Колбасьев Сергей Адамович
"Консервный" завод

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

С. КОЛБАСЬЕВ

"Консервный" завод

   _____________________________________________________
  
   "Искатель"  2, 1967 г.
   OCR Dauphin, VIII/2002
   _____________________________________________________
  
   Характеризуя творчество одного из зачинателей советской приключенческой литературы, Сергея Адамовича Колбасьева, Николай Тихонов отмечал, что повести и рассказы Сергея Колбасьева о людях чести и долга могут служить хорошим чтением для воспитания юношества. Они рассказывают о временах первых лет Октябрьской революции, о людях, которые защитили завоевания Октября.
   Печатаемый нами приключенческий рассказ Сергея Колбасьева "Консервный" завод" был впервые опубликован в журнале "Вокруг света" в 1928 году.
   _____________________________________________________
  
   Я слишком поздно заметил, что ножной тормоз не действует. Скорость -- семьдесят километров. Дорога падает крутым коротким спуском, потом сразу влево.
   Правой рукой изо всей силы рванул за пустое место. Привычка к американским машинам. Там у них цепной тормоз. А я на большом "рено".
   От этого потерял равновесие. И себя и машину выпустил из рук. Может быть, еще от усталости.
   Мотор ровно гудел, и в дрожащем стекле я ясно видел растущий на повороте забор. Время шло медленно и отчетливо. Я даже успел ощутить холод ветра, заметил низкую крышу сарая и над ней закат.
   Потом тупой толчок и звон стекла. Автомобиль тяжело прыгнул вверх. Полторы тонны веса. Доски забора взлетели все сразу. Черное дерево перелетело наискось по красному небу. Беззвучный удар по всему телу. Конец.

[]

   Нет, не конец. Руки проваливаются в мягкую землю. Земля, качаясь, поддается, и я падаю дальше. Слева давит страшная тяжесть -- я из последних сил бросаюсь вперед.
   Темнота сверху донизу треснула узкой полосой огня. Это дверная щель, и всей тяжестью тела я распахиваю дверь.
   В синем дыму висит молочно-белая электрическая лампа.
   Я слышу слова: "Николаевский мост". И прямо мне в глаза блеснуло очками длинное красное лицо.
   Почему "Николаевский мост"? Но очки, блестя, уплывают в голубых облаках, я лицом вниз я падаю в темноту. Теперь конец.
   Первым ощущением была жгучая боль в левой ноге. От боли дрожало все тело, и я трезвел от нее, как от холодной воды.
   Голос надо мной сказал: "Сломана", -- и боль стала легче. Ногу отпустили.
   Почему здесь, в сорока километрах от Гельсингфорса, говорят по-русски? Я не сразу открыл глаза, стараясь сосредоточиться и понять. Но боль волнами охватывала всю левую сторону тела и мешала.
   Открыв глаза, я инстинктивно заговорил по-шведски. "Где я?" Так всегда говорят книжные герои в подобных случаях, и этой мысли я невольно улыбнулся.
   Мне ответили на плохом шведском языке с твердым русским акцентом: "Все в порядке".
   Комната была низкая и туго набитая табачным дымом. Из четырех человек я узнал одного. Красное треугольное лицо в очках. И сразу вспомнил, как попал в эту комнату. Теперь обе двери были плотно закрыты.
   -- Что со мной случилось? -- спрашиваю я. -- И куда я попал?
   -- Кто вы такой? -- вместо ответа в упор говорит очкастый.
   -- Из Рикссвенска, -- отвечаю я, внезапно решив врать. -- Швед, художник. Зовут Бертиль Лунд. Забыл дома визитные карточки. Что с автомобилем?
   -- Иванов, -- с запинкой отвечает молодой человек в очках. -- Ваш автомобиль разбит. Вы пробили наш дом.
   Ему трудно говорить по-шведски. Однако хорошо, что я не заговорил с ним по-русски. Его фамилия не Иванов. Это очевидно.
   -- Василий Иванович, -- говорит Иванов желтому молодому человеку с редкими волосами, -- достань трианолу из моей аптечки.
   Нога тянет и жжет, к ней привязана огромная тяжесть. По рассмотрении тяжесть оказывается ножкой от стула и плотным бинтом. Наискось через лицо тоже бинт, и правая половина головы ничего не чувствует.
   Мне поднимают голову, и я глотаю соленый порошок. Вплотную к моим глазам черный засаленный жилет Иванова. На нем маленькие золотые пуговицы с двуглавым орлом и якорями. Форменные пуговицы старого флота.
   -- Лучше подождать, пока заснет, -- говорит Иванов.
   Значит, лучше не засыпать, но я не могу сопротивляться. Боль немеет, и молочный свет становится дымным. Я слышу глухие голоса и улавливаю только одну фразу: "Ветчина с горошком". Она повторяется. Потом кто-то сухо смеется. Совсем как курица. Свет тухнет...
   Опять та же лампа на длинном грязно-белом шнуре и тот же постоянный дым, но комната пуста. На некрашеном деревянном столе грязная посуда. На блюде толстый ломоть консервированной ветчины. Конечно, с горошком.
   И я чувствую, что она имеет какое-то особое значение.
   Дверь открывается, и я сразу закрываю глаза.
   -- Спит, -- слышу голос Иванова.
   Звенят тарелками. На столе знакомый свист самовара. Это, несомненно, русские эмигранты.
   -- Хороший моральный эффект, -- говорит один. -- Но хватит ли силы у вещества?
   -- Оно совсем недавно изобретено, -- отвечает другой голос, низкий и дребезжащий. -- Осборн говорит, что в лаборатории их министерства... -- И голос обрывается.
   Я слышу мягкие шаги, и вдруг прямо в ноздри и рот лезет удушливый дым плохого табака.
   Чихать во сне нельзя. Я издаю довольно естественный стон, мотаю головой, со страшным усилием сдерживаюсь и, уже проснувшись, чихаю.
   Надо мной внимательные очки Иванова: он ласково спрашивает по-русски:
   -- Как почивали?
   Отвечаю голосом попугая:
   -- Как пошиваете, карошо.
   И, подумав, добавляю:
   -- Водки.
   Вышло убедительно, все смеются.
   -- Вы говорите по-русски? -- спрашивает настороженный Иванов и недоверчиво блестит очками.
   Отвечаю нараспев, на стокгольмском диалекте:
   -- Меня учил русский полковник Иванов. Вы тоже Иванов, наверное, родственник. Полковник служил в "Опера Челларен" в Стокгольме. Это отличный кабак. Полковник дирижировал там балалайка-оркестром.
   "Получайте, господин Иванов".
   Иванов недоволен.

[]

   -- Много научил? -- спрашивает по-шведски.
   В ответ я круто ругаю его по древнерусскому обычаю с сильным иностранным акцентом и поясняю:
   -- Так любил говорить полковник.
   Взрыв хохота, я попал в точку.
   -- Я по-русски знаю еще: пососок на дороску. -- И не без гордости поясняю: -- Это говорят, когда пьют последнюю кружку водки.
   Даже Иванов смеется.
   -- Вы хорошо знаете русский язык.
   И после некоторого раздумья говорит, повернувшись к столу:
   -- Василий Иванович, дам гостю чаю и не забудь всыпать туда что я сказал. От этого он проснется через несколько дней, если не издохнет.
   -- Вам нужен отдых, -- по-шведски поясняет он мне и, не отрываясь, смотрит в глаза.
   Я не хочу засыпать на несколько дней. Тем более навсегда. Но по внимательности взгляда из-под очков и небрежности брошенной фразы угадываю ловушку.
   Василий Иванович спокойно отвечает:
   -- Все сделано. -- И передает Иванову чай и кусок хлеба с маслом.
   Надо рискнуть. У чая металлический вкус, но, может, это от кружки. А может, и нет.
   Все равно пью, вынув ложку, и хвалю, что крепкий. Я люблю русский чай и русское гостеприимство. Мне стыдно, что доставляю им столько хлопот. Убытки, причиненные моим автомобилем, охотно возмещу. А вообще рад познакомиться.
   Дожевываю хлеб и возвращаю пустую кружку. Они смотрят на нее с облегчением.
   -- Ни черта не понимает, -- формулирует всеобщее мнение Василий Иванович.
   Они рады, что я не понимаю по-русски. Это не удивительно -- я знаю, кто они такие. Но какова связь между лабораторией министерства и ветчиной с горошком? Опять же при чем тут Николаевский мост, -- первое, что я слышал в этой комнате.
   Надо попробовать разговориться.
   -- Мне, право, стыдно, что я вам испортил дом. Знаете, я его с дороги не заметил. Мне показалось, что я упал в огород.
   -- Верно, -- говорит Иванов, -- в огород. А под огородом наш погреб, и вы сюда провалились. У нас здесь мастерская... консервный завод.
   Он стал значительно любезнее. Он хочет дать какое-нибудь нормальное объяснение их подполью.
   Я констатирую отсутствие зловредных веществ в чае. В самом деле: спать мне не хочется, наоборот, хочется есть, и мне дают тарелку ветчины с зеленым горошком.
   -- Очень вкусно. Ваше изготовление?
   -- Почти, -- усмехается Иванов.
   Дальше не идет. Надо начать с другого конца.
   -- Удивительно, как я не разбился насмерть. С полного хода. Это было как во сне. Я падал без конца, а потом распахнулась дверь, я увидел вас, и вы сказали: "Николай эскимос". Что это значит?
   -- Как? -- Иванов заметно вздрогнул. -- Ничего подобного, -- с внезапной резкостью заявил он и добавил: -- Вы, наверное, не так слушали.
   Он не хочет говорить про Николаевский мост настолько, что даже путается в шведском языке. Примем к сведению.
   -- Как ваша нога? -- переключает он разговор.
   -- Спасибо, много легче. Только благодаря вам. Может быть, вы теперь отправите меня в город на автомобиле? Я доставляю вам столько беспокойства.
   -- Пустяки, лучше вам совсем не двигаться недели две, а тогда мы вас отвезем. Простите, что у нас так неудобно; мы люди бедные, здесь живем и работаем.
   Значит, они предпочитают продержать меня здесь недели две. Очевидно, на их консервной фабрике есть кое-какие производственные секреты.
   -- Кстати, -- прерывает мои мысли Иванов, -- куда сообщить о том, что вы у нас? -- И опять смотрит мне в глаза своими очками.
   Это скверный вопрос. Ведь не сказать же: "В Советское полпредство, Бульвардсгатан, 21". Кроме того, там, как и во всем Гельсингфорсе, никто и не знает шведского художника Бертиля Лунда.
   -- Топелиусгатан тринадцать, трап Д, квартира 43. Я там остановился у приятеля. Его зовут Хегфорс. Аксель Хегфорс.
   Все в порядке, потому что Аксель на прошлой неделе уехал в Лондон.
   -- Хорошо, -- сказал Иванов и встал из-за стола. -- Вам нужен отдых. Спите. -- И, повернувшись к своим сотоварищам, добавил по-русски: -- Идемте химией заниматься, господа офицеры.
   На прощанье быстро взглянул на меня. Я был заинтересован повязкой на левой ноге...
   Мои часы были разбиты, и я потерял счет времени. Иногда казалось, что я сплю целые сутки, иногда -- что я просыпался, не успев заснуть. И всегда они ели и пили чай. Всегда та же белая лампа и тот же слоеный табачный дым.
   Иванов дал мне затрепанный комплект гельсингфорсской "Аллас Кроники" и любезно со мной говорил, когда страдал припадками подозрительности.
   Во время одного из таких припадков он напомнил мне, что я художник, и попросил нарисовать на стене его портрет. "На память", -- пояснил он и протянул кусок угля. Стена беленая. Иванов смотрит на меня во все очки. Напрасно я не назвался коммерсантом. Но жалеть поздно, беру уголь. Я не умею рисовать, но в юности хорошо изображал плезиозавров. В стоячих воротничках и с галстуком.
   Резко и размашисто нарисовал на стене такого же. Добавил очки и стриженую шерсть на затылке. Вышло даже похоже.
   -- Футурист, -- фыркнул Иванов и ушел. Двигаться я не мог. Это было трудно, но меня непреодолимо притягивала та дверь, куда мои хозяева уходили после еды. Оттуда доносилось жужжание, а иногда звон пилы по металлу.
   Потом я потерял сон. Часами лежал и прислушивался к звукам из-за закрытой двери. Лежал, закрыв глаза, и ровно дышал при хозяевах. Напрасно -- они между собой не говорили.
   Они ели и уходили. Посуду оставляли грязной, но консервную банку из-под ветчины аккуратно мыли кипятком и уносили. Странная чистоплотность -- особенно в этой сказочно грязной обстановке.
   Окурки в тарелках и под столом, прекрасные стулья резного дуба и жестяные кружки. Ржавая сковородка на фарфоровом блюде...
   Я проснулся от гулкого взрыва, от него вздрогнула стена и со скрипом подалось мое деревянное ложе. Хозяева вошли с веселыми лицами.
   -- Пустяки, -- успокаивал меня Иванов. -- Бывает на всякой консервной фабрике.
   -- Всего один грамм, -- бормочет смуглый, со шрамом от носа к уху, которого другие зовут Профук. -- А там будет полтора кило...
   -- Любопытно, что с прибором и всем добром банка будет весить ровно два кило. Как раз сколько весила с ветчиной, -- тихо говорит Василий Иванович и смеется. Это он смеется, как курица.
   Удача развязала им языки. К сожалению, ненадолго. От тяжелого взгляда Иванова все замолчали. Едят, передают мне тарелку с тем же неизменным блюдом.
   Я не удержался.
   -- Неужели вам не надоела еще ваша бесконечная ветчина?
   -- В самом деле, -- рассеянно ответил Иванов. -- Ничего, мы скоро кончим.
   Встал и ушел со своими товарищами.
   Следовало спешить. Я сполз с кровати и, держась за стол, стал медленно продвигаться к двери. У стены стояла швабра, очень грязная, но вполне способная заменить костыль.
   За дверью ровное жужжание. Теперь я понял: это паяльная лампа.
   Если приложить ухо к дверной щели, то за жужжанием можно разобрать слова:
   -- Происходит от присутствия воздуха. Берегись, Профук, не проколи банки. Рванет... сам понимаешь, если попадешь им в лапы, пусть вскрывают твои консервы. Обрадуются...
   Это голос Иванова.

[]

   -- Выбирай чистое место на льду, когда будешь бросать с моста. От толчка пойдут часы. Номер первый: четыре часа, второй -- три с половиной. Третий -- полтора, четвертый -- час. Сперва Николаевский и Дворцовый, потом за новыми банками, потом Троицкий и Литейный. Успеешь?
   И голос Профука отвечает:
   -- Успею.
   -- ...Мимо Финляндского вокзала домой к границе. Кланяйся большевикам. -- И с жужжанием смешивается кудахтание Василия Ивановича.
   Я больше не могу, переползаю к постели, ставлю швабру на место. Как раз вовремя: Профук входит и бережно проносит банку в другую дверь.
   Теперь все понятно. "Хороший моральный эффект", -- они хотят взорвать ленинградские мосты. Надвое разрезать город Невой, как раз перед ледоходом.
   Умные приборы на бомбах: двойное действие. Это смерть в банках из-под ветчины.
   Я прополз к другой двери и открыл ее. Это та самая, через которую я сюда попал. Передние колеса автомобиля были почти вплотную к двери. Кругом доски и глыбы земли.
   Влево шел коридор. При свете из двери я увидел в его начале открытый ящик. В нем шесть банок ветчины с горошком. У другой стенки четыре такие же банки, но с цифрами углем на этикетках.
   Я сразу повернул назад в дверь, я увидел все, что нужно. Пробрался к кровати и лег думать.
   Необходимо действовать. Я поймал себя на том, что шарю рукой, ищу между стенкой и кроватью уголь, заброшенный туда после моего художественного подвига.
   Со стены отвислой губой улыбался иронический плезиозавр...

* * *

   К столу вышли трое. Профука не было. Иванов несвязно уверял, что он поехал коммивояжером с образцами консервов. Острите, господин Иванов, что ж, я не препятствую.
   У сидевших за столом веселые глаза. Дело кончено, поблизости нет никаких сильно взрывчатых веществ, кроме доброго эстонского спирта. А его много, его запах густо перемешан с табачным угаром и плавает в комнате.
   Хозяевам весело, со мной шутят наперебой, меня перенесли с кроватью к столу, и все пробуют говорить по-шведски.
   Из той двери, за которой хранились консервы, Василий Иванович принес свежую банку ветчины. Поставил ее на стол. Иванов нацелился на крышку широким японским штыком. Поднял над рукоятью кулак. Сейчас ударит. У меня остановилось сердце, и я закрыл глаза.
   Тупой удар и скрежет разрезаемой жести. Я еле удержался на кровати, но заставил себя открыть глаза: все на месте.
   -- Вы побледнели, -- с трудом говорит Иванов. -- Я дам вам хорошее средство для цвета лица. Недозволенное в Финляндии. Пососок на дороску, -- он прямо из пятилитрового бидона льет чистый спирт мне в кружку. Спирт был кстати -- он притупил бдительность Иванова. Я отпил глоток, остальное вылил ему же в кружку. -- Так делают в Швеции, когда братаются.
   Это поклеп на Швецию, но Иванов рычит от восторга. Пили за здоровье культурного европейца, занесенного судьбой в их тесный круг, я методично ругался по-русски с иностранным акцентом и, когда можно было, выплескивал спирт из кружки. Но для приличия приходилось иногда глотать. Это был жидкий огонь.
   Пели, и я отстукивал фокстротный такт ложками по столу. Я обнимал Василия Ивановича. Василий Иванович плакал.
   На столе гудела паяльная лампа. Иванов выжигал ею ветчину из открытой банки. В комнате стоял страшный смрад.
   -- Где мой железный конь? -- кричал я по-шведски в ухо Иванову. -- Я хочу его напоить. -- Это для подготовки отступления.
   -- Правильно. Да здравствует цивилизация! -- рычит Иванов вперемежку по-русски и по-шведски. -- Отнесите его к его автомобилю. Дайте ему полную полоскательницу спирта. Пусть пьют вместе. А мне принесите всю остальную ветчину. Я истреблю ее огнем. К черту ветчину, к черту горошек...
   Меня взяли под руки и, качая, вынесли через дверь. Потом бросили на автомобиль, я ушиб ногу, и она нестерпимо болела.
   Я прополз на подножку автомобиля и потянулся вверх. Оттуда падал свет. Дыра, пробитая в земле, была заложена ветвями, и между ними было видно небо.
   Внизу мои новые друзья гремели банками. Из открытой двери клубами валил чад и грохотал голос Иванова.
   Я карабкался вверх. Даже не старался уберечь ногу. Дверь внизу захлопнулась. Разбрасывая ветви, я вырвался на поверхность.
   Над сараем закат. Такой, как был, когда я впервые увидел этот сарай. И так же отчетливо ощущалось время.
   Это было последнее напряжение. Я прыгал на одной ноге, волоча сломанную, цеплялся руками, продираясь через кусты.
   Потом скатился под откос и упал на берегу маленькой замерзшей речки. Дальше идти не мог: лежал наполовину в обмороке от невыносимой боли и слушал, как подо льдом журчит вода.
   Тогда произошел взрыв. Я ощутил его сильным толчком в грудь, потом громом и огненным вихрем над откосом.
   Лед на речке треснул и выплеснул воду. Сверху сыпались комки. Рядом со мной упало искалеченное автомобильное колесо. Больше я ничего не помню.
   Меня подобрал шофер проезжего грузовика. От меня сильно пахло спиртом. По душевной простоте он решил, что взорвался самогонный завод. Из солидарности потребителей запретного в Финляндии зелья решил меня укрыть. Я метался и кричал. Он спрятал меня в своем гараже. Когда я пришел в себя достаточно, чтобы назвать ему свой адрес, он отвез меня домой.
   Как странно выглядели чистке и благополучные улицы Гельсингфорса с сиденья его грузовика!
   Дома я его отблагодарил и просил забыть, где он меня нашел. Он забыл.

[]

   В кровати я развлекался чтением газет. "Гувудстадебладет" сообщала о взрыве склада контрабандного спирта. Найдено много бидонов и обломки автомобиля, на котором спирт возили с побережья. Происшествие отмечалось как крупный успех полиции.
   "Красная газета" в Ленинграде писала о странном самоубийстве на мосту лейтенанта Шмидта. Неизвестный человек был остановлен милиционером в то время, когда сбрасывал консервные банки с моста. Милиционер просто усмотрел беспорядок, но неизвестный выстрелил, промахнулся и побежал. Навстречу ему попался второй милиционер, и неизвестный застрелился. Документов при нем не оказалось. Консервы заграничные, вполне свежие.
   Я знаю эти консервы: это ветчина с горошком. Наверно, их съели в пятнадцатом отделении милиции, что на Васильевском острове.
   Но я никогда не стану их есть и никогда не забуду, как, стоя на одной ноге, ворочал банки с этими консервами в темном коридоре. Я не мог отодвинуть плеча от стены -- я бы упал. Чтобы стереть угольные цифры с этикеток, приходилось их лизать. Потом писать углем цифры на других банках.
   В любой момент могли прийти. Тогда я пропорол бы одну из банок. У меня в жилетном кармане была крепкая вилка.
   _____________________________________________________
  
   С.Колбасьев. "Консервный" завод / Рисунки С.Прусова // "Искатель". -- 1967. -- # 2. -- с.151-154.
   _____________________________________________________
  
   OCR dauphin@ukr.net
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru