Кондратьев Александр Алексеевич
Сатиресса

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Мифологический роман.

Александр Кондратьев.

Сатиресса

Мифологический роман

Посвящение

   Вам, когда-то земные, а теперь эфирные божества, посвящаю повесть мою о юном Антеме и белорунной дочери Пана. Да и кому, как не вам, ее посвятить?
   В полном тайн сумраке ночи звучали во мне ваши тихие речи... Ты, легконогая рыжеволосая Астеропа, первой явилась ко мне и больше всех рассказала. Мерцало в ночной темноте твое бледное лицо с большими глазами. При свете луны серебрилась на фоне окна твоя стройная воздушная тень...
   Не беспокойся, о Астеропа, я никому не выдам рассказанных мне по доверию тайн. Никто не узнает, чьи близнецы с бугорками на лбу были найдены людьми на берегу Кинеиса и кто был их счастливым отцом...
   И твою также просьбу исполню, мой маленький друг, когда-то резвушка сатиресса. Ото всех останется скрытым имя той, что поведала мне неизвестные людям предания леса. Сердцу друга всегда был приятен лёгкий стук твоих миниатюрных копыт по паркетному полу. Скрестив мохнатые ножки, садилась ты ко мне на колени, храбрая, не боясь даже света лампады... Передай привет мой твоему другу, молодому сатиру Гианесу. Он так любил моего героя... И мне прискорбно, что я не мог сохранить в тайне несчастной страсти его к белокурой сатирессе Аглавре...
   Привет мой вам, не знавшие винных возлияний нимфы гор, лесов, полей и источников. Когда-то все вы любили внимать свирели Антема.
   Примите привет мой также и вы, дочери светлоструйного Кинеиса. Все прошло, все улеглось, и кровавая тень юного отрока более вас не тревожит... Не приносят ныне вам в жертву обвитых зеленой хвоей и темным плющом коз и ягнят, не проливают белой струей молока и не лоснятся от масла ваши кумиры в священных гротах и рощах. Иссяк, обмелел быстроводный Кинеис, и даже имя его теперь позабыто. Нет и следа той деревни, где появился на свет, вырос, учился играть на свирели у бродячего певца Филодема юный Антем. Нет больше леса, где он повстречался впервые и часто после бродил с Гианесом... Там нет больше и вас, веселые нимфы... Вы покинули землю, светлые, вечно прекрасные тени!
   
   Это было давно, когда в лесах и озерах жили еще сатиры и нимфы, когда по горным тропам стучало копыто кентавра, а с моря неслись пронзительно резкие звуки в завитые раковины трубящих тритонов...
   Теперь люди даже не верят, будто на земле когда-либо существовали боги и полубоги. Но маленький Антем, которого старшие звали для краткости Тем, никогда не сомневался в их бытии. Да и странно было бы, если бы он в них не верил. Едва мальчик перестал ползать и научился ходить, каждый день уносили его еще нетвёрдые ноги на горячий прибрежный песок небольшой соседней реки, и там, под присмотром верного друга семьи, надежной овчарки Филакса, юный Антем ловил водяных жуков, любовался полетом стрекоз и игрой в прозрачной воде серебряных рыбок. Там, семилетним ребенком, впервые увидел он Напэ, юную дочь быстротекущего Кинеиса. Старый Филакс даже привстал с легким ворчаньем, увидя, как зашевелился зеленый тростник, сплошной стеной росший вдоль берега. Но когда шуршащие травы раздвинулись и из них показалась слегка озабоченная красивая детская головка, верный сторож успокоился, смущенно зевнул и вновь растянулся на прибрежном горячем песке, взмахнув в знак приветствия два или три раза мохнатым хвостом.
   Большего, по его мнению, маленькая нимфа не заслуживала. Ведь она была гораздо моложе, видела свет тоже значительно меньше, а потому не имела и права на особенный почет со стороны самолюбивого пса.
   Светлая кудрявая головка спряталась, а затем вновь показалась из чащи зеленых стеблей. Ясные синевато-зеленые глаза пристально, с любопытством глядели на Антема, в это время занятого только что пойманным большим водяным жуком. Жук этот так забавно шевелил усами и скрипел...
   Маленькая нимфочка смело вышла из воды и приблизилась к мальчику. Тот слегка смутился, увидев пришелицу, сильно отличавшуюся от него своим белым тоненьким телом и золотисто-светлыми кудрями.
   Сплошь загоревшему под солнцем, перепачканному черноволосому мальчугану очень понравилась нежданная гостья, и он знаком пригласил ее принять участие в разглядывании нижних летательных крыльев своего пленника.
   Дети знакомятся быстро. Скоро мальчик и нимфочка общими силами изловили еще нескольких синевато-темных жуков, наблюдая, как они беспомощно барахтаются лапками вверх на песке. Потом они купались около берега; Тем в восхищении хлопал в ладоши, глядя, как подруга его, отплыв на более глубокое место, показывала ему свое искусство нырять. Ее маленькое белое тело то скрывалось в темном омуте, то мелькало в прозрачной влаге недалеко от поверхности, то показывалось над водой. Быстро и бесшумно двигались ее ловкие руки и ноги в родном Кинеисе.
   Антем в свою очередь показывал Напэ, как он умеет стоять на руках. Загорелые ноги мальчика быстро взлетали кверху. Нимфочка старалась ему подражать, но ей это не удавалось; слабые члены сгибались, и она, как белый лягушонок, снова ныряла в воду, чтобы отмыть приставшие к мокрой спине и бокам частицы песка...
   Целый день играли они на берегу и в теплой воде, плескаясь, шумя и с громким смехом гоняясь друг за другом. Серебряным дождем летели вокруг светлые брызги, а верный старый Филакс спокойно дремал на берегу, жмуря свои умные глаза под палящим, всепроникающим солнцем.

* * *

   Счастье первой дружбы было неожиданно омрачено вмешательством женщин. Старая соседка Эвринома, ходившая на речку стирать одежду, вернулась однажды очень взволнованная и вперевалку быстро направилась к матери Тема.
   -- Дорогая Симетида, ты плохо смотришь за своим ребенком. Если так будет продолжаться -- он кончит нехорошо, -- начала Эвринома.
   -- Что такое сделал мой сын? Скажи мне и успокой мое сердце.
   -- У твоего сына очень опасное знакомство. Ты знаешь, куда он убегает каждый день?
   -- Он говорил мне, что ходит на реку, но с ним всегда бывает Филакс. Это -- верная защита от людей и зверей.
   -- Но не от нимф, Симетида. Твой ребенок понравился им, и я сама видела издали, как Антем играл с маленькой девочкой из их племени. Они вместе купались, играли на песке и даже обнимались. Милая Симетида, берегись: нимфы -- очень хитрый народ. Для начала они нарочно знакомят наших детей со своим таким же маленьким ребенком, а потом, заманив его на глубокое место, тащат мальчика к себе. Ты сама знаешь, Симетида, как глубок посередине Кинеис. Помнишь, как в позапрошлом году там утонул старый Лампрокл? Уж если стариком не побрезговали нимфы , то твоего сынишку подавно утащат... А твой Филакс, на которого ты полагаешься, -- совсем неверная собака. Я сама видела, как они поочередно ездили на нем верхом. Уж если пса твоего нимфы сумели обойти, то ребенка украсть им самое пустое дело!..
   Симетида, поблагодарив соседку, немедленно приняла решительные меры. Объяснив Антему, что нимфы -- самые опасные существа на свете, она строго-настрого запретила ему даже близко подходить к реке Кинеису.
   Но кто может уследить за семилетним ребенком, не сажая его взаперти в полутемном доме?
   Антем скоро нарушил запрет и, улучив удобное время, со всех своих маленьких ног пустился бежать хорошо ему знакомой дорогой. Сзади в галоп следовал, готовый разделить его участь, верный Филакс.
   Запыхавшись, с бьющимся сердцем, примчался маленький Тем на берег и робко стал кликать свою подругу. Та не замедлила явиться и, слегка нахмурив тонкие бровки, недовольно спросила:
   -- Где ты был? Гадкий, я не люблю тебя! Зачем не приходил ты так долго к своей Напэ?
   -- Не пускали, -- был короткий ответ.
   Друзья обнялись.
   -- Меня били, -- признался Антем.
   -- Уйдем к нам в камыши; моя мать никогда не бьет меня. Я делаю все, что хочу. На дне у нас прохладно, и голове совсем не больно от солнца.
   -- Мне нехорошо под водой. Душно и хочется кашлять.
   -- Это ничего. Ты можешь привыкнуть.
   -- Не могу. Пробовал.
   -- Ах, эти люди такие несносные, никогда не слушаются. Старый Лампрокл, что свалился к нам в воду в позапрошлом году, очень хорошо привык. По ночам он даже вылезает на берег и забавляется тем, что пугает прохожих. Я его тоже немножко боюсь. Днем он лежит на дне, зарывшись в иле, а ночью, когда восходит луна, он встает и выплывает... Борода белая, длинная, а сам страшный...
   -- Ни за что не полезу к вам на дно! -- вскричал мальчик.
   -- Моя мать сказала, что он меня не смеет трогать. Я попрошу ее, чтобы он не смел трогать и тебя.
   -- Все-таки боюсь. Мне будет скучно без моей матери и отца.
   -- Да ведь твоя мать тебя била... Да она тебя еще не раз побьет. Вот она бежит... Прощай! Я на тебя сердита и не хочу тебя целовать.
   И маленькая нимфа юркнула обратно в камыши...
   -- Ты что тут такое делал? -- подбежала встревоженная Симетида.
   -- Говорил с Напэ...
   -- Вот я тебе покажу, как с ней разговаривать!.. Вот тебе!.. Вот тебе!.. Вот тебе!.. Не ходи к речке! Не ходи к речке!.. Не ходи к речке! -- приговаривала мать, осыпая ударами Антема.
   Горько плакавший мальчик был доставлен затем обратно домой...
   Когда, в поисках сочувствия, он встретил своего мохнатого друга, тот сконфуженно отвернулся от Тема и, вильнув разик хвостом, пошел за угол каменной стены, окружавшей двор.
   Ребенок понял, что Филакс был тоже наказан. Он побежал вослед своему верному другу, нашел его и снова заплакал, обвивая ручонками шею умного пса. Тем шептал ему на ухо жалобы на жестокость матери, на ее запрещение ходить к реке, и слезы ребенка одна за другой катились по шерсти собаки. Филакс сперва отворачивался, стараясь не смотреть на мальчика, бывшего невольной причиной испытанных им жестоких побоев, но мало-помалу старая дружба взяла-тaки свое, и он, повернувшись к Антему, несколько раз лизнул его в лицо своим горячим розовым языком...

* * *

   Пришла зима. Наступили жестокие холода. Люди старались не выходить из теплых, обмазанныx глиной жилищ и сидели там у дымящихся очагов, коротая время за работой. Мужчины плели охотничьи и рыболовные сети, чинили обувь, резали из деревьев кубки, из гибких зеленых прутьев ивы делали красивые корзины. Женщины пряли шерсть и искусно ткали холсты. У отца Антема Керкиона часто собирались соседи.
   Вернувшийся из-за моря Хейрекрат рассказывал про чужие страны, которые он посетил, плавая на, Финикийской галере. Иногда он показывал раны, полученные им б бою с чужеземцами, или подражал голосу виденных им диких зверей.
   -- От Счастливых островов мы поплыли к югу, -- повествовал об одном своем приключении Хейрекрат, -- несколько лун двигались вдоль берегов, пока не прибыли в страну желтых людей. Климат там знойный, и жители носят синие зонтики. У них короткие копья, кривые мечи и золотые кольца в ушах. Мужчины, подобно женам, носят браслеты и ожерелья. Мы взяли там большую добычу и разграбили пять городов. Между прочим, нам досталось много варварских женщин. На нашу галеру их пришлось три... У них были длинные, как хвосты фессалийских коней, блестящие черные волосы. Они очень нас боялись и первое время ничего не хотели есть. Одна из них была дочка жреца. Нам следовало продать ее в соседнем городе и получить дорогую цену, но начальник флота спешил отплыть от берега. Поднялась буря и разбросала суда. Нашу галеру отнесло далеко в открытое море. Я в то время не греб: у меня была ранена вот эта рука и, кроме того, болела голова, которую хотел пробить палицей какой-то длинный, тощий, белобородый старик на берегу. Поэтому я все время лежал на палубе, привязанный к мачте, чтобы при крене галеры не очутиться в волнах.
   Три дня нас носило по морю и наконец прибило к маленькому острову. Мы нашли удобную бухту и причалили к лесистому берегу. Судно наполовину вытащили на песок и всей толпой, кроме меня, трех женщин, запертых на засов в каюте, и одного сидонца с больной ногой, отправились на остров поискать воды.
   Прошло немного времени, и я услышал легкий шум на берегу. Сперва мне пришла в голосу мысль, что это возвращаются товарищи. Но, взглянув в ту сторону, откуда слышался шум, я почувствовал дрожь, и страх разлил холод в моих внутренностях. С берега шло десятка два мохнатых сатиров с такими зверскими лицами, каких я никогда не видел. Трудно поверить, чтобы в их жилах текла хоть капля божественной крови. Сатиры заметили судно и остановились, разговаривая на каком-то хриплом варварском языке. Святая речь олимпийцев была не известна их гнусному и жестокому племени.
   Я притаился в сложенной на корме куче канатов и видел, как они, оставив часть своей шайки на берегу, быстрые и ловкие, очутились на галере. Сидонец с больной ногой, спавший около мачты, внезапно проснулся, схватил копье и бросил в одного из пришельцев, пронзив ему руку. Тот заревел, как зверь, и кинулся на храброго товарища, призывавшего меня на помощь. Но я не решился к нему выйти и видел, как другой сатир схватил несчастного в то время, как тот хотел броситься в море. Жалобно кричавший сидонец вытащен был на середину палубы и прижат к полу. Тогда подскочил раненый сатир и с противным ворчаньем, вытянув свои длинные, рыжей шерстью поросшие руки, медленно задушил несчастного. Остальные разошлись по галере и тащили кому что более нравилось.
   Внезапно снизу услышал я страшный вопль. Это кричали пленные варварские женщины. Они кричали долго и раздирающим сердце голосом, словно с них живьём снимали шкуру. Мало-помалу смолкли и они. Я думал, что чудовища их тоже убили, но вскоре увидел, что ошибся. В это время послышался негромкий голос оставшихся на берегу сатиров. Это, очевидно, был сигнал, потому что грабители, один за другим, стали покидать нашу галеру. Они уносили с собой все, что могли захватить. Трое волокли за спинами наших пленниц, и я заметил, что те еще были живыми. Платье на них было растерзано и местами смочено кровью. Одна из них -- это была дочь жреца -- слабо стонала. Дикий сатир тащил ее, держа за длинные черные косы... Один за другим грабители скрылись в лесу.
   Спустя некоторое время вернулись товарищи и пришли в ужас от моего рассказа. Так как они успели запастись водой и нарвать кое-каких плодов, то не захотели дольше оставаться на негостеприимном берегу и тотчас же отплыли в открытое море.
   Мы не успели даже похоронить, как подобает, задушенного сидонца, и он долго беспокоил нас по ночам, являясь во сне или показываясь неясным призраком в темных углах нашей галеры...

* * *

   -- Здешние сатиры никогда не бывают так свирепы, -- начал почтенный Амфиарай, сын Полинома, -- правда, и они уносят иногда женщин, но никогда их не мучают, а людей не душат и не убивают... Но и в наших местях водились прежде страшные гигантские циклопы.
   Дед мой, Мегакл, рассказывал мне, как в юные годы он заблудился на охоте и видел жилище одного такого исполина.
   В ущелье, куда он попал, голодный и усталый после долгих скитаний, был вход в пещеру. Оттуда шел такой тяжелый запах, что Мегакл побоялся влезть внутрь и спрятался поблизости, тем более что у входа валялось много костей, в том числе и человеческие черепа... Любопытство манило его вблизи поглядеть на хозяина этой берлоги... В сумерки из пещеры вылез, согнувшись, косматый темно-рыжий циклоп. Он был гигантского роста, грязный, и единственный круглый глаз его светился синеватым огнем. У него была густая борода, а лохматые волосы стояли дыбом.
   Циклоп нюхал воздух и при этом громко сопел. Он опирался на длинную суковатую, обожженную на огне молодую сосну и, оглядевшись по сторонам, зашагал по ущелью...
   Мой дед, довольный тем, что видел чудовище, отправился в противоположную сторону и к вечеру следующего дня, умирая от усталости, наткнулся на дровосеков, которые его накормили...
   -- Это какой-то особенный, дикий циклоп, -- заметил Теокл, сын Перигея.- Вообще, это племя, как говорят, занимается разведением овец и коз. Теперь о них почти ничего не слышно, так как они не любят жить вместе с людьми и выбирают пустынные, незаселенные места. Говорят, их много живет на каменистой Эвбее и маленьких скалистых островах, разбросанных по морю.
   -- Все-таки это дети богов, и мы должны их почитать и поклоняться, -- вставила старая жена Амфиарая, Текмесса. -- Нынешняя молодежь перестала оказывать почтение бессмертным. Сосновые гирлянды на статуях Пана пожелтели, а в жертву Приапу приносят далеко не самые лучшие плоды!
   -- О Текмесса, женщина молчит, когда беседуют мужи. Так говорит мудрость, -- кротко и наставительно произнес сын Полинома.
   Сосновые шишки весело трещали на небольшом, но ярком огне очага...

* * *

   Весной, когда зазеленели поля, Тему позволено было ходить в горы. Первое время он отправлялся туда вместе с соседкой, доившей коз. Потом ему поручено было помогать старику Харопу пасти общинное стадо. Это занятие так заинтересовало Антема, что он перестал даже скучать по веселой маленькой Напэ, с ее светлыми кудрями и серебристым смехом.
   Мальчик научился от коз лазить по скалам. Он понял, за какие кусты и растения можно держаться, взбираясь на крутизну, и за какие -- нельзя, так как они могут остаться в руке у неопытного пастуха.
   Хароп хорошо играл на девятиствольной, искусно оправленной в желтую медь тростниковой свирели, и мальчик долго удивлялся тому, как прислушиваются к мелодичным звукам чуткие козы. Последние умели даже различать, чего желает пастух, и, повинуясь его сигналу, то собирались в кучу, то ложились, то стремительно отовсюду бежали на его зов, словно спасаясь от невидимой опасности. А одна даже умела плясать...
   Старик обещал мальчику выучить его, когда тот подрастет, играть так же искусно, как он сам.
   Больше всего понравились Тему беленькие, желтые и коричневые козлята. Это было веселое, резвое и задорное племя. Маленькие, еще не имея рогов, они то и дело бодали друг друга, стукаясь лбами. Больших козлов, с длинными грязноватыми бородами и большими изогнутыми рогами, мальчик первое время боялся. Ему казалось, что все они насмешливо глядят на него своими умными желтоватыми глазами, а в их блеянии Тему прямо чудилось презрение.
   -- Мэ-э-э, смотрите, какого большого человека дали на помощь старикашке Харопу... Если его хорошенько боднуть, он ни за что не устоит на ногах... Мэ э-э!..
   Но Тем с хворостиной в руках отважно встречал пригнувшего к земле голову козла, и тот позорно убегал, не успев привести в исполнение свой коварный план. Отбежав на приличное расстояние, козел как ни в чем не бывало принимался щипать траву, почесывая по временам шею левой задней ногой и нюхая после для чего-то копыто.
   Мало-помалу Антем научился безошибочно различать коз и козлов своего стада и узнал или дал почти каждому животному имя.
   Скоро он чувствовал себя царем среди подвластных ему четвероногих.
   Стадо тоже привыкло к мальчику, и даже старые козлы с мозолистыми коленями и поломанными в битвах рогами безропотно покорялись Тему, властной рукой прекращавшему их поединки.
   Он подружился и с бывшей при стаде собакой, не Филаксом, который остался при доме, а с Мелампом. Новый товарищ мальчика был черной масти и ростом значительно ниже Филакса. Он был моложе, а слышал и видел несравненно лучше. Одно ухо Мелампа несколько лет тому назад было откушено в жаркой схватке с большой и сильной лисицей. О схватке этой рассказал Тему Хароп, и мальчик с горящими восторгом глазами слушал медленную речь старика, в то время как его маленькие загорелые руки сжимали новенький пастушеский посох...

* * *

   К концу лета Антем первый раз в своей жизни увидел сатира. Это было в полдень. Козы попрятались в тень в разных частях долины. Хароп, сперва рассказывавший что-то мальчику про то, как в старые годы, скитаясь в дикой Фессалии, видел свадьбу кентавров, утомился и уснул.
   Сын Керкиона, не любивший спать в полдень, плел из травы западню для кузнечиков, но работа продвигалась медленно; маленький пастух вспоминал Напэ и мысленно учился у нее плавать в неглубоком месте нагретой солнцем реки.
   Внезапно он заметил, как навострил свое ухо и приподнял голову рядом с ним лежавший в тени Мелами. Мальчик стал вглядываться в ту сторону, куда обращена была морда собаки, и увидел, как на противоположном конце долины, скрываясь между кустов, вдоль отвесной скалы кралась едва заметная, похожая на человеческую фигура.
   Антем различил слегка блестящую на солнце рыжеватую шерсть, мужской торс и козлиные ноги.
   Страшные рассказы о сатирах разом поднялись в памяти, и мальчик стал быстро будить спавшего крепким сном старого пастуха.
   Старец проснулся, поглядел в ту сторону, куда указывал ему перепуганный Антем, и вопросительно взглянул в его побледневшее лицо.
   -- Почему ты так струсил? -- спросил наконец Хароп.
   -- Да ведь это сатир!
   -- Ну так что ж, сам вижу, что сатир. Да будить-то меня зачем понадобилось тебе? Сатир, как и мы с тобой, пить и есть хочет. Он теперь крадется к козам, чтобы пососать молока. Не следует ему мешать, потому что с их племенем пастухам нужно жить в мире, тогда и они будут отгонять от стада волков, медведей и лисиц, так что нам можно будет спать, не опасаясь пропажи. Да и козы будут лучше плодиться...
   -- Разве сатиры не трогают людей? Я слыхал, что они душат или разрывают на куски заблудившихся путников, -- начал было взволнованный Антем.
   -- Все это пустяки. Может быть, в дальних странах и водятся свирепые, ненавидящие людей племена, но в наших горах сатиры кроткого нрава и не трогают никого. Женщине, правда, не следует одной далеко заходить в их владения, но пастухи и дровосеки живут с ними в мире Мой дед тоже был пастухом. Он рассказывал мне, как в молодости его полюбила одна сатиресса. Она приносила ему землянику в древесной коре, помогала пасти стадо, учила, как нужно вправлять у скота вывихнутые ноги и залечивать кусаные раны. Она открыла ему целебные свойства коры, листьев, деревьев и трав. Многое из слышанного от нее дед на старости лет передал мне. Только благодаря ему я умею делать так, что ни одна коза не уйдет за проведенную мной вокруг стада черту... Говорят, будто сатиресса эта имела от него детей... Ну, да это, вероятно, неправда, иначе он мне про то рассказал бы... Дети от союза человека и сатирессы имеют лицо более схожее с фавном. Хотя такие браки случаются крайне редко, так как сатирессы обычно пренебрегают людьми. Та, которая полюбила деда, была, кажется, не первой молодости... Если ты и впредь встретишь сатира -- не беги от него, не замахивайся с криком копьем или посохом и не отгоняй его от коз, что бы он с ними ни делал, а без страха подойди к нему и постарайся узнать, не нужно ли ему чего-нибудь и не можешь ли ты ему быть полезен. Помни, что сатиры -- наши старшие братья, рожденные Матерью Землей, и жили в этих горах задолго до появления людей... Если тебе представится в будущем случай приобрести дружбу кого-нибудь из их племени -- не пренебрегай, но дорожи ею, ибо в дружбе они гораздо вернее людей... А теперь дай мне заснуть и впредь не тревожь моего покоя, даже если увидишь их целую дюжину...

* * *

   Следующей весной Антему удалось поближе познакомиться с племенем сатиров. Зимой ему подарили новую девятиствольную, сделанную из хорошо просушенных тростинок свирель, скрепленную, правда, желтым воском, а не медью, но певшую с такими переливами, что даже козы первое время поворачивали головы, слушая игру Керкионова сына.
   Как потом оказалось, его слушали не одни только козы. Сначала мальчик не обращал внимания на колышущуюся неподалеку от него листву густого кустарника и шелест ветвей во время его игры. Но, заметив однажды пару устремленных на него черных блестящих глаз, Антем перестал играть и, отступив шага на два от кустов, стал тревожно вглядываться в темно-зеленую чащу.
   Кусты снова заколыхались, раздвинулись, и из них вышел молоденький черноволосый сатир, такой же ребенок, как и сын Керкиона, почти одинакового с ним роста. Гладкая, блестящая темная шерсть покрывала крепкие козлиные ножки, поддерживавшие загорелое, бронзовое тело. Маленькие бугорки рог чуть-чуть выдавались из-под волнистых волос над выпуклым лбом. Лицо сатира было самое обыкновенное, детское, со слегка вздернутым носом, и ничего не заключало в себе отталкивающего или страшного. Рот весело улыбался, а глаза так и заглядывали в душу.
   Испуг Антема быстро исчез.
   Сатир сделал шаг вперед и произнес ласково и просительно:
   -- Мальчик, дай мне немного поиграть на твоей свирели!
   "Никогда не отказывай в просьбах никому из племени полубогов", -- пронесся в голове Антема один из бесчисленных советов старогo Харопа, и хотя ему страшно было расстаться с любимой свирелью, тем не менее он решительно протянул ее поросшему шерстью загорелому полубогу:
   -- Вот она. Играй!
   -- Благодарю, хочешь послушать ночную песню? Я сам сложил ее, наблюдая ночью за нимфами.
   Маленький сатир сделал сперва несколько трелей, пробуя инструмент, а затем заиграл.
   Сперва это была тихая протяжная мелодия, в которой слышалось дрожание тростников под дыханием ветра, чувствовался холодный, легкий свет луны. Мало-помалу темп ускорился. Слышался сперва нерешительный, потом частый и смелый бег босых ног по росистой траве, звонкий серебристый смех и, наконец, визг, от которого по спине пробегали мурашки, а на затылке поднимались волосы...
   Свирель смолкла. Молодой сатир стоял неподвижно и молча смотрел на Антема.
   -- Я так не умею... Я никогда не слышал смеха нимф. Вероятно, очень опасно подглядывать за их ночными играми?
   -- Нисколько. Я был хорошо спрятан. Да если бы они меня и увидели, то, самое большее, выкупали бы меня в воде. Они ведь понимают, что я для них не страшен.
   -- Ты часто видишь нимф?
   -- Часто. Я знаю многих из них по именам, а некоторые даже разговаривают со мной и просят поиграть на свирели. На мое горе, эту свирель украл у меня старый водяной бог из Круглого Озера, вот за теми горами... Ты когда-нибудь был там?
   -- Нет, не был ни разу, только слышал, что там живет много нимф.
   -- Подари мне твою свирель, и я сведу тебя ночью на это озеро; ты там увидишь нимф; а кроме того, я дам тебе мою дудку, на которой научу тебя играть две наши песни.
   После некоторого колебания Антем согласился. Мысль научиться песням полубогов ему улыбалась.
   -- Хорошо, -- сказал он, -- бери свирель... А когда ты принесешь мне дудку?
   -- Пойдем за ней хоть сейчас. Она спрятана у меня в дупле старого дуба. Это далеко от воды, и ни один из речных или озерных богов ее у меня там не украдет. Я заодно покажу тебе моих медвежат. Они пресмешные и страшные лакомки. Я иногда даю им медовых сот. Ты любишь мед? -- спросил сатир.
   -- Очень люблю.
   -- Ну, тогда иди за мной. Я недавно отыскал новый, никем не тронутый улей... Ты мне понравился. Мы, наверно, будем друзьями...

* * *

   После довольно долгой для Антема ходьбы путники остановились на берегy лесного ручья, чтобы передохнуть и напиться холодной воды.
   Топкие берега испещрены были следами диких коз, лосей и оленей.
   -- Посмотри: вот след кентавра. Он караулил лосей, но опоздал и явился к водопою, когда те уже разошлись. Видишь, как ровно и спокойно отпечатаны их копыта...
   Молча, с удивлением разглядывал мальчик следы.
   -- Идем, Тем, не стоит из-за этого останавливаться. Тебя ведь Темом зовут?
   -- Да, Темом или Антемом. Но скажи мне и ты свое имя, -- обратился мальчик к сатиру, переходя вместе с ним речку, вода которой казалась черной от множества лежащих на дне прошлогодних листьев.
   -- Мое имя Гианес, -- важно ответил, вылезая на топкий берег, молодой сатир, -- не правда ли, это красивое имя?
   -- Красивое, -- согласился Антем.- А скоро мы увидим твоих медвежат?
   -- Скоро. Потерпи немного.
   Действительно, перебравшись через заросшую лесом горную гряду, путники спустились в небольшую долину, усеянную обломками скал и поросшую мелким кустарником, из которого здесь и там поднимались молодые дубки. Почти посередине долины рос огромный развесистый дуб.
   К нему-то и повел Гианес своего нового приятеля.
   -- Вот твоя дудка, -- сказал он, вынимая из дупла небольшую деревянную, пустую внутри палочку с просверленными по бокам ее дырочками.- Под ее пение у меня пляшут дикие козы и горные лисицы. Смотри: вот как надо играть.
   Послышалась нехитрая мелодия, похожая на трели какой-то маленькой лесной птички.
   -- Теперь пойдем смотреть медвежат.
   По дороге опять сделали остановку, чтобы ограбить пчел, поселившихся в сломанном бурей дереве.
   Попробовав сот, Антем почувствовал себя вознагражденным за долгий и утомительный путь.
   Медвежат отыскивать не пришлось. Они сами выбежали навстречу, почуяв привлекательный для них запах меда. Мальчик увидел, как из-за обломка скалы выкатились два бурых комочка. По мере их приближения он различал мохнатые спины и головы с навострившимися большими ушами.
   Оба звереныша, подбежав к сатиру, стали подниматься на задние лапы, нюхая воздух и стремясь получить скорее кусочек бело-желтого сота. Они терлись о косматые ноги, садились на землю, делали уморительные жесты лапами и, облизывая морды, умильно глядели на Гианеса. Тот смеялся, медлил и наконец сразу бросил им весь завернутый в листья мед, медленно вытекавший из своих шестигранных ячеек.
   Медвежата жадно кинулись на подачку. Антем смотрел то на них, то на Гианеса, улыбка которого ему чрезвычайно нравилась и делала привлекательным безбородое лицо молодого сатира.
   Звереныши пожирали мед, причмокивая и ворча друг на друга. Одного из них, вырывавшего кусок чуть не из глотки другoго, Гианес легонько щелкнул веткой, тут же сорванной с дерева.
   Уничтожив мед, молодые хищники жадно вылизывали широкие листья, служившие ему оберткой, и свои мохнатые лапы.
   -- Смотри, они сейчас будут у меня плясать, -- молвил не перестававший улыбаться Гианес.
   Антему казалось, что он уже полюбил своего нового друга...
   Прошло две недели. Стоял такой же полдень. Окруженные козами, сидели в кустах Гианес и Антем.
   Они очень подружились за это время.
   -- Так ты не знаешь маленькой нимфы Напэ? - спросил мальчик.
   -- Нет, у меня совсем нет знакомых нимф на реке Кинеисе. Есть две-три переселившихся, оттуда на Круглое Озеро, но это все большие нимфы. Я бы спросил их, где теперь живет Напэ, да они, пожалуй, мне не ответят правды. Засмеют только да еще в озере выкупают, чего доброго. Очень я не люблю, когда меня на глубоком месте окунают...
   -- Ах, я тоже не люблю. Под водой темно, плохо видно и очень хочется кашлять....
   -- А ты пробовал когда-нибудь звать из омута свою Напэ?
   -- Несколько раз потихоньку от старших приходил ь то в полдень, то утром, раз даже в сумерки. Долго звал и кричал ее. Но никто не откликался мне из камыша. Я даже плакал на берегу, -- признался немного сконфуженно мальчик.
   -- А ты пробовал звать ее ночью?
   -- Нет, ни разу. Ночью я боюсь уходить далеко от дома. Страшно очень. Ведьмы по полям бегают... Да и те же нимфы, того и гляди, к себе утащат.
   -- Знаешь что, пойдем вместе этой ночью. Со мной тебя никто не тронет, а то ведь, чуть что, я своему дедке пожалуюсь, тому лучше и в лес не показываться. Он у меня строгий дедка. Его сатиры боятся, а меня он любит...
   -- А отец у тебя есть?
   -- Пропал.
   -- Как пропал?
   -- Да так, пропал... Он за ланью раз погнался. Очень красивая, говорят, лань была.... Погнался, погнался, да так назад и не прибежал. Слух носился, что то не лань была, а богиня или нимфа-чародейка.
   -- А мать есть?
   -- Мать у меня б Фессалию ушла, там с каким-то сатиром живёт, у которого хвост лошадиный. Он года три тому назад приходил. И так его хвост всем нашим женщинам понравилась, что они даже грызлись между собой. У нас-то в горах хвосты маленькие, козлиные. Мать моя с ним и убежала... Так ты выходи незадолго до полуночи. Я тебя за околицей подожду; знаешь, где сады ваши начинаются, там, где столб в землю вкопан и два камня возле него... Очень-то близко я не люблю к человеческому жилью подходить.
   -- Ты и Гекаты призрака не боишься?
   -- И не видел никогда этой Гекаты. Да и что ей у нас в лесах и горах делать?..
   -- А зачем у тебя водяной бог свирель стащил? -- спросил Антем после короткого молчания.
   -- Он сначала не знал, что я маленький, и думал, что я хочу сманить у него нимфу, и все грозился. А потом, когда меня увидел, перестал браниться и ласково начал звать к себе... Обещал подарить :мне раковин со дна и сказал, что позволит играть с дочерьми. Только я к нему не пошел. Он тогда рассердился... Я как-то под вечер сидел у озера в кустарнике... Смотрю, как луна из-за деревьев поднимается, и играю себе. Вдруг слышу в стороне, около устья ручья, шум и плеск. Думал, это нимфы медведя купать хотят, а тот упирается... Пополз туда. Оказалось, это кентавр в потемках перебирался через ручей по древесному стволу, да и сорвался в воду. Ругается и орет, ногу вывихнул... Тут еще один сатир случился; тоже около озера вертелся. Пока мы ему на берег вылезть помогали да ногу вправляли, звезды на небе уже много проплыли. Вернулся я к своему кусту, смотрю -- нет свирели, и по росе след виден из озера и обратно. Я сейчас же понял, что это озерной старикашка приползал. Он думал, верно, что я сплю, да с досады, что ошибся, свирель мою и унес...
   -- Так решено, -- добавил сатир после небольшого молчания, -- сегодня ночью мы встретимся у большого столба.
   Затем он вспомнил, что ему надо проведать своих медвежат и силки, куда должна попасться какая-то птица, встал на ноги и быстро скрылся в кустах.
   Тем вернулся к Харопу. Старик мастерил себе новую кожаную обувь и, увидев мальчика, внимательно осмотрел его с ног до головы.
   -- Все со своим Гианесом путался? -- начал он.
   -- Да, с ним.
   -- Кажется, это смирный сатир. Что вы с ним делали?
   -- Медвежат ходили смотреть, -- соврал Антем, не желавший выдавать своих планов о ночной прогулке.
   -- И больше ничего? Других сатиров ты сегодня не видел?
   -- Нет, не видел.
   -- Ты с большими сатирами, пока сам мал, не веди особенной дружбы. А с Гианесом ничего. Этот тебя даже и в шутку не обидит. Он, кажется, даже и коз не трогает?
   Вместо ответа Антем, ластясь к старику, стал просить его, чтобы тот ему рассказал, как он видел свадьбу кентавров. Мальчик обнимал смуглую, почти коричневую шею Харопа, полузакрытую седой бородой, ниспадавшей на грязную овечью шкуру, которая служила тому одеждой, гладил самую бороду и умильно глядел в выцветшие, но еще блестящие глаза старого пастуха.

* * *

   Высокий изрезанный столб черным пятном виднелся в ночной полутьме. Когда Антем подошел ближе, от него отделилось другое пятно, поменьше, и знакомый голос произнес:
   -- Я довольно давно тебя жду. Филин в лесу кричал уже много раз. Нам придется спешить.
   -- Что ж, поспешим.
   И друзья зашагали мимо полей по знакомой Антему дороге.
   Идти было немного жутко. Маленькие кусты по сторонам пути казались притаившимися во мраке чудовищами. Филин завывал диким голосом на опушке, давая тем самым неблагоприятные предзнаменования; какие-то маленькие зверьки перебегали иногда под самыми ногами дорогу и исчезали в высокой росистой траве. Белый густой туман стоял над полями. Узкая молодая луна бросала с левой стороны свой чистый, но скудный свет.
   Впереди, с перекрестка, слышался человеческий голос, пронзительно выкрикивающий какие-то причитания.
   Путники обошли этот перекресток стороной, но чуткий слух Антема узнал голос одной из своих односельчанок, очень, видимо, желавшей превратиться в волчицу.
   Она кружилась на одном месте, становилась то лицом, то спиной к месяцу и кувыркалась, растрепанная и возбужденная. Вместо рук у нее были волчьи лапы, которыми ведьма царапала то воздух, то землю.
   -- Она, кажется, не знает как следует заклинаний, -- тихо прошептал Гианес, видя, как тщетно кувыркается на одном месте седая голая женщина.- Не стоит останавливаться. Идем скорее к реке.
   Но долго еще слышали они за своей спиной охрипший взвизгивающий голос, выкрикивающий отрывистые, непонятные снова.
   Но вот туман сделался как будто гуще, а вслед за тем Антем увидел хорошо ему знакомое течение Кинеиса. Теперь река была вся черная и слегка блестела под светом, луны. Тростники стояли неподвижно, как завороженные. Прозрачная мгла висела над землей.
   -- Позови ее! -- сказал сатир.
   -- Напэ!.. Напэ! -- молящим голосом, не без страха, произнес мальчик.- Выйди хоть на мгновение. Это я, твой маленький друг... Выйдя ко мне, о Напэ!
   Но тростники остались неподвижны, и никто не вынырнул из черной сонной воды.
   -- Напэ! -- крикнул еще раз Антем. Услужливое эхо подхватило это имя и повторило его в холмах по ту сторону реки. Послышался плеск; в тростниках зашумели крылья, и несколько испуганныx уток со свистом полетела над рекой. Кто-то еще плеснулся возле самого берега, и по воде пошли широкие круги. Но маленькая нимфа не показалась. И снова все притихло над сонным течением Кинеиса.
   Некоторое время друзья стояли молча, не шевелясь. Антему было грустно. Ему так хотелось снова увидеться со своей веселой подругой, снова услышать ее звонкий, беззаботный смех...
   -- Смотри! -- прошептал над самым его ухом сатир, указывая на противоположную сторону реки. Там, недалеко от берега, кто-то шел, беззвучно, словно не касаясь воды. Только раздвигаемые тростники слегка шелестели. Выглянувший из-за тучи лунный серп осветил черную сгорбленную мужскую фигуру, пробиравшуюся вдоль береговой полосы.
   -- Это водяной бог? -- шепотом спросил струсивший Антем.
   -- Нет, не бог. Это человек, или, вернее, он был человеком, пока не свалился в воду... Кажется, он только один и живет в этом месте реки. Пойдем к другому омуту.
   -- Страшно! Вдруг он на нас нападет! -- шептал сын Керкиона.
   -- Вздор! Если он вылезет на берег, ты ляжешь в траву, а я стану его пугать своим дедкой. Живо уйдет!
   Тем заставил себя поверить старшему товарищу и поспешно пошел вслед за ним по морской росистой траве.
   Пробираясь среди кустов, путники дошли до следующего омута. Там, едва они приблизились, загоготали и заплескались гуси.
   Но и здесь призывные крики Антема остались без ответа. Напрасно повторял он имя подруги.
   Никто не вышел к нему из густой стены тростников.
   Проходив бесплодно почти до рассвета, друзья расстались у того же садового столба.
   Усталый и мокрый, бесшумно проникнул Антем под родительский кров.
   Там было сухо, тепло, не страшно, а бараньи мягкие шкуры манили ко сну.

* * *

   Незаметно подкралась осень, а вслед за ней, к великой досаде Антема, настала довольно ранняя зима. Она расстроила все планы мальчика о ночной прогулке с Гианесом на Круглое Озеро, где он рассчитывал отыскать свою подругу. Предприятие пришлось отложить до следующего лета.
   Зимой, как известно, трудно уходить далеко от дома. А зима выдалась на редкость суровая, заставившая сатира перекочевать далеко за горы, а нимф спрятаться в пещеры или подо льдом, где все-таки было гораздо теплее, чем на поверхности..
   Говорили, что какой-то не то озерный, не то болотный бог вздумал было пройтись довольно далеко по льду и в результате отморозил свою похожую на гусиную заднюю лапу.
   Передавали также явно невероятный слух, будто одна из маленьких речных нимф добровольно обратилась силой мороза в ледяную сосульку, которая потом растаяла при первых лучах весеннего солнца.
   Антем за это время набрался новых познаний. В их деревне зазимовал бродячий певец и музыкант, знавший так много песен про богов и героев, что их трудно было переслушать даже в три зимы. Тем не менее мальчик свел с ним тесную дружбу и к весне имел весьма точные сведения об олимпийцах, их отношениях друг к другу и к людям.
   Певец этот, которого звали Филодем, по очереди жил то в одном, то в другом доме. Обитатели деревни его охотно кормили, подарили ему старую, но еще крепкую зимнюю одежду и по вечерам собирались слушать его пение и игру на кифаре.
   Целые дни просиживал Тем с этим лысым музыкантом, носил ему из родительского дома вкусные куски и без конца слушал рассказы старого бродяги.
   При помощи того же Филодема соорудил сын Керкиона себе новую свирель, пробовал играть на его большой кифаре, а также научился нескольким священным пляскам в честь Ареса, Зевса и юного Аполлона. Точно так же мог он в конце зимы пропеть неуверенным голосом, аккомпанируя себе на кифаре, довольно длинную рапсодию о подвигах никому в их селении не известного бойца и героя Геракла, а кроме того, отрывки гимнов о борьбе небесных богов с мрачными гигантами.
   Интимная жизнь бессмертных сделалась ему под конец до того известна, что, когда в соседней деревне у одной девушки родился сын, отцом которого она в простоте душевной назвала неизвестного ей бога, Антем принял было даже участие в спорах взрослых о том, какой это мог быть из богов.
   Правда, он был тотчас лишен слова и позорно изгнан из того дома, где происходила беседа, но ушел он не без чувства собственного достоинства и вполне убежденный, что старшие прогнали его из зависти к его необыкновенным познаниям.
   С этих пор мальчик стал чуждаться их общества, дулся и почувствовал себя вполне свободным лишь тогда, когда в селении стали вновь выгонять стадо.

* * *

   -- Сегодня ночью в лесу нимфы празднуют наше возвращение, -- сообщил Антему его козлоногий друг, увидясь с ним после долгой разлуки.- Нас вернулось немного, но это все же лучше, чем ничего. А потому нимфы ликуют. Приходи и ты. Тебя не тронут. Я говорил уже дедке.
   -- Хорошо. Когда в доме заснут, я прибегу к тебе на опушку. Подожди меня около камня... А почему вы вернулись не все?
   -- Большая часть ушла отыскивать бога. У Зевса объявился новый сын по имени Ойнос. До нас дошел слух, что он сзывает к себе сатиров и фавнов. Когда настала весна, многие, вместо того чтобы вернуться сюда, отправились на север... У нас говорили, что всех приходящих к нему этот Ойнос поит новым чудесным напитком, после которого, каждый сам становится богом.
   Большинство нашего племени соблазнилось и ушло. Осталось немного... Я теперь за большого, -- прибавил сатир, улыбаясь собственной важности...
   ..............................................................................................................................
   Ночью на опушке леса Антем отыскал поджидавшегo его друга и вместе с ним по оленьим тропинкам пришел на поляну у Круглого Озера, где плясали уже при свете луны беззаботные стройные нимфы.
   -- Это мой друг, -- представил его Гианес.- Он хорошо играет на свирели. Не бойтесь и не бегите от него, о легконогие! Антем, сядь тут на пне и приготовься сыграть что-нибудь божественному хороводу.
   Мальчик увидел перед собой до сотни нагих, серебристо-туманных лесных, речных и озерных красавиц, прервавших веселую пляску и с любопытством смотревших на гостя. Наиболее робкие спрятались в кустах и не без смущения выглядывали оттуда.
   Кругом стоял шепот, подобный жужжанию пчел в полном работниц улье или шуму осеннего ветра в древесных листьях.
   Несколько мохнатых сатиров сновало тут же. Сатиресс не было видно ни одной.
   -- Мы не пускаем их на наши собрания. Все они обладают сварливым характером и могут нарушить веселье, -- важно пояснил Гианес, обращаясь к Антему.
   -- А это что? -- внезапно спросил мальчик, указывая на крошечную мохнатую фигуру, сидевшую неподалеку от них в кусте и с любопытством кругом озиравшуюся.
   -- Это Фена. Она совсем маленькая. Не обращай на нее внимания, а то заметят другие и прогонят. Она славная мохнатка и совсем не злая, -- ответил юный сатир, и в голосе его послышались теплые нотки.
   -- Тебе надо будет что-либо сыграть на свирели, а то нимфы смутились и перестали плясать, -- добавил Гианес немного спустя.- Кажется, в ее стволы ничего не попало, пока мы продирались сквозь чащу леса. Сыграй что-нибудь человеческое. Мы любим ваши печальные песни.
   -- Хорошо.
   И Антем заиграл гимн в честь ночной серебристо-хитонной богини. Этому гимну его обучил в одну зимнюю ночь не в меру напившийся неразбавленного вина старый бродяга Филодем. Мальчик помнил, как охмелевший певец плакал, глядя на черно-синее небо, где плавал широкий светлый млечно-серебристый диск. Антем хорошо перенял звуки. И теперь свирель его пела почти так же торжественно, как :некогда у его учителя. Шум голосов совсем прекратился, и весь ушедший в игру Антем не заметил, как обступили его со всех сторон тесной толпой легконогие нимфы.
   Обнявшись, касаясь друг друга висками и легкими кудрями, стояли, храня молчание, стройные дочери леса, и лишь тихие, но глубокие вздохи подымали порой их матово-белую грудь.
   Когда Антем кончил играть, одна из нимф подошла и, заглянув ему в глаза, молча и ласково погладила его по щеке... Другая нимфа села около и потрепала мальчикам по колену.
   -- Сыграй им теперь веселую песню, -- шепотом попросил Гианес.
   Молодой подпасок подумал немного и начал танец, который играют на свадьбах... Мелодия эта произвела сильное впечатление. Нимфы стали притопывать ногами и колыхаться в такт плясовой игре.
   Первым не выдержал толстый, покрытым короткой шерстью лысый сатир. Перед самым Антемом выступил он из толпы и начал плясать, щелкая пальцами и стуча копытом о копыто. Он прохаживался плавно взад и вперед среди раздавшегося круга, увлекая своем примером взволнованных музыкой нимф. Одна за другoй, сперва неуверенно, затем все смелее, начинали они кружиться, колыxаясь среди ночного тумана.
   Круг расплылся, и к звукам поющей свирели прибавился топот легких белых ног и тяжелых раздвоенных копыт.
   Но Антем устал, и руки его бессильно опустились.
   В ту же минуту мальчик почувствовал теплое дыхание на своем лице, и чья-то небольшая ладонь легко легла к нему на плечо.
   Сын Керкиона поднял глаза. Перед ним была незнакомая золотистоволосая тонкая нимфа. Наклоненное лицо было прекрасно. Черные глаза на матово-бледном лице смущали душу.
   -- Ты хорошо играл, человеческий отрок. Дай поцеловать мне твой лоб.
   И на челе Антема яркой звездой вспыxнул поцелуй.
   Кругом послышался шепот. Там и сям засмеялись, громко заговорили, но в гуле голосов до ушей Антема донесся какой-то новый глухой шум, подобный далекому топоту или обвалу в горах. Он вопросительно взглянул на молодого сатира.
   Гианес тоже навострил уши и прислушался.
   Топот все рос... Внезапно вблизи раздался чей-то испуганный визг, потом еще чей-то возглас: "Кентавры !" -- и вся масса сатиров и нимф кинулась врассыпную.
   На поляну с гиком и смехом влетело стадо кентавров. Они ловили перепуганных нимф, которые тщетно старались укрыться. Один уже мчал, прижимая к своей могучей волосатой груди пленную, бьющуюся гамадриаду.
   Сатиры не пытались заступиться за подруг. Антем видел, как ныряли под шатер зеленой листвы их мохнатые зады и согнутые спины. Гианес схватил отрока за руку и побежал вместе с ним...
   Небольшая рытвина неподалеку укрыла их обоих. Мимо друзей пробежала, приседая, как заяц от испуга, желтоволосая, с тонкими ногами нимфа. Вздыхая, она скрылась за деревьями.
   Галопом промчался по тропинке, преследуя кого-то, кентавр.
   Внезапно он круто повернул в сторону и очутился у рытвины .
   -- А, вот ты где? Попалась, лесная козочка! -- воскликнул густым басом четвероногий богатырь, перегнувшись вперед и простирая руки.- Опять не то! -- буркнул он, заметив ошибку.- Это кто такой? Неужели ты, Гианес? Тебя никто не ушиб и не обидел?
   Собравшийся было убегать Гианес тотчас успокоился.
   -- Нет, Сфенел, я успел вовремя убраться. И откуда вас принесло, такой табунище? Всех нимф перепугали... Вы хоть скорей отпустите тех, что захватили!
   -- Небось отпустим, не с собой же их в горы тащить; там ведь у нас строго. Коли к себе привезем -- так нам попасть может, что ой! У нас жены страсть сердитые!.. Залягают!.. А это кто с тобой?
   -- Это мой друг, отрок из человеческого племени. Играет на свирели, как бог Пан...
   -- Я тебя всегда любил, Гианес. Ты помог мне вправить вывихнутую ногу. Твой друг будет другом и мне!
   И, подойдя к краю рытвины , Сфенел согнул свой человеческий стан и протянул мальчику свою мускулистую загорелую руку. Антем протянул свою, и она почти потонула в широкой, грубой ладони кентавра.
   -- Ты за кем гонялся-то? -- спросил Гианес.
   -- Да вот желтоволосая одна... Руки и ноги длинные, как жерди... Ушла... Досада такая! Жена все равно не поверит, что никого не поймал, и ругать за беспутство будет!
   Гианес молча и многозначительно показал в ту сторону, куда скрылась приседавшая нимфа.
   -- Там? -- тихо спросил кентавр.
   Гианес утвердительно кивнул головой. Четвероногий герой бешено метнулся по тропинке и, стуча о корни копытами, скрылся в лесной чаще, откуда скоро послышался раздирающий визг и громкий, торжествующий хохот.
   -- Зачем ты указал ему нимфу? -- спросил Антем.
   -- А что ей от этого сделается? Ведь она кричит только для вида... Сфенел -- мой друг, -- прибавил юный сатир. -- Теперь же поспешим к твоему дому, скоро начнет светать...
   В лесу было: все тихо. Далеко-далеко слышен был мерный топот удалявшегося табуна. Друзья вылезли из своей рытвины и по тропинке, спотыкаясь о корни, направились к лесной опушке. Затем вы шли в поле и стали взбираться на песчаные, бесплодные холмы.
   В небе одна за другoй исчезали и меркли далекие звезды. На востоке уже светлело. Внизу, на росистых полях, многотысячным хором квакали неугомонные лягушки.

* * *

   -- Ты никогда не любила людей? -- спросила нимфа Ликиска у своей старой знакомой, рыжей сатирессы Пирсотрихи, которая, впрочем, в лесах была более известна под кличкой Козлица.
   -- Случалось, -- ответила та, зевая.- Да и что остается нам делать, если наши сатиры словно забыли о том, что мы существуем. Целые дни гоняются они за кем угодно, только не за нами. Словно им нет никакого дела до того, пропадет или не пропадет наша порода.
   -- А это очень интересно? -- перебила нимфа, которой давно уже надоели бесконечные жалобы подруги на коварство сатиров.
   -- Что интересно? Гоняться за нимфами?
   -- Нет, любить людей?
   -- Всего бывает. Один раз мне попался краснолицый толстый старик, который себя называл жрецом Посейдона. Жрец этот сбился с пути, и я ему объявила, что он никогда не увидит родимого дома, если не поживет сперва у меня. Старик подумал немного и согласился. Он пробыл в моей пещере целых четыре дня и ужасно мне надоел, требуя то вареного гороху, то вина, то мягкого ложа... А ты хорошо знаешь, моя милая, что я не сплю на мягком.
   И сатиресса слегка ущипнула свою собеседницу.
   -- Да, у тебя довольно жесткая подстилка, -- согласилась нимфа.
   Обе подруги сидели рядом на небольшом, поросшем сухим мохом камне у склона холма; кругом расстилался вереск, здесь и там виднелись искривленные кактусы и колючий кустарник; на вершинах окаймлявших долину холмов темнели тесно растущие пинии.
   Ликиска была значительно моложе и красивее сатирессы.
   Черные волосы нимфы собраны были на затылке, образуя тяжелый узел, куда было воткнуто несколько желтых пахучих цветков. Немного полное ее тело было молочно-белого цвета, и солнечные лучи, казалось, вовсе не действовали на кожу полубогини.
   Темные глаза Ликиски задумчиво рассматривали ползшего по ее ноге муравья.
   -- Ты ждешь, что этот муравей обратится в Зевса? -- насмешливо сказала сатиресса.- Не надейся. Он обращает внимание исключительно на девчонок. Лет десять тому назад, когда ты была еще не знакома с гордостью наших лесов, рыжим, как я, Лампросатесом, Повелитель Олимпа мог бы еще взглянуть на тебя благосклонно.,. Говорят, тогда ты была совсем тоненькая... А теперь -- нет!.. Да и на что нам с тобой Зевс? Право, он теперь оказался бы лишним.
   И сатиресса захохотала, откинувшись всем корпусом. Висячие небольшие наросты на ее белом горле тряслись от звонкого смеха...
   Рыжие волосы свои Пирсотриха коротко подрезала острой раковиной. Шерсть на ногах она никогда не расчесывала, и та местами свалялась в войлок. Вообще сатиресса не ухаживала за своей наружностью, не натирала после купания тело оливковым маслом и не любила глядеться в темную воду в тени прибрежных кустов.
   Она сама знала, что была некрасива...
   Но прозрачно-зеленые глаза Пирсотрихи были прекрасны, и блеск их, по словам ее знакомых нимф, проникал прямо в душу.
   В горах говорили, что она когда-то давно прошибла камнем голову своему мужу и столкнула его в море с высокой скалы. Но это была неправда. Тот, кто считался ее мужем, просто покинул Пирсотриху вскоре после сближения.
   Ликиска возобновила разговор.
   -- Скажи мне, все люди, которых ты знала, были так же скучны и грубы, как тот старый жрец?
   -- Нет, не все, но мне не нравится их всегдашняя трусость. Всякий раз, как людские глаза сближались с моими, я читала в них мысль: "А что, как она перекусит мне горло?" И таковы все они -- и молодые и старые... Пожалуй, только мальчишка с. берегов Атракса был ко мне искренно привязан...
   -- Какого цвета у него были глаза?
   -- Голубые. А волосы совсем светлые. Сам тоненький и страшно ласковый. Дома жилось ему худо. Каждый вечер прибегал он ко мне на опушку леса, и я никогда не испытывала более нежных объятий... К сожалению, мать слишком немилосердно его колотила; мальчик худел, кашлял и скоро умер... Это ложь, будто я убила его своими пылкими ласками; хотя мой маленький друг был в них неутомим... Я даже плакала, когда после двухнедельной разлуки узнала о его смерти. Это был мой последний любовник из человеческого племени.
   -- Так что наиболее юные люди лучше других?
   -- Мне они нравились больше всего, -- ответила Пирсотриха, выцарапывая острым сучком камешек из своего раздвоенного копыта, -- Ты знаешь, на восток отсюда, по ту сторону реки Кинеиса, есть деревня, откуда выгоняют пастись большое стадо. Я давно уже не была в тех местах, но в прошлую луну туда случайно попала. Там у старого пастуха появился помощник, прехорошенький кудрявый мальчуган. И если бы я пожелала изменить своем привычкам, то непременно выбрала бы его.
   -- У него нет еще бороды и усов?
   -- Какая там борода, если мальчику не больше двенадцати зим. У него загорелое лицо, черные волосы и звонкий голос...
   -- А много при этом стаде собак? -- немного погодя спросила Ликиска.
   -- Всего одна, и не лает на сатиров. Я прошла в десятке шагов от нее, и хоть бы что...
   -- Неужели ты ходила туда лишь для того, чтобы посмотреть на стадо?
   -- Нет, у меня там были другие дела, -- уклончиво ответила сатиресса.
   Наступило молчание. Нимфа лежала теперь на спине, подложив под затылок свои белые руки и задумчиво глядя в бездонную небесную синь.
   Пирсотриха обняла свои мохнатые ноги и сидела, уткнув подбородок в рыжую шерсть коленей. Заходящее солнце окрасило верхушки линий. Один луч, прорвавшись сквозь ветви, скользнул по плечу сатирессы и заиграл на теле Ликиски. Нимфа казалась совсем розовой при свете заката...

* * *

   Колесница Феба поднималась все выше и выше. Становилось жарко. Козлы несколько раз уже устраивали жестокие драки. То и дело в разных частях долины слышался частый стук взаимных ударов и топот быстрых копыт по твердой земле.
   Антем несколько раз уже разгонял бьющих друг друга рогами старых самцов. Небольшой пастушеский посох властно мелькал в его загорелых руках.
   Из густо заросшей олеандрами ложбины, где струился небольшой ручеек, донеслось жалобное блеяние козленка. Юный пастух торопливо направился туда, пробираясь в густой чаще кустарника, среди разбросанных здесь и там гигантских каменных глыб. У подножья отвесной серо-желтой скалы стояла вода. Светлые струнки бежали из темной расселины камня, образуя природный водоем. Мальчик оглянулся по сторонам -- козленка нигде не было видно. Он зачерпнул руками студеной воды. Снова послышалось блеяние, на этот раз откуда-то справа и сверху.
   Антему стало жаль заблудившегося козленка, и мальчик решил во что бы то ни стало отыскать его... Узкая, загроможденная большими камнями тропинка шла, извиваясь, в гору. Сын Керкиона прислушался немного и решительно двинулся по ней, словно кузнечик прыгая с глыбы на глыбу. Продвигаться вперед становилось все труднее, а невидимое блеяние словно дразнило упрямого мальчика. Порой ему казалось даже, что он слышит тихий, подавленный смех.
   "Неужели это смеются над моей неудачей, -- подумал отрок, -- те самые ореады, которые недавно звали меня прийти поиграть с ними?" Он поднял голову, но на уступах высоких скал никого не было видно...
   Но вот Антем достиг вершины горного хребта и стал озираться. Там тоже никого не было. Противоположный отлогий склон порос высоким кустарником. С вершины открывался вид на лежащие по обе стороны горы, словно темно-зеленым ковром покрытые лесом. Неровными пятнами здесь и там виднелись внизу более светлые небольшие полянки... Каменистая площадка, где находился Антем, была голая и бесплодная. На одиноком, сухом, почерневшем от грозы дереве висели рога и полуистлевшие шкуры когда-то принесенных здесь в жертву Пану и ореадам козлов.
   Кругом было тихо. Уставший от долгого лазанья по горам, Антем уселся на камень. Нигде не было видно никаких следов козленка. Кустарники на склоне не шевелились, и лишь пестрые ящерицы мелькали вокруг по горячим от солнца камням.
   Внезапно сыном Керкиона овладела тревога. Разом вспомнились ему все страшные рассказы, слышанные им в долгие зимние вечера. Что, если блеял не козленок, а ведьма, которая подражала его голосу, с тем чтобы заманить и съесть маленького пастуха? Что, если ведьма эта спряталась где-нибудь неподалеку и ждет только случая, чтобы напасть на него? Посох свой отрок оставил внизу у источника, но разве посох помог бы отбиться от кровожадной колдуньи... Правда, ведьмы бегают по земле только ночью, но кто помешает им напасть и среди белого дня? Не лучше ли уйти подобру-поздорову?
   Сын Керкиона встал, с тем чтобы начать спускаться обратно. Но едва он сделал два шага, как около него послышался тихий смех, заставивший мальчика вздрогнуть от ужаса, и из-за большого серого камня поднялась, простирая руки, высокая женская фигура. Отступление по прежней тропинке было отрезано.
   Инстинктивно, не помня себя, Антем бросился вниз в противоположную сторону, не разбирая дороги, ныряя в кустах и прыгая, словно дикий козел, по заросшему молодыми деревьями горному склону.
   Нимфа Ликиска (это была она) стала преследовать отрока. Ее белое тело мелькало в зеленой чаше. Ветка хлестали ее по лицу во время бега. иногда колючий кустарник проводил алую черту на нежной коже, но нимфа не обращала на это внимания и мчалась стрелой в погоне за убегавшей добычей.
   Ей попался достойный соперник в беге. Антем слышал треск сучьев за своей спиной, топот легких ног и тяжелое прерывистое дыхание. Кто за ним гнался, отрок не знал. Но не все ли равно? Разве станет кто с доброй целью нападать в горах на юного пастуха: ведьма или мстительный дух погибшего в этих местах путника, оба равно склонны обидеть более слабого, чем они, человека... Ветер свистал у него в ушах; тяжелое дыхание слышалось все ближе и ближе. Антем изнемогал уже от усталости, в глазах у него темнело, и ужас все более охватывал душу. Отрок неожиданно споткнулся о древесный ствол и покатился под откос. Падая, Антем почувствовал, что кто-то схватил его крепко руками, и -- потерял сознание...
   .............................................................................................................................
   Сын Керкиона и нимфа сидели рядом на траве и молчали. Мальчик был грустен и старался не глядеть на Ликиску, хотя все время чувствовал на себе ее пристальный взгляд. Он не вполне еще оправился от пережитых потрясений. Разорванный пастушеский плащ из овечьей шкуры валялся рядом, и в голове отрока мелькнула мысль о том, как объяснить ему дома порчу одежды. "Придется сказать, что оборвал, падая с дерева", -- решал он, вздохнув.
   Слева послышался шорох, и Антем повернул свое разгоряченное лицо в сторону нимфы. Та полулежала в двух шагах от него. Чёрные волосы Ликиски растрепались, и в них виднелся всего лишь один желтый с синей каймой цветок. Крупные капельки пота блестели на утомленном борьбой и продолжительным бегом теле полубогини. Лицо ее побледнело и имело разочарованный вид. Темные глаза устало созерцали Антема.
   -- Бедный мальчик, ты совсем не подозревал того, что случатся с тобой? -- спросила она.
   Сын Керкиона ничего не ответил нимфе и только еще ниже склонил свое покрасневшее лицо.
   Ликиска увидела, как что-то светлое задрожало, скатившись с темных ресниц.
   Сразу она очутилась около отрока.
   -- Глупый мальчик, что ты плачешь? Ведь тебе нигде не было больно. Скорее должна была плакать я, а не ты. Мне следовало бы досадовать на твою дикость, когда ты, очнувшись, стал барахтаться и кричать, словно я собиралась перекусить тебе горло... Будь умником и перестань на меня сердиться!.. И лучше никому не говори о том, что случилось. Иначе в горах будут смеяться над нами обоими.
   Рука Ликиски опустилась на плечо сыну Керкиона. Тот вздрогнул, отвернулся, но плеча своего от рука нимфы не освободил. Теплая и мягкая, она, казалось, переливала в существо мальчика какую-то дрожь. Мысли вихрем вертелись в его голове. Антем вспомнил рассказы юного сатира Гианеса, который дружески передавал ему результаты своих любовных похождений и не раз возбуждал его любопытство...
   -- Милый отрок, перестань на меня дуться. Право, я не безобразна. Погляди на меня, мой мальчик!
   Н Антем не нашел в себе силы не повернуться. Глаза нимфы были черные и глубокое, как пропасть в горах. Сын Керкиона чувствовал, как пропасть эта его к себе манит и притягивает. Ликиска, продолжая глядеть в глаза пастуху, села с ним рядом и, касаясь своим белым, как мрамор, боком загорелого тела мальчика, обвила его нежно своей рукой.
   -- Ты все еще сердишься? -- тихо прошептала она.
   Сердце Антема усиленно билось. Робкая мысль о том, что ему следует вскочить и убежать, неясно пронеслась в его голове. Но отрок даже не пошевелился, и когда нимфа, наклоняясь, припала к его губам, он не имел силы от нее отшатнуться.
   ................................................................................................................................
   Кругом было тихо, одни лишь кузнечики стрекотали в траве, как исступленные.

* * *

   После эпизода с Ликиской Антем быстро переменился. Втайне он опасался, что кто-нибудь из лесных полубогов узнает о его испуге или слезах, а потому, следуя примеру Гианеса, вместе с ним начал гоняться за нимфами, не обращая внимания на толчки, которыми те его награждали. Ликиски он стал избегать. Мальчику было неприятно вспомнить свой страх перед ней и то, что он был побежден и взят предприимчивой нимфой...
   Керкионова сына привлекали к себе другие. Ему самому хотелось гнаться в ночном тумане за силуэтом речной или озерной красавицы, задыхаясь догнать и после недолгой борьбы торжествовать сладость победы... Послушный совету друга, он избегал больших праздников, где бывало много сатиров, которые могли к нему проявить неприязнь, ревность и зависть.
   В полдневный зной подползал он к уснувшим в тени утесов над самой пропастью ореадам, взбирался ради них, как горный козел, по самым крутым, поросшим жидким кустарником, склонам. Но все попытка его кончалась неудачей. Нимфы, смеясь и шутя, гнали его, предлагая сперва подрасти и обзавестись бородой, а если и позволяли остаться, то лишь с тем, чтобы послушать его игру на свирели...
   Зато его часто приглашали к себе малютки ореады -- горные дети, которые ночью любят сбивать с дороги путников своим жалобным плачем и призывными криками.
   С ними он вновь обращался в ребенка; слушал их детские сплетни про старших сестер; ему показали обрыв, где сорвался и распорол себе брюхо об острые камни старый сатир Флип, по прозванию Лягуха. Вместе с маленькими ореадами подполз и он, рискуя сорваться и разделить участь Флипа, к небольшой трещине в скалах, откуда иногда слышался голос какого-то неизвестного бога или богини. И часто в знойный полдень, скрываясь от солнца под сводами низкой пещеры, отдыхал он на ложе из сухой жесткой травы, окруженный пятью или шестью из своих юных подруг. Он должен был рассказывать им человеческие сказки и принимать участие в играх, где изображал то похотливого сатира, то кого-нибудь из богов, то высокого грубого циклопа, то четвероногого кентавра, везущего на своей спине двух покоривших его нимф.
   Золотые лучи солнца проникали сквозь виноградную листву у входа и светлыми пятнами ложились на копошившуюся кучу маленьких спин, рук и животов.
   -- Оставайся с нами навсегда! Зачем уходишь ты ночевать в ваши душные, полные дыму логовища? -- говорили отроку маленькие подруги.- Мы любим тебя, как старшего брата, а потом, -- добавляли они, немного смущаясь, -- у тебя такие же ноги, как у нас, а жесткие копыта сатиров так больно наступают на пальцы... И кроме того, -- шепотом произносили малютки, -- от них всех так неприятно пахнет козлом...

* * *

   Сын Керкиона осторожно, чтобы не разбудить старого Харопа, поднялся на ноги, хорьком скользнул сквозь кусты и, незаметно даже для пса, скрылся из виду. Лишь две-три козы, мимо которых он промелькнул, проводили его ничего не выражающими взглядами.
   Отрок бегом добрался до небольшого озерка, по берегам заросшего ивами, и беззвучно подполз к самой воде. Его тянуло взглянуть, как будут купаться в полдень лесные нимфы. Эти пугливые девы славятся тонким слухом и всегда успевают скрыться, почуяв приближение смертного. Нимфы не любят, чтобы их видели днем.
   Поверхность озера была тиха и серебриста. Никого кругом не было видно. Одни лишь стрекозы трепетали то здесь, то там под водой. Но залегший в кустах сын Керкиона решил терпеливо ждать, зная, что в жаркий полдень всех обитателей леса манит к себе кристальная свежая влага.
   Он не ошибся. На том берегу хрустнул сучок и показалась незнакомая ему самка сатира. Она, очевидно, только что выискав блох на своем детеныше, собиралась его купать, несмотря на его пыхтенье и жалобы.
   Сатиресса, склонясь над водой, отразившей ее отвисшие, острые груди, несколько раз окунула сына в светлую воду. Затем она стала тереть его мокрую шерсть, стараясь сделать ее шелковистой и мягкой.
   Работа шла туго. Сатиренок перемазался где-то в смоле и теперь визжал тонким злым голоском, когда мать расправляла на нем слипшиеся пряди волос. Он рвался и даже укусил сатирессу за палец. Но мать строго прикрикнула на непокорного сына и хлопнула его несколько раз по мокрому меху так, что вылетевшая оттуда пыль заблестела на солнце, как радуга.
   Сатиренок неожиданно рванулся из рук заботливой матери и, едва не свалившись в воду, ловко юркнул .в чащу леса. Сатиресса с криком досады погналась за сыном, и скоро топот их быстрых копыт замер в лесу...
   Пролежав немного на том же месте, Антем почувствовал вдруг, что сзади кто-то стоит. Отрок вскочил на ноги и заметил, что шагах в десяти от него, по ту сторону небольшой полянки, остановилась и смотрит на него молоденькая, стройная нимфа.
   Лицо этой нимфы показалось Антему странно знакомым.
   Отрок вгляделся. Внезапное смятение проникло в его сердце...
   Сомнений быть не могло. Это была Напэ, та самая Напэ, с которой он когда-то играл на берегу Кинеиса.
   Антем подошел к подруге детства и остановился перед ней. Лицо нимфы осталось спокойным. Чуть-чуть лишь дрогнул длинный белый цветок в ее правой руке...
   -- Узнаешь ли ты меня, юная Напэ? -- робко спросил Антем.
   -- Одно маленькое, всегда запачканное человеческое отродье часто пробегало на берег реки, где я росла. И не раз видела я, как его драли за это на том же берегу, -- любезно припомнила молоденькая золотистоволосая дочь реки.
   Солнце светило ей прямо в лицо. Глаза ее были прищурены и, казалось, смеялись из-под густых ресниц, рассматривая стоящего перед ней в изодранном бараньем плаще отрока.
   -- А ты сама никогда не обнимала этого ребенка своими белыми руками, не звала его с собой на дно, не обещала стать его женой? -- с обидой в голосе и мукой в сердце спросил наяду Антем.
   Нимфочка только засмеялась в ответ серебристым беззаботным смехом, оправляя стебель ярко-зeленой болотной травы , служивший ей поясом.
   Отрок внимательно разглядывал после долгой разлуки свою бывшую подругу.
   Она была совсем тоненькая, подобная стройной тростинке и старалась хранить самый независимый вид, словно она не пробежала сегодня ради него в полуденный зной восьми долин и не преодолела целых семи перевалов.
   -- Вы, люди, такие смешные, -- снова заговорила юная нимфа, -- вы хотите, чтобы мы помнили не только ваши трудные имена, но даже все сказанные вам слова. Благодари богов за то, что я не забыла твоего лица, хотя оно сильно изменилось и огрубело... Ты нравишься мне по-прежнему. Я давно собиралась тебя отыскать, -- прибавила она немного погодя и, как бы испугавшись своей откровенности, продолжала: -- Отчего у тебя нет бороды, как у козлов и сатиров?
   -- К чему тебе борода?
   -- Нимфы мне говорили, что она так приятно щекочет шею и щеки при поцелуях, -- застенчиво призналась Напэ. -- Правда, я целовала своего дедушку, но борода у него мокрая и щетинистая; я целовала утонувшего в озере четырехлетнего ребенка. Он был немного похож на тебя. Я целовала в розовую мордочку козлят, целовала подруг, но это все не то, что мне нужно!
   -- Что же тебе нужно, моя милая златокудрая Напэ?
   Нимфа молчала.
   Антем подошел к собеседнице, обнял ее и припал к розовы м, слегка холодным губам, за которыми виднелся ряд белых, ровных, похожих на жемчуг, твердых зубов. Положив ему на плечи руки, нимфа молчала, и лишь легкая дрожь да вздохи выдавали ее волнение.
   -- Не смотри на меня так, мне страшно, -- сказала она.- Закрой глаза, я тебе их поцелую.
   Но Антем не мог оторвать взоров от тела вновь обретенной подруги.
   Не помня себя, он внезапно обнял ее крепко-крепко, так, как сжимала его когда-то в пылу бешеной страсти белотелая лесная красавица с желтым цветком в распустившихся черных волосах.
   -- Мне больно!.. Отпусти!.. Отпусти!.. Я не хочу! -- произнесла, задыхаясь, Напэ.- Eсли ты желаешь, чтобы я любила тебя, никогда не хватай меня так грубо, или я уйду от тебя, и ты никогда не увидишь более своей подруги. Можешь целовать мои руки и, если хочешь, -- кротко прибавила она, -- вот сюда. А потом сыграй мне на свирели.
   Антем воспользовался позволением, а затем приготовился играть.
   В этот момент раздался неподалеку громкий пронзительный визг сатирессы, купавшей недавно детеныша. Она кого-то бранила, и кто-то сердито ей отвечал. Голоса направлялись к месту, где находились отрок и вновь обретенная им подруга раннего детства.
   -- Я не хочу, чтобы меня с тобой видели. Прощай. Завтра в полдень приди на берег реки к Песчаной Излучине. Не забудь взять с собой свирель!
   И юная нимфа легким скачком скрылась в кустах. Раз или два мелькнули среди них ее золотистые волосы...
   Антем постоял на одном месте, вздохнул и медленным шагом отправился к стаду...
   -- Посмотри, как он грустен, -- шепнула одна лежавшая неподалеку в траве маленькая сатиресса своей такой же мохнатой подруге, -- наши сатиры никогда не отпустил бы такой легкой добычи.
   -- Как глупы эти люди! -- прошептала другая крошка, одной рукой опуская в рот только что сорванную ягоду земляники. Другой рукой малютка незаметно прицепила к мохнатой шерсти подруги головку репейника.
   Несколько времени обе молчали.
   -- Пойдем искать бурого медведя: быть может, он согласится прокатить нас немного на спине, -- предложила одна из юных сатиресс.
   -- Пойдем.
   И, взявшись за руки, лесные дети скрылись в кустах.

* * *

   В ночном тумане, при свете полной луны, на берегу Кинеиса серебрились две неподвижные тени.
   Две наяды тихо сидели у самой воды среди тростников, и старшая из них долго и вразумительно говорила младшей:
   -- Ты меня спросила про людей. По-моему, каждая нимфа должна их избегать. Сначала они кажутся такими слабыми и ласковыми, что нас так и тянет с ними обняться, положить голову их к себе на колени, прижаться к их горячей щеке и ласкать, ласкать без конца. В сравнении с грубыми ухватками волосатых сатиров они кажутся ловкими и приятными... Но стоит только неопытной нимфе отдаться человеку и к нему привязаться, он становится неузнаваем: капризничает, ревнует, делается зол, подозрителен и даже жесток. Я помню примеры. Маленькая Лара похудела, как тень, после того как полюбила виноградаря. Он ее бил, издевался над ней и кончил тем, что продал свою подругу каким-то иноплеменным купцам в черных одеждах и с крашеными бородами... Я сама видела, как они ее уводили... Альциона полюбила дровосека. Когда она родила ему одного за другим девять ребят, коварный любовник ушел, бросив ее с многочисленной семьей, которая постоянно голодала... Ты ведь слыхала, как прожорливы человеческие дети. Хорошо, что нашелся один знакомый сатир, который взялся подбросить эту обузу обратно людям. Целых три ночи таскал он всю эту ораву, и когда наконец возвратился, то говорил, что ребята подкинуты им в человеческие жилища. Хотя, быть может, он отдавал их диким зверям. Я даже убеждена, что он кормил ими одну медведицу... Этот старый, теперь забываемый нами обычай предохранял чистоту нашего племени. Нимфам не приходилось так часто плакать, как теперь, в те времена, когда они не знали людей... Я догадываюсь, почему ты меня спрашиваешь об этих подобных нам существах. Тебе нравится один черномазый мальчишка, козий пастух... Лучше избегай его видеть -- или не устоишь, и много тебе придется изведать страданий...
   -- Меня интересует только его свирель, и я вовсе не собираюсь делаться его подругой. Тебе про меня сказали неправду... Я чиста, как бледно-розовый цветок на горных вершинах!..
   -- Где ты видела эти цветы, милая Напэ?
   -- Мне принесли их ореады, -- быстро ответила дочь.
   -- А что сделали вы потом с теми цветами?
   -- Они увяли и смялись. Я пустила их по течению...
   -- Смотри, как бы с тобой не случилось того же. В море плавает много мощных тритонов. Они громко трубят в раковины, и этот звук вовсе не хуже писклявой свирели твоего пастуха. На твоем месте я выплыла бы в сине-зелёное море, где смеются, ныряют и пляшут, плавая вперегонки, морские веселые полубоги... Ты ведь любишь простор, и там могла бы избрать того, кто больше понравится...
   Напэ ничего не отвечала и молча прижалась к матери. Она не хотела признаться, что с каждым днем ей все труднее отказывать просьбам своегo смертного друга.

* * *

   Ровно тринадцать лет минуло Антему в то знойное, солнечное утро. Старый пастырь Хароп дремал под сенью скалы, а сын Керкиона сидел в кустах со своим преданными другом. Оба они довольно вздыхали, насытясь хлебом, запитым парным молоком, и теперь жевали соты дикого меда, что принес с собой в широких листьях ореха козлоногий Гианес... Кругом было тихо. Только цикады трещали в ветвях да где-то неподалеку слышался частый звук от взаимных ударов рогами старых козлов.
   И юный сатир сказал сыну Керкиона:
   -- Мой дорогой, я вчера опять слышал, как две гамадриады смеялись над тобой. Ты до сих пор уступаешь притворным мольбам своей капризной девчонки. А она в душе недовольна тобой и скоро сама потихоньку станет смеяться. Будь же смел, как сатир, и не верь ее умоляющим взглядам. Помни, что из-за зеленых ветвей за вами всегда наблюдает какая-нибудь любопытная сатиресса или дриада.
   -- У меня не хватает смелости, -- признался отрок.- Я не могу устоять против безмолвной мольбы ее глаз. Я бессилен, когда она просит меня испуганным шепотом... Ах, если бы мне немного больше решимости!.. Но куда ты хочешь бежать? Останься со мной! Смотри, какая жара!
   Но Гианес уже встал, собираясь уйти.
   -- Не могу. Скоро полдень, а я тороплюсь, -- сказал он, глядя на солнце.- В наших краях появилась новая богиня. Каждый день слежу я за ней на лесныx тропинках. Созерцаю, как она спит, утомясь от долгой охоты... Ах, как прекрасно, Антем, ее могучее белое тело; как вьются ее светлые кудри!
   -- Кто она такая? Неужели в наши леса пришла на охоту Латония?
   -- Нет, но я убежден, что сатиресса эта известна дочери Лето.
   -- Так это обыкновенная сатиресса?
   -- Нет, необыкновенная, Антем, -- с жаром возразил молодой сатир.- Ростом и станом она подобна божественной сестре Аполлона, а некоторые говорят, будто это дочь, тайно рожденная от бога Пана, дочь Артемиды . Шерсть на ногах у нее шелковистая и бела, как снег на горных вершинах... Дева эта только недавно еще появилась в наших местах, а молва о ней успела уже облететь почти всех. Когда она идет по лесу, у меня колотится сердце, а в груди то жарко, то холодно... Я не пробовал подходить к ней, ибо она презирает богов, сатиров и смертных мужчин. Говорят, она пронзила копьем бок одному кентавру. Он плакал, как дитя, умирая... И я так же умру, как этот кентавр, если божественная сатиресса не станет моей... Помоги мне в этом деле, Антем!
   -- Всегда и всюду с тобой! -- ответил отрок, и глаза его заблистали.- А она никого не любит, твоя светлокудрая сатиресса?
   -- Нет, никого. Я уже сказал, что она гонит от себя сатиров и фавнов. Но зато не раз в лунную ночь подходила она к маленьким нимфам, любуясь на их игры и пляски... Бегу теперь выследить место, где она отдыхает... Помни же, что в лесу и ущельях над тобой смеются...
   Гианес опустился на четвереньки и юркнул в чащу кустарника, куда вела чуть заметная лисья тропинка. Два или три раза хрустнула веточка под его копытом, и снова все стихло.
   Только кузнечики заливались, как исступленные.

* * *

   Антем вздохнул. Он вспомнил, что Напэ выходит иногда в полдень на отмель среди тростников, не боясь загореть от лучей жгучего Феба, и ее можно будет вызвать на берег звуком свирели.
   Отрок взобрался на дерево, к шероховатой коре которого пристало много шерсти с колен мохнатых сатиров, и по длинной ветви его перебрался на выступ соседней скалы, где вилась узкая козья тропинка. И он шел по ней, мечтая о тонких, легких руках и гибком розовом теле юной нимфы струй Кинеиса...
   -- Антем! -- закричал кто-то сверху тоненьким голосом.
   Отрок поднял голову. Как раз над ним из зелени гибких кустов на уступе скалы выглядывало два детских личика маленьких ореад.
   -- Ты совсем нас забыл, Антем. Мы давно уже скучаем без тебя. Лезь к нам! Мы нагнем тебе длинную крепкую ветку. Держись за нее и карабкайся кверху. Ты пойдешь вместе с нами на вершину горы. Мы будем по пути собирать тебе ягоды, а потом, когда ты устанешь, -- ты все-таки смертный, а потому, наверно, устанешь, -- мы будем отдыхать на сочной траве. Там есть орлиное гнездо. Мы тебе его покажем, если ты сыграешь нам на свирели... Ты так хорошо играешь... Иди к нам, Антем, не удаляйся!.. Не уходи, постой!.. У нас есть также молодые лисенята! Мы подарим тебе одного, если ты останешься с нами.
   Но Антем, махнув им рукой, продолжал идти.
   -- Двух!.. Трех! -- долетел до него умоляющий голос, в котором слышались слезы.
   -- Вернись! -- донеслось у поворота тропинки.
   Но отрок даже не обернулся и, сокращая прыжками расстояние, двигался вниз по заросшему колючими кустами каменистому склону, туда, где в тенистом овраге слегка шумели под дыханием ветра высокие сосны.

* * *

   Сын Керкиона спустился в ущелье. Меж толстых древесных стволов спешил он через лес к берегам Кинеиса.
   -- Эй, остановись, Антем! -- послышался ему навстречу низкой, почти мужской голос.
   Сквозь зелень кустов на берегу ручья что-то белело. На толстом стволе поваленной бурей сосны сидела знакомая отроку нимфа Ликиска. Сын Керкиона слегка смутился, но избежать встречи было невозможно.
   -- Не бойся, мальчик, -- снова начала лесная нимфа. -- Теперь и ты стал сильнее, да и я не расположена, как бывало, гоняться за тобой по кустам и ущельям. Злые языки говорят, будто я старею и стала тяжела на подъем, но это неправда, и ты этому не верь. Я только пополнела немного вот здесь и здесь. А тело у меня совсем еще твердое:.. Попробуй сам!..
   -- Верно, -- согласился Антем.
   -- Вот видишь, что я правду говорю. Я всегда и всем говорю правду. И тебе скажу: перестань ты вздыхать около своей тонконогой, тощей девчонки. Она тебя и не любит даже как следует. Та, которая любит, ничего не должна бояться... Как теперь, помню... Это было уже давно. Сатир Лампросатес был тогда совсем рыжий, и я была влюблена в него безумно. Я прибегала к нему по ночам, караулила его на лесных тропинках, и он делал со мной все, что хотел. Я ревновала его ко всем и, когда застала его с голубоглазой Ампикой, исцарапала ему лицо, а ей -- грудь. Правда, они вдвоём избили меня очень сильно, но все в лесу говорили, что я хорошо отомстила... Волосы, которые он у меня вырвал, потом отросли еще гуще... Ты все-таки хочешь идти? Иди, но сначала поцелуй меня... Не рвись! Все равно ведь не пущу!.. Ты, однако, стал гораздо сильнее с тех пор, как я тебя однажды поймала... Нет, не хочешь?.. Приходится целовать, видно, самой!.. А теперь -- беги! -- закричала она вслед слегка покрасневшему Антему.
   А тот уже мчался, пробираясь сквозь кусты, и пошел шагом лишь тогда, когда убедился, что Ликиска его не преследует.

* * *

   Лес становился менее частым. Стали попадаться полянки, а за ними показалась и опушка. В нескольких десятках шагов от нее блестел, извиваясь, заросший тростником Кинеис.
   Антем вышел на давно знакомое ему место и сел на песчаный берег, испещрённый следами его самого и любимой им нимфы.
   Кроме того, юркий глаз отрока разглядел отпечатки копыт самки сатира. Кругом было все пусто. Речная серенькая птичка бегала, свистя, по широким листьям водяныx лилий.
   Солнце слало на землю свои золотые горячие стрелы. В траве журчали кузнечики. Из кустов выглянуло и скрылось миловидное личико маленькой гамадриады. За ним мелькнуло другое. Четыре черных глаза с любопытством следили за отроком. Им в диковинку было видеть Антема задумчивым.
   Медленно, не обращая на них внимания, поднял он наконец свирель и извлек из нее несколько звуков; звеневших сегодня сильнее и резче обыкновенного. Почти тотчас у берега заколыхался тростник, и розоликая юная нимфа вышла из воды. Тоненькая и стройная, она остановилась перед Антемом и, улыбаясь, выжимала густые светлые волосы.
   Капельки воды сверкали на ее теле, а большая зеленая стрекоза почти тотчас опустилась к ней на плечо.
   -- Что же ты меня не целуешь? -- продолжая улыбаться, спросила нимфа.
   Антем молча подошел и приложился к слегка холодным губам своей возлюбленной. Затем оба они опустились на большой, горячий от солнца камень.
   -- Утка, что свила себе гнездо в тростниках, высидела сегодня девять крошечных утят. Такие желтенькие и уже плавают. Я подходила к ним совсем близко, и они меня не боятся, -- передавала Напэ свои водяные новости.
   Но Антем плохо понимал слова своей собеседницы. Он глядел на нее немного вбок и испытывал мучительное желание сжать в своих руках ее грациозное, легкое тело.
   В лесу послышался легкий треск.
   "Это нимфы. Они вечно подсматривают и теперь смеются над моей человеческой слабостью", -- подумал отрок..
   Он обнял подругу, рассказывавшую ему что-то про стрекоз, и решительно привлек ее к себе. Губы их снова соединились...
   Но едва голова Напэ, а за ней и стан стала склоняться под пылкой лаской отрока, маленькая нимфа повернула лицо и прервала поцелуй.
   -- Антем, милый, -- прошептала она, -- не надо, я боюсь! -- И Напэ, сделав усилие, выпрямила стан и освободилась от его объятий.
   "Не уступай просьбам глупой: девчонки пронеслись в голове у Антема слова Гианеса, -- гамадриады смеются....." Нет, я не дам им смеяться! Ты не уйдешь от меня, плутовка!
   -- Кто любит, тот не боится, -- произнес он почти строго и снова сжал изо всех сил тоненькое белое тела испуганной Напэ.
   Та пыталась защищаться, но тщетно -- Антем был сильнее. Нимфа пустила в ход просьбы и наконец попробовала закричать. Крик, правда, был слабый, почти невольный, но, в глубине леса его услышали...
   В тот самый миг, когда отрок, с покрасневшим лицом, торжествовал уже победу над обессиленной подругой, на опушке леса показалась стройная фигура белой сатирессы, Аглавры. Быстрым, уверенным шагом приблизилась она к Антему, взяла его сзади за волосы и за овечью шкуру, облегавшую стан, и, словно котенка, отшвырнула на несколько шагов.
   Сама же наклонилась к маленькой нимфе... Отрок быстро поднялся на ноги и, слегка потирая колено, злым взором мерил врага.
   Сатиресса поцеловала Напэ и стала возле нее, прекрасная и готовая отразить нападение.
   Темно-карие глаза ее блестели от гнева. Высоко подымалась молочная, твердая грудь, а правое копыто рыло золотистый мелкий песок.
   Антем внезапно нагнулся, поднял с земли тяжелый камень и с силой швырнул им в противницу.
   Та уклонилась, но не совсем. Камень задел беломраморный бок сатирессы, оставив на нем пурпуровый след.
   Дева сдвинула брови, превозмогая боль.
   -- Смертная падаль, -- произнесла она сквозь стиснутые зубы, -- это не пройдет тебе даром!
   В тот же момент враги яростно бросились друг на друга. Две маленькие гамадриады со страхом смотрели на эту борьбу. Она была непродолжительна.
   Внезапно повернувшись задом, сатиресса сбила отрока с ног страшным ударом копыта. Затем, бледная от злобы, кинулась на поверженного врага и коленом наступила ему на грудь... Напрасно пытался Антем удержать ее белые сильные руки.
   Длинные твердые пальцы сатирессы сдавили горло противнику. Гамадриады видели, как слабели его попытки освободиться. Все ниже и ниже склонялась над отроком сатиресса, с торжествующей ненавистью глядя в его широко раскрытые глаза... Тела их соприкасались, и победительница чувствовала, как трепещет в последней агонии придавленный ею враг. Этот трепет невольно передавался и ей.
   Наконец он умер. Сатиресса, не вставая с земли, оглянулась в сторону Напэ.
   Та лежала неподвижно, широко раскинув на горячем песке свои бледные тонкие руки.
   Тогда победительница медленно поднялась на ноги и злобно стала топтать лицо неподвижного Антема. Светлые розоватые копыта Аглавры окрасились кровью.
   Насладившись местью, она взглянула на обезображенные черты того, кто еще так недавно был молод и счастлив. Тихонько плакавшие от страха маленькие гамадриады слышали ее торжествующий шепот:
   -- Лежи здесь, презренная падаль, дерзнувшая посягать на богинь!
   Затем она вернулась к Напэ.
   Нимфа очнулась от ее горячих поцелуев.
   -- Что ты со мной делаешь, Антем! - прошептала она, приоткрывая глаза.
   -- Антема более нет! Дерзкий мальчишка, пытавшийся овладеть тобой насильно, больше не существует. Я спасла от посягательств твою божественную чистоту.
   Напэ открыла глаза.
   -- Кто ты? -- воскликнула она.- Где мой Антем?
   -- Он лежит там, где его застигла судьба. Хочешь взглянуть на его лицо? Посмотри, как он прекрасен.
   Сильными руками Аглавра подняла с земли испуганную нимфу и подвела ее к неподвижному Антему.
   Темные мухи слетелись уже на покрытое кровью, искаженное, обезображенное лицо.
   Увидев его, Напэ затрепетала и закричала: "Боюсь, боюсь!" -- и с плачем кинулась бежать.
   Но сатиресса успела ее поймать и, взяв трепещущую нимфу, как младшую сестру, на руки, унесла ее в лес на зеленую небольшую лужайку.
   Там они обе опустились на траву. Аглавра, ласково держа на коленях рыдавшую Напэ, тихо шептала ей на ухо слова утешения и гладила мягкие волны ее золотистых волос.
   Но нимфа продолжала всхлипывать, как маленькое обиженное дитя.
   Горячие слезы текли по белой груди сатирессы. Она удвоила ласки.
   -- Глупенькая, зачем ты плачешь? Не надо любить смертных. Ты слишком хороша для них, а они так ничтожны!.. И притом все мужчины так дерзки и грубы: сатиры гнусны и безобразны, люди слабы и подлы, боги коварны и вероломны... Ты не знаешь, малютка, как опасны их ласки, как страшны бывают потом муки Илифии... Я спасла тебя от них! Смертный не будет кичиться своей победой над тобой... Забудь же о своем грязном мальчишке. Не плачь! Дай поцеловать мне твои влажные ресницы!
   Заплаканные глаза нимфы жмурились под лаской сатирессы.
   Когда Напэ снова их открыла, в них не было больше испуга, а светилось одно только любопытство. Розовые губки молоденькой нимфы слегка надулись и произнесли тоном капризного ребенка:
   -- Гадкая, я не люблю тебя; зачем ты убила Антема?..
   "Непостоянно сердце мое, как стебель цветка под дыханьем ветров. Нектар мой равно предлагаю синим и желтым мотылькам", -- поют поют полевые нимфы, желая посмеяться над речными.
   Правду поют они. В голосе Напэ звучало уже примирение. Сатиресса поняла это и, наклонясь к ней, прошептала:
   -- Подари мне свой поцелуй, прекрасная Напэ!
   Юная нимфа, улыбаясь, протянула свои пухлые розовые губы.
   Больше ничего не сказала видевшая это из лесной чаща маленькая золотистоволосая гамадриада Астеропа своему другу паниску Сайнофаллу. Ничего более не передал тот опечаленному Гианесу, лишь на вечерней заре отыскавшему тело Антема.
   Неутешно рыдал молодой сатир над трупом погибшего отрока.
   Лесные и горные нимфы долго возмущались изменой Напэ.
   -- Стоит после этого вам просиживать целые ночи на берегах рек, -- говорили они своим друзьям, -- речные нимфы изменчивы, как вода. Они бросят нас и променяют на первого встречного. Равно улыбаются они подобному лягушке тритону, грубому потному кентавру и безобразной самке циклопа...
   Так чернили гамадриады с ореадами серебристых водяных нимф, наиболее привлекавших собой полевых и лесных полубогов.
   ..........................................................................................................................................
   Дружеские руки похоронили Антема. Старый Лампросатес играл на свирели. Целым ворохом пестрых цветов осыпали тело отрока нимфы. Слушая их погребальные хоры, печально вздыхала толстая Ликиска. Плакали маленькие ореады, а две самых юных сатирессы приложили к цветам по пряди своих блестящих черных волос...

* * *

   Вечерней порой над струями лесного ручья, сидя на сучьях раскидистых дубов, тихо шептались между собой в сгущавшейся тьме бледные, как призраки, гамадриады. Печально кивали головами стройные девы, передавая друг другу скорбную новость.
   Их любимый Антем, чья свирель была так приятна, отрок, бывший причиной вздохов многих божественных нимф, был найден на берегу Кинеиса, холодный, мертвый, с растоптанным, кровью залитым лицом.
   Все уже знали, кто был виной его безвременной смерти. В лесах молва разносится быстро...
   Знал о кровавой гибели друга и юный сатир Гианес. Он сидел теперь, неподвижный, мрачный, у того же ручья и безучастно смотрел на то, как дрожат в потемневшей воде отражены его мохнатых ног и скорбного, руками подпертого лица.
   Равнодушно внимал он шепоту гамадриад.
   Но вот шепот этот внезапно усилился, словно ветер пролетел, шелестя ветвями, и затем смолк, и в лесу воцарилась тишина. Гианес приподнял голову. Его высоко торчащие уши зашевелились и навострились. Чуткой слух молодого сатира уловил звук чьих-то легких шагов и мерное похрустывание хвороста.
   -- Это она сама! -- зашептала чуть слышно, прижавшись к дубовому стволу, ближайшая к сатиру гамадриада.
   Из-за деревьев в вечерних сумерках показался кто-то стройный, высокий.
   С гордо поднятой головой по узкой тропинке прошла легкой походкой белая сатиресса Аглавра, в каких-нибудь пяти шагах от Гианеса.
   Не желая мочить своих ног, через ручей перебралась она не вброд, а по тонкому древесному стволу, перекинутому на другой берег. Мерно постукивали ее изящные копыта. Молодой сатир испытывал странное чувство. Он и негодовал на убийцу друга, и испытывал к ней прежнее непреодолимое влечение. Глаза его следила за стройной фигурой, пока она совсем не скрылась за деревьями.
   Когда шаги сатирессы смолкли, Гианес глубоко вздохнул и вновь погрузился в тяжелую думу...

* * *

   Время текло. Над лесом поднялся серебряный щит Артемиды. От деревьев потянулись слабые, еле заметные тени. Далеко послышался шум воды. Шум этот приближался, превращаясь в шлепанье чьих-то тяжелых копыт.
   "Вероятно, лось, -- пронеслось в голове у сатира.- Нет, не лось, -- решил он немного погодя, -- совсем не слышно фырканья и глухого протяжного кашля. Это кентавр".
   Действительно, в освещенном луной пространстве ручья показалось мощное тело четвероногого лесного богатыря.
   Гианес, вглядевшись, узнал своего старого знакомца Сфенела, которому он когда-то помог вправить вывих ноги.
   Когда кентавр подошел, молодой сатир его окликнул:
   -- Куда направляешься, Сфенел? На охоту? Лосей в этом месте нет ни одного.
   -- Нет, я отыскивал тебя. Скажи мне, правда ли это, что смертный мальчишка, которого я возил на спине, убит?
   -- Правда, -- ответил Гианес.
   -- Конечно, ты знаешь, что помощь моя, если ты решил отомстить, будет немедленна?
   -- Знаю, о мой Сфенел, но погoди лишь немного, я сам хочу попытаться совершить над ней наказание.
   Так говоря, Гианес немного лукавил. В сердце сатира еще не вполне пропала надежда, что он сумеет добиться ласк неприступной полубогини.
   Некоторое время собеседники молчали.
   Но вот кентавр переступил с ноги на ногу, и глухо чавкнуло вязкое, илистое дно. Вслед за тем послышался грубый голос четвероногого героя:
   -- Вчера ночью на равнине, по ту сторону гор, нам удалось загнать и забить до смерти обернувшуюся волчицей колдунью. Она стлалась по траве, убегая, то и дело меняла направление, прижималась к земле и бросалась в разные стороны. Но разве может кто спастись на ровном месте от стада кентавров?.. Ей хотелось уйти в горы или к лесу. Дважды наша ведьма была уже близко от них, но оба раза мы преградили ей путь и поворачивали обратно. Когда она выбилась из сил и скорее плелась, чем бежала, высунув потемневший язык и распустив длинные седые космы на волчьей голове, мы приблизились к ней и стали ее бить передними ногами. Она падала, снова вставала, стонала и произносила какие-то непонятные слова. Боясь, чтобы ведьма не наслала на нас наваждения, мы поскорей заколотили ее насмерть и почти втоптали в землю ее обезображенный труп... Мы, кентавры, не любим никакого колдовства.
   -- Это -- веселая забава. Я тоже не люблю, когда эти противные человеческие старуха, коварно приняв звериный вид, таскаются вдоль опушек. Впрочем, среди людского племени этим делом занимаются одни только старухи. Я раз видел волка с длинной рыжей бородой, идущего на своих четырех лапах совсем не волчьей походкой. Таких ложных зверей следует без жалости уничтожать. Они только портят нрав и характер настоящих; портят даже самую породу.
   -- Совершенно согласен с тобой... Я вполне понимаю, когда бог Посейдон принимает вид пышногривого жеребца и спешит, выбегая из волн ревущего моря, в пасущиеся на прибрежных лугах табуны... Он улучшает конское племя. Рожденные от него жеребцы своей быстротой бывают подобны нашему племени... Но люди... Но люди... Они во всем стремятся подражать олимпийцам и подражают так скверно... Не будем говорить о них!..
   Издалека долетел рев оленя.
   Сфенел встрепенулся и внимательно прислушался.
   -- Это у Круглого Камня, за поворотом ручья. Хочешь погоняться за ним вместе со мной?
   -- Нет. Мне предстоит еще небольшое свидание.
   -- Воробей! Смотри, не доведут тебя до добра твои нимфы!
   С этими словами Сфенел осторожно пошел вперед по ручью, и скоро черный его силуэт слился с ночной темнотой. Гианес поглядел на луну, подумал немного, а затем, быстро ныряя в кустах, пустился бежать вдоль той же тропинки, которой шла к реке Кинеису белая сатиресса...

* * *

   Раздвигая высокую траву, пробирался Гианес к прибрежным кустам. Роса катилась по телу и смачивала шерсть. Маленькие черепахи проворно убегали у него из-под копыт. Остроконечные уши сатира были насторожены и старались уловить малейший шорох. Неясными очертаниями среди открытого берега чернели невдалеке темные массы кустов. Кругом неистово квакали лягушки и стрекотали ночные кузнечики. Месяц прятался за лес.
   Сатир сделал десятка четыре шагов и снова прислушался... На лице у него отразилось волнение. Из кустов долетали чуть слышно равномерные тихие вздохи. Там кто-то спал.
   -- А вдруг не она? -- пронеслось в голове Гианеса.
   И он снова стал красться в кустах, опустившись на колени, разбирая следы и скользя, как змея, по мокрой траве... Чьё-то ровное глубокое дыхание доносилось все яснее и внятнее.
   Сердце Гианеса стучало, и молодому сатиру стало казаться, что стук этот может разбудить спящую деву. Он припал к земле и долгo-долго лежал неподвижно.
   Затем он приподнялся на руках и осторожно просунул голову сквозь мокрые листья. Лицо его оказалось около самого тела спящей сатирессы. Светлея в темноте, мерно подымался при вздохах белый живот. Гианес высунул кончик языка и замер, впивая ноздрями испарения молодого тела Аглавры.
   Мысли одна за другой бежали в его голове, как волны прибоя мимо длинного песчаного мыса.
   "Вот я и у цели, но она так же далека от меня, как и в первые дни, когда я увидел Агаавру. Ни одного ласкового взгляда, несмотря на целый ряд страданий и унижений. Когда я принес ей копье, не попавшее в длиннорогого оленя, она и не поблагодарила меня, хотя бы приветливым взором... Как она, однако, прекрасна", -вновь подумал Гианес, откидываясь назад, чтобы горячим, сильным дыханием не потревожить сна сатирессы.
   Та спала спокойно. Дыхание стало прерывистым. Страдальческая морщинка показалась между бровями. На ресницах блеснули слезы.
   Гианес не выдержал и, спрятав кончик языка, осторожно поцеловал спящую красавицу...

* * *

   После полуночи, когда от реки стал подниматься густой беловатый туман, Напэ в последний раз обняла божественную подругу и ушла в прохладные волны.
   Сатиресса осталась одна. Кругом чуть-чуть шелестели под дыханием легкого ветра покрытые росой кусты. Далеко в тростниках прокричала несколько раз длинноногая цапля.
   Рука божественной девы , протянувшись, легла на примятую, еще теплую траву, где покоилось стройное тело молодой нимфы, где еще чувствовался его аромат...
   Сатиресса закрыла себе лицо длинными тонкими пальцами и долго лежала неподвижно, испуская по временам протяжные вздохи.
   Незаметно она уснула.
   В сновидениях Аглавра бродила по прибрежным пескам какого-то светлого, серебряного моря.
   Берега были покрыты лагунами, маленькими озерами и заросли тростниками. Водяные птицы перекликались между собой у блестящих луж. Тростники цвели невиданно пышными цветами, манившими бабочек и гигантских, величиной с птицу, стрекоз. Аглавра стремилась кого-то отыскать, но ей попадались все не те лица, которых ей было нужно.
   То и дело из раздвинувшихся тростников строили путнице гримасы паниски. Из моря выплывали толстые водяные боги с одним или даже двумя рыбьими хвостами. Они били себя в грудь и приглашали деву в свои прозрачные волны. Издали, на вершинах песчаных дюн несколько раз появлялся убитый ею смертный мальчишка; он прыгал то на той, то на другой ноге, кривлялся и махал руками. "У этого презренного ноги как у нимф или как у олимпийцев, а у меня звериные. О, если вы мне удалось их у него отнять!"
   -- Они будут тебе коротки, -- послышался из лужи чей-то незнакомый и неприятный голос.
   Аглавре чудилось, что все вокруг враждебно против нее настроено. Тростники подозрительно шепчутся между собой, птицы кричат про нее что-то насмешливое, цветы делают гримасы, а блестящие лужи слишком старательно отражают ее козлиные ноги.
   Сатиресса отвернулась и пошла в противоположную сторону от берега моря. Там простиралась широкая, жесткой болотной травой заросшая равнина.
   И долго-долго шла дева этой равниной, по пояс в мокрой траве, словно стараясь уйти от себя самой. Местами почва была покрыта водой, и ноги путницы вязли, чмокая в иле... Ныла спина. Устало гнулись колени. Наступал вечер. Зашло солнце. Стало темно. Ночной ветерок шелестел влажной осокой...
   Неведомый страх наполнил внезапно душу Аглавры. Ей казалось, что за ней кто-то гонится, кто-то хочет поймать ее и убить. Дева оглянулась, но кругом не было никого. В беспричинной смертной тоске стала тогда взывать сатиресса:
   -- Ты, великая, страшная, дарящая рост травам и знающая время рождений, ночь Ночной Тишины и того, кто называет себя Властелином Неба. Я, от кого ты отреклась и бросила, умоляю: сжалься над дочерью! Сжалься! Лицо мое, как говорят все, слишком напоминает твое, мой стан, моя грудь и руки так же прекрасны, как и у той, которая меня породила. Сжалься надо мной! Явись и сотвори чудо, о самая могучая из волшебниц! Явись! Явись! Явись!
   И Аглавра протянула руки свои в тy сторону, откуда должна была показаться луна.
   Вдали послышался протяжный собачий вой, до того страшный, что все тело сатирессы обдало холодом; волосы на голове и шерсть на ногах стали дыбом. На горизонте появилась, быстро направляясь к Аглавре, гигантская мрачная тень. У ног ее прыгали, злобно рыча, огромные черные суки.
   Сатиресса на миг закрыла глаза, а когда вновь их открыла, богиня находилась уже в нескольких шагах. Она была вся бледная, бесцветная в ночной полумгле, и лишь от лунного диска над головой лился серебряный свет на ее голые плечи. Глаза богини были опущены, стройные ноги сжаты, а ладони протянутых рук алели красной кровью.
   Нахмурены были грозные брови, лицо -- сурово и мрачно.
   -- Кто беспокоил меня здесь мольбой? С каких пор сатирессы дерзают вызывать дочь таинственной Лето, беспокоить ту, стрелы которой не знают пощады?
   -- Мать, это я призывала тебя!
   -- Что говоришь ты, безумная! Я непорочна, как мое серебристое сияние. Сестра лучезарного Феба никогда не имела детей! Ты помешалась в рассудке или явилась сюда с оргии нового бога.... Что, нужно тебе, поклонница сына смертной Семелы?
   -- Не знаю сына Семелы. Я пришла к той, про кого рассказали мне нимфы, к той, кого, шепчась меж собой, поминают сатиры, когда я легкой ногой прохожу среди них. Не отвергай меня, о мать, и склони свое багряное ухо к шепоту моих умоляющих слов!
   -- Говори! Нас никто не услышит, -- глухо произнесла Артемида.
   -- Если ты не хочешь признать меня дочерью, втайне рожденной от Пана, то сжалься и исполни то, что так легко можешь сделать. Вели, чтобы мои козлиные ноги стали ногами богинь, стали как у тебя!
   -- Не могу. Это ноги твоего отца, и . я над ними не властна.
   -- О мать! -- простонала. Аглавра.
   -- Я знаю: тебе тяжело, -- продолжала богиня, -- но помни, ты не бессмертна, а потому и горе твое будет тянуться не вечно. Не ропщи! Знай, что богиней быть иногда тяжелее, нежели нимфой или твердокопытной самкой сатира... Отойди! Я не мать тебе. У Артемиды нет дочери! -- закончила речь дочь Латоны, отстраняя ногой ползавшую перед ней сатирессу.
   Внезапно склонясь к Аглавре, богиня поцеловала ее и скрылась.
   Спящая дева, застонав, открыла глаза....
   .................................................................................................................................
   На востоке виднелась багряно-золотая полоска зари. Утренняя роса густой стеной стояла вокруг сатирессы...
   Склонясь над ней, жадно впился поцелуем в ее белую грудь молодой мохнатый сатир. Когда Аглавра открыла глаза, он в испуге отпрянул и пытался скрыться в кустах.
   Негодуя, с криком гнева и мести, вскочив, метнулась за ним сатиресса. Сатир побежал к реке и с шумом бросился в воду. Кругом полетели брызги... Аглавра склонилась к земле, ища тяжелый камень, но сатир уже скрылся в гyстой чаще тростников, и лишь колыханье вершинок обозначало его поспешное бегство.
   С резким криком взлетела и потянула вдоль над рекой серая цапля.

* * *

   -- Пирсотрихе -- привет! -- громко сказал Гианес, появляясь на вершине скалы над небольшим ущельем.
   Под ним у входа в свою пещеру, свернувшись в комочек, лежала сатиресса, лишь к утру вернувшаяся домой.
   Проспав немного у себя на жесткой соломе, Пирсотриха, разбуженная пением птиц, выползла из своей темной норы, посидела на солнышке и снова заснула на успевшей согреться земле... Ей снилось, что она покрыта не всклокоченной рыжей, а снежно-белой мягкой шерстью, что голова ее украшена розовым венком, что она не сатиресса, а золотистобородый сатир и в замужество с ней стремятся все юные нимфы реки Кинеиса и горных ручьев. Пирсотриха выбрала уже себе одну из них и собирается отпраздновать свадьбу. На торжество стеклись отовсюду сатиры, сатирессы и фавны; горные нимфы прислали хор, а маленькие паниски с флейтами сидят на деревьях и заливаются, как жаворонки... Юная стройная нимфа, прижимаясь к Пирсотрихе и впиваясь в своего жениха синими большими глазами, трижды обходит рука об руку с ни испещренный священными знаками высокий брачный камень... И вдруг чей-то голос оторвал сатирессу от ее сладкого сна.
   Недовольно хмурясь и протирая глаза, уселась она, глядя вверх, откуда раздались приветственные громкие слова.
   На уступе скалы, свесив мохнатые ноги, сидел, задумчиво глядя на рыжеволосую деву, ее давнишний знакомый, юный сатир Гианес. Недовольным голосом, сердито обратилась к нему Пирсотриха:
   -- Слушай, ты, мальчишка, мешающий спать утомленным, к чему пришел ты меня беспокоить? Или ты забыл, что между нами все кончено... Неужели ты хочешь, чтобы я исполнила свою угрозу и подвергла тебя позорящей каре?!.
   -- Ты не сделаешь этого, Пирсотриха! Мы с тобой были когда-то так дружны...
   -- Да, были, но теперь ты не друг мой. Зачем ты явился сюда непрошеный?
   -- Я пришел посмотреть на тебя, о Пирсотриха. Мы давно не виделись. Я хотел бы знать, хорошо ли ты живешь и как веселишься...
   Искренний, слегка грустный тон Гианеса подкупающе подействовал на его бывшую подругу. Сатиресса, помолчав немного, начала изливаться в горьких жалобах.
   -- Хорошо ли живу я?! Ты сам знаешь, как я живу. То же твердое ложе в темной низкой норе, в которой совестно даже принимать гостей. Недавно одна нимфа не успела ко мне влезть, как тотчас же запросилась обратно. Она ссылалась на то, что у меня слишком блестят глаза в темноте и и страшно...
   -- Что же, ты отпустила ее?
   -- Да, она скоро от меня ушла... Ты представить себе не можешь, как эти нимфы капризны и несносны.
   -- Мы, сатиры, не обращаем на это внимания; когда женщины чувствуют силу, они перестают быть капризными, -- важно произнес Гианес.
   -- Это твою-то силу чувствуют женщины?! Или ты забыл, как в прошлом году колотила тебя Амфиноя? Ты сделался хвастлив, Гианес, как лесной зобатый петух.
   -- Нет, я не хвастаю. С некоторых пор я заметил, что женщины, кто бы они ни были: смертные, дриады, горные нимфы или даже гамадриады, -- быстрее всего покоряются, если чувствуют власть. Я убежден, что они даже любят уступать насилию...
   -- Может быть, ты и прав, мальчишка, но я не из таких. Когда старый хромой циклоп из Черного Ущелья поймал меня за косы (я тогда их носила), я тотчас же вышибла ему камнем два передних зуба. Он выплюнул их вместе с кровью и заревел, как старый козел... Кровь и слезы текли у него по длинной седой бороде, а сам он так и трясся от досады...
   -- Будь посильнее твой циклоп, ты не отделалась вы так дешево...
   -- Да, случалось и мне терпеть обиды. В особенности когда я была красивее и моложе... Теперь я сама обижаю... Но расскажи мне, как поживаешь ты? Что такое случилось недавно в ваших краях? Что за сатиресса появилась на берегах Кинеиса?
   -- Кто она такая, я не знаю этого, о Пирсотриха. Говорят, будто она тайная дочь Артемиды и Пана... Белоснежная мягкая шерсть на ногах... На голову выше тебя. Лицом подобна богине... Нимфы от нее без ума, хотя и скрывают это. Теперь ее подруга маленькая Напэ. Ты, кажется, никогда не видела этой кроткой девочки. Она такая послушная... Прежде за ней ухаживал сын Керкиона, Антем. Ты его видела. Он пас деревенское стадо и, говорят, не дал тебе увести однажды козла... Когда белая сатиресса его убила, юная Напэ очень быстро и подчинилась и теперь повинуется ей во всем... Она такая послушная, эта девочка...
   -- Я слышу волнение в твоем голосе, Гианес. Ты со мной неоткровенен. Вероятно, тебе понравилась эта девчонка?
   -- Ах нет, Пирсотриха! Я совсем ее не люблю.
   -- Посмотри мне в глаза... Не верю! Твое лицо изменилось и похудело, как у влюбленных. Ты смешон, дорогой мой. Удивляюсь, как мог ты иметь успех когда-либо у нимф гор и лесов... Впрочем, я тебя помню, ты всегда любил шляться по ночам, когда тебя трудно было разглядеть и легко смешать с другими... Так она беленькая, эта новая сатиресса?
   -- Да, у нее совсем светлые волосы, темно-карие глаза, неподвижное лицо и белое тело. Уши у нее не такие длинные, как у нас, и вовсе нет бородавок на горле. Она страшно сильна и недавно еще победила в единоборстве одного сатира... Он вынужден был прыгать от нее в Кинеис.
   -- Глубоко было в том месте?
   -- По пояс, и около берега было довольно грязно. Сатиресса боялась замочить .или запачкать свою белую шерсть, а потому и не прыгнула в воду вслед за ним. Кажется, она стала искать на берегу камень, а сатир в это время успел скрыться в тростнике.
   -- Ты врешь, мой друг, и что-то скрываешь... Где же встречаются эта девчонка и сатиресса?
   -- "На песчаном мысу, где растут тростники, недалеко от устья реки", -- запел вполголоса Гианес отрывок из какой-то человеческой песни; затем он засмеялся неестественным, деланным смехом и убежал.
   Молча и пристально глядела ему вслед Пирсотриха.
   "Мальчишка влюбился в эту белую сатирессу. Впрочем, нет, сатиры редко нас любят. Скорее всего, ему нравится та молоденькая нимфа, о которой он говорил... Надо будет ее посмотреть", -- думала сатиресса, почесывая свои плоские мохнатые бедра.

* * *

   Гианес лежал на нагретой солнцем скале и травкой дразнил богомолку. Насекомое отмахивалось передними лапами, сердито пятилось, но вовсе покидать место, где находилось, не желало.
   "Вероятно, как я, поджидает кого-нибудь", -- подумал молодой сатир и прислушался... По сторонам трещал сплошной хор кузнечиков; в соседней долине блеяли козлята; в небе пищал, плавая на широко раскинутых крыльях, высматривающий добычу ястреб.
   "Не пойдет сегодня, пожалуй", -- решал Гианес, озираясь по сторонам.
   В это мгновение послышались легкое постукивающие шага, и внизу, на каменистой тропинке, пересекавшей долину, показалась Пирсотриха.
   Рыжая шерсть сатирессы золотилась под солнечными лучами. Она шла, обмахиваясь клейкой веточкой черного тополя, мелькая в кустах и спугивая порой притаившихся в вереске куропаток.
   Гианес, припав к траве, внимательно следил за сатирессой, и, когда она, пересекши долину, исчезла за холмистой грядой, юный полубог смешно слез со скалы и, пригнувшись, побежал по ее следам...
   Сомнений быть не могло, Пирсотриха отправлялась к устью реки искать Аглавру и Напэ...
   Она проснулась рано, и первой мыслью ее была юная, серебристая нимфа. Недавний разговор с Гианесом разом всплыл в уме Пирсотрихи. Ей страшно захотелось поймать синеглазую Напэ, душа которой была так покорна, ласкать и баюкать ее на своих мозолистых твердых коленях, сделать серебристую нимфу своей подругой...
   Созданный воображением Пирсотрихи образ этой нимфы властно стоял в ее разгоряченной голове. Чтобы освежить ее, сатиресса подошла к ручью, стала среди густых прибрежных кустов на колени и наклонилась к темной воде. Оттуда взглянуло на нее бледное, худое лицо с заострившимся носом и короткими непослушными кудрями.
   У Пирсотрихи стало тяжело на душе, и она, зажмурясь, решительно погрузила голову в холодную влагу... Легкая, приятная дрожь пробежала по спине сатирессы, и она открыла глаза. Каменистое дно было покрыто мелким песком.
   Серебристая рыбка испуганно блеснула в зеленоватой воде и скрылась под корнями. Два черных жука на самом дне отнимали что-то друг у друга, царапая лапками по тонкому слою ила. Маленькие пузырьки воздуха светлой струйкой поднимались на поверхность.
   Пирсотриха вынула голову и, запрокинув ее, поднялась на ноги и стала вытряхивать воду из длинных, покрытых золотистым пушком, заостренных кверху ушей. Холодные капли текли у нее по спине и по груди... Это было так приятно...
   Вымыв все тело, освежённая, она выжала мокрые волосы и легкой походкой направилась берегом ручья к тем местам, где, по словам Гианеса, происходили свидания белой сатирессы и Напэ...
   Гианес не упускал ее из виду, то прячась в кустах, то припадая к земле. Его план понемногу исполнялся. Надежда и радость заставляли биться сердце молодого сатира.
   "Словно какая-то птица поет и прыгает в моей груди, -- сказал он сам себе.- Когда Пирсотриха отнимет у нее Напэ, моя богиня станет грустить и одиноко бродить по долинам. Издали я буду играть ей печальные песни на свирели Антема. Ее тронет моя преданность, и она полюбит меня. И я буду счастлив, потому что сердце мое принадлежит ей..."
   И он полз, как змея, среди вереска, приподнимая порой голову, чтобы следить за тонкой фигурой сатирессы, решительно шагавшей впереди.
   Ухо его жадно ловило человеческую мелодию Пирсотрихи...

* * *

   Пирсотриха немного дней потратила на поиски Напэ.
   Знакомые нимфы указали ей ту, имя которой после трагической смерти Антема стало известно всем обитателям леса и гор. Выследить юную нимфу в часы, когда она ходит на свидание, было уже легко...
   В одно ясное утро рыжая сатиресса залегла в кустах у берегов Кинеиса, твердо решившись схватить и унести подругу Аглавры, когда она пойдет к месту встречи с дочерью Пана.
   Ждать пришлось ей недолго. Вот зашуршала трава и показалась стройная дочь Кинеиса с венком из белыx цветов на золотистых кудрях. Не доходя до Пирсотрихи, нимфа остановилась, с улыбкой склонясь к двум голубым мотылькам, ласкавшим друг друга на пышном желтом цветке.
   Сатиресса почувствовала, что сердце ее бьется, словно желая выскочить прочь из груди. Несколько мгновений лежала она неподвижно, сдерживая дыхание и закрыв глаза...
   Сделав над собой усилие, Пирсотриха решилась и, встав на ноги, спокойным шагом пошла к склонившейся над мотыльком наяде. "Гианес прав: с нимфами надо быть смелым", -- пронеслось в ее голове.
   -- Это ты, Аглавра? -- обернулась нимфа, заслышав за спиной шаги сатирессы.- Кто ты? -- тотчас спросила она, заметив ошибку.
   -- Такая же сатиресса, как и твоя беловолосая Аглавра. Только я не притворяюсь божеством и не обманываю неопытных девочек.
   -- Меня никто не обманывал. Красота и великолепие моей подруга не нуждаются в ухищрениях и обманах, -- гордо ответила наяда.
   -- Красота Аглавры и есть уже обман с ее стороны, -- не потерялась Пирсотриха, -- за красотой ее скрываются звериная злоба и совсем не божественная жестокость. Разве позабыла ты, как поступала она с юным Антемом?
   -- Не вспоминай мне этого страшного дня. Мне тяжело! Не подымай в моей голове ужасных картин того, что случилось... Он лежал на песке, неподвижный, с залитым кровью лицом, по которому ползали темные мухи!.. Я содрогаюсь!..- И Напэ закрыла руками свое хорошенькое лицо и приготовилась плакать.
   Сердце застучало в плоской груди Пирсотрихи, в глазах пошли красные пятна.
   "Самое время!" -- шепнул кто-то в ее голове.
   -- Я унесу тебя от этих тяжелых дум и кровавых воспоминаний! -- с жаром воскликнула сатиресса и, привычной рукой охватив стан юной наяды, подняла ее от земли и помчалась к лесу.
   -- Ай! Куда ты несешь меня? Стой! -- кричала в ужасе Напэ, и звонкий голос ее летел по долине, а эхо ближних холмов повторяло неясные звуки ее испуганных возгласов.
   -- Я скрою тебя там, где ты позабудешь свою страшную подругy и ее мрачное дело... У берега моря, под высокими скалами есть пещера. Мелкий светлый песок ласкает в ней ногу. Из мягкого пуха белых гагар и тоскующих чаек сделаю я тебе ложе. и ты заснешь на нем, убаюканная моею лаской и мерным шепотом моря... Не бойся меня, прекрасная Напэ... Не рвись! Я хочу тебя только спасти от жестокой Аглавры! Ведь она и тебя убьет, как убила когда-то Антема!.. Я спрячу тебя, и никто из людей или богов тебя у меня не отнимет...- и сатиресса на бегу покрывала жадными короткими поцелуями бок и колено наяды.
   -- Я боюсь тебя! -- кричала Напэ.- Отпусти меня. Я тебя не желаю!..
   Но Пирсотриха не обращала внимания на крики испуганной нимфы и мчалась, прижимая к себе ее тонкий трепещущий стан. Стуча по камням, впиваясь в мягкую землю, быстро мелькали раздвоенные копыта сатирессы.
   Путь предстоял длинный. Поднявшись в гору, Пирсотриха стала отдыхать, положив около себя на траву дрожащую нимфу.
   -- Не вздумай убегать от меня, это бесполезно. Я все равно тебя поймаю, -- сказала она.
   Отдышавшись, рыжая сатиресса вновь взяла на руки, словно ребенка, свою пленницу и спешно пошла, направляясь к берегу моря.
   Напэ некоторое время вела себя смирно, но на крутой каменистой тропинке, идущей над морем, снова стала звать на помощь Аглавру.
   -- Замолчи, -- шептала ей Пирсотриха, -- ила я брошу тебя вниз, в шумящие пеной волны, и там схватит тебя вот тот бесстыдный и толстый скользкий тритон...
   Напэ не слушала увещеваний и опять испустила резкий оглушительный крик.
   И вдали ответила ей плывшая в воздухе белая чайка., Пирсотрихе страшно хотелось ущипнуть побольнее бедро молоденькой пленницы, но она удержалась от искушения, и только пальцы ее сильнее впились в сжимаемый стан бьющейся Напэ.
   -- Кричи! -- злобно прошептала она.- За тем поворотом спуск на море -- и там никто тебя у меня не отнимет...
   Обливаясь потом и тяжело дыша, сатиресса бежала в гору по узкой тропинке, натыкаясь порой на колючие кактусы...
   Издалека следил за ней с красно-бурой скалы зоркой взгляд Гианеса.

* * *

   Аглавра шла каменистой дорогой, неся на плечах большую связку кистей синего винограда. Ей хотелось угостить свою подругу, и она нарочно встала пораньше, чтобы сходить в человеческие виноградники, где и наломала даже больше, чем ей было нужно, созревших, темных гроздей.
   Путь был неблизкий, хотя и знакомый. Вот большое фиговое дерево, а за ним поворот, и идти нужно краем обрыва над самым морем. Внизу, под скалой, глухо шумели черно-синие волны и шипела белая пена.
   Сатиресса остановилась у поворота в том месте, откуда открывался вид на сине-зеленый простор, над которым беззвучно носились, плавно махая смелыми крыльями, белые чайки. В туманной дали чуть рисовались дымно-лиловые горы вставших из волн островов. С моря дул легкий ветерок, освежая разгоряченное лицо. Аглавра опустила свою ношу и стояла неподвижно, вздыхая полной грудью.
   Внизу, из пенистых волн, вынырнула бронзово-синяя туша морского божества. Толстое, увенчанное бледно-зеленой травой, багровое лицо, фыркая и отдуваясь, уставило круглые глаза на стоявшую вверху сатирессу... Мелькнул темный извилистый хвост, и водяной бог, шипя, скрылся под волнами гак же быстро, как появился.
   Издали, слева, донесся чей-то крик. Минуту спустя он повторился, но уже ближе. Аглавра стала прислушиваться. Голос показался ей знакомым.
   Вдали, на тропинке вдоль берега моря, что-то белело и двигалось. Аглавра насторожилась и стала всматриваться. Зоркие глаза сатирессы разглядели бегущую по тропинке фигуру, на руках у которой кто-то барахтался и кричал.
   "Это бежит сюда сатир. Он тащит в руках юную нимфу... Не столкнуть ли обоих в море?" -- подумала сатиресса, и глаза ее злобно засверкали.
   В этот момент снова донесся крик.
   "Голос знакомый. Но кто бы это мог быть?.. Что, если это?.. Так, это она!" -- И сатиресса застыла в неподвижной позе, глядя на приближающуюся пару.
   Действительно, по направлению к ней, тяжело поднимаясь в гору, бежала Пирсотриха, прижимая к своей груди бьющуюся Напэ.
   -- Аглавра! На помощь! -- кричала юная нимфа отчаянным голосом.
   Белая сатиресса заметалась на месте, отыскивая глазами камень, чтобы кинуть его под ноги похитительнице. Но камня не оказалось, и Аглавра снова застыла на месте, в выжидающей позе, согнувшись и пожирая блестящими взорами бегущую к ней Пирсотриху.
   -- Стой! -- крикнула она, выскакивая из-за поворота, когда та подбежала к ней на несколько шагов.
   Пораженная неожиданностью, Пирсотриха остановилась. Руки ее невольно опустились, и маленькая фигура Напэ, выскользнув из жадных объятий похитительницы, незаметно и быстро скрылась в кустах.
   Рыжая шерсть сатирессы поднялась дыбом, зубы оскалились, а руки полусогнулись, готовые впиться в горло противнице.
   Но это было лишь в первый момент.
   Когда Пирсотриха лучше разглядела Аглавру и увидела, что та почти на целую голову выше и по виду гораздо сильней, чем она, досада и страх проникли в сердце рыжей охотницы и у нее даже мелькнула мысль скорей убежать.
   Но было уже поздно.
   Подобно снежной лавине с одетых туманом каменных гор, на нее обрушилась Аглавра, и две сатирессы слились в тесном, полном безумной злобы объятии.
   Пирсотриха почувствовала, как две мощные руки сжали ее почти до потери сознания. Сама так же стиснуть врага она не могла: руки рыжей сатирессы устали от ноши... Ребра ее затрещали. Дыхания не хватило. В глазах темнело. И, не помня себя от боли, Пирсотриха вонзила свои длинные желтоватые зубы в белую руку противницы... Но в этот миг другая рука Аглавры поднялась и сжала ей шею...
   Из-под длинных острых ногтей закапала алая кровь. Пирсотриха хотела вырваться, подалась всем телом назад, но мощные руки белой сатирессы снова охватили ее и подняли кверху. Напрасно билась, извиваясь змеей, Пирсотриха. Сделав шаг или два к обрыву, Аглавра с силой бросила вниз свою рыжую противницу... Послышался раздирающий визг... и Гианес, глядевший сверху, из-за кустов, на эту страшную сцену, видел, как, перевернувшись несколько раз и ударяясь о камни головой, свалилось в пенные волны тело когда-то бывшей его подругой лесной героини... Всплеснула вода. Вынырнул неподалеку от места падения толстый тритон и снова скрылся в сине-зеленой воде, где колыхалось, расплывалось темное пятно.
   Юный сатир любовался теперь одинокой фигурой, белевшей у края обрыва.
   В горделивой позе стояла над морем Аглавра. Солнце ласкало ей лицо и играло в волне золотисто-белых, колеблемых ветром волос. По безупречной руке текли кровавые струйки. На дивных, чуть-чуть тонких устах играла улыбка...
   -- Аглавра! -- послышался из-за кустов звонкий голос испуганной Напэ.
   С той же улыбкой, не спеша, повернулась на зов белая сатиресса.

* * *

   -- Неужели нет в душе твоей отклика этой томительной флейте?
   -- Нет... конечно, есть!.. Только мне немного холодно, и мать будет недовольна, что я так долго не возвращаюсь.
   Говорившие так Аглавра и Напэ тихо сидели на одной из горных вершин. Сатиресса только что кончила гимн в честь серебристой дочери Лето.
   Юной нимфе действительно было непривычно и холодно на бесплодныx, голых камнях открытой ветром горы, куда завела ее во время прогулки белая сатиресса. Водяные нимфы не любят горных вершин. Она прижималась к подруге и думала, что ее мохнатая, теплая шерсть имеет свои преимущества.
   -- Разве не дорог тебе этот пустынным простор, облитый лунным сиянием, эта тихая ночь в покрывале, усеянном яркими звездами?
   -- Какая у тебя прекрасная шерсть! -- мечтательно произнесла в ответ Напэ, навертывая себе на пальчик шелковистую прядь с волосатого бедра сатирессы.
   Аглавра вздохнула.
   -- Как ты думаешь, теперь больше полуночи? -- после некоторого молчания спросила наяда.
   -- К чему тебе знать это?
   -- Видишь ли... Посади меня на колени... Камни такие холодные... Моя мать велела мне вернуться домой после полуночи.
   -- Раньше ты никогда не вспоминала о матери, проводя со мной целые ночи.
   -- Сегодня такой случай... К ней приплыла с моря сестра. Она замужем за зеленым тритоном. К утру она поплывет обратно, и мы должны будем ее проводить. Обе они стыдили меня за то, что я не хочу выходить замуж...
   -- За кого? -- коротко спросила Аглавра, и брови ее решительно сдвинулись.
   -- Все предлагают тритонов. Но я сказала им, что не хочу, -- успокоила подругу Напэ.
   -- Если они отыщут тебе жениха, ты немедля сообщи мне об этом, а уж я сама позабочусь, чтобы ваша свадьба расстроилась, -- сказала белая сатиресса с жестокой усмешкой.
   -- Какие у тебя страшные рот и глаза!
   И Напэ спрятала лицо на груди у подруги.
   Та крепко прижала нимфу к себе, качая ее на мохнатых коленях.
   Кругом было тихо.

* * *

   -- Посмотри, как тут хорошо, -- сказала задумчивой Напэ ее заботливая мать.
   Перед нимфами расстилался необозримый простор спокойного моря. Там и здесь выступали из волн мокрые черные скалы. Вдали красно-бурой полоской виднелась земля. Старшей нимфе, которой не нравилась дружба дочери с белой Аглаврой, удалось наконец уговорить юную Напэ выплыть в открытое море в гости к сестре. Теперь эта сестра сидела рядом с ними на окруженных кольцами пены утесах и рассказывала про свою жизнь:
   -- Сначала я долго не могла привыкнуть к этому однообразному плеску светло-зеленой прозрачной волны. Когда на море была непогода, мне было страшно, и я пряталась в самую глубь подводных пещер. У нас там жилища гораздо просторнее, нежели ваши, речные. Там есть сады из красных и белых кораллов. Рыб так же много, как птиц, и есть среди них меняющие цвет... У нас нет сатиров и твердокопытных кентавров, но и среди морских божеств есть много разнообразных племен. Наши кентавры меньше земных, и ноги у них гораздо короче. Вместо копыт у них подобные лягушачьим лапы. Они никогда не выходят на сушу, а их характер гораздо смирнее, чем у земных. У мужа часто бывают друзья из этого племени. Лучше же всего то, что нас совсем не беспокоят смертные люди. Иногда они проплывают на своих изогнутых черных судах, мерно шлепая воду длинными веслами; иногда скользят с помощью ветра на желто-пурпуровом парусе... Увидят нас, начинают бегать по палубе, потом запоют что-нибудь и бросают в волны посильную жертву... Мы ведем спокойную жизнь; у мужа большое стадо тюленей. Он их пасет и к ночи загоняет в пещеры... Скоро он должен вернуться. Солнце садится.
   Действительно, солнце садилось, и его желто-багряные стрелы ласкали морскую равнину. Чаек не было видно. Скалистый берег казался окрашенным в золото.
   Напэ глядела на этот берег и соображала, что напрасно ее прождет в условленном месте белая сатиресса.
   "Она опять, вероятно, придет с флейтой и просидит всю ночь в ожидании, -- думала нимфа и вспоминала, как меняется всегда лицо у Аглавры во время игры, -- каким оно кажется тогда жестоким и вместе с тем грустным. И как она после всегда бешено ласкает меня, словно хочет что-то забыть..."
   Напэ чувствовала вместе с тем, что ей нисколько не жаль напрасно ждущей Аглавры...
   -- Вот и муж! -- послышался голос ее тетки.- Только он не один, с нам кто-то еще.
   Напэ оглянулась. На горизонте видны были две черные точки.
   Точки эти росли, приближались, и обладавшая лучшим зрением морская наяда первая разглядела плывущих.
   -- С ним его друг, наш морской кентавр Хелон; он хорошо играет на лире...
   Подплыл ее муж, зеленый тритон Асмен, а с ним его молодой четвероногий друг, с бесцветными длинными волосами и голубыми хитрыми глазами. Кожа его была темного цвета, лицо задумчиво, а в руках он держал перевитую морской травой небольшую лиру.
   -- Кто украсил тебе лиру, прекрасный Хелон? -- спросила тетка, в то время как зеленый тритон, пыхтя, прицепился своими перепончатыми пальцами к соседнему круглому камню и топорщил свои подобные иглам усы, приветливо глядя на родственниц золотистыми, как у лягушки, глазами.
   "Какой у него смешной вид. Ни за что не хотела бы быть его женой. Кентавр Хелон все-таки приятней для зрения", -- подумала Напэ.
   Кентавр тем временем отвечал, что он сам перевил лиру травой, так как ночью ему предстоит услаждать слух целого хора нереид.
   -- Сыграй нам что-нибудь на твоей лире, -- обратилась к Хелону с просьбой Напэ. Юная нимфа вовсе не испытывала желания слушать игру морского кентавра, и слова эти вылетели у нее как-то невольно.
   Она заметила, как переглянулись между собой тетка и мать.
   Кентавр, не торопясь, взялся за лиру и начал играть какую-то медленную песню, подпевая негромком, нутряным голосом.
   Пел он что-то длинное и монотонное, про море и звезды, про лес из живых, гибких, красных кораллов, где заблудился молодой тритон, погнавшись за чудесной лунной рыбой, про темные норы, где свиваются в тесных объятиях морские черные змеи...
   Напэ почти не слушала. Ей было почему-то до смерти скучно... Она чувствовала себя беспомощной и одинокой.
   Внезапно она заметила, что Хелон кончил играть, и ее мать вместе с сестрой и Асменом его хвалят.
   Встрепенувшись, молодая нимфа с улыбкой вынула цветок из своих золотистых волос и протянула кентавру.
   Тот поблагодарил и воткнул цветок себе за ухо.
   -- А ты не свезешь, о Хелон, нашу гостью на твоей могучей спине послушать пение нереид? Она никогда их не слыхала. Хочешь съездить туда, милая Напэ? Там очень весело. Нереиды поют и пляшут на отмелях при свете луны... Хелон быстро доставит тебя туда и обратно.
   Кентавр молча подплыл, подставляя свою мокрую спину.
   Волны темнели...
   Напэ взглянула на мать.
   -- Поезжай, дочка! -- каким-то особенно нежным голосом сказала ей та, -- тебе надо повеселиться немного. Ты стала такая грустная за последнее время...
   Молодая нимфа перешла на выступавшую из воды теплую спину кентавра. Сидеть на ней было гораздо приятнее, чем на холодных камнях.
   Чтобы лучше держаться, она положила на плечи Хелону свои легкие руки.
   Кентавр быстро поплыл, направляясь в открытое темное море, слегка колыхаясь на больших и спокойных встречных волнах.
   Над морем вставала луна.
   Когда Напэ оглянулась, берега вовсе не было видно. Весь он слился с темнотой, окутавшей море и землю Матери Ночи.
   При слабом свете всходящей луны нимфа увидела обращенное к ней лицо беловолосого Хелона.
   -- Держись крепче, -- произнес он, -- я поплыву очень быстро.
   Напэ не без страха обвила его шею и почувствовала, как влажные, слегка холодные пальцы кентавра цепко схватили ее руки.
   Юная нимфа испугалась, хотела отшатнуться, но Хелон снова обернулся и произнес тем же размеренным голосом:
   -- Здесь опасное место: море кишит чудовищами. Они могут утащить тебя на дно, если ты попробуешь с меня соскочить.
   И он поплыл так быстро, что вода зашипела вокруг его мощного тела.. При свете луны, начиная от груди его, вдоль по бокам слабо блестела молочная пена...
   "Неужели и он желает меня увезти и насильно ласкать?" -- думала тем временем Напэ.
   Тяжелая грусть наполнила сердце наяды. Она вспомнила, как шептались при отъезде ее тетка и мать, и поняла, что звать на помощь бесполезно, что Хелон похищает ее не без согласия родственников.
   И как бы в ответ на ее тайные мысли, кентавр вновь обратил к ней лицо и медленно, важно, торжественным тоном произнес:
   -- Ты будешь моей женой!..
   Взошла луна и озарила мраморно-белое тела юной красавицы, с безнадежно грустным лицом сидящей на темном, бешено плывущем кентавре. Тот время от времени поворачивал свое лицо и, любуясь наядой, облизывал свои оттопыренные губы. Бесцветные глаза сияли довольством.

* * *

   Напэ уже третью ночь не приходила на свидание. Луна давно показалась над лесом, и черные тени тянулись от кипарисов и скал.
   Аглавра долго сидела, словно приросшая к камню. В руках у нее была большая темная, серебром отделанная флейта. Сатиресса редко на ней играла и не любила показывать днем. Нимфы шепотом передавали друг другу, что флейту эту подарил Аглавре бог Пан, приходившийся ей тайным отцом. При взгляде на этот предмет трудно было подумать, чтобы над ним работали смертные руки: так чисто и ловко пригнаны были все украшения...
   Вдали, в горах, ревели олени. Внизу, в реке, несколько раз слышался шум. Аглавра с нетерпением поворачивалась в ту сторону, но это или плескалась рыба, или куница старалась поймать сонных утят...
   Сатиресса наконец встала и, опустив голову, тихо направилась в горы. По узкой тропинке взобралась она высоко-высоко и села на свое любимое место на серой скале, вся облитая лунным сиянием. Там сидела она, белая и неподвижная, как статуи богинь в далекой стране пирамид, прорезанной широкой священной рекой.
   Светлая, полная луна привлекала к себе скорбные взоры Аглавры... Наконец она подняла флейту к устам, и чудная мелодия ровной волной понеслась над ущельями и вершинами скал. Стройные, полные нежности звуки, свиваясь, тянулись в небо, к ясному диску луны, плакали и просились в сердце холодной Селены... Но щит непорочной богини был несокрушим, и падали вниз скорбные жалобы серебряным жемчугом слез в необъятное, глубокое море...
   И тщетно рыдали оттуда мелодичные томные звуки...

* * *

   Возвращаясь с охоты, гуськом пробиралось по тропинке стадо кентавров. На мощных конских спинах своих несли они трупы убитых ланей, связки наломанных вблизи человеческого жилья кистей винограда, а мощный Коракс волок огромную тушу дикой свиньи. Его длинная черная борода была запачкана тиной, а на мозолистых, грубых руках запеклась коричнево-красная кровь.
   Все кентавры были измучены долгой охотой и теперь мечтали о том, как, перевалив через горы, они пересекут, топча пышные травы, сонную равнину, вступят в растущий по ту сторону лес и к утру прибудут туда, где на полянах, вдоль берегов другой, светлой, реки их ждут нетерпеливые жены...
   Рыжебородый Дорил первым услышал флейту Аглавры, и по знаку его остановилось все стадо.
   -- Осторожней ставьте копыта. Кажется, там, впереди, ночное собрание нимф и вас, товарищи, может быть, ждет награда за тяжесть долгих трудов!
   Почти беззвучно скользили вперед четвероногие богатыри. Вот Дорил снова остановился и жестом мощной руки подозвал к себе чернобородого Коракса. Тот подошел, и густой шепот вождя проник в уши гиганта.
   -- Это не нимфы. Очи мои видят деву из рода сатиров, которая некогда обагрила копье кровью кентавра. Она же разбила камнем лицо Тимолеонта. Боги шлют нам возможность мести. Скажи остальным, чтобы четверо обошли эту вершину кругом и сначала крались, а потом, как только я вскрикну, кидались вперед... Старайтесь схватить ее невредимой, и тогда сладкая месть будет достойна нашего племени...

* * *

   Пронзительный крик десятка глоток заставил вздрогнуть Аглавру. Она перестала играть и, оглянувшись, увидела кучу кентавров, со стуком и гиком летевшую к ней.
   "Надо спасаться", -- мелькнуло в уме дочери Пана. Она хорошо поняла, с какой целью мчались с разных сторон лесные разбойники, и тотчас кинулась вниз, к крутому спуску, и без тропинки запрыгала с камня на камень гораздо легче горной козы. Враги тоже помчались вниз, окружной дорогой, стараясь перехватить беглянку при выходе из ущелья, куда спускалась Аглавра.
   Но часть кентавров рискнула и стала спускаться следом за ней, припадая крупом к скале и скользя копытами по гладкому камню...
   Бедный Эвгенес сорвался и с диким криком пролетел мимо Аглавры, кувыркаясь через голову и ломая себе члены двойного, мощного тела... Треща по кустам, он чуть-чуть не задел сатирессы, которая слышала, как он загремел внизу о каменья.
   Опередив врага, Аглавра спустилась в поросший лесом овраг и хотела укрыться в густой чаще орешника, но следом за ней уже стремились рыжебородый Дорил, загорелый мощный Сфенел и двое других четвероногих героев.
   В ущелье было темно. Аглавра притаилась в кустах, сжимая в левой руке тяжелую флейту.
   Кентавры не видели девы, но один из них скакал не разбирая дороги, прямо туда, где она скрылась.
   Когда он приблизился на три шага, сердце Аглавры сжалось и сатиресса скользнула в сторону... Лунный свет упал сквозь листву на ее безупречные плечи, и зоркий глаз бурого Гилонома заметил беглянку.
   С криком рванулся он к ней, но легконогая дева прыгнула в сторону и, очутясь на тропинке, помчалась между деревьями. Сзади слышались крики Дорила, Сфенела и Гилонома. Они ломали древесные ветви, трещали в кустах и с диким ревом мчались по сонному лесу. Пробужденные шумом, спасались от конских копыт робкие зайцы и кролики. Стройная лань долго скакала рядом с бегущей Аглаврой...
   Но вот и лесная опушка. За ней видна равнина. Сатиресса совсем не хотела выбегать в поле, но за ней по пятам гнались два или три лучших четвероногих героя. Пришлось. выскочить из леса... Колени Аглавры мокли в густой росистой траве. Она мчалась так быстро, что ветер свистал у нее мимо ушей, развевая над ними шелковистые светлые волосы... Топот кентавров, сначала не допускавших и мысли, что дева могла выбежать в поле, становился слышнее. С боков появились другие твердокопытные, косматые полубоги. При лунном свете они казались больше, а крик их был ужасен...
   Сердце в груди сатирессы стучало какою-то резкою болью; она задыхалась, чувствуя, как кровь леденеет у нее в жилах, а глаза застилает красноватый туман... Перескочила через узкий ручей, с краев заросший кустами, и снова помчалась по полю. Вот внезапно из высокой травы перед нем выросла, преграждая путь, темная масса волосатого богатыря, Аглавра взмахнула черной тяжелой флейтой... Он застонал и шарахнулся в сторону. и сатиресса, с обломком в руках, промелькнула мимо метавшегося на мокрой траве с окровавленным лицом Ифиноя...
   Сзади, а также с боков приближался бешеный топот...
   -- Теперь не уйдешь! -- прохрипел кто-то злобно у нее за спиной...
   Резкая боль в корнях волос у затылка... И сразу несколько рук схватило Аглавру.
   Сатиресса рванулась, но мощный Дорил крепко держал ее за белокурые косы. Кто-то больно вцепился и ломал левую руку, правой овладел подлетевший Сфенел. Аглавра стала брыкаться, но тут на нее со всех сторон посыпались удары кулаков и копыт... Кто-то схватил ее за ноги -- покрытое синяками и ссадинами тело беспомощно извивавшейся Аглавры было растянуто в воздухе...
   С окровавленным, разбитым лицом, приплелся Ифиной и требовал мести.
   Он первый хотел насладиться криками жертвы.
   -- Ифиной прав, -- произнес Кораск, -- держите ее крепче, товарищи, а ты не давай ей пощады!
   -- Артемида! -- в ужасе прошептала Аглавра...
   В ночной тишине из копошившейся кучи кентавров слышался грубый смех и раздирающие стоны.
   Хотя и с трудом, Ифиной отомстил за себя; остальные -- за погибшего Эвгенеса. Чернобородый Коракс был последним.
   Когда он перестал мучить сатирессу, та уже не шевелилась и не кричала.
   -- Бросьте ее! -- сказал он.
   Четыре державших деву кентавра отпустили ее растянутые члены, и белокурая сатиресса тяжело упала на землю.
   Рыжебородый Дорил толкнул копытом покрытое ссадинами тело Аглавры и знаком пригласил товарищей следовать за ним...
   Запрокинув головы, они помчались через поля, туда, где небо начинало сереть. Длинные волосы кентавров развевались по воздуху. Ветер свистал в ушах, а черные пышные хвосты били по бедрам.
   Кто-то захохотал, и подобный ржанию смех далеко пронесся по пустынной равнине.

* * *

   Был вечер. Солнце садилось, и алый пожар его виднелся из-за горных вершин. Сплошная тень властно легла на равнину. Потемневший ручей слабо журчал среди молчаливых прибрежных кустов. В густой, сильно примятой траве, на взрытой копытами кентавров земле неподвижно лежала, раскинув члены, Аглавра.
   Белое тело дочери Пана было покрыто следами страшных ударов. В правой руке она сжимала прядь длинных черных волос из чьего-то хвоста. В золотисто-белой шерсти на ногах виднелись темные пятна спекшейся крови. Светлые косы красавицы разметались по мокрой, втоптанной в землю траве...
   Глаза сатирессы были закрыты, рот полуоткрыт, и на лице застыло выражение муки...
   В трех шагах от бездушного тела, подобно черному камню, уткнув подбородок в колена, сидел Гианес.
   Он глядел на ту, кого так любил, ради кого забыл даже священную месть за лучшего друга... Юный сатир прибежал слишком поздно, когда крики Аглавры уже стихли и кентавры, насытясь убийством, с диким ржанием тесной толпой ускакали к своим ожидающим женам... Целый день Гианес просидел неподвижно, и слезинки сверкали на его печальных карих глазах... Кругом быстро темнело. Всколыхнув траву, прошелестел в прибрежных кустах ветерок. Где-то вблизи прокричал мелодично ворон. Рассекая со свистом воздух, пролетели к морскому берегу дикие утки. В потемневшей листве давно уже стрекотали ночные кузнечики... Тело Аглавры белым пятном выступало из мрака.
   Молодой сатир грустно сидел возле нее, охватив руками колени.
   "Дочь богини, такая же статная, как и ее серебристая мать, погибла, -- шептал он себе самому, -- она исчезла для лона земли, как исчез убитый ею Антем, как исчезают все отжившие люди и полубоги. Беспощадное время захлестнуло ее своей могучей волной... Никогда больше я не увижу, как мелькает между деревьями в погоне за быстрым оленем ее стройное белое тело, не услышу больше, как ночью она беседует с диском луны и поет свои печальные гимны... Пусть она меня никогда не любила, пусть гнала от себя, пусть хотела убить -- мое сердце осталось тем же, и в последний миг я не уйду от моей гордой красавицы , не взяв от нее поцелуев, которыx так долго, с мукою в сердце желал..."
   .................................................................................................................................
   Солнце скрылось бесследно. Багряный пожар на горных вершинах угас. Наступила черная ночь. Очертания кустов расплылись в общей, всепроникающей тьме...
   Тело Аглавры белым неясным пятном манило из мрака.

------------------------------------------------------

   Первое отдельное издание: Сатиресса : Мифол. роман / Александр Кондратьев. -- Москва: Гриф, 1907. -- 99 с.; 24 см.
   
   
   
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru