениям своего мужа и нападениям его на собирающих вещие и целеб-травы деревенских девок и баб.
   Несколько раз уже и раньше у Зеленого Козла бывали неприятные объяснения с нею по этому поводу. Лешачиха сама знала, что безобразна, и ревновала не без причины. Из-за украшавших ее темное лицо отметин обитатели лесных чащ прозвали жену Зеленого Козла "Бородавкой". Жесткие, конскую гриву напоминавшие, никогда не расчесываемые волосы вечно были перепачканы смолою и приставшими к ним сухого хвоею и мхом. Серые, длинные, тощие груди висели и болтались, как у собаки. Местами сбившаяся в войлок, тиной пахнувшая, грязная шерсть тоже делала ее не слишком привлекательной, а дурной сварливый характер окончательно отталкивал от Бородавки всех жителей леса, включая и собственного мужа, который, сказать по совести, даже боялся ее. Один лишь медведь пользовался расположением Лешачихи, между прочим за то, что всюду сопровождал, где можно, ее супруга и доносил потом Бородавке о каждом проступке и промахе Лешего.
   Злые языки говорили, впрочем, что медведь этот утешает Лешачиху, когда та особенно грустит и волнуется по случаю длительного отсутствия мужа.
   Сделанная из сучьев и хвороста, углубленная в землю и вымазанная снаружи глиной берлога лесовиков была устлана внутри сухим мхом, травою и перьями, но Бородавка редко меняла подстилку и мало заботилась об опрятности. Ссылаясь на духоту и дурной воздух в берлоге, Зеленый Козел в летнее время зачастую там не ночевал.
   Лешенят у них не было, чем Бородавка весьма была довольна, всецело обвиняя в этом супруга. А тот предпочитал проводить ночное время вне дома, играя при свете луны на дне оврага, служившего границей его владениям, в кости с соседним лешим, огромным детиной, очень гордившимся густого и рыжей своей бородою. Собственно говоря, бросали они не кости, а обмоченные водою, испещренные черными пятнами камушки. Играли лешие очень азартно, проигрывая один другому целые стада зайцев, лисиц, белок и даже мышей, перегоняемых потом из одного участка леса в другой, от несчастливца к счастливцу.
   Перед днем Аграфены Купальницы Зеленый Козел совсем забыл про игру, думая лишь о том, как обмануть бдительность супруги и уйти незаметно в бор, где, недалеко от реки, была Круглая Поляна, густо заросшая папоротниками. На ту поляну посулил некогда Лешему привести находящихся под его присмотром подводных красавиц Ярыни чернобородый утопленник Анкудиныч. Хотя этот Анкудиныч обманул доверие Лешего, русалок к нему в ближайшее лето не привел и был за то следующего весною растоптан Зеленым Козлом, но надежда встретить на Круглой Поляне донных красавиц не покидала Повелителя Леса, и он почему-то главным образом там караулил их в ночь на Ивана Купалу.
   Осуществить план свой -- отгулять как следует Купальскую или Ярилину ночь и погоняться за русалками -- мохнатому хозяину дебрей было не так-то легко. Бурый Мишка получил, вероятно, строгий наказ от Лешачихи не отходить ни на шаг от ее супруга, и, куда вы Зеленый Козел ни пошел, всюду он замечал зорким глазом своим неподалеку, среди древесных стволов или в кустах, осторожно пробиравшегося и нюхавшего землю медведя. Однако Лесовик недаром помнил древние времена и накопил в себе всю мудрость леса. Он надумал наконец, как обмануть не отстававшее от него животное.
   В старой дуплистой липе, находившейся в отдаленной от реки части леса, издавно водились во множестве пчелы. К ним-то и направил перед сумерками свой путь Зеленый Козел. Подойдя к дереву, он вырос остроконечной своей головою до самого верхнего дупла, около которого кружились, слабо жужжа, собирательницы меда, и стал тихо разговаривать с ними, предостерегая от медведя, который ходит неподалеку.
   Услышав это предостережение, безрассудно храбрые пчелы вместо того, чтобы притаиться и примолкнуть, подняли боевой шум, который Бурый Мишка не преминул услышать мохнатым чутким ухом своим. Соблазн полакомиться медом был слишком велик для того, чтобы не задержаться у дерева и не попробовать проникнуть лапой в дупло. Запуская в морщинистую кору старой липы цепкие черные когти, медведь легко и быстро добрался до нижнего дупла, отбиваясь от бесстрашно его жаливших пчел. Дупло это, хотя и пропускало не без труда Мишкину лапу, но та не доставала до сот, прилепленных значительно выше. Медведь полез кверху. Следующее дупло было слишком узко, и, для того чтобы достать мед, его надо было расширить. Жалимый немилосердно пчелами, путавшимися в густой длинной шерсти, ворча и отмахиваясь, принялся Бурый Мишка за дело. Звенящим воинственным роем вились вокруг него разозленные летуньи.
   Зеленый Козел был тем временем уже далеко.
   Перешагнув через ручеек, тянущийся из лесного болота по направлению к реке, торопливой походкой заколы хался он вровень с вершинами леса. То здесь, то там мелькала его рогатая остроконечная голова с дыбом торчащими, на древесный мох похожими волосами. Бесшумно шагали через молодняк длинные, на еловые стволы похожие ноги. Завидев Лешего, приподнялся по привычке перед ним на задние лапки боязливый заяц в кустах. Но Зеленый Козел перешагнул через него, не обращая внимания на почтительного зверька. Он спешил к Круглой Поляне.

8

   Вечером накануне Ивана Купалы живший в селе Зарецком молодой парнишка, которого звали Сеня Волошкевич, заявил дома, что желает знать свое будущее, а потому пойдет собирать двенадцать трав, каковые следует положить перед сном под подушку.
   Когда зашло солнце, отправился Сеня, но не в поле, а через ветхий деревянный мост, на ту сторону реки, где за лугами чернел высокий лес, отчасти ему знакомый, так как уже несколько лет подряд он ходил туда за черникой, земляникой и малиной, а по осеням -- за грибами.
   Сеня много раз слышал о чудесных свойствах цветов папоротника, распускающихся как раз в эту ночь. Он решил непременно увидеть, как расцветает это волшебное растение, а, если удастся, то и овладеть его огненным цветом. Набрав на росистом лугу двенадцать трав и положив их за пазуху, окаймлённой кустами дорогой добрался он до леса. Там было тихо. Только вершины деревьев чуть-чуть колыхались, словно передавая друг другу шепотом какую-то тайну.
   Сонная птичка выпорхнула испуганно из мокрых кустов, сквозь которые пробирался Сеня. Что-то вроде ежа или мыши пробежало почти у самых его ног, заставив Сеню вздрогнуть от неожиданности. Далеко-далеко, вероятно у самого Черного Оврага, не то Леший, не то филин протяжно и угрожающе кричал: "У-у-у-у!" Но Сеня, несмотря на замирание сердца, опираясь на длинную палку, решительно шеи по чуть светившейся в темноте, извивавшейся между деревьями и кустами тропинке, по направлению к Круглом Поляне...
   Он шел туда не один. Деревенские знахарки, Аниска и Праскуха, независимо одна от другом и даже без уговора, тоже отправились в лес. Старая Праскуха интересовалась, впрочем, больше корнями и травами, которые надо было собирать как для целебных, так и для волшебных надобностей. Аниска же, пренебрегая упорным трудом зелейщицы, нарвала лишь и завязала в передник двенадцать цветов, с целью положить их себе под подушку и увидеть с их помощью будущее. Главным образом молодой ведунье хотелось узнать, обманет или не обманет ее Некто, посещавший Аниску не то во сне, не то наяву в ночном темноте и проникавшим сквозь печную трубу в виде огненного змея. Этот некто обещал пригожем колдунье счастье и сладкое, полное всякого довольства существование. Аниске хотелось уехать, разбогатеть, прочь из деревни, где ее дразнили хвостатою ведьмою (хвоста же у нее не было), упрекали за выдаиванье коров и возводили на нее обидные небылицы. Больше всего возмущало молодую чародейку приписанное ей рождение на свет бледно-зеленого болотного бесенка, убитого Лешим, выкинутого из омута водяным и найденного в прибрежных тростниках деревенскими ребятишками. Возможно, что в последнем обидном слухе не обошлось без влияния враждовавшей с Анискою другом ведьмы -- Степаниды... Молодая, чернобровая, никого и ничего не боявшаяся (за исключением той же Степаниды) Аниска, уповая на некоторую близость свою с нечистого силой, твердо решила овладеть цветком папоротника и, как только смерклось, задворками проскользнула на дорогу, ведущую в лес.
   Опираясь на клюку, еще раньше ее вышла туда же Праскуха.
   Старая зелейщица была уже на прилегающих к лесу полях. Она то и дело останавливалась на пути, смотрела по сторонам и нагибалась для выкапывания кореньев и срывания трав, помещаемых в объемистый мешок и плетеную кошелку... Так как Праскуха свернула с дороги и ушла, собирая зелья, далеко в поле, то спешившая попасть в лес Аниска обогнала ее, даже не заметив снаружи.
   Лес был уже полон празднично настроенной нежитью и нечистью. Вся она, следуя установившемуся уже много тысячелетий обычаю, доходившему еще до тех времен, когда даже кусты и деревья гуляли на Ярилину ночь, собиралась обыкновенно посмотреть, не расцветет ли где огненно-яркой звездой волшебный папоротник, приманить, если удастся, на это место живого человека, сорвать его руками чудесный цветок и приобрести таким путем могущественную власть над тайными силами природы. Никто не помнит, чтобы столь трудное дело кому-либо удавалось в этих местах. Но особенно русалки из года в год шли Ярилиной ночью в лес, где шептались в шуме вершин и шелесте листьев, обнимая друг друга, души деревьев. Порой водяницам чувствовалось что-то родственное в этом шепоте. Они останавливались, держась за руки, вглядывались в словно прикованные к определенному месту неясные очертания воздушных девичьих тел, колеблющихся вместе с древесными вершинами при дыхании ветра. Старшие русалки передавали сестрам, что древяницы собираются иногда в пору весеннего цветения ветвей на лесные поляны и водят там с венками на головах, просвечивая и серебрясь в лунном сиянии, безмолвно-торжественные хороводы.
   Как известно, всякая нежить может быть видима только тому из простых смертных, кому она сама захочет себя показать. Исключение составляют люди, от природы располагающие способностью видеть явления потустороннего мира, или ведуны, приобретающие эту способность долгими упражнениями и страшными обетами.
   Поэтому Аниска, не слишком еще искусившаяся в бесовской науке, хотя и проходила в лесу совсем близко от русалок и древяниц, но те, не чувствуя расположения к ведьме, не пожелали ей показаться.
   Дойдя до Круглой Поляны, она выбрала равное место среди зарослей папоротника, вынула из взятого с собою мешка острый нож, очертила им круг и села, в ожидании, посередине...
   Праскуха шла медленнее, прислушиваясь и приглядываясь по сторонам. Несколько раз ей казалось, что деревья шепчут ей вслед: "Глянь-ка на старуху. Вот если бы ее да в корнях нам закопать!"
   -- Из вас только спервоначала досок мне натесать! -- огрызнулась знахарка и поплелась дальше. Кто-то вроде оборотня или лесной безыменной души, клубком, наподобие ежа, подкатился ей под ноги. Но Праскуха успела ударить наотмашь этот клубок клюкою своею, быстро перехваченной в левую руку.
   -- Аминь, рассыпаться! -- гневно прошептала она, и клубок пропал, словно провалился сквозь землю.
   Праскуха пошла дальше, недалеко от опушки, покачивая головою и сама с собой разговаривая:
   -- Плакун-трава у меня есть; еще с вечера на лугу выкопала. С нею можно и всякую другую рвать. Царь-траву тоже выкопала... Жаль только, что росток больно мал! Все же с ней не страшно никакое наваждение бесовское... Сон-травы нарвала. До сих пор пальцы от нее слипаются. Теперь бы одоленя беленьких цветочков да прострел-травы набрать, да за ними на болото надо идти... Не по пути будет... Разве после полуночи, как на папоротку посмотрю, туда пройти?.. Далеконько оно... А чего еще не хватает?.. Череда с шалфеем есть; купыря на берегу накопала. Излюдин-траву на обратном пути захватить надо будет; любисток тоже, как домой пойду, нарву. Да и сорочьего мыла не забыть бы: очень уж его часто девки от морщин да веснушек требуют...
   Рассуждая таким образом, Праскуха незаметно втянулась в лес и еле заметной тропинкой пошла потихоньку по направлению к Круглой Поляне...
   
   Сеня Волошкевич пришел туда значительно раньше. Он вышел с края, противоположного тому, где, очертившись ножом, притаилась Аниска, выбрал себе местечко в ветвях старого дуба и стал ждать.
   Легкий ночной туман стоял над поляной. Лунный свет, пронзая этот туман, давал иногда парню рассмотреть в нем порой чье-то округлое бедро, порой -- бледно-прозрачную руку, а то и серебристо-млечную грудь не зримой полностью красавицы...
   Это, конечно, было любопытно, но не то, что мечтал Сеня увидеть... Но вот прокричал далеко, в деревне, петух. Было около полуночи. Из чащи леса вылетел на поляну подобный светящемуся мотыльку огонек и стал, то подымаясь, то опускаясь, порхать над кустами.
   Этот порхавший над папоротниками синеватый огонь увидела издали и Аниска. Она страстно желала, чтобы огненный мотылек подлетел к ней поближе, но тот, как нарочно, кружился у противоположного края поляны, вылезти же из круга и бежать туда чародейка не решалась.
   Сене показалось, что не то в нем самом, не то где-то совсем близко серебряным смехом зазвенели молодые девичьи голоса. Тут и там захлопали чьи-то ладони (рукоплескания эти сидевшая на другом конце поляны Аниска приняла было за хлопанье крыльев кем-то разбуженной птицы). Но затем началось более страшное. Кто-то несказанно громко загукал и закричал. Сильный порыв ветра промчался внезапно над лесом, закачал бурно вершинами и быстро сдул с поляны колыхавшийся над нею туман. Опять послышался чей-то переливчатый смех, испуганный визг, и все смолкло. Шум ветра, хлопанье и треск сучьев промчались мимо и замерли вдалеке. Это был Леший, который напал на русалок и побежал за нами вдогонку.
   Сеня, хотя и не видел его, дрожал от страха всем телом. Аниска же, хотя тоже испугалась, но, заметив пролетавшего там же огромного филина, решила, что птица эта -- главная причина шума и треска.
   Огонек, порхавший над поляной, затрепетал вдруг и скрылся, словно его кто внезапно схватил незримою темною лапой. Лишь две-три крохотных искорки, слабо мигая синим огнем, упали в кустах неподалеку от Сени. Последний кинулся к ним и успел схватить одну левой рукою, но на пальце его оказалась, вместо искры, студенистая, мокрая капелька, которую он брезгливо отер о траву.
   
   Поднимаясь на ноги, Сеня почувствовал, что у него сильно кружится голова. Звезды на небе словно заколыхались, а деревья стали принимать угрожающе нахмуренный вид. Желая отогнать наваждение, Сеня бессознательно привычным движеньем рук протер оба глаза. В этот же миг земля под ним стала казаться странно прозрачной. Он разглядел, как переплетались в ней, борясь, словно змеи, толстые и тонкое корни деревьев; среди этих корней виднелись глубоко в песке почта уже истлевшие кости животных. Еще глубже среди слоев мела и глины просачивались струйки воды... Сеня оглянулся по сторонам.
   В ветвях соседнего, важно надувшегося, граба мелькнуло испуганно бледное лицо древяницы, из-за молодого дуба показалось серебристо-млечное тело русалки. Увенчанное купавками лицо последней показалось отроку странно знакомым. Он сделал шаг по направлению к ней.
   Русалка не исчезала и с грустной улыбкой смотрела на Сеню, словно желая его о чем-то спросить.
   Сеня не хотел сперва верить, что он видит не обыкновенное живое человеческое тело какой-либо сельской красавицы, но самую настоящую нежить.
   -- Кто ты? -- дрогнувшим, прерывающимся спросил Сеня.
   -- Да я, -- был тихий, на лепет листьев похожий ответ.
   -- Да кто ты такая?
   -- Да я же -- Горпина.
   -- Горпина?! Та самая, которая утопилась в Ярыни?
   -- Ну да! -- ласковым шелестящим шепотом отвечал призрак ставшей русалкою девушки.
   -- Чего ж тебе от меня надо? Если ты меня щекотать хочешь, то лучше не подходи! Видишь, палка какая у меня?! Я ведь сильный и так ответить могу, что своих потом не узнаешь... Так что ты меня лучше не трогай! -- предупреждал юноша.
   -- Зачем мне вас трогать, Сеничка?.. Я и подходить-то к вам близко не смею, потому что не одетая я. Да и зла я ни к кому не имею... Я -- несчастная, -- грустно говорила утопленница.
   -- А что же ты здесь в лесу делаешь?
   -- А слоняюсь туда-сюда. Потому -- нет покоя моей душе с тех пор, как я в воду попала. Жду, чтобы повстречался добрый человек, который бы за меня помолился...
   -- Это можно. И сам помолюсь, и в поминальную книжку отцу Николаю впишу. Он и знать не будет, кто вписал и кого поминает...
   -- Спасибо... А вы, Сеничка, отсюда лучше уходите подобру да поздорову. Тут неподалеку женщина ходит для вас вредная, через которую пропасть можете... Да и нечистая сила вредить в эту ночь любит... Так помните же, Сеничка, поставьте за меня свечку или панихиду отслужите. Мне тогда, может, и полегчает... Ах!..
   Сеня увидел, как из-за другого дерева показался внезапно имеющий видимость живого человека безобразный утопленник.
   Растопырив отливавшие при луне синевою руки свои, утопленник этот приближался к отроку и к Горпине, словно не зная, кого из двух ему ухватить. Обрамленное мокрыми бесцветно-белобрысыми волосами лицо с неподвижною отвратительной улыбкою толстых, полураскрытых губ и выпученными оловянными глазами медленно приближалось к обоим.
   Сеня замер от ужаса. Он увидел, как утопленник (это был заменивший чернобородого Анкудиныча в должности надсмотрщика за русалками другой Петра -- Белобрысый) сделал наконец свой выбор и схватил за плеча Горпину.
   -- Вот она, тихоня-то наша! К живым людям льнет! На нашего брата и смотреть не желает!.. Молиться за себя просит!.. Не толкайся, стерва!..
   Но Горпина, ловко увернувшись из рук облапившего ее Белобрысого, легко и быстро скрылась в кустах.
   Не дожидаясь, когда утопленник примется за него, Сеня бросился в противоположную сторону.
   Но Белобрысый не стал гнаться ни за кем. Почесывая затылок, он постоял недолго на месте, а затем медленно двинулся по тому направлению, откуда доносилась по временам заунывная песня русалок...
   Юркнувший в кусты Сеня вновь очутился на Круглой Поляне. Посередине ее кружились в медленной пляске какие-то неясные очертания. Но не успел испуганный юноша успокоиться и к ним приглядеться, как над самой его головою раздался громкой, мороз по коже вызывающий хохот.
   Сеня вздрогнул. В голове у него пронеслась мысль, что гораздо лучше будет уйти, как советовала Горлана, подобру-поздорову домой. Сообразив направление, поспешно пошел он сквозь заросли орешника, по приведшей его на поляну тропинке. Но тут опять кто-то захохотал нечеловеческим смехом, затрещал где-то совсем рядом сучьями и захлопал в ладоши.
   Волошкевич испуганно вскрикнул и, позабыв все на свете, кинулся бежать, не разбирая дороги. Какая-то лесная мелкая нечисть, прикинувшись корнем, сунулась ему под ноги. Сеня споткнулся и, падая, ударился головою о пень. Не один, а несколько огненно-красных цветов вспыхнули внезапно внутренним светом в потемневших глазах потерявшего сознание Сени.
   Надеясь на выкопанные с корнем стебли царь-травы, прогонявшей все силы бесовские, старая Праскуха шла потихоньку к Круглой Поляне, когда над головою ее пронесся, качая вершины, вихрь, а по лесу послышались хохот и треск.
   -- Ишь, развозились, окаянные! Нет им стыда в Иванову ночь! -- недовольно проворчала старуха и пошла дальше. Однако треск и шум в кустах повторились и двигались теперь прямо на нее. Старуха насторожилась и стала за дерево, держа наготове, на всякой случай, клюку.
   В этот миг раздались невдалеке шум падения какого-то тепа и человеческий крик. Старуха опустила клюку.
   -- Никак хлопец кричал, -- сказала она себе под нос и, подождавши немного, вышла из-за дерева.
   Все кругом было тихо. Ни шороха, ни чеповеческих голосов. Праскуха осторожно сделала несколько шагов по тропинке... Немного в стороне, в кустах, послышался стон. После некоторой нерешительности старуха двинулась туда и частью нащупала клюкой, частью разглядела в полутьме человеческое тело. Выглянувшая из-за туч луна помогла ей рассмотреть молодое лицо, залитое кровью, которая шла из носу и оцарапанной щеки.
   Видя, что мальчик жив, старуха подобрала с земли его упавший картуз, зачерпнула им в находящейся невдалеке луже болотной воды и вылила ему на лицо.
   Сеня Волошкевич зашевелился и стал приходить понемногу в сознание. В памяти его перемешались все видения и страхи, испытанные им в течение ночи. Склонившаяся над ним старуха казалась ему их продолжением. Сеня вытянул сперва, как бы защищаясь, руки, но видя, что Праскуха не собирается на него нападать, слегка успокоился и попытался встать на ноги.
   -- Ну вот и ожил! А я думала; что ты досмерти зашибся, -- зашамкала знахарка. -- Да ты меня не бойся. Я зла никому не сделаю. Праскуху здесь все знают. Да тебя, кажись, я на селе видела. Так ведь?
   -- Да. Я -- Сеня Волошкевич.
   -- Ага. Дьяковой жены племянник?.. Так. Ну, а чего же ты испугался?
   -- Я ходил смотреть, как папоротник цветет...
   -- Ну и что же? Видел?
   -- Видел... Он, как огненный цветок или бабочка, по поляне летал. Совсем уж близко от меня был. Вот-вот, думал, схвачу... Ан не тут-то было! Захохотало вдруг кругом; шум поднялся; словно в ладоши кто захлопал... Ветер поднялся, и пропал, рассыпался мелкими искрами голубой огонек... А тут еще рожа страшная мне почудилась и всякое другое казаться стало... Опять шум и хохот начались. Я испугался и пустился бежать... По дороге упал и переносицу себе расшиб.
   -- Не беда. До свадьбы заживет, -- уверенно сказала старуха. -- Встань. Нечего нам тут больше делать. Унесла твой цветок нездешняя сила...
   Знахарка хотя и обладала выкопанной ею царь-травой, но не особенно полагалась на ее помощь и защиту при столкновении с нечистью, а так как в лесу вновь послышался шум, то она и поспешила вместе с мальчиком на опушку. Кровотечение из носу она Сене заговорила, прошептав над самым его лицом что-то среднее между молитвою и заклинанием.
   -- Можешь теперь сам дойти до теткина дома? -- спросила Праскуха, когда они вышли на опушку.
   -- Могу, -- ответил Сеня.
   -- Ну, так иди. Да смотри, не рассказывай лучше ни про то, что видел, ни про то, что меня повстречал... К тому же папоротника цвет не летает и горит красным огнем... А если, ты говоришь, летал и синим светился, то был перед тобою, надо думать, цвет перелет-травы... Кабы ты им овладел, то всю вы жизнь счастлив был... Потри все-таки той рукой, что за синюю искорку хватался, глаза. Может быть, что-нибудь когда и увидишь.
   -- Да я уже руку вытер.
   -- Ничего, все-таки потри! А теперь -- с Богом, домой! Мне-то еще надо на болото пробраться, травок хоть подутро там кое-каких пособрать... В эту ночь травы и цветы всего больше силы и соку имеют, -- сказала Праскуха и заковыляла вдоль лесной опушки в противоположную от Сени сторону...

9

   Вечером Аграфенина дня Бородавка была спокойна. Муж ушел в лесной обход в сопровождении медведя, а Бурому Мишке строго было приказано всюду сопровождать хозяина; если же тот его будет гнать -- неотступно следить за ним издали.
   Уже темнело, когда сидевшая на поваленном дереве, возле берлоги, и размечтавшаяся о том, как было бы приятно быть окруженной кучею лохматых и резвых детей, Лешачиха услышала вдали чьи-то нерешительные и робкие шаги. Она навострила свои звериные уши. Кто-то бродил в лесной чаще на почтительном расстоянии вкруг ее логова, словно не осмеливаясь подойти.
   "Неужели это рыжебородый сосед проведал, что моего дома нет, и привалил? Как с ним быть? Пустишь его -- сама потом не рада останешься... Это не медведь, что говорить не умеет... Хвастаться станет... Я его знаю... Чуть что, по всей округе разболтает... А все-таки посмотреть надо..."
   -- Эй, кто там есть? -- зычным и грозным голосом рявкнула Лешачиха. -- Выходи!
   В ответ хрустнул тихо раза два хворост, и перед Бородавкой предстал с виноватым видом и понуренной, распухшею от пчелиных укусов мордой медведь.
   -- А где Лесовик? -- грозно спросила своего любимого медведя хозяйка.
   Медведь только вздохнул в ответ и еще ниже опустил повинную голову.
   Но во вздохе его приплюснутый чуткий нос Лешачихи уловил запах меда. Внимательнее присмотревшись к Мишке, Бородавка догадалась, в чем дело.
   -- Дохни-ка на меня, -- приказала лохматая красавица почти шипящим от подавленной ярости голосом...
   Медведь поднял распухший нос и виновато, глядя блестящими темными глазками, послушно дохнул обычным своим горячим смрадным дыханием, к которому, однако, явственно примешивалось благоухание меда.
   -- А это что?! А это?! -- спрашивала Лешачиха, вытаскивая у своего любимца из шерсти на морде запутавшихся там и раздавленных пчел.
   "Пощади", -- казалось, хотел вымолвить виновато пыхтевший медведь.
   Но крепкие, как железо, лапы Бородавки в тот же миг больно стиснули ему шею.
   Машка, хорошо зная, что ему не вырваться, покорно прижался к земле, у запачканных, первоначальным цветом своим ольховую кору напоминающих, хозяйкиных ног.
   Отведя несколько душу в побоях, Лешачиха выпустила из рук шею медведя.
   -- Где ж он теперь? -- послышался вновь ее вопрос. И опять Мишка виновато понурил морду, из чего госпожа заключила, что хитрому супругу ее удалось скрыться от своего мохнатого соглядатая.
   В голове гневной Лешачихи мгновенно созрело решение.
   -- Идем на болото! -- резким, сердитым голосом приказала она.
   Она так быстро помчалась, ловко мелькая меж валежника, пней, кустов и деревьев, что Бурый Мишка не раз принужден был переходить с рыси на скок, чтобы поспеть за своей госпожой.
   По мере приближения к болоту почва становилась все влажнее, сосны все ниже, а затем и вовсе заменились ивняком и олешником; появились кочки; из-под ног стала брызгать, орошая шерсть, темная ржавчина...
   Ревнивым оком осмотрела Лешачиха тот участок болота, который примыкал к их владениям. Супруга ее не видно ни в одном из укромных местечек, где можно было бы спрятаться. Из трясинного пространства, по которому нельзя было идти, не проваливаясь, даже медведю, доносились смех и пенье болотниц, сопровождаемые визгом и рукоплесканиями бесов.
   "А что, если злодей мой забежал с другой стороны и оттуда глазеет на этих голых бесстыдниц?" -- мелькнуло в голове у ревнивой Лешачихи, и она пустилась бежать вправо, вдоль края трясины, у которой сходились владения нескольких лесных мохнатых хозяев.
   Колыхая верхушки кустов и высокой болотной травы, стремительно мчалась она, внимательно глядя в то же время сама и приказывая смотреть в оба медведю.
   Однако мало-помалу Лешачиха сообразила, что отыскать супруга ей удастся лишь при более тщательном осмотре окраин трясины.
   Она замедлила шаг, жадно ловя в широко раздутые ноздри безобразного лица запахи леса, а порой даже, как лисица, припадая к траве, и стала не так уже торопливо обегать заросли кустов, кочки и пни, где, по ее мнению, мог, притаившись, караулить болотниц Лесовик.
   Бородавка была уже на той стороне окруженного топью озерка, в чужой и незнакомой ей части леса. Визг и смех из трясин доносились все громче и явственней. Медведь неуверенно бежал в качестве разведчика впереди. Вот он остановился и, полуобернувшись, поглядел сперва на хозяйку, потом на кусты ивняка, мысом заходившие в трясину. Там, несомненно, было нечто, на что следовало обратить внимание. Медведь, с приподнятого нерешительно передней лапой, стоял неподвижно. С бьющимся сердцем стала красться Лешачиха к этом кустам, то и дело останавливаясь, осторожно раздвигая ветви, вся обратившись в зренье и слух.
   Шагов через тридцать Бородавка внезапно замерла, боясь пошевелиться. Впереди кто-то протяжно, чуть-чуть сопя носом, дышал. Зоркий глаз Лешачихи разглядел наконец растянувшееся меж мшистых кочек длинное, темное, мохнатое тело с приподнятою несколько рогатого головою... Сомнений быть не могло. Зеленый Козел, забыв о супружеском долге, предосудительно проводил время, любуясь на болотных красавиц...
   Невзвидев света и не помня себя от гнева и жажды мести, одним внезапным огромным скачком очутилась оскорбленная супруга на волосатой спине у лежащего и первым долгом ткнула его мордой в болотную жидкую грязь. Лежащий под нею Леший забарахтался и, сделав усилие, приподнялся наконец на четвереньки, успев при этом не без труда вытащить из болота свою голову. Тут только заметила Бородавка, что рога на этой голове как будто другие, чем у Зеленого Козла, а когда придавленный ею противник полуобернул своё облепленное грязью и тиной испуганно-злое лицо, она поняла, что ошиблась и наскочила на кого-то другого. Лицо было не козлиного вида, как у ее мужа, но скорее напоминало баранье, борода же не серо-зеленого цвета, а черно-бурая, с проседью...
   С визгом стыда и досады выпустила Лешачиха рога и шею рычавшего и щёлкавшего под нею зубами незнакомца и ударилась бежать. Понявший, в чем дело, медведь быстро присоединился к ней и скакал впереди, как бы показывая дорогу. С ревом обиды и мести гнался за ними, с перепачканною, страшною мордой, разъяренный Лесовик. От грозного вопля его осыпалась с сосен хвоя, а березы с ольхами дрожали не хуже осины.
   Ни спасавшаяся бегством, ни гнавшийся за нею не уступали друг другу в быстроте. Несмотря на долгое сравнительно время, расстояние между бегущими почти не сокращалось. Они миновали владения Бараньей Морды (так звали обиженного черно-буробородого) и мчались уже по лесу, принадлежащему соседу Лешачихина мужа -- Рыжей Бороде. Тот как раз в это время совершал обычный обход свой в окрестностях Черного Оврага. Лешачиха с медведем, спасаясь от своего преследователя, добрались наконец до густого орешника, покры вавшего окраины этого оврага, и кинулись там в разные стороны. По свойственной женщинам хитрости, Бородавка притаилась неподалеку, а Баранья Морда продолжал гнаться за ломавшим кусты и сучья косолапым топтыгой. Мишка проскользнул неподалеку от удивленного, застывшего в ожидании с дубиной в руках рыжебородого, а увлекшийся погоней Баранья Морда угодил как раз на последнего и с разбегу чуть было не сбил его с ног. Рыжая Борода даже крякнул от негодования, увидев, что сосед, в нарушение всех правил-обычаев, охотится у него, как у себя дома.
   -- Стой! -- рявкнул он гневно, свистя над головою дубиной. -- Ты зачем моих медведей ловишь?! Проигрался, верно, кому-нибудь, да из чужого леса зверем платить хочешь?!
   -- Очень мне нужно твое зверье! За женой твоей гнался! -- последовал ответ.
   -- За женой?!. Никогда я на медведихе женат не был! Нечего врать-то! Пошел вон из моего леса!
   -- А, так ты за нее, гадину, еще заступаешься! -- заревел Баранья Морда и, выдернув из земли довольно большую рябину, тряхнул ею в бешенстве над головою рыжебородого, так что запорошил ему землею глаза.
   Зарычав от злобы, кинулся Рыжая Борода на противника. Дубина застучала о рябину, а то и другое по головам и плечам расходившихся лесовиков. Баранья Морда поносил в то же время жену рыжебородого, а последний ругал брага своего лгуном и грабителем. Поломав оружие, лешие вцепились друг в друга лапами и в исступленной схватке катались по земле, громко вопя и больно кусая друг друга...
   Лешачиха тем временем была уже возле своего пустого жилища. Зеленый Козел туда, видимо, не возвращался. Уставший несколько от долгого бега медведь лежал, высунув язык, недалеко от хозяйской берлоги и умильным взором маленьких глаз глядел на Бородавку.
   Однако та не пожелала вознаграждать Бурого Мишку за его преданность и, оправившись немного от перенесенного смущения, решила всю свою досаду выместить на первоначальном виновнике всех испытанных ею волнений, страха и поспешного бегства. Поплатиться за все должен был только один Зеленый Козел.
   -- Мишка, идем! -- воскликнула Лешачиха, подымаясь с земли после недолгого отдыха. -- Если не у болота, так где-нибудь возле реки отыщем негодника. Узнает он, как покидать верных и преданных жен!
   Без особого, впрочем, воодушевления медведь тоже стал на ноги и послушно отправился за своей госпожой на поиски загулявшего хозяина.
   Углубившись в лес, они пошли сначала по направлению к Круглой Поляне, куда, как хорошо было известно Лешачихе, испокон века собираются в Иванову ночь древяницы и русалки. Оттуда, еще издали, долетал до путников шум вроде протяжного крика филина-пугача, сопровождаемый не то хлопаньем крыльев, не то русалочьими ударами в ладоши.
   Думая верней выследить мужа, Бородавка велела медведю подойти к поляне с одной стороны, а сама стала подбираться с другой. Оба они разошлись.
   Бурый Мишка, выходя на поляну, наткнулся у самой опушки на молодую деревенскую ведьму Аниску, сидевшую на земле, среди очерченного ножом волшебного круга, в ожидании расцвета папоротника. Не зная, обойти ли стороною или подмять под себя, вероятно не за добрым делом пришедшее ночью в лес человеческое существо, медведь в нерешительности замедлил шаги...
   Аниска в это время подумывала уже было о том, чтобы уходить, как вдруг вблизи от нее послышался шорох.
   Молодая ведьма взглянула в ту сторону и обомлела от страха.
   В пяти-шести шагах от нее был большой бурый медведь, уставивший на ведьму пристально свои черные глазки. Он стоял неподвижно и сердито урчал.
   Если бы это была нечистая сила, Аниска бы не беспокоилась. Обведенная вкруг черта, острие ножа, которого так не любит ночная нечисть, и десятка полтора заклинаний достаточно должны были ее защитить от всякого рода страхов и призраков. Но медведь... Медведь совсем другое. Обводной черты он попросту не заметит, нож -- очень плохая от него оборона, а заговора от медведя Аниска как раз не могла припомнить.
   Мишка же продолжал ворчать и придвинулся к ней еще шага на два. Еще немного, и он подомнет ведунью под себя...
   В это мгновение в голове у Аниски мелькнула счастливая мысль -- прибегнуть к старинному спасительному средству женщин, встречающих медведя в лесу, средству, рассчитанному на стыдливость нелюдимого зверя. И ведьма немедленно прибегнула к этому способу. Увидя блеснувший под лунными лучами белый живот поднявшейся перед ним во весь рост свой женщины, медведь попятился от неожиданности и сел в нескольких шагах от Аниски... Слышно было лишь, как шелестит где-то неподалеку трава да стучат Анискины зубы.
   Неизвестно, чем бы окончилось дело, если бы со стороны реки не донесся в это время оглушительный крик, перешедший скоро в вопли отчаянья. Почти в то же мгновение неподалеку от Аниски рявкнул громко голос Лешачихи:
   -- Вот он где, бездельник! Мишка, сюда! Чего ты там расселся?! Бежим!
   Повинуясь этому хриплому, гневному, не по-человечески звучащему голосу, Бурый Мишка вскочил на четвереньки и помчался на зов госпожи...
   Аниска была спасена.
   
   Издали заслышав нежное заунывное пение русалочьих голосов, прерываемое порою звонким серебряным смехом и плеском ладоней водных красавиц, Зеленый Козел очень обрадовался. Ему представилось уже, как он, подкравшись к полубесплотному хороводу, высмотрит из-за кустов ту, что покажется ему наименее воздушной, выскочит затем на поляну, облапит свою добычу и уволочет ее в лес. Мысль об этом настолько пленила Лесовика, что он не мог удержаться от радостного смеха. Со смехом же своим Зеленый Козел никогда не мог совладать и, раз захохотав, долго не мог остановиться.
   Услыхав его хохот, а вслед за тем и трещавшие по хворосту торопливые шаги, чуткие русалки переполошились и, прекратив пение, бросились бежать.
   Леший кинулся их ловить, но водные девы оказались проворнее. Одна за другою выскакивали они на опушку, торопливо бежали к реке и прятались там в прибрежных кустах...
   Потерпев неудачу, Зеленый Козел довольно долго бродил по темному лесу, в тщетной надежде услышать, не зазвенит ли где-нибудь вновь манящее пение русалок. Слонялся он, не обращая внимания на тихий смех перешептывавшихся ему вслед, скрытых в ночной листве древяниц. Лешему было не до них. Довольно долго блуждал он по разным полянам и тропинкам, пока вновь не вышел к опушке. Оттуда теперь было видно, как на берегу сидели, разбирая нарванные в лугах и на лесных полянах цветы, водяные красавицы. Оранжево-красная луна уже заходила. Становилось темней, и Леший сообразил, что при известной ловкости он и теперь может подкрасться к русалкам и, схватив одну, увести ее на влажный мох шелестящего под дыханием ночного ветерка непроглядного леса.
   Медленно отходя от опушки, Зеленый Козел делался постепенно все меньше и меньше ростом, пока не понизился до уровня травы, растущей по берегу Ярыни. Как известно, рост леших не должен превышать, по законам природы, самого высокого из находящихся возле деревьев, кустов или иных произрастаний Земли...
   Пробираясь среди росистых трав, Зеленый Козел осторожно и почти беззвучно подкрадывался к водяницам.
   Те мирно беседовали между собою о том, куда им придется попасть после того, как для каждой из них кончится срок пребывания в русалках: будут ли они узнавать, встречаясь, друг друга, и долго ли еще им находиться под властью противного всем им, лысого и толстопузого Водяника.
   Они не подозревали, что сам Водяник сидел, притаившись в тростнике, у самого берега, и подслушивал их разговоры, запоминая, которую из неосторожных красавиц следует ему при случае наказать за презрительные речи о его внешности...
   Вдруг русалки, вскочив на ноги, закричали, одни от притворного, другие от искреннего испуга и, как стадо овец, шарахнулись в воду. Позади их вырос, вышиною с прибрежную ракиту, Зеленый Козел, стараясь схватить одну из беглянок.
   Он и поймал ее за развевавшиеся мокрые косы, в стремительной погоне своей не замечая, что почти по колено уже стоит в воде... В этот же миг из реки показался грузный толстомордый Водяник и с силою дернул Зеленого Козла за левую ногу. Тот не удержался, выпустил русалку и лежа старался уцепиться вытянутыми длинными руками за прибрежные ивы. Озлобленный вторжением старинного врага в свое царство, Водяной с силою тащил его на глубокое место, призывая в то же время себе на помощь Белобрысого Петру...
   Из воды показалось распухшее, с оловянными глазами, лицо утопленника, который мгновение спустя храбро схватил Зеленого Козла за правую ногу.
   Лесовик, чувствуя, что ему, пожалуй, не удержаться на берегу и толстый враг затянет его, того и гляди, к себе в реку, стал от страха кричать и в свою очередь звать на помощь косолапого топтыгу.
   -- Мишка!.. Мишка! -- вопил он диким, оглушительным голосом, похожим, скорее всего, на рев того же медведя.
   С тревожным кряканьем захлопали крыльями среди камышей, взвились и засвистали в ночной темноте разбуженные утки. Перекликнулись вдали кулики... Но медведь не являлся.
   Зеленый Козел вновь стал вопить. Силы ему уже изменяли. Несмотря на отчаянные усилия свои отбрыкаться от противников, Лесовик был уже более чем на половину в воде, когда на помощь к нему неожиданно, как бурный вихрь, примчалась Бородавка, а за ней и мохнатый спутник ее. Первая тотчас же молча вцепилась когтями Водяному в лицо, так что донный владыка сразу выпустил ногу ее мужа, а медведь не успел даже протянуть могучую лапу свою, чтобы разворотить голову Белобрысому, как тот мгновенно булькнул под воду, куда еще раньше скрылся его господин.
   Лишь два-три пузыря показались в этом месте со дна...
   Зеленый Козел, смущенный и мокрый, выполз на берег и, дрожа, поднялся на свои голенастые ноги.
   На месте недавней схватки лишь широкие круги расходились по воде в разные стороны да маленькие волны тихо хлопали о болотистый берег... Вдалеке вновь перекликнулись береговые кулики, и опять все стало тихо.
   -- Пойдем, бездельник, -- строго сказала Лешему Бородавка и повела его прочь от Ярыни.
   Зеленый Козел грустно вздохнул и виновато пошел рядом с нею.
   Медведь шествовал сзади.
   Из тростников кто-то смеялся им вслед тихим, журчание ручейка напоминающим смехом.
   Белобрысый не замедлил донести Водяному, что видел, как Горпина ходила в Ярилину ночь на свидание с человеком, и слышал, как молодая русалка просила последнего помолиться за нее.
   Это, по законам речного дна, был непростительный проступок. Желая сорвать на ком-нибудь злобу свою за шрам на щеке, полученный от Лешачихи, Водяник принял грозный, решительный вид и властным, злым голосом подозвал к себе Горпину. Когда русалка пришла и по выпученным лягушечьим глазам повелителя Ярыни прочла свой приговор, она не оказала сопротивления, не пробовала бежать, но послушно последовала за ним из омута в тростники.
   Водяной произвёл допрос и, услышав от девушки, что та действительно просила крещеного человека молиться за нее, пришел в ярость. Он схватил неподвижно и покорно стоявшую перед ним Горпину за волосы, ударил ее скользкой лягушечьей лапой по груди, по щеке и прошипел:
   -- Иди, негодяйка, прочь из воды, слоняйся между землею и небом и не имей ни пристанища, ни покоя!
   Произнеся это заклятие, Водяник схватил обреченную русалку своими крепкими перепончатыми пальцами за бледную шею и задушил, подобно тому как лягушка-самец душит до смерти самку свою в любовном порыве апрельского дня.
   Пыхтя и сопя, вытащил затем он на берег призрачно неподвижное тело Горпины подальше от воды и с торжественно-важным видом повернул обратно.
   -- Пусть другим неповадно будет, -- ворчал он перед тем, как погрузиться в омут.
   Брошенное им в осоке существо не было прежним тяжелым земным человеком. Легкое и почти прозрачное, было оно подхвачено первым же ветром и, подобно пуху болотных цветов, полетело, дрожа и колеблясь, над прибрежными лугами по направлению к Зарецкому. Там опустилось оно возле кладбища, где уже несколько лет было закопано в сосновом гробу земное тело Горпины...
   Души не нашедших себе пристанища самоубийц не расстаются обыкновенно или с местом смерти, или с бренными останками своими и не отходят от них далеко вплоть до полного исчезновения последних или же -- до срока определенной им "на роду" земной жизни.

10

   Зарецкие девки (как их звали на одном конце села) или "дивчата" (как их именовали на другой его половине) собирались обычно на поседки в одну общую, нанятую у бобылки, довольно просторную избу. Приносили с собою дров, крупы, сала, варили кашу и пряли лен на взятых с собой веретенах. Туда же приходили парни с пряниками, орехами, леденцами, а иногда и с водкой. Порой вместе с кашей появлялась вареная курица, о происхождении которой никто не допытывался. Кто-нибудь брал с собою гармонику. Девушки пряли, пели песни, но больше чесали языки про отсутствующих подруг, баб или парней. Особенно доставалось за последнее время Максиму, которого давно уже не было видно на поседках.
   -- Аниска его совсем приколдовала, -- говорила рябая и несколько уже засидевшаяся в девках Акулька. -- На ночь его в черного кота оборачивает и в ногах, для тепла, спать укладывает.
   -- Ну, уж и в ногах, -- усомнилась домна.
   -- Опоила она его чем-то, -- высказала свое предположение молоденькая, первую зиму посещающая поседки Матрунька.
   -- А может, просто сглазила, -- возразила Акулька, -- да и мало ли чем и как приворожить можно: и наговором, и питьем, и куском, и след вынуть, и лягушечьей косточкой зацепивши...
   -- Акулька все эти средства сама испробовала, да у нее все не выходит. Никто не сватает, -- шепнула Матруньке дружившая с нею соседка ее Зинка.
   -- Есть, говорят, и травы такие, что, ежели которая девушка их при себе носит, всякий ее, кого она только захочет, на всю жизнь полюбит, -- вставила Ганна.
   -- Набери будущим летом, вечером накануне Ивана Купала, цветов иван-да-марьи, любистку до зари, завяжи все в пучок и иди тотчас в баню, да и парься там этим пучком. Очень, говорят, тело белым и нежным делается, и от парней после отбою нет, -- сказала некрасивая лицом, толстенькая Варька.
   -- Чтобы я пошла ночью в баню париться?! Да разве мне жизнь надоела, что ли? -- воскликнула хорошенькая Шура.
   -- А что, разве задушит? -- спросила Матрунька.
   -- Задушит не задушит, а беды добыть можно. В Бабине кто-то научил двух девчат гадать в пустой коморе: раздевшись, в зеркале при свечах смотреть, в самую полночь. Смотрела-то одна только, а другая для храбрости больше около сидела... Да и задремала. Вдруг слышит крик, шум и стук... Смотрит и видит, что та, которая в зеркало гляделась, уже на полу рядом с табуреткой лежит, плачет и стонет; а на лице -- синяк. Говорила потом, как в себя пришла, что кто-то из зеркала высунул руку да по лицу и ударил. С тех пор у них в Бабине в зеркало при гаданье больше не смотрятся... Кому охота с разбитой харей потом красоваться...
   -- Бывает и хуже, -- заметила степенная Домна. -- Старуха тетка мне сказывала. Она в Курской губернии у господ в имении жила. Так там барышня одень бесстрашная была и узнать беспременно, кто ее суженый, хотела. И сказали ей, что самое верное к тому средство -- в ночь под Новый год отправиться одной в баню, накрыть там стол на два прибора, зажечь две свечи и сесть тут же в зеркало смотреть; не в одно только, значит, а в два: так, чтобы коридор стеклянный представился... Сами, однако, знаете, как это делается... Ну, сидит она и смотрит в этот самый коридор, и видит, что из глубины его идет к ней офицер, в эполетах, с черными усами, молодой да такой собою пригожий, что и представить трудно. И кажется барышне, что вышел он из коридора и сидит уже против нее за столом... Совсем как живой: и ест, и вино пьет, что она ему в стакан наливает... А как стали петухи петь, он прощаться стал и говорит, что ему спешить надобно. А барышня-то еще раньше саблю гостя, когда тот, садясь за стол, с себя ее снял, незаметно к рукам прибрала, а тут же и спрятала. Офицер -- туда-сюда: саблю ищет. А она ему: "Вы, кажется, -- говорит, без сабли были. Я что-то не помню, чтобы вы ее снимали" Так он без сабли с нею распрощался, в двери вышел и пропал. Как будто его и не было. Огляделась во все стороны барышня, видит: двери, как и были, на крючок заперты; в стаканах вино недопитое краснеет, а заглянула под лавку -- сабля новенькая, в ножнах блестящих, гусарская... Саблю эту барышня незаметно у себя в комнате спрятала и никому, как только своей няньке-старухе, про то, что видела, не рассказала... И, подумайте, ведь в тот же год в их именье этот самый офицер покупать коней для полка приехал, в барышню влюбился и осенью обвенчался... Уехали молодые и поселились в том городе, где полк мужа стоял. Прошло некоторое время, и видит наша барышня, что муж ее молодой веселье свое утратил и задумываться начал.
   "Что ты, ангел мой, грустный такой?" -- спрашивает гусара молодая жена. -- "Да все томит меня дума одна: где и когда я тебя раньше видел; никак не могу припомнить. А что видел, так я голову могу дать на отсечение..." -- "Во сне я тебе, верно, как-нибудь раньше приснилась", -- говорит ему барышня. "Конечно, -- соглашается тот, -- а все-таки странно: больно уж лицо твое мне знакомо..." Тогда она сдуру не выдержи, да и вынь из сундука своего саблю эту самую. Показывает ему, да и говорит: "Вспомните хорошенько, не забывали ли где?"... Тут ее молодой муж весь в лице переменился, почернел весь даже от гнева да как закричит: "А, так ты колдовством меня взяла?" А после того выхватил у барышни из рук свою саблю, выдернул ее из ножен... раз-два... да свою жену и зарубил. Ну, судили его после. Сначала-то он, говорят, признался, как дело было, а после будто запираться стал и валил всю вину на убитую, что она-де на других офицеров больно заглядывалась... Только судьи дознались, что это неправда, и, по царскому приказу, в солдаты его до самой смерти разжаловали.
   Притихшие было веретена вновь зажужжали...
   -- А ведь женит, пожалуй, на себе Аниска Максима, -- сказала, возвращаясь к прежнему разговору, Матрунька.
   -- Ну вот, женит!.. Ей в церковь, иначе как под Великий Праздник, нельзя ходить. Нечистая сила ей того не простит и задушит. Да и жених он не больно завидны й, -- выразила свое мнение Акулька.
   -- А сама небось весною на этого самого Максима ай как заглядывалась, -- опять шепнула Матруньке злая на язычок Зинка.

11

   Тот, о ком девушки так усердно чесали языки на поседках, действительно проводил свои ночи у Аниски. Сначала парень ходил туда лишь для того, чтобы перестать видеть во сне Горпину, потом эти посещения обратились для него в привычку. Худая слава Аниски, как ведьмы, почему-то не страшила Максима, и он даже просил несколько раз свою новую подругу не скрывать от него своего искусства.
   -- Покажи ты мне, -- приставал он к ней, -- как ты чужих коров выдаиваешь.
   -- Сорокой ночью оборачиваюсь, в трубу вылетаю, крысой в чужой хлев забегу, молоко выдою и домой принесу... Что глупости спрашиваешь?! Сам ведь видел, что Буренка у меня есть.
   -- Нет, Анисушка, ты у меня, дружок, не хитри и не увертывайся. Ночью ты никуда не улетаешь, а все это время на этом самом месте лежишь, а что до Буренки, то я сам тебе для нее цербу с половой в хлев носил и видал порой, как ты ее доила. Буренка у тебя не больно много молока дает, а ты его и учителю продаешь, и творог со сметаною копишь, и в клети, смотри, сколько крынок у тебя стоит. Не от Буренки ведь это...
   -- Много будешь знать, так скоро состаришься, -- пробовала отшутиться ведьма.
   Однако от Максима не так-то легко было отвязаться. Когда парень хотел, он умел делаться удивительно ласковым.
   -- Анисушка, ведь ты знаешь, как я тебя люблю, -- говорил он. -- Все бы, кажись, для тебя сделал, и так бы порой помочь тебе хотел. Если ты и взаправду с "теми" знаешься, так ты и меня научи. Чтобы уж жить вместе и ответ вместе держать обоим... А я бы тебе вроде сподручного был, -- умасливал он неоднократно подругу в ночные часы.
   -- Помощи мне от тебя не надо. А чтобы знал ты, что я тебя не обманываю, а кой-что понимаю и кой над кем силу имею, то я тебе хоть сейчас покажу что-то... Лежи смирно и слушай, -- сказала она.
   Максим насторожился. Все было тихо. Капала лишь изредка вода в таз из висевшего в углу медного рукомойника, да тараканы чуть слышно шуршали на столе около крошек, оставшихся от ужина. Парень хотел уже было сказать, что он ничего не слышит, как лежавшая рядом ведьма толкнула его, чтобы он молчал, кулаком в бок, и в тот же миг Максим услышал, как кто-то вроде тяжелого кота спрыгнул с лавки на пол и, явственно топоча, подбежал к печному углу, Вспрыгнул на припечку и когтями начал царапать железную заслонку... Кота в хате Аниска не держала.
   "Крыса", -- подумал молодой человек и хотел высказать свое предположение вслух, как вдруг что-то сперва застучало посреди избы в потолке, а затем шлепнулось, как подушка, на пол. Что-то опять побежало на этот раз к кровати и тоже стало сперва царапаться, как бы желая влезть, а потом чесаться и тереться об ее деревянные ножки.
   -- Анисушка, довольно, зажги огонь! Этак они и на постель заберутся, -- шепотом взмолился Максим.
   Аниска чиркнула серную спичку и зажгла стоявшую возле на табурете керосиновую лампочку. При свете ее парень убедился, что в хате нет ни кошек, ни крыс.
   -- Ишь ты, не смеют при огне, -- заметил Максим.
   -- Ты думаешь, что и при свете я не сумею их вызвать?.. Смотри на потолок, -- приказала ведьма.
   Максим повиновался. Опять прошло несколько времени. Слышно было, как учащенно дышит Аниска.
   Вот по выбеленному потолку промелькнула какая-то тень. Парень вгляделся и узнал в этой тени очертания крысы величиною с большую собаку. Тень эта не только двигалась с места на место по потолку, но и шевелила лапами, спиной, хвостом, головою, поворачивалась, сжималась в комок и приседала, чтобы метнуться в противоположный угол.
   Максим посмотрел на лампу, на пол и наконец на саму неподвижно лежавшую с закрытыми глазами, сосредоточенным лицом и нахмуренными черными бровями Аниску. Сомнений быть не могло. Тень двигалась независимо от застывшей неподвижно под одеялом его подруги. Теперь призрак крысы метался не только по потолку, но и по стенам.
   "Того и гляди на меня кинется", -- подумал человек.
   -- Анисушка, довольно! Уйми ты их, своих этих самых, -- взмолился он.
   Ведьма не сразу как будто расслышала его слова. Потом что-то беззвучно прошептала, и крысья тень, бледнея, свалилась куда-то в угол. Аниска открыла глаза и самодовольно посмотрела на своего любовника.
   -- Что, видел? -- строго спросила она.
   -- Видел, Анисушка. Больше не надо! И просить тебя никогда не буду, -- ответил Максим.
   -- Ну, то-то! Только смотри, если ты мне изменишь, "они" тебя всюду найдут и до самой могилы покоя не дадут, -- пригрозила ведьма.
   Максим поспешил, как умел, словами и ласками задобрить подругу, тело которой, как он заметил, стало совсем холодным после произведенного ею опыта.
   
   Несколько дней спустя Максиму удалось упросить Аниску показать ему, как она доит соседских коров. Взяв с парня страшную клятву никому не открывать ее тайны, ведьма еще засветло разбудила Максима, заставила его одеться и нести за нею в хлев несколько пустых, чисто вымытых крынок. Придя туда, приказала Аниска подкатить для нее бывший в хлеву деревянный обрубок, села на него на расстоянии полуаршина от стены, велела поставить перед собой пустую крынку, достала из кармана длинную, чисто в наговорной воде вымытую тряпку, накинула на торчавший из стены на высоте коровьего вымени деревянный гвоздь, взялась руками за оба конца этой тряпки и опять, как при показывании крысиных теней, замерла с неподвижным лицом.
   -- Тише, Машка, -- неожиданно произнесла она через несколько времени, как бы обращаясь к невидимой для Максима корове. -- Тише, матушка... ножку! -- продолжала Аниска и начала с закрытыми глазами дергать вниз то тот, то другой конец тряпки. В стоящую тут же доенку заструилось выбегавшее из-под пальцев ведьмы молоко.
   -- Оставь и дай другую, -- коротко приказала Аниска.
   Хотя деревянное ведро было полно лишь наполовину, Максим послушно и осторожно принял его и заменил другим.
   В следующую очередь ведьма после некоторого промежутка доила, обращаясь уже к какой-то Рябой; в третью -- увещевая стоять смирно черную корову. При этом Аниска дергала все время одну и ту же струившую молоко тряпку. Напоследок она выдоила уже обыкновенным способом свою собственную буренку, которая дала всего полторы крынки молока. Все это Максим помог Анисье отнести в двух ведрах в кладовую.
   С этих пор ведьма стала в предрассветное время будить у нее почти каждую ночь проводившего парня и брать его в хлев, чтобы он нес за ней, подставлял и переменял вовремя доенки.
   Аниска поссорилась как-то с другой деревенской ведьмой по имени Степанида. Это была почтенных уже лет вдова с розовым, как у ребенка, лицом, казавшаяся много моложе своего возраста. Поссорились они из-за пустяков: кому выдаивать одну из вновь отелившихся соседских коров, а поссорившись, поругались.
   Аниска имела при этом неосторожность сказать лишние слова:
   -- И к чему тебе молоко, коли ты не от него сыта, а другим кормишься?
   -- Чем же это другим? -- потемнев от гнева, прошипела в ответ Степанида.
   -- Сама знаешь чем, -- последовал уклончивый ответ.
   -- Я тебе это ужотка припомню.
   И ведьмы разошлись.
   
   -- Погубит она теперь меня, кровопийца окаянная, -- говорила потом струсившая угрозы соперницы Аниска. Она чувствовала себя в некоторых отношениях слабей Степаниды и стала принимать целый ряд предосторожностей, начиная от выворачиванья наизнанку нижней юбки и сорочки и кончая ношением при себе предохраняющих от порчи и сглаза корешков.
   -- Почему ты называешь Степаниду кровопийцей? -- спросил Максим.
   -- А потому, что я никому напрасно зла не делаю, кроме как разве молоком пользуюсь, а она не таковская. Она -- злодейка -- невинных младенцев губит... Нас, ведьм, всегда в светлую заутреню узнать можно, если со свяченым сыром за щекой придешь. Каждая стоит с подойником на голове и спиной к алтарю. Народ этого не видит и не догадывается, а мы друг про друга все знаем... Так вот, если ты придешь в светлую заутреню со свяченым сыром во рту и скажешь про себя: "А у меня сыр есть", -- то увидишь не только подойник на Степкиной голове, но и полотенце на ейной шее -- все кровью залитое, что она из младенцев выкачивает.
   -- Как же это?
   -- А так же, как мы молоко из коров. Сперва она днем подходящего ребеночка выглядит, а ночью, на него загадавши, через сучок у себя в сарае и кровь из того младенца выпускает. А отец с матерью и не знают, отчего их дитя сохнет и бледнеет.
   -- Ах, она треклятая! -- взволновался Максим. -- Кабы я увидел, ни в жисть бы ее не пощадил.
   -- Увидеть можно, если осторожно подкрасться. Если только она своим делом не при свечке из человеческого сала занимается... Тогда не подглядишь... А попробовать можно.
   И Аниска с Максимом стали выслеживать Степаниду.
   Целый ряд ночей прошел без успеха. Иногда молодой ведьме и парню удавалось подглядеть сквозь щели сарайчика, как при свете огарка Степка доит посредством рушника молоко. Максим начал уже было сомневаться в словах Аниски, как однажды та, первою подкравшись к сарайчику старой ведьмы, сделала ему знак, чтоб он ступал осторожней.
   -- Смотри, -- шепнула молодая ведьма на ухо парню, уступая ему свое место у щели.
   Озаренная слабым светом оплывшей восковой желтой свечи, Степка, с жадным лицом, облизываясь от нетерпения, торопливо доила что-то не в обычный подойник, а в небольшой горшочек, через красную опояску. Надоив до половины, она жадно выпила содержимое, еще раз облизнулась и утерлась рукою, причем Максим успел разглядеть, что в горшочке было не молоко, а нечто темное.
   -- Надо и на другой раз оставить, -- сказала про себя ведьма с веселым, как бы охмелевшим лицом и блестящими глазами.
   Как ни старался вести себя тихо Максим, но не удержался, чтобы слегка не ахнуть.
   Вероятно, заслышав это, Степанида мгновенно задула огонь.
   -- Бежим что есть духу, -- шепнула, дергая парня за рукав, его подруга, и оба помчались по направлению к хате Аниски.
   Увлекая за собою Максима, его подруга пробежала с ним по улице, чтобы сбить старуху со следа, мимо своей хаты, проскочила через садик соседа и, завернув вдоль плетня, примчалась к себе со стороны огородов.
   Закрывая за собою дверь, Максим и Аниска слышали, как хлопнула издали дверь и у Степаниды.
   Оба они замерли, стоя в темных сенях и прислушиваясь, есть или нет за ними погоня.
   Ухо совершенно не улавливало ни голоса Степки, ни шлепанья шагов по уличной грязи. Все кругом было тихо.
   -- Кошкой она, проклятая, побежала нас искать. Ложись скорей на кровать и нишкни... или лучше храпи, потому что она и у окон, и в трубу будет слушать, -- шептала Аниска.
   Завалившись на постель, всю ночь до рассвета не могли заснуть Максим и его подруга, прислушиваясь к каждому шороху, легкому шуму или треску около хаты...
   Стараясь казаться беззаботным, храбро прошел на другой день Максим мимо окон Степаниды, по направлению к усадьбе, в которой он работал поденно. Если бы он догадался оглянуться, то увидел бы, как почти тотчас выскочила из своей хаты старая ведьма и, наклонившись, стала рассматривать его след...
   
   -- Плохо твое дело, паря, -- встретила Максима его подруга, когда в тот же вечер он вернулся к ней.
   -- А что?
   -- Да то, что след твой Степка вырезала, и теперь тебе недолго на этом свете водочку пить, калачами да колбасой закусывать да по молодым бабам ходить, -- продолжала Аниска, ставя на стол угощение.
   -- Что ж она со мной через мой след сделает? -- недоверчиво, но уже полуиспуганным голосом спросил Максам.
   -- А то, что она его, вырезавши, в тряпку завязала и теперь в печи сушить будет как следует, с приговором... След сохнуть будет, и ты сохнуть станешь, и от сухотки помрешь... Только ты не печалься, паря, -- неожиданно закончила Аниска, хлопнув по плечу изменившегося в лице от страха Максима. -- Сама она от злости не разбирает, что делает. Среди бела дня вздумала, дура, след вынимать, да по такой жидкой грязи, где так натоптано, что и не разберешь, один тут след или четыре... Я и то уже соседке сказала: чем это ты не уважила Степаниду, что она после того, как муж твой прошел мимо, след его вынула?.. Та аж побледнела, меня слушая... Ну, да это к делу не относится. Ты ведь, когда утром по грязи шеи, тропкой идти старался?
   -- Тропкой, где и до меня натоптано было.
   -- Ну, так ничего из ейного колдовства не выйдет. Какой бы сильный заговор у нее ни был, а если след нечистый, ни черта не будет толку... Ты вот, как в лес пойдешь, берегись, чтобы там она тебя не выследила. Там если след вынет, дело совсем иное будет... Всего лучше -- ты бери задаток от подрядчика, дрова сплавлять. (Он вчера добавочных искал.) И на эту весну подальше отсюда убирайся, пока цел. А дальше -- увидим.
   Говоря эти слова, Аниска лишь отчасти имела в виду спасение Максима от Степки. Парень несколько стеснял ведьму при посещениях зачастившего к ней в последнее время Огненного Змея. Предотвращаемая ею до сих пор встреча была бы неприятна прежде всего для самой ведьмы.
   Максим послушался своей подруги, взял задаток и дня через два ушел с артелью парней в соседний уезд на лесные работы.
   В сущности, он мог бы и не беспокоиться и не покидать родного села, так как предупрежденная Аниской соседка в отсутствие Степки забралась через плохо прикрытое окно в избу старой ведьмы и выкрала из печи сушившийся там в тряпочке вынутый след.
   Но Максим этого не знал.
   
   Заслышав шум и шуршанье в трубе, Аниска вскочила с постели и притаила дыхание. Сомнений быть не могло: кто-то явственно царапал ногтями заслонку. Аниска вздула на загнетке огонь, зажгла пучком соломы свечу и, приблизив лицо к трубе, спросила негромко: -- Кто там?
   -- Принимай гостя с высоты поднебесной, -- послышался в ответ хриповатый, несколько свистящий мужской голос.
   Аниска отодвинула заслонку, и в тот же миг что-то дунуло на нее из трубы. Свечка погасла. Нечто тяжелое, похожее по звуку на кучу мокрого белья, шлепнулось на пол и задвигалось по темной горнице.
   Ведьма тотчас же вновь вздула огонь и опять зажгла погасшую свечу. При свете последней Аниска увидела, что перед нею стоит плотный мужчина цыганского типа, лет тридцати пяти -- сорока, одетый в красный кафтан, бархатные черные шаровары и странной формы, с загнутыми кверху раздвоенными острыми носками, сапоги.
   -- Узнала? -- спросил он, улыбаясь, вглядывавшуюся в него с деланным смущением полуодетую женщину.
   -- Затем и огонь зажгла, чтобы узнать: ты али кто другой под тебя прилетел, -- отвечала ведьма. -- Я хотя твой голос и признала, да все думаю, вернее и глазом посмотреть.
   -- Хоть зубами пробуй или иначе как, у меня без обману. А разве и другой кто прилетает?
   -- Да мало ли вашего брата около моей трубы таскается, греться просится. Их впусти только -- назад и уходить не захотят.
   -- А у тебя, може, кто и остался? Как будто мужским духом да табаком попахивает.
   -- Оно точно, попахивает. Всякого ведь народу у меня за день перебывает, а на ночь я никого не оставляю... Ищи, коли хочешь. Окромя запечной нечисти, никого не отыщешь.
   -- Ну, у тебя не одна запечная нечисть, а и всякой мелкоты довольно найдется.
   -- Мелкота не в счет. Мелкота, почитай, везде есть, -- ответила Аниска. -- Ишь ты, носки какие у тебя раздвоенные, -- прибавила она, стараясь перевести разговор на другое.
   -- У меня все раздвоенное, -- загоготал в ответ красный кафтан. -- Аль не помнишь?.. Здорово же ты раздобрела с тех пор, как я последний раз тебя навещал, -- любуясь неприкрытыми плечами и полными руками ведьмы, продолжал он с довольной улыбкой и даже погладил одобрительно ее пышную грудь.
   В ответ на такое внимание Аниска, потупляясь и краснея, показала почетному гостю застенчиво кукиш -- обычное приветствие у нечистой силы.
   Тронутый таким знаком внимания посетитель в красном кафтане начал еще больше давать волю рукам, вследствие чего хозяйка поспешила задуть свечу.
   -- Еще подсмотрит кто в окно! Сраму потом не оберешься, -- произнесла она недовольно.
   В хате ведьмы стало темно. Во мраке слышны были какое-то шуршанье, возня, шепот, потом тяжело заскрипела кровать, на которую присел, вероятно, ночной гость. Затем послышалось какое-то пыхтенье, снова шепот и, наконец, довольно громко произнесенные Аниской слова:
   -- А кофточку атласную мне принесешь?
   Снова все смолкло.
   Перед рассветом Аниска до тех пор не отпускала своего посетителя, пока тот не научил ее более скорому способу (не кувыркаясь трижды через голову) оборачиваться сорокой, лягушкой, собакой и крысой. Как оборачиваться в свинью, Змей показать не умел или не хотел.
   В свою очередь, он взял обещание с ведьмы, что та по первому же зову явится на ночное собрание нечисти, от каковых посещений Аниска, после того как сошлась с Максимом, стала воздерживаться.
   Она пробовала было отговориться ссорой со Степкой и нежеланием встретиться с последнею, но Огненный Змей возразил:
   -- Степка тебе теперь не старшая и повредить тебе не может. А про тебя вот стали поговаривать, что ты от нас отстать хочешь. С парнем каким-то снюхалась. Замуж, слух идет, за него выйти собираешься.
   -- Очень мне нужно замуж! Это про меня Степка из зависти наврала, что я у нее из-под носу парня выхватила. Вот она с досады и пустила тот слух.
   -- А мне-то что? Ты хоть десять парней заводи, а на шабаш прилетать должна.
   -- Ладно, ужо прилечу.
   -- Не ужо, а как только позовут, и без отговорок, как в те разы, -- сказал наставительно гость и, свившись в клубок красноватого дыма, в котором быстро кружились синие искры, втянулся затем в дымоходное отверстие печи...
   Когда рассвело, Аниска увидела на одной из лавок оставленную гостем широкую юбку розового шелка. Юбка была сыроватая и с двумя-тремя небольшими пятнами, как бы от плесени. Но высушить ее, перешить и носить можно было с успехом. Запах же плесени должен был испариться жри сушке. Не задаваясь праздными вопросами, откуда Огненный Змей достал и принес ей этот подарок, Аниска занялась топкою печи, чтобы возможно скорей высушить свою новую юбку.

12

   Когда Максим, после долгого отсутствия, пришел в следующую зиму на поседки, никто не спрашивал у него, отчего он столько времени не являлся, но все делали вид, что только накануне вечером с ним расстались. Лишь Акулька не удержалась и, вместо того чтобы дружески хлопнуть Максима, как она имела обыкновение приветствовать парней, богатырской своей ладонью по спине, вспомнила вдруг чьи-то слова о том, что Аниска обращает своего возлюбленного в черного кота, и стала манить вновь пришедшего словами "кис-кис-кис".
   Смешливая Зинка не удержалась и прыснула от неудержимого смеха. Девушки, не отрываясь от веретен, многозначительно переглянулись. Но Максим, который и раньше знал о пущенной на его счет шутке, не растерялся и, оглядывая пышное телосложение Акулины, в свою очередь обратился к ней со словами:
   -- Молоком, верно, угостить хочешь? А я думал, оно у тебя уже пропало...
   После такой отповеди смутилась даже Акулька. Домна попробовала заступиться за подругу:
   -- Глядите-ка, подруженьки. Максима-то никак сглазил кто: девок за коров принимает... Верно, он в чужой хлев пробирался да сюда по ошибке и попал!..
   -- А ты, милая, не егози и около меня не старайся. Тебя доить не стану. Очень уж ты неприглядна, -- огрызнулся на Домну раздосадованный парень.
   Приятель его Антип, желая отвлечь внимание от ставшего жертвою насмешливых взглядов Максима, попробовал перевести разговор, хоть и тоже на колдовской, но все-таки менее опасный предмет.
   -- А мы тут без тебя, Максим, говорили, что ежели поймать черного кота без отметинки и сварить в полночь, на перекрестке, в закрытом котле, то в ем непременно малая костка должна оказаться, с которой невидимкою стать можно, и все, что хочешь, украдешь.
   Максим, желая, быть может, показать невинность свою в делах, относящихся до волшебства, поспешил спросить, как же найти эту косточку.
   -- А вот как. Как только мясо разварится, надо отделить его от костей и брать в руки одну косточку за другою. Варить и разбирать вдвоем нужно. Один берет, другой на него смотрит. И как только перестанет видеть того, кто кость в руках держит, значит, и нашли косточку-невидимку.
   -- А как ты это узнал? -- спросила Домаха.
   -- Меня твоя мать научила, -- огрызнулся Антип.
   -- Что она тебя, как ты парнишкой был и яйца куриные у нас воровал, учила, это точно. Только она тебя учила крапивой, а не волшебством...
   -- Полно вам ссориться-то, -- вступилась добродушная Фекла. -- Человек пришел к самой что ни на есть каше и яишне, с собой никак сороковку, а то и целенькую приволок да семечек полные карманы, а вы к нему пристаете! Садись сюда, Максим, и покажи, какие семечки. Жареные?
   И Фекла запустила пятерню в оттопыренный карман присевшего рядом Максима.
   -- Как мать-то поживает? -- спросила она, отплевывая прилипшую к губам шелуху.
   -- А что ей делается? От дяди-богатея трешницу намедни получила. Ну и радуется... Кормилец, мол!
   -- То-то ты и водки принес, -- сообразила Фекла.
   -- Нет. Я на свои, -- смутившись, пояснил Максим и сделал вид, что вслушивается в разговор о том, как надо варить черного кота.
   -- С волшебной косточкой не в пример воровать способней, чем с мертвой рукой. Ту еще обносить надо вкруг избы, да, если кто спит, так еще кругом головы обводить, а косточка, она тебе дело чистое: взял в карман и иди куда хочешь, -- деловито повествовал тем временем Антип.
   -- А ты что же? То и другое пробовал? -- ядовито спросил говорившего сумрачный Антон.
   -- Не пробовал, а люди говорили. Сам я даже и кота, пожалуй бы, не сварил... Духу бы не хватило.
   -- А что? Али греха боишься? -- спросила Матрунька.
   -- Не то что греха, а пока этого самого кота варишь, страхи, говорят, нападают. Мне один сказывал, что пробовал он варить. Так едва только начала вода кипеть и крышка о котел захлопала -- откуда ни возьмись, шум, вроде как бы конница скачет. Слышно стало даже, как лошади фыркают. Топот такой страшный и голоса людские, совсем уж близко... Тут мой парнюга струсил да ходу!.. Бежал, бежал, а ему все чудится, что погоня за ним. Упал в темноте в канаву да и просидел там до рассвета. Благо, сухая была. Боялся в поле выходить. А как рассвело -- огляделся по сторонам да и пошел на то место, где кота варил... Пришел. Видит: зола, угли, сучья обгорелые, а ни котла, ни крышки котельной, ни кота -- ничего нет. Ровно унес кто-то.
   -- Не иначе как унес, -- в один голос сказали и Антон, и Фекла, и Акулина, и даже обычно молчавший на поседках Федька Рыжий.
   -- Черного кота косточка, вестимо, не в пример способнее будет, -- после минутного молчания глубокомысленно вымолвил Антон. -- От мертвеца руку отрезать, конечно, нетрудно, да за это угодить куда следует тоже можно... А кота сварить -- дело чистое. Судить за это не станут.
   Акулина затянула в это время какую-то жалобно-заунывную, не то разбойничью, не то каторжную песню. К ней присоединились подруги, и на несколько времени смех и шушуканье в закопченной избе заменились протяжным пением, в котором явственно выделялся тоненький, слегка звенящий голосок молоденькой Зинки.
   -- Знаешь, Максим, ночью ко мне сегодня могут гости явиться, такие, что тебе лучше на глаза им не попадаться, -- сказала в одно прекрасное зимнее утро своему возвратившемуся другу Аниска.
   -- А почему?
   -- Жаль мне тебя. Пропадешь ни за что ни про что.
   -- Да мне тебя, Анисушка, покинуть жаль одну... Неровен час, обидеть тебя могут, -- медовым голосом ответил хитрый Максим. -- Может, еще и пригожусь тебе...
   Парню страшно хотелось посмотреть на нечистую силу. Ему пришлось раз услышать на мельнице рассказ про одного хозяина, у которого работник знался с чертями. Хозяин этот угостил своего батрака и упросил показать своих знакомых, когда те его навестят. Работник хотя и неохотно, но согласился. Он потребовал полведра пива, разбавил его сильно водой, "чтобы не забуянили", и велел хозяину не выходить из дому, чтоб не попадаться на глаза его знакомым. Батрак позволил ему лишь сидеть у окна и из-за занавесок смотреть, как гости пройдут мимо.
   Как эти гости приходили, мужик прозевал. Он слышал лишь пьяный шум в сарае, где жил летом работник, и видел только, как гости, пошатываясь, шли обратно через двор к воротам.
   Одеты они были в плохонькое платье. Лица у всех были человеческие, только у каждого с каким-нибудь изъяном: у того харя на сторону перекошена, у другого -- рот до ушей и зубы звериные, у третьего -- нос нехорош, а у четвертого и совсем лица не было. Одно пятно с бороденкой, картузом дырявым накрытое. Вид у них всех был такой гнусный и страшный, что хозяин строго приказал своему батраку впредь их не принимать, а потом, когда окончился срок годичного найма, не стал и держать его дальше...
   Максиму очень хотелось проверить, такие ли, как он слышал в этом рассказе, бывают собою нечистые.
   -- Ты дай мне, Анисушка, невидим-травы и посади с нею в шкал, где твоя одежа висит, или в скрыню, а я буду в щелку замочную оттуда смотреть, -- стал он упрашивать свою подругу.
   -- Без глаза, верно, хочешь остаться? Ко мне такой гость прилететь должен, что и тебя с собою, чего доброго, в трубу потом, гляди, унесет, да и мне за тебя достанется... Да я совсем и не желаю, чтобы ты на мою муку глядел! Ночуй сегодня у себя дома!
   Так Аниска и не позволила Максиму остаться на ночь. Однако парень, мучимый, с одной стороны, ревностью, так как опасался, что вместо нечистой силы к подруге его явится приказчик из соседней усадьбы, и любопытствуя, с другой стороны, посмотреть, какова из себя будет эта самая вражья сила, вышел перед полуночью из своей избы и стал бродить неподалеку от хаты Аниски.
   Окна там не светились, и все вокруг было тихо. Стояла морозная безлунная ночь, и лишь звезды ярко горели на черно-синем небе. Максим порядочно прозяб в ожидании и хотел было даже идти домой, когда с темной высоты сверкнула вдруг, падая огненной полосою, красная звездочка и мелкими искрами рассыпалась над Анискиной кровлей. Максим видел, что искры эти, перед тем как исчезнуть в трубе, приняли в сочетании своем вид свернувшегося золотисто-красного крылатого змея.
   -- Эге, -- сказал парень сквозь зубы и, больше не задерживаясь, зашагал домой. У него пропало всякое желание навестить в эту ночь Анисью. Соперничать с Огненным Змеем Максим не имел ни малейшей охоты...
   Тут же по дороге решил завтра же взять предлагаемый ему приказчиком задаток и снова уйти в предстоящем посту на работы по сплавке леса.

13

   Толстая Марыська была весьма недовольна случившимся. Ребенок, неожиданно родившийся у нее от поспешных ласк затянутого ею в конце концов в лесной омут охотника, начал ей сниться и пугать по ночам. Болотница стала худеть и даже утратила звание "любимой жены", не вернувшееся, правда, к Куньей Душе, но перешедшее к младшей сестре последней -- Малинке.
   Пользуясь ослаблением к ней внимания господина, Марыська твердо решила, лишь только представится случай, сбегать на реку узнать там от русалок про участь своего младенца, а если можно будет, то и повидать его самого. Она беспокоилась, между прочим, как отзовется на ее бесперепончатом детище речная вода.
   Однако осуществить свое намерение Марыське удалось в силу разных препятствий не раньше как через год.
   Улучив однажды ввечеру удобное время, перелезла она в соседнее озеро, быстро его переплыла и, найдя то место, откуда вытекал лесной ручеек, спешно пошла по его течению в направлении к устью...
   Лес в этом месте был хвойный. Только по берегам ручья, особенно в тех местах, где желтовато-лиловые стволы сосен отступали от берегов, виднелись здесь и там кусты орешника, ольхи и ивняка, из-под которых глядели порой небольшой голенастый кулик, водяная крыса или свившая себе там гнездо дикая кряковая утка.
   Марыська шла вперевалку, с боку на бок, своею обычною для болотной бесовки походкой, не проваливаясь в топкую грязь и почти не оставляя на ней следов своих лапчатых ног. Она не смотрела ни на рыжую белку, только что перемахнувшую через ручей и качавшуюся на еловых ветвях, ни на двух зайцев, недоверчиво обнюхивавших на полянке друг друга. В голове у болотницы была одна только мысль: добраться поскорей до реки и разузнать там у русалок об унесенном от нее дитяти.
   Не обратив поэтому внимания даже на медведя, показавшегося на миг между деревьями и поспешно затем убежавшего прочь, Марыська деловито шагала вдоль извивов ручья, не предвидя, какою неожиданностью кончится ее путешествие.
   Дело в том, что повстречавший болотную бесовку медведь не преминул доложить своей госпоже, местной Лешачихе, по прозванию Бородавка, что в их владениях появилось некое существо вроде русалки или собирающейся купаться бабы, но с какими-то странными ногами.
   Не терпевшая никаких могущих понравиться супругу ее (последний как раз и был Зеленый Козел) существ женского пола, Лешачиха немедленно решила удалить непрошеную гостью из своих владений, а буде та имеет какое-либо дело или отношение к Лесовику -- удалить сугубо.
   Когда, следуя по течению ручья, Марыська вышла на небольшую, продолговатую, чистую поляну, она заметила, как впереди, справа от нее, в сопровождении бурого медведя, вышла туда же высокая, лохматая, тощая Лешачиха. Видя, что те остановились и как бы поджидают ее, Марыська замедлила шаг, но продолжала идти.
   -- Ты зачем здесь таскаешься, жаба толстозадая? -- услышала она неожиданно, подойдя шага на четыре к Бородавке.
   Марыська взглянула на говорившую и увидела, что та находится в состоянии бешеной ярости, которая вот-вот должна разразиться.
   -- По делам своим иду, на речку... А разве нет тут дороги? -- спросила болотница, стараясь казаться спокойной, хотя сердце ее и замирало, предчувствуя бурю.
   -- Вот тебе дорога! -- И страшный удар почти деревянной десницы по лицу сбил Марыську с ног, отбросив ее шага на два в сторону от тропинки. -- Не таскайся, где не след! Не бегай по чужим мужьям! -- скрипуче захохотала Бородавка, видя падение болотной бесовки.
   -- Очень мне нужен твой медведь. Обнимайся с ним сама! -- огрызнулась, подымаясь на ноги, видевшая кое-что в свое время Марыська. -- Всем расскажу! По всему болоту и лесу ославлю!!. Недаром тебя Баранья Морда с твоим хахалем косолапым из своего участка выгнал!
   Такой явной напраслины Лешачиха перенести не могла. С криком гнева и мести вновь кувырнула она на траву нетвердо державшуюся на своих гусиных лапах соперницу и начала таскать болотницу за ее влажные черные косы. Марыська, обороняясь, пустила в ход свои острые бесовские когти, оставив их след на руках и шершавой щеке Бородавки. Тогда Лешачиха охватила тесно толстую противницу длинными жесткими лапами и, прижав к себе, пыталась ее раздавить или задушить. Низенькая в сравнении с Бородавкой бесовка ухитрилась, однако, укусить ее в грудь своими острыми, как у щуки, зубами.
   Вскрикнув от боли, Лешачиха с силою оттолкнула от себя противницу, и та, вся красная и растрепанная, кинулась искать спасенья в ручье.
   Но еще не успела она добежать до берега, как сильный удар похожего на угловатое корневище кулака Бородавка заставил ее перекувырнуться и шлепнуться в воду.
   Попав если и не вполне в родную, то все-таки в родственную стихию, Марыська успела-таки обратиться в лягушку, правда с маленькими птичьими лапками, вроде утиных, но лапки эти она старательно поджала, а сама, притаившись среди водных трав, сидела на дне все время, пока Лешачиха безуспешно ее искала.
   Лишь когда окончательно стемнело, Бородавка, стоя по обе стороны ручья, плюнула в замутившуюся воду и, пообещав придушить Марыську, если та еще раз посмеет забрести в ее владения, ушла в лес.
   Тогда только осмелилась выставить из воды свою голову болотница. Испуганно осмотревшись по сторонам, немедленно отправилась она обратно, сперва в своем лягушечьем виде, а затем, убедившись в трудности плыть против течения, приняла прежний свой образ толстой Марыськи.
   В омут к себе удалось ей вернуться лишь перед самым рассветом.
   -- Опять стала пропадать неизвестно где?! Сглаз, верно, снова нагуливала? -- спросила Марыську старая болотная бесовка, приходившаяся ей не то матерью, не то теткой (в омуте трудно в этих делах разобраться). -- Смотри, Кунья Душа или Малинка узнают да самому насплетничают, нехорошо будет!
   -- И так уж нехорошо было: еле ноги унесла, -- показывая свои синяки, с оханьем сказала Марыська.
   -- Ктой-то тебя, девонька? -- совсем уже другим голосом соболезнующе спросила старуха.
   -- Лешачиха... Чтоб ей сгореть!.. Встренула, когда я шла по ручью, к реке, про ребеночка маво узнать, и наскочила...
   -- Ишь, стерва! Попадись она только нам! -- пригрозилась бесовка. -- А ты не таскайся за своим дитем. Считай, что пропало и пропало. А ежели скучно, так новым обзаведись. Ты ведь умеешь... сглазу! -- пошутила в заключение седая бесовка.
   -- Не так-то легко, тетенька, этот самый сглаз найти. Сами, поди, знаете, -- пробовала отшутиться Марыська.
   -- Когда-то знала... А теперь идем поскорей в трясину. Я тебе там лягушечьей икрой бока и спину натру. Совсем незаметно будет...
   В воздухе стоял предрассветный туман; кричали, предчувствуя солнце, журавли; пора было погружаться в черную воду болотного окна.

14

   С самого утра, то тише, то громче, стоял в ушах у Аниски шум и грохот далекого бубна. Кроме знавшихся с нечистою силою женщин, этих звуков в селе не слышал никто, и молодая ведьма хорошо знала, что бубен -- призыв для всех окрестных колдуний: прилететь в ближайшую ночь на бесовское сборище. Такие сборища, на памяти Аниски, случались довольно редко. Она их даже избегала по разным причинам, но теперь, после разговора с Огненным Змеем, не явиться было невозможно.
   Весь день провела Анисья сама не своя. Сердце сжималось и замирало от ожидания. Приходившие погадать или посоветоваться с ведуньей люди были ей неприятны. На одного знакомого парня, давшего во время разговора с нею по старой памяти волю рукам, Аниска так накричала, с преобразившимся от гнева лицом, что тот совсем растерялся, долго извинялся п, получив нужный ему порошок, поспешил уйти, оставив красивой знахарке бутылку водки. Уходя, парень не смел даже попросить ее, как обычно делал раньше, угостить его тут же из этой бутылки.
   Аниска так была взволнована предстоящим полетом, что, вернись к ней в это время с далеких заработков даже сам Максим, и того бы прогнала она без сожаления прочь. Отрывочные мысли и опасения стремительно проносились в голове у колдуньи.
   "А что, если завистница Степка успела нажаловаться, что я ее видала и показала Максиму, как она кровь через красную опояску выдаивает? Будет мне тогда выволочка!.. Или если Сам прилетит и меня к себе в невесты выберет?! Редко, говорят, кто без крика такую страсть и муку вынести может... Потом на чем еще лететь? Кочергу украсть могут. У меня новая, железная... Непременно польстится какая-нибудь шкура. Помело, того и гляди, подменят ненароком. Сядешь впопыхах на него верхом при разъезде, а оно -- чужое, и принесет тебя в чью-нибудь хату верст за сто. Беги потом, расспрашивай оттуда дорогу!.. Да и хорошо еще, если в той же хате не пришибут, когда явишься... Насажу-ка я веник на старый ухват! Авось не подменят, пока я плясать буду... А уж и попляшу же!.."
   Заблаговременно вынула ведьма из сундука большую глиняную белую банку с пахучею мазью, приготовила горшочек для кипячения в нем волшебного снадобья, заморила в чугунке углей; хотела было подвести себе сажею глаза и без того черные брови, но вовремя вспомнила, что вспотеет, вдыхая колдовские пары, и сажа потечет тогда по лицу. Пришлось отказаться от наведения красоты. "И так лучше всех буду, пожалуй, -- думала ведьма, стараясь припомнить, кто может с нею соперничать красотою на шабаше. -- Разве что та, белокурая, с господской прической и складками на боках от корсета... Только та тоща слишком... Вряд ли кто, кроме Самого, на нее польстится. А если Он и позарится, туда ей и дорога!.. Брать ли чего съестного на шабаш, для ужина? Сало у меня есть, да оно соленое. Если его принесешь, так побьют еще. Черти соли не любят. Простого нашего хлеба тоже нельзя. Там нужен особый... Захвачу с собою колбасы колечко и бутылку сегодняшнюю... А как их взять-то? Карманов-то ведь на теле нетути... Колбасу можно, конечно, на ухват продеть, а бутылку тогда все-таки в руках или поу мышкой держать придется... Нет, еще разобьется, пожалуй. Воткну ее в помело и завяжу... Не забыть бы только смазать то и другое", -- думала ведьма.
   Между тем наступили сумерки. На кутку печи у Аниски давно уже были разложены угли и заготовлен горшочек с зельями, залитыми водой... Ведьма завесила окна, подошла к выходным дверям, отперла их и долго прислушивалась, стоя в сенях.
   Где-то на окраине деревни смолкли уже девичьи песни. Раз только визгнул кто-то деланно-испуганным голосом на огородах, несколько голосов загоготала в ответ, и снова все стихло. На глади ночных летних небес теплились уже ясные звезды.
   -- Светловато, -- задумчиво покачав головою, пробормотала Аниска. Но потом успокоилась: -- С дымом из трубы вылечу. В дыму, говорят, незаметно...
   Ведьма вернулась в избу. Заперла за собой на крюка обе двери. Насадила прочно большой веник на палку ухвата. Внутрь этого веника вставила она и привязала крепко веревочкой бутылку с водкой. На один из рогов ухвата накинула, тоже привязав для верности, кольцо колбасы. Затем Аниска перегребла угла из кутка на припечку, подбавила новых, раздула и вновь поставила на них горшочек с варевом.
   Когда вода стала согреваться, Аниска еще раз проверила, хорошо ли занавешены окна, и начала раздеваться. Слышно было, как шуршат снимаемые юбки и кофта с рубахой; стукнули, упав около лавки, сапоги. Мелькнули при розовом свете раздуваемых углей наклоненное к ним слегка покрасневшее лицо, розовеющая шея и плечи...
   Вода уже закипала. От горшочка поднимался пока еще не сильный, скорее приятный для обоняния, чуть-чуть смолистый, слегка дурманящий пар.
   -- Будет завтра трещать моя головушка, -- вздохнула Аниска и потянулась к банке с мазью.
   Мазь пахла еще сильнее, хотя несколько иначе, нежели варево. Ведьма натерла себе виски, за ушами, шею и грудь, под мышками, ладони, ступни и другие места. Жирное снадобье жгло и холодило одновременно...
   Были старательно смазаны затем палка и железо ухвата. Рука ведьмы прошлась и по венику, и по колбасе, и по бутылке с водкой. Обе ладони были вытерты после о волосы.
   -- Пора! -- Аниска перекинула ногу через прислоненный к печи ухват с помелом. Держась левою рукой за железо рогача, а правой за выступ припечка, она стала вдыхать в себя пар, густо подымавшийся теперь из горшочка.
   В голове ведьмы скоро стало кружиться, в теле чувствовались необыкновенная, почти невесомая легкость и какая-то слабость, соединенная с неукротимо влекущим порывом в пространство. Ноги стоявшей все время на цыпочках Аниска устало подогнулись, сердце замерло в ней, в глазах потемнело, и, чувствуя, что она падает в какую-то бездну, колдунья потеряла сознание...
   Это состояние длилось один только миг. В следующее мгновение ведьма ясно ощущала, что она не падает, но стремительно подымается вверх, летит на своем рогаче-помеле на заветную Осиянскую гору...
   Тело Аниски обдавала ночная прохлада; в ушах свистало, не то от быстроты полета, не то от встречного ветра, трепавшего ей распустившиеся по воздуху косы. В глазах, подобно искрам, мелькали частые, очень яркие звезды. Где-то далеко-далеко слышался растущий по мере приближения шум и грохот призывного бубна...
   Вот вдали сверкнула внизу не похожая на звезду ярко-красная точка, разросшаяся потом в целое сплетены костров. Подлетев к ним ближе, Аниска разглядела, что костры эти образуют собою причудливое соединение круга с четырехугольником. Видно уже было, как взмывают к небу и лижут, колеблясь, ночную мглу алые языки этих призывных огней.
   Сжимая руками ухват, пятками охватывая помело, среди воя и визга подобно ей летевших отовсюду на сборище коддуний и духов, с замиранием сердца мчалась Аниска на ночное бесовское празднество. "Гуляй, бабуся!" -- пронеслось в ее голове слышанное где-то восклицание, в то время как все ближе и ближе вырастало прея нею сверкавшее кострами бесплодное плоскогорие Осиянская гора, где уже видны были кривлявшиеся и бегавшие со страшными воплями существа...
   Ноги Аниски плавно, без всякого ушиба, коснулись земли. Поставив свое рогатое помело к большому камню, около которого уже были прислонены несколько пестов и веников, две-три кочерги, с дюжину рогачей, небольшое корыто, скамьи и другие приспособления для ночного полета, ведьма нагнулась и шепнула, обращаясь к своим ухвату и венику:
   -- Стойте здесь и ждите меня, а чужим не давайтесь.
   Неподалеку от нее средних лет смуглая баба собственным длинным волосом привязывала, тоже с наговором, к одинокому кусту у терновника хлебную лопату, на которой только что прибыла.
   Поправив свои растрепавшиеся косы и отвязав затем бутылку с водной и колбасу, молодая ведьма легкой походкой направилась с веселой улыбкой к ярко пылавшим кострам.
   Ее обогнала, приплясывая и похлопывая себя по отвисшим заду и животу, седая, слегка хромавшая, казавшаяся пьяной, растрепанная старуха. Выскочивший из-за поворота вьющейся между больших камней тропинки молодой черт на собачьих ногах, но одетый в господское платье и даже с соломенной шляпой на полузверином лице, любезно, но и больно ущипнул ее сзади. Старушка взвизгнула, точно от испуга, но затем засмеялась дребезжащим деланным смехом и заговорила с нечистым, как со старым знакомым. Тот обнял старую ведьму и, виляя собачьим хвостом, повел ее к кострам.
   Знакомый голос сзади заставил оглянуться подымавшуюся в гору Аниску. Баба из соседнего села, тоже ведьма, шла, покачиваясь, с двумя подростками дочерьми и громко пела:
   
   Не сама я иду:
   Меня черти несут,
   А чертеночки потряхивают...
   
   Впрочем, около нее, кроме дочерей, не было никого. Аниска ускорила шаг.
   Ночь была, вероятно, холодная, так как молодая женщина ощущала все время озноб. Хотелось подойти возможно скорее поближе к кострам и погреть около них свое озябшее обнаженное тело. Ведьма оттолкнула от себя чью-то ледяную, скользкую руку, пытавшуюся обнять ее стан, и обронила обладателю этой руки, лягушечьей морде с выкаченными от удивления, а может, и от страсти, глазами и торчащими, как у кошки, усами:
   -- Пошел прочь! Так тебя и этак!.. И без твоих лап холодно, слякоть ты поганая!
   Лягушечья морда, однако, не отставала и, вероятно, желая показать свою ловкость и гибкость, стала кувыркаться и ходить колесом поперек дороги рассерженной Аниски. Сбоку подскочил другой, пузатенький, небольшого роста человечек с полукозлиным лицом, в мужицких рваных чоботах и крепко схватил ведьму за левую руку.
   -- К Самому идешь, красавица? Так я тебя провожу, чтобы другие не обидели...
   Запах от него шел нестерпимый, но вступать в драку Аниске не хотелось, тем более что ее кавалер с козлиным сплюснутым носом и бородою весело перекликался гнусливым голосом с мелькавшими здесь и там товарищами, которые ему явно сочувствовали. Хотя ведьм явилось на праздник значительно больше, чем чертей, но так как дружбы между первыми особой не наблюдалось, то и надеяться на помощь с их стороны не приходилось.
   Увидев при зареве близкого уже, без треска и дыма горевшего костра, знакомый красный кунтуш Огненного Змея, Аниска даже обрадовалась и не своим голосом стала звать его на помощь:
   -- Змеюшка! Да иди ты сюда! Я тебя ищу, ищу, а этот бездельник (так его и этак!) проходу не дает!
   Аниска знала, что чем больше сквернословить в таком месте, тем лучше.
   Змей услышал отчаянный призыв знакомой колдуньи и поспешил к ней на помощь.
   -- Отвяжись, охальник! Видишь: кум идет, -- сказала Аниска продолжавшему сжимать ее левую руку Козлу в сапогах.
   -- Как со мной покумишься, так и я тебе кумом буду, -- невозмутимо ответил тот. -- А ежели твой красный мне мешать будет, я его и на рога подыму!
   Сняв с головы рваный картуз, спутник Аниска обнаружил небольшие, но довольно острые рога. Рога эти недвусмысленно наклонились навстречу подходившему Змею.
   Тот заметил движение козлоподобного нечистого, но, делая вид, что не обращает на него никакого внимания, весело закричал молодой ведьме:
   -- А, Аниска, приплелась-таки, толстозадая!.. Колбасу никак с водкой несешь? Дело!.. Да и козла с собой привела! Это и совсем хорошо! А то наши кухаря жалуются, что козлятины к ужину не хватает. Как раз одну ногу и часть от спины зажарить можно будет... А ты не бойся, приятель! Мы тебе другую ногу, хотя бы лягушечью или собачью, приставим... Эй, вы, кухари, бегите сюда!
   Змей свистнул в кулак так громко, что Аниска даже закрыла глаза. Когда она вновь их открыла, перед нею стоял только покатывавшийся со смеху Змей. Скверно пахнущего полукозла и след простыл.
   Только мимо Аниски прошмыгнул какой-то болотный, крупный бесенок, примеряя на голову потерянный Козлом при поспешном исчезновении чобот.
   -- Идем, -- сказал Змей. -- Сегодня ужин хороший будет. Небось голодна? -- продолжал он, любезно щупая на ходу живот своей спутницы. -- Колбасу с водкой не забудь Самому у копыт положить, когда поклон класть ему будешь, а не то старухе отдай, которая в черном возле стоит... Он так водке обрадуется, что и спрашивать тебя про дела твои не станет... Не забудь тоже поцеловать боженьку в хвостик, -- прибавил он. -- Ты так давно здесь не была, что, чай, все порядки забыла...
   То обгоняя других, то сами перегоняемые отовсюду стекавшимися на праздник ведьмами и нечистыми, Аниска и спутник ее прошли через вторую цепь ярко пылавших огней. Тут было заметно теплее. Змей подвел свою подругу к высокому креслу, не то из ярко начищенной меди, не то из червонного золота. Около этого подобия трона опять было холодно. Поставив ноги на маленькую красную скамейку, там сидел Некто, большой, недовольно сопящий, крылатый и черный. Синеватый огонек между больших загнутых рогов освещал полузвериный надменный лик с острыми, блестящими, темными, пронизывающими глазами.
   Став на колени, левой рукой показала Аниска Сидящему кукиш, а правою повергла к поросшим густою черною шерстью ногам Хозяина праздника бутылку водки и колбасу.
   "Не соленая", -- не то прошептала, не то подумала она, кладя земной поклон и целуя предупредительно поднесенное к ее губам холодное как лед раздвоенное копыто. Сидящая у трона старуха с коричнево-темным лицом и в черной рубахе спрятала приношение в корзину.
   Аниска встала с коленей и, ведомая почтительно изгибавшимся перед Хозяином тем же Огненным Змеем, обошла трон властелина и снова нагнулась, чтобы поцеловать последнего сквозь вырез сиденья. Отблеск ярко пылавших огней трепетал на красноватом металле тронного кресла. Сунувшая было под него голову Аниска внезапно отпрянула в ужасе, но справилась с собою и неимоверным напряжением воли заставила себя поцеловать... свое собственное бледное лицо, безучастным безжизненным взором встретившее поцелуй в холодные, неподвижные губы... Изо рта этого окаменевшего близкого и вместе чужого лица чуть-чуть пахло сивухой.
   Змей помог Аниске приподняться с колен и повлек ее в сторону.
   -- Живо, -- не то шептал, не то шипел он на ухо ведьме, -- а то он еще расспрашивать станет, сколько скотских и человеческих душ ты загубила, какие болезни наслала, у скольких коров молоко отняла; да потом тебя за твою леность и накажет. Пойдем скорей, пока он твою водку дует!
   Вмешавшись в толпу покрытых мехом или одетых в дырявые платья бледных с серо-сине-зелеными лицами чертей и нагих колдуний, Аниска и ее спутник видели издали, как козлоногий Хозяин приказал побить какую-то ведьму, явившуюся к нему без особых заслуг и с пустыми руками.
   Не щадя своих длинных хвостов, два черта пребольно стали стегать не то недогадливую, не то слишком жадную бабу. Та громко выла и просила ее отпустить, обещая на будущее время стараться и принести в следующий раз целую четверть самого лучшего самогона и рубль серебром.
   Одна за другого подходили к трону ведьмы, хвастаясь напущенными на соседей болезнями, выдоенным до крови скотом, испорченными свадьбами и другими делами. Смуглая с жесткими волосами молодая цыганка приволокла даже украденного ею где-то, хныкавшего потихоньку двухнедельного младенца. По безмолвному знаку Черного Козла десятки рук с крючковатыми пальцами потянулись к подарку, и маленькое белое тельце, жалобно пискнув, исчезло в разношерстной свите владыки ночного празднества. Принесшая дар была благосклонно отмечена когтем властелина, нацарапавшим какой-то знак на лбу осчастливленной колдуньи.
   -- Пойдем поближе к столам, чтобы место занять получше, -- пригласил Аниску Огненный Змей.
   -- Только нельзя ли подальше от Черного? От хозяина. Я его боюсь. Того и гляди, обидит.
   -- Ладно. Я и сам не собираюсь тебя ему уступать... Ему только попадись, он на всю жизнь испортит, -- отвечал Змей, пробираясь сквозь толкавшихся ведьм, бесстыдно заигрывавших с чертями, и нечистых, хваставшихся нагло своими лошадиными и, ослиными, волчьими и прочими звериными членами. Некоторые явно гордились длинными когтями на пальцах рук и ног. Часть была в шляпах, скрывавших остроконечную маковку головы и рога. Другие, наоборот, не без тщеславия, выставляли последние. Двое или трое имели роговые наросты в виде когтей не только на пальцах, но и на локтях и коленях. Значительное большинство нечистых было обезображено каким-либо недостатком: сбитые на сторону или приплюснутые скотские носы, рты до ушей, косые глаза и торчащие мохнатые уши обнаруживали нечеловеческое происхождение их владельцев.
   Аниска невольно взглянула на своего спутника и рассмотрела, что, когда тот смеется, у него видны острые, тонкие, загнутые, совсем как змеиные зубы.
   Ведьме стало страшно, и она задрожала.
   -- Поздно! Разглядывала бы раньше, -- грубо сказал Змей и, отвернув лицо, повел Аниску к столам...
   На деревянных и глиняных тарелках, блюдах и плошках там обильно были расставлены: толстыми кусками нарезанное сало, мелко накрошенное вареное и жареное мясо, колбаса, гуси, творог, простокваша, груды ломтей сероватого крошащегося, явно с какою-то подмесью хлеба, горы вареного картофеля и большое количество бутылей и кувшинов с напитками. Не было видно ни яиц, ни рыбы, ни солонок.
   Около этих столов вертелись уже, похотливо облизываясь и потирая сморщенные жилистые руки, несколько старых ведьм и одна совсем молодая, почти еще девочка, с толстым животом, тонкой шеей и необыкновенно длинным разрезом глупо улыбавшегося рта. Похожие на мочалку волосы торчали нерасчесанными жесткими прядями. Девочка посылала себе в рот ломоть за ломтем со стоящих на краю стола блюд. Около нее сидел, пуская слюну, большой борзой кобель белого цвета.
   -- Это подменыш. Она должна скоро умереть, -- пояснил Змей, заметя удивленный взгляд своей спутницы.
   Оттуда, где стоял трон Черного Козла, долетел тонкий, поразительно острый звук серебряного колокольчика. Ведьмы сразу притихли и, сложив руки на животе, замерли с молитвенным видом. Сидевшая на плече у одной из них жаба сделала то же. Вблизи столов прошел толстый, седой, степенный и хмурый не то колдун, не то ведьмак в черной рясе и, быстро подойдя к идиотке-подменышу, ударил ее палкой. Та, глупо ухмыльнувшись, сказала старику какое-то паскудное слово и быстро скрылась под стол. Кобель, которому тоже попало, визгнул и, поджав хвост, последовал за идиоткой...
   Среди наступившей тишины явственно долетали наиболее громкие слова проповеди Черного Козла, покрывавшие похожий на весеннее воркование лягушек восторженный шепот колдуний:
   -- ...Вредите!.. Пусть голодают и ропщут... Не жалейте сил... Следите одна за другою... Таитесь от чужих... Воздам тайно... Мстите, мстите, мстите! -- закончил наконец Хозяин празднества свою краткую, но сильную речь.
   Заметив вдали розовое знакомое лицо и нескладную фигуру Степки, Аниска забеспокоилась, и, лишь когда та села, молодая ведьма заняла место за другим столом, как можно дальше от соперницы.
   -- Я не люблю ни падали, ни человечины, -- обратилась она потихоньку ко Змею, -- после них у меня всякий раз живот болит. Что бы тут мне съесть, чтоб потом худа не было?
   -- Ежели у тебя слабый живот, чего я раньше не замечал, -- ответил тот, -- трескай молочное. Лучше всего -- творог или парное молоко. Можешь отведать и картошки; а из напитков пей одну водку.
   -- А откуда здесь такое красивое розовое сало? -- спросила Аниска.
   -- Из разных мест. Есть и с кладбища, -- тихо прошипел ей на ухо Змей.
   Сам он без всякого опасения лопал и сало, и колбасу, и крошеное мясо с капустой, и хлеб, которые большими кусками исчезали в широкой пасти его с многочисленными острыми зубами.
   "С кладбища?!. Оттуда же, значит, и шелковая юбка, которую ты мне принес, -- подумала Аниска. -- Выпить разве с горя?" -- И она потянулась к большому графину мутно-зеленого толстого стекла.
   Самогон там был хотя и плохо очищенный и даже не слишком крепкий, но в нем чувствовалась, кроме того, какая-то дурманящая голову примесь.
   Змей усердно наливал ей чашку за чашкой.
   Благодаря яркому свету костров Аниска могла рассмотреть эту маленькую чашку из тонкого фарфора, с отбитой ручкой и чуть заметной трещинкой внутри. Снаружи по зеленоватой глади вился затейливый темный узор.
   -- Откуда бы такая? Кажись, из господского дома? -- спросила Аниска.
   -- Одна девчонка недавно на поклон Хозяину принесла, -- ответил, по-видимому довольно осведомленный по хозяйственным вопросам, Огненный Змей.
   Ведьма посмотрела вдоль длинными рядами стоящих столов. Среди явно преобладавших численностью бабьих ведьминских лиц здесь и там были видны ослиные, волчьи, собачьи и медвежьи морды, торопливо чавкавшие, порой без помощи рук, с пододвинутых поближе мисок и плошек. Лишь немногие из присутствующих пользовались вилками. Ножей нигде не было видно. Отчасти для того, чтобы гости, поссорясь, не перерезали вы друг друга, отчасти -- чтобы нож случайно не скрестился с вилкой.
   Мало-помалу опустели тарелки и блюда на покрытых грубыми домоткаными скатертями длинных столах. Кувшин и бутыли тоже были почти все осушены. Охмелевшая нечисть и пьяные бабы громко кричали, спорили, визжали и горланили песни. Некоторые сводили между собою старые счеты. Две ведьмы даже подрались из-за чьей-то давно подохшей коровы. Одна из этих баб закатила другой, голова которой была увенчана деревянным подойником, звонкую оплеуху.
   Обиженная схватилась за ручку чуть не упавшего наземь подойника и ударила им врага по полулысой седой голове. Получившая удар успела схватить вилку и хотела ткнуть ею в шею противницу, но ошиблась и попала в плечо, на котором сидела большая серо-бурая жаба. Проколотая гадина стала пищать. Ушибленная подойником ведьма изрыгала громким голосом богохульскую брань, а обладательница жабы, тоже, по-видимому, тронутая вилкой, надела поспешно снова подойник и куда-то, визжа по-поросячьи, убежала. Растолкав собравшуюся толпу, взобралась на стол полуконская харя и, топоча копытовидными чоботами, с похожим на ржание смехом, стала плясать среди пустых стаканов и блюд.
   Аниска допила свою чашечку и почувствовала, что совершенно пьяна. Ей показалось, что не то она подымается куда-то вверх, не то стол с остатками пира уходит под землю. Скамейка тоже куда-то мгновенно исчезла, и Аниска непременно вы упала, если бы под нею не очутилась случайно выбежавшая на четвереньках из-под опускавшегося стола идиотка-подменыш. Последняя, стараясь выкарабкаться и освободиться, укусила Аниску за ногу. Ведьма выпустила ее из-под себя и, шатаясь, пошла по неровной, точно волнующейся, земле...
   На месте недавнего пира было теперь пустое, гладкое место, где молодые и старые колдуньи с одинаковым рвением собирались пуститься в пляс.
   По знаку, данному Черным Козлом, вновь загремел громко бубен из кожа удавленника, запищали гнусливо в дудки из мертвых костей болотные бесенята, громко подражали трубному звуку не нашедшие себе загробного покоя опившиеся некогда музыканты.
   Черный Козел открыл бал с той самой, как и предполагала Аниска, худощавой, по-господски причесанной белокурой ведьмой. Светлые, широко раскрытые глаза последней были совершенно неподвижны, как будто никого и ничего вокруг не видя. Следом за ними, с неимоверною легкостью, закружилась в одиночку, потрясая захваченною с собой метлой на длинной гнущейся палке, взлохмаченная старуха. Хлопая себя пятками по заду, запрыгала с визгом, тоже в одиночку, молодая рыжая ведьма. Крича и воя, завертелась вокруг них в хороводе, вперемешку с ведьмами, нечистая сила. Некоторые, в том числе и Аниска, прорвались внутрь бесовского круга и плясали попарно. Молодой ведьме казалось, что она летает по воздуху в сильных объятиях Змея... Кто-то, ушибленный ею, пытался отнять ее и, схватив за обе ноги, убежать, кто-то царапнул больно по заду. Аниска от кого-то отбрыкивалась, хохотала от щекотки и кричала что было мочи...
   Наконец одетый в красный кунтуш кавалер вырвал свою подругу из толпы и посадил ее к себе на плечи. Сверху Аниске удалось на миг рассмотреть, что значительная часть танцевавших переплелась уже в самых разнообразных и неожиданных сочетаниях, частью на земле, частью продолжая двигаться и даже плясать. В этот миг Змей, исполнявший замысловатый, заставлявший дивиться его гибкости танец, обо что-то или о кого-то споткнулся, и Аниска опять свалилась вместе с ним в кучу нечистых, с воем и пыхтением барахтающихся в объятиях у ведьм. Она вновь почувствовала, что ее кусают, мнут, лижут и щиплют, дышат на нее сивухой и какими-то жуткими смрадными запахами, и это продолжалось до тех пор, пока вы рвавшийся от облепивших его колдуний Огненный Змей не поднялся на ноги и опять не отбил от толпы свою подругу. Схватив ее на руки, Змей побежал по направлению к куче камней, у которых стояли ведьмовские метлы. Толпа ведьм, разъяренных тем, что нечистый в красном кунтуше их избегает, с воем и угрозами гналась за ним с Аниской. Такой крупный и крепкий с виду самец, как Огненный Змей, представлял собою завидную приманку для обезумевших от похоти баб, которым уже надоели полусонные ласки оживленных мертвецов и разная мелкая лесная и болотная нечисть.
   -- Садись на свое помело и лети что есть духу! Не то замучают и растерзают обоих, -- прерывающимся, тревожным голосом скорее прошипел, чем прохрипел Змей, запахивая на бегу свой разорванный в клочья кунтуш, из-под которого виднелось чешуйчатое темное тело.
   Разглядев на земле свой опрокинутый кем-то рогач с помелом, на которых видны были обрывки бечевок, Аниска оседлала его и произнесла шепотом тайное слово. В тот же миг она взвилась в поднебесье и опять почувствовала, как шумит в ушах рассекаемый ею воздух.
   Заслышав летевшие ей вдогонку дикие вопли, Анисья оглянулась и посмотрела на землю. Там, у костров, копошилась куча поймавших-таки Змея в красном кунтуше, торжествующих ведьм... Видно было, что на этот раз приятелю Аниски вырваться не удастся. Жалобные мольбы, шипенье и крики его смешивались с бранью и угрозами сладострастных и мстительных, молодых и старых колдуний...
   Обратный путь казался Аниске гораздо короче. Обильно натертые волшебного мазью ухват и помело хорошо знали дорогу и стремглав неслись по направлению к Заречью.
   Головой вниз, слабеющими руками держась за ржавый рогач, нырнула колдунья в дымовую трубу и скорей упала, чем сползла на пол с припечка. При этом ушиблен был довольно сильно затылок, и, частью от боли, частью от слабости, Аниска вновь потеряла сознание...
   
   С тяжелою, как свинец, головою очнулась, дрожа от холода, голая ведьма на деревянном полу своей избы. Под нею лежало вздетое на ухват помело с обрывками веревки. Тело было покрыто сажей и следами щипков; на заду давала себя чувствовать большая царапина. Ломило, как от побоев, живот, спину и грудь. Все существо Аниски было объято невероятной усталостью.
   Весь день она то опохмелялась, то примачивала отваром целебных трав свою царапину на сиденье. Прошедшей к ней погадать бабе ведьма насулила столько побоев от мужа, болезней в доме и других неприятностей, что эта баба перестала с тех пор ее посещать.

15

   Удостоверившись, что у него есть соперник, и такой соперник, встретиться с которым и даже иметь что-либо общее крещеному человеку не только зазорно (это еще куда ни шло), но и небезопасно, Максим давно уже решил развязаться с Аниской. Неожиданно представился благоприятный для этого случай. Парень получил от скоропостижно умершего бездетного дяди своего в наследство пять десятин купленной земли, что при его собственных двух с половиной давало ему возможность быть достаточным человеком. Для того чтобы начать самостоятельное хозяйство, молодому одинокому парню не хватало только сильной и здоровой жены.
   Максим мысленно перебирал одну за другого деревенских девок.
   Самая здоровенькая, конечно, Параха. Кулачищи у нее -- во! Под сердитую руку, да еще во хмелю, ей не попадайся. А работает зато, как дюжая кобыла. Акулина тоже сильна. Антипке так раз в морду звезданула, что тот недели две с синяком под глазом ходил... Да и характер у нее, пожалуй, повеселей будет, чем у Парахи... Вот только родни бедной много. А этого не надобно, чтобы братцы а сестрицы попрошайничали. Нам от жениной родни убыток, а прием нужен, чтобы, значит, честь честью... Парашка потому, пожалуй, сходней будет. У отца ейного (богатый кацап) больше десяти десятин. Хоть и скуп, а если поторговаться хорошенько, непременно десятину-другую выдрать у него в приданое можно.
   Максим решил свататься за Параху.
   Собственнику семи с половиной десятин, рыжему, франтовато одетому и даже напомаженному парню, когда он пришел свататься, принеся с собою каравай житного хлеба и пару бутылок водки, отказа со стороны Параскиных родителей не было. Засидевшаяся несколько в невестах Прасковья, после недолгих размышлений, тоже согласилась, потребовав только, чтобы жених прекратил знакомство с Аниской.
   Максим дал это обещание и на другой же день пошел в последний раз повидаться и объясниться с черноволосою ведьмой.
   Не без волнения перешагнул он порог знакомой ему, как своя собственная, хаты и со смешанным чувством грусти и беспокойства взглянул на показавшуюся ему теперь совершенно чужою Аниску.
   Та, стоя у стола, на котором расположены были разбираемые ею во время прихода парня целебные и волшебные травы, с видимым равнодушием стала слушать Максима.
   Тот, рассказав, что был свидетелем посещения Аниски Огненным Змеем, заявил, что не желает больше встречаться и соперничать с последним, а потому и не будет вперед ходить в ее хату.
   -- Свояком всякой бесовской гадины быть не желаю, -- гордо закончил он свою возбужденную речь.
   -- А кто тебе сказал, зачем тот, о ком ты поминаешь, был у меня? -- строго нахмурив густые, почти сросшиеся черные брови, ответила ведьма. -- Ежели ты за нами подглядывал и подслушивал, то тебе, конешно, жить недолго осталось, -- зловеще-спокойно, словно сквозь зубы, процедила Аниска.
   -- Видеть, как ты его забавляла и как он тебя утешал, я не видел. Да это и не нужно. Всякий знает, за каким делом огненные змеи и всякая прочая нечистая сила к ведьмам летают, -- ответил, не потерявшись, Максим.
   -- Ну, а если не видел, кто ко мне за каким делом летал, то и молчи, пока цел!.. А то тоже: "Свояком быть не хочу!"... Очень мне тебя нужно, сволочь напомаженную!.. А за то, что ты все-таки подглядывал и около моей хаты таскался, когда я тебе это запретила, я тебя сама прогоняю, и еще прибавлю: ни на какой ты Параске не женишься! А если и женишься, то ничего из твоей свадьбы не выйдет! Слышал?!. Ступай теперь вон, пока я тебя в кобеля паршивого не оборотила! -- закричала Аниска, гневно замахиваясь на своего бывшего возлюбленного деревянной клюкой.
   Парень не заставил себя долго ждать и шарахнулся вон из избы.
   Он понял, что излишнею развязностью приобрел себе в лице своей бывшей подруги опасного врага.
   "Надо мне было ей сказать, что я боюсь этого самого Змея. А я важничать стал, гадиной его назвал. Ну конечно, обозлилась... Теперь держись, Максимка", -- озабоченно соображал парень, шагая в сумерках к своей маленькой хибарке, из которой он со дня на день собирался перебраться в просторный дом, унаследованный от дяди.
   
   Аниска действительно отомстила.
   Когда после венчания, окруженный друзьями и родными, Максим выходил вместе с улыбающейся во весь свой широкий толстогубый рот Парахой на церковную паперть, из толпы бывших в ограде односельчан послышался громкий и резкий знакомый голос:
   -- Максимка!
   -- Чево? -- невольно откликнулся тот.
   Вместо ответа Аниска начала торопливо завязывать узлы на пронесенной ею небольшой, с четверть аршина, веревочке.
   -- Пока завязано -- не выпрямится, -- злорадно прошептала она и, пряча веревочку, скрылась в толпе.
   Максим побледнел. Он, хотя и не видел, что делает его бывшая любовница, понял, что она не за добрым делом явилась к нему на свадьбу.
   Смущенно, забыв про невесту, бормоча что-то под нос, полез он на воз, куда, стараясь скрыть недовольство и подозрительно поглядывая то вслед убегавшей Аниске, то на лица стоящих вокруг девок и баб, стала взбираться вслед за ним разряженная широкобедрая Прасковья...
   Молодая оправдала мнение Максима о силе ее. На другой день после свадьбы не вполне оправившийся после похмелья новожен оказался с синяками от побоев, которыми в порыве неудовлетворенной страсти наградила его обманутая в своих ожиданиях молодая...
   
   О неприятности, постигшей Парашу и Максима, узнали родственники и той, и другого. После долгих советов и пересудов решено было пригласить из дальнего села знающего человека. Когда его привезли, человек этот осмотрел Максима, подговаривался, хотя безуспешно, осмотреть заодно и Парашу, потребовал затем стакан с водой и долго смотрел в последний, сокрушенно и сочувственно покачивая головою.
   -- Завязано, -- наконец сказал он с далеко не веселым видом. -- Кабы ты со мной до свадьбы посоветовался, я бы тебе сказал: льняного семени в оба сапога насыпь. А теперь это не поможет... Сделаю, что могу... Только, смотрите, чтобы никто той женщине не передал, что я делать буду... И даже чтобы она не знала, что я был тут.
   Затем, нашептывая заклинания, знающий человек с черной бородою, из дальнего села, потребовал овсяной и пшеничной соломы, отобрал несколько соломинок поровнее и, налив в каждую из них по капельке ртути, заделал воском концы и приказал положить под постель молодых. Кроме того, знахарь дал для Максима пузырек с зеленоватою жидкостью, несколько капель которой тот должен был пить каждый вечер в рюмке водки за ужином.
   -- А лучше всего, если бы можно было выкрасть или купить у той Аниски веревочку с узлами, -- сказал он, уезжая. -- Коли удастся достать, тотчас эти узлы развяжите. Тогда еще скорей снимется... Только еще раз говорю: упаси Бог, чтобы она не узнала, чем я Максима лечил.
   Человеку с черной бородой вручено было полтора рубля серебром и каравай пшеничного хлеба, с чем он и уехал обратно.
   
   Неизвестно что: жидкость ли, принимаемая внутрь, или наговоренные соломинки со ртутью под постелью, но некоторое время средства, данные знахарем, хотя и слабо, но действовали.
   К несчастью, каким-то чудом дознавшаяся ов этом Аниска прибавила на своей наговоренной веревочке еще несколько новых узлов, и Максим с Парашей окончательно приуныли.
   Они ссорились между собою, и новожену пришлось выслушать много неприятных вещей со стороны ставшей раздражительною и почти обратившейся в чертовку Парахи.
   Обозленная молодуха хотела было повыбивать окна в хате Аниски и оттрепать самое ведьму, но родные ее от этого отговорили.
   -- Как бы еще хуже тогда эта сука тебе не сделала, -- шепотом предостерегали бабы.
   
   Над Максимом посмеивались его бывшие друзья, шутливо предлагая заменить его в супружеском деле. Прасковья открыто презирала своего постигнутого неприятностью мужа. Несчастный пробовал было обратиться к тезке ее, старой знахарке Праскухе. Та тоже дала ему трав и порошку, но средства эти помогали плохо. Максим загрустил и начал разгонять печаль свою водкой. В бредовом пьяном сне ему являлись то Горпина, то Аниска. Одна из них манила к себе бросившего ее когда-то любовника, другая гонялась за Максимом, грозя высосать всю его кровь за то, что он смел подглядывать в окно, когда в трубу к ней прилетал Огненный Змей.
   Горячечный бред Максима, упоминавшего про питье крови, выдаиванье молока и появление нечистой силы, настолько напугал его молодую жену, что та не хотела оставаться с ним наедине. Неприятно действовала на нее и сонная болтовня мужа о его прежних отношениях с Аниской и Горпиной.
   Образ последней часто манил его к себе, обещая прощение и новые ласки. Призрак утопленницы уговаривал Максима бросить земную человеческую жизнь и быть с нею там, где не нужно ни работать в поте лица, ни беспокоиться об уплате податей или о сборе урожая. В сравнении с мрачно насупленным и недовольным лицом Прасковьи являвшиеся ему во сне черты бывшей любовницы были настолько приятны и благожелательны, что Максим привык к ней и даже был недоволен после ночей, когда ему не снилась Горпина.
   Это не мешало, однако, молодому мужику мало-помалу втянуться в тяжелую и сложную работу самостоятельного домохозяина. Усталый приходил он к вечеру домой и, обменявшись несколькими деловыми словами с женою, тотчас же после ужина заваливался спать.
   
   Однажды ночью Максим проснулся, так как ему показалось, что кто-то тихо барабанит в окно. Сперва он подумал, что это дождь, но звук был несколько иного свойства, и потревоженный хозяин приподнялся на своей постели. В избе было тихо. С соседней лавки слышно было ровное дыхание расположившейся отдельно Прасковьи, а с печи неслось храпенье взятой последнего для помощи в хозяйстве Максимовой тётки, Акулины. В незанавешенное окно лился поток лунного света, длинной полосою тянувшийся по полу. За оконного рамою, на дворе, кто-то стоял. Собственно говоря, Максим уже знал кто, но, как вы желая проверить, встал со своего сенника и подошел к окну. Действительно, в полутора шагах от него, заглядывая внутрь избы, недвижная, как изваяние, застыла Горпина. Когда странный взор ее казавшихся стеклянными глаз встретился со взглядом бывшего возлюбленного, белое как мел лицо призрака девушки словно ожило и губы тихо зашевелились. Хотя слов и не было слышно, но Максим всем своим существом почувствовал смысл этой беззвучной и тем не менее властно призывающей речи. Накинув на плечи суконный армяк, которым покрывался, молодой хозяин бесшумно отворил входную дверь и вышел в сени, а оттуда на двор.
   -- Зачем пришла? -- спросил он тихим подавленным шепотом.
   -- За тобою, -- был строгий ответ.
   -- Куда же мне идти?
   -- А куда хочешь. Хоть в этот сарай. Оставь там свитку и тело своей толстомясой жене, а потом, налегке, отправишься вместе со мною. Мне не с кем играть, и другие смеются, что я все одна да одна. Я тебя простила и не хочу больше расставаться с тобою. Обижать и попрекать тебя я больше не буду. Только летим вместе со мною!
   И Горпина, отступая к полураскрытым воротам сенного сарая, манила за собою Максима.
   Тот вошел туда вслед за Горпиной.
   -- Миленький мой, -- ласково шептал ему призрак. -- Тут и веревка есть с петлей на конце, крепкая... Ты на ней сено носишь коням. Ты привяжи ее к балке, а петлю затяжную вниз спусти. Тело свое подвесь и оставь в этой петле. Я тебя тогда поцелую, приласкаю, и мы улетим отсюда прочь, навсегда. А Праскутке некого будет больше толкать и шпынять.
   Максим молча и послушно исполнял все то, что говорила пришедшая за ним любовница. Сбросив с себя армяк, сделал он мертвую петлю на одном из концов верёвки, другой же конец прочно привязал к "легаре" -- бревну, соединявшему под крышей противоположные стены сарая. Стоя затем на перекладине подставленной им лестницы, вдел, пропащая голова, шею свою в петлю и взглянул на Горпину. Та подошла совсем близко и ласково, с улыбкой, смотря широко раскрытыми глазами на Максима, ждала.
   Парень, в свою очередь, растерянно улыбнулся и после короткого колебания спрыгнул с лестницы, оттолкнув ее ногами. Руки и ноги самоубийцы зашевелились и задергались...
   Шею Максима больно, как железом, сжимала и ломила петля; в глазах стоял красный туман, руки и ноги судорожно передергивались, как будто он плыл в этом тумане. Лицо Горпины пропало, и в ушах качавшегося в петле звенел только ее когда-то знакомый, почти позабытый им смех. Красный туман делался все темнее, и Максим, тщетно стремясь найти в нем Горпину, описывал на своей верёвке казавшиеся ему большими круги... В действительности круги эти становились все меньше и меньше. Веревка мало-помалу перестала качаться, и висевший на ней человек уже не шевелился...
   Утром Прасковья с Акулиной заметили отсутствие в хате Максима. Чувствуя недоброе, обе они тотчас же отправились на поиски. Искать пришлось недолго. Войдя в полуоткрытый сарай, женщины остановились как вкопанные.
   Максим висел неподвижно, в одном лишь белье, на веревке, употреблявшейся им для ношения сена скоту. На лице повесившегося застыло выражение удивленья и страха...
   Громко заголосив, обе бабы выскочили на двор из сарая.

16

   -- Куда бы мог деваться этот самый Анкудиныч? -- спрашивал порою Водяник, недовольный заместителем последнего Белобрысым, у своего мудрого дубового друга.
   -- Ведь ты, кажется, собирался скормить его сому, -- отвечал бесстрастно идол. -- Вероятно, твой слуга предпочел как-нибудь иначе устроить свою судьбу... Ты ему давал, помнится, какое-то поручение?
   -- Верно, давал... Привести мне бесовку из болота.
   -- Ну, так и ищи его там.... Если ты можешь, конечно, туда добраться, -- прибавил с оттенком сомнения идол.
   -- А ты думаешь, что я побоюсь туда идти или не дойду? -- ответил раззадоренный недоверием к своим силам Водяник. -- Сегодня же ночью пойду! По крайности, хоть повидаюсь кой с кем да умные речи послушаю.
   Едва наступил вечер, донный хозяин, оборотясь серым селезнем, поплыл вверх по течению впадающего в Ярынь ручейка. Повелитель Ярыни хорошо знал, что ручеек этот вытекает из заросшего мхом лесного озера, где живет его троюродный брат по матери, рогатый болотник.
   Он твердо решил, напомнив последнему о своем родстве, посвататься за одну из подвластных Трясиннику красавиц. Покрякивая от предвкушенного удовольствия, плыл новоявленный селезень, перебирая черными лапками, мимо неподвижных, в темно-бледную мглу уходивших головами своими сосен и елей.
   Вечерние звезды отражались в журчащем сквозь размытые корни ручье. Запоздалый вальдшнеп, собираясь опуститься на туманной полянке, низко пролетел над утиною головой Водяного. Какие-то зверьки развозились, пища в прибрежных кустах. Робкий заяц, заслыша, как что-то шуршит в прошлогоднем тростнике, насторожил уши и, нюхая весенний воздух, приподнялся было на задние лапки. Но завидев, что это лишь селезень и беспокоиться нечего, косой вновь опустился на все четыре ноги и, не обращая больше на птицу внимания, стал пить холодную, мимо бегущую воду.
   "Хорошо, что не лиса. Та, пожалуй, мигом бы перекусила мне шею, раньше чем я успел бы объяснить ей ошибку или принять прежний мой вид. Того и гляди, схватит какая-либо зверюга... Ручеек-то ведь узенький... Лучше я пошлепаю дальше собственными своими ногами".
   Нырнув и перевернувшись трижды в воде, осторожный повелитель Ярыни принял мгновенно обычный свой образ лысого, толстого, на лягушечьих ногах, старика.
   "В этом виде идти тоже, конечно, не безопасно. Здесь, в ручье, жила некогда какая-то древняя водяница. И тутошние лешие так досаждали старухе своими приставаниями, насмешками и обидами, что той надоело тут жить, и она ушла неизвестно куда... Ну, да князя Ярыни не так-то легко обидеть", -- решил Водяной.
   По колено, а порою по пояс и глубже в ручье, брел он уверенным шагом, пока не добрался до болота, откуда этот ручей вытекал. Так как русло последнего загромождено было кое-где замшившимися корягами и заросло ивняком, то Водяной предпочел наконец пойти берегом, который становился все более и более топким.
   Моховой ковер гнулся под его шагами и, словно волнуясь, колыхался. Местами среди кочек чернели, отражая ночные звезды, круглые отверстия окон.
   Но отверстия эти, по нетронутому, непримятому виду окраин своих, не служили еще входами в жилище Болотника. Кругом не виднелось больше деревьев, и среди покрытой сухой прошлогодней осокой, ползучими кустами и мохом трясины все было пустынно и тихо.
   Водяник старался припомнить, в какой части болота он в последний раз, много лет тому назад, навещал своего родственника, но местность так изменилась, что трудно было что-нибудь сообразить.
   Визг, раздавшийся неподалеку, заставил старика обернуться и пристально вглядеться в темную заросль низких темных кустов. Оттуда выбежали два существа, из которых одно побольше преследовало другое, пронзительно визжавшее не то от боли, не то от страха.
   Опытный взгляд Водяного сразу узнал в этих существах, еще безрогих и безкогтых, молодых представителей болотного бесовского племени. Тот из них, который был поменьше, стремительно проскочил мимо и скрылся среди кочек в прошлогодней траве, но преследовавший маленького, больших размеров бесенок наскочил с разбегу на неподвижно стоявшего пришельца.
   Юный лозовик настолько испугался при виде пришельца, что даже остолбенел на мгновение, чем и воспользовался успевший схватить его повелитель Ярыни.
   Сипло пища и брыкаясь, бесенок то грозил гневом Дедки-Болотника, то жалобно просился на волю, и очень был удивлен, когда Водяник обещал его отпустить, как только тот покажет ему жилище своего господина.
   -- Это недалеко. Вот за теми кустами голубики, откуда я выскочил, пойдут низенькие сосенки... не очень частые; не бойтесь, дяденька, пройти можно. А за ними опять топь с озерком посредине... Вход только не с озерка, а ближе с краю, неподалеку от леса.
   Успокоившийся несколько бесенок показывал путь, а не выпускавший его из рук Водяник быстро, но не без достоинства, подвигался по моховому болоту.
   Показавшаяся возле одного из окон бесовка начала было манить к себе пальцем гостя с Ярыни, но когда тот подошел поближе и трясинная прелестница убедилась, что подле нее такая же нечисть, как и она сама, болотная дева плюнула с досады и быстро ушла в густую черную воду.
   -- С чего это она так рассердилась? -- спросил Водяник.
   -- Она, дяденька, тайком от хозяина нашего с живым человеком побаловаться захотела. Так, чтобы его не топить, а отпустить, чтоб и впредь к ней мог приходить... Ох, как за нашими девками глядеть нужно! -- стал объяснять гостю Ярыни бесенок.
   -- А что же вы не глядите?
   -- Мы и глядим. Да разве за ними уследишь?! Хитрее всякой лисы след свой запутать умеют.
   Разговаривая таким образом, Водяник и его провожатый добрались почти до самого жилища Болотника. Встретившие их бесенята постарше, с уже прорезающимися рожками, почтительно приседая, показывали гостю кукиш и вежливо уступали ему дорогу.
   -- Сюда, дедушка, -- показали они ему вход, в который не замедлил погрузиться повелитель Ярыни, отпустив предварительно провожатого бесенка...
   При бледном мерцании вмазанных в стены гнилушек и преломлявшей свои лучи в болотных водах луны восседал на обгрызанной ровно зубами своих бесенят коряге предупрежденный о прибытии гостя Болотник. Увидя, что пришел не кто-нибудь, а родственник, да еще из числа почетных и знатных, родственник, с которым у него никогда не было никаких счетов и неприятностей, Болотник, радостно осклабив лягушечий рот свой, встал с коряги и пошел навстречу гостю с Ярыни. Родственники показали друг другу кукиш, что было весьма нелегко для заросших перепонкою пальцев Водяного, затем похлопали друг друга по объемистым животам и осведомились, кто из них что ел в этот день. Затем желтомордый и рогатый Болотник усадил гостя рядом с собою и спросил, как поживает посланный им некогда в дар двоюродному братцу через утопленника Анкудиныча младенец.
   -- Какой младенец?.. Я точно посылал к тебе как-то этого самого Анкудиныча, да он не вернулся обратно. Я даже думал, братец, что ты оставил моего слугу у себя...
   -- На что мне твой утопленник?! В соседнем озерке у меня своих два десятка сидит. На службу ко мне он, точно, просился, но я его не оставил, а отправил к тебе с подарком. Пускай, мол, братские женушки позабавятся.
   -- Нет, он ко мне не ворочался. Попал, верно, по пути к Лешему в лапы. Такие они теперь злые стали и так расплодились эти бородачи! Около вашего озера, говорят, несколько штук их живет.
   -- Не то чтобы очень расплодились, а леса кругом сводят. Вот они и сбиваются потеснее в одно место, -- пояснил Болотник.
   -- Уж не знаю отчего. А только где раньше один-два их было, теперь пять-шесть стало. Таскаются денно и нощно по берегам да русалок высматривают. Как бы схватить которую да в лес утащить!..
   -- И у меня без малого то же. Чуть бесенок отойдет малость подальше, непременно задавят. И до болотниц, понятно, тоже ох какие охотники! Самки-то у них страшенные, в шерсти все; так они жен моих, дочерей и племянниц (Болотник не хотел признаться, что у него было много поколений потомства) облюбовали. Лежат по целым часам в лозняке, окаянные, сопят, а языки, как у собак, повысунуты. Или ржут по-лошадиному, гоготать и свистать начинают. И так свищут, что лист с деревьев сыплется.
   -- А вы, братец, одного-другого в озеро бы попробовали затянуть.
   -- Где уж тут! Он как боднет рогами своими, того и гляди брюхо распорет. Долго ли до беды!..
   -- А я одного прошлым летом чуть было в реку к себе не затянул. Он стал моих русалок ловить, да и подбежал близехонько к воде. Я его за ногу и хвать. Упал бородач, за кусты хватается, а я, знай, тяну. Совсем бы мой был, да Лешачиха его треклятая прибежала вместе с медведем и ну отнимать. Я вижу, дело не выходит, и отпустил поганца. Не смеет теперь даже близко к реке подходить...
   -- А я к вам, братец, за делом, -- неожиданно даже для самого себя прибавил Водяник.
   -- За каким делом? -- озабоченно осведомился хозяин топей и тростников.
   -- Хочется мне память какую-нибудь от вас иметь, и решил я попросить вас выдать за меня какую-нибудь из ваших дочерей или, скажем, племянниц, как вы их сами называете. Я бы ее держал как самую главную свою госпожу...
   -- Да ведь у вас русалки на то, братец?
   -- Ну что там русалки! Сами вы, поди, знаете утопленниц наших. Сначала куксится и ревет, ходит хмурая, дуется на что-то, а чем дальше, тем телесности в них этой самой все меньше становится. Только что привыкнешь, глядь, от нее ничего почти и не осталось. Один пар, можно сказать.... Никакой в них сладости нет, в этих русалках... Уж вы меня, братец, посватайте хоть за племянницу вашу!
   Болотник нахмурился и потупил глаза, словно рассматривая, ровно ли лежит на полу тростниковая рогожка. Ему не нравилась просьба назойливого родича. Но внезапно он вспомнил о Марыське, которою был опять недоволен.
   Кунья Душа проведала откуда-то в свое время про отлучку с болота соперницы и, опасаясь возможности новой милости для последней, донесла господину, что его прежняя возлюбленная вернулась раз откуда-то под утро вся избитая и что старая бесовка затирала ей лягушечьей икрой синяки на боках и спине. Тогда болотный царек оставил этот донос без особых последствий (мало ли чего не возводят друг на друга соперничающие между собой болотные самки!), но все-таки принял сообщение к сведению.
   В уме трясинного владыки мелькнула теперь мысль сразу и удовлетворить домогательства братца с Ярыни, и отделаться вместе с тем от неверной жены. Приняв поэтому торжественный вид, он поднялся на лапчатые ноги свои и произнес:
   -- Для вас, братец, ничего у меня заветного нет. Любимую мою племянницу за вас отдам. Сами сейчас увидите, какая гладкая...
   И обратясь к сидевшим вдоль стенки чешущим и щекочущим друг друга втихомолку бесенятам, крикнул:
   -- Эй, вы! Привести сюда немедленно Толстую Марыську!
   Несколько похожие на помесь лягушки с кошкою, бесшерстые существа побежали исполнять повеление.
   В скором времени та, о ком шла речь, явилась, украшенная венком из желтых купавок, в поясе из длинных стеблей и круглых темноглянцевитых листьев болотных растений.
   Марыська взглянула сперва на Водяного, потом на Болотника. Оба толстопузых старика показались ей одинаково гадкими и даже несколько похожими друг на друга. Трясинник был пожелтее лицом, темнее и грязнее телом. Водяник -- светлее и толще, без рог, с перепонками между пальцев не только задних, но и передних конечностей. У Болотника, так же как и у Марыська, пальцы на руках были человеческие, с короткими, но острыми ногтями.
   Поймав в редкой короткой своей бороде какое-то водное насекомое, он звонко раздавил его на одном из этих ногтей, затем надулся, явно стараясь придать себе еще более важности. Выпученные жабьи глаза его исполнены были торжественного величия.
   -- Марыська, -- начал он, -- связанный давнею дружбою и кровным родством с донным властелином Ярыни, я отдаю тебя ему в жены, чтобы еще более скрепить это родство и запечатлеть нашу дружбу. Будь верна и повинуйся ему. Ласкай и забавляй нового господина, как ласкала бы и забавляла меня, если бы оставалась здесь!
   Марыська низко поклонилась и старому, и новому своим повелителям.
   Затем Болотник принялся выхвалять достоинства выдаваемой замуж болотницы, а Водяной радостно слушал его, щуря на будущую супругу круглые, как у рыбы, глаза.
   -- Нравится ли тебе она? -- спросил наконец гостя трясинный владыка.
   -- На вид хороша; на ощупь тоже упруга... гладкая... А об остальном после узнаю, -- отвечал повелитель Ярыни.
   -- Если ты здесь хочешь праздновать свадьбу -- озаботься прислать сюда несколько корзин крупной и мелкой рыбы и... как их там... еще больно, говорят, щиплются твердыми лапками и с усами...
   -- Раков, верно? Хорошо! Будут и раки... Только я думаю отпраздновать свадьбу в реке, куда и прошу тебя пожаловать, братец, со всеми твоими женами, племянницами и дочерьми. Невесту же мою ты отпусти вместе со мной теперь же, чтоб она могла мне помочь в приготовлениях к брачному пиру. Через четыре ночи вовсе не будет луны. Путь поэтому будет для вас безопасный.
   Болотник согласился немедленно отпустить Марыську (чем особенно хотел угодить Куньей Душе), и толстая бесовка отбыла в ту же ночь с нареченным супругом по направлению к Ярыни, в сопровождении нескольких, старшего возраста, болотных бесенят.
   Следуя вдоль того же ручья, ни на кого не натыкаясь и не превращаясь даже в птиц или лягушек, благополучно добрались они до реки, куда и сошли как раз в то время, когда стал редеть предутренний туман, обволакивавший ее берега.
   Провожавшие их до Ярыни пять бесенят пустились бежать обратно по направленью к болоту. В лесу они наткнулись на Зеленого Козла, который погнался за ними, но не мог поймать ни одного. Двое принуждены были, однако, вернуться в Ярынь, к Марыське, а трое благополучно достигли трясины.

17

   Когда в условленный срок Болотник в сопровождении семи или восьми старых и молодых своих племянниц и жен и дюжины старших бесенят явился в назначенное ему место реки, никто не встретил почетного гостя; никто даже не выглянул ни из воды, ни из прибрежных кустов.
   Без провожатого Болотник опасался почему-то лезть в реку и после безуспешного кряканья и окликаний Водяного решился наконец попробовать вызвать хотя бы Марыську.
   Однако та долго не появлялась на зов и лишь на знакомое хлопанье сильной ладонью по поверхности воды высунула наконец на поверхность заспанное недовольное лицо.
   -- Чего надоть? -- спросила она сердито, как бы не узнавая своего прежнего хозяина и господина.
   -- Как чего надоть?! На свадьбу к тебе пришли!
   -- Отпраздновали уже! Я его, плешивца толстопузого, так изуродовала, что он еще со вчерашнего дня как убежал, так и назад не ворочался... Смеху-то было! На берег выскочил, а в лес бежать боится. Ну и пошел чесать вдоль реки. Так все по берегу и бежал, пока из глаз не скрылся... Не бойся, не вернется!..
   -- Когда так, то пойдем обратно с нами, в трясину, -- предложил Болотник.
   -- Сами в трясину проваливайте. А мне и в реке хорошо. Я теперь здесь полная хозяйка. Коли хошь, так лезь сюда. Верное слово, не трону. Я только этого старика своего здесь и там исцарапала, а тебя, так и быть, не обижу... Не хочешь... Ну, как хочешь... Оставь мне своих бесенят парочку, чтоб не так скучно было, -- закончила Марыська, видя, что ее нахмуренный бывший господин и его свита собираются восвояси.
   Трясинник бесенят не дал и, недовольно урча, пошлепал обратно по мокрому прибрежному лугу. Бесовки, шепчась меж собой и с завистью оглядываясь на реку, следовали за своим повелителем. Им предстоял еще трудный и опасный переход до родимой трясины. Идущий впереди Болотник то и дело оглядывался, не позволяя отставать бесенятам. Он не был уверен, что те, узнав о привольной Марыськиной жизни в освободившемся от хозяина омуте, не перебегут туда самовольно...
   
   Перемена власти во всегда спокойном илистом омуте и прилегающих к нему донных пространствах многоводной Ярыни случилась вот при каких обстоятельствах. Разочаровавшись в старом Водянике как в супруге, Марыська пожелала утешиться материнскими радостями и начала через вернувшихся к ней и оставшихся в Ярыни двух бесенят наводить подробные справки о чернобородом утопленнике Анкудиныче и о младенце, с которым он должен был вместе прийти в ту ночь, когда пропал. То и дело шепталась она с этими бесенятами и посылала их с поручениями в разные стороны.
   Новые слуги новой жены брали пример со своей госпожи и склонны были признавать только ее. Повелителю Ярыни, привыкшему к рабской покорности утопленников и русалок, не нравилась такая независимость, которая могла явиться дурным примером для других обитателей дна. Недовольный тем, что один из бесенят недостаточно низко ему поклонился, Водяник закатил несчастливцу такую пощечину, что маленький лозовичок упал и долго не мог подняться на задние лапки.
   Марыська воспользовалась наказанием бесенка как поводом для того, чтобы излить всю желчь, которая у нее накопилась на сердце.
   -- Не смей трогать моих слуг, толстобрюхий жабий самец! -- взвизгнула она. -- Это тебе не утопленники! Что глаза-то выпучил, урод старый?.. Морда твоя лягушечья! Нечего рожи страшные делать! Не боюсь! -- продолжала бесовка, наседая на Водяного.
   Тот действительно, угрожающе пыхтя, оскалил щучьи зубы свои и хотел было ухватиться сильными перепончатыми пальцами за пышные черные косы Марыськи.
   Но та предупредила супруга и с новым визгом вцепилась ему в раздутую, сразу утратившую грозное выражение морду острыми своими когтями, явно при этом добираясь до выпученных глаз. Одну из ее рук Водяному удалось оторвать от разодранных ноздрей, но не на радость: бесовские когти скользнули вниз по животу, едва при этом не вы пустив внутренностей. Вторая рука опустилась вслед за первой, царапая и вцепляясь во все, во что только можно вцепиться.
   Острые когти болотной красавицы так сильно и жестоко исполосовали в разных местах толстое тело донного владыки, что тот, не помня себя от боли, выскочил из реки и долго бежал вдоль берегов, не смея опуститься в прежде всецело ему принадлежавшие струи. Лишь когда стало почти вовсе светло, бултыхнулся он в свежую воду, приятно охладившую его бегом разгоряченное тело. Там отдохнул изгнанник на илистом дне под высоким обрывистым берегом. Выпуклые глаза его вновь освежала желто-зеленая муть, в которой дрожали, искрясь, частицы проникшей на дно солнечной пыли.
   Тут понял он, что вернуться обратно -- значит обречь себя на постоянную пытку беспокойства и унижений. Водяной решил поэтому не возвращаться, но перекочевать как можно дальше, вниз по теменью Ярыни, поселиться где-нибудь возле заброшенной мельницы и там скрываться, пока не зарастут оскорблявшие его достоинства раны. Утопленники и русалки найдутся везде, и старик рассчитывал, что ему вновь удастся обзавестись хозяйством и женами. Водяному было грустно лишь при мысли о том, что он лишился такого верного друга и собеседника, как дубовый идол Перуна, деливший с ним зимнюю скуку и терпеливо переносивший дурное расположение духа властелина Ярыни.
   Старый Водяной не знал, что изуродовавшая его коварная бесовка не только провозгласила себя госпожою и подчинила себе всех окрестных утопленников и русалок, но посягнула даже на спокойствие его дубового друга.
   Узнав, что тот был некогда богом, Марыська приказала откопать полузасыпанного илом деревянного идола. Воздав затем последнему божеские почести, бесовка провозгласила Перунов истукан своим мужем и новым повелителем Ярыни.
   И тот, кто некогда раскатывал, грохоча, среди грозовых темных туч на сверкающей синим пламенем колеснице и метал раскаленные стрелы в испуганных демонов, тот, кто властной рукой обнимал когда-то небесных богинь, сам стал теперь подневольной забавой насильно сделавшей его супругом своим болотной бесовки.
   
   Марыська довольно быстро освоилась с новым своим положением повелительницы Ярыни. Из русалок никто на столь высокий сан не посягал, и соперниц в этом отношении у нее не было. На утопленников новая госпожа навела должные страх и уважение своими звериными когтями. Все они видели, что от сердитой бесовки убежал сам Водяной. Приказания свои Марыська отдавала по большей части чрез преданных ей болотных бесенят, от имени деревянного бога, женою которого себя объявила.
   На глазах всех обитателей дна обнимала она дубовое тело истукана, прижималась к старику и шептала ему на ухо (так, чтобы слышно было) полные самой бесовской страсти слова. А иногда и сама прикладывала ухо к украшенным некогда золотыми усами губам идола, как бы выслушивая его беззвучную речь, и сама тут же передавала испуганным подданным распоряжения нового властелина Ярыни.
   Но все это было только для подвластного ей подневольного народа утопленников и русалок.
   В настоящем же, неподдельном общении со своим новым мужем, у Марыськи были совсем иные с ним речи. Бесовка была недовольна тем, что лишенный золотых усов и драгоценных камней на поясе истукан, безропотно воспринимающий её супружеские ласки, не только со своей стороны не отвечает на них, но не желает или не может, хотя бы ради населения дна, подать какой бы то ни было знак, что он не просто искусно составленный из больших и малых кусков окаменевшего дерева неприличный и неподвижный болван, но имеет нечто вроде жизни и в состоянии даже порой проявлять свое существование. О том, что у идола есть мысли, настроения, чувства, и некое подобие двойника или тени, Марыська знала уже с первого, часа супружества с ним. Потому-то она и приставала денно и нощно к молчаливому мужу:
   -- Выйди из своего деревянного обрубка и хоть на миг покажись этой лупоглазой толпе царем и богом, -- просила она, прижимаясь к супругу.
   -- Я не в силах сделать этого, -- отвечал обычно тот. -- Я слишком ослабел за последние века, в которые мне никто не молился, не любил меня и не приносил мне жертв.
   -- А я разве недостаточно люблю тебя? -- спросила Марыська.
   -- Твоя любовь только разжигает мои желанья, но не может утолить их. Она не в состоянии вернуть мне силы двигаться, быть осязаемым и зримым вне моего деревянного дома. Ты сама нуждаешься время от времени в страсти живых существ: людей или животных. Мне хорошо известно, зачем выбегаешь ты из реки по ночам и возвращаешься лишь поутру. Мысленным взором моим я сопровождаю тебя и, зная, кто ты, не могу тебя осудить... Пойми же и ты, что для меня тоже нужны, если не вполне живые тела, то хотя бы такие, в которых есть частица своей или чужой жизненной силы... В давние времена я вдыхал эту силу вместе с испарениями крови зарезанных для меня отроков. Удовлетворенный этими жертвами, я грохотал среди темных туч, рассекал их сине-белою молнией, и обильное семя мое, проливаясь вместе с весенним дождем, оплодотворяло ненасытную Землю... Достань же для меня жизненной силы, чтобы снова я мог стать могучим и бодрым.
   -- Хотя и теперь неутомимо крепкие дубовые члены твои, но, раз это нужно, я буду впредь делиться с тобою той силой, которой набираюсь на берегу, -- обещала Марыська. -- Постараюсь впредь запасаться этой силой от людей и животных для нас обоих.
   И, то в воде кошки, то собаки, то купающейся женщины, Марыська стала чаще и чаще пропадать по ночам...
   
   Благодаря стараниям бесовки-супруги, жизненной силы в идоле накопилось мало-помалу настолько, что он мог однажды в грозовую ночь отделить от себя слабо светящийся синевато-стальным блеском двойник. Двойник этот, к ужасу утопленников, русалок и даже самой царицы речного дна, прошел медленно по дну реки и выбрался на берег, куда, ввиду блеска молний и частого грохота грома, не осмелилась за ним последовать Марыська. В украшенном тесно прилегающими друг к другу перьями, полупрозрачном, слабо светящемся одеянии, двойник деревянного бога стоял на плотине и, скрестив на груди мощные некогда руки, внимательно следил за лиловатыми вспышками, прорезавшими грозовое, черное небо. Лицо божественного призрака странно преобразилось. При каждой новой молнии все ярче загорались блеском светлые золотые усы, которых давно уже не было на дубовом идоле. Грознее и грознее супились густые, как бы из почерневшего серебра, темные мохнатые брови. Ему хотелось крикнуть приводившим когда-то в трепет исчадия Ночи грозным рокочущим голосом: "Кто смеет ездить на моей колеснице?!. Отдай мне ее! Отдай мой дворец в заоблачных высях! Верни моих жен и детей! Вороти мою власть над землей, природой и небом!.."
   Но не было голоса у слабого призрака отжившего бога; не было ни власти, ни силы. Вместо них грохотал в небесах и наслаждался могуществом кто-то другой, не обращавший на призрак забытого божества никакого внимания.
   Постояв под дождем и обозрев при блеске молний окрестность, печально вздохнула Перунова тень и медленно погрузилась обратно в воды Ярыни, чтобы соединиться со своим неподвижным телом из полуокаменевшего дуба, на илистом дне, где прежнего повелителя небесных пространств и величавого супруга облачных жен ожидали теперь необузданно пылкие ласки ставшей его госпожой болотной бесовки.

18

   Найденного под елью ребенка, о котором так беспокоилась новая повелительница Ярыни, взяли в свое время сначала бездетные Гордейчуки, а когда лет через пять оба они в одну неделю померли от холеры, Марыськина девчонка, получившая от людей имя Ксеньки (или Ксаньки) перешла на попечение дальней их родственницы, Праскухи. Жившая на кацапском конце деревни и сама больше кацапка, чем хохлушка, старуха переименовала своего приемыша в Аксютку и очень к ней привязалась. Еще в раннем детстве узнала Ксанька-Аксютка от этой седой, но еще бодрой знахарки не только свойства и названия трав (которые девочка помогала ей собирать), но нахваталась и других разных познаний, до уменья заговаривать ожоги, кровь и зубную боль включительно.
   Деревенские девочки не любили угрюмого " ведьменыша", как они называли промеж себя Ксеньку, и почти не приглашали ее играть вместе с ними.
   Родимое пятно на бедре, в форме лягушки, подмеченное ими как-то во время купанья, послужило источником всевозможных насмешек над бедным приёмышем. "Да и ноги у нее в стопе широкие, словно у лягушки или утки, -- говорили девчата. -- Ее мать -- лягуха из болота, а отец -- утопленник или сам Болотный Дедко".
   Обращаемые сверстницами к Аксютке насмешливые вопросы о ее родителях послужили причиной того, что и так нелюдимая девочка вовсе перестала принимать участие в их играх и развлекалась, как умела, одна.
   Иногда ее видели разговаривающей с Праскухиным котом, почти таким же старым, как сама знахарка.
   Кот, положим, нечего не говорил и лишь изредка мурлыкал в ответ на Ксанькины речи. Видевшие это односельчане не преминули объяснить такую близость прирожденным ведовством подкидыша.
   Ксенька никогда не расспрашивала бабушку Праскуху о своем происхождении, интересуясь главным образом ее ремеслом знахарки, в каковом действительно проявляла не по возрасту быстрые успехи.
   Иной раз им дивилась сама старая ведунья.
   -- Кто тебя этому научил? -- строго спрашивала та, видя, как девочка била, во время засухи, прутом по какой-то подозрительного цвета луже, так что на жидкости появлялись пузыри. -- Для чего ты делаешь это?
   -- Никто не учил. Просто мне хочется, чтобы пошел проливной дождь и такие же точно пузыри вскакивали бы посреди улицы на настоящих водяных лужах.
   -- Так-таки никто и не учил? -- настаивала Праскуха.
   -- Никто, -- был краткий ответ.
   -- Ой, девонька, да ты никак и впрямь прирожденная...
   -- Прирожденная ведьма, бабушка, ты сама говорила, только зло все делает. А вспомни-ка, кто когда от меня какую обиду видел? Одного только Ваньку Хромого в жизни моей, кажись, поколотила... Да и то -- зачем он котенка мучил!..
   -- Правду ты говоришь, а все-таки чудно как-то замечать все это, -- покачивая головою, сказала старуха.
   -- Не сомневайся, бабушка: зла от меня не будет. Хотя меня, почитай, каждый вечер, как я спать ложусь, нечистый мучает и на худое соблазняет, но я ему не поддаюсь. Уж он и так и этак старается, только бы я вредить начала. "Наложи, говорит, рыжей корове Танькиной на спину руку и пожелай, чтобы молоко пропало". Да я не поддаюсь... Ну, он тогда и начинает меня мучить...
   -- А как же он тебя мучит?
   -- Да все Внутри меня твердит: отдай да отдай ему душу. Все равно, говорит, моя будет. И так он, бабушка ты моя, ко мне пристает, словно эту самую душу, как нитку, на лапы свои поганые выматывает... Места себе тогда нигде не нахожу. Хоть руки на себя накладывай!
   Снова покачала головою Праскуха и одно только слово вымолвила:
   -- Нехорошо!
   Утверждая, что от нее никто никогда зла не видел, девочка говорила правду. Она не проявляла склонности мстить дразнившим ее сверстницам и не интересовалась ни выдаиваньем молока, ни порчей скота, ни иными способами причинения вреда. Зато она любила расспрашивать Праскуху о различных гаданьях, толкованиях снов и порой даже подговаривалась, чтобы та ее поучила вызываньям и заклинаниям нечистой и неведомой силы.
   Понимавшая кое-что по этой части старуха не хотела, однако, почему-то делиться с девочкой своими познаниями, оттого ли, что считала это для нее преждевременным, или просто потому, что сама не слишком любила вступать в сношения с нечистого силой. У себя в избе она ни под каким видом не позволяла произносить никаких, с упоминанием подозрительных имен, заговоров и заклинаний.
   -- Назовешь ненароком имя какое-нибудь неподходящее, а он, некошный, и легок на помине. Темная сила, говорят, всенепременно на свои имена идет, а выгонять ее потом ой как трудно! -- говорила старая знахарка...
   Когда однажды девочка стала несколько настойчивее обыкновенного приставать к Праскухе, чтобы та научила ее, как нужно обращаться с нечистым, старая знахарка повела Ксеньку к небольшому лесному ручью, вытекавшему из болота и, кинув туда кусочек творогу, над которым предварительно что-то пошептала, приказала своей воспитаннице внимательно смотреть в воду.
   -- Что ты видишь? -- строго спросила она, держа правую руку на темени девочки.
   -- Со дна вышли какие-то маленькие, почитай прозрачные, не то жуки, не то пауки хвостатые и рвут на части творог.
   -- Так же и бесы разорвут твою душу на том свете, если ты на этом будешь с ними водиться.
   -- Моей не разорвут, -- упрямо и убежденно сказала Ксения.
   -- Все вы так думаете: других разорвут, а меня не тронут. Смотри, Аксютка, не доведи себя до беды. И к чему тебе с ними спознаться хочется?
   -- Про отца и про мать узнать надо, -- деловито отвечала девочка.
   -- Так это на кладбище узнавать надо.
   -- Была уже. Узнавала. Нет их там, -- был тихий ответ.
   -- Так, может, на другом кладбище, или в лесу, или в реке, или при дороге где-нибудь зарыты... А может быть, и живы они, -- возражала Праскуха.
   -- Нет, бабуся. Знает мое сердце, что не найду их среди живых людей и что на болото мне идти надо... Снится оно мне, -- призналась Аксютка.
   -- Так вот ты какая бесстрашная, -- только и могла ответить старуха.
   -- Совсем не бесстрашная. Я вот на это болото ночью никак не могу решиться пойти. Если туда с молитвою -- ни один бес к тебе не выйдет, а если без молитвы да без заклятия пойдешь, так и назад можно не вернуться, -- продолжала задумчиво Ксения. -- Ты уж, бабуся, уважь, научи такому слову, чтобы не тронули. Ты, наверно, знаешь и поможешь; а то к Степке идти не хочется.
   -- Ох, милая моя, да откуда мне их знать-то?! Так, вроде молитвы что-то твержу, чтобы от них огородиться, когда ночью при болоте травы собираю. Лозовики эти самые близко, положим, не подходят. Издали кричат, ругаются, на смех меня, старую, подымают, а вплотную все-таки подойти не смеют. Да и перевертни не подходят. Знают, верно, что у меня при себе тирлич-трава да тоя есть, которыми нечистую силу отгоняют...
   -- Так что с тирличем да с тоей тронуть не могут? -- спросила Ксанька.
   -- Вестимо, не могут. Если на тебе тирлич-трава зашита, особливо если в церкви освященная, да венок из тои на голове, да освященного мака с пригоршню в кармане, ни черти, ни упыри тронуть тебя не смеют. Сама только их с себя не снимай. Иной раз случается, нечистый таким раскрасавцем парнем явится, что только держись! И ласковые речи говорит, и жениться обещает, и всего только просит, чтобы венок с головы сняла. А чуть ты этот венок снимешь, он тебя и схватит, как кот мышку... Больно уж они, хвостатые, до девок охочи... Парням, тем легче. Иные, которые знают, как поступать надо, те сухи из воды и из болота выходят. В мое время даже такие бывали, что кумиться к болотным бесовкам в трясину лазили да еще подарки от них за то получали. Теперь, конечно, не то. Народ пошел неученый. Немного нас, знающих-то, осталось, -- закончила старуха.
   Девочка приняла все услышанное от Праскухи к сведению и решила при первом же удобном случае применить ее наставления на деле.
   
   В числе обстоятельств, смущавших Аксюткину душу, был один тревожный и время от времени повторявшийся сон. Во время этого сна девочка представлялась сама себе сидящей на кочке среди незнакомого болота с опущенными в воду ногами и распущенными по нагим плечам и спине волосами. Иногда она расчесывала при этом мокрые косы роговым гребешком, совершенно не похожим на те, которые были у нее не действительной жизни. Но гребешок этот с наполовину обломанными зубьями казался ей во сне странно знакомым. Казалась ей знакомой и полная луна со всеми ее пятнышками, которого она наяву не только не интересовалась, но ее и не любила. Порой в этом сне девочка пела и кого-то ждала, посматривая на поросшую низкими редкими сосенками болотную равнину. И когда вдали, среди этих сосенок, показывалась в лунном сиянии приближавшаяся торопливыми шагами мужская фигура, сердце Аксютки начинало во сне сжиматься и биться. Она знала, что приближавшийся к ней человек, хотя и останавливается по временам, но все-таки должен прийти к ней и попытаться унести ее прочь из болота. И это доставляло ей не то страх, не то радость. В тоже время сонную душу девочки охватывало желание не только не быть унесенной этом мужчиной, но самой, охватив его крепко руками, затащить на вязкое дно болотного омута. И эта жажда борьбы, жажда помериться силой с мужчиной смущала душу Аксютки в тревожном, изредка повторявшемся сне.
   Иногда сонная греза эта прерывалась, особенно если приближавшийся человек останавливался на берегу, и Ксанька пробуждалась от звуков собственного пения. Порою же девичий сон оканчивался на том, что оба они, и Аксютка и добравшийся до нее мужчина, тесно охватив друг друга в молчаливой, но полной сладкого ужаса борьбе, опускались вдвоем в темную воду...
   -- Какие странные песни поешь ты в бреду, -- говорила иногда по утрам приемной дочери своей старая Праскуха. -- Откуда ты им научилась?
   -- Какие песни, бабушка? Вот уж не помню, -- отвечала обычно Аксютка, ни за что не хотевшая выдавать тайны своей. -- Я и снов-то никаких не видела.
   -- Ну вот, не видела! Рассказывай, скрытница!
   -- Право, не видела, бабушка, -- обычно запиралась девочка.
   Тем не менее она твердо решала пройти как-нибудь ночью на болото, чтобы отыскать те места, которые ей снились.
   "Может быть, и увижу кого, кто мне про мать мою или об отце мне расскажет", -- старалась оправдать сама перед собой желанье свое юная мечтательница.

19

   Начиналась весна. Обзаведшийся в предыдущем году охотничьим ружьем Сеня Волошкевич жаждал возможности сходить на глухарей.
   Стояла ранняя Пасха. Снег сошел уже с полей и лишь кое-где виднелся еще бледными пятнами в сумраке леса. В небе слышалось блеянье "барашка"-бекаса, на разлившихся по полянам лужах крякали от удовольствия утки. Звонко перекликались на болоте вернувшиеся из-за моря длинноногие журавли. Неловко себя чувствовали на желто-серо-зеленой окраске мха и прошлогодней травы не успевшие переменить цвета своего зимнего меха робкие зайцы. Они боязливо жались к лесу, поближе к пятнам еще сохранившегося в его тени снега.
   За бутылку водки "баловавшийся" ружьишком и знавший место глухариного тока старый Федот согласился взять с собою Сеню, и оба охотника еще до заката солнца вышли из деревни, так как о места тока было неблизко.
   Федоту хотелось попасть на вечерний налет, и он торопливо шагал по тропинке, нисколько не обращая внимания, поспевает ли за ним обвешанный сумкой, ружьем и прочими охотничьими припасами Сеня.
   Они уже давно оставили за собою ветхий мост чрез Ярынь и прибрежные луга и, следуя вдоль опушка леса, добрались до болота. Там, где было очень топко, обладавший хорошей памятью Федот довольно быстро находил настланные по мху, попарно и по три в ряд лежащие, связанные вместе ивняком длинные жерди.
   Как ни торопились Сеня с Федотом, но к началу вечернего налета не поспели. Когда охотники подходили к подымающемуся из болота невысокому песчаному холму, солнце уже село. Раза два по пути они слышали хлопанье крыльев перелетающих глухарей.
   Взобравшись на пригорок, путники остановились. Сперва Федот, а за ним и подражавший старому охотнику Сеня сняли с плеч ружья, повесили на высоте человеческого роста свои сумки и, тяжело дыша от быстрой ходьбы, присели на песок. Сердца их сильно стучали...
   Где-то далеко пролетел, фитькая и похоркивая, вальдшнеп. Какая-то бессонная птичка вывела несколько раз свою песенку. Совсем близко кружился, жужжа, падал и снова начинал кружиться большой жук-навозник. Опять захлопал неподалеку, ломая сухие тонкие сучья, взлетающий на дерево глухарь...
   Кругом быстро темнело. Сидя под старой сосной, среди зарослей вереска, охотники вслушивались в голоса леса.
   Федот соображал, будут или нет токовать с вечера глухари, а Сеня, позабыв все на свете, погрузился в созерцание засыпающей природы...
   -- Мы здесь и заночуем? -- спросил он некоторое время спустя у Федота.
   Но старик только махнул ему рукою в ответ, а сам стал еще внимательнее прислушиваться.
   Вдали раздалось что-то похожее на тихое щелканье, перемежавшееся с чем-то похожим на жужжание мухи в паутине или на прерывистый звук точильного камня о нож.
   Сеня увидел, как прислушивавшийся к этому звуку Федот поднялся вдруг на ноги и, взяв ружье, сделал ему знак оставаться на месте и ждать, а сам осторожно стал красться в ту сторону, откуда доносились эти звуки.
   Скоро полушубок Федота слился с темнеющим лесом. Хрустнул несколько раз там, где он шел, валежник, а затем и этого не стало слышно. Доносилось лишь далекое и редкое щелканье глухаря...
   Стало совсем темно. Сеня, ждавший уже довольно долго, начал было беспокоиться, как снова услышал треск сухой хворостинки. Невольно он потянулся к ружью. Хруст повторился уже ближе, значительно правее того места, откуда должен был, по его мнению, показаться Федот.
   "Неужели медведь?" -- подумал он. В это время знакомое покашливанье показало юноше, что он ошибся.
   -- Сенька! -- послышался из темноты голос Федота.
   -- Ну что? -- спросил, успокоившись, юный охотник, когда старик был уже недалеко.
   -- Обманывать стал глухарь, как только я к нему подобрался, а там и вовсе замолчал. Я подождал, подождал и вижу -- до утра петь не будет. Ну и пошел обратно... А ты сушняку-то не набрал для костра?
   -- Нет. Не догадался.
   -- Ну ничего. Соберем теперь. Не сидеть же всю ночь в темноте.
   И оба, отставив ружья, начала собирать валежник и ломать нижние сухие ветви у сосен. Надрали для распалу коры с березки, и скоро вспыхнул огонек, сперва маленький, потом все больше и ярче. Охотники клали на него сухие прутики и снова бересту, пока пламя, треща и пожирая предлагаемую ему пищу, не обратилось в веселый костер, озарявший дрожащим светом окрестный вереск, пеньки, розоватые стволы, сучья и хвою прилегающих деревьев.
   Натаскав затем про запас большую кучу валежника, охотники расселись у костра, невольно вглядываясь в яркое червонное золото обращавшихся в уголь веток и сучьев.
   -- С огнем всегда в лесу ночевать спокойнее. И зверь подойти близко не смеет, и на душе веселее, -- произнес Федот.
   -- А без огня ночевать случалось?
   -- Случалось. В этих местах раз даже ночевал. Ливень меня с вечера в лесу застал -- спички и промокла. Ну, я выбрал елку старую пораскидистее да под нижними сучьями и решил до рассвета укрыться. Спасибо, старые люди научили -- перед тем как залезть под дерево, на ночлег у него попроситься сначала: "Матушка Ель, оборона от темной ночи!" Только я это сказал, а она в ответ уже скрипит, вроде как бы: "Иди!" Ну, я и залез... Под нижними ветвями, как в шатре: и не дует, и сухо, и мягко на хвое облетевшей лежать. Накрылся я с головою армячишком промокшим, пригрелся и задремал. И слышу, словно во сне, будто зовет кто поблизости: "Сучиха! Ползи к нам -- шататься будем!" И кто-то совсем близко отвечает: "Мне нельзя: у меня гость". Так до утра потом спокойно и проспал.
   -- Кто же это говорил? -- спросил Сеня.
   -- А кто ж его знает! Дерево говорило. Дерево, оно ведь тоже понимает. Не у нас с тобой только душа есть. Оно иной раз и защитить может. Дядя Левон мне вот рассказывал. Он в свое время по лесам много ночевывал. Спросил раз тоже как следует у елки и залег. Ночью, слышит, приходит кто-то и говорит: "У тебя чужой есть. Давай его сюда. Я его задавлю!" А с дерева другой голос отвечает: "Не дам. Он ко мне в гости пришел и честью просился". Тот, который задавить хотел, не отходит, ругается и под сучья, к дяде лезть хочет. Дядя -- ни жив ни мертв. Слышит, вдруг с елки соскочил кто-то тяжелый, вроде не то собаки большой, не то медведя, и прямо на пришлого угодил, что озорничать собрался. И начали они тут бороться и по земле кататься. Фыркают, как коты, пыхтят и сопят... Потом чужому, верно, плохо пришлось. Вырвался он и прочь побежал, а другой к своему дереву подошел да как прыгнет, ровно кошка, на ствол сажени на полторы от земли и полез, слышно, кверху. А дядя до самого рассвета из-под елки вылезти не смел, чтобы не нарваться, грехом, на того, кто задавить его собирался. А как вылез утром, видит -- мох примят и даже разворочен местами около елки... Здорово, верно, дрались, -- закончил Федот свой рассказ, подбрасывая сухую ветку в костер.
   Расправив затем свои рыжие усы и седеющую бороду, охотник потянулся к висевшей возле котомке, достал оттуда краюху хлеба, завязанную в тряпочку соль и несколько сваренных вкрутую яиц. Еда, как известно, помогает коротать скучные ночные часы.
   Глядя на него, Сеня быстро достал свою сумку и вынул оттуда полную, красным сургучом запечатанную бутылку водки.
   -- Обещанное, -- сказал он, протягивая бутылку Федоту. -- За то, что на ток с собою взял, -- прибавил он.
   -- Вот это хорошо, -- одобрил старый охотник. -- Оно, конечно, можно бы и без этого. Я тебя и так бы сводил... А водка все-таки дело доброе, -- продолжал он, отковыривая ножом кусочки сургуча от горлышка и пробки.
   -- На-ка, глотни, -- протянул Федот, закончив свою работу, бутылку младшему товарищу.
   -- Я ведь, дядя Федот, не пью.
   -- А не пьешь -- и лучше: расходу меньше, -- согласился старый охотник и со вкусом снова приложился к стеклянному горлышку, переливая в себя прохладную и вместе с тем согревающую внутренность влагу. Половину он решил все-таки сохранить на утро.
   -- А боятся, дядя Федот, лешие огня? -- спросил Сеня, проглотив кусок вынутого им из сумы пирога с бужениной.
   Медленно жуя своими еще крепкими зубами закуску, Федот подумал немного и затем стал говорить:
   -- Оно конечно. Леший огня не любит и в него охотой не полезет, но что к самому костру Остроголовый подходил -- случаи бывали. Рассказывал еще моему отцу Андрей Савостьянов, старик такой в Застолье жил, я его, еще ребенком будучи, видел. Охотник был и многое на своем веку видел и слышал. И был у этого Андрея брат, Савва. Так вот улегся раз весной тот Савва в лесу у костра и задремал. Слышит вдруг чьи-то шаги неподалеку. Савва голову поднял и смотрит. Подходит к нему кто-то вроде человека. В кафтан черный, как бы суконный, одет и штаны серые, и сапоги, и картуз на голове, -- а лица вовсе нет. И раньше, чем Савва за ружье успел взяться, тот к нему подбежал и душить начал. Савва вырвался и стал от нечистого вокруг костра бегать. И как обежал три раза, так тот и пропал... Андрей потом отцу моему рассказывал, что сам видел синяки у брата на горле... С тех пор этот Савва в лес больше ни ногой. Хворать стал и через три года помер.
   -- Кто это? -- спросил вдруг Сеня, заслышав чей-то резкий, прерывистый, длительный, похожий отчасти на кудахтанье крик, заставивший его даже вздрогнуть от неожиданности.
   -- Белая куропатка... А ты вздремнул бы. Время еще есть.
   Однако Сене не спалось. Он подбрасывал сухие ветви в костер, любуясь пляской взмывающих кверху огненных языков и бессознательно радуясь исходящей от них теплоте. Юноше казалось, что он давно-давно живет в этом лесу, сидит у огня, слушает треск и шипение сгорающих сучьев, жует по временам белый хлеб и смотрит, как взлетают, кружась, в темное небо яркие искры.
   Треск чьих-то осторожных шагов по валежнику оторвал Сеню от мечтательности и заставил насторожиться. Задремавший было после водки Федот тоже встрепенулся и потянулся к ружью, напряженно вслушиваясь в шорохи леса. Треск валежника повторился в другом месте, в нескольких десятках шагов от костра, потом в третьем. Ясно, кто-то ходил вкруг охотников, опасаясь показываться в освещенном пространстве.
   -- Кто бы это мог быть? -- не без тревоги в голосе спросил Сеня, держась за ружье.
   -- Кто его знает, -- ответил Федот. Он взвел курок на своей одностволке, поднялся на ноги и, повернувшись спиною к костру, чтобы огонь не слепил глаза, стал вглядываться в темноту ночи.
   Хруст валежника продолжался. Охотники слушали с напряженным вниманием.
   Некоторое время спустя донесся до них громкий, но вместе с тем глухой, не похожий на человеческий, кашель. Через несколько мгновений кашель повторился.
   -- Лось, -- облегченно вздохнув, проговорил Федот. Осторожно опустив курок, он прислонил ружье к дереву и сел на прежнее место. Сеня последовал его примеру.
   -- А я было думал, что сам дедко, -- поделился с юношей сомнениями своими старый охотник.
   Лось походил, походил вкруг костра да, так и не показавшись людям, ушел. Слышно лишь было, как трещал все слабее и дальше хворост у него под ногами.
   Перекликнулись журавли на болоте. За ними, не первый уже раз, кулики у ручья.
   -- Скоро теперь и тетерев зашипит, а за ним следом и глухарь затокует. Ночь уже на исходе. Нынче рано светает, -- молвил Федот.
   Сеня взглянул на небо. Оно было совсем еще сане-черного цвета с ярко горящими на нем знаками созвездий. Юноша думал о том, кого подразумевал его спутник под словом "дедко": лешего или медведя, но почему-то не спросил.
   Время текло.
   Вот наконец где-то далеко на лесной поляне нарушил тишину ночи протяжным шипением тетерев; немного погодя раздалось его вторичное "чу-фы-ы-ы-шь".
   -- Теперь пора, -- сказал Федот. -- Ты, так и быть, иди к первому глухарю, который затокует... Помни: подходи сперва полегоньку, а когда подберешься так, чтобы ясно было слышно, как он жужжат, то подскакивать начинай. Старайся с такой стороны к нему подобраться, чтобы он у тебя на востоке был, где небо светлее, целить тебе способнее будет... Теперь станем слушать. Когда защелкает, разговаривать уже будет поздно.
   Охотники отошли от костра и стали прислушиваться. Скоро с болота донесся до них отдаленный звук, похожий на щелканье или стук, словно кто-то просунул палочку между жердей забора и поколачивал ею в ту и другую сторону.
   -- Иди потихоньку, -- шепнул Сене Федот, -- да, смотра, цель хорошенько.
   Подумав затем, что у костра остались на земле котомки, старый охотник вернулся снова повесить их на дерево. Федот вспомнил, что в одной из них есть почитая бутылка, вынул ее, сел (он не любил пить стоя) и, откупорив, запрокинул горлышко в рот.
   Приятная истома одолела старого охотника. Он решил, что отлично может услышать второго глухаря и сидя у костра, разливавшего приятную теплоту, с которой так неохота было расставаться.
   "Должон где-нибудь близко затоковать... Небойсь услышу, не засну", -- думал он, пряча бутылку за пазуху и закрывая глаза, которые утомились смотреть на огонь.
   Федот силился некоторое время припомнить, сколько он должен в лавку за сапожный товар, но мысли как-то странно путались, вытесняясь картиной натопленной жарко печи и хлебов, которые туда ставит его хозяйка...
   Голова охотника, непроизвольно кивнув, склонилась к груди. Федот вздрогнул и, открыв глаза, осмотрелся вокруг. Ему вдруг стало страшно. На месте, покинутом Сеней, сидел теперь кто-то мохнатый и незнакомый. Красноватый свет углей потухающего костра освещал полузвериную, как будто на медвежью или на козлиную похожую морду, которая вдруг заговорила:
   -- А чем это от тебя так пахнет хорошо, человече? Давно уже около сижу и нюхаю пар, которым ты дышишь. Что такое ты лил себе в глотку недавно? Угости-ка и меня!
   И мохнатый пришелец протянул к охотнику корявую длинную лапу.
   Грустно вздохнув, достал из-за пазухи более чем наполовину опорожненную бутылку Федот и, дрожа, передал ее странному гостю... Тот попробовал было, не вынимая пробки, засунул горлышко в рот и, видимо, рассердился, когда ничего оттуда не потекло.
   -- Да ты пробку-то вынь, -- сказал Федот, которому даже смешно стало при виде несуразности Лешего.
   И знаками он показал, как следует откупоривать бутылки.
   Миг спустя водка полилась в глотку лесного хозяина, и мохнатый лик последнего прояснился.
   Федот, несмотря на весь свой страх, с грустью следил, как убывает в бутылке драгоценная влага.
   Немного не допив, Леший великодушно вернул бутылку охотнику.
   -- Пей и ты, -- сказал он.
   Однако Федот, боясь опоганиться горлышком, к которому прикасалась губы как-никак, а все-таки нечисти, в свою очередь решил показать великодушие и отказался.
   Леший не заставил себя долго просить и быстро опрокинул в глотку свою остальное содержимое бутылки. Попробовав затем неудачно засунуть в горлышко свой длинный язык, мохнатый гость вздохнул и отдал пустую склянку Федоту.
   -- Хорошо вам, людям, -- сказал он немного спустя, снова вздыхая, -- все-то у вас есть: и избы, и бабы, и коровы с телушками, и водка...
   -- Зачем хлеба не принес?! -- громко, неожиданно и сердито прибавил мохнатый пришелец.
   Федот торопливо отдал ему остатки еды из обеих сумок: недоеденный пирог, обрезок краюшки хлеба и соли в тряпице.
   Леший зачавкал, как зверь, уничтожая хлеб и пирог, но не трогая соли. Кончив, он отряхнул просыпавшиеся ему на длинную зеленоватую бородку крошки и уже менее недовольным, но все-таки властным голосом сказал:
   -- Всегда, как в лес идешь, угощение для меня приноси, и не на пень клади, а вешай в тряпке, да повыше, на сухую сосну, а то ваши деревенские дураки так низко всегда кладут хлеб, что либо лиса, либо медведь беспременно утянут.
   Недовольный тем, что пришлось отдать нечистому водку, Федот молчал, думая: "А ты что для меня такое сделал, что я тебе хлеб носить стану?"
   -- Я тебе птицу или зверя подгоню. Завсегда подгоняю тем, кто меня уважит, -- как бы в ответ на мысли охотника, не то ворчливым, не то скрипящим, словно сухое дерево, голосом произнес Зеленый Козел. -- Хорошо вам, людям! И бабы у вас есть гладкие, пухлые, совсем почитай без шерсти. И пироги они вам пекут... Сама мне раз одно говорила: "Пусти, мол! Мне мужу дома пирог надо печь"... Обещала принести, да не принесла...
   -- А может, и принесла, -- попробовал заступиться за неизвестную ему бабу Федот, -- да тебя найти не могла. Разве ты ей свое жилье показывал?
   -- Покажешь тут, коли у меня в ем Лешачиха. Она узнает, так никому не поздоровится... Нет, я той бабе сказал, что буду ее на другой день в овраге ждать, чтобы туда о полудни приходила и пирога принесла... И ведь как она мне обещала! Со слезами на глазах сулила: только, мои, ты меня, Лешанька, отпусти, -- и водки, и пирога тебе принесу!.. Это не твоя жена, часом, была?
   -- Моя жена уж старуха.
   -- Это ничего, что старуха! Такие она, эта старухи, бывают, что -- ах! -- крякнул, заканчивая свою речь, Зеленый Козел.
   -- А разве вам ваши лешачихи пирогов не пекут?.. Какая же у вас, скажем, тогда пища?
   -- Вас едим! -- внезапно рассердясь, рявкнул Леший, и его звериная голова с разинутой пастью потянулась к Федоту.
   Не помня себя от испуга, тот быстро поднялся на ноги, схватил ружье и, отскочив на три шага, пальнул в мохнатого властелина лесов.
   Грянул выстрел. Зажмуривший было от страха глаза охотник вновь раскрыл их и оглянулся. Лешего нигде не было видно. Треска в лесу не было... Лишь вдалеке, в той стороне, куда ушел Сеня, трахнул, как бы в ответ, другой выстрел...
   Небо на востоке серело.
   Взволнованный тем, что случилось, Федот не знал, уходить ли ему подобру-поздорову от могущего каждую минуту вернуться разъяренного лесовика, или же последний ему лишь привиделся спросонья. Заслышав вдруг треск приближающихся шагов, старый охотник начал было дрожащими руками заряжать свою одностволку, но успокоился, когда до него долетел оклик знакомого Сениного голоса.
   Юноша вернулся, радостно взволнованный и гордый первым своим глухарем, которого успел уже привязать к поясу и то и дело гладил рукою. Он вполне поверил словам старшего товарища своего, что тот стрелял навскидку в пролетавшего неподалеку от костра, спугнутого чем-то глухаря и что последний опустился в вереск, но где-то там притаился.
   -- Убежал, верно, с подбитым крылом... А других словно бы и не слышно, -- закончил рассказ свой Федот.
   Охотники прислушались. Напуганные, вероятно, выстрелами глухари примолкли. Одно лишь чуфырканье да бормотанье токующих тетеревов неслось и с болота, и от лугов, прилегающих к реке, и даже со стороны деревенских полей.
   -- Пора и до дому, -- сказал Федот, подбирая валявшуюся около догоревшего костра пустую бутылку.
   Он не знал еще, впрочем, можно ли пить даже из обмытого горлышка, которого касался губами хотя и не черт, а все же нечистый...
   Старый охотник не вернулся, однако, с пустыми руками. Когда совсем уже было светло, путники наткнулись, проходя лесного поляной, на двух увлекшихся дракой косачей. Быстро взяв одного из них на мушку, Федот убил его метким выстрелом шагах в тридцати. Другой тетерев, увидев, что противник его лежит неподвижно, посидел несколько мгновений рядом, затем сорвался и полетел, раньше чем Сеня успел прицелиться и выстрелить.
   
   Простреленный несколькими дробинами Федотовой одностволки, Зеленый Козел быстро удирал от костра. Промчавшись с полверсты, он остановился, оправился немного от испуга и, чувствуя в то же время непонятную слабость, прислонился к старой сосне. В тех местах, где его продырявила дробь, Леший испытывал ощущение непривычного томленья и холода, как будто от пронизывающего его существо холодного ветра.
   Зеленый Козел опустился на торчащие из земли толстые корни какого-то старого дерева. Простреленное тело его дрожало и ныло. Хозяин леса понял, что случилось какое-то нехорошее дело и нужно скорее бежать к Лешачихе, чтобы та нарвала каких-либо исцеляющих трав и, разжевав их, залепила бы этою жвачкой маленькие, противно ноющие дырки на животе и груди... Надо только отомстить сначала обжегшему его огнем из черной палки своей человеку. Тот, вероятно, снова заснул и не ждет нападения...
   Через силу поднялся Леший на нога и потихоньку побрел обратно к костру, стараясь ступать бесшумно и осторожно, чтобы застать врасплох неприятеля.
   -- Вот схвачу его и посажу на вершину самой высокой ели. Да наперед обломаю с нее верхние сучья, чтобы слезть не мог. Запоет тогда этот бездельник, -- мечтал, охая на каждом шагу и останавливаясь перевести дух, Зеленый Козел.
   Но когда раненый Леший подошел наконец к красным угольям потухавшего в предрассветном сумраке костра, там уже не было никого. Одна лишь лисица, нюхая землю, бежала неподалеку чуть заметной лесного тропинкой по тому направлению, откуда неслось бормотанье тетеревов.
   -- Ушел, -- прошептал с обидой Зеленый Козел.
   Его мучил сильный озноб. Ледяном холод, как зимний ветер сквозь щели берлоги, проникал в его тело, ослабляя теплоту жизни, обессиливая члены и клоня ко сну умиравшего полубога.
   Леший утратил уже обычно присущий своему племени бессознательный страх перед огнем.
   -- Согреться бы, -- хрипло проскрипел он и свалился на кучу потухавших огней.
   Неприятно обжегшись, Леший не имел уже, однако, силы подняться, поворочался немного и вытянулся, вздохнув, поперек костра.
   Зашипела на горячих угольях его мокрая шерсть. Потом она высохла, затлела и, наконец, вспыхнула, треща, ярким огнем, от которого занялось и остальное тело Зеленого Козла.
   Горел он довольно быстро, давая густой беловатый дым (принявший на миг очертания Лешего), приятный запах, вроде хвои с земляникой, и испуская похожий на жалобу свист. Через короткое время от полного некогда сил властелина лесов осталось лишь немного золы и нечто напоминавшее обуглившиеся и почерневшие корни сожженного пня...
   Пробегавшая обратно той же дорогой, сытая после удачной охоты лиса остановилась на мгновение, понюхала подозрительно воздух и одним скачком скрылась в кустах...

20

   Надев венок из тои с мареной, обтыкавшись вкруг пояса тирлич-травою и набрав на всякий случай в карман пригоршни две "свяченого" мака, отправилась Аксютка лунной ночью на лесное болото.
   Лето было влажное, и ноги охватывала приятная прохлада здесь и там заливавших дорогу лесных мочевин. Благодаря лунному свету можно было обходить кучи колкого хвороста и не спотыкаться о корни и камни. С палкой в руках (этою палкой она разняла однажды лягушку и вцепившуюся в последнюю ужа, почему такая трость должна была обладать кое-какими волшебными свойствами) пробиралась девочка чуть заметной тропинкой, протоптанной скотиною между кустов олешника, молодых осин и березок. На небольшой полянке попался навстречу бурый медведь, друг Лешачихи Бородавки. Зверь остановился, ощетинился и зафыркал.
   Нимало не испугавшаяся Ксанька замахала на него палкой и пошла навстречу зверю, подняв, впрочем, для верности подол, что должно было подействовать на предполагаемую стыдливость противника.
   Потому ли, что тот действительно отличался застенчивостью, потому ли, что на него подействовала Ксанькина неустрашимость, но медведь, не слушая даже ее заклинаний, не стал ожидать прикосновения ее волшебной дубинки, повернулся и не спеша побежал в обратную сторону, громко фыркая и старательно отплевываясь.
   Девочка победоносно продолжала свой путь.
   Миновав заросль кустарников, выросших на месте прежней вырубки, вступила она в чащу высоких, переплетшихся высоко над головою колючими ветками сосен и елей. Здесь было совсем темно, и лишь тропинка под ногами слабо светилась. Тропинка эта вывела путницу на большую поляну, посредине которой сидела на пне почти незаметная на темной листве росшего рядом куста и как бы сливавшаяся с лунною тенью от него суровая Бородавка.
   Уткнув слегка волосатый подбородок в мозоли коленей и обхватив узловатыми пальцами рук тощие, бурого шерстью поросшие ноги, задумчиво вспоминала Лешачиха своего пропавшего мужа. Она особенно любила представлять его сидящим на таком же древесном пне и ковыряющим при лунном свете дырявые лапти... "Где-то он?" -- думала она.
   Бородавка совершенно не знала об участи, постигшей Зеленого Козла, и думала лишь, что супруг, убедившись в ее неверности, переселился в какой-нибудь другой лес.
   И Лешачиха мечтала, как она отыщет беглого мужа и докажет ему, что подозрения его неосновательны и убегать от нее бесполезно...
   Шорох чьих-то чуть слышных шагов заставил Бородавку насторожиться. Она навострила свои мохнатые уши... Шаги приближались... На залитую лунным светом поляну вышло одетое в белую рубаху и темную короткую юбочку юное человеческое существо женского пола (как немедленно определила чутьем Бородавка), с венком из каких-то очень неприятно пахнущих трав на голове.
   Когда девочка поравнялась с пнем, Лешачиха, не меняя положения (она только чуть повернула голову, упертую подбородком в колени), хриплым и скрипучим голосом повелительно спросила:
   -- Куда идешь?
   Вздрогнув от неожиданности, Аксютка остановилась как вкопанная. Разглядев затем вопрошавшую, девочка хотя и струсила, но быстро оправилась и, стараясь не обнаружить смущения, приняла независимый вид и в свою очередь задала дерзкий вопрос:
   -- А ты что тут делаешь, старая хрычовка?
   -- Да вот сижу здесь и лес свой караулю, чтобы всякая дрянь, вроде тебя, по ночам тут не таскалась, -- зловеще проскрипела Бородавка, как бы вырастая из пня и протягивая вперед длинные темные лапы с крючковатыми, неровными пальцами. Одна почти дотянулась до Аксютки, которая, застыв на месте и не помня себя от ужаса, сунула бессознательно в близкую корявую ладонь один из полузасохших цветов тирлича.
   Лешачихина рука, схватившая было этот цветок, вздрогнула, словно обжегшись, и отдернулась назад, а сама Бородавка, зафыркав лесною кошкой, стала вдруг кривляться и уменьшаться в размерах.
   -- Ученая! -- прошипела она злобно, скатываясь на землю и как бы растворяясь в лунной черной тени куста...
   Ксанька видела, как всколыхнулась змейкою, словно от убегавшего ветра, трава, и снова все стало тихо, как будто никакой Лешачихи и не сидело сейчас на сыром пне, в лунной тени от росшего рядом ольхового куста.
   Девочка вздохнула, оглянулась по сторонам и продолжала свой путь. Через полчаса, следуя изгибам вившегося то по полянкам, то в зарослях ивы ручейка, она подошла к Большому болоту.
   Идти там было не легче, чем по лесу. Босые ноги увязали порой по колено и даже выше в ржавой грязной трясине. Луна, словно нарочно, пряталась в проносившиеся по небу рваные тучи. Предутренний ветер шумел в высокой болотной траве и кустах ивняка... С небольшой сосенки ухнула и сорвалась, завидев Ксаньку, крупная сова. Вдали пересвистывались из глубоких окон, казавшихся лужами, болотные бесенята...
   Подобрав чуть не по пояс подол своей юбки, пробиралась между этими лужами по зыбкому покрову трясины к срединному главному озерку неустрашимая девочка. Ей хотелось подойти к самому краю этого озерка и начать вызывать оттуда бесов или перевертней, а когда те появятся, расспросить их, нет ли среди заключенных в болотной топи погибших там человеческих душ ее никому из людей не известных родителей.
   Вспоминая виденные ею во сне местность, кусты, расположение блестевших вокруг, как черная сталь, омутов и изгибы промятой кем-то тропинки в осоке, стояла Ксанька почти по колено в ржавой трясине. Она чувствовала, как вдоль коленей скользят, булькая, кверху пузырьки воздуха, и смотрела то по сторонам, то на темное с быстро бегущими тучами небо...
   "Во сне светила тогда полная луна и было гораздо больше деревьев, -- соображала Аксютка, -- где же они?"
   Выглянувшее ненадолго из-за туч ночное светило облило серебром темные круглые окна, шуршавшую под ветром осоку, пни от спиленных несколько лет тому назад сосен на ближнем пригорке и неподвижно стоявшую девочку с высоко поднятым мокрым подолом.
   Голова Марыськиной дочери медленно поворачивалась из стороны в сторону. Непонятная тоска копошилась в ее груди...
   -- Кто ты, девочка? И откуда у тебя на бедре такое пятно? -- послышался вдруг откуда-то снизу шелестящий, с хрипотою, как у надорвавшейся жабы, нечеловеческий голос.
   Зная, что без особой нужды не следует никакой нечисти открывать свое имя, Аксютка молча посмотрела в ту сторону, откуда раздались эти слова.
   Из темного зеркала блиставшего теперь под луною окна, под ветвями склонившейся над окном этим лбы, виднелась голова старой болотной бесовки. Ржавая вода текла с покрытых тиной и грязью седых редких волос по пересеченному складками раздутому лицу с выпученными старческими глазами...
   -- Кто ты, красавочка? И зачем ты к нам сюда пожаловала? -- продолжала задавать вопросы торчащая из воды толстая морщинистая морда.
   -- С вашей братией повидаться да покалякать пришла, -- стараясь быть смелой, ответила девочка.
   -- Что ж, покалякаем. Кто твои отец и мать, милая?
   -- Не знаю. Меня в лесу под елью нашли, -- был мрачным голосом произнесенный ответ.
   -- Приподними-ка чуть-чуть юбку на левом боку... Так! Ты говоришь, что у тебя родителей нет?.. В лесу нашли?.. Гм!.. Я так и знала, что у тебя не должно быть родителей... А пятнышко твое на ноге я помню... Когда ты родилась у нас на болоте, я тебя, милая моя, сама повивала и на пятно твое еще тогда дивилась.
   -- Ты и мою мать знала?! Скажи мне, кто она? Как она попала в ваше болото?! -- взволнованно спросила Аксютка.
   -- Так же, как и я, так же, как и ты. Звали твою мать Толстой Марыськой, и была она, как все мы, болотной бесовкой.
   -- Стало быть, и я бесовка? -- последовал растерянный вопрос.
   -- Кто тебя знает. Я никогда не видала твоего отца. Кажется, он был тогда человеком. Кто он теперь, мне неизвестно. А вот твоя мать была подлинной бесовкой, и ежели бы она не вышла двенадцать, а то и больше лет назад за водяного с Ярыни, то я бы позвала ее сюда, полюбоваться на дочку... Да ты не обижайся, что твоя мать бесовка. Марыська всегда была ладная и гладкая девка. Мы с ней дружили, хоть она и много моложе. Бывало, она на всю ночь убежит в лес и только поутру вернется, после какой-нибудь драки. Я ей всегда лягушечьей икрой синяки да царапины затирала... А от кого она тебя пригуляла, этого она мне толком не говорила, а может, и говорила, да я запамятовала. На старости лет, что когда и с кем случилось, путать стала. Не то охотник, не то бродяга он был... Кажись, затонул после где-то. Мало ли их тонет! -- задумчиво бормотала старуха. -- А тебя я помню, красавочка... На руках держала... Так вот, ежели ты к нам не навсегда пожаловала, то лучше ступай назад, откуда пришла. А то житье у нас не ахти сладкое. Твоя мать сколько, бывало, слез проливала из-за Толстопуза нашего. Он ведь, коли ему уважения не окажешь, так нашу сестру бьет, пока молоды мы и смазливы, что жизнь не мила... Уходи-ка ты лучше, покамест цела!.. -- советовала бесовка.
   -- Не боюсь я вашего Толстопуза! Сама видишь, что такое у меня на голове да за поясом.
   -- Травки твои, моя милая, только для земли хороши, а в воде, хотя бы и болотной, они не действуют. Слова еще кое-какие, ежели кто знает, могут иной раз пригодиться, а травка -- нет. А потому, лягушонок ты мой глазастый, коли ты слов этих не знаешь, поворачивай, откуда пришла, чтобы слез потом не лить!
   -- А за какого-такого Водяника вы мою мать выдали? -- продолжала выспрашивать Аксютка.
   -- Сказано тебе, что с вашей же Ярыни! На дне там около мельницы, говорят, живет. Вроде нашего хозяина. Тоже очень толстый, рожа красная и седые волосы на груди. Он ее и увел... Да еще с полдюжины бесенят наших в разное время сманили... Так что ты и к ней, к матери то есть своей, тоже без слова не суйся. Ее Водяник не лучше, говорят, нашего Болотника.
   Аксютка вздохнула и, показав старой бесовке, с поклоном, почтительно кукиш, грустно зашлепала по болотной трясине обратно.
   Тяжелое сознание, что она, если и не целиком, то, во всяком случае, наполовину бесовка, не давало ей покоя.

21

   Смеркалось. Деревенская ведьма Степка только что кончила уборку своей хаты. Она была задумчива. Колдунью беспокоил вопрос, насколько здоров приглянувшийся ей младенец в дальнем конце их села. Ведьма придерживалась правила сосать кровь лишь у вполне здоровых детей.
   "Надо будет проведать, не кашляет ли ребеночек", -- решила она и вышла из хаты, чтобы удостовериться, нет ли где около любопытных баб или озорных мальчишек.
   Стоя около крыльца, Степка стала осматриваться и прислушиваться. Издали доносились девичьи голоса, звуки гармоники и прерываемые хохотом обрывки песни какого-то парня, но вблизи не было никого.
   Ведьма вернулась в хату, заперла за собой на крюк дверь, подошла к окошку и приоткрыла крохотную в нем форточку. После того как ее подшиб камнем какой-то мальчишка, Степка не любила раньше наступления ночи вылетать в трубу в виде сороки.
   Сегодня она решила попробовать счастья, перекинувшись в черную кошку.
   Ребятишки, набегавшись за день, теперь ужинают. Одни потом улягутся спать, а другие поедут в ночное. "Кошкой я незаметно добегу по огородам, а назад идти будет уже совсем безопасно", -- думала Степка, сбрасывая с себя кофту и юбки с сорочкой.
   Затем она достала из-под печи небольшую дощечку со вбитыми в нее насквозь железными гвоздиками, положила эту дощечку, острием вверх, среди пола и стала потихоньку бормотать заклинания.
   В избе, благодаря задернутым красным кумачовым занавескам у окон, стало почти совсем темно. Слышны были лишь хриплый порывистый шепот, топотанье, а затем и шлепанье нагого женского тела о деревянные доски пола.
   Трижды, осторожно, чтобы не поранить спину о гвозди, кувырнулась Степка через дощечку...
   На занавеске у окна мелькнула небольшая темная тень; чуть скрипнула форточка, и в хате стало тихо.
   
   В тот же вечер Федька Рыжий ("Вор бестыжий", как дразнили его деревенские мальчишки) шел со своим приятелем Макаром "задами", то есть не по главной улице, а тропинкой, вдоль огородов, и Макар повествовал Федьке, как на него напали раз возле поповского амбара собаки.
   -- Еле ноги унес. Одна было норовила в полушубок вцепиться, да я мешком отмахнулся. А она, стерва, мешок зубами поймала. Еле выдернул. Латать потом пришлось. Вот погляди, какой клок отхватила.
   Макар вынул из-за пазухи и показал тщательно сложенный мешок со свежей заплатой.
   -- Всегда при себе, -- закончил он, вновь складывая и пряча мешок.
   Редька неожиданно замер на месте и схватил приятеля за руку. Макар взглянул в сторону, куда тот ему показывал пальцем. Меж огородных гряд пробиралось животное явно кошачьей породы, совершенно черного цвета.
   -- Вот кого нам надо, -- шепнул Федька Макару. -- Кабы только поймать!
   Слышавший раньше от своего друга рассказ о волшебной косточке Макар тотчас же сообразил, в чем дело.
   -- Ступай вперед, -- сказал ему Федька, -- и стань за углом Ипатова сарая. Как этот черный туда прошмыгнет, ты его и хватай... Беги!
   Макар мелькнул к Ипатову сараю, Федька же замер неподвижно на месте, ибо заметил, что кошка должна пробежать мимо него...
   Принявшая кошачий вид Степка бежала, размышляя о болезнях, портящих кровь у младенцев. "Много их наша же сестра-ведьма сглазит, а потом сама же ту самую кровь и сосет. Всегда перед тем, как дитя приспособишь под красный поясок, осмотреть его надо и в трубу послушать хорошенько: не кашляет ли; крысой потом к нему проскользнуть и все высмотреть, нет ли на нем сыпи или коросты какой... Нашей сестре только чистые младенцы потребны... Ай!.. Что это?" -- мелькнуло в Степкиной голове, когда Рыжий Федька чуть-чуть не накрыл своею ладонью ей спину.
   Легко и гибко прыгая через гряды, помчалась Степка от Федьки к Ипатову сараю. Тут пришла ей в голову вполне естественная мысль завернуть за угол и скрыться из глаз преследователя. Но едва успела она прошмыгнуть за дощатую, молодыми зарослями крапивы окаймленную стенку, как на шею ее опустилась чья-то сильная рука и прижала ведьму к земле.
   Степка пробовала царапаться и передними, и задними лапами, но Макар, не выпуская кошачьей шеи, прижал коленом ей спину, левой рукой доставая в то же время мешок из-за пазухи.
   Еще немного, и Степка оказалась в мешке.
   Положение было не из завидных. Обратившись в зверя или в птицу, ведьма может, как известно, принять прежний свой человеческий вид, перекувырнувшись трижды через кожи, гвозди, иглы и даже через деревянные колышки. Лишь очень немногие умеют обходиться без этих принадлежностей. Степка же была вообще лишена возможности кувыркаться, ибо Макар завернул и обмотал тем же мешком заключенную там пленницу свою и перевязал ее сверх того для верности обрывком бечевки.
   Оба парня порешили тут же немедленно отправиться в лес или в поле, на перекресток дорог, и, дождавшись там полночи, сварить в котелке тело предполагаемого кота.
   Федька довольно быстро раздобыл где-то по соседству (едва ли не при содействии Феклы) котелок с крышкой. У Макара оказалась почти полная коробка спичек. Прихватив затем про запас хлеба с солью, приятели быстро собрались в дорогу.
   Оставалось только избрать, в какую сторону и куда идти.
   В поле, конечно, не так страшно, но зато опасно в том отношении, что могут заметить и долго будут после дразнить знакомые ребятишки, что стали уже ездить в ночное. А в лесу, хотя и безопасно от людей, да уж слишком страшно.
   Решено было отправиться версты за три от села, в то место около леса, где пересекаются две полевые дороги. По сторонам их, у перекрестка, росли кусты олешника. Среди них можно было с успехом спрятаться, развести огонь и даже нарезать жердочек для подвески котла.
   Запасливый Макар захватил с собой сырой картошки и даже лучин для растопки.
   Часа через два оба они уже сидели в олешнике, в ожидании того срока, когда можно будет приступить к варке кота. Подвешенный на проволоке, под ольховой перекладиной над огнем, начинал закипать котел с водою из ближней канавы. В лежавшем тут же свертке что-то слабо порой шевелилось, издавая изредка глухие, похожие на сдавленное завывание звуки. Какая-то птица, вроде вальдшнепа, налетев на огонь, описала довольно низкий круг над ним, давая заметить свою светло-серую грудь, свистнула и, взмыв над костром, исчезла в ночной темноте.
   -- Уж не нечистая ли сила проверять нас явилась? -- мрачно промолвил Макар, пробуя, спеклась ли картошка.
   В деревне запел петух. За ним -- второй... третий...
   -- Пора уже. Это полуночные, -- решил Федька. -- Доставай кота, Макар!
   Приятель его молча наклонился над свертком и начал развязывать бечевку.
   -- Ты только посмотри сначала, -- прибавил Рыжий, -- кот ли это, а то, если кошка, так, пожалуй, с нее пользы не будет.
   -- А я думаю, можно сварить, даже ежели и кошка окажется. Почем знать: может, и в ей какая-нибудь костка найдется.
   Слышавшая эти слова и прочитавшая в них свою судьбу Степка решилась, если не удастся спастись, возможно дороже продать свою жизнь.
   Едва Макар вытянул ее из мешка и принялся определять при свете костра ее пол, ведьма запустила все свои когтя в руку державшего ее парня и, вырвавшись, прыгнула ему на лицо... Но едва успела она соскочить оттуда на землю, как ее больно ударил в спину и тяжело придавил сапог Федьки Рыжего. Этот новый враг схватил ее сильными руками за задние ноги, снова ударил по вытянутой спине сапогом и сломал позвонки около шеи. Послышался полузвериный, постепенно переходящий в человеческий, полный боли и ужаса крик, и оба испуганных парня увидели на миг, на один только миг, что под ногами у Федьки извивается что-то порою мерцающее, порою темнеющее и похожее вместе с тем на нагое женское тело.
   Щелкнув зубами, закрыл в страхе глаза и отпрянул назад Федька Рыжий. А когда он вновь посмотрел, все кругом было темно и лишь шипели угли костра, на который вылился котел с закипавшей водою. Стремившийся спрятаться, исцарапанный Макар задел, убегая, за один из вилков, на которых укреплена была жердочка с котлом, и опрокинул последний.
   -- Макар! -- крякнул, оглядевшись кругом и убедившись, что возле нет никого, пришедший немного в себя Федька Рыжий.
   Но засевший неподалеку, чуть не по пояс в холодную воду канавы, ничего не отвечал ему перепуганный друг. Словно кто приказал ему притаиться и молчать.
   Лишь после того, как холодная вода привела его несколько в чувство, Макар отозвался наконец на повторные Федькины зовы и вылез на сушу.
   -- Федька, ты один? -- спросил он из-за кустов.
   -- Один. А тебе кого надо?
   -- А та самая, которая из кошки перекинулась?
   -- Эвона! Была и нет! -- храбрился Рыжий. -- Надо быть, сгинула, коли я ей, кажись, шею сломил... Хоть и нечисть, а не любит!
   -- Стало быть, это не черт был и не нежить, -- задумчиво промолвил Макар, зализывая текущую кровь на руке. -- У тех позвонков и хребта нет... А эта была живая. Ишь, как исполосовала, хвостатая тварь! Не иначе как ведьма. Я разглядел: не кот, а кошка. Черт если бы был или ведун, так он котом бы явился, а это ведьма, -- убежденно повторял Макар. -- Нам тут делать нечего, -- продолжал он, подбирая откатившийся котелок. -- Помоги отыскать крышку, Федя... Ну и измок же я с этой нечистью! Никогда больше этими делами заниматься не стану!..
   -- Вот она! Нашел! -- нагибаясь и подымая крышку, сказал Федька. -- А сушиться не станешь?
   -- Не стоит. На ходу высохну, -- было ответом.
   Рыжий еще раз наклонился, вынул из золы несколько горячих картофелин и, завернув их в лист лопуха, зашагал вслед за Макаром обратно в село.
   Когда односельчане взломали дня через два запертые изнутри двери Степкиной избы, они увидели скорченный труп нагой ведьмы с почерневшим лицом и переломленной шеей. Дощечка с тринадцатью гвоздями воткнулась ей в спину, но крови не было видно. Единогласно решено было, что Степку задавила нечистая сила.
   Так как в церковь она вовсе не ходила и священник отказался ее отпевать, то Степку похоронили за оградой кладбища. Крест над могилой мужики, на всякий случай, все же поставили.
   Однако и после смерти продолжала она пугать по ночам проходивших и проезжавших возле кладбища людей, выбегая в виде белой собаки, черной свиньи или овцы. Поэтому решено было прекратить загробные похождения ведьмы.
   Могилу раскопали. Степке отрезали голову и положили ее в ногах мертвой, но не разложившейся старухи. Затем у трупа были отрублены руки и ступни ног, которые были положены в гроб, но в обратном порядке. Туловище пробили насквозь острым колом из осинового дерева. Кол этот так и оставили в трупе и лишь отпилили верхнюю часть его, чтобы она не мешала закрыть крышкою гроб. После всего этого Степкино тело вновь предано было земле, и мертвая ведьма никому больше не мешала ходить по ночам возле кладбища.

22

   Опять пылали костры на заклятой Осиянской горе. Опять с визгом, воем и хохотом слетались туда отовсюду на призывный гром бубна молодые и старые ведьмы. Их было много, так много, что собравшиеся там же в разных образах бесы стали беспокоиться, как бы не удовлетворенные пылом их нечеловеческой, но все-таки ограниченной страсти, похотливые бабы не разорвали их в конце концов на клочки. Такие случаи раньше бывали... Весьма пострадавший в последний раз Огненный Змей вовсе теперь не явился на сборище. Ведьмы, понимая все это, вели себя независимо, важно, хотя и без явного нарушения тысячелетних обычаев...
   Совершив, подобно другим, коленопреклонение перед Черным Козлом, облобызав его, где следует, и положив к ногам Ночного Владыки обычный дар свой -- большую бутылку с хорошо очищенной водкой, Аниска собралась было удалиться к столам, когда глухой и низкий голос Сидящего, совершенно неожиданно для нее, властно сказал:
   -- Подожди.
   Ведьма остановилась как вкопанная. Этот хриповатый голос прозвучал не только в ушах у нее, но как бы во всем существе, подчиняя себе каждую жилку, каждую кровинку, биение сердца и течение мыслей.
   -- Слушай, Аниска. Ты исполнила завет мой о мщении. Ты сумела быть злой, жестокой и отдала в руки мои душу того, кому, по своей бабьей слабости, разболтала некогда наши общие тайны. Смертью его ты не искупила еще, однако, вины, которая давно была мне известна, хотя я и не показывал вида, что знаю все, что ты делала с ним и о чем говорила... Нет темноты, непроницаемой для взоров моих, шепота, которого бы я не слышал, и тайных мыслей, мне не известных... Ты хочешь сказать, что имела в виду обратить любовника своего в колдуна? Напрасно твое оправдание. Максим был слишком труслив и в колдуны не годился. Ты сама это знаешь... Но учить других колдовству ты умеешь... и вот что скажу я тебе. А ты внимай и исполни. К тебе скоро придет девочка и будет просить, чтобы ты научила ее сделаться ведьмой. Не отказывай ей. Обучи постепенно всему, что знаешь сама. Будь с нею хитрой и ласковой; не пугай своей будущей ученицы и не затрудняй ее тяжелыми испытаниями, от которых могла бы поколебаться ее душа. А когда девочка будет готова, то приведи ее добровольно сперва на распутье дорог, а потом и сюда. Тогда только ты получишь прощение, а кроме того, и награду... А теперь иди. Не бойся оставаться до конца нашего празднества. Я знаю: тебя пугает мука стать невестой моей. Но на эту муку идут добровольно. У меня и без тебя слишком много невест... А за то, что ты принесла мне добрую водку (не забывай и впредь делать это!), я помогу тебе приворожить нового любовника покрасивее и помоложе Максима...
   Обещание Дьявола сладостно запало в сердце Аниске и заняло думы. Полная этими думами, созерцала она кощунственно подражавший крещению обряд принятия и посвящения в невесты Козла какой-то высокой, худощавой красавицы с курчавыми и пышными, закрученными на затылке косами. Безучастно слушала Аниска проповедь Ночного Владыки, без любопытства созерцала страшные облики явившихся на Осиянскую гору нечистых, без трепета ощущала холодную бледность прикасавшихся к ней рук оживленных на краткий миг мертвецов. За ужином ведьма почти не ела, стараясь отгадать, кто будет послан ей в любовники Властелином Мрака. Сосед Аниски слева, вылезший для праздника, наполовину седой, наполовину рыжий колдун, то и дело крал с ее тарелки куски творога, сала и колбасы.
   Куски эти любезно подкладывал ведьме, с томным ворчаньем, сидевший от нее справа с полумедвежьим лицом коренастый на вид и мохнатый нечистый.
   Аниска не замечала ни воровства своего товарища слева, ни настойчивой услужливости правого соседа по пиру.
   -- О чем задумалась, молодуха? -- спросил ее рыжий колдун, выбирая крошки творогу из густой бороды. -- Не для того ты сюда прилетела, чтоб думать. От дум приходят раньше времени неприятные для баб морщины... Надумаешься еще, лежа в могиле... А пока молода и сильна, думай поменьше и веселись, как умеешь. Ежели ты неопытна, то я тебя после ужина кой-чему научу. Не смотри, что я старый. Отдыхая в гробу, накопил я достаточно сил, чтобы утомить бабу и покрепче тебя...
   -- Отстань! Не до тебя! -- сурово отрезала Аниска.
   После ужина, вместо того чтобы плясать заодно с другими, она отошла скромно в сторону, к потухавшему костру, над которым незадолго перед тем склонялось второе лицо Ночного Козла.
   От угольев костра расстилался по земле густой белый дым, который жадно вдыхала лежавшая тут же на правом боку толстая нагая старуха. Аниска перешагнула через ее короткие ноги, улеглась тут же неподалеку сама и тоже стала усердно вдыхать сладковато-приторный дым. Она и раньше знала, что курево это дает возможность видеть при закрытых глазах все, что делается в том или ином, смотря по желанию, городе или селе.
   Зажмурив глаза, Аниска напрягла волю, чтобы вызвать облик того, кто был ей обещан Хозяином Мрака.
   В воображении ведьмы неожиданно всплыло юношеское смеющееся лицо дьяконицына племянника, Сени. Очертания его красивых, улыбчатых, с небольшими усиками розовых губ и ясные голубые глаза сразу же полюбились Аниске, и она, как бы в ответ видению, улыбнулась сама заманчивою многообещающего улыбкой.
   Почти до самого конца шабаша, никем не беспокоимая, лежа у потухавшего костра, ведьма не отпускала от себя этот сладко привороживший все ее существо юный, привлекательный образ...
   Спокоен и радостен был обратный Анискин полет, под крик петухов, в предрассветной мающей мгле, к родному селу, где ее ждала, по обещанию Хозяина Праздника, радость новой, доселе не испытанной страсти.
   Сознание того, что за нею все время неустанно следят глаза незримого Ночного Козла и каждое деяние ее небезразлично воспринимается и запоминается им, заставило Аниску приноравливать свою жизнь и поступки к желанию и воле своего Господина. Зная, что последний вменяет ведьмам в обязанность творить вред, зарецкая чародейка начала усердно и осторожно портить не только скот (что случалось порою и раньше), но трогать и людей, -- то, чего прежде она избегала. Ночью, в виде черной собаки, унесла и загрызла поповского гуся; пустила по ветру пыль с пожеланием раздумья и корчей в сторону, где играли дети соседки; на граничащий с нею двор, по другую сторону дома, вылила наговоренные, с собачьим пометом в поганом котле вскипяченные помои...
   Страх перед Господином заставлял чаровницу все время думать о том, как ему угодить и избавиться таким образом от неприятностей за доверчивость к Максиму.
   В свою очередь нечистая сила стала заметно ей помогать. Каждую ночь видела Аниска во сне всех тех, кто должен будет в течение дня прийти к ней ворожить и гадать. Во сне же она получала и указания, что каждому посетителю следует дать в качестве снадобья или предсказать. Ведьме удалось между прочим открыть, где находятся кони, украденные у Гордеевых и Степанчука, и сообщить Феоклисте Седых, что к ней вернется скоро муж, пропавший без вести на войне.

23

   Лето стояло очень жаркое. Ливней давно уже не было. Можно было подумать, что богини дождя и росы, рассердясь за что-то на темную, пылью покрытую землю, решили оставить ее на долгое время без влаги. Обмелели реки, почти иссякли ручьи, пересохли непроходимые прежде трясины.
   Болотная и водяная нечисть и нежить весьма страдали от этой вражды невидимых, но могучих бессмертных богинь. Ввиду недостатка росы русалки остерегались выходить на поля по ночам. Совсем почти смолкли их песни, прекратились игры, и не слышался более на заливных прежде лугах серебристый разливчатый хохот водных красавиц.
   Болотные бесовки и бесы прятались днем в глубине покрытых сверху подсохшим мшаным покровом озер и лишь при свете луны осмеливались выглядывать из немногих осунувшихся, загрязненных и суженных окон. Но и на дне мутных и грязных трясин не чувствовал себя вполне в безопасности когда-то толстый, теперь похудевший от беспокойства Болотник. Мудрый старик знал, что несчастье грозит не от одних только жгучих солнечных стрел: он догадывался о возможности и другой, быть может близкой, беды. По ночам, когда в лесу и на тинистых топях стояла полная тишина, ибо лягушки не квакали и не трещал козодой, Болотник ложился на дно своего трясинного озера и чутко прислушивался к долетавшим откуда-то снизу глухим и далеким шагам. По учащенности этих шагов старик догадывался, что Владыка Огня, чем-то недовольный, ходит сердито по своему подземному царству и, того и глядя, выйдет наружу. Трясинник знал, что вместе с ним вырвутся на поверхность земли жадные демоны пламени -- всепожирающие пожары.
   И они вырвались.
   В одну из ночей, высунувшись по плечи из ржавой воды черного окна, Болотник потянул, посапывая, приплюснутым носом своим чуть-чуть посвежевший с вечера воздух, и на покрывшейся морщинами морде его изобразилась тревога. В воздухе чувствовался тонкий, едва уловимый запах дыма. На следующую ночь запах был уже вполне ощутителен. Чуткое обоняние владыки трясин быстро определило, что горят дальние торфяные болота. Подняв вверх мокрый и грязный когтистый свой палец, Трясинник пытался определить силу и направление ветра. Последний, едва ощутительно, но все-таки дул от горящих торфяников к поросшим лесом берегам Ярыни.
   "Скверно будет, -- подумал, насупившись, Болотник. -- Я, конечно, отлежусь вместе с женами, закопавшись в ил моего озера. Но вот для всех там места, пожалуй, не хватит, и лозовые бесенята, что живут под кустами, около высоких теперь луж и грязей, и те, что гнездятся в осоке, могут пропасть".
   Через тех болотных бесов, что служили ему, властелин трясины отдал приказ, чтобы при приближении огня все бесовки и бесенята отнюдь не убегали бы вместе с крысами и зайцами вслед улетающим птицам, а ныряли бы на дно подземного озера и не выходили оттуда впредь до его, владыки, приказа.
   Медленно, но верно надвигалась беда. Пожар все приближался. С каждым днем все гуще и гуще становилась между землею и небом почти скрывавшая солнце туманная завеса. При дыхании явственно чувствовался горьковатый, раздражающий горло и нос запах едкого дыма. Скоро дым этот стал стлаться почти над самой землей, заставляя взлетать и уноситься вдаль стал тетеревов, куропаток и одиночных, жалобно свистящих куликов и бекасов. Жившие на болоте зверьки подбирались к не высохшим еще, благодаря ключам, мокрым местам и испуганно-жалобными голосами изредка перекликались друг с другом...
   Вот пожар, посылая перед собою густую стену беловато-желтого дыма, приполз и к тому лесу, что окружал бесовское болото.
   Маленькие огоньки пробегали, извиваясь, по сухому мху от дерева к дереву. Одна за другого вспыхивали, как факелы, и пели, объятые пламенем, высокие розово-желтые сосны; чернели, обугливаясь, ели; свертывали, шипя, свои листья сравнительно более сырые кусты олешника и ивняка. Вместе с деревьями гибли, заламывая руки в огне, древяницы. Трещал пылающий хворост. Выскакивая из-под него, мчались, ни на кого не обращая внимания, прячущиеся обычно при свете дня лесные полууродцы-полудухи. Огненные искры, как птицы, кружились, летали над пожарищем.
   Впервые увидевшая это зрелище Лешачиха Бородавка совершенно оторопела и не знала, что делать. Ее любимец, Бурый Мишка, почувствовав дым, тоже растерялся и стал, делая круги, носиться по лесу. Лешачиха испуганно бегала вслед за ним, уговаривая его остановиться. Но медведь не слушал ее и метался среди горевших кустов, как будто его преследовали пчелы и осы.
   Дело кончилось тем, что оба они очутились на пригорке, окруженном со всех сторон пылающим мхом. Мишка с перепугу взобрался на высокую сосну и, сидя в верхних ветвях, где дыма почти не было, понемногу успокоился и огляделся. Огненное море, над которым стоял мглистый туман буровато-белого дыма, бушевало вокруг их островка. Рыжая белка зацокала тревожно около Мишки, но медведю было не до нее.
   Треск пожара раздавался все громче и ближе; искры летали уже вокруг той сосны, где укрылся топтыга. Становилось нестерпимо жарко. Едкий горячий дым скрыл уже из Мишкиных глаз все, что находилось внизу.
   На мгновение мелькнуло в этом дыму испуганно вытянутое лицо Бородавки. Мелькнуло и скрылось. В тот же миг пламя, взлизнув по сосне, жадно охватило смолистые сучья ее, а заодно опалило и мохнатую шкуру медведя.
   Мишка взревел и, не помня себя, ринулся на землю. Больно ушибшись, он вскочил тем не менее на ноги и помчался, обжигая лапы и сам не помня куда, по горящему лесному болоту...
   Бородавка совсем растерялась.
   Вместо того, чтобы убегать по направлению к озеру, около которого она наткнулась некогда на Баранью Морду, Лешачиха стала метаться по поросшему пылающими теперь соснами пригорку, пока и ее вместе с деревьями не охватило пламя. Смолистый сок, текущий у лесовиков вместо крови, вспыхнул на ней вместе с твердым, похожим на дерево телом. Быстро занялась вместе с ними и лохматая, древесному мху подобная шерсть. Испуганно махая длинными дымящимися конечностями, Бородавка стала кататься по земле, слыша, как трещит и шипит ее тело. Один из бесов огня обнял Лешачиху и обжег горячим своим поцелуем все ее объятое ужасом существо...
   Конец наступил довольно быстро. Покатавшись в дыму среди обугленных пней и горящих, как огненные столбы, кустов и деревьев, Бородавка внезапно застыла неподвижно. Ее скорченное тело стало похоже на большую, местами обратившуюся в раскаленный уголь, местами еще черную древесную корягу.
   Бурый Мишка, весь опаленный, дымясь, с обжаренными подошвами, домчался-таки до небольшого лесного озерка и, рявкнув от безумного счастья, прыгнул в раздавшуюся под его тяжестью теплую ржавую воду.
   Он очутился в обществе болотных бесовок, гнавших из своих владений не менее, чем Мишка, перепуганного и местами тоже обожженного Баранью Морду. Тот, не обращая внимания на взволнованных его появлением болотниц и, вероятно, даже вовсе их не замечая, вцепился в росший на одной из кочек ивовый куст и ни за что не хотел уходить из озерка, как ни щипали, ни били и ни щекотали его прекрасные бесовки.
   В этой трясине Леший просидел три дня и три ночи, пока упавший с неба дождь не залил пожарища. На четвертый день он вылез и ушел неизвестно куда. Никто никогда не видал больше Бараньей Морды в тех местах, где он прежде обитал, ссорился с рыжебородым соседом, качался на древесных ветвях, пас зайцев и, ковыряя лапти, пел в лунные ночи несложные, заунывные песни.

24

   -- Так ты пришла просить, чтоб я приняла тебя в науку? -- обратилась Аниска к стоявшей перед нею с мрачным, но решительным лицом Оксане-Аксютке. -- Но ведь ты живешь у старой Праскухи? Почему же ты у нее самой не хочешь учиться? -- продолжала ведьма, выкладывая на тарелку мед из стакана, принесенный в дар этим молчаливым подростком.
   -- Я уж переняла у нее все, что могла, тетенька Анисья. Дальше она меня не учит. Я хотела раньше идти в науку к Степке, но ту недавно, ты сама знаешь, удавила нечистая сила. Иначе, как к тебе, не к кому мне теперь сунуться, тетенька. Праскуха о том, что я к тебе пошла, не знает, да я и не хочу, чтобы знала, -- голосом, в котором звучала недетская воля, закончила Аксютка.
   -- А чтобы не узнала, бери обратно стакан и перед тем, как поставить на место, не забудь вымыть его хорошенько с золой.
   Желание втайне от Праскухи покорить и подчинить себе волю ее воспитанницы и тем насолить старой знахарке, очень улыбалось Аниске. Кроме того, в ушах ведьмы звучало еще приказание Ночного Козла: "Обучи ее всему, что знаешь сама... Не пугай будущей своей ученицы и не затрудняй тяжелыми испытаниями..."
   Все-таки ведьма не устояла от искушения слегка поломаться и повеличаться перед Аксюткой, чтобы показать девочке свое неизмеримое превосходство над нею.
   -- Принять в ученье тебя, конечно, можно... Да только справишься ли? Наше дело сурьезное. Это не травку варить, что от ломоты помогает, и не бородавки сводить. Это наука такая, что не всякий ее выдержать может... Чертей не боишься?
   -- Чего мне их бояться, коли я сама -- бесовкина дочь? -- коротко отрезала девочка.
   -- Вот как?! -- И Аниска поглядела на гостью. -- А я думала, брешут... Чего ж у матери-то не учишься?
   -- А кабы я знала, где она, мать эта самая!
   -- Ну что ж. Если хочешь, то как-нибудь узнаем, выведаем. А то и Самого Главного спросим... Только это потом. А сначала еще науку пройти надо.
   -- Я за наукой и пришла.
   -- Так вот с чего тогда начнем. Эта ночь месячная. Время самое подходящее... Как только бабка твоя уляжется и заснет, прибегай сюда; пойдем с тобою в хлеба: пережинать да закруткb с завязками делать учиться.
   -- Завязку-то я сделать сумею, только слов вот не знаю.
   -- Я научу, -- был ответ...
   В ту же ночь Аксютка, сбросив рубаху и юбчонку, рядом с такой же голой Аниской, делала уже закрутки, произнося вслед за своей учительницей слова заговора:
   
   Светит месяц, острые рожки.
   Иду я из поля в поле;
   Семь бесов следом за мною,
   А восьмая с нами сатаница.
   Никто нас здесь не заметит:
   Ни черный, ни белобрысый,
   Ни седой, ни плешивый, ни рыжий,
   Ни первач-собака, ни Дед Житень.
   Завиваем мы жито Федота.
   Я кручу, нечистые вяжут,
   Сатаница узлы считает
   (По пяти узлов на закрутку),
   Заговаривает каждый узел.
   Первый узел -- чтобы не дозрело;
   Второй -- чтоб дождем промочило;
   Третий -- чтоб градом побило,
   Четвертый -- чтобы сопрело,
   Пятый -- чтобы черви его съели.
   Кто наш первый узел снимет
   тому руки скрючит;
   Кто второй развяжет --
   ломота накажет;
   А кто третий тронет --
   сухота замучит;
   Кто четвертый узел наш развяжет --
   слепота по гроб его накажет;
   наш пятый тронуть кто решится --
   тот с родными должен распроститься;
   Кто же всю закрутку выдернет да кинет --
   верной смерти в тот же год не минет.
   Мое слово крепче, чем железо.
   На закрутку нет переговору,
   Ни мудрец, ни знахарь, ни знахарка,
   Ни сам Житный Дед его не снимет...
   
   Струсившая сначала при упоминании о сатанице и озиравшаяся украдкою по сторонам Аксютка, убедившись, что рядом с ней и Аниской никого третьего нет, быстро пришла в себя и по окончании обряда решилась даже спросить у наставницы:
   -- А кто такой этой Житень, которого мы поминали в заговоре, тетенька Аксинья? -- спросила девочка, когда обе они, уже одевшись, шли по мокрой росистой траве, холодившей их ноги, обратно в село.
   Довольная способностью своей ученицы быстро схватывать и верно запоминать слова заклинания, ведьма охотно удовлетворила Аксюткино любопытство:
   -- А это дед такой, что на нивах живет. Его не всякому видеть дано... Я хотя и встречала этого Житня раза два, да боялась близко подходить. Потому и не знаю, верно или нет, что у него три глаза во лбу... Иные называют его Житным Козлом, потому что у него козлиная борода и рога будто есть... Но я рог не заметила. С виду он дряхлый и зарос седыми волосами, а ходит хотя и с дубинкой, но бодро и зорко следит за ростом. Осенью, когда сеют, Житень невидимкой ходит по пашне и втапты ваем ногою семена в сырую землю, чтобы птицы не склевали. Бережет он будто не всякую ниву, а только у тех хозяев, кто хорошо пашет и боронит. Но я этому не верю. Степка, когда я еще сама у нее училась, мне сказывала, что Житный Дед отогнал ее раз с десятины очень плохого хозяина. Тот сумел ему угодить: зарыл после Велика дня на меже косточки от пасхального поросенка. Этот Дед показывается не только по ночам, но и среди бела дня, как и полудница. Является Житный людям обычно в виде нищего странника, где-нибудь возле хлебов. Ежели погрозить встречному пальцем, то, значит, быть беде -- урожая не жди!.. Но ты ни днем ни ночью, когда бы ни завидела, близко к нему не подходи. Не любит он нашей сестры и дубинкой своей крепко побить может, особливо если за делом застанет, -- закончила свою речь ведьма.
   -- Тетенька Анисья, а что нам могут полудницы сделать?
   -- А то, что хотя они и не нашего стада овцы, а тоже проказить умеют. К примеру, детей малых, которые по хлебам ходят, полудница с пути сбивает и так завести может, что до вечера домой не попадешь. Да и взрослым повредить может... Я, когда еще девчонкой была, видела раз во время жнив полудницу, но подходить к ней близко забоялась... Вся в белом, высокая-высокая, идет между бабами, останавливается, смотрит, как жнут, а те ее не замечают. Ходила, ходила, остановилась около одной и до темечка ей рукою коснулась. Баба сперва села, а потом еле до воза дотащилась и начала себе голову из кувшина мочить... Все потом говорила, будто солнцем напекло. А полудницы этой никто, кроме меня, тогда не видал. Старые люди рассказывают, что она не дозволяет бабам жать в полдень и голову будто даже открутить может... Я в это не верю. Но ты, ежели когда-либо ее встретишь, вежливенько посторонись и дорогу дай. Можешь не кланяться, но и кукиша не показывай. Это не бесовка... Теперь нам в разные стороны. Тебе -- направо. Огородами ты до своей Праскухи скорей доберешься... А ко мне завтра после полудня приходи; да и медку не забывай, -- закончила свою речь Аниска.
   На ночном синевато-мглистом небе уже чернели очертания деревенских построек.
   Аксютка побежала по тропинке, ведущей вдоль огородов, и скоро скрылась во мраке. Слышно было только, как топочут вдали ее быстрые полудетские ноги...
   
   Всю ночь не могла заснуть Анискина ученица. Так беспокоил ее вред, причиненный ими Федотовой ниве. Посмотревшая на нее утром Праскуха даже ахнула, увидя тревожно осунувшееся лицо своего приемыша.
   -- Что с тобою, девонька? Никак захворала?! Не сглазил ли кто тебя?
   -- Нет, бабушка. Я здорова, и сглазить меня пока некому. А в лице я изменилась потому, что на сердце у меня неспокойно. Этой ночью я вместе с Аниской на Федотовой ниве закрутки делала.
   -- Что с тобой, дитятко?! Да как же ты с ней спозналась?! Чем она тебя соблазнила? И что за сласть вред людям делать?!
   -- Аниска меня не соблазняла. Я сама к ней пришла. И хоть сласти никакой нет людям вредить, а тянет меня к себе ведовство, как мотылька на огонь. Видно, я и вправду прирожденная... А в науку ведьмовскую к Аниске я напросилась потому, что ты, бабушка, мне в том отказала, научить меня нечистых вызывать и власть над ними иметь.
   -- Да ведь, Аксюточка ты моя бедненькая, ничего тебе нечистые даром не сделают. За все им платить надо, и ох как платить, злыми делами. Ты вот вчера Федоту какой вред причинила!
   -- А зачем же я тебе, бабушка, это и рассказываю, как не затем, чтобы ты сделанное разделала?.. Ведь не к кому сегодня, как к тебе, Федот или жена его прибегут...
   -- Так-то оно так... А какой заговор был?
   -- С отворотом. На семь бесов с сатаницей.
   -- Ага... Знаю. Спасибо, что сказала... Не могу я тебя понять, однако. Может быть, ты и впрямь прирожденная, что тебя на ведовство тянет... Однако совесть у тебя есть. Ни у бесовок, ни у прирожденных совести не бывает. Жаль мне только тебя, Аксюточка. Ни за что пропадешь. Погубит тебя нечистая сила!
   -- Мне бы только, бабушка, про родителей узнать. Увидеть, какие они были, как звались и чем согрешили. А там я и в монастырь пойду свои да ихние грехи замаливать.
   -- Хорошо, кабы так, а только "они" не допустят тебя до монастыря, девонька. Не любят "они", когда добыча из рук у них уплывает... Вижу, что ты на гибель идешь... Неужто это на роду у тебя написано?
   -- Сама не понимаю, бабушка. Тянет и тянет. А пуще всего мать повидать хочется.
   -- Так вот что я тебе скажу, Ксаня. Ты, ежели кому какой вред вместе с Аниской причинишь, всегда мне про то говори. Я буду выправлять, как могу. Ты же ни на что самое страшное или грешное не решайся и согласия своего не давай. И нечистых, какими бы господами разодетыми они ни были, до себя не допускай. Говори, что боишься, и все тут. Они, гляди, и отстанут, а ты от них, может, и впрямь что-нибудь тем временем про родителей выведаешь. А там что Бог даст.
   -- Бабушка, я вчера у тебя стакан меду взяла и сегодня возьму. Обещала я ей...
   -- Сегодня возьми, а больше ей не носи. Скажи, что я догадалась и от тебя запираю. Не за что ей носить-то!.. Кабы за хорошее дело благодарность была, а то, прости Господи, за блуд бесовский...
   
   Видя, что Аксютка охотно учится колдовству и, не колеблясь, помогает не только в ворожбе, но и в личных делах своей наставнице, Аниска вовсе перестала с нею стесняться. Она не только обучала ее заговорам и приворотам, но и показала девочке, как доить чужих коров, не выходя со двора. Кроме того, ведьма обещала своей ученице научить ее летать на помеле и оборачиваться совой, лягушкой и кошкой.
   -- Только в этих делах, милая, без нечистой силы уже не обойдешься. А силе этой угодить надо, -- говорила Аниска внимательно ее слушавшей девочке.
   -- А как угодить-то?
   -- Так делать, чтобы та довольна была. Первым долгом -- от креста отказаться и от Того, кому попы молятся, и от всего, чему в церкви поклоняются.
   -- Креста у меня нет. Был, да я его еще с малолетства потеряла, а как мать у меня бесовка болотная, то мне, значит, и отрекаться не от чего, -- возразила Аксютка.
   -- Ты уже это мне говорила. А все-таки, хоть на словах, отречься придется. Да и поклониться новому господину тоже надо будет.
   -- Какому-такому еще господину?
   -- Да такому, от которого ты власть над нечистыми получишь.
   -- Мне и власти никакой не надо... Мне бы только с матерью повидаться.
   -- Если ты власти над водяной или болотной нечистью не получишь, лучше туда и не суйся. Не допустят.
   -- Ну, если без этого нельзя, можно будет и поклониться, -- задумчиво произнесла девочка, вспоминая свой неудачный поход на болото. -- А где же и когда ему кланяться-то надо будет, чтобы власть получить?
   -- Это уже ночью, милая. Вот как случится в четверг новолуние, мы и пойдем с тобою за село, на перекресток, с ним повидаться... А пока надо заранее его задабривать...
   В эту минуту в хату постучалась, а затем и вошла баба из другого села и, отведя Аниску в сторону, начала с нею шептаться.
   Аксютка отошла поодаль.
   Видно было, как ее руководительница, слушая страстный шепот вошедшей бабы, кивала время от времени сочувственно головою и произносила задумчиво: "Так... так..."
   -- Отчего же... Можно, -- спокойно и уверенно произнесла наконец Аниска, когда ее гостья закончила свой рассказ.
   С этими словами ведьма встала с лавки и пошла к сундуку.
   Порывшись там, колдунья достала жестянку, вынула бумажку и отсыпала оттуда три столовых ложки.
   -- Давай вместе с квасом или во щах, -- сказала она. -- А если в случае чего найдут и спросят, скажи, что от крыс, мол, это.
   Баба, получив желаемое средство, вынула и дала Аниске старинный серебряный рубль. Когда она ушла, ведьма объяснила ученице:
   -- От свекра отделаться хочет. Надоел он ей приставаньем своим, хрыч старый... Вот, глядишь, я хозяину своему и угодила... Учись, Ксанька! Много в этой жестянке ему угождения.
   -- А сколько давать-то надо? -- спросила девочки.
   -- Да по понюшке раз, чтобы не очень заметно было.
   -- А чтобы уже сразу?
   -- Ну, с пол-ложки положи...
   Ни о чем больше не спрашивая, Аксютка сосредоточенно смотрела, как тетка Анисья прячет в сундук свою жестянку.

25

   Подходящее новолуние на четверг выпало только через год, в августе месяце. Выпадало оно, впрочем, и зимою, но погода стояла очень студеная, и Аниска не решилась в такое время вести свою ученицу на поклон Господину.
   "Еще руки или ноги отморозит, да и Праскуха, не ровен час, дознается", -- думала она.
   За этот промежуток времени Ксанька стала своим человеком в избе у Аниски. Она умела уже помогать ведьме составлять приворотные снадобья, знала состав почти всех ее лекарственных средств и хорошо помнила, где какие лежат корешки, травы и порошки.
   Однако, несмотря на всю понятливость и смышленость своей ученицы, Аниска не решилась ни сообщить ей тайны приготовления летучей мази, ни взять с собой девочку на Осиянскую гору. Ксанька была еще не причислена к сонму колдуний и не отмечена когтем Ночного Козла, а непосвященные лица всегда могут наткнуться на неприятности при своем появлении на празднике ведьм...
   Обе они не без волнения ожидали приближения новолуния. Аниска -- в надежде выслужиться перед своим Господином, Ксанька же -- с беспокойством думая об испытаниях, которые ее ожидают...
   Вот наконец настала эта торжественно-страшная ночь, в которую должно было состояться ведьмовское посвящение девочки.
   
   Придорожный крест, которому Аниска велела прийти своей ученице, стоял на распутьи, за кладбищем, в полуверсте от села. Молодой месяц уже спрятался за тучи; было довольно темно и сравнительно свежо.
   Прохладная ли осенняя ночь была тому причиной или страх и волнение, но, придя перед полуночью на назначенное ей место и присев неподалеку от креста, возле канавы, Аксютка чувствовала нечто вроде озноба. Даже нижняя челюсть заметно тряслась; зубы -- нет-нет и стучали, а про сердце и говорить нечего...
   Аниски еще не было. Ветер шумел в вершинах деревьев. Небо было темное. В кустах что-то шуршало. Не побоявшаяся ни лесной, ни болотной нечисти девочки трусила теперь Дьявола, который представлялся ей особою более высокого сана. Хотя она а рассчитывала ранее непременно с ним поторговаться, но теперь страх перед неизвестностью едва не заставил Ксаньку убежать.
   Внезапно неподалеку раздался голос неслышно, босыми ногами подошедшей Аниски:
   -- Оксанька, ты здесь?
   -- Здесь, тетенька Анисья! Наконец-то вы! А я уже забоялась, чуть домой не ушла.
   -- Чего бояться, дурочка?! Никто тебя не обидит. Запозднилась я малость. Скоро полночь. Надо торопиться!.. Так вот что, девонька. Первым долгом надо крест снять и ногой на него наступить.
   -- Нет у меня креста. Сказано тебе, что я бесовкина дочь!
   -- Как же так?.. Ведь и у меня нет... Ну, если так, то и без шейного креста обойдемся. Вот тебе крест! Видишь? -- И ведьма показала на возвышавшийся возле них деревянный придорожный крест, к которому были приделаны деревянные же орудия "страстей": молоток, клещи, маленькая, словно игрушечная, лесенка, трость с рукояткой и копье. -- Приложи к столбу левую твою пятку, повыше... А теперь раздевайся и полезай на этот крест вверх ногами.
   -- Да я, пожалуй, не сумею, -- нерешительно вымолвила Аксютка.
   -- Как не сумеешь?! Смотри, как я! Я уже не девчонка, как ты, и потяжеле тебя буду, и живот у меня побольше твоего, а как я туда влезаю!
   Ведьма поправила свои закрученные на затылке косы и быстро скинула платье. Вскочив затем на приступок креста, Аниска схватилась за нижнюю его перекладину и повисла на ней вниз головою. Ноги свои она вскинула вверх и продела их между средним столбом и упирающимися в него палками жезла и копья. Перебирая руками, схватилась Аниска за поперечную песенку, потом за те же трость и копье и подтянулась еще выше. Ноги ведьмы перекинулись уже за главную перекладину креста. С минуту провисела там Аниска, смотря то на бездонное звездное небо, то на казавшуюся темною низкою кровлей с висящими на ней кустами и деревьями землю... Никакой нечисти ни даже нежити кругом пока не было видно...
   Странно белело, как бы мерцая в ночной темноте, нагое, непривычно для глаза вознесенное тело. Вспомнив, что она здесь для Аксютки, а времени до полуночи остается совсем немного, ведьма пробормотала обычные в таких случаях слова краткого заклинания и стала осторожно спускаться.
   -- Вот как у нас! -- молодцевато сказала она, уже стоя на земле и накидывая на себя сорочку. -- Теперь твоя очередь. Я тебе помогу. А когда влезешь, как я, и перекинешь ноги через перекладину крестовую, то держись крепче, чтобы не упасть, когда увидишь кого-то. "Он" тебя будет спрашивать про разное: кто, мол, ты такая и чего надо и отрекаешься ли от того-то и того-то, -- так ты не забудь говорить "отрекаюсь", когда нужно!
   Аниска помогла снять Аксютке платье и нижнюю рубаху и приподняла на руки дрожащее от волнения мелкою дрожью тело подростка.
   -- Задирай ноги кверху!.. Хватайся за перекладину!.. А теперь -- подтягивайся на руках!.. Не оцарапай зада о лесенку!.. Выше!.. Еще подтянись!.. Еще!.. Вот так!.. Ну, готово?.. Висишь?.. Держись теперь крепче и молчи!.. Я буду "Его" звать, и "Он" скоро придет.
   Аниска начала читать заклинание... Но вдруг чародейка прервала чтение и быстрым шепотом проговорила:
   -- Ксанька! Слезай скорее! Никак парни идут!.. Живо слезай!
   Девочка, у которой сильно уже кружилась голова, испугалась и, с бьющимся сердцем, попробовала было торопливо спускаться, но с непривычки сорвалась и, падая, больно ушиблась о землю. Проходившие в это время по дороге два парня, в свою очередь, очень испугались и, громко крича, кинулись в поле.
   Аниска пробормотала вслед им проклятие, помогла подняться на ноги не пришедшей еще в себя от испуга и боли ученице и быстро стала ее одевать.
   -- Торопись, Оксанька, а то сюда, пожалуй, скоро хлопцы со всей деревни сбегутся! -- взволнованно говорила она. Взяв одетую уже Аксютку за руку и посмотрев, не осталось ли чего на земле из ее платья, Аниска побежала с нею полем вдоль канавы, направляясь к кладбищу. Обогнув последнее, обе они вышли на другую, ведущую в село дорогу. Когда показались огороды, ведьма отпустила девочку домой, а сама, не торопясь, вошла в село и, ни с кем не встретившись, добралась до своей избы.
   "Этакая досада, -- думала она, входя в сени, -- придется теперь до следующего новолунного четверга отложить. А там, пожалуй, и холодновато будет нагишом распинаться... Ну, да как-нибудь устроим..."
   Заперев за собою двери, Аниска зажгла ненадолго маленькую свечу, чтоб соседи видели, что она дома, потом вновь ее потушила, улеглась в постель и, накрывшись тулупом, заснула.
   Видевшие ее с Аксюткой у придорожного креста парни рассказывали на другой день приятелям, как напугала их около села нечистая сила.
   -- Шли мы, значит, из Курковиц. Поздно и темно уже было. Подходим к кресту, а там, на перекладинах, ведьмы голые, как вороны, сидят. Да две-три под крестом бродят. А как нас завидели, замахали белыми крыльями и спорхнули в траву, да к нам! Мы от них, а они за нами... Ели ноги унесли! Так треклятые гнались, что вот-вот догонят... Отстали, однако. А мы уже так и думали, что разорвут...

26

   Вечерело. Аниска рассказывала сидевшей у нее в хате Ксаньке-Аксютке, как следует привораживать парней. В окно она увидала, как по улице шел мимо, направляясь домой после охоты, с ружьем за спиной и сумкою через плечо, обещанный ей Ночным Козлом на шабаше Сеня.
   Ведьма почувствовала, будто ей что-то ударило в сердце. Запылало от прилива крови лицо. "Он!" -- пронеслось в голове. Но чародейка быстро справилась с охватившим ее волнением и деланно-равнодушным голосом произнесла:
   -- Видишь вот хотя бы этого молодца? Хочешь, он завтра же будет здесь? -- И, немного помолчав, прибавила: -- Выбеги из избы и принеси его след. Этот хлопец -- в сапогах, и след его ты отыщешь легко. Собери землю с него в ту чистую тряпочку, что лежит на лавке около сундука, и принеси сюда. Я научу тебя, как надо это делать. Когда-нибудь и тебе пригодится. Нож возьми со стола...
   Поспешно схватив указанную тряпку со скамьи и нож, Аксютка помчалась вон из избы. Вдалеке еще видна была белая рубаха удалявшегося молодого человека. Ученица ведьмы быстро отыскала след охотничьих Сениных сапогов, осмотрелась по сторонам и поспешно частью вырезала, частью выскребла землю с одного из оттисков ног на полузасохшей грязи. Несколько минут спустя она с торжеством принесла в тряпице эту землю Аниске.
   -- Принесла?.. Эх, девонька, надо было целиком его вырезать, чтобы весь отпечаток был виден...
   -- Так я, тетенька Анисья, еще раз сбегаю и второй след, как вы велите, вырежу и принесу.
   -- Поздно, пожалуй; след брать нужно, пока он еще горяченький, а теперь те, что остались на улице, поостыли, пожалуй. Да и дети неподалеку уже играют. Еще заметят, пожалуй... Для начала и такой, как ты принесла, сойдет. Я его повешу в той же тряпице в печную трубу, с наговором, чтобы Сенька этот самый завтра же вечером сюда явился.
   Развязав тряпочку, Аниска начала шептать наговор, где юноше предлагалось "сохнуть" по ней, думать о колдунье денно и нощно и стремиться к свиданию с нею.
   Тряпочку же с землею Аниска начала было вешать в трубу, но потом передумала и просто положила в печь.
   -- Великое дело -- след, -- говорила она ученице, -- ежели его вскорости да в сохранности вырезать да положить в печь носком к себе от того места, куда человек шел или где живет, то беспременно придет. Если же ты погубить кого хочешь, то можешь вместо того, чтобы у себя в печке сушить, на кладбище закопать. Только опять смотри, чтобы носком от его дома к могиле пришлось... Хочешь, чтобы захворал, то забей в след свеженький гвоздь или стекло острое. Будут тогда тому человеку ломота и колоты во всем теле. А если в конский след гвоздь забьешь -- конь захворает... Иные вместо следа в тень втыкают, но это уже потруднее будет... Одно только помни: пока ты такое дело делаешь, все время изо всех сил, всем нутром своим хоти, чтобы сбылось о чем говоришь. В этом вся и загвоздка... Слова же наговорные -- особь статья. Их тоже твердо знать надо. И какое бы нелепое или непонятное слово там ни встретилось, ты пропускать его не моги!..
   -- А какие же это слова, тетенька?
   -- Потом все узнаешь... -- И ведьма стала шептать вступительную часть наговора.
   Аксютка внимательно наблюдала за каждым движением учительницы, стараясь запомнить каждое уловленное ею слово.
   По выражению Анискина лица во время чтения наговора она догадалась, что ведьма не на шутку увлечена Семеном Волошкевичем и не успокоится до тех пор, пока тот не окажется вполне в ее власти.
   На другой день, перед закатом солнца, хотя ведьма и не звала к себе своей ученицы, девочка явилась под каким-то предлогом и заметила, что принаряженная, со слегка подведенными глазами и чуть-чуть подрумяненная Аниска явно дожидается Сениного прихода. Когда Ксанька явилась, ведьма поручила ей караулить и немедленно сообщить, когда молодой охотник покажется где-нибудь поблизости.
   -- Хорошо бы еще, для верности, подбросить березовый прутик ему под ноги, чтобы перешагнул, и потом этот прут в печь положить, с приговором: "Сохни ты, Семен Волошкевич, от любви ко мне, Анисье Онопреевой, как прут этот сохнет". Да такой приговор только по пятницам делать можно, а сегодня среда, -- задумчиво вымолвила Аниска, -- так ты уже, Оксаничка милая, покарауль для меня этого паренька.
   Аксютка стала караулить.
   Пустынная днем улица к вечеру стала оживленной. Одна за другой промелькнули две бабы с наполотою травою в холщовых сероватых ряднах. Мало-помалу возвращались, скрипя возами, домой работавшие в поле мужики. У ворот появились ребятишки и девчонки с прутьями в руках -- встречать и перенимать возвращавшихся с пастбища коров, свиней и овец.
   Появился и запоздавший сегодня несколько Сеня, шедший на этот раз почему-то не в сапогах, а в поршнях.
   По походке охотника было заметно, что он совершил сегодня большую прогулку. С левого бока на поясе висела убитая дичь.
   -- Тетенька Анисья!.. Идет! -- задыхающимся от волнения голосом произнесла, появляясь в избе у ведьмы, Аксютка.
   Аниска вливала тем временем из маленького стеклянного пузырька что-то темное в большой горшок с квасом, только что принесенный из погреба.
   Взглянув на себя в висевший на стене осколок зеркала и, видимо, оставшись довольной осмотром, ведьма обдернула на себе платье и вслед за Аксюткою вышла на крыльцо.
   Волошкевич был уже у самого Анискина дома. Видно было, что он недаром промотался весь день. Кроме нескольких молодых уток, куропатка, бекаса и пары тетеревят, поверх всей этой серовато-коричневой дичи ярким пятном выделялся подстреленный юным охотником пестрый дятел.
   -- Здравствуйте, Сеничка, -- сладким голосом скорее запела, чем заговорила, Аниска, -- сколько птицы настреляли! А дятла-то зачем убили? Есть ведь не будете? Кончил он свою горемычную жизнь от вашей руки!.
   -- Почему же у него жизнь горемычная? -- не удержался, чтобы не спросить, Сеня.
   -- А вы сами разве не знаете? А еще ученый! Дятел ведь носом деревья долбит. Так за день намучается, что ночью от головной боли спать не может. Ежели не верите, то подойдите как-нибудь к дуплу, где он ночует, и услышите, как он, бедняга, стонет... Подарите мне, Сеничка, эту птичку.
   -- Не могу. Я для того ее и убил, что мне крылья нужны. В город хочу свезти и отдать там, кому обещал...
   -- А вы, Сеничка, крылья-то себе возьмите, а мне остальное отдайте. Крылья-то дятловы мне как раз и не нужны... Загляните ко мне в хату; там и отрежете. А я вас молоком или квасом попотчую. Чего хотите?
   -- Молока я что-то не хочу; а вот если квас есть холодный, то можно выпить. А дятла, если без крыльев, я тебе, Анисья, отдам. Сейчас их только отрежу.
   Сеня отвязал подвешенного за лапки к поясу дятла, отделил на ступеньке крыльца при помощи ножа пестрые красивые крылышки, спрятал их за пазуху, а ставшее от этого маленьким туловище с мотавшейся длинноносою головою передал приятно ему улыбавшейся ведьме.
   -- Зайдите, Сеничка, в хату. Отведайте кваску, -- говорила она.
   Волошкевич поправил ружье за плечами и взошел на крыльцо. Пройдя затем через темные сени, он очутился в хате у ведьмы. Там было чисто прибрано; пол подметен. На столе стояла пара белых глиняных кружек и накрытый деревянной дощечкой горшок. Анисья сняла покрышку и налила в одну из кружек густой темной влаги.
   -- Пейте на здоровье, Сеничка, -- сказала она и, когда тот осушил кружку, спросила: -- Еще не хотите ли?
   -- Нет, спасибо.
   -- Али не вкусен либо не холоден? Сейчас его только со льду сняла...
   -- Холодный-то он холодный. Да только вкусу в нем не разберешь, и кислоты мало. Переслащен очень.
   -- Это я в него медку подбавила, -- пояснила ведьма.
   -- А что ты будешь делать с этим дятлом? -- спросил Волошкевич.
   -- Да уж для чего-нибудь приспособлю, -- был уклончивый ответ. -- Мало ли для чего птицы годны бывают. Не за одни крылышки или мясо знающие люди их ценят... Вот, например, если вы дрозда черного сердце в тряпочку завернете да под изголовье себе положите, вам какая ни есть тайна откроется... Или вот жаворонка если вы подстрелите как-нибудь да лапки его сюда принесете -- и мне хорошо будет: от напраслины терпеть не буду и вас за то поблагодарю. Я такой заговор знаю, что ружье ваше без промаха бить будет... Принесите только, а за мной дело не станет...
   -- А ты и это умеешь?
   -- Я для вас все сумею. Вы только меня не забывайте. Приносите мне показать птиц, которых набьете, а я вам и ружье заговорю, и слову научу, чтобы зверь к вам в лесу шел и птица летела или чтобы рыба клевала, когда удить будете. За мною дело не станет.
   -- Ну ладно. Принесу тебе и дрозда, и жаворонка, когда попадутся. А пока прощай!
   Анискин гость взял из угла поставленное им там ружье, перекинул его за плечо и вышел из избы.
   -- Да вы и так заходите, -- певуче говорила ему вслед чародейка. -- Я вас квасом или молоком угощу...
   Но Сеня уже шагал по улице, не чувствуя, как ему вслед смотрят четыре женских глаза.
   "Молоко-то у нее пить, пожалуй, не стоит. Его ей черти, говорят, от чужих коров доить помогают... А квас -- ничего... квас холодный и сладкий... Приторно даже", -- думал молодой охотник, приближаясь к дому, где старая дьяконица давно уже подогревала племяннику остатки обеда.

27

   Колдовские средства Аниски оказались, вероятно, действенными. Сеня чаще и чаще стал заглядывать в ее чисто выбеленную, пахнущую целебными и приворотными травами хату.
   Сперва он делал это, возвращаясь с охоты, а потом заходил и без всякой охоты, то для того, чтобы заговорить ружье, то для того, чтобы посоветоваться по поводу какого-нибудь сна, охотничьей приметы, а то и просто поболтать с красивою и угодливою ведьмой.
   При этом он часто встречался у нее с Аксюткой, про которую сперва Аниска забывала, а потом стала по большей части тотчас по приходе юноши отсылать ее домой.
   Девочке казалось это обидным, но она не обнаруживала своего недовольства и безропотно исчезала при первом приказании наставницы.
   "Знаю я, чего ты от него добиваешься! Думаешь, не понимаю, для чего ты ему своей крови в квас подливаешь да меду потом подбавляешь, чтобы незаметно было? Для своего Господина или для себя самой стараешься", -- думала девочка, сердито шагая домой узкой тропинкой, мимо огородных гряд с капустою, луком и горохом.
   В душе Ксени давно уже назревало недоброжелательство к ведьме, колдовством и обманом привораживающей к себе молодого человека, -- чувство, соединенное не то с состраданием, не то с нежностью к последнему.
   Аксютка много думала о Сене и порою даже видела его во сне. Но наяву она и вида не подавала, что тот для нее не безразличен, и даже избегала, особенно при Аниске, смотреть на него.
   В душе Аксютка уже твердо решила какою бы то ни было ценою не допустить, чтобы понравившийся ей молодой человек стал игрушкой любовных утех и прихотей Анисьи.
   С трепетом сердца старалась догадаться ученица ведьмы, когда наставница ее пожелает наконец использовать действие приворотных средств, которые подливались и подсыпались юноше сперва в квас, а потом, когда Сеня стал заглядывать чаще, то и в чай.
   Однако Аниска не торопилась. Ей хотелось, чтобы обещанный Господином любовник стал не случайной жертвой ее прихоти и не сбежал в ужасе после первых же полуневольных объятий. Ведьма старалась разжечь в Сене неодолимую и неутолимую страсть, чтобы он прилип к ней, как выражалась она, "аж до смерти".
   Когда действие почти ежедневно вливаемых в юношу снадобий показалось ей достаточным, Аниска пригласила ставшего уже заглядываться на нее Сеню прийти провести вместе вечерок, обещая наконец открыть ему заговор, которым знающие охотники заставляют Лешего подгонять к ним всякую дичь.
   -- А кроме того, я тебя научу, какими словами укротить его самого; ежели он тебе встретится ненароком в лесу.
   -- А если я вместо Лешего Лешачиху увижу? Тогда как? То ли же самое слово говорить или по-другому? -- шутливо спросил у ведуньи Сеня.
   -- Об Лешачихе, Сеничка, я и не подумала. От Лешачихи, Сеничка, только травка одна помогает... Однако я травки этой даром вам не дам...
   -- А чего же ты за травку хочешь?
   -- Вот как придете сегодня ко мне вечерком, то и потолкуем и поторгуемся. Дорого не запрошу, не бойтесь! -- ласковым, певучим голосом с медовою улыбкой говорила ведьма.
   Сеня охотно дал обещание прийти, а пока отправился купаться, после чего ему надо было еще забежать по какому-то делу к сельскому попу.
   Слушавшая весь разговор их девочка осталась в избе, Аниска же пошла проводить гостя до крыльца. Чуткий слух Аксютки уловил в сенях шепот, чмоканье, возню и счастливый, слегка сдавленный смех обнимавшейся пары. Ведьмина ученица насторожилась и сразу изменилась в лице, на котором незаметно для самой девочки появилась та самая улыбка, с которого ее мать, Марыська, уносила некогда на дно трясины попавших в ее объятия неосторожных охотников. В душе бесовкиной дочери сразу созрело роковое решение...
   Вернувшаяся в хату Аниска принялась при помощи ученицы за приготовления к приходу вечернего гостя. Ведьма так размечталась, что ей не хотелось даже хлопотать самой ни около самовара, ни над приготовлением возбуждающего снадобья, которое она собиралась подлить гостю в графинчик с темною, сладкой наливкой. Аксютка усердно помогала ей в том и в другом. Марыськина дочь успела даже, о чем ее вовсе не просила Аниска, отсыпать незаметно в бумажку белого порошка, употреблявшегося ведьмой не только от крыс, но иногда и для людей.
   -- Наливай графинчик полнее, -- командовала Аниска, -- чтобы для обоих нас хватило. Хочу и сама утомиться, но и его заморить...
   -- Оба не уморитесь, смотрите, -- загадочно улыбаясь, шутила Аксютка.
   Видя, что Сеня сам стремится обладать пригожею ведьмой и как будто даже не замечает ее самой, девочка решила наказать их обоих. Воспользовавшись тем, что Аниска отлучилась на ледник, Марыськина дочь всыпала быстро в графин украденный ею порошок и несколько раз взболтнула сосуд, чтобы снадобье распустилось. Аниска, вернувшись, в свою очередь подмешала туда меду, отвара одолень-травы и еще какого-то возбуждающего средства. Затем обе они стали резать ломтиками принесенную с ледника колбасу, поставили на стол ситный хлеб, коровье масло и селедку с луком на конопляном масле.
   Когда все было готово, ведьма отпустила свою помощницу и ученицу, сказав ей, чтобы наутро та не приходила слишком рано.
   Закрыв за девочкой двери, колдунья вынула из сундука приворотный корень обратим, положила его на большой осколок зеркала и долго смотрелась в последнее, шепча: "Как смотрюсь в зеркало, да не насмотрюсь, так бы мой Сеня на меня не насмотрелся..."
   
   Ужин, предложенный Аниской своему гостю, кончился совсем не так, как хотелось размечтавшейся ведьме. Осушив довольно быстро вместе с Сеней заветный графинчик, она с нетерпением стала ожидать действия подмешанного туда ею снадобья, но действие оказалось совершенно не тем, на которое возлагались надежды. Вместо того, чтобы воспламениться к ней страстью, молодой человек стал вдруг задумчивым, начал как-то странно вздыхать, а внезапно побледневшее лицо его приняло страдальческий вид. Покрытый холодным потом, испытывая озноб, поднялся он наконец с табуретки и, сказав, что чувствует себя дурно, наскоро простился и стал искать свою шапку.
   Аниска (пившая меньше) заметила, что он раза два качнулся, как пьяный.
   "С непривычки, верно", -- подумала она и попробовала было удержать его:
   -- Сеничка, останьтесь! Это пройдет. Это наливка вам в голову ударила. Отдохните здесь! На моей постели прилягте... Вот увидите, что все пройдет!
   Но Сеня, пробормотав в ответ что-то невнятное, уже перешагнул за порог, захлопнул дверь за собою и, шатаясь, спустился с крыльца. Он испытывал головокружение, тошноту и порою жгучую боль в животе.
   Не успел молодой человек дойти до дому, как почувствовал еще большую слабость, рвоту и свалился, как пьяный, среди темной улицы...
   Шедшие мимо парни, подумав, что он выпил лишнее, пробовали, со смехом, его растолкать, но Сеня ничего не отвечал и не шевелился, как мертвый. Оставив его лежать, парни пошли дальше. Однако один из них, проходя мимо домика дьякона, постучал в окошко и сказал высунувшейся оттуда дьяконице, чтобы та шла подбирать своего племянника, который напился и валяется среди улицы против избы Ипата Савельева.
   Дьяконица, опасаясь сказать что-либо улегшемуся уже спать мужу, разбудила работницу и с нею вместе отправилась на поиски Сени. Хотя ночь была темная, они довольно скоро отыскали неподвижно лежавшего молодого человека. Дотронувшись случайно до его головы, дьяконица ахнула и отдернула испуганно руку. Влажный от пота лоб Сени был уже холоден, как у мертвеца.
   Обе женщины попробовали было поднять лежавшего, но это было им трудно. Дьяконица послала тогда работницу попросить Ипата помочь им перенести захворавшего племянника. Ипат, хотя и вернулся недавно из леса и еще ужинал, но быстро закончил еду и пошел помогать. Втроем перетащили они не подававшего признаков жизни Сеню в боковую клетушку дьяконова домика и уложили его на постель. Дьяконица и ее разбуженный муж долго и безуспешно пытались привести в чувство племянника.
   Только к утру они окончательно убедились, что Сеня больше не дышит...
   
   Аниска, после того как ее юный гость так неожиданно вышел из-за стола и из избы, долго не могла опомниться. "Верно, уже ему очень не по себе стало. Надо быть, Аксютка треклятая переборщила со снадобьем... Ишь ты, даже у меня голова закружилась!.. Да и тошнота тоже под сердце подкатывает... Так и есть: переложила девчонка!.. Вот я ей завтра задам! Будет меня знать!.."
   Шатаясь, подобно Сене, дотащилась до кровати Аниска и улеглась. В животе у ведьмы скоро начались жгучие боли. Холодный пот выступил по всему ослабевшему, как в лихорадке дрожавшему телу. В глазах темнело и кружилось; в ушах слышался шум, подобный призывному гулу бесовского бубна... Еще немного, и теряющей сознание Аниске уже казалось, что она нагая, верхом на метле, несется на шабаш... "Почему не в четверг, а во вторник?" -- пронесся вопрос в ее голове... Кругом была сырая, холодная мгла. В ушах не прекращался шум от кричавших наперебой вблизи и вдали от нее голосов. Но, заглушая их всех, пронзительно зазвенел призывный рожок Сатаны...
   -- А вот и Невеста! -- провозгласил кто-то из темноты (ибо свеча в комнате Аниски успела догореть). Голос был хриповатый и как будто знакомый. В сумраке ночи обрисовалась сперва далеко, потом все ближе и ближе, красная точка, обратившаяся постепенно в пятно. В пятне показалось, озаренное огнями шабаша, полное ожидания лицо Ночного Козла. Лицо не парадное -- не с третьим рогом, в виде небольшого факела, на лбу, между других двух рогов, а второе лицо -- то, которое почитатели Ночного Владыки целуют, склоняясь, под троном. Этот таинственный лик, как ведьма уже заметила раньше, чертами своими был поразительно схож с ее собственным лицом. В отблесках пламени очертания этого лика казались даже значительно моложе, правильнее и красивее, чем у Аниски. Со странной улыбкой он приближался, склоняясь, к лежавшей без движенья, с широко открытыми глазами колдунье...
   Ведьме почему-то стало страшно. Она чувствовала, что ей надо вскочить с постели, спрятаться или убежать, но она не имела сил даже пошевелиться... Лик все наклонялся.
   Улыбающиеся губы шевелились и, протянувшись немного, слились с губами Аниски.
   Леденящий холод поцелуя пронизал все тело колдуньи, заглушая жгучую боль в нижней части живота умирающей женщины. Ведьма почувствовала, что она как бы сливается с тем, кто ее целует. Слияние это было и жутким, и остро сладостным. Трепет наслаждения пробежал по всему ее телу. Члены невесты Дьявола вытянулись и вновь стали недвижны. Миг спустя Аниска уже глазами слившегося с нею призрака смотрела вниз на свою широкую деревянную кровать, где поверх заплатанного стеганого одеяла было распростерто ее уже бездыханное и ей больше не нужное тело.

28

   Отосланная своею наставницею домой Аксютка старалась ничем не выдать овладевшего ею волнения. Она заботливо помогала Праскухе по хозяйству, внимательно выслушивала ее наставления и, одновременно со старухою, улеглась на печь, где у нее постлан был войлочек.
   Сначала воспоминания о событиях дня не давали ей заснуть, но, мало-помалу, картины этих воспоминаний делались все бледнее; к ним стали примешиваться иные, более приятные и близкие образы. Мысли унеслись куда-то далеко.
   А вместе с ними, освободясь от тягостного чувства пережитых за день потрясений, унеслась в сонные дали и душа дочери болотной бесовки Марыськи.
   Сперва она витала где-то очень далеко, в мире не передаваемых на человеческий язык состояний; затем вернулась понемногу к земным видам и впечатлениям.
   Девочка увидела себя торопливо бегущей по цветущему лугу в направлении к лесу. Там, она знала, ей нужно встретить кого-то, кто укажет ей, как и где может она отыскать свою мать. Аксютка без колебания вошла под древесную сень и узкой тропинкой хотела перебраться к болоту. Но на тропинке вскоре показался кто-то темный и неприятный, загородивший ей путь. Девочка побежала обратно. У нее мелькнула мысль, что узнать о местонахождении матери можно только на том самом придорожном кресте, влезать на который ее заставляла Аниска... Вот Аксютка уже за кладбищем. Небо сделалось темным. Около креста нет никого. Можно, значит, снять платье с сорочкой и сунуть их в кусты возле канавы... Влезать на крест вовсе не так трудно, как это казалось впервые. Даже очень легко. Спина скользит без труда по сыроватому дереву, задевает за лесенку, трость и копье, ноги перекидываются одна за другою чрез перекладину. Запрокинутая голова смотрит сперва на звёздное небо, затем озирает окрестность... Кто-то темный вырастает, совсем близко, из-под земли.
   -- Слезай, девочка, -- послышался голос, знакомый, но вовсе не страшный.
   Аксютка послушно слезла с креста. Вглядевшись в подошедшего, она увидела, что это бородатый, с заросшим рыжими волосами лицом человек, очень похожий на кого-то из окрестных мужиков. Вместе с тем девочка поняла, что под этою совсем обыденною с виду деревенской внешностью кроется не кто иной, как сам черт.
   -- Одевайся, девочка, -- сказал властно последний.
   Аксютка быстро оделась. Ее мучил вопрос, чего от нее нужно этому волосатому собеседнику, в голосе которого чувствуется какая-то неприязненная сила.
   -- Пойдем, -- зазвучал вновь этот знакомый и решительный голос.
   -- Куда? Зачем? -- робко попробовала спросить Аксютка.
   -- Начальство тебя требует! -- И черт во образе мужика повёл девочку по темной дороге.
   -- Куда же ты меня ведешь, дяденька? -- продолжала спрашивать Ксенька, шагая с ним рядом.
   -- Увидишь, -- мрачно ответил вожатый.
   Девочка догадалась, что мохнатый спутник хочет увести ее куда-то, как можно дальше от воды, где, по словам старой бесовки с болота, живёт ее мать, которая одна только может ее спасти и не дать в обиду этому принявшему человеческий облик обитателю адского пламени (какими описывала ей бесов старая Праскуха). "Если он огневой породы, то в воду не полезет", -- мелькнула мысль у Аксютки. Это соображение успокоило несколько девочку и заронило в нее надежду на спасение.
   -- А ежели я с тобой не пойду? -- неожиданно храбрым голосом спросила она.
   -- Поведу, -- был краткий ответ. И рука с длинными когтями потянулась к девочке, чтобы схватить ее за плечо.
   Марыськина дочь быстро и ловко отпрыгнула в сторону.
   -- Сначала поймай! -- резким, пронзительным голосом вскрикнула она и, подобрав юбчонку, кинулась по дороге к селу.
   Тяжело и часто топоча сапогами, неотступно и неутомимо гнался за нею черт во образе мужика.
   -- Не смей убегать! Все равно изловлю! Все равно наша будешь! -- кричал он вслед летящей, как вихрь, через деревню Аксютке.
   Та понимала, что ей нужно добежать до реки ранее черта. В Ярыни защитит ее мать!
   Девочка напрягала все свои силы. Задыхаясь от быстрого бега, шлепая и брызгаясь, вбежала она наконец по колено в воду и оглянулась.
   Черт стоял на берегу и протягивал вслед за нею длинные, все растущие руки...
   -- Не смей! Тут не твое! -- крикнула ему девочка и смело рванулась вперед, к середине реки...
   -- Отчего ты стонешь, Оксаня, что с тобой? -- прервала ее сон старая Праскуха, с огарком в руках подошедшая к приемной дочери.
   -- Сон, бабушка, страшный видела. Будто от черта в реку пряталась, -- отвечала Аксютка.
   -- Ты вот поменьше с Аниской знайся, так и снов страшных видеть не будешь. А то, прости Господи, целые дни у нее торчишь... Про огород совсем позабыла!.. Еще нечисти какой от нее в хату сюда занесешь! Не ходи к ней больше, Ксенька! -- заключила свою речь старая знахарка.
   -- Хорошо. Не пойду больше, бабушка, -- последовал несколько удививший Праскуху ответ приемыша.
   -- Давно бы так. А теперь спи, Христос с тобой! Помолись хорошенько, и сон увидишь хороший. А то и сама стонешь, и мне спать не даешь.
   Скоро и старуха, и ее приемная дочь снова спали, и черт больше не снился Аксютке.
   
   Неожиданная смерть Аниски и Сени взбудоражила тихое Зарецкое.
   Про смерть Аниски узнали не сразу. Около домика дьякона с утра толпились мужики и бабы. Некоторые видели, как молодой человек шел в вечернем сумраке к ведьминой хате, и решили потребовать у колдуньи объяснений по поводу случившегося.
   Когда после бесплодных стуков в окно сотский с десятским высадили дверь и, стуча сапогами, вошли в жилище ведьмы, та давно уже окоченела. По широко раскрытым глазам и потемневшим губам ползали мухи. Лицо Аниски сохранило страдальчески удивленное выражение.
   Столь подозрительно внезапную, одновременную смерть юноши с женщиной нельзя было утаить от властей, которым и дано было знать. На другой день приехали в село становой пристав и врач. Последний произвел вскрытие умерших и признал отравление. Становой занялся опросом жителей. Узнав, что в день смерти Аниски у нее была, между прочим, Аксютка, пристав распорядился позвать к нему девочку.
   Та, с тех пор как ей стало известно о смерти наставницы своей в ведьмовском искусстве, а кроме нее и Сени, была сама не своя от волненья и страха. Юной отравительнице даже не верилось, что она была причиною этих смертей. Но страх наказания все более и более овладевал сердцем Аксютки.
   Почуявшая недоброе Праскуха пробовала выпытать от своего приемыша, как было дело, но ничего не могла добиться от девочки.
   Аксютка была все время как в тумане; ничего не отвечая старой знахарке на ее расспросы, она то молча сидела в углу, то вдруг вскрикивала и, срываясь с лавки, не могла найти себе места в избе и пыталась убежать на улицу.
   Но старая Праскуха не пускала ее.
   -- Перекрестись, Оксаня! Успокойся! Да скажи, что такое случилось с тобою?! -- говорила знахарка, тщетно пытаясь добиться от девочки ответа.
   Она и прыскала на своего приемыша с уголька, и предлагала испить наговорной водицы, и пробовала даже отчитывать Аксютку какими-то полухристианскими, полуязыческими молитвами, -- ничего не помогало. Праскуха совсем приуныла и была близка к отчаянию.
   На второй день болезни ее приемной дочери, под вечер, в двери хаты постучались. Праскуха открыла, и на пороге показался украшенный медного бляхою, заросший рыжею густой бородою сотский.
   -- Чего тебе, Трофим? -- спросила старуха.
   -- Да за дочкой твоей богоданной пришел. Начальство требует... Одевайся, девочка, -- сказал Трофим тем же голосом, что и виденный ею во сне у придорожного креста черт.
   Аксютка взглянула на его лицо и побледнела, до такой степени они были схожи.
   -- Да что с ней такое случилось?.. Ишь испугалась! Разве тебе что известно? Зачем тебя требуют? -- осторожно спросила Праскуха.
   Не отвечая старухе и желая в то же время показать сотскому, что она его не боится, Аксютка сама обратилась к Трофиму:
   -- А куда же ты меня, дяденька, поведёшь?
   -- Увидишь, -- мрачно и значительно ответил тот.
   -- А если я с тобой не пойду?
   -- Поведу.
   Девочка молча накинула платок и молча вышла вместе с сотским на крыльцо.
   На пороге она полуобернулась и словно обронила Праскухе:
   -- Прощай, бабушка!
   Вдруг, вместо того чтобы войти со своим спутником в Анискину хату, где производилось дознание, Аксютка неожиданно кинулась бежать через все село по направлению к реке.
   -- Не смей убегать! -- кричал сзади пытавшийся догнать ее Трофим.
   Быстро мелькая босыми пятками, пронеслась беглянка мимо мельницы, перебежала по мостику на плотину и молча кинулась вниз головою в Ярынь.
   Бежавший вслед за нею сотский видел издали, как показалось на миг из реки полузакрытое мокрыми волосами лицо и снова скрылось под водою.
   Когда Трофим подбежал к краю плотины, круги от падения уже широко разошлись по поверхности быстро текущей Ярыни...
   Посмотрев некоторое время на эти круги, озадаченный, запыхавшийся мужик неожиданно для самого себя плюнул, потом, спохватившись, снял шапку, перекрестился и торопливыми шагами деловито пошел доложить о происшествии по начальству.
   Попытки выудить баграми с глубокого дна тело утопленницы не увенчались успехом. Предположено было, что Аксюткин труп унесло теченьем Ярыни.

29

   Тишина царила на темноватом, прохладном и вязком дне Ярыни. На скользкой, покрытой мягкой темно-зеленой плесенью коряге, заменявшей ей трон, опершись локтями в колени и положив лицо на ладони рук, задумчиво сидела Марыська. Взор неподвижной, как истукан за ее спиною, донной царицы был устремлен на распростертое в ногах у нее, белое, обнаженное (русалки сняли с утонувшей одежду) тело Аксютки. Марыська ждала, когда круглое пятно от скользившего по дну лунного света пройдет, начиная от вытянутых в предсмертном борении ног, по всему девичьему телу и, остановившись на мертвом лице, даст утопленнице подобие земной, хотя бы и призрачной, жизни. "Вот и еще одной русалкой прибавится. Будет сперва вздыхать и грустить, потом понемногу утешится, станет петь и бегать по житам, смеяться разливчатым смехом и резвиться с подругами, научится заманивать в воду детей и ловить в летние лунные ночи загулявших парней на полях. Каждой из них хочется ведь продлить за чужой счет свою, хотя и невеселую, здешнюю жизнь, прежде чем улететь невозвратно, как пар, в безвестный небесный простор", -- думала Марыська.
   Безобразный идол Перуна смотрел на ставшую владычицей Ярыни бесовку и тоже думал:
   "Девушек в жертву мне не приносили... А почему? Одинаково приятно, должно быть, вдыхать испарения молодой, как юношеской, так и девичьей крови свежезарезанных жертв... Подобные пятнам слабого лунного света излучения из тел утонувших девиц доставались раньше водяному владыке. А теперь, когда его больше здесь нет, кто будет их поглощать? Я -- не умею, как ни хлопотала об этом Марыська. Мне приятны лишь испарения крови..."
   Между тем круглое пятно проникавшего на дно света серебряной полной луны коснулось уже Аксюткиных ног. Тонкие и стройные, они казались удивительно белыми. Идол Перуна невольно залюбовался.
   "Когда-то давно, еще в те времена, когда я был повелителем неба, у одной из моих жен была с такими же ногами девица-подросток. Как ее звали?.. Не помню. Мать ее звалась Лето... А, вспомнил! Летница или Дзевана. Девочка хорошо стреляла из лука... Что с нею сталось? Какая судьба постигла ее? Она была, под разными именами, богинею у разных племен. Ей посвящались, так же как мне, дубравы и рощи... Что, однако, случилось с Марыськой?!"
   Повелительница Ярыни уже не сидела на окаменевшей коряге, но стояла на коленях около освещенного лунным сиянием тела и внимательно вглядывалась в темное пятно на голубовато-белом левом бедре. Внезапно донная царица порывисто нагнулась и стала целовать это пятно. Затем схватилась за грудь и откинула в порыве отчаянья голову... Потом вновь, продолжая стоять на коленях, начала всматриваться в постепенно ласкаемые лунным пятном части тела утопленницы.
   Когда это светлое пятно дошло до Аксюткиного лица и озарило его, Марыська с мучительною болью в груди, впервые после казавшихся ей невыразимо долгими четырнадцати лет, увидела черты своей дочери. Это озаренное лунным светом лицо как бы оживало теперь, чтобы обладательница его могла стать равнодушной и холодной русалкой в водах Ярыни...
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru