Колбасьев Сергей Адамович
Река

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Колбасьев Сергей Адамович

Река

1

   Снова ударила кормовая стомиллиметровая, и Бахметьев поморщился. Положение было в достаточной степени невеселым. Широкая, но предательски мелководная река: попробуй сойти с фарватера -- сразу сядешь. Бестолковый колесный пароходик, и на нем какие-то непонятные люди, с которыми не знаешь, как разговаривать. Задание: держась на одном месте, стрелять неизвестно куда, чуть левее колокольни, прицелом -- сорок пять. Мелкий дождь и собачий холод -- черт бы побрал всю эту неладную комбинацию!
   И, кроме того, -- течение. Оно явно было слишком сильным и сносило корабль с заданного места.
   -- В машине! -- крикнул Бахметьев в переговорную трубу.
   -- Чего надо? -- ответила машина.
   Конечно, с военно-морской точки зрения такой ответ никуда не годился, однако о всяком военно-морском лучше было забыть. Бахметьев пожал плечами и снова наклонился к переговорной трубе:
   -- Прибавьте пару оборотов!
   -- Ладно, прибавим, -- согласились машинисты. Они были обыкновенной командой обыкновенного речного буксира. Обижаться на них не стоило.
   Еще раз прогремело кормовое орудие. Оно стреляло уже минут двадцать без перерыва и в самое ближайшее время должно было раскалиться. Что тогда делать?
   Очевидно, прекращать стрельбу, поворачивать носом вниз по течению и открывать огонь из носовой пушки.
   Но удастся ли с такими машинистами удерживать свое место на заднем ходу?
   Руки застыли, и было нечего курить, и фуражка прилипла ко лбу, и капли дождя стекали за ворот, и никакого конца всем этим сплошным неприятностям не предвиделось,
   -- Командир! -- над самым ухом сказал резкий голос, и от неожиданности Бахметьев вздрогнул. Рядом с ним стоял комиссар Федор Ярошенко -- высокий и худой, самый непонятный человек на корабле. -- Командир! -- повторил он. -- Это что такое? -- и костлявым пальцем показал на горизонт.
   Над лесом левого берега, как раз позади колокольни, подымался густой столб черного дыма. Скорее всего, это был пожар, но думать о том, что именно горело, не хотелось, и вообще все происходящее было безразлично.
   -- Понятия не имею. Может, мы что-нибудь подожгли?
   В лесу за поворотом реки сидели белые. Ему приказали их обстрелять, и он их обстреливал. Его дело было маленькое. И вдобавок скучное, потому что противник на огонь не отвечал и вместо боя получалось нечто вроде плохо организованной учебной стрельбы.
   Зря он пошел на эту самую речную флотилию. Спокойно мог отвертеться от назначения и остаться в Питере, но не сделал этого из принципа. Он был военным человеком и должен был идти, куда ему прикажут. Дурацкий принцип, может быть, но чем же еще руководствоваться в такое время?
   -- Товарищ командир!
   -- Да?
   На трапе мостика стоял бывший комендор, ныне судовой артиллерист Шишкин. Не слишком знающий молодой человек, которому перед боем всю ночь напролет пришлось объяснять элементарные правила пристрелки,
   -- Пушка перегрелась. Нельзя стрелять. Бахметьев кивнул головой:
   -- Отбой! Переходите к носовому орудию. -- И в переговорную трубу скомандовал: -- Полный вперед! Сразу же комиссар Ярошенко поднял брови:
   -- Куда мы уходим?
   Командиру корабля надлежало все свои действия согласовывать с комиссаром. Значит, нужно было объяснять каждый свой шаг.
   -- Мы никуда не уходим, -- усталым голосом сказал Бахметьев. -- Мы разворачиваемся носом вниз и будем продолжать обстрел... Лево руля!
   -- Есть лево руля! -- откликнулся рулевой, военный моряк Слепень, и от четкости его ответа Бахметьев почувствовал облегчение. Великое дело четкость!
   Комиссар Ярошенко отошел в сторонку, достал из кармана пакетик махорки и стал из обрывка газеты крутить козью ножку.
   Курить хотелось больше всего на свете, но попросить у комиссара было просто невозможно. Чтобы не видеть, Бахметьев резко отвернулся.
   Медленно разворачивались плоские берега, и плыла светло-серая вода. Пароход, громко шлепая колесами, шел прямо на вешку, ограждавшую фарватер. Успеет он вывернуться или сядет куда не надо?
   -- На борт! -- приказал Бахметьев.
   -- На борту! -- ответил Слепень.
   Вешка постепенно стала отходить вправо. К счастью, удалось вывернуться, а дальше все было просто,
   -- Отводи!.. Стоп машина!.. Одерживай!.. Малый назад!.. Открыть огонь!
   Грянула носовая пушка, весь мостик заходил под ногами, и голос комиссара неожиданно сказал:
   -- Прошу!
   Ярошенко протягивал пакетик и сложенную газету. Как он догадался?
   -- Полукрупка. Первый сорт.
   Отказываться, конечно, не приходилось. Во-первых, махорка была полезнее папирос, а во-вторых, не следовало обижать молодчину комиссара.
   -- Спасибо, -- ответил Бахметьев. Тоже стал скручивать козью ножку, но она у него не ладилась, и от этого он чувствовал себя неловко. Хорошо еще, что комиссар на него не смотрел.
   Снова выстрелила носовая. Бой продолжался, корабль более или менее прилично держал свое место, и все было в порядке. Даже козья ножка, после всех затруднений, склеилась вполне удачно, и горячий махорочный дым доставлял неизъяснимое наслаждение.
   В конце концов жить можно было и здесь, а в дальнейшем жизнь обещала стать еще лучше.
   По сведениям штаба флотилии, у противника почти никаких речных сил не было. В штабе, конечно, сидели сплошные шляпы во главе с командующим, бывшим капитаном второго ранга, небезызвестной мокрой курицей Иваном Шадринским. Но даже эти шляпы решили наступать, а в наступлении всегда бывает весело.
   -- Смотрите, -- сказал комиссар Ярошенко и снова протянул руку к горизонту. Черный дым теперь подымался значительно правее церкви. -- Почему это?
   Бахметьев усмехнулся. Комиссар был из каких-то ссыльных и раньше не плавал, а потому не понимал самых простых вещей. Для его же пользы его следовало кое-чему обучить.
   -- Я вам расскажу забавную историю. Во время войны у нас не хватало морских офицеров, и на всякие маленькие транспорты назначали командиров из армейцев. Один такой командир в первый раз вышел в море, и, когда его транспорт вечером становился на якорь, с левого борта увидел какой-то остров. А наутро, проснувшись, тот же остров увидел с правого борта. Не понял, что транспорт просто развернулся на якоре, и страшно возмутился. Решил, что корабль без его разрешения ночью перевели на другое место.
   Лицо Ярошенки оставалось совершенно бесстрастным. Теперь следовало подать мораль:
   -- Я полагаю, что в данном случае дело объясняется так же просто. Мы малость опустились вниз, и нам кажется, что дым сместился вправо.
   И сразу же почти вплотную под носом поднялся огромный водяной столб. Разрывом встряхнуло весь корабль, и осколки снаряда, скрежеща, пронеслись над головой.
   -- Что теперь нам кажется? -- спокойно спросил Ярошенко, но Бахметьев не ответил. На его бушлате и брюках тлели искры рассыпавшейся махорки, и он старательно отряхивался. Когда он выпрямился, лицо его было совершенно красным.
   -- Товарищ командир! -- закричал сигнальщик Пушков. -- Второй дым!
   Действительно, левее первой колонны дыма поднималась вторая -- поменьше. Неужели у противника все-таки оказались боевые суда, да еще с такой здоровой артиллерией?
   -- Я ошибся, -- твердо сказал Бахметьев и в упор взглянул на комиссара. Это корабли. Сильно вооруженные корабли.
   -- Бывает, -- с тем же равнодушным лицом ответил Ярошенко. -- А что дальше?
   Но Бахметьев уже перегнулся через поручень.
   -- Артиллерист! -- закричал он, -- Наводка по правому дыму, прицел пятьдесят... Залп!
   От выстрела мостик снова заходил ходуном, а наверху загудел ответный снаряд. Второй всплеск поднялся далеко за кормой.
   -- Пристреливается, -- сказал Бахметьев.
   Теперь все изменилось. Теперь, конечно, ощущалась сухость во рту, и пришлось крепко сжать кулаки, но сильнее всего было чувство ответственности за корабль. Что-то нужно было предпринять, но что именно?
   Стрелявшие из-под правого берега "Уборевич" и "Робеспьер" начали разворачиваться. Вероятно, они собирались уйти вверх. Может, тоже отступить? А может, сперва выяснить, в чем дело?
   Третий снаряд снова лег перелетом, но уже более близким. Во всяком случае, следовало срочно менять место.
   -- Комиссар, спустимся малость вниз. Может, из-за косы его увидим и пощупаем.
   -- Дело, -- согласился Ярошенко.
   -- Стоп машина!.. Полный вперед!.. -- И резким громом ударила носовая пушка.
   Медленно плыли навстречу затопленные разливом прибрежные кусты, ветер бил в лицо мелкой дождевой пылью, гулко шлепали по воде широкие колеса, и каждый их удар отдавался в сердце. Теперь, конечно, никакого равнодушия не оставалось, теперь было полное напряжение всех сил.
   -- Дурак! -- неожиданно для себя сказал Бахметьев, но на вопросительный взгляд Ярошенки не ответил.
   Отвечать ему было неудобно, потому что дураком он обозвал самого командующего Ивана Шадринского. Более бестолковую подготовку операции трудно было себе представить. Канонерские лодки даже не получили указаний на случай встречи с кораблями противника.
   -- Товарищ командир, сигнал на "Уборевиче"! На канонерской лодке "Уборевич" находился начальник дивизиона Малиничев -- такая же шляпа, как Иван.
   -- Какой сигнал?
   Сигнальщик Пушков провел пальцем по столбцам сигнального свода, выпрямился и бросился к борту. Опершись о поручень, долго в бинокль рассматривал закопченные флаги на мачте "Уборевича". Потом повернулся Лицом к командиру и развел руками:
   -- Рыбий клей. Так по книге выходит,
   -- Благодарю, -- ответил Бахметьев. -- Поднять "Ясно вижу" до половины.
   По такому ответу на "Уборевиче" должны были догадаться, что флаги перевраны, и вместо них поднять что-нибудь более вразумительное. Однако, спустив свой сигнал, начальник дивизиона нового не поднял.
   -- Рыбий клей! -- пробормотал Бахметьев. -- Очень интересно! -- и передернул плечами.
   Значит, решение нужно было принимать самостоятельно. Снаряды противника все время ложились дальними перелетами. Очевидно, никто его огня не корректировал. Смело можно было идти вперед.
   Лес на берегу уже кончился. У самой воды стояла низкая избушка, и перед ней сушились рыбачьи сети. Неужели даже в такие времена люди ловили рыбу?
   Дальше шла совершенно пустая песчаная коса, а за ней постепенно открывался широкий плес с островом посредине.
   -- Сейчас увидим. -- И Бахметьев поднял бинокль, Только взглянул -- и сразу же отпрянул: -- Право на борт!.. Два монитора. Вы не знаете, что такое мониторы, так я вам объясню. Это настоящие боевые корабли с броней и тяжелой артиллерией.
   -- Откуда? -- удивился Ярошенко.
   -- Из Англии, конечно. А наш штаб даже не подозревал. Артиллерист! Четыре меньше! Управляйте огнем, пожалуйста!
   Поворот уже был закончен, и залп обеих пушек слился с резким звуком разрыва. Саженях в тридцати от борта вода взлетела высоким стеклянным столбом и вторым чуть подальше.
   -- Теперь пойдем домой. -- Бахметьев рукой отер лицо, а потом руку вытер о бушлат. -- А дома поговорим с начальством.

2

   Пол стучал дробным стуком колес, скрипели деревянные стенки вагона, и было совсем темно. Только красный отсвет от печки ложился на высокие сапоги военного моряка Семена Плетнева.
   -- Паровозы здесь ходят на дровах,- сказал глухой голос в дальнем углу.
   -- Конечно, -- согласился кто-то из сидевших на нижних нарах, и снова наступила тишина. Только откуда-то сверху доносился раскатистый храп, и ему вторил гудевший в печке огонь.
   -- Паровозы ходят на дровах, -- повторил первый голос. -- И мы тоже топим печку дровами. -- Подумал и добавил: -- Однако наш вагон идет последним, так что беды здесь нет.
   Этот голос принадлежал, по-видимому, артиллерийскому содержателю Машицкому, высокому и степенному моряку из старых сверхсрочников.
   Нужно было бы узнать, почему его беспокоили дрова, но спрашивать Плетневу не хотелось. Голова его гудела, как раскаленная печь, и во всем теле разлилась непобедимая слабость.
   -- Паровозы... -- еще раз пробормотал Машицкий.
   -- Ну, ходят на дровах, -- перебил его чей-то молодой голос. -- Уже знаем. А какая от этого беда?
   -- Искры.
   Где-то вплотную к вагону прошумели невидимые деревья. Поезд пошел под уклон и начал набирать скорость. Искры золотой струей летели в черном прямоугольнике окна.
   -- Одного бездымного пороха в картузах мы везем сорок шесть тонн, -- сказал Машицкий.
   Конечно, от искры мог загореться какой-нибудь вагон с порохом, а ветром раздуло бы пожар в два счета. Впрочем, об этом нужно было думать раньше. Теперь до очередной остановки делать все равно было нечего. Усилием воли Плетнев заставил себя встать.
   -- Будем жарить блины. Мука у меня есть.
   Он поступил мудро. Никогда не существовало блюда привлекательнее блинов тысяча девятьсот девятнадцатого года. Их жарили на чем угодно: на черном сурепном масле, на техническом бараньем жиру и даже на касторке, но они неизменно получались горячими и поразительно вкусными и поедались с истинным увлечением. Они весело шипели на сковородке и своим шипением отодвигали на задний план все прочие события, в том числе и самые тревожные.
   Гулко прогремел железный мост, и вагон закачался на повороте. Плетнев голой рукой схватил сковородку, но ожога почти не почувствовал. Только стало еще темнее в глазах и пришлось снова сесть на деревянный чурбан.
   -- Товарищ командующий!
   -- Да, -- не сразу отозвался Плетнев. Он все еще не мог привыкнуть к тому, чтобы его так называли.
   -- Готовы блины. Получайте из первой партии.
   Теперь он совсем плохо видел. Даже красный огонь в печной дверце казался ему бледным и расплывчатым пятном. Было нестерпимо жарко, и он вовсе не хотел есть, но должен был, раз сам предложил жарить блины.
   -- Спасибо.
   -- Пусти! -- прокричал наверху чей-то задыхающийся голос. -- Пусти, гадюка!
   Верхние нары затрещали, чье-то тяжелое тело метнулось в сторону и гулко ударилось головой о стену.
   -- Что такое? -- с трудом выговорил Плетнев, но сверху никто не ответил. Только сквозь стук колес слышно было тяжелое дыхание. -- Кто там кричал?
   -- Это я, -- наконец отозвался голос с верхних нар,- минер Точилин. Это мне приснилось.
   -- Что ж тебе приснилось? -- спросил какой-то молодой моряк, и другой, такой же молодой, ответил:
   -- Не иначе как жена.
   Весь вагон дружно захохотал, но внезапно красное пятно поплыло в глазах, и хохот стал звучать все глуше и глуше. Потом наступила полная тишина, и, раскинув руки, Плетнев упал навзничь.
   Большая серая река медленно катила свои воды на север, а на севере были враги, и беспомощный корабль прямо к ним несло течением. Он был командующим флотилией, но остановить этот корабль не мог -- у него не было голоса.
   И искры летели гудящей струей, и уже загорались надстройки, и вот-вот должен был рвануть весь порох, но команда об этом не подозревала и ела блины из его муки.
   Огонь подходил все ближе и ближе. Нечем было дышать, а он не мог сдвинуться с места. Он лежал на дощатой палубе, и доски под ним стучали частым стуком колес по стыкам рельсов.
   Кто-то поддерживал его голову и вливал ему в рот непонятное, страшное, горячее пойло,
   -- Пей! -- советовал минер Точилин. -- Это чистый спирт пополам с чаем. От простуды.
   С Федором Точилиным он когда-то учился в Электроминной школе. Они были погодками -- одного призыва, а теперь его назначили командовать флотилией, а Точилина прислали к нему простым старшиной-минером.
   Странно получилось.
   -- Ну пей же! -- настаивал Точилин.
   Но пить чертову смесь никак не хотелось. К тому же дышать стало легче и все тело покрылось обильной испариной.
   -- Не надо, Федя, -- сказал Плетнев. -- Уже прошло.
   -- Все равно выпей. Это же лекарство.
   -- Нет. -- и Плетнев, откинув шинель, приподнялся на локте. Прямоугольники окон уже были серыми, и вся команда эшелона спала. Неужели он так долго пролежал без сознания? -- Который теперь час?
   -- Пей, тебе говорят! -- рассердился Точилин. -- Часов у нас нет.
   -- Не буду пить, -- решительно сказал Плетнев и спустил ноги с нар. -- Не буду. Отстань от меня. -- Попытался спрыгнуть вниз, но в последнюю секунду понял, что не устоит на ногах, и схватился за крюк, торчавший в стене. И уже совсем неуверенным голосом пробормотал:- Станция какая-нибудь... Скоро ли станция будет? Надо вагоны водой полить, чтобы не загорелись... Обязательно надо...
   -- Обязательно? -- Точилин сам отпил глоток своего лекарства, вытер рот рукавом и улыбнулся: -- Дурья голова, ты посмотри, что делается!
   Действительно, поливать вагоны не стоило. По железной крыше барабанили крупные капли дождя, и водяная пыль летела в открытое окно. Теперь все обстояло превосходно. Можно было не беспокоиться.
   -- Ну, тогда иди спать.
   Но внезапно весь вагон рвануло назад, крюк выскользнул из руки, пол, перевернувшись, стремительно полетел навстречу, и прямо по лбу пришелся оглушительный удар.
   Очнулся Плетнев не сразу. В густом дыму метались люди, и печь, оторванная от трубы, лежала на боку. -- Сволочи! -- неожиданно высоким голосом кричал толстяк Машицкий. -- Сволочи!
   -- Тихо! -- во весь голос крикнул Плетнев и, шатаясь, встал на ноги. Нужно было подать какую-нибудь знакомую команду, и вдруг вспомнил! -- Стоять по местам!
   И хотя никакого боевого расписания и никаких собственных мест у моряков эшелона не существовало, в вагоне сразу наступила тишина,
   -- Открыть обе двери!
   Одну из дверей заело, но другая, скрежеща железным роликом, медленно покатилась в сторону.
   -- Печь! -- скомандовал Плетнев. -- За борт ее!
   Печь с громом прокатилась по вагону, на мгновение задержалась у порога и тяжело спрыгнула вниз. Теперь следовало подумать о дальнейшем.
   -- Разобрать оружие! Точилин, расставь охрану по обе стороны состава!
   -- Есть такое дело! -- откликнулся Точилин.- А ну живее!
   Снова нахлынула волна слабости, но Плетнев ее поборол :
   -- Два человека за мной!
   Конечно, он не смог бы самостоятельно спуститься на насыпь, но с обеих сторон его подхватили под локти и вовремя поддержали.
   Дождь висел в воздухе сплошной пеленой, и от земли поднимался белый туман. Поезд стоял на закруглении, и вагоны сплошной кирпично-красной дугой уходили во мглу.
   -- Отпустите меня, -- сказал Плетнев. -- Что я вам, арестованный, что ли?
   Ноги вязли в мокром песке, дождь хлестал по лицу, и состав казался бесконечным. Когда один из моряков снова взял Плетнева под руку, он не протестовал.
   Впереди у самого полотна постепенно обрисовалась черная роща. Чуть подальше ее, окутанный паром, стоял паровоз, а перед ним громоздилась непонятная куча обломков.
   Плетнев рванулся вперед и побежал. Начальник эшелона Шалимов, схватив за грудь машиниста, тряс его изо всей силы. Нужно было спешить.
   -- Стой! -- Но кашлем перехватило горло, и больше Плетнев ничего сказать не мог.
   Шалимов отпустил машиниста, махнул рукой и неожиданно сел наземь. У него было совершенно черное от угля лицо и в кровь рассеченная губа.
   -- Напоролись! Прямо влепили в товарный вагон, А откуда он взялся неизвестно!
   -- Я ж говорю, оторвался от какого-нибудь состава, -- спокойно объяснил машинист. -- За деревьями мы его не видели и тормоз не успели дать. Наклонился над Шалимовым и помог ему встать. -- Ты, товарищ, не горюй. Повреждений у нас нет. Уберем его с пути и поедем дальше.
   -- Правильно, -- согласился Плетнев. -- Собирай команду, начальник. Пусть возьмут ломы и топоры.
   Колеса вагона соскочили с рельсов, и задняя стенка разлетелась в щепы. Во всю ширину насыпи расползлась какая-то белая, похожая на снежную, куча.
   -- Соль, -- вдруг догадался Плетнев. Несколько сот пудов соли валялось на железнодорожном полотне и таяло под дождем. Это никуда не годилось.
   -- Шалимов, обожди!
   Соль непременно нужно было спасти, потому что здесь, на севере, ее не хватало. То есть даже вовсе не было. Но как ее спасти? Куда погрузить, если все вагоны набиты до отказа?
   -- Вот что. Переведешь команду из головного вагона ко мне в концевой. Потеснимся, Надо соль подобрать, Понятно?

3

   Мичман барон Штейнгель сидел в глубоком кресле. Жизнь его протекала неплохо, очень даже неплохо. Всего лишь два года тому назад он окончил корпус и уже был представлен к производству в лейтенанты.
   И, кроме того, отлично пообедал, а на скатерти кают-компанейского стола, совсем как на многокрасочной рекламе какого-нибудь английского журнала, стоял граненый графин с густым портвейном, полная до краев рюмка и открытая коробка сигар.
   -- Боже, храни короля! -- прокричал висевший в клетке попугай и неожиданно добавил: -- Устррицы! Огуррцы! Прррохвосты!
   -- Замолчи, -- сказал командир монитора М-25 капитан-лейтенант Майкл Дальрой, но попугай презрительно рассмеялся.
   Тогда Дальрой, не оборачиваясь, открыл крышку стоявшего рядом с диваном граммофона, пустил пластинку, и сразу в кают-компании зазвенели тоскливые шотландские волынки.
   -- Теперь он оставит нас в покое. Этого он не любит.
   Улыбнувшись, Штейнгель осторожно поднес рюмку к губам. Лейтенант Дальрой ему определенно нравился. Он был находчивым мужчиной.
   И портвейн был отменный, и вообще следовало признать, что ему, мичману барону Штейнгелю, в службе везло. Благодаря своему знанию английского языка он был назначен для связи на речную флотилию и теперь, вместо того чтобы ползать по грязи в каком-нибудь поганом сухопутном отряде, плавал на благоустроенном корабле, превосходно питался и совершенствовал свое произношение.
   -- Здорово удирали эти большевики,- сказал он в порядке практики.
   -- Пароходик? -- спросил Дальрой.
   -- Старая ванна, -- ответил Штейнгель, щеголяя знанием разговорных выражений. Обеими руками разгладил свой и без того безукоризненный светлый пробор, оправил галстук и окончательно почувствовал себя офицером флота его величества,
   Дальрой опустил газету и поднял глаза:
   -- А что сделали бы вы, будь вы командиром этой самой старой ванны?
   От неожиданности Штейнгель прикусил губу. Такой вопрос был явной резкостью и требовал достойного ответа.
   -- Я не мог быть ее командиром, капитан-лейчгенант, сэр! -- выпрямившись, сказал он. -- Ни один честный русский офицер не станет служить предателям своей родины. Этой пародией на военный корабль командует какой-нибудь простой матрос. Самый обыкновенный трусливый убийца.
   -- Возможно, -- согласился Дальрой. -- Все же у него хватило храбрости выйти из-за косы нам навстречу.
   Нет, разговор принимал определенно нежелательное направление. Его немедленно следовало повернуть в другую сторону. Ссориться с англичанами не имело никакого смысла.
   -- Все равно, Дальрой. Сопротивляться они не смогут. У нас организованность, дисциплина и семи с половиной дюймовая артиллерия. А что у них? Через месяц мы с вами очистим всю эту реку, а к зиме так или иначе попадем в Петроград. Шикарный город. Мы там превосходно проведем время.
   Дальрой пожал плечами:
   -- К зиме я надеюсь быть в Дублине. Судя по газетам, там тоже будет весело.
   Что это могло означать? Конечно, Дальрой был ирландцем, но неужели он мог оказаться революционером?
   -- Боже, храни короля! -- испуганно закричал попугай и захлопал крыльями, и в ответ ему Дальрой снова запустил граммофон.
   Это дело следовало со всей осторожностью выяснить и, в случае чего, доложить по начальству. А пока что думать под аккомпанемент шотландских волынок было невозможно, и, надев фуражку и плащ, Штейнгель поднялся по трапу на верхнюю палубу.
   -- Хелло! -- приветствовал его стоявший у поручней судовой артиллерист, младший лейтенант Кларк. -- Взгляните, какая красота. -- И зажатой в кулаке трубкой обвел горизонт.
   Огромное солнце низко висело над зубчатой полосой леса, багровые, фиолетовые, огненные отблески плыли по стеклянной реке, и резкими черными силуэтами стояли боевые корабли флотилии.
   -- Очень красиво, -- любезно согласился Штейнгель, хотя ему самому никогда не пришло бы в голову любоваться закатом. -- Очень красиво, только, пожалуй, слишком много красного цвета.
   -- Это неопасно. -- Кларк наклонился к Штейнгелю и кулаком толкнул его в плечо. -- Слушайте, я в бинокль рассматривал деревню и обнаружил несколько весьма привлекательных молодых леди.
   -- Это уже опасно. -- И Штейнгель в свою очередь подтолкнул Кларка.
   -- Моряки не боятся, -- торжественно изрек Кларк. -- Вот только не знаю, когда наш шкипер соблаговолит уволить нас на берег. Кстати, что он сейчас поделывает?
   -- Воюет с попугаем. Глушит его граммофоном, когда тот кричит: "Боже, храни короля!"
   -- Естественно. -- И Кларк кивнул головой. -- Наш Майкл -- отъявленный ирландец. Совсем зеленый, а это вроде ваших красных. И вдобавок редкостный чудак: собирает жуков, в свободное время изучает медицину и имеет семь зубных щеток -- по одной на каждый день недели. Но, кроме щеток, у него еще есть крест Виктории, Он одним из первых ворвался в Зеебрюгге.
   Кларк о стойку поручня выколотил свою трубку, спрятал ее в карман и, подумав, добавил:
   -- А вообще он самый чудесный человек на свете.
   Штейнгель вежливо кашлянул. Он просто не мог придумать никакого другого ответа. Офицер британского флота считал своего командира революционером и вместе с тем лучшим человеком на свете. Это было совершенно невероятно.
   Разрезая огненную воду, по самой середине реки прошел большой моторный катер. Какая-то птица, посвистывая, пролетела над головами, и звонко пробили склянки на соседнем мониторе М-23.
   -- Хорошо бы сейчас оказаться дома, -- неожиданно сказал Кларк. -- Я четыре года болтаюсь по всяким морям и, верьте мне, больше не жажду славы.
   Штейнгель невольно съежился. Ему почему-то стало холодно.
   -- Завтра опять будет дождь, -- сказал он, чтобы скрыть охватившее его чувство.
   Из машинного люка вылезли два человека в промасленных коричневых комбинезонах. Оба на мгновение остановились, равнодушно взглянули на закат и, точно по команде повернувшись, прошли в нос. Наверное, им тоже хотелось вернуться домой.
   Но, поймав себя на такой мысли, Штейнгель усмехнулся. Машинисты М-25 могли хотеть чего угодно,- дело от этого не менялось. К счастью, хозяином положения было британское правительство, а оно никогда не стало бы мириться с большевиками.
   -- И все-таки мы будем воевать, -- сказал Штейнгель. -- Другого выхода нет. А домой вернемся своевременно. Когда кончим наше дело.
   -- Возможно, -- с новой неприязнью в голосе ответил Кларк и ушел вниз в кают-компанию.
   Идти за ним не стоило, а наверху делать было решительно нечего. Попросить катер и, якобы по делам службы, пройти на флагманский корабль "Бородино"? Нет, в штабе тоже не с кем было поговорить.
   Хотелось ли ему, мичману барону Штейнгелю, так же как всем этим англичанам, вот сейчас оказаться у себя дома?
   Не слишком. Правда, красных в Эстляндии благополучно ликвидировали, но вопрос об имении под Дерптом все еще оставался открытым. И, кроме того, он вовсе не желал становиться гражданином какой-то картофельной республики. Он мог вернуться только в столицу России -- Петроград.
   А потому ему приходилось пока что разгуливать по верхней палубе и, чтобы не было слишком скучно, воображать, что он стоит на вахте.

4

   Вместо сходни с берега на борт канонерской лодки "Командарм" были положены две длинные доски. Они прогибались под ногами, и с них запросто можно было свалиться в воду.
   Вахтенный пропал неизвестно куда, а шлюпку, привязанную к колесному кожуху, било о борт и уже наполовину залило водой.
   Все это безобразие становилось нестерпимым, и его следовало немедленно прекратить.
   -- Вахтенный! -- крикнул Бахметьев, с трудом взобравшись на борт своего корабля, но никто ему не ответил. -- Вахтенный! -- крикнул он еще громче, и из внезапно раскрывшейся двери камбуза выскочил рулевой Слепень. -- Кто на вахте? -- спросил Бахметьев, потому что Слепень в дополнение к своим прямым обязанностям был строевым старшиной и вел наряды.
   -- На вахте, товарищ командир? -- переспросил он, чтобы дать себе время вспомнить.
   -- Где же еще, черт! -- Бахметьев был до крайности раздражен всем, что случилось с ним в штабе флотилии, и, кроме того, был определенно голоден, а хлеба у него в каюте не оставалось.
   -- На вахте... -- еще раз повторил Слепень и неожиданно сознался: -- Ей-ей не помню. Такой молодой, из водников. Белобрысый.
   -- Превосходно, -- ответил Бахметьев. -- Вашему белобрысому за то, что его не оказалось на месте, -- десять суток без берега. А вам пять, чтобы в другой раз лучше помнили.
   -- Есть пять! -- Слепень никак не ожидал подобных строгостей, а потому даже растерялся.- Есть десять!
   -- А пока что позаботьтесь, чтобы у вас не утонула шлюпка, и сейчас же сделайте из этих досок приличную сходню. Исполнение я проверю. -- И, не дожидаясь ответа, Бахметьев быстрыми шагами пошел к двери, помещавшейся в надстройке командирской каюты.
   -- Сплошная пакость, -- пробормотал он, но, обогнув высокую поленницу дров, чуть не наткнулся на комиссара Ярошенку и резко остановился.
   -- Замечательный вечер, -- негромко сказал Ярошенко. -- Тишина и такое небо. Взгляните вон на ту тучу. Она будто рыба с красными плавниками.
   И голос, и слова Ярошенки были настолько неожиданными, что Бахметьев раскрыл рот, но выговорить ничего не смог.
   Медное солнце садилось за лесом противоположного берега, и закат огромным пожаром стоял над рекой. Одна из туч действительно была похожей на чудовищную рыбу, но неужели комиссар Ярошенко мог любоваться красотами природы?
   -- Завтра будет ветер, -- сказал наконец Бахметьев, потому что что-нибудь сказать нужно было. -- Это гораздо лучше, чем дождь.
   Ярошенко улыбнулся:
   -- Ну конечно, лучше. Значит, нам с вами унывать ни к чему? Верно?
   На стоявшем за кормой "Робеспьере" пробили склянки и резко просвистела дудка вахтенного. Кем мог быть раньше этот комиссар Ярошенко? Все равно, кем бы он ни был, разговаривать с ним следовало осторожно. Но внезапно Бахметьев почувствовал, что соблюдать осторожность в разговорах и заниматься всяческой дипломатией он больше не может. Никак не может.
   -- Чепуха все это, -- решительно сказал он. -- Собачья чепуха. Смотреть противно.
   Ярошенко промолчал. Казалось, что он даже не слышал, но останавливаться уже было поздно:
   -- Вы поймите: так воевать нельзя. Нет никакой физической возможности. Все равно ничего не выйдет. Это же не флотилия, а плавучая богадельня. Колесные калоши с расстрелянными пушками, совершенно необученные команды и какое-то фантастическое командование. Один комфлот Шадринский чего стоит! Боится всего на свете, вплоть до своих писарей. А наш начальник дивизиона Малиничев? Дурак, и уши холодные! Только что в штабе врал, будто поднял совершенно правильный сигнал "Отходить к базе", и возмущался нашим поведением.
   -- Малиничев, говорят, обладает немалым опытом, -- с еле заметной усмешкой возразил Ярошенко. -- Кажется, он бывший лейтенант.
   -- Бывший лейтенант! Разве можно теперь судить о командире по его прежнему чину? -- И вдруг Бахметьев сообразил, что говорит что-то неладное. Что-то идущее вразрез со всеми его представлениями о службе. Какую-то неожиданную ересь. Как это вышло?
   -- Если не ошибаюсь, он был старшим офицером на одном из новых миноносцев, -- продолжал Ярошенко. -- Вряд ли ему дали бы такое назначение, если бы он никуда не годился.
   Верно. Лейтенант Малиничев был старшим офицером на "Капитане Кроуне" и пользовался хорошей репутацией. Почему же он здесь не мог справиться с тремя несчастными вооруженными буксирами и только путал? И внезапно Бахметьеву пришла в голову совершенно новая мысль:
   -- Знаете что: все эти бывшие раньше могли неплохо командовать, а теперь никак не могут. И вот почему: они боятся отдавать приказания. Им все кажется, что их сейчас за борт бросать начнут. Их ушибло еще в семнадцатом году, и они до сих пор не могут прийти в себя.
   Ярошенко молча кивнул головой. Его юный командир сейчас был бесспорно искренним, только многого еще не понимал и в отношении Малиничева, к сожалению, ошибался. Малиничев был тонкой бестией.
   -- Отчасти вы правы, -- наконец сказал он. -- Однако расстраиваться по этому поводу не стоит. Кое-кто привыкнет, а кое-кого снимут. -- Подумал и снова улыбнулся: -- Хорошо, что вы стараетесь навести порядок, только не нужно нервничать.
   Бахметьев пожал плечами:
   -- Стараюсь по привычке, но из этого все равно ничего не получится. Слушайте. Сегодня там было два монитора, а завтра будет хоть двадцать. У них в тылу весь английский флот со всей его чудовищной силой, а что у нас?
   Ярошенко отвернулся. Солнце уже село за лесом, и река постепенно начинала тускнеть. Положение, конечно, было тяжелым. Может быть, еще более тяжелым, чем оно казалось юному товарищу Бахметьеву. Но все-таки в конечном итоге революция должна была победить, как она побеждала везде.
   -- Я знаю, что воюют не пушки, а люди, -- медленно заговорил он. -- И наши люди ничем не хуже их. Пожалуй, даже лучше. Они дерутся за свое дело, за свою власть. -- Всем телом наклонился вперед и взглянул на горящее небо, точно в нем искал ответа. -- И еще я знаю, что у них в тылу, кроме английского флота, есть английский пролетариат. Мы победим, товарищ командир. Можете не сомневаться.
   -- А! -- И Бахметьев махнул рукой. -- Политика. Я лучше пойду спать.
   Рассуждения о международной солидарности трудящихся казались ему просто ребячеством. Рассчитывать на то, что английские комендоры из классовых соображений начнут стрелять мимо цели, никак не приходилось. Военная мысль могла считаться только с фактами, а фактами были мониторы.
   -- Спокойной ночи, -- не оборачиваясь, сказал Ярошенко,

5

   Борис Лобачевский прибыл на флотилию на должность флагманского минера и своим назначением был очень доволен, потому что ни мин, ни торпед на флотилии не имелось.
   В большом брезентовом чемодане, вместе с тремя парами белья, двумя белыми кителями, некоторым количеством муки, сахару и табаку и прочим совершенно необходимым имуществом, он привез занимательную игру по названию "скачки".
   -- Особо большого умственного напряжения не требует, и в этом ее несомненное достоинство, -- заявил он, раскладывая на столе зеленый картон с желтым овалом скаковой дорожки. -- Как вы, вероятно, догадываетесь, свинцовые лошадки передвигаются не самостоятельно, а при помощи играющих.
   В кают-компании канонерской лодки "Уборевич" было полутемно. Фитиль керосиновой лампы, чтобы она не коптила, пришлось изрядно прикрутить.
   -- Интересно, налетят они завтра или нет, -- нечаянно сказал начальник дивизиона Олег Михайлович Малиничев и, чтобы показать, что он не боится, слегка прищурил свои светлые глаза.
   Он был изрядно потрясен тем, что случилось за ужином. Неприятельские самолеты налетели раньше, чем он успел добежать до мостика. Одна из бомб разорвалась у самого борта, а другая вдребезги разнесла стоявшую на берегу баню. Он приказал вытопить ее для команды и как раз собирался первым идти париться. И пошел бы, если бы не запоздал ужин.
   Он улыбнулся и покачал головой. Ему определенно повезло.
   -- Бесспорно, -- согласился Лобачевский, -- чрезвычайно интересно, но все же несущественно. Давайте займемся более важным делом, -- и обстоятельно стал разъяснять значение барьеров, применение хлыстов и прочие нехитрые правила игры..
   -- Жрать охота, -- ни с того ни с сего вспомнил начальник распорядительной части штаба тучный и полусонный Бабушкин.
   -- Это тоже правильно, -- подтвердил Лобачевский. -- Поэтому за отсутствием хлеба я рекомендую заняться увлекательным зрелищем в подлинно древнеримском вкусе. А чтобы еще добавить вкуса этому зрелищу, предлагаю каждому из играющих внести в кассу по десятке. Первый окончивший получает три четверти, второйчетверть. Возражений нет? Принято единогласно. Джентльмены, выбирайте лошадок.
   -- Ладно, -- сказал Бахметьев. -- Давай мне ту, серую в яблоках. -- Он был очень утомлен, и ему хотелось хоть как-нибудь отвлечься от надоевших мыслей.
   -- Деньги в кассу! -- провозгласил Лобачевский.
   -- Это как раз цена фунта картошки, -- вздохнул Бабушкин.- Только ее все равно не достать. Я согласен.
   -- Рискнем, -- согласился Олег Михайлович Малиничев. Достал из внутреннего кармана тужурки стянутый резинкой бумажник и на середину стола выложил две новенькие советские пятирублевки, а рядом с собой -- измятый царский рубль.
   -- Неужели брутовский? -- спросил Лобачевский.
   -- Самый настоящий, -- любовно разглаживая грязно-желтую бумажку, ответил Малиничев. -- Подписи обоих жуликов: Брут и Плеске; и заметьте: номер, как на тройном одеколоне, -- два нуля четыре тысячи семьсот одиннадцать. Я за него перед войной двадцать пять целковых дал.
   Кассир государственного банка Брут, попавшись на каком-то мошенничестве, повесился, и судьба управляющего Плеске тоже была печальной. Естественно, что подписанные ими рубли пользовались репутацией талисманов и высоко ценились среди карточных игроков.
   -- Дороговато, -- сказал Бабушкин. -- В те времена за четвертную можно было лихо пообедать в каком-нибудь хорошем ресторане. Двоим с вином, и до отвала.
   Малиничев рассмеялся:
   -- Вы неисправимый материалист. -- Схватил кости и встряхнул их в кулаке. Смотрите! -- и, бросив, выкинул две шестерки.
   Теперь он был окончательно уверен в своем счастье, и в глазах его светилось торжество. Конечно, только этот самый рубль сегодня спас его от гибели в бане и, конечно, он вывезет его и в дальнейшем.
   -- Видали? -- Но, внезапно насторожившись, быстрым движением спрятал деньги под газеты с объедками воблы. Он услышал шаги на трапе.
   Дверь раскрылась, и в кают-компанию вошел комиссар Ярошенко. Его правая рука была забинтована и висела на перевязи. Осколком бомбы ему раздробило два пальца. Он подошел к столу и остановился вплотную перед Бахметьевым.
   -- Товарищ командир, -- сказал он, -- сейчас пришло распоряжение начальника дивизиона списать обоих наших рулевых -- Слепня и Шитикова. -- Голос его звучал тускло и без всякого выражения. Казалось, что он сам не слышал своих слов.
   -- Как так? -- удивился Бахметьев и повернулся к Малиничеву: -- Верно?
   -- По приказанию командующего, -- равнодушно ответил Малиничев, но не добавил, что приказание это в значительной степени было подсказано им самим.
   -- Обоих рулевых? -- все еще не верил Бахметьев. -- Что же я без них делать буду? Малиничев развел руками:
   -- Разве командующего переспоришь?
   Он предпочел не рассказывать о том, как дело обстояло в действительности. Штабу для назначения на катера нужны были два любых рулевых, но он обоих взял с "Командарма" просто потому, что "Робеспьер" ушел вверх по реке для ремонта, а со своего "Уборевича" он людей отдавать не хотел. Кроме того, тут имелась возможность поддеть нахального мальчишку Бахметьева,
   -- Впрочем, все это пустяки, -- сказал он и зевнул, осторожно прикрыв рот рукой. -- Найдете у себя каких-нибудь водников, которые умеют стоять на руле, и как-нибудь там управитесь.
   Бахметьев потемнел, но, сделав над собой усилие, сдержался:
   -- Разрешите завтра лично договориться в штабе?
   -- Как вам будет угодно, -- холодно ответил Малиничев. -- Я доложу, что вы отказались выполнить мое приказание.
   -- Есть! -- И Бахметьев откинулся на спинку дивана. Получалось черт знает что. Свое начальство было хуже неприятеля, и в конце концов не хватало силы бороться.
   -- Я тоже доложу, -- тем же бесцветным голосом сказал Ярошенко. Опустив глаза, впервые увидел разложенную на столе игру и не понял: -- Это зачем?
   -- Для того, чтобы приятно провести вечер, -- серьезно ответил Лобачевский. -- Это увлекательная детская игра. Может, хотите присоединиться?
   -- Нет, благодарю. -- Ярошенко повернулся и, не прощаясь, вышел из кают-компании.
   Больше всего на свете Бахметьеву хотелось встать и пойти за ним, но он заставил себя остаться. Взял кости и, бросив их, выкинул три очка. Меньше трудно было, однако все равно нужно было играть.

6

   Командующий флотилией, бывший капитан второго ранга Шадринский был рассеян и молчалив. Глядел на волновавшегося Бахметьева и не мог понять, почему тот волнуется. Лично ему все на свете было безразлично, особенно после письма из Штаба морских сил республики.
   Он налил стакан воды и молча пододвинул его Бахметьеву. Это был намек, которого тот не понял. Пришлось говорить прямо:
   -- Потрудитесь успокоиться. Вся эта история выеденного яйца не стоит, Пожевал губами, побарабанил пальцами по столу и добавил: -- Ну спишите одного рулевого хотя бы.
   -- Есть, -- обрадовался Бахметьев, но не встал. Почему не встал? Что ему еще нужно было?
   -- Разрешите, Иван Николаевич, с вами откровенно поговорить?
   Шадринский промолчал. Он не хотел ни откровенно разговаривать, ни как-либо иначе. Всякие разговоры ему смертельно надоели.
   Бахметьев наклонился вперед:
   -- Получается прямо-таки опасное положение. Команда и комиссар... -- Но командующий неподвижным взглядом смотрел куда-то в сторону, и это мешало думать. -- Вы меня простите, Иван Николаевич, но начальник дивизиона Малиничев...
   -- Довольно! -- и Шадринский ладонью шлепнул по столу. Только что приходил Малиничев жаловаться на Бахметьева, а теперь Бахметьев -- жаловаться на Малиничева. Всякая бестолочь и дрязги! Как будто у него не хватает своих забот! -- Я не желаю слушать ваших рассуждений о начальстве. Будьте любезны оставить меня в покое. Сейчас я очень занят. До свидания!
   Бахметьев встал. Больше ему здесь делать было нечего.
   -- До свидания, товарищ командующий, -- сказал он.
   У двери, не удержавшись, обернулся и увидел, что Шадринский уже вытащил из ящика письменного стола французский роман в ярко-желтой обложке. Бахметьев вышел в коридор, бесшумно закрыл за собой дверь и остановился, чтобы подумать.
   Коридор был необычайно грязным. Убирать его, очевидно, считалось излишним. В одной из ближних кают медленно постукивала пишущая машинка, на которой какой-то писарь печатал одним пальцем, а чуть подальше кто-то так же лениво играл на балалайке.
   Штаб был под стать своему командующему, а командующий Иван Шадринский просто сошел с ума. Неужели он мог не понимать, чем все это должно кончиться?
   -- Здорово, капитан! -- Рядом с ним, засунув руки в карманы, стоял улыбающийся Борис Лобачевский.- О чем мечтаешь?
   -- Здравствуй, -- неохотно ответил Бахметьев, но Лобачевский сразу подхватил его под руку,
   -- Идем. Я провернул совершенно гениальную комбинацию. Множество удовольствия и немало пользы. Тебе выдадут по меньшей мере полкрынки молока. Подожди, я вызову верховного жреца Бабушкина. -- Распахнул одну из дверей и крикнул: -- Товарищ начальник распорядительной части!
   -- А? -- отозвался сонный голос.
   -- Распоряжаться вам сейчас не нужно, потому что трудовой день кончился. Идем пить молоко. Дают просто так. Даром,
   -- Где? -- и с резвостью, которой от него никак нельзя было ожидать, Бабушкин выскочил в коридор.
   -- У одной моей знакомой коровы. Следуйте за мной и узнаете. Джентльмены, идем!
   Бахметьев пошел. На корабле он свои дела уже сделал, и в штабе тоже. И вообще, после всего, что случилось, хорошо было послушать Бориса Лобачевского. Борис оставался таким же, каким он был в корпусе, -- неисправимым и изобретательным шалопаем. Это было очень приятно. Это успокаивало.
   -- Как дают молоко? -- спросил Бабушкин.
   -- В крынках, -- ответил Лобачевский. -- Осторожнее, тут где-то нагадила наша судовая собачка Попик, Представьте себе, уже убрали. Вот налаженность!
   -- Нет, почему дают? -- продолжал допытываться Бабушкин.
   -- Сейчас все объясню.
   Они вышли на верхнюю палубу, а с палубы по сходне перебрались на пристань.
   Ярко светило солнце, и в его лучах штабной пароход "Ильич" выглядел почти нарядно. Команда кучками стояла у поручней и внимательно следила за судовой собачкой Попиком, с диким лаем гонявшей воробьев на берегу. Это было хорошее, вполне мирное зрелище, и Бахметьев с облегчением вздохнул.
   -- Прежде всего прошу не удивляться, -- начал Лобачевский. -- Я больше не минер, а врач. Флагманский врач флотилии. Понятно?
   -- Нет, -- признался Бабушкин. От быстрой ходьбы он уже запыхался, и лицо его стало темно-красным. -- Непонятно. Молоко. Как вы могли его достать? Здесь его даже не меняют.
   -- Не перебивайте, -- и Лобачевский поднял палец. -- Итак, я не кто иной, как прибывший с флотилией знаменитый столичный специалист по таинственным болезням, а здесь есть одна девица, по имени Нюра, которая нуждается в моей медицинской помощи.
   -- Чепуха, -- пробормотал Бабушкин, спотыкаясь о кочку.
   -- Совсем не чепуха, -- возразил Лобачевский, а даже наоборот. У вышеупомянутой Нюры есть мама, а у мамы есть корова. Теперь, надеюсь, понятно? Бабушкин, задыхаясь, расхохотался:
   -- Здорово! Вот здорово!
   Бахметьев тоже не смог удержать улыбки, Борис был верен себе. Выкинул очередную штуку и радовался, А его и Бабушкина потащил с собой, потому что ему нужны были зрители.
   -- Прошу прекратить легкомысленный смех, -- строго сказал Лобачевский. Медицина требует к себе самого серьезного отношения. Пациентке уже двадцати два года, она все еще девица, и телосложение у нее самое округлое. Симптомы болезни: плохой сон, беспричинные головные боли, а иногда стесненное дыхание. Мой диагноз: фебрис женилис.
   -- Ой, уморил! -- захлебывался Бабушкин, стараясь не отставать. -- Совсем уморил!
   -- Я пропишу ей салол и валериановые капли, потому что больше ничего я у нашего лекарского помощника достать не мог, а это вполне безвредно. Лекарство, конечно, занесу в другой раз. Надо коровке дать время еще раз подоиться. Лобачевский горестно покачал головой:- Вы будете лакать молоко, а мне-то каково? Мне придется пройти за занавеску, велеть ей раздеться до пояса и со всех сторон ее выслушать. Фу, страшно подумать! Она такая мяконькая.
   Бахметьев вдруг остановился. Дальше идти он просто не мог. Это была та самая проклятая гардемаринская лихость. Женщина -- предмет любовных развлечений и хвастливых разговоров. Сплошная, непроходимая гнусность. Но хуже всего было то, что прямо высказать свои мысли он не смел. Ему мешало его собственное гардемаринское воспитание.
   -- Я совсем забыл, -- пробормотал он, не глядя Лобачевскому в глаза. -- Мне нужно на корабль. Дела всяческие. Служба.
   -- Служба? -- И Лобачевский поднял брови. Он, конечно, понял, что служба была ни при чем, и неожиданно смутился: -- Ну, ничего не попишешь. -- Но сразу же вскинул голову и с недоброй усмешкой добавил: -- Смотри только не переслужи!
   Бахметьев стоял неподвижно. На всей флотилии был один близкий ему человек -- Борис Лобачевский, -- и тот теперь становился чужим, Это было очень печально.
   -- Плохие дела, -- сказал он. Нужно было хоть как-нибудь повернуть разговор в другую сторону, и он вспомнил: -- Все из-за мокрой курицы, Ивана Шадринского.
   Лобачевский продолжал смотреть на него все с той же усмешкой:
   -- Говоришь, из-за Ивана? Могу тебя порадовать. Его снимают, а завтра на его место приезжает новый товарищ командующий. Какой-то коммунист из матросов. Будет замечательно хорошо, не правда ли?
   Иван Шадринский был несомненной шляпой и за последнее время окончательно опустился. Но, во-первых, он все-таки был своим, а во-вторых, немало прослужил и дело знал. А что может знать простой матрос и как выслушивать от него приказания?
   Все служебные убеждения Бахметьева восставали против такой смены командования. Он не так был воспитан, чтобы служить под началом у всевозможных матросов.
   Но внезапно он понял, что это снова было гардемаринское воспитание, и, подняв глаза, к собственному своему удивлению, твердо сказал:
   -- Будет действительно хорошо.

7

   Утром, как раз с побудкой, снова налетела неприятельская авиация. Это был уже четвертый налет, пожалуй самый утомительный из всех. Противоаэропланный сорокамиллиметровый бомбомет Виккерса несколько раз заедал, и артиллерист Шишкин не знал, что с ним делать, а стрелковый взвод с винтовками нервничал, открывал огонь без приказания и бессмысленно расстреливал небо. Но особенно неприятно было то, что одной из бомб зажгло баржу с дровами и потому чуть ли не два часа пришлось возиться с тушением пожара.
   Когда наконец дали чай, комиссар Ярошенко со своим хлебом и сахаром пришел в каюту Бахметьева, сел, поправил повязку на раненой правой руке и сказал:
   -- Прибыл новый командующий флотилией. Бахметьев кивнул головой:
   -- Слыхал, -- и налил Ярошенке кружку чаю.
   -- Спасибо! -- Ярошенко осторожно взял жестяную кружку левой здоровой рукой и положил в нее два куска сахару. Он только что получил паек, а потому решил выпить чаю внакладку.
   -- Ночью пришел на "Робеспьере", -- сказал он.- Я с ним уже виделся.
   Бахметьев подул на свой чай и промолчал. Вчера он из чувства протеста заявил, что это будет к лучшему, а теперь сразу пришла проверка. Не дальше как сегодня предстояло убедиться в том, что из этого получилось в действительности.
   -- Он вас знает, и, кажется, вы его тоже, -- продолжал Ярошенко. -- Его фамилия Плетнев.
   -- Семен Плетнев?
   -- Он самый.
   Первым чувством было удивление. Куда бы он ни попадал, Плетнев непременно оказывался там же. В Морском корпусе он был его инструктором, а на "Джигите" его подчиненным -- старшиной-минером. Теперь он стал его командующим. Как они встретятся?
   И тут Бахметьев похолодел. Он вспомнил, как они расстались. Это было в Гельсингфорсе, сразу после июльских дней семнадцатого года. Конечно, страшно давно -- почти два года тому назад. Но, к сожалению, недостаточно давно чтобы об этом забыть. Он арестовал большевика-агитатора Семена Плетнева и, арестованного, под конвоем, отвел в штаб минной дивизии.
   Тогда он всего лишь выполнял полученное им приказание и выполнял его против своей воли, но теперь это стало контрреволюционным деянием чистейшей воды. Что по этому поводу сделает командующий красной флотилией Плетнев?
   Но еще хуже было то, что он слишком многим был этому Плетневу обязан. Даже своей жизнью. Тогда, после гибели "Джигита", когда Плетнев вытащил его из воды, он почти сразу же отблагодарил его арестом. И теперь снова должен был с ним встретиться.
   Он с трудом допил свой чай и, когда вышел на палубу, не знал, что ему делать. Чтобы все-таки чем-нибудь заняться, полез с артиллеристом по погребам и, хотя особых беспорядков не обнаружил, изрядно вымазался.
   В таком виде его застал рассыльный из штаба с приказанием немедленно явиться к командующему.
   Он вымыл руки и решил переодеться, но почувствовал, что нужно кончать сразу. Кое-как почистился и пошел. Когда шел, думал о том, что на свой корабль едва ли вернется.
   На "Ильиче" постучался в ту самую каюту, в которой еще накануне сидел Иван Шадринский, и услышал глухой голос:
   -- Войдите!
   Решительно вошел, но сразу остановился, пораженный тем, что увидел.
   За столом, сгорбившись, сидел широкоплечий человек в кожаной тужурке. Это, конечно, был Семен Плетнев, но почти неузнаваемый. У него на палец отросла борода, скулы резко выступили вперед и лицо стало совершенно серым с черными провалами глаз.
   -- Здравствуйте, товарищ Бахметьев, -- медленно сказал он. -- Давненько не видались.
   Всего лишь несколько минут тому назад такое вступление показалось бы Бахметьеву зловещим, но сейчас он думал о другом.
   -- Что с вами случилось?
   Плетнев встал и протянул руку. Она была сухой, но все-таки очень сильной, и Бахметьев пожал ее с радостью.
   -- Пустяки. Прихворнул малость, однако выжил. Садитесь, пожалуйста.
   Бахметьев сел. Теперь он забыл все, о чем только что думал. Он видел перед собой человека, с которым так много пережил, и был очень рад, что его видит. Ему становилось хорошо от одного присутствия Семена Плетнева. Хорошо и совсем спокойно.
   Но внезапно он густо покраснел.
   -- Мне очень стыдно перед вами, -- с трудом сказал он. -- Тогда, в Гельсингфорсе, у меня не хватило силы отказаться.
   Плетнев, не поднимая глаз, раскрыл коробку папирос и пододвинул ее к Бахметьеву.
   -- Смешные тут пароходы. Верно? -- Подумал и добавил:- И порядка как будто маловато... Закуривайте.
   Бахметьев не ответил. Ему нечего было отвечать. У него было такое ощущение, как будто он с размаху вломился в открытую дверь. Чтобы восстановить свое равновесие, он взял папиросу и размял ее пальцами.
   -- Завтра к вечеру должны прийти еще две канонерские лодки, -- все так же медленно продолжал Плетнев, -- "Беднота" и "Карл Маркс". Значит, всего их будет пять штук.
   Он определенно не хотел вспоминать о той гельсингфорсской истории, и, странное дело, Бахметьеву это было досадно. Может быть, оттого, что ему самому такого труда стоило о ней заговорить.
   Нет. Чепуха. За эту забывчивость нужно было быть только благодарным. Бахметьев тряхнул головой и сказал:
   -- Да. Пять штук.
   -- Пять, -- повторил Плетнев. -- Конечно, некомплект команды и всякие неполадки по материальной части, но что-нибудь сделать можно. Вы примите от военмора Малиничева командование дивизионом, а потом мы с вами подумаем, как его наладить.
   -- Я? Командование дивизионом? -- Бахметьев даже поперхнулся табачным дымом и закашлялся. Такого оборота дела он никак не мог ожидать.
   -- Вы, -- ответил Плетнев и, подумав, добавил: -- Сегодня.
   Странно, что в бывшем матросе была та уверенность, которой не хватало бывшему капитану второго ранга Шадринскому. Пожалуй, флотилия и в самом деле вы-. играла от такой замены. А дивизионом, слов нет, любопытнее было командовать, чем одной лодкой.
   -- А как же Малиничев?
   -- Малиничев? -- И Плетнев задумчиво потер подбородок.- Он будет у вас командовать какой-нибудь лодкой. По вашему усмотрению.
   Бахметьев вскочил на ноги.
   -- Но ведь я же не могу. Он старше меня. Гораздо опытнее и вообще... Был лейтенантом, когда я еще учился в корпусе, и только что был моим начальником. Я не смогу отдавать ему приказания.
   -- Садитесь, пожалуйста. -- Плетнев поднял глаза, и в глазах его была легкая усмешка. -- Кто-то мне рассказывал, что нынче нельзя судить о командире по его бывшему чину. Верно это?
   Бахметьев сел. Он чувствовал себя совершенно беспомощным. Должно быть, Ярошенко передал его слова Плетневу, и теперь он никак не мог от них отречься, И вообще не знал, что ему делать.
   -- Ну вот, -- сказал Плетнев. -- Когда вы были мичманом, я у вас служил простым минером. А теперь я командующий и свободно могу отдавать вам приказания... Сегодня, как полагается, вместе с Малиничевым подайте рапорты,
   -- Есть. -- И, чтобы скрыть свое смущение, Бахметьев принялся раскуривать потухшую папиросу.
   -- Приказ получите в распорядительной части. Он у них готов. А комиссаром останется у вас Ярошенко. Вы хорошо с ним живете?
   -- Очень.
   -- В порядке, значит. -- Плетнев наклонился вперед и через стол протянул руку. -- Потолкуем с вами в другой раз, а сейчас пришлите мне товарища Лобачевского. Будьте здоровы!
   Бахметьев вышел в коридор и так же осторожна, как и накануне, закрыл за собой дверь. Только теперь у него были совсем иные мысли. И первая -- что выслушивать приказания от бывшего матроса оказалось вполне просто.

8

   В каюте было темно и душно. Плетнев лежал с закрытыми глазами, но уснуть не мог.
   Дела флотилии обстояли плохо. Бестолочь, перемноженная на отвратительное снабжение, а людей нет и не предвидится.
   Можно ли наладить хоть какую-нибудь корректировку огня с берега? Как быть с проклятыми дровами, которых всегда не хватало? Какие меры принять против возможного прорыва неприятельских кораблей?
   Со всех сторон была сплошная путаница нерешенных вопросов, а кое-какие сотрудники штаба сидели с поджатыми губами и вовсе не спешили помочь. А другие, вроде Лобачевского, просто были бездельниками.
   Впрочем, все это он предвидел заранее и теперь жаловаться на свою судьбу не собирался.
   "Боевые действия ограничивались обоюдным обстрелом позиций и налетами авиации с обеих сторон" -- это была фраза из его последнего донесения в Москву.
   Нет, какие уж там обоюдные налеты! Своя авиация просто никуда не годилась. Самолетов было порядочно, но летать могли всего лишь штук десять -- двенадцать, да и те плохо.
   Люди? Людей винить не приходилось. Черт знает в каком виде были сами машины, и механики работали круглые сутки, чтобы хоть как-нибудь привести их в порядок. А летчики за отсутствием бензина летали на мерзости, которая называлась "казанской смесью" и от ко" торой все время скисал мотор. Люди были героями.
   "Боевые действия ограничивались обоюдным обстрелом позиций..."
   Во время последнего обстрела на плавучей батарее "Урал" в канале орудия разорвался снаряд. Троих совсем разнесло, а несколько человек просто полетело за борт, и их пришлось вылавливать. Но самое страшное было потом. Пламя от взрыва проникло в трюм, где хранилось штук триста снарядов.
   Он стоял на крыше рулевой рубки и в бинокль все это видел, точно на экране кино. И также ничем не мог помочь.
   Когда-то он испытывал нечто подобное. Может быть, это было в бою на "Джигите", а может -- в полубреду в теплушке эшелона. Но теперь это было хуже, чем когда-либо. Его корабль без паров стоял ошвартованный к пристани, и он мог только смотреть. А сигнальщики без конца путались с флагами, и приказание подать помощь "Уралу" безнадежно запаздывало.
   К счастью, Бахметьев, не дожидаясь никаких сигналов, подошел на своем "Командарме" прямо к борту батареи и со всей свободной командой бросился тушить пожар. Здорово рисковал. Мог и корабль свой погубить, и людей, однако дело сделал. Огонь ликвидировал.
   Вообще этот Бахметьев вел себя хорошо, и Ярошенко был прав, когда настаивал на его назначении начальником дивизиона.
   В каюте на "Командарме" горел свет, но начальник дивизиона Бахметьев крепко спал. Он навалился плечом на деревянный борт койки и одну руку свесил до самой палубы, но никакого неудобства от этого не ощущал. Он был измучен до последней степени.
   На столе стоял чайник с кипяченой водой, аккуратно завернутый в газету остаток хлебного пайка и барограф, отмечавший резкое падение давления. Рядом, прикрытое наганом в кобуре, лежало начатое письмо: "Брат мой Александр.
   Я начинаю думать, что ты был прав, но все это страшно трудно и, кажется, легче не станет. У нас слишком много врагов и слишком мало опыта. Впрочем, есть настоящие, очень крепкие люди.
   Один из таких -- тот самый Семен Плетнев, о котором я тебе рассказывал. Его прислали к нам командующим вместо мокрой курицы Ивана Шадринского. Думаю, что это будет хорошо, но наверное еще не знаю.
   Меня назначили начальником дивизиона канлодок. Лучше бы не назначали. Ты не можешь себе представить, что у нас творится.
   Когда я наконец уйду со службы, я, наверное, стану пожарным. У меня сейчас необычайно много практики в этой области. Нет, не буду писать. Противно.
   Будь другом, посмотри, что наша сестра Варвара делает с моим сыном Никитой. Ты отлично знаешь, что она за кушанье, а потому поймешь мое беспокойство.
   Там осталось множество моего барахла, а швейцар Терентий ездит к себе в деревню. Пусть что-нибудь сменяет на масло и яйца для моего отпрыска..."
   Дальше письмо было прервано, а пониже тем же, но более крупным почерком было написано:
   "1. Проверить боевые расписания.
   2. "Беднота" -- лопнувшая муфта у головы руля,
   3. 8.30 -- совещание в штабе.
   4. Вопрос о Малиничеве".
   Последняя запись была дважды подчеркнута, и рядом с ней стоял большой вопросительный знак.
   Насчет военного моряка Олега Малиничева у командующего флотилией Плетнева были свои соображения. Не слишком веселые, потому что, вспомнив о нем, Плетнев тяжело вздохнул и перевалился на другой бок, как делают, когда хотят избавиться от дурного сна. Но все-таки Малиничев не выходил у него из головы.
   Оставлять его командовать дивизионом было рискованно,- слишком странные вещи о нем рассказывали Ярошенко и другие. Но вовсе списывать его с флотилии тоже не годилось. Пока что никаких особых дел он не наделал, а людей совсем не было.
   Все же с этим перемещением на дивизионе канонерских лодок получилось неладно. Обиделись разные бывшие офицеры, а это было некстати.
   Может, следовало Малиничева перекинуть в штаб, а на корабль назначить кого-нибудь из штабных? Нет, в штабе и без него было не больно хорошо.
   Бахметьев правильно сделал, что оставил его командиром "Уборевича" и вообще на него не нажимал. Но все-таки не было уверенности в том, что все пройдет гладко. Слишком уж спокойно принял Малиничев приказ о своем понижении.
   Олег Михайлович Малиничев действительно был слишком спокоен. Он тоже не спал и, полузакрыв глаза, улыбался. На стуле рядом с ним лежал маленький шприц в никелированной коробке и разломанная ампула морфия, а на его левой руке была приятная округлая опухоль, от которой шло тепло.
   Он уже давно привык к доброму зелью, и, пока в его чемодане хранилось около сотни ампул, все неприятности и огорчения дорого не стоили.
   Сейчас он чувствовал себя мудрым. Командующий флотилией большевик Плетнев был просто ничтожеством, а желторотый мальчишка Бахметьев и того меньше. Они могли как угодно играть в военный флот и воображать, что их колесные калоши форменные броненосцы, -- ему было совершенно безразлично.
   Впрочем, нет, ему было даже занятно. Пусть пока что поиграют. Времени им осталось немного.
   Со всех четырех сторон горизонта поднималась старая, настоящая Россия, а. за ней стояла вся боевая мощь великих союзных держав. Голод, сыпняк и разруха. Хваленой революции наступал конец, и ему оставалось только плыть по течению.
   -- По течению, -- вслух подумал он и от удовольствия совсем закрыл глаза. Течение шло прямо на север, прямо к друзьям по ту сторону фронта.

9

   Превосходное времяпрепровождение Бориса Лобачевского внезапно окончилось. Сверху по реке прибыли две баржи с минами заграждения, и командующий флотилией Плетнев вызвал его к себе в каюту.
   -- Скоро начнем их ставить, -- сказал Плетнев.
   -- У нас всего двое минеров, -- ответил Лобачевский.
   -- Завтра, надо думать, придет отряд моряков с фронта. Там еще кое-кого подыщем. -- И Плетнев задумался. -- Они прямо лесом идут. Семьдесят пять верст пешим образом, все свое добро на себе. -- Но думал он, видимо, совсем о другом и огрызком карандаша на полях какого-то приказа рисовал рогатую мину заграждения образца восьмого года. -- Значит, мы с вами будем их ставить, товарищ флагманский минер. Может быть, очень даже скоро. Верно я говорю?
   Опять он говорил не то, о чем думал, и Лобачевский в ответ только пожал плечами. По целому ряду причин ему вовсе не хотелось заниматься минными постановками, но в конце концов служба была службой.
   -- Ну, а теперь давайте по-хорошему. -- Плетнев открыл ящик стола и вытащил из него пачку чертежей. -- Конечно, вы все это знаете, а только я разные мелочи, может, лучше помню. Разберем, что ли?
   Значит, вот к чему клонилось дело. Плетнев хотел ему помочь, но стеснялся это сделать.
   -- Охотно. -- И Лобачевский придвинул стул, чтобы лучше видеть чертеж.
   Час спустя он вышел из каюты. Одна из наиболее веских причин его нежелания возиться с минами отпала. Он был в превосходном настроении духа и, спускаясь по трапу на катер, даже посвистывал.
   Мотор весело стучал и плевался из выхлопной трубы. Погода стояла на редкость приятная: синее небо, легкие перистые облака и теплый ветер. Рядом с катером сильным шлепком по воде плеснулась какая-то большая рыба. Хорошо бы ее изжарить в сухарях и съесть. Собственно говоря, совсем без дела на флотилии могло стать скучно, а мины сулили множество всяких развлечений.
   Развлечения начались значительно раньше, чем он ожидал. Он высадился на баржу и отпустил катер. Потом с решительным видом подошел к ближайшей мине заграждения и постучал по ней пальцем. Но, прислушавшись, кроме звона услышал новый и непонятный звук -- ровное, шедшее со всех сторон сразу гудение.
   Откуда-то выскочили три человека, и один из них, старшина-минер Точилин, прикрыв глаза рукой, крикнул:
   -- Аэропланы!
   Их было целых девять штук, и они строем клина летели на небольшой высоте. Крылья их просвечивали желтым светом, и это было очень красиво. Никакого страха Лобачевский в первый момент не ощутил, но потом вспомнил о минах.
   Большие черные шары сплошь перекрыли всю палубу, и в каждом из них было по восемь пудов тротила. Даже одной мины вполне хватило бы, а на барже их имелось сто восемьдесят, Что, если в самую гущу ляжет хорошая бомба?
   Старшина Точилин подошел к борту и яростно сплюнул в воду. Оба молодых моряка стояли совершенно неподвижно.
   Может быть, аэропланы не обратят внимания? Едва ли. Баржа была заманчивой мишенью и сверху, наверное, выглядела вроде бутерброда с зернистой икрой.
   -- Смешно, -- сказал Лобачевский. Встряхнулся и поглубже засунул руки в карманы. Ему очень хотелось закурить, но рядом с минами этого делать не полагалось, и он решил не подавать дурного примера команде.
   Канонерские лодки уже открыли огонь. Бомбомет с "Командарма" прочертил по небу две ровные цепочки дымков. Со всех сторон от летящего клина белыми ватными шариками в густой синеве раскрывались все новые и новые шрапнельные разрывы. Это опять-таки было очень красиво, но, к сожалению, беспорядочно.
   -- Всем перейти в нос, -- вдруг скомандовал Лобачевский, для того чтобы хоть что-нибудь сделать. Так стоять было просто невыносимо.
   -- Есть! -- откликнулся Точилин. -- А ну, шагай! Ко-зорезов, нечего наверх смотреть, ноги переломаешь! До-сужный, шевели штанами!
   Лобачевский потел последним. Шел ощупью, потому что не мог оторвать глаз от неба. Теперь клин разделился, и только три машины продолжали лететь по направлению к барже. Их, конечно, было достаточно.
   -- Мины, -- не выдержал Досужный. Его веснушчатое лицо стало серым, и он с трудом ловил воздух широко раскрытым ртом. -- Все рванут!
   -- Брось, -- усмехнулся Точилин. -- Если бомба тебе на голову ляжет, ты и не узнаешь, рванули они или нет, А не ляжет, так они и рваться не будут. Ясно?
   Бомбы уже ложились. Первая -- высоким столбом воды саженях в ста по корме, вторая -- значительно ближе, Куда придется третья?
   Пауза. Бесконечная, томительная, совершенно нестерпимая пауза. Глухой рев моторов и нарастающий дрожащий вой бомбы. Когда же конец?
   Водяной столб под самой кормой, и сразу же второй удар -- прямо по железу, Желтая вспышка, короткий гром, упругий воздух в лицо и толчок, от которого трудно устоять на ногах. Потом скрежет осколков.
   -- В порядке! -- крикнул Лобачевский, На палубе у левого борта дымилась широкая пробоина, но мины не взорвались.
   -- Вода, -- ответил Точилин. -- Слушай!
   В трюме шумел водопад, и весь корпус дрожал мелкой дрожью. Водонепроницаемых переборок у баржи не имелось -- значит, это было дело нескольких минут.
   Досужный вдруг сорвался с места и побежал по левому борту. На бегу сдернул брезент с крышки люка, запутался в нем, но не упал и потащил его к пробоине.
   -- Не выйдет, -- и Лобачевский схватил за руку Точилина. -- Стой!
   Он совершенно ясно представил себе вывороченные наружу рваные края пробоины. Прилаживать к ним пластырь было почти безнадежно. Срочно требовалось придумывать что-нибудь другое.
   -- Руби канат! -- скомандовал Лобачевский. -- За кормой отмель.
   Точилин схватил лом. Теперь можно было повозиться с пластырем. Аэропланы, развернувшись, кажется, снова собирались налететь, но думать о них было некогда.
   Досужный аккуратно раскладывал брезент. Лицо его снова приняло нормальную окраску, и вид у него был такой, будто он занят самым обычным делом.
   -- Молодчинище! -- И Лобачевский тоже взялся за брезент. -- Чуть подальше в нос протянуть!
   Из пластыря, конечно, ничего не получилось. Вероятно, пробоин было несколько, а брезент ложился куда не надо, и даже вчетвером с ним нельзя было сладить.
   Баржа совсем низко сидела в воде, особенно кормой, но ее уже несло по течению. Успеет донести до отмели или нет?
   Через кормовые клюзы на палубу внезапно хлынула вода. Она, вероятно, была холодноватой, и купаться совсем не хотелось. В трюме плескались форменные волны. Донесет или нет? Скорее, что нет. Но баржа с мягким толчком врезалась кормой в грунт, и Лобачевский поднял голову:
   -- Сидим. Красота!
   Река уже была на уровне палубы. Чтобы не заливало ноги, пришлось лезть на первую попавшуюся мину, Вода лилась через все люки, бурлила и кипела, как в котле. Теперь стремительно опускался нос. Его уже перехлестнуло волной. Что дальше?
   Но дальше все было благополучно. Баржа всем корпусом села на мель. Над носовым люком лопнул последний воздушный пузырь, и вода успокоилась. Только тогда Лобачевский заметил, что аэропланы уже улетели, а к барже полным ходом шли сразу три моторных катера.
   -- Представление окончилось, -- сказал он. Положил руку на горловину соседней мины и неожиданно нащупал еще теплый осколок бомбы. Спрятал его в карман и покачал головой. Могло кончиться много хуже.
   На катер он ухитрился перебраться почти не замочив ног. Снял с баржи всех людей, сам взялся за штурвал катера и наискось через реку повел его к "Ильичу".
   Плетнев ждал его у трапа. Позади в молчании стоял весь штаб, а за штабом толпилась команда парохода. Ярко светило солнце, сцена была превосходная, и зрителей было вполне достаточно.
   -- Разрешите доложить, товарищ командующий! -- Голос Лобачевского звучал звонко и весело. -- Баржа по всем правилам военно-морского искусства посажена на мель, и разгрузка ее трудностей не представляет. Убитых и раненых не имеется. Кроме небольшого попадания аэропланной бомбой, никаких особых происшествий не случилось.
   -- Есть. -- Плетнев провел рукой по подбородку и улыбнулся. -- Ну, а с минами вы ознакомились?
   -- Немножко, -- ответил Лобачевский, -- но достаточно.
   Плетнев кивнул головой.
   -- Идем, значит, обедать.

10

   У Бахметьева было напряженное, взволнованное лицо. Он усиленно старался раскурить свою папиросу и даже не замечал, что она у него потухла.
   -- Почему я служу у большевиков? -- подняв брови, переспросил Лобачевский.
   Он после ужина отдыхал на своей койке и вовсе не расположен был вести разговоры на серьезные темы. Впрочем, и в любое другое время он предпочитал их избегать. На кой черт Бахметьев лез к нему с такими дикими вопросами?
   -- Почему я служу у большевиков? Вероятно, по той же самой простой причине, что и ты. Где-нибудь служить все равно нужно, и к тому же мобилизация. Какие у меня политические убеждения? Никаких, друг мой, совсем никаких. Больше тебе скажу: нам с тобой иметь их не полагается... Лучше возьми спички, если хочешь курить.
   Лобачевский бросил на стол коробок, откинулся на спину и заложил руки за голову.
   -- Впрочем, кое-какие убеждения у меня есть. Я, например, убежденный любитель хорошего общества. Почему я пошел на фронт? Во-первых, потому, что меня послали; во-вторых, потому, что в силу железного закона войны на фронте всегда собирается значительно лучшее общество, нежели в тылу. Вот тебе ответ на твой последний вопрос. Ты удовлетворен?
   Бахметьев молчал. Он стыдился своей откровенности и жалел, что напрямик заговорил именно с Борисом Лобачевским. Можно было заранее предвидеть все его ответы, а значит, не стоило и спрашивать.
   -- Между прочим, -- продолжал Лобачевский, -- я не ошибся. Общество здесь вполне приличное. Не говоря даже о присутствующих, которые, конечно, соль земли. -- И, приложив руку к сердцу, он отвесил изысканный поклон, который в его лежачем положении получился довольно нескладным. -- Возьмем хотя бы комфлота Семена Плетнева. Он меня просто поразил. Я никогда в жизни не думал, что у обыкновенного минера может быть столько такта и такое превосходное чувство юмора. И возьмем еще двоих минеров: Точилина и Досужиого. Ты с ними, кажется, еще незнаком, но смею тебя уверить, оба они весьма достойные люди... Мне начинает казаться, что минная специальность облагораживает душу. Что ты на это скажешь?
   За всей шелухой острословия у Лобачевского все же проскакивали кое-какие новые для него мысли. Он бесспорно всерьез говорил о всех своих трех приличных людях, а из них ни один не окончил Морского корпуса. Это уже было кое-каким прогрессом. В конце концов разговор начался не зря, и теперь следовало довести его до полной ясности.
   Бахметьев наклонился вперед.
   -- Милях в семнадцати к северу отсюда стоят английские мониторы. Думаешь, на них общество хуже?
   Лобачевский взял со стола папиросу, не спеша ее закурил, пустил аккуратное кольцо дыма и дождался, пока оно, расплывшись в воздухе, не дошло до подволока.
   -- Знаешь, друг мой, может быть, и не хуже, только не для нас с тобой. Англичане, как известно, просвещенные мореплаватели и всякое прочее, но тем не менее... -- Лобачевский вдруг вскочил и опустил ноги с койки.- Тем не менее идем в кают-компанию. Там могут дать чаю, а после воблы мне всегда хочется пить.
   Он явно уклонялся от прямого ответа, и нажимать на него, конечно, не имело смысла. Бахметьев тоже встал.
   -- Ладно, идем.
   В большом салоне парохода ярко горело электричество. На широких окнах зеркального стекла висели бурые матросские одеяла. Они были, безусловно, необходимы для затемнения корабля на предмет возможных аэропланных налетов, но рядом с красным деревом и бронзой выглядели странно.
   На полукруглом диване сидели Малиничев, тучный Бабушкин и крайне юный круглолицый флаг-секретарь Мишенька Козлов.
   Малиничев ораторствовал:
   -- Вы понимаете? Новая обстановка, естественно, требует новых методов. Всякий консерватизм в данном случае просто глупость.
   -- Вы про что? -- поинтересовался Лобачевский, и Малиничев повернулся к нему:
   -- Мы тут рассуждаем о нашем положении. По-моему, бывший комфлот Иван Шадринский показал себя безнадежным идиотом. Он, видите ли, учитывал превосходство сил противника, а потому придерживался оборонительного образа действий, то есть, попросту говоря, ничего не делал. Он не учитывал самого главного: в такой войне, как наша, побеждает не броня и не тяжелая артиллерия, а революционный дух!
   Малиничев даже шлепнул ладонью по столу. Он явно упивался своими словами, и на его бледных щеках появились два розовых пятна.
   -- Командование красной флотилией требует от своего командующего создания новой, еще небывалой красной тактики, и в основе этой тактики должны лежать решимость, готовность нападать при любых обстоятельствах!
   Бахметьев своим ушам не верил. Если бы то же самое говорил какой-нибудь большевистский оратор на митинге, это было бы понятно и даже правильно. Но Малиничев? Неужели он воображал, что его слова примут всерьез? С ума он сошел, что ли?
   И, подняв глаза, Бахметьев в зеркале напротив увидел фигуру остановившегося в дверях Семена Плетнева. Значит, вот в чем была причина малиничевского красноречия. Любезнейший Олег Михайлович хотел как следует втереть очки начальству. Выйдет ли?
   -- Внезапный удар, -- продолжал Малиничев. -- Вы представляете себе, что получится, если ночью наши канлодки потихоньку спустятся по течению и в темноте набросятся на стоящего на якорях противника? Если сухопутные части одновременно ударят по всей линии прибрежного фронта? Если наша авиация поддержит внезапную атаку своими бомбами?
   Бахметьева охватила злость. Это была какая-то бредовая чепуха... Глупость, выходящая за пределы дозволенного.
   -- Если ночь будет темной, вы потихоньку сядете на мель и утром вас потихоньку раздолбают, -- с трудом сдерживаясь, сказал он. -- Но поскольку в наших широтах сейчас стоят белые ночи, вас раздолбают сразу же и на ходу. Вы тоже кое-чего не учитываете. Вы, например, забыли, что разговариваете со взрослыми, грамотными людьми.
   Малиничев вскочил на ноги. Вся краска сбежала с его лица, и он расширенными глазами уставился на Бахметьева. Казалось, он сейчас на него бросится, но в напряженной тишине раздался голос Плетнева.
   -- Добрый вечер, -- сказал он. Подошел к столу, медленно опустился в кресло и, наклонившись вперед, ладонью подпер щеку. -- Отдыхаете?
   -- Так точно, -- ответил флаг-секретарь Мишенька Козлов. У него было растерянное лицо и совершенно красные уши. Он никак не мог понять того, что происходило.
   -- Очень интересно отдыхаем, -- подтвердил Лобачевский.
   Малиничев стремительно сел и отвернулся. Он, видимо, чувствовал себя очень неважно, но жалеть его не приходилось.
   -- Скотина, -- еле слышно пробормотал Бахметьев.
   -- Это правильно, что отдыхаете, -- продолжал Плетнев, -- работы сегодня хватало и завтра хватит. -- И, задумавшись, неожиданно спросил; -- Память у вас хорошая, товарищ Лобачевский?
   -- Самая лучшая во флотилии.
   -- А ну, посмотрим. -- И Плетнев улыбнулся. -- Однажды вы сказали, что станете флагманским минером, и, между прочим, не ошиблись. Помните, когда это было?
   -- Я сказал? -- не поверил Лобачевский. -- Едва ли. Минное дело всю жизнь было для меня загадкой, которую я отнюдь не стремился разгадать. Только здесь мне пришлось с ней столкнуться, и то совершенно случайно.
   Плетнев покачал головой.
   -- Небогатая память. Совсем небогатая. Вы это сказали генерал-майору Грессеру в минном кабинете Морского корпуса. Было это в середине февраля семнадцатого года, В самые последние дни царской власти.
   -- Верно, -- вдруг вспомнил Бахметьев. -- Я в этот день как раз опоздал на репетицию, а потом... потом вы мне подсказывали насчет изготовления торпеды к выстрелу.
   -- Двенадцать баллов мы с вами получили за это дело, не так ли? -- все еще улыбаясь, спросил Плетнев.
   -- Ну конечно, двенадцать. -- И Бахметьев тоже улыбнулся. О Малиничеве он уже забыл. Он совершенно ясно видел перед собой Плетнева, каким он был в корпусе, -- широкоплечего, молчаливого матроса с унтер-офицерскими нашивками. Почему он теперь выглядел как-то моложе?
   Лобачевский развел руками:
   -- Признаю свое поражение. Теперь я действительно припоминаю, что сбрехнул Лене Грессеру что-то в этом роде. И выходит -- оказался пророком. Красота!
   -- Разве вы все вместе учились? -- спросил Мишень-ка Козлов. Он наконец обрел дар слова и решил непременно принять участие в разговоре.
   -- Нет. Я у их благородий инструктором был. Таскал всякие тяжелые предметы и докладывал, что как называется -- И Плетнев задумался.
   -- Смешно у нас бывало в минном кабинете, -- сказал Лобачевский. -- Помните, как Леня убил змею?
   -- Ну как же, -- ответил Плетнев, -- этого не забудешь.
   -- В минном кабинете? -- удивился Мишенька. -- Откуда же она там взялась? Плетнев рассмеялся:
   -- В кабинете! Минер, объясните ему, в чем дело.
   И Лобачевский объяснил.
   В корпусе существовала старинная, веками освященная система "заряжать" преподавателей, иными словами- заставлять их рассказывать о всевозможных посторонних вещах.
   Генерал-майор Грессер был по заслугам награжден прозвищем Самозаряжающийся Леня. Он с удовольствием рассказывал о чем угодно и чаще всего о том, как он убил змею.
   -- Вот иду я с Верочкой (и голос у Лобачевского зазвучал глухим генеральским басом).
   -- А что, эта Верочка молоденькая? -- интересуется класс.
   -- Чепухи, -- ворчит Леня. -- Верочка -- моя дочь. Ей тогда было шесть с половиной лет. И вдруг вижу -- она ползет из кустов.
   -- Верочка? -- удивляются слушатели.
   -- Да нет же. Змея, конечно. С какой стати Верочка будет ползать в кустах. Тут я схватил...
   -- Змею? Верочку?
   -- Фу, глупые мальчишки! Палку! Зачем мне хватать змею или Верочку? Ну и трах ее по голове!
   -- Ой, неужели Верочку?
   Тут уже Леня окончательно выходил из себя и ругался не меньше пятнадцати минут без перерыва. Получалось замечательно весело.
   -- Замечательно, -- согласился Плетнев. -- Только минное дело от этого веселья страдало. Плоховато вы учились, товарищи гардемарины. -- Встал, подошел к одному из выходивших на корму окон и поднял одеяло.
   За окном стоял сплошной туман. Даже труба ошвартовавшегося у борта буксира казалась плоской и будто полупрозрачной, а канонерских лодок вовсе не было видно.
   -- Ну, минер, сегодня вам практики не будет. Мины пойдем ставить завтра. Подумал, опустил одеяло и, в упор взглянув на Малиничева, закончил: Революционный дух у нас имеется, однако мы пока что тоже будем придерживаться оборонительного образа действий.

11

   Это было шуткой, самой обыкновенной и неплохо задуманной шуткой, а получилось из этого черт знает что.
   Ему захотелось разыграть всех этих ослов, и он превосходно вошел в свою роль. Пожалуй, даже слишком хорошо. Наболтал такого, что попал под подозрение. Какими странными глазами смотрел на него Плетнев!
   Осторожно ступая, Малиничев шел по косогору. Шел сквозь густой туман, по рыхлой, осыпавшейся под ногами земле. Где-то впереди, вероятно уже совсем близко, стоял его корабль. Вернее, не корабль, а проклятая посудина.
   Мальчишка Бахметьев прямо его обхамил, и это было еще хуже, чем холодный взгляд Плетнева. Не так опасно, зато совершенно невыносимо... "Вы тоже кое-чего не учитываете..." Прохвост желторотый!
   Нет, пришло время весь этот узел разрубить, потому что дальше можно было еще хуже запутаться. Так, что совсем не выберешься. А сегодня все складывалось на редкость благоприятно. Особенно кстати был туман.
   Впереди постепенно возникала какая-то темная масса. Это наконец был "Уборевич", и Малиничев прибавил шагу.
   Вахтенный встретил его у трапа. Он стоял закутанный в тяжелый тулуп, на котором блестели крупные капли росы.
   -- Так, так, -- благодушно сказал Малиничев. -- Это вы правильно делаете, товарищ вахтенный, что стоите именно здесь. Сейчас на реке ничего случиться не может, а с берега мало ли кто залезет. Враг рядом.
   Вахтенный слушал его с полным безразличием. Даже нельзя было понять, слышит он вообще или нет. Ему, видимо, смертельно хотелось спать.
   -- Вот, никуда отсюда и не отходите.
   -- Есть, -- еле слышно ответил вахтенный и на мгновение закрыл глаза.
   Малиничев прошел к себе в каюту и быстро переоделся с ног до головы. Белья не переменил, потому что это было дурным предзнаменованием, но надел новую тужурку и брюки, и даже крахмальный воротничок.
   На мгновение присел к столу и, чтобы не забыть, на листке бумаги изобразил участок реки с предполагавшимися к постановке минными заграждениями. Листок аккуратно сложил и спрятал в бумажник.
   Разложил по карманам все, что у него было ценного, и в первую очередь, конечно, розовые коробки с ампулами. Достал из шкафа шинель и, раньше чем ее надеть, старательно ее вычистил; щетку повертел в руках, но, пожав плечами, бросил на койку.
   Потом потушил свет и прислушался. На корабле стояла полная тишина. Только где-то вдалеке тонко свистел пар и постукивала какая-то помпа.
   Вышел и бесшумно прикрыл за собой дверь. Тихо поднялся по трапу, а потом на цыпочках обошел надстройку он оказался на правом, обращенном к реке, борту.
   Вахтенный, скорее всего, уже спал. Но даже если смотрел во все глаза, со своего места все равно не мог его увидеть.
   Малиничев усмехнулся и заглянул за борт. Моторный катер стоял на месте. Только бы теперь не нашуметь.
   Уцепившись за фальшборт, он спустил ноги в пустоту и сразу же нащупал ими выпуклую носовую часть катера. Опустил руки и присел на корточки. Теперь оставалось только подтянуться вперед, а потом отдать конец.
   Это было совсем не просто. Одной рукой приходилось удерживать катер на течении, а другой развязывать отсыревший узел. Все тело дрожало от напряжения, и пальцы соскальзывали с изгибов толстого троса. Наконец узел все-таки подался, конец соскользнул в воду, и серый, с грязными потеками борт медленно поплыл в тумане. Прощайте, дорогие товарищи!
   Больше беспокоиться было решительно не о чем. За "Уборевичем" не стояло ни единого корабля, и широкий свободный фарватер шел под самым берегом,
   Он перебрался в корму и сел, плотнее запахнув шинель. Мотор пока что запускать не годилось, -- его услышали бы на всей флотилии. И к тому же в нем не было никакой необходимости. Можно было спокойно плыть по течению.
   -- По течению, -- вслух повторил он и снова усмехнулся. Эта мысль ему пришла в голову всего лишь несколько ночей тому назад и уже принесла превосходные плоды. Все мерзости и унижения остались позади, а впереди была новая, несравненная жизнь.
   Два часа, в крайнем случае два с половиной, Ничтожно мало для такого огромного перехода в совсем иную эпоху, на совсем другую планету.
   Справа берег все больше и больше расплывался в тумане. Значит, его несло на середину реки, и это было отлично.
   "Если ночь будет темной, вы сядете на мель", -- кажется, так сказал уважаемый товарищ Бахметьев?
   Малиничев рассмеялся коротким смехом. Он был твердо уверен, что даже в тумане дойдет куда угодно. У него в кармане лежал брутовский рубль за номером два нуля четыре тысячи семьсот одиннадцать.
   Стрелки на бледном циферблате часов показывали двадцать минут второго. Теперь его уже отнесло по меньшей мере версты за полторы от корабля. Можно было давать ход.
   Он встал, снял с мотора чехол и залил бензином пробные краники. Потом систематически включил все, что полагалось, и, наклонившись, рванул пусковую ручку.
   Мотор фыркнул, но сразу же остановился. Это, конечно, было несущественно. Он отнюдь не сомневался, что заставит его работать. Не спеша он осмотрел все, Что только можно было, и внезапно обнаружил, что бензиновый бак был совершенно пуст.
   От такой неожиданности он даже вспотел и, почувствовав, что с трудом держится на ногах, сел на планшир. Как он этого не предусмотрел?
   Нет, отчаиваться не стоило. У него был надежный союзник -- течение. Ну, не два с половиной, а шесть или семь часов будет продолжаться переход. Только и всего.
   По носу открылся берег. Катер несло бортом, и никак нельзя было понять: правый это берег или левый. Все равно, у обоих могли оказаться отмели, а где-нибудь рядом стояли красные посты.
   Он стиснул зубы, достал крюк, чтобы в случае чего отталкиваться, и вернулся на корму. Попытался закурить, но спички отсырели и не загорались.
   Берег снова открылся. Теперь нужно было не думать об отмелях. И не смотреть на часы, потому что время шло слишком медленно.
   Оно тянулось молочной мутью тумана и тусклым блеском гладкой воды, часами, а может быть, неделями неподвижности и сырого холода, бесконечностью нестерпимого ожидания.
   Потом на середине реки появился большой корабль.
   Ему бросили конец, и он подтянулся к трапу. Вышел на палубу, но прежде всего должен был вымыть руки, и его привели в сверкающую ванную, где была теплая вода.
   Потом в кают-компании на ослепительно белой скатерти появилось настоящее мясо, и в стакан ему налили соломенно-желтого виски. Но когда он протянул руку, кто-то толкнул его в спину и громко зашипел.
   Он вскочил, и сразу все пропало. Остался только непроницаемый туман и вода, бежавшая бурунами по перекату.
   Справа, однако, никаких бурунов не было, и, оттолкнувшись крюком, он снова вывел свой катер на чистую воду.
   Часы показывали пять сорок. Как это могло случиться? Неужели он все-таки уснул и проспал около четырех часов? Вероятно, да, потому что все тело его затекло и в ногах бегали мурашки. В детстве он это называл: сельтерская вода в ногах, и его отец громко смеялся. Нет, не нужно было вспоминать. Это было страшно.
   Где он мог находиться? Четыре с половиной часа -- верст двенадцать четырнадцать. Если его все время исправно несло течением, он уже давно прошел линию фронта. А если катер большую часть времени сидел на мели?
   Холод теперь проникал до самых костей. Очень хотелось есть, а хлеб он оставил в своей каюте. И спички отсырели так, что нельзя было закурить. Но, по счастью, осталось доброе зелье.
   Он судорожно сорвал с себя шинель, а потом тужурку. Широко расставив ноги, в одной рубашке он стоял со шприцем в руках, но холода больше не чувствовал. Достал две ампулы и быстро сделал себе два укола.
   Снова оделся и поудобнее устроился на кормовом сиденье. Заправил руки в рукава шинели, полузакрыл глаза и откинулся назад.
   Теперь теплота наплывала мягкой волной, и кровь весело гудела в голове. Теперь было полное спокойствие и полная уверенность в том, что все окончится благополучно. И, постепенно нарастая в тишине, где-то совсем близко начал играть большой симфонический оркестр.
   -- Увертюру из "Моряка-скитальца", -- прошептал он, и сразу оркестр исполнил его желание, Запели высокие трубы, глухо ударили литавры, и всеми цветами радуги хлынула мощная музыка Вагнера.
   Он был совершенно счастлив. Катер два раза приткнулся к мели и наконец остановился, но это уже было безразлично. Ему сопутствовала удача. Улыбаясь, он вынул из кармана бумажник с брутовским рублем и положил его рядом с собой на сиденье.
   Внезапно туман поднялся, точно театральный занавес, и впереди, совсем как тогда во сне, на самой середине реки появился черный силуэт боевого корабля.
   Нет, теперь он не спал. Он мог ущипнуть себя за руку и почувствовать боль. Теперь это было спасение!
   Пошатываясь, он встал и взмахнул обеими руками, и в ответ на корабле блеснул желтый огонь.
   Почему? Что там случилось? И сразу же у самого борта поднялся высокий серебряный столб и, поднявшись, неподвижно застыл в воздухе.
   Это было очень странно.

12

   "Сего числа, в шесть часов тридцать минут, находясь в дозоре у точки А, в рассеивавшемся тумане обнаружил выше себя по течению неизвестный черный предмет.
   Полагая, что это плывущая мина заграждения, произвел с дистанции четыреста ярдов один выстрел из дежурного орудия и немедленно стал сниматься с якоря.
   Реку снова покрыло туманом, а потому, из предосторожности переменив место и отойдя под левый берег, я выслал для обследования шлюпку под командой младшего лейтенанта Кларка.
   Вернувшись, Кларк донес, что неизвестный предмет оказался небольшим моторным катером обычного типа. Он сидел на мели, и вся его кормовая часть была разбита близким падением снаряда.
   Людей на нем обнаружено не было. Удалось найти только бумажник черной кожи, каковой при сем препровождаю.
   В шесть часов пятьдесят семь минут туман окончательно поднялся, но неизвестного катера на отмели уже не оказалось. Следует предположить, что его снесло течением и что он, имея многочисленные повреждения корпуса, затонул.
   Капитан-лейтенант Дальрой. Монитор М-25".
   -- Прочли? -- спросил командующий речной флотилией капитан Ноэль Блэр.
   -- Кэптен, сэр, -- ответил мичман барон Штейнгель, -- я был свидетелем этого печального происшествия и должен отметить, что капитан-лейтенант Дальрой вел себя странно.
   Он хотел многозначительно добавить, что Дальрой был ирландским революционером, но не успел. Капитан Блэр, приветливо улыбнувшись, поднял руку:
   -- Когда мне понадобится лучший командир монитора, чем Майк Дальрой, я назначу вас на его место. А пока вам лучше не вмешиваться не в свое дело... Вы ознакомились с содержанием бумажника?
   -- Там почти ничего нет, -- пробормотал темно-красный Штейнгель. -- Частные письма и удостоверения на имя Олега Михайловича Малиничева.
   -- Знакомая вам фамилия?
   -- Я его хорошо знал. -- И Штейнгель еще ниже опустил голову. -- Он был лейтенантом старого флота и плавал на миноносцах... Вероятно, теперь бежал от красных к нам.
   -- А это что такое?
   Штейнгель взял в руки маленький листок бумаги и разгладил его складки.
   -- Тут написано: четыре линии -- двадцать четыре штуки. Это план выставления красными минного заграждения.
   -- Дайте взглянуть. -- Блэр наклонился над развернутой картой. -- Здесь. Да, несомненно, здесь, у верхней оконечности этого островка с непроизносимым именем. -- Карандашом на карте нарисовал узкий прямоугольник и аккуратно его заштриховал.
   -- Он хотел нам помочь, -- глухо сказал Штейнгель.
   -- Он достиг своей цели. -- И капитан Блэр нажал кнопку звонка. Появившемуся рассыльному приказал вызвать лейтенанта Фаркварда и снова повернулся к Штейнгелю: -- Все это, конечно, очень досадно, но что поделаешь! Было бы еще досаднее, если бы Дальрой принял мину за катер и взлетел бы на воздух со своим монитором. И заодно с вами.
   В каюту вошел невысокий черноволосый лейтенант. Остановившись у стола, вытянулся, точно стараясь стать выше ростом, и почтительно спросил!
   -- Сэр?
   -- Фарквард, наступление переносится на завтра.- И капитан Блэр положил обе руки на стол. -- Известите командиров кораблей и сухопутных частей. Срочно затребуйте из базы дивизион тральщиков. Это все.
   Но Фарквард не уходил. С сомнением в глазах смотрел то на Штейнгеля, то на своего командующего и наконец решился:
   -- Получены известия от Десмонда. Прикажете доложить?
   Блэр невесело усмехнулся:
   -- К вашему сведению, Штейнгель: сегодня ночью русский отряд майора Десмонда взбунтовался и перебил своих офицеров. Кажется, у вас в России это принято, но при чем здесь мы, англичане, и какого черта мы торчим в вашей проклятой стране?.. Докладывайте, Фарквард!
   Лейтенант Фарквард вынул из кармана записную книжку и осторожно откашлялся.
   -- Сам Десмонд тяжело ранен, но остался в живых. Сейчас находится на перевязочном пункте у верхней пристани. Батальону Леннокса удалось оцепить мятежников. Большая часть их перебита пулеметным огнем, около шестидесяти человек взято в плен, а две небольшие группы прорвались в лес.
   Блэр встал из-за стола и несколько раз молча прошелся по каюте. Вся эта история с отрядом Десмонда окончательно вывела его из себя. Он остановился и щелкнул пальцами.
   -- Пьяные русские офицеры без штанов скачут на одной ножке по лагерю. Командир второй роты, какой-то Олсуфьев, чтобы не скучать, заставляет своих солдат всюду таскать за ним его пианино. Удивляюсь, как они не взбунтовались раньше... Тем не менее, Фарквард, пленных придется поставить по ранжиру и расстрелять каждого четвертого, а остальных отправить на базу.
   -- Есть, сэр!
   -- Беглецов преследовать всеми средствами. Прикажите Холлу выслать в погоню три аэроплана.
   Штейнгель встал. Слишком много оскорбительного сказал Блэр о России и русских. Резко ему ответить? Нет, об этом и думать не приходилось. Но все-таки что-то сделать нужно было. Какой-нибудь решительный жест, чтобы хоть самому реабилитироваться.
   -- Разрешите мне участвовать в преследовании? -- Но представил, что пробирается через лес и болото под пулями и в грязи, и быстро добавил: -- На одном из аэропланов.
   Капитан Блэр взглянул сквозь него на противоположную стену.
   -- Пожалуйста, если только Холл вас возьмет... Кстати, Фарквард, пришлите его ко мне. Надо будет чем-нибудь отвлечь внимание красных от того, что у нас делается... Я больше никого из вас не задерживаю.
   Штейнгель поклонился, вышел вслед за Фарквардом и поднялся на верхнюю палубу. Теперь ему нужно было дождаться прибытия начальника воздушного отряда коммандера Холла.
   Всего лишь год назад он и Малиничев сидели в Питере, и оба собирались на Север, только Малиничев почему-то опоздал. В ту весну много играли в покер и в девятку, а теперь брутовский рубль Малиничева достался ему: он сказал Дальрою, что эта кредитка не имеет никакой цены, и попросил разрешения взять ее на память.
   Верил ли он в то, что брутовские рубли приносят счастье? Пожалуй, нет, но все-таки с удовольствием ощущал лежавшую в жилетном кармане бумажку.
   С берега доносился редкий колокольный звон и одиночные винтовочные выстрелы. По-видимому, было воскресенье, и гнусная история с отрядом Десмонда подходила к концу. Когда-нибудь окончится и весь всероссийский мятеж. Всех, кого надо, поставят по ранжиру, перестреляют каждого четвертого, и тогда можно будет жить.

13

   В четыре часа утра, при смене вахты на канонерской лодке "Уборевич", новый вахтенный обнаружил исчезновение катера. По положению, отправился с докладом к командиру корабля, но Малиничева, конечно, не нашел.
   Через пять минут об этом было доложено начальнику дивизиона Бахметьеву. Докладывавшие пришли с винтовками, и один из них, старшина-рулевой Слепень, сказал:
   -- Одевайтесь!
   В его руках горел ослепительно яркий аккумуляторный фонарь, и спросонья Бахметьев ничего не соображал.
   Когда же наконец понял, в чем дело, похолодел и невольно натянул на себя одеяло.
   -- Одевайтесь, вам говорят! -- решительно повторил Слепень, тот самый Слепень, который всегда был самым дисциплинированным из всех моряков "Командарма".
   Теперь он стоял с винтовкой и фонарем. Почему? И почему другие тоже были вооружены? Арестовать его пришли, что ли? Сплошная нелепица, а комиссар Ярошенко с заражением крови лежал на "Ильиче" и не мог помочь.
   Однако раздумывать было некогда, и Бахметьев выскочил из койки. Стал одеваться, как по боевой тревоге, но вдруг подумал, что его поспешность может показаться трусостью, и выпрямился.
   -- Опустите ваш дурацкий фонарь. Мне нужно найти ботинки.
   Слепень быстро исполнил приказание. Теперь следовало окончательно овладеть положением:
   -- Зачем здесь столько народу? Лишним выйти!
   -- Ладно, -- и Слепень прямо в лицо Бахметьеву блеснул фонарем, -- все вместе выйдем.
   Это было уже совсем плохо, и оставалось только сделать вид, что ничего не замечаешь. Бахметьев наскоро зашнуровал ботинки, взял со стены фуражку и двинулся к двери.
   -- Мне нужно в штаб.
   -- Туда и идем, -- коротко ответил Слепень.
   Бахметьев шел, стараясь не думать о том, что идет под конвоем, не вспоминать о Малиничеве, не гадать о будущем. Шел и, чтобы отвлечься, считал шаги, но это не помогало.
   Туман наплывал липкими волнами. Он перехватывал горло, качался в глазах, и от него кружилась голова. Казалось, что он никогда не кончится, что вся жизнь будет вот такой же мутной и непонятной.
   -- Сюда, -- сказал Слепень и взял Бахметьева под руку. -- Спускаться надо.
   Это было унизительно, но Бахметьев не сопротивлялся. Он чувствовал себя вещью, которую можно брать руками и вести куда угодно. Он был не человеком, а арестованным.
   Впереди заблестел тусклый огонь у трапа "Ильича". По сходне поднялись на палубу, потом коридором направились прямо к каюте командующего флотилией. Слепень распахнул дверь, шагнул вперед и через плечо по" казал на Бахметьева:
   -- Привели!
   Плетнев в расстегнутой кожаной тужурке сидел за столом. Он непонимающими глазами посмотрел на вошедших, взъерошил волосы и провел рукой по подбородку.
   -- Привели? -- Наклонился к сидевшему против него Лобачевскому и спросил: Мины-то погружены? Лобачевский пожал плечами:
   -- Еще со вчерашнего утра. Я вам докладывал.
   -- Товарищ командующий! -- И Слепень сделал еще один шаг вперед. -- Мы его привели.
   Только теперь Плетнев увидел белое лицо Бахметьева и винтовки в руках моряков.
   -- Кто вам приказал это сделать?
   Слепень неуверенно переступил с ноги на ногу.
   -- Вы же сами велели, чтобы он пришел, ну а мы...
   -- Хватит! -- перебил его Плетнев. Встал во весь рост и потемнел. -- Я тут командующий, понятно? Еще раз попробуй самоуправничать -- так поблагодарю, что не обрадуешься... Ступайте отсюда все! -- И, повернувшись к Бахметьеву, показал рукой на стул: -- Дело есть. Садитесь.
   Слепень, пятясь, отступил и закрыл за собой дверь.
   Теперь можно было вздохнуть полной грудью. Нелепая история благополучно окончилась.
   Но сразу же наступила реакция после всех переживаний в тумане, и Бахметьев стиснул кулаки.
   Его вытащили из койки и арестовали как изменника! Его вели под конвоем и хватали за руку! И хуже всего: он форменным образом перетрусил.
   -- Товарищ командующий, -- громко сказал он,- прошу списать меня с флотилии. Я здесь больше служить не буду.
   -- Будешь, -- спокойно ответил Плетнев.
   -- То есть как так? -- Бахметьева охватило бешенство, и он даже затрясся. После такого позора? Не буду -- и всё! Не могу! Раз они считают меня предателем -- не хочу!
   -- Тихо! -- И Плетнев поднял руку. -- Мне твою дамскую истерику слушать некогда. -- На мгновение остановился и снова заговорил уже мягче: -- Ты поставь себя на их место. Малиничев бежал, и вы все, бывшие офицеры, такие же, как на той стороне. Это я знаю, что тебе можно верить, а откуда им знать? Так что ты, товарищ Арсен Люпен, не обижайся.
   Было странно, что Плетнев вдруг вспомнил о Морском корпусе, и еще более странно, что тут же рядом сидел Борис Лобачевский, с которым они в те времена проделали всю авантюрную эпопею Арсена Люпена.
   -- Допустим, -- неожиданно успокоившись, сказал Бахметьев, -- но какой же я для них начальник, если они как угодно меня арестовывают? Я же им теперь слова сказать не могу.
   -- Это ты не сможешь? -- Плетнев медленно опустился в кресло и, улыбнувшись, покачал головой. -- Да ты мне, командующему флотилией, и то наговорил столько слов, что больше не надо... Брось! Приказывай, как раньше, -- и тебя будут слушаться. Ты их еще не знаешь, вот что я тебе скажу.
   Только теперь Бахметьев заметил, что Плетнев все время называл его на ты. Вероятно, всего лишь несколько дней тому назад такое обращение его неприятно резнуло бы, но сейчас, наоборот, очень обрадовало. Это было признанием дружбы, -- и в самом деле им пора было переходить на ты.
   -- Хорошо, -- сказал он, -- будь по-твоему. -- И добавил: -- Прости, я погорячился.
   -- Ну вот. -- И Плетнев разгладил руками лежавшую на столе карту. Следующий вопрос на повестке дня -- минные заграждения. Знал этот Малиничев, где мы хотим их ставить?
   -- Знал, -- ответил Лобачевский. Говорить ему было нелегко, но он сжал руки и заставил себя закончить: -- Спрашивал, и я ему показал.
   Плетнев кивнул головой:
   -- Вины в этом нет. Я бы тоже показал. А только дальше что делать?
   Бахметьев наклонился над картой. Всего лишь в нескольких милях к северу стоял неприятель. По последним сведениям, у него было пять мониторов и четыре канонерских лодки, -- просто подавляющие силы. И в любой момент он мог перейти в наступление, поддержанный авиацией и сухопутными частями.
   -- Все равно поставим, -- сказал он наконец, -- даже если они знают место. Пусть потом тралят под нашим огнем.
   -- Поставить, конечно, поставим, -- согласился Плетнев, -- а только места они не знают. Вот, -- и провел ногтем по карте. -- На версту, что ли, пониже.
   -- Дело! -- обрадовался Лобачевский. -- Только тут широкий плес. Надо на мою "Мологу" штук восемь догрузить, иначе на четыре линии не хватит.
   -- Три будем ставить, -- ответил Плетнев, -- времени нет.
   Бахметьев взял циркуль и по карте измерил расстояние от намеченного Плетневым места до неприятельских позиций. Вышло меньше, чем хотелось бы, но все же достаточно.
   -- Пожалуй, не увидят, а впрочем, черт их знает. На всякий случай прикажи мне с парой канлодок выйти на поддержку.
   -- Выходи. Будешь держаться против острова. Если покажутся корабли противника, прикрывай отступление "Мологи", а потом сам отступай. Ясно? -- И Плетнев взглянул на часы. -- Сейчас пять двадцать, -- сказал он, подумав. Сниматься будете, как только поднимется туман, ну, что ли, около половины седьмого. Пар у вас поднят еще с вечера, значит, управитесь. -- Встал и протянул руку: -Желаю успеха!
   Бахметьев и Лобачевский, попрощавшись, вышли в коридор, и первый, кого Бахметьев увидел, был старшина-рулевой Слепень. Винтовка его куда-то исчезла, и он стоял, прислонившись к стенке. Очевидно, ждал, чем окончится совещание у командующего.
   Семен Плетнев говорил, что нужно было приказывать, как прежде. Ладно -- и Бахметьев поднял голову:
   -- Товарищ Слепень!
   -- Есть!
   -- Сейчас же передайте: "Командарму" и "Уборевичу" изготовиться к походу.
   -- Есть изготовиться! -- Голос Слепня был такой же, как всегда, и держался он по-прежнему подтянуто. -- Разрешите спросить?
   -- Да?
   -- Как же с командиром быть на "Уборевиче"?
   В самом деле, не мог же "Уборевич" идти без командира! Может, взять с какой-нибудь другой лодки? А если завяжется бой и ей тоже придется выходить? А потом, "Беднотой" командовал какой-то капитан из речного транспорта, а "Карлом Марксом" бывший артиллерист "Командарма" -- самый обыкновенный комендор Шишкин. Слепень был ничем не хуже их. Пожалуй, даже лучше.
   -- Вы пойдете командиром. Я через десять минут буду у себя на корабле и дам вам все указания.
   -- Как же это я... -- начал было Слепень, но передумал и выпрямился: -- Есть, товарищ начальник.
   По-видимому, Плетнев был прав, и Бахметьев невольно улыбнулся.
   -- Ступайте. У меня тут есть кое-какие дела, -- и взялся за ручку одной из дверей.
   Осторожно ее приоткрыл и в тусклом свете завешенной полотенцем электрической лампочки увидел того, кого рассчитывал увидеть, -- комиссара Ярошенку.
   Ярошенко стал еще более худым и костлявым, и на белой подушке лицо его казалось совершенно черным. Напряженным взглядом он смотрел на свою огромную забинтованную руку, но при виде Бахметьева на мгновение закрыл глаза и, когда снова их открыл, выглядел совершенно нормально.
   -- Заходите, -- сказал он с живостью. -- Рад вас видеть.
   Бахметьев сел на стул у койки.
   -- Как дела? Скоро собираетесь поправляться?
   -- Насчет поправки пока что слабовато. Завтра утром ждут доктора. То есть не завтра, а, конечно, сегодня,- когда не спишь всю ночь, очень трудно разобраться. -- Ярошенко остановился, видимо стараясь вспомнить, о чем он говорил. Наконец вспомнил: -- Ну, он отрежет, а там посмотрим. -- Заметил, что Бахметьев побледнел, и быстро добавил:- Пустяки. Только до локтя, а она все равно с разбитыми пальцами.
   Бахметьев ощутил внезапный приступ тошноты. Здесь, в полутемной каюте, ему стало так страшно, как не было еще ни разу в жизни. Только видеть это Ярошенке отнюдь не следовало, а потому он взял себя в руки.
   -- Пустяки? -- и для большей убедительности сделал удивленное лицо. -- Это вы пустяки рассказываете, дорогой товарищ комиссар. Людям ни с того ни с сего руки не режут.
   -- Ни с того ни с сего не режут, -- согласился Ярошенко. -- Однако, если нужно, не стесняются, и правильно делают. Это называется ампутация. Имейте в виду -- я когда-то был студентом-медиком. Правда, с третьего курса меня забрала полиция, так что лекарь я никакой, Но сейчас у меня тридцать девять и семь, и всю руку раздуло. Не надо быть профессором, чтобы поставить диагноз.
   -- Диагноз! -- все еще не сдавался Бахметьев. -- Наш флагманский врач, к счастью, лучший лекарь, чем вы. Бросьте ваши медицинские рассуждения. Через неделю вы совершенно поправитесь и запросто будете писать. . -- решил придумать что-нибудь посмешнее и придумал: -- Стихи.
   Ярошенко улыбнулся одними глазами.
   -- Стихи я очень люблю. Особенно Некрасова -- от него всегда волнуешься. А писать можно выучиться левой рукой. Говорят, это совсем нетрудно... Впрочем, оставим этот разговор. Как вам понравился наш общий друг Малиничев?
   -- Вы уже слыхали?
   -- Похоже, что мы с вами не ошиблись. А ну его в болото! -- Ярошенко отер лоб здоровой рукой и осторожно опустил ее на одеяло. -- Что же теперь делается?
   Бахметьев встал.
   -- Теперь мы идем ставить мины. Лобачевский на заградителе "Молога", и я с двумя канонерскими лодками в качестве прикрытия. Когда вернемся, опять к вам зайду.
   -- Ну, действуйте, -- сказал Ярошенко. -- Мы с вами непременно победим.
   Бахметьев вышел из каюты и надел фуражку. Спокойно и не спеша направился к выходу на верхнюю палубу. За эту ночь он стал на несколько лет старше.

14

   Это даже нельзя было назвать усталостью. Это была ноющая, похожая на зубную боль во всем теле, страшная тяжесть в голове и временами такая слабость, что трудно было пошевелить рукой.
   Слушая доклад своего флаг-секретаря, командующий флотилией Плетнев растирал себе виски, маленькими глотками пил холодный чай и все-таки почти ничего не мог понять.
   Порт не присылал какого-то обмундирования, и с дровами опять получались нелады. Какая глупость -- на сотни верст вокруг сплошные леса, а дров почему-то не хватает. Буксир "Иванушка" в тумане вылез прямо на берег. На нем шел доктор или нет? Кажется, да. Дальше началось что-то совершенно неинтересное о табелях комплектации, и голос флаг-секретаря Мишеньки Козлова, закачавшись, куда-то уплыл.
   Нет, засыпать на докладе никак не годилось, и усилием воли Плетнев заставил себя встать.
   За окном сплошной пеленой висел косой дождь. Он был очень кстати, потому что скрывал от противника постановку минного заграждения.
   -- Что слышно о заградительном отряде?
   -- По донесениям береговых постов, он в восемь пятнадцать уже был на месте и приступил к делу. Канлодки держатся на позиции. Пока больше ничего не известно.
   Большие круглые часы над койкой показывали девять пятьдесят. Лобачевский возился непозволительно долго. Уже давно можно было установить не то что двадцать четыре, целую сотню мин образца восьмого года.
   -- Я выйду на воздух, -- сказал Плетнев. -- Здесь дышать нечем.
   Действительно, в каюте синими слоями плавал табачный дым, и в обеих пепельницах на столе громоздились просто невероятные кучи окурков. Неужели он столько выкурил за одну ночь?
   -- Есть, есть! -- лихо ответил Мишенька Козлов и, щелкнув каблуками, не без удовольствия посмотрел на себя в зеркало. -- С вашего разрешения я прикажу здесь прибраться и проветрить.
   Тоже чудак. На флот попал прямо из реального училища, а держался каким-то гусаром. Противно было смотреть.
   На палубе все же полегчало. Дул порывистый ветер, дождь, шипя, хлестал по черной реке, и водяная пыль отлично освежала лицо. Под навесом спардека, у самой трубы вентилятора, стояло плетеное кресло, на котором можно было отдохнуть.
   Но отдохнуть -- значит ни о чем не думать или думать о чем-нибудь спокойном, а в голову все время лезли все те же тревожные, неблагополучные мысли.
   Минное заграждение. Может, оно было совершенно необходимо -- как же без него задержать неизмеримо сильнейшего противника? А может, как раз наоборот было непростительной глупостью: перебежчики сообщили, что в белых частях на правом берегу готовится восстание. Как поддержишь его, если на дороге стоят свои же собственные мины?
   Черт знает как трудно было, не имея решительно никакого военного образования, решать такие вопросы.
   -- Товарищ командующий! -- Это снова был Мишенька Козлов, на этот раз с белым листком телефонограммы в руке. -- Пост "Утиный Нос" сообщает, что заградительный отряд в одиннадцать пять закончил постановку и проследовал вверх по реке.
   -- Ладно.
   Значит, заграждение стало свершившимся фактом, и больше о нем думать просто не стоило. Но оставалась еще куча других дел, и среди них путаницы было гораздо больше, чем нужно. Сможет он когда-нибудь с ними справиться или нет?
   Его поставили командовать флотилией, но командующий из него получился неважный. Даже в отношении людей он делал самые нелепые ошибки. Взять хотя бы того же Малиничева. Предупреждал ведь Ярошенко, что лучше просто убрать его с флотилии, а он не поверил. Оставил его в строю, но так неладно это сделал, что только подтолкнул его на измену.
   Да, он был совсем неважным командующим, но других республике брать было неоткуда, и он должен был делать свое дело.
   А потому он встал и вернулся к себе в каюту разбираться в объемистой переписке с военным портом по вопросу об организации промежуточных дровяных баз.
   Полчаса спустя дали обед. Снова был невеселый суп из воблы с ломтиками сушеной картошки. Снова тянулись нескончаемые разговоры о меновой торговле с деревней.
   Потом принесли кашу, именуемую шрапнелью, твердую и полуостывшую, и одновременно с мостика доложили о появлении неприятельских аэропланов. Их было всего три штуки, и они все время держались далеко над правым берегом, так что прерывать из-за них обед не имело смысла
   Наконец подали чай, и разговор, как всегда, переключился на женщин. Странное дело: неужели бывшим господам офицерам больше не о чем было говорить?
   Опять пришел рассыльный с мостика. Появилось еще сотни верст вокруг сплошные леса, а дров почему-то не хватает. Буксир "Иванушка" в тумане вылез прямо на берег. На нем шел доктор или нет? Кажется, да. Дальше началось что-то совершенно неинтересное о табелях комплектации, и голос флаг-секретаря Мишеньки Козлова, закачавшись, куда-то уплыл.
   Нет, засыпать на докладе никак не годилось, и усилием воли Плетнев заставил себя встать.
   За окном сплошной пеленой висел косой дождь. Он был очень кстати, потому что скрывал от противника постановку минного заграждения.
   -- Что слышно о заградительном отряде?
   -- По донесениям береговых постов, он в восемь пятнадцать уже был на месте и приступил к делу. Канлодки держатся на позиции. Пока больше ничего не известно.
   Большие круглые часы над койкой показывали девять пятьдесят. Лобачевский возился непозволительно долго. Уже давно можно было установить не то что двадцать четыре, целую сотню мин образца восьмого года.
   -- Я выйду на воздух, -- сказал Плетнев. -- Здесь дышать нечем.
   Действительно, в каюте синими слоями плавал табачный дым, и в обеих пепельницах на столе громоздились просто невероятные кучи окурков. Неужели он столько выкурил за одну ночь?
   -- Есть, есть! -- лихо ответил Мишенька Козлов и, щелкнув каблуками, не без удовольствия посмотрел на себя в зеркало.- С вашего разрешения я прикажу здесь прибраться и проветрить.
   Тоже чудак. На флот попал прямо из реального училища, а держался каким-то гусаром. Противно было смотреть.
   На палубе все же полегчало. Дул порывистый ветер, дождь, шипя, хлестал по черной реке, и водяная пыль отлично освежала лицо. Под навесом спардека, у самой трубы вентилятора, стояло плетеное кресло, на котором можно было отдохнуть.
   Но отдохнуть -- значит ни о чем не думать или думать о чем-нибудь спокойном, а в голову все время лезли все те же тревожные, неблагополучные мысли.
   Минное заграждение. Может, оно было совершенно необходимо -- как же без него задержать неизмеримо сильнейшего противника? А может, как раз наоборот было непростительной глупостью: перебежчики сообщили, что в белых частях на правом берегу готовится восстание. Как поддержишь его, если на дороге стоят свои же собственные мины?
   Черт знает как трудно было, не имея решительно никакого военного образования, решать такие вопросы.
   -- Товарищ командующий! -- Это снова был Мишенька Козлов, на этот раз с белым листком телефонограммы в руке. -- Пост "Утиный Нос" сообщает, что заградительный отряд в одиннадцать пять закончил постановку и проследовал вверх по реке.
   -- Ладно.
   Значит, заграждение стало свершившийся фактом, и больше о нем думать просто не стоило. Но оставалась еще куча других дел, и среди них путаницы было гораздо больше, чем нужно. Сможет он когда-нибудь с ними справиться или нет?
   Его поставили командовать флотилией, но командующий из него получился неважный. Даже в отношении людей он делал самые нелепые ошибки. Взять хотя бы того же Малиничева. Предупреждал ведь Ярошенко, что лучше просто убрать его с флотилии, а он не поверил. Оставил его в строю, но так неладно это сделал, что только подтолкнул его на измену.
   Да, он был совсем неважным командующим, но других республике брать было неоткуда, и он должен был делать свое дело.
   А потому он встал и вернулся к себе в каюту разбираться в объемистой переписке с военным портом по вопросу об организации промежуточных дровяных баз.
   Полчаса спустя дали обед. Снова был невеселый суп из воблы с ломтиками сушеной картошки. Снова тянулись нескончаемые разговоры о меновой торговле с деревней.
   Потом принесли кашу, именуемую шрапнелью, твердую и полуостывшую, и одновременно с мостика доложили о появлении неприятельских аэропланов. Их было всего три штуки, и они все время держались далеко над правым берегом, так что прерывать из-за них обед не имело смысла
   Наконец подали чай, и разговор, как всегда, переключился на женщин. Странное дело: неужели бывшим господам офицерам больше не о чем было говорить?
   Опять пришел рассыльный с мостика. Появилось еще штук двенадцать вражеских аэропланов. Но эти сразу свернули и улетели куда-то на восток.
   -- Товарищ Козлов!
   -- Есть!
   -- Известите сухопутное командование и авиабазу. Кораблям приготовиться к отражению воздушной атаки. Они, может, хотят налететь со стороны солнца.
   Солнце, кстати сказать, уже появилось. И зря. Лучше бы шел дождь, тогда никакие аэропланы не налетели бы.
   Нет, разве можно было не радоваться солнцу? В окнах, точно ртуть, горела река, яркой, свежевымытой зеленью поднимался лес на противоположном берегу, и прозрачной синевой светилось небо.
   Хотелось не двигаться и не отрываясь смотреть на этот обширный и превосходный мир. Думать, что войны больше нет и на обоих берегах реки идет тихая, медленная жизнь. Что вот сейчас можно будет отправиться удить рыбу или просто греться на солнце в маленькой, пахнущей смолой лодчонке.
   Но внезапно где-то вдалеке загремели частые орудийные выстрелы, и Плетнев встал. Война, к сожалению, еще не кончилась.
   Короткий перерыв, новая серия тупых ударов. Так стрелять мог только бомбомет Виккерса, а такой был только на "Командарме". Значит, Бахметьев уже вернулся и вел бой с воздушным противником.
   Дверь с треском распахнулась, и в кают-компанию, приплясывая, влетел красный Мишенька Козлов.
   -- Товарищи, ура! "Командарм" сбил одну машину! Ей-богу, сбил! Пойдемте смотреть! Страшно интересно!
   Когда Плетнев поднялся на мостик, большой желтый гидроаэроплан, зарывшись одним крылом в воду, уже сидел на отмели под самым берегом. Полным ходом шел к нему извергавший из трубы клубы черного дыма "Командарм", и по берегу бежали красноармейцы.
   -- Падал кубарем и только у воды выпрямился, -- рассказывал сигнальщик Пишела. -- А летчики с него сиганули в воду, а потом в кусты. Потеха! -- И вдруг, вздрогнув, совершенно другим голосом закричал: -- Товарищ командующий!
   В противоположной стороне, где-то далеко на юге, над лесом быстро вырастал чудовищный столб белого дыма. Он закручивался тугими клубами, расползался широким грибом и рос все выше и выше.
   -- Взрыв, -- сказал Плетнев.- На авиабазе. Товарищ Козлов, узнать по телефону!
   Рядом с белым грибом в синеве плавали узкие темные черточки. Это опять были неприятельские аэропланы. Значит, вот что они задумали!
   -- Так, -- сказал Плетнев, вынул из кармана носовой платок и вытер им капли пота со лба.
   Тишина на мостике была совершенно невыносимой. Хоть бы бой! Хоть бы налетели остальные аэропланы! Все легче было бы.
   Люди сгрудились кучкой и молча смотрели на белый гриб. Теперь он уже перестал расти, и с краев его свисала тонкая, прозрачная бахрома.
   По трапу, задыхаясь, взбежал толстый начальник распорядительной части Бабушкин.
   -- Где они? Где эта самая сбитая машина?
   Но никто ему не ответил, и он, растерянно озираясь, почему-то на цыпочках снова сбежал вниз.
   Когда же, наконец, вернется Козлов и что же там, собственно, случилось? Больше стоять на одном месте Плетнев не мог, а потому заложил руки за спину и зашагал взад и вперед по мостику.
   Сигнальщик Пишела ни с того ни с сего выругался:
   -- Время забыл записать. Эх!
   Плетнев остановился на краю крыла и взглянул вниз. Река по-прежнему текла медленная и равнодушная, мелкой рябью сверкающая на солнце. И внезапно пришла в голову нелепая мысль: вот бы теперь выкупаться!
   -- Товарищ командующий!
   Теперь Мишенька Козлов был совершенно белым. Даже губы у него побелели и стали какого-то сероватого цвета.
   -- Авиабаза уничтожена. Все машины, все топливо! Зажигательными бомбами! Теперь там пожар, а они сверху хлещут из пулеметов! -- И совсем тихо закончил:Потом прервалось телефонное сообщение.
   -- Есть, -- ровным голосом ответил Плетнев и сам удивился своему спокойствию. -- Значит, свяжитесь через береговые посты. -- Подумал, оглядел реку и так же спокойно закончил: -- Семафор дайте начальнику дивизиона лодок. Пусть следует с "Командармом" и "Уборевичем" вверх по течению для оказания помощи. -- Еще раз осмотрелся и не спеша спустился с мостика по трапу.

15

   Люди сидели прямо на земле, на поваленных деревьях и на обломках разрушенной бомбой бани. Ораторы говорили, стоя на ящике, и слушали их молча, в напряженном внимании. Только раз, когда какой-то вихрастый закричал о порченой вобле и прочих житейских невзгодах, дружно засмеялись и предложили ему убираться.
   За ним выступил новый командир "Уборевича", военный моряк Слепень. Прямой и черный на фоне закатного неба, он говорил резким, четким голосом. На авиабазе живьем сгорело двадцать пять человек. Он сам видел их обугленные трупы. Двадцать пять верных боевых товарищей. А почему? Измена. Не иначе как царский холуй Малиничев научил англичан, куда им бить. Зорче нужно смотреть, чтобы больше таких штук не случалось. И уничтожать. Без пощады уничтожать всякого врага.
   Кричали: "Верно!" -- и яростно аплодировали, и Бахметьеву стало не по себе. У Слепня было такое же лицо, как тогда ночью.
   -- При чем тут Малиничев? -- на ухо спросил Лобачевский.
   -- Все равно. Он прав. -- И Бахметьев тоже крикнул: -- Верно!
   -- Подлаживаешься, Васька? -- прошептал Лобачевский.
   -- Нет, -- ответил Бахметьев. -- Я за большевиков.
   На ящик вскочил какой-то молодой, еще никому не знакомый моряк. Он бил себя в грудь и выкрикивал слова тонким, срывающимся голосом. Чего ждет командующий? Вперед надо! Одним ударом раскрошить врага, дать ему под зад и вон вышвырнуть со своей земли. Даешь вперед!
   Но особого успеха его выступление не имело. Собрание было слишком хорошо осведомлено и всякой болтовней не интересовалось. Так и сказал выступивший на смену молодому оратору старшина-минер Точилин. Он стоял сгорбившись и каждое свое слово подчеркивал сжатой в кулак рукой.
   Врага, конечно, нужно было разбить, однако с одного удара это не вышло бы. Так вдруг только баба стреляет, а воевать нужно с толком. Война -- дело трудное. Ну, а насчет командования можно не тревожиться. Он с Семеном Плетневым был еще в Электроминной школе и знает: второго такого нет.
   Речь его была прервана аплодисментами. Собрание тоже знало Семена Плетнева.
   -- Дело трудное, -- повторил Точилин, когда снова установилась тишина. -А теперь пусть сам командующий расскажет, что делать. Выходи, Семен!
   Плетнев не спеша взобрался на ящик и молча оглядел собравшихся.
   Наконец заговорил:
   -- Темно становится. Пора расходиться по кораблям. Я только вот что скажу: враг у нас сильный. К примеру: против одной нашей пушки у него две, да еще с броней. А все-таки мы сильнее, потому что мы боремся за революцию. -- Потер рукой подбородок, подумал и продолжал:- Значит, сегодня нашу авиацию уничтожил. Машин, собственно, не жалко. Пользы от них было мало. А за людей мы отомстим. Вспомните о них, когда придет время!
   -- Жди, пока оно придет! -- вдруг крикнул тот самый молодой, который требовал немедленного наступления.
   -- Буду ждать, -- спокойно ответил Плетнев, -- и тебя, дурака, научу. Так и знай.- Снова остановился и еще раз привычным жестом потер подбородок. Впрочем, может, нам долго ждать не придется. Вот последняя новость, товарищи: у белых восстала одна из пехотных частей. Повернула винтовки и перебила своих офицеров. Потом форменный бой был, и в конце на нашу сторону перешло около сотни человек с винтовками и пулеметами.
   -- Здорово, -- сказал кто-то из сидевших в кругу.
   -- Конечно, здорово, -- согласился Плетнев. -- Только теперь, надо думать, неприятель на нас полезет. На одном месте ему стоять нет расчета. Значит, нам нужно быть готовыми к бою. К решительной борьбе, -- и внезапно взмахнул рукой, -- за нашу Советскую власть!
   Несколько человек, вставая, запели "Интернационал", и собрание одной волной поднялось на ноги. Все новые и новые голоса подхватывали пение, и с каждым словом гимн, казалось, рос вширь и в высоту.
   -- Митинги и лозунги! -- пробормотал Лобачевский, но против своей воли ощутил охвативший его подъем и крепче прижал пальцы к козырьку.

16

   -- Умеешь по-английски? -- спросил Плетнев вошедшего к нему в каюту Бахметьева, и тот отрицательно покачал головой. Он уже знал: одного из неприятельских летчиков поймали в лесу и сейчас вели на допрос к командующему.
   -- Выходит, я зря тебя позвал. Так, что ли?
   -- Выходит, зря, -- согласился Бахметьев, но Плетнев неожиданно подмигнул:
   -- Скромничаешь. Ты же учился в корпусе. Наверняка с этим англичанином договоришься. -- Плетнев почему-то рассмеялся и потер руки. -- Я его через окошко видел. У него понятливое лицо.
   После всего, что случилось за последние сутки, такое поведение Семена Плетнева выглядело чрезвычайно странным. Настолько странным, что Бахметьев даже испугался.
   -- Ты не волнуйся... -- начал он, но сразу пришла разгадка. Дверь каюты распахнулась, и на пороге в желтой кожаной тужурке и авиационном шлеме появился не кто иной, как барон Штейнгель.
   -- Заходите, -- сказал Плетнев. -- Милости просим. -- И, слегка возвысив голос: -- Конвою остаться в коридоре!
   Штейнгель тоже сразу узнал Бахметьева:
   -- Ты здесь?
   -- Как видишь, -- ответил Бахметьев.
   -- Ты! -- И Штейнгель вскинул голову. -- Изменник своей родины!
   Бахметьев пожал плечами:
   -- А может, ты изменник?
   -- Ну вот и заспорили, -- вмешался Плетнев. -- Садитесь, господин барон, давайте поговорим по-хорошему. Только тогда Штейнгель его заметил:
   -- Вы тоже здесь, товарищ большевик? Впрочем, вам здесь и место.
   -- Самое место, -- все с тем же добродушием подтвердил Плетнев. -- Однако садитесь, раз залетели к нам в гости.
   -- И сяду! -- Штейнгель с размаху сел в кресло, заложил ногу на ногу и, вынув портсигар, закурил. -- Кстати, кто из вас командующий? Хотелось бы знать.
   Он снял шлем, и волосы его на макушке поднялись слипшимся от бриолина хохлом. Вся его бравада выглядела не слишком убедительно. Даже больше выглядела смешно, и Бахметьев невольно поморщился.
   -- Я командующий, -- сказал Плетнев, подумал и тем же ровным голосом добавил: -- А потому вопросы буду задавать я, а не вы.
   -- Ответов не дождетесь!
   -- Как знать! -- И Плетнев повернулся к Бахметьеву: -- Герой, а, Вася?
   Конечно, Плетнев назвал его по имени не случайно, и это было приятно. Пусть видит барон, как они близки.
   -- Герой, -- поддержал Бахметьев. -- Знаешь, Семен, я даже удивляюсь, что такого сбил.
   -- За хорошую стрельбу -- получишь сотню папирос высшего сорта. -- Плетнев взглянул на Штейнгеля и, усмехнувшись, подпер подбородок рукой. -- Между прочим, забавно он попался. Сидел в кустах и, когда увидел английских солдат, вылез. Ну, а тут оказалось, что это совсем не англичане, а перешедшие на нашу сторону белые. Они его и забрали.
   -- Весело, -- сказал Бахметьев, и Штейнгель вздрогнул.
   -- Дальше еще лучше, -- продолжал Плетнев. -- Все они русские, а пробуют говорить друг с другом по-английски, потому что барон Штейнгель не хочет показать, кто он такой... Это ему невыгодно, сам понимаешь.
   -- А разве документов на нем не нашли?
   -- Никаких. Он все выбросил. Нашли только один царский рубль. Вот взгляни. -- И Плетнев из ящика стола достал смятую желтую кредитку.
   Бахметьев взглянул и сразу увидел: подписи -- Брут и Плеске и номер -- два нуля четыре тысячи семьсот одиннадцать, -- совсем как на одеколоне.
   -- Это рубль Малиничева.
   -- Ну да! -- удивился Плетнев. -- Откуда ты знаешь? Объясни.
   И Бахметьев объяснил, а заодно рассказал о чудесных свойствах брутовских рублей.
   -- Вот оно что! -- Плетнев откинулся на спинку кресла и заговорил медленно и с расстановкой: -- Господину барону эта бумажка, впрочем, особого счастья не принесла. Верно? И Малиничеву, видно, тоже. Навряд ли бы он ее отдал. Что с ним случилось?
   -- Он погиб, -- не думая, ответил Штейнгель. Ответил потому, что не мог отвести глаз от нового, совсем не такого, как прежде, просто страшного Плетнева. Ответил и почувствовал, что теряет способность сопротивляться.
   -- Жаль, -- сказал Плетнев, -- я надеялся, что он вам передаст и план нашего заграждения. После его отъезда мы это заграждение выставили, только на версту пониже.
   Теперь Штейнгелю стало совсем плохо. Ведь он сам передал план Малиничева английскому командующему.
   -- План был передан, -- сказал он и удивился, почему говорит.
   -- Как же он погиб? -- спросил Плетнев.
   Заикаясь от волнения, Штейнгель почти в точности передал рапорт капитан-лейтенанта Дальроя. Кончил и вспомнил: это случилось всего лишь несколько часов тому назад. А почему-то казалось, что это было бог знает как давно.
   -- Дежурный корабль принял катер за плывущую по течению мину, -- задумчиво повторил Плетнев. -- Это неплохая возможность. Надо будет попытаться. -- И неожиданно рассмеялся: -- Спасибо, любезный барон. А теперь расскажите нам все, что знаете о планах мистера Блэра. Кажется, так зовут комфлота англичан?
   Штейнгель вдруг вскочил на ноги.
   -- Отказываюсь! За кого вы меня принимаете? Хоть убейте, ни слова не скажу!
   -- Это было бы досадно, -- совсем тихо проговорил Плетнев, и Штейнгель, чтобы не упасть, схватился за спинку кресла.
   -- Вы не имеете права угрожать. Я... я эстонский гражданин!
   Та самая Эстония, которую он всегда искренно презирал, сейчас казалась ему единственным якорем спасения. Он был иностранным гражданином, и с ним следовало разговаривать полегче. Он даже придал решительное выражение своему лицу и выпрямил грудь, но это ему не помогло.
   -- Ну и напугали!- Плетнев покачал головой и наклонился вперед. -- Слушайте, господин иностранец, Я еще не начал вам угрожать. Садитесь и рассказывайте!
   И Штейнгель сел и рассказал.

17

   Когда-то с этим самым бароном Штейнгелем он учился в одном классе, а потом вместе с ним служил на минной дивизии. Казалось, что они друзья или, по меньшей мере, приятели. А Семен Плетнев в те годы был совсем чужим, почти враждебным человеком.
   Почему все перевернулось? Почему во время допроса он целиком стоял на стороне Плетнева, а Штейнгель ему был форменным образом противен?
   Говорят, за семь лет весь человеческий организм целиком обновляется. Все старые клетки полностью отмирают, и на их месте нарождаются новые. С виду человек все тот же, а на самом деле совсем иной.
   Похоже, что в теперешние времена это происходит значительно быстрее.
   Каким страшно далеким стал надутый петух, трус барон Штейнгель! А Лобачевский? Неунывающий, великолепный Борис? Сколько лет подряд был самым лучшим другом, а теперь совсем отошел в сторону.
   Кстати, куда он девался? Плетнев хотел потолковать с ним о минах, но нигде не мог его найти. Не иначе как он затеял какое-нибудь очередное мальчишество. Пошел, что ли, к своей пациентке в деревню?
   В каюте было даже жарче, чем обычно. Чтобы избавиться от комаров, иллюминатор пришлось закрыть, и теперь не хватало воздуха.
   После всех треволнений прошедшего дня спать не хотелось. Следовало бы написать письмо брату Александру, но браться за перо сил не было. И к тому же в обеих чернильницах высохли чернила.
   Бахметьев встал из-за стола. Бориса непременно нужно было найти и представить по начальству. Но где его искать?
   Искать его, однако, не пришлось. Дверь распахнулась, и в ней собственной персоной появился Борис Лобачевский.
   -- Привет тебе, приют невинный, -- пропел он и, зацепившись за порог, упал. С трудом снова поднялся на ноги, для верности прислонился к шкафу и пояснил: Это недоразумение. Идиотская конструкция дверей.
   Галстук его был засунут в карман для часов и лицо перемазано бурой грязью.
   -- Я весел, как птичка, -- и, скрестив руки, он, точно крыльями, помахал ладонями. -- Может, ты думаешь, я пьян? Ничего подобного. Я даже могу сказать: три четверти четвертого. Видишь!
   Бахметьев потемнел. Этого он от Бориса никак не ожидал. Это было просто свинство.
   -- Как ты мог напиться?
   -- Напиться? Фи! -- Лобачевский сделал возмущенное лицо. -- Я только поужинал с моим коллегой -- лекарским помощником. Немножко спирити вини ректификата. Великая вещь -- медицина. Да здравствует Гиппо... кажется, страт! -- И, взмахнув рукой, снова чуть не упал.
   Бахметьев схватил его за плечи и потащил к умывальнику.
   -- Лицо вымой, скотина!
   -- Пусти! Безобразие! -- Лобачевский упирался, но Бахметьев был сильнее. Всей тяжестью на него навалился, сунул его голову под кран и открыл воду. Пусти! Варвар! За что? -- захлебываясь, жаловался Лобачевский. Всем телом бился, точно пойманная рыба, а потом внезапно обмяк и сел на корточки. Его начало рвать.
   Тогда Бахметьев его отпустил, ушел из каюты и закрыл за собой дверь.
   Над рекой стояла совершенная тишина. От воды поднимался легкий белый пар, и прозрачная луна висела на бесцветном небе. Сил нет как все это надоело. Уехать! Завтра же уехать! К черту, к дьяволу, куда угодно, только бы не видеть ни этой реки, ни этих людей!
   Но это было настолько невозможно, что даже мечтать об этом не стоило. Нужно было держаться до самого конца, каков бы он ни был. А пока что возвращаться в каюту и кончать с Борисом.
   Теперь Лобачевский, совершенно мокрый, сидел на стуле и тяжело дышал.
   -- Что же ты со мной сделал? А?
   Голос его уже звучал вполне нормально. Пожалуй, теперь можно было с ним поговорить всерьез.
   Бахметьев раскрыл шкаф и достал свою новую тужурку.
   -- Переодевайся, Борис. Сейчас в штаб пойдем.
   -- Зачем в штаб? -- запротестовал Лобачевский.- Я же спать хочу.
   -- Слушай, -- и Бахметьев положил ему руку на плечо. -- Идти надо. Завтра англичане атакуют. Это барон рассказал. Нужно срочно готовить мины. Лобачевский, шатаясь, встал.
   -- Пойми же, я не могу! Нельзя, чтобы видели. Особенно Плетнев. Ведь из этого ужас что выйдет!
   Пьянство на фронте немного лучше измены, а большевики -- народ беспощадный, и Борис все-таки был старым товарищем по корпусу, а крепче этого товарищества нет.
   Пять лет подряд рядом сидели в классе и рядом стояли в строю. Вместе воевали с начальством, вместе проделывали самые рискованные дела и, чтобы спасти свою жизнь, друг друга бы не выдали. Как же выдавать его теперь?
   Но с другой стороны: как же быть с минами?
   -- Думаешь, я это от радости? -- ослабевшим голосом продолжал Лобачевский. Я растерялся. Совсем растерялся. Служить я согласен, но лезть в политику не желаю. А вот приходится. Понимаешь?
   Бахметьев не ответил. Он все еще не мог решить мучившего его вопроса, и Лобачевский снова заговорил:
   -- Малиничев был сволочью. Бежать к неприятелю я неспособен. Меня так не учили. Но оставаться здесь тоже невозможно. Совершенно невозможно... Сперва этот митинг, а потом еще привели барона. Может, он дурак и все что хочешь, но ведь он нашего выпуска.
   Бахметьев все еще молчал.
   -- Я не знаю, куда мне идти, -- почти шепотом сказал Лобачевский и еще тише повторил: -- Я не знаю, куда мне идти.
   -- Идем в штаб, -- наконец решил Бахметьев. -- Ничего не попишешь, Борис. Идем, я буду вместе с тобой.

18

   Чтобы мина заграждения образца восьмого года, не погружаясь в воду, стала опасной, нужно до сбрасывания замкнуть ее предохранитель. Но как тогда ее сбрасывать?
   Чтобы она плыла, но вместе с тем не слишком высовывалась над поверхностью и не бросалась бы в глаза, к ней следует подвесить какой-нибудь груз. Но сколько дать этого груза, чтобы она все-таки не утонула?
   Плетнев на Лобачевского взглянул только один раз, а потом разговаривал опустив глаза.
   Бахметьев попросил разрешения остаться помочь. Он когда-то тоже был минером и интересовался всякими изобретениями. Плетнев сказал:
   -- Оставайся!
   Лобачевский вспотел и выпил полграфина воды, но объема мины вычислить не смог. За него это проделал Бахметьев. Потом все втроем подсчитывали веса.
   Наконец, тоже втроем, с флагманского корабля переправились на минную баржу номер два, подняли на ноги всех минеров и взялись за работу.
   Кончили на рассвете. Приготовили восемь штук и передали их на "Мологу".
   Так же не глядя, Плетнев распрощался, а Лобачевский сказал Бахметьеву:
   -- Теперь я все сделаю. Понимаешь -- все!
   В ту же ночь запоздавший из-за тумана флагманский врач отнял руку комиссару Ярошенке. Когда Бахметьев пришел к нему в каюту, Ярошенко был в сознании и улыбался, но говорить не мог.
   В шесть тридцать было собрание всех командиров кораблей и разбор предстоявшего боя. Закончилось оно в восемь двадцать, а ровно в девять началась атака противника.
   Плетнев стоял рядом с Бахметьевым на мостике канонерской лодки "Командарм" и за все время боя отдал не больше пяти приказаний -- ровно столько, сколько требовалось.
   Конечно, снова налетала неприятельская авиация, однако на этот раз она держалась на большой высоте и никакого вреда не принесла. Потом появились тральщики, но красные канлодки отогнали их своим огнем.
   -- Не пора ли... -- начал Бахметьев, и Плетнев, не дав ему договорить, кивнул головой.
   По сигналу "Молога" вышла вперед и, пересекая реку, стала сбрасывать в воду большие черные шары.
   Предохранители были замкнуты. В любой момент любой из этих шаров мог разорваться столбом пламени и дыма, в мелкие клочья разнести всю корму "Мологи" и всех, кто на ней стоял.
   Бахметьев до боли стиснул пальцами бинокль. У самого ската, перевесившись за борт, стоял Борис Лобачевский. Он выполнял свое обещание.
   И, выполнив его, сбросив все свои мины, снова прорезал строй канонерских лодок и ушел вверх по течению.
   Только тогда появились вышедшие на поддержку своих тральщиков броненосные мониторы противника. Первый же их залп лег накрытием -- высокими всплесками по обоим бортам "Командарма", а один из снарядов второго залпа ударил по крылу мостика и по дровам на палубе, но чудом не разорвался.
   Третий залп мог бы решить судьбу боя, но этого третьего залпа не было. Головной монитор внезапно скрылся за огромным водяным столбом, и, когда столб опал, на поверхности остались только серые, оседавшие все ниже и ниже надстройки.
   -- На заграждения, -- сказал Бахметьев, и Плетнев снова кивнул головой.
   Сразу же оба оставшихся противника повернули вниз, и на их место снова вышли тральщики.
   Теперь отогнать их было труднее. Мониторы все время поддерживали огонь, а сзади из-за косы стреляли еще какие-то корабли. От удачного попадания "Робеспьер" загорелся и, круто отвернув, столкнулся с "Беднотой". Потом на "Командарме" внезапно исчезла труба, и черные клубы дыма повалили прямо на мостик.
   Но когда ветром отнесло их в сторону, стало видно, что у противника вместо четырех тральщиков осталось только три. Скорее всего, это сделала одна из плывших по течению мин, потому что оставшиеся тральщики яростно стреляли по воде.
   Мониторы уже скрылись за поворотом реки, и тральщики, все еще стреляя, уходили полным ходом. Последний залп противника лег недолетом, и в ответ ему прогремели последние выстрелы красной флотилии. Дело было сделано.
   -- С победой! -- сказал Бахметьев, и Плетнев в третий раз кивнул головой.
  

------------------------------------------------------------------

      Издание: Колбасьев С.А. Поворот все вдруг. -- М.: Советский писатель, 1978.
      Книга на сайте: http://militera.lib.ru/prose/russian/kolbasyev1/index.html
      OCR: Ротарь Фёдор
      Правка:Лобачёв Илья
      Дополнительная обработка: Hoaxer (hoaxer@mail.ru)
      Hoaxer: повести "Арсен Люпен", "Джигит" и "Река" составляют трилогию, объединённую главным героем -- Бахметьевым. Если представить С.А. Колбасьева стоящим в Настоящем и освещаемым светом Будущего, то Бахметьев -- тень Сергея Адамовича Колбасьева, тянущаяся в Прошлое. Или из прошлого, тут уж как посмотреть.
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru