Колбасин Елисей Яковлевич
Из воспоминаний о Н. А. Некрасове

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

Тѣни стараго "Современника".

Изъ воспоминаній о Н. А. Некрасовѣ.

I.

   Съ Некрасовымъ я познакомился въ 1850 г. То было время вполнѣ реакціонное. Общественный застой давалъ себя чувствовать во всемъ: онъ отражался на положеніи журналистики, на обострившихся формахъ крѣпостного произвола, на процвѣтаніи военныхъ поселеній и на утонченности военной дисциплины. Тогда говорили: если полкъ или эскадронъ отнятъ у командовавшаго имъ за жестокость обращенія, то есть надежда на скорое возвращеніе потеряннаго мѣста, по если отняли начальствованіе за "преступную мягкость" по отношенію къ подчиненнымъ, то нельзя ожидать никогда полученія потеряннаго.
   Съ цѣлью поступить въ университетъ я пріѣхалъ въ Петербургъ изъ провинціи, гдѣ имѣлъ возможность вдоволь наглядѣться на прелести крѣпостного права, военныхъ поселеній и наслушаться разсказовъ о доблестныхъ дѣяніяхъ и энергическихъ расправахъ бывшихъ земскихъ и уѣздныхъ судовъ. Съ внѣшней стороны въ провинціи, по-видимому, царила тишь, да гладь; большая часть, такъ называемаго, общества была увѣрена въ существованіи и Божьей благодати, хотя, конечно, не было и намека на дѣйствительное общественное благоденствіе. Странное и любопытное для историка явленіе: казалось, все стоитъ такъ прочно и несокрушимо, такъ глубоко пустилъ корни существующій устой, государственное устройство охватило такой всеобъемлющей сѣтью всѣ человѣческія отношенія, что шагу нельзя было сдѣлать, не наткнувшись на заставы, шлагбаумы и параграфы всевозможныхъ регламентовъ. Общество самодовольно купалось въ мутныхъ водахъ этого мертваго моря, не допуская даже мысли, что оно когда-нибудь изсякнетъ подъ вешними лучами проглянувшаго солнца. А, между тѣмъ, не прошло послѣ того и нѣсколькихъ лѣтъ, какъ до дна всколебалось все это море, или, вѣрнѣе, болото, расцвѣла новая жизнь, закипѣла оживленная дѣятельность.
   Быстро я освоился съ петербургской жизнью. Сдавая экзаменъ для поступленія въ университетъ (этотъ экзаменъ былъ необходимъ, несмотря на то, что имѣлся аттестатъ объ окончаніи гимназическаго курса), я былъ пораженъ, когда профессоръ-академикъ Никитенко, спросилъ меня:-- "что, попрежнему, у васъ свирѣпствуетъ Зеленецкій?".-- "Свирѣпствуетъ,-- отвѣчалъ я, зная хорошо профессора я цензора Зеленецкаго, потому что онъ, во-первыхъ, являлся на наши гимназическіе экзамены (мы проходили риторику, стихосложеніе и курсъ исторіи русской литературы по его бездарнымъ учебникамъ), и кромѣ того, онъ былъ мнѣ извѣстенъ, какъ цензоръ, въ рукахъ котораго побывала моя первая напечатанная повѣсть, гдѣ одинъ изъ героевъ назывался Гурьевъ. Зеленецкій, увидѣвъ эту фамилію, пришелъ въ ужасъ и сталъ кричать, что я хочу погубить его, лишить мѣста не только цензорскаго, но и профессорскаго, давая своему герою имя бывшаго министра при Александрѣ I, Гурьева. Краснымъ карандашемъ усердный цензоръ подписалъ на рукописи: "окрестить героя именемъ Горскаго, ибо подъ таковымъ именемъ не былъ извѣстенъ ни одинъ славный гражданинъ, ниже знаменитый полководецъ".
   Наблюденія мои надъ университетской и вообще петербургской жизнью были далеко не утѣшительны. Въ столицѣ, какъ и въ провинціи, всѣ учрежденія были скованы стальными путами того же режима.
   Любовь къ литературѣ влекла меня въ литературный кружокъ, и болѣе всего я жаждалъ познакомиться съ Тургеневымъ и Некрасовымъ. О послѣднемъ ужо и тогда ходили въ провинціи и столицѣ цѣлыя легенды. Никто изъ современныхъ русскихъ поэтовъ не интересовалъ такъ тогдашнюю русскую молодежь, какъ авторъ "Нравственнаго человѣка", "Современной оды", "Когда изъ мрака заблужденья", "Пьяницы", и особенно "Родины". Да и могло ли сколько- нибудь чуткое сердце не отозваться на эти первые аккорды глубоко самобытной поэзіи, аккорды, полные надрывающей грустя, гдѣ каждое слово прочувствовано и выстрадано. Въ этихъ стихахъ звучали чувства, до тѣхъ поръ почти чуждыя русскимъ поэтамъ. Энергическіе порывы демократа-поэта поразили всю мыслящую публику. Студентъ П. познакомилъ меня съ Тургеневымъ, но замѣтилъ при этомъ, что на знакомство съ Некрасовымъ трудно расчитывать, потому что онъ, П., за все свое четырехлѣтнее пребываніе въ Петербургѣ имѣлъ только одинъ разъ возможность видѣть Н. Некрасова; а, главное, поэтъ -- мрачный по характеру и далеко не симпатичный человѣкъ, въ подтвержденіе чего тутъ же разсказано было нѣсколько ходившихъ въ обществѣ легендъ. Разумѣется, все это приводило меня въ отчаяніе, меня огорчала невозможность лично узнать Некрасова, а кромѣ того, и гораздо болѣе,-- разочарованіе въ любимомъ поэтѣ, О немъ я слышалъ невыгодные толки даже со стороны страстныхъ поклонниковъ его произведеній, какъ, напр., М., знавшаго наизусть всѣ напечатанныя и ненапечатанныя стихотворенія молодого поэта. Но дѣйствительность скоро разсѣяла всѣ эти затрудненія и сомнѣнія.
   Тургеневъ какъ-то прихворнулъ и записочкой пригласилъ меня къ себѣ, прося написать подъ его диктовку разборъ какой-то книжонки для "Современника". По окончаніи работы онъ оставилъ меня обѣдать съ нимъ. Столъ былъ накрытъ на два куверта, по раздался звонокъ, и въ комнату вопіетъ человѣкъ средняго роста, съ блѣдножелтымъ лицомъ, съ глазами проницательными и очень оживленными. Онъ шелъ нѣсколько неровной и перевалистой походкой. Это быль Некрасовъ. Онъ былъ тогда безъ бороды, съ тщательно выбритымъ подбородкомъ и маленькими усами. Свѣжія лайковыя перчатки дополняли его изящный до изысканности костюмъ.
   Я былъ внутренно удивленъ и озадаченъ, такъ какъ почему-то представлялъ себѣ нашего поэта растрепаннымъ и неряшливымъ, съ львиной головой, вродѣ Мирабо. Когда Тургеневъ представилъ меня ему, онъ заговорилъ самымъ ласковымъ, слегка разбитымъ голосомъ, въ которомъ, однако, иногда прорыва, лисъ такія мужественныя ноты, какихъ никогда нельзя было встрѣтить въ женственно-мягкомъ голосѣ Тургенева. Можетъ быть, и здѣсь сказывалось глубокое различіе ихъ характеровъ.
   Послѣдовали многочисленныя встрѣчи съ поэтомъ. Время шло, и я узнавалъ Некрасова все ближе. Этому способствовало то обстоятельство, что Николай Алексѣевичъ предложилъ мнѣ постоянное сотрудничество въ его журналѣ въ отдѣлѣ библіографіи: мнѣ порученъ былъ разборъ новыхъ книгъ. Некрасовъ тогда находился въ полномъ разгарѣ своей журнальной дѣятельности. Ему было тогда около тридцати лѣтъ, онъ работалъ много и усидчиво. Несмотря на давленія со стороны цензуры "Современникъ" продолжалъ считаться самымъ свѣжимъ и жизненнымъ органомъ русской печати. Поэтъ неутомимо боролся съ цензорами, съ цензурнымъ управленіемъ, и только въ оффиціальныхъ случаяхъ онъ посылалъ для объясненія къ министру народнаго просвѣщенія Ивана Ивановича Панаева въ качествѣ отвѣтственнаго редактора "Современника".
   Капитальныхъ и хорошихъ статей цензора систематически не пропускали или искажали до неузнаваемости. Произволъ цензоровъ доходилъ до анекдотическихъ крайностей. Курьезы, собранные въ "Очеркахъ по исторіи русской цензуры" г. Скабичевскимъ, составляютъ малую каплю въ морѣ безчисленныхъ курьезовъ того же рода: такъ обильны ими были тѣ памятные годы! Красовскій, Фрейгангъ, Ахматовъ и имъ подобные свирѣпствовали такъ спокойно и беззастѣнчиво, какъ будто бы они совершали священнодѣйствіе. Много энергіи на неравную борьбу тратилъ Некрасовъ въ эти годы. Онъ злился, ссорился съ цензорами, то грозилъ имъ, то ласкалъ, закармливая отличными обѣдами. Случалось, что цензору не понравится заглавіе какой-нибудь повѣсти или статьи, и онъ преспокойно приказываетъ выбросить изъ номера журнала набранную уже статью. Николай Алексѣевичъ не поддавался: то придумывалъ онъ новое заглавіе статьи и вступалъ въ переговоры съ цензоромъ, убѣждая послѣдняго также сдѣлать скидку, оставить въ цѣлости все остальное (маневръ этотъ частенько удавался), то, въ случаѣ неудачныхъ переговоровъ, Некрасовъ со скрежетомъ зубовнымъ, передѣлывалъ статью, убѣждая цензора не трогать середины и конца, или оставить въ первоначальномъ видѣ начало и средину, удовлетворившись импровизированнымъ концомъ. Памятный сотрудникамъ "Современника" старшій конторщикъ Карлъ Ивановичъ Вульфъ безпрерывно бѣгалъ отъ Некрасова къ цензору. Каждый мѣсяцъ Вульфъ долженъ былъ посвящать подобной бѣготнѣ три или четыре дня. Наконецъ, выходилъ въ свѣтъ No "Современника" въ изящной обложкѣ сиреневаго цвѣта съ картинкой "Парижскихъ модъ" и искусно подстриженными повѣстями, стихотвореніями, переводными статьями. Эта модная картинка очень характерна. Когда какой-нибудь близкій знакомый Некрасова подшучивалъ надъ такимъ страннымъ прибавленіемъ къ серьезному журналу, поэтъ говорилъ: "Нельзя, отецъ, иначе. Вѣдь я знаю, что если только мнѣ вздумается исключить изъ моего журнала эту чушь, то "Современникъ" сразу лишится половины своихъ подписчиковъ. Не я виноватъ, что у русской публики такіе вкусы, вотъ подождите, "Современникъ" пуститъ корни поглубже, тогда мы и выбросимъ этотъ соръ". Это обѣщаніе было впослѣдствіи исполнено.
   Часто выпускъ былъ уже напечатанъ, и бумажныя горы свѣжихъ журналовъ лежали въ какомъ-нибудь углу типографіи или редакціи, какъ вдругъ налетали, подобно грозѣ, какія-нибудь новыя придирки со стороны цензуры. Хорошо еще, если No не былъ брошюрованъ.
   Въ подобныхъ случаяхъ Некрасовъ не могъ сдерживать своей ярости. Случалось, что номеръ былъ уже готовъ къ выходу въ свѣтъ, какъ вдругъ получалась какая-нибудь замѣтка или статья отъ какой-нибудь "значительной особы". Такія особы время отъ времени удостаивали "Современникъ" такими предложеніями, отвергнуть которыя не было никакой возможности. Все пріостанавливалось, и выходъ въ свѣтъ журнала страшно запаздывалъ. Нерѣдко январскій номеръ "Современника" выходилъ въ февралѣ и т. п..
   Твердый до отважности, но не чуждый житейской ловкости характеръ Некрасова дѣлался упорнымъ и терялъ свою гибкость. Поглощенный своей журнальной борьбой, находясь постоянно въ мрачномъ и нервно-раздраженномъ состояніи духа, терзаемый домашними воспоминаніями и общимъ положеніемъ дѣлъ, онъ пренебрегалъ мелочами жизни, не имѣвшими непосредственнаго отношенія къ тому, что было полезно для его дѣла. Онъ презиралъ свѣтскую толпу и пользовался ею только тогда, когда ему представлялась существенная выгода для того же дѣла, которому онъ посвящалъ всѣ свои силы. На людей, въ полномъ смыслѣ, во всѣхъ отношеніяхъ безполезныхъ, которыми кишитъ образованное и полуобразованное общество, онъ не обращалъ ни малѣйшаго вниманія, мало заботясь объ ихъ мнѣніи. Отсюда много задѣтыхъ амбицій, уязвленныхъ самолюбій, сплетни, ядовитые пересуды. Когда разные поэтики и авторы повѣстей и статей, не узнавшіе въ печати своихъ произведеній, нападали словесно и письменно на журналиста Некрасова, онъ угрюмо и сурово отмалчивался. Ему приходилось подвергаться новой пыткѣ со стороны своихъ маленькихъ самолюбивыхъ собратій. Хоръ этихъ пигмеевъ былъ, въ сущности, страшнѣе цензуры, они рвали въ клочки доброе имя Некрасова, разнося слухи, что гуманистическій поэтъ нарочно сокращаетъ статьи, чтобы меньше платить за нихъ. Были такіе молодцы, по преимуществу далеко стоявшіе отъ редакціи, которые не обинуясь говорили, что Некрасовъ задался спеціальной цѣлью разбогатѣть на счетъ бѣдныхъ авторовъ. Всякій, близко стоявшій къ литературнымъ кружкамъ, знаетъ, какой страшный вредъ могутъ незамѣтно причинить крупному человѣку всѣ эти Мэвіи, Нонотты, Фрероны, такъ геніально олицетворенные мастерской кистью Дидро въ образѣ племянника Рамо.
   Некрасовъ продолжалъ относиться къ этимъ господамъ съ суровымъ презрѣніемъ, а они взводили на него новыя и новыя клеветы. Въ этомъ драматическомъ положеніи нашего поэта кроется вся тайна пущенныхъ про него грязныхъ легендъ. Одинъ изъ нашихъ поэти- ковъ, не хочу пока назвать его по имени, разсказывалъ въ большомъ обществѣ въ моемъ присутствіи, что Некрасовъ обсчитываетъ даже свою прислугу и говоритъ, что высшее торжество ума состоитъ въ умѣніи общелкать своего ближняго. Вотъ какія клеветы можетъ создавать праздная болтовня свѣтскаго балагура. Этотъ поэтикъ просто болталъ безъ всякаго злостнаго умысла, желая быть интереснымъ разсказчи комъ въ литературномъ мірѣ, а, между тѣмъ, подобныя выдумки распространялись по всему обществу и пускали свои ядовитые корни.
   Даже могильная доска не спасаетъ памяти великаго поэта отъ людскихъ клеветъ. Недавно одна свѣтская барыня говорила мнѣ: "Я обожаю стихи Некрасова, но какъ печально, что онъ засѣкалъ своихъ крѣпостныхъ людей". А вѣдь на Руси подобныхъ барынь и барановъ много, они не хотятъ взять на себя трудъ обратиться къ достовѣрнымъ источникамъ и, на основаніи темныхъ слуховъ и сплетенъ, произносятъ смертный приговоръ надъ памятью поэта. Да и утѣшительно знать, что Некрасовъ былъ дурной человѣкъ: "если ужъ такіе знаменитые проповѣдники-гуманисты, какъ Некрасовъ, въ жизни не слѣдовали своимъ принципамъ, то чего требовать отъ меня, грѣшнаго?".
   Некрасовъ не могъ засѣкать своихъ крѣпостныхъ, потому что онъ никогда не имѣлъ ихъ. Шестнадцати лѣтъ отроду онъ бросилъ родительскій домъ, прибылъ въ Петербургъ и почти безъ пріюта таскался по петербургскимъ трущобамъ. Я самъ слышалъ отъ Некрасова разсказы объ этомъ періодѣ его жизни. Бывали тогда такіе тяжелые для него мѣсяцы, что онъ ежедневно отправлялся на Сѣнную площадь, и тамъ за 5 копѣекъ или за кусокъ бѣлаго хлѣба писалъ крестьянамъ письма, прошенія, а, въ случаѣ неудачи на площади, отправлялся въ казначейство, чтобы расписываться за неграмотныхъ и получать за это нѣсколько копѣекъ.
   Какую сильную душу долженъ былъ имѣть этотъ уличный скиталецъ, гордо не хотѣвшій возвратиться въ отцовскіе хоромы, какъ упорно онъ долженъ былъ вѣрить въ свои силы, чтобы окончательно не пасть.
   Но, конечно, эти годы не могли пройти для юноши совершенно безслѣдно. Страшная обстановка, среди которой онъ провелъ первые годы своей молодости, отразилась на немъ и физически, и нравственно. Онъ подорвалъ свое здоровье и не могъ выступить на поле жизненной дѣятельности съ той нравственной свѣжестью и чистотой, съ тѣми здоровыми и непочатыми силами, какими отличался блестящій кружокъ русскихъ гегельянцевъ, группировавшихся вокругъ Станкевича, Герцена, Бакунина, Тургенева и др.
   Но, несмотря на это, онъ, можетъ быть, всѣхъ ихъ превосходилъ смѣлой увѣренностью въ своихъ силахъ и неукротимой энергіей. Странно, почему русская публика такъ мало понимаетъ личность нашего поэта, когда она цѣликомъ выразилась въ его поэзіи. Въ этомъ отношеніи его "Рыцарь на часъ" можетъ лучше освѣтить его нравственный обликъ, чѣмъ всевозможные отдѣльные факты изъ его жизни. Нетрудно понять это сердце, полное огня, благородныхъ стремленій, жажды широкой дѣятельности, соединенное съ проницательнымъ, тонкимъ и неподкупнымъ умомъ.
   Но эта прекрасная натура была поставлена въ ужасающія условія, среди которыхъ заглохла бы всякая менѣе выдающаяся личность. Трудно представить себѣ что-нибудь ужаснѣе того нравственнаго ада, которымъ окружилъ бѣднаго ребенка его отецъ. Объ этомъ могутъ составить понятіе только люди, лично слыхавшіе отъ Некрасова объ его дѣтствѣ. Что же касается до умственной стороны поэта, то она также не могла быть удовлетворена. Несмотря на всѣ свои старанія, юноша не могъ получить сколько-нибудь основательнаго и полнаго образованія. Вырвавшись изъ ада крѣпостничества, онъ попалъ въ другой адъ, въ среду петербургскаго уличнаго пролетаріата; и это раньше, чѣмъ у поэта успѣлъ сформироваться его нравственный складъ, раньше, чѣмъ у него успѣли образоваться руководящія убѣжденія, опредѣленные идеалы. И, несмотря на это, онъ не погибъ. Омутъ, окружавшій его, коснулся его только съ внѣшней стороны. Черты характера, пріобрѣтенныя имъ въ эти ужасные годы, постепенно сглаживались. Всякому, близко знавшему Некрасова, извѣстно, что характеръ Некрасова съ годами становился лучше и чище. Это въ особенности выразилось въ послѣдніе годы его жизни. Только одна черта, на сколько мнѣ извѣстно, не покидала его до конца жизни: недовѣріе и мрачно-ироническій скептицизмъ по отношенію къ людямъ. Но зато онъ съ удивительной проницательностью умѣлъ угадывать и оцѣнивать людей дѣйствительно высоко стоящихъ въ умственномъ или нравственномъ отношеніи.
   Знаменитое стихотвореніе "Родина" представляетъ собою задушевную скорбную исповѣдь объ юношескихъ лѣтахъ Некрасова. Не чернилами, а кровью писалась эта исповѣдь въ тотъ моментъ, когда поэтъ отъ горя и бѣдности хотѣлъ броситься въ Неву. Такимъ образомъ, она была написана въ Петербургѣ, хотя авторъ излагаетъ ее въ формѣ впечатлѣній возвращенія на родину. Замѣчу здѣсь, кстати, что до 1855 и 1856 годовъ Некрасовъ довольно часто, подъ вліяніемъ злобы и негодованія, самъ разсказывалъ мрачные эпизоды изъ своей жизни. Впослѣдствіи, сколько мнѣ извѣстно, онъ этого избѣгалъ, но на всю жизнь сохранилъ глубокое нерасположеніе къ своему деспоту-отцу. Помню, какъ одинъ разъ вышеупомянутый Вульфъ принесъ съ почты вмѣстѣ съ другими посылками какой-то небольшой коробокъ, вскрылъ его и подалъ Николаю Алексѣевичу шитую шелками турецкую феску, въ которой лежало незапечатанное письмо. Некрасовъ прочиталъ письмо и поблѣднѣлъ, какъ смерть.
   "Прочтите, это пишетъ виновникъ моей жизни",-- произнесъ онъ дрожащимъ голосомъ, сунувъ мнѣ посланіе въ руки. Письмо это было написано слезнымъ и заискивающимъ тономъ. Отецъ, прокутившій большое родовое состояніе, просилъ у сына прислать ему нѣсколько рублей.
   "Пошлите изъ конторы этому гнусному сластолюбцу пятьдесятъ рублей",-- произнесъ Некрасовъ, обращаясь къ Вульфу,-- "а феску отдайте кому хотите, чтобы она не напоминала мнѣ о прежней грязи". Исполнительный Вульфъ схватилъ коробку съ феской и исчезъ за дверью. Весь этотъ день Некрасовъ былъ въ мучительно печальномъ настроеніи духа и разсказывалъ мнѣ многія главы изъ тяжелой и мрачной повѣсти своей прежней жизни...
   Ни одинъ изъ русскихъ поэтовъ не любилъ такъ страстно и беззавѣтно своей матери, какъ Некрасовъ. Нелюбовь къ отцу, виновнику несчастій матери и всей семьи, онъ выкупалъ какимъ-то фанатическимъ боготвореніемъ матери. Въ разсказахъ того памятнаго мнѣ дня онъ изобразилъ ее такими яркими, чудесными красками, что она до сихъ поръ рисуется въ моемъ воображеніи, какъ живая. Я тогда же замѣтилъ ему, что онъ можетъ написать о ней цѣлую поэму. Онъ вспослѣдствіи пытался это сдѣлать, но ограничился набросками съ большими пропусками въ романической исторіи ея жизни, кончившейся такъ печально-трагически. Мнѣ кажется, что у сына, несмотря на все его священное озлобленіе противъ домашняго тирана-крѣпостника, не хватило нравственныхъ силъ представить отца въ настоящемъ свѣтѣ.
   Такъ какъ зашла уже рѣчь о жгучей страстности натуры нашего поэта, къ которому ни въ какомъ случаѣ не могъ быть примѣненъ стихъ:
   
   И ненавидимъ мы и любимъ мы случайно,
   
   то я разскажу слѣдующій эпизодъ его жизни:
   Некрасовъ былъ долго и безнадежно влюбленъ въ одну очень хорошую женщину. Одинъ разъ, когда поэтъ переѣзжалъ съ ней черезъ Волгу въ довольно многолюдномъ обществѣ, она на страстныя нашептыванія поэта съ досадой отвѣчала: "Всѣ вы, господа, фразеры, на словахъ готовы на всѣ жертвы, а на самомъ дѣлѣ умѣете только разглагольствовать. Вотъ вы, Богъ знаетъ, что говорите, однако, не броситесь изъ-за меня въ воду". При послѣднихъ ея словахъ Некрасовъ со всего размаху бросился изъ лодки въ Волгу почти на срединѣ ея теченія и не умѣя плавать. Съ великимъ трудомъ удалось спасти утопавшаго поэта. Но эта недоступная женщина сумѣла оцѣнить Некрасова и наградила его продолжительной любовью, которая составляетъ самыя свѣтлыя страницы въ мрачной жизни нашего поэта.
   Бывали въ жизни Некрасова такія минуты, когда его правдивая душа изливалась въ признаніяхъ всякаго рода, не щадя своего самолюбія и не щадя и не скрывая своихъ нравственныхъ пятенъ- Въ одинъ ихъ сумрачныхъ петербургскихъ вечеровъ, онъ, сидя въ своемъ большомъ и комфортабельномъ кабинетѣ, сказалъ мнѣ, что этотъ вечеръ напоминаетъ ему другую обстановку и другое время. Голодный и озлобленный, присталъ онъ къ одной гувернанткѣ, встрѣченной имъ въ какомъ-то магазинѣ, такъ упорно и настойчиво добиваясь взаимности, что молодая дѣвушка послѣ двухмѣсячныхъ колебаній сдалась ему. Она оставила выгодное мѣсто въ богатомъ домѣ и поселилась съ нимъ въ двухъ комнатахъ на Малой Мѣщанской. У нея оказались денежки и много золотыхъ вещей. Некрасову тогда было 19 лѣтъ, а ей -- 18. Наши влюбленные зажили припѣваючи, но финансы скоро истощились, и квартирная хозяйка грозила выбросить ихъ на улицу. И онъ, и она бросились искать работы, но ея нигдѣ не находилось. Она, согрѣтая любовью, была пока весела, но поэтъ по цѣлымъ днямъ таскался по Петербургу и ночью не возвращался домой. Пошли сцены, слезы и упреки.
   Парочка разсталась самымъ недружелюбнымъ образомъ- Спустя годъ, поэтъ увидѣлъ на Невскомъ проспектѣ, у подъѣзда Англійскаго магазина, какъ изъ блестящей кареты выпорхнула дама. Онъ узналъ ее, это была она -- гувернантка. Онъ протянулъ къ ней руки. Горделиво окинувъ его взглядомъ, она взбѣжала по лѣстницѣ въ магазинъ. Несмотря на холодъ, онъ, неподвижно прижавшись къ подъѣзду, ждалъ ея выхода. Долго не выходила она, очевидно, съ цѣлью избѣжать встрѣчи. Наконецъ, она показалась, красивая, нарядная и надушенная. Замѣтивъ Некрасова, она презрительно взглянула на него и быстро вскочила въ каретную дверцу. Карета покатилась. Онъ сѣлъ на извозчика и велѣлъ ему не отставать отъ кареты. Пріѣхали и остановились въ одно время. Дама опять замѣтила его. Некрасовъ хотѣлъ сказать ей нѣсколько словъ, но парадный швейцаръ захлопнулъ дверь почти передъ его носомъ. Поэтъ вступилъ въ дружескую бесѣду съ кучеромъ, и узналъ, что здѣсь живутъ какія-то титулованные бары, а это пріѣхала гувернантка ихъ дѣтей. Съ этого дня, какъ неотступная тѣнь, преслѣдовалъ ее поэтъ. Случалось, что она выходила съ дѣтьми на прогулку, и тогда подходить было неловко; случалось, что она выходила гулять одна и кокетливо исчезала передъ его глазами. Съ ловкостью обиженной женщины она уклонялась отъ встрѣчи съ нимъ. Но очевидно было только одно: прежнее чувство въ ней еще не угасло, и его только поддразнивали. Возродившаяся страсть разгоралась все сильнѣе, и его упорныя преслѣдованія дѣлались все неотвязнѣе. Недѣли шли, и, наконецъ, состоялось объясненіе съ обѣихъ сторонъ, потомъ другое, третье. Кончилось тѣмъ, что они снова очутились на маленькой квартиркѣ, но гораздо болѣе комфортабельной, чѣмъ прежняя. Оставивъ богатое мѣсто, она принесла съ собою дорогіе костюмы, цѣнныя вещицы и деньги. Она не жалѣла о потерянномъ и шутливо прицѣпила къ обоямъ своей комнаты аттестатъ, полученный ею отъ прежнихъ хозяевъ. Опять пошло веселье, ужины, театры, но скоро средства опять истощились. Въ двери стучались кредиторы. Всѣ вещи были уже заложены. Наступило время унынія, и поэтъ попрежнему сталъ сумрачно избѣгать своей квартиры, искалъ грошевыхъ работъ и рѣдко возвращался ночевать домой. Они разстались. Молча вышли они на улицу и, не сказавъ даже другъ другу -- "прощай", разошлись въ разныя стороны. Прошло почти семь лѣтъ. Онъ встрѣтилъ ее въ третій разъ, веселую и нарядную, но, Боже! Этотъ смѣхъ и нарядный костюмъ были хуже слезъ и лохмотьевъ. Она была пьяна, она была публичной женщиной. Весь этотъ разсказъ Некрасовъ мнѣ передалъ глухимъ и отрывистымъ голосомъ. Онъ не смотрѣлъ мнѣ въ лицо, и руки его замѣтно дрожали. Въ другой разъ, когда я, по обыкновенію, пришелъ вечеромъ къ Некрасову, то, между прочими сообщеніями, сказалъ ему, что вчера студенты похоронили магистра историческихъ наукъ, какого-то Македонскаго. "Вчера? Кто это вамъ солгалъ?" -- проговрилъ чуть не со скрежетомъ зубовъ Некрасовъ. Я объяснилъ ему, что слышалъ это отъ поэта Щербина, товарища покойника по харьковскому университету. "Отъ какой болѣзни онъ умеръ?" -- допрашивалъ Некрасовъ.-- "Кажется, отъ чахотки. Онъ жилъ въ такой бѣдности, что хоронили его на деньги, собранныя по подпискѣ",-- объяснялъ я, не подозрѣвая, что каждое мое слово было кинжаломъ для сердца Некрасова.
   -- "Я зналъ этого человѣка, этого Македонскаго",-- произнесъ Некрасовъ мрачнымъ и глухимъ голосомъ, столь хорошо мнѣ извѣстнымъ, прерывисто вырывавшимся изъ груди его въ минуты душевнаго возбужденія. Некрасовъ продолжалъ:
   -- "Это былъ хорошій и умный человѣкъ. Работалъ онъ у меня въ журналѣ довольно долго. Постоянно мы съ нимъ были въ добрыхъ отношеніяхъ, ни разу не пробѣжала между нами черная кошка. Но одинъ разъ пришелъ онъ ко мнѣ поздно вечеромъ и повелительно потребовалъ выдать ему тотчасъ деньги, причитающіяся ему за его труды для "Современника". Я денегъ не далъ, потому что касса была пуста. Онъ ушелъ и съ тѣхъ поръ прекратилъ сношенія со мною и "Современникомъ". Долго-долго спустя, онъ пришелъ ко мнѣ опять поздно вечеромъ, когда я сидѣлъ одинъ за работой, и заявилъ мнѣ, что онъ написалъ для "Современника" повѣсть, которую желаетъ мнѣ прочесть. Я удивился, зная, что онъ никогда ничего не писалъ по беллетристикѣ. Я оставилъ свою работу и началъ слушать его повѣетъ. Въ этой, довольно объемистой, повѣсти изображался страшно бѣдный вдохновенный сотрудникъ и богачъ-журналистъ, эксплоатировавшій его. Нетрудно было понять, что онъ рисовалъ себя и меня въ колоссально преувеличенномъ видѣ. Когда кончилось чтеніе, онъ холодно спросилъ меня, напечатаю ли я его повѣсть въ "Современникѣ". Я отвѣчалъ рѣзкимъ, но откровеннымъ тономъ: "Напечаталъ бы съ удовольствіемъ, но въ повѣсти не видно ни капли таланта". Онъ засмѣялся, взялъ шапку и ушелъ, довольный своей местью. Онъ съ такой поспѣшностью удалился, что я едва успѣлъ сказать ему, чтобы онъ зашелъ въ контору и получилъ деньги, слѣдовавшія ему по прежнему счету. Но онъ не зашелъ въ контору и никогда ужъ болѣе не приходилъ. Теперь его смерть все объяснила. Онъ былъ боленъ гордостью и презрѣніемъ къ людямъ".
   Въ эти скорбныя минуты, когда нахлынувшія воспоминанія овладѣвали поэтомъ, онъ былъ истиннымъ страдальцемъ. Каждое слово тяжело и мучительно выходило изъ его груди. Онъ не оправдывалъ себя, но съ безпощаднымъ безпристрастіемъ, не интересуясь мнѣніемъ слушателя, невольно изливалъ чувства своей больной души.
   Для дополненія характеристики Некрасова слѣдуетъ замѣтить, что онъ любилъ игру, игралъ много и большей частью все проигрывалъ. Касса редакторской конторы частенько была пуста. Но желѣзная настойчивость характера побѣдила. Въ 60-хъ годахъ поэту посчастливилось выиграть у одного богача барина громадный денежный кушъ, о чемъ было много толковъ. Отъ Егора Петровича Ковалевскаго, посторонняго свидѣтеля, мы слыхали много подробностей объ этомъ знаменитомъ поединкѣ, длившемся чуть ли не двѣ недѣли.
   Мнѣ пришлось однажды присутствовать при довольно остромъ столкновеніи Е. П. Ковалевскаго съ Некрасовымъ, когда послѣдній далъ ему рѣзкій отпоръ за его отзывъ о новомъ, болѣе радикальномъ направленіи "Современника", принятый имъ въ позднѣйшіе годы. Столкновеніе было затушено вначалѣ. Почти въ ту же минуту неожиданно вошелъ въ комнату Тургеневъ и тотчасъ придалъ разговору другой характеръ. Замѣтивъ меня и весело схвативъ за руку, Тургеневъ подвелъ меня къ насупившемуся Ковалевскому и сказалъ: "Кстати, Ковалевскій, убѣдите этого юнаго скептика, что васъ послѣ убіенія князя Данила чуть было не выбрали княземъ Черногоріи, иначе этотъ юнецъ останется въ полной увѣренности, что все это плодъ моей писательской фантазіи".
   -- "Да, это правда",-- отвѣчалъ Егоръ Петровичъ Ковалевскій,-- "я былъ командированъ въ Черногорію, жилъ тамъ довольно долго и пріобрѣлъ тамъ столь значительную популярность...
   -- "Боже, Боже!",-- прервалъ Тургеневъ,-- "какъ вы хорошо сдѣлали, Ковалевскій, что отказались отъ черногорскаго престола! Иначе мы не видѣли бы среди нашего бѣднаго литературнаго кружка такого прекраснаго генерала.
   И затѣмъ посыпался цѣлый рядъ тѣхъ добродушныхъ и прелестныхъ остротъ, на которыя Иванъ Сергѣевичъ былъ такой мастеръ. Достаточно было четверти часа, чтобы дѣловой и скучный кабинетъ журналиста принялъ веселый и непринужденный характеръ.
   "Что я вижу?" -- шутилъ Тургеневъ: "Некрасовъ и Ковалевскій -- два свѣтила картежной игры, два украшенія Англійскаго клуба, словомъ "два Жоржа Жермена или 30 лѣтъ жизни игрока" -- сидятъ сложа руки! Не теряйте драгоцѣннаго времени и садитесь играть въ пикетъ!".
   Тургеневъ быстро принесъ изъ другой комнаты ломберный столъ, торжественно поставилъ среди кабинета, отбросивъ комическимъ движеніемъ ноги валявшіеся, по обыкновенію, листки газетъ и корректуръ, вынулъ изъ стола мѣлки, карты и щегольски разсыпалъ колоду картъ въ видѣ вѣера по зеленому сукну. Некрасовъ и Ковалевскій улыбаясь засѣли за игру. "О, знаменитые петербургскіе картежники! Цѣлыя сутки душа ваша не наслаждалась стуканьемъ каргъ!" -- восклицалъ неугомонный Тургеневъ, пародируя извѣстный стихъ древняго поэта.-- "Ты все киснешь, Некрасовъ, лучше поиграй съ разорившимся въ пухъ кандидатомъ на Черногорскій престолъ, играй хоть для препровожденія времени!"
   -- "Время -- капиталъ",-- отвѣчалъ вялымъ тономъ Некрасовъ: "и я никогда не играю для убиванія времени, а съ цѣлью пополнить мой кошелекъ".
   

II.

   Время шло. Никто не подозрѣвалъ, что наступить новая эпоха для литературы и всего русскаго государственнаго строя. Поэтому цензора съ прежнимъ жаромъ преслѣдовали "ядъ превратныхъ толкованій", а журналисты попрежнему боролись съ цензорами. Некрасовъ усиленно работалъ въ своемъ "Современникѣ", писалъ даже романы въ прозѣ, самъ подсмѣиваясь надъ этой работой, нерѣдко составлялъ библіографическіе разборы, объявленія объ изданіи журнала (на эти объявленія онъ былъ большой мастеръ) и т. н.
   Когда всѣ окружавшіе его падали духомъ подъ бременемъ усилившейся реакціи, Некрасовъ оставался бодрымъ и неутомимымъ работникомъ, разгонявшимъ безсильное уныніе своихъ ближайшихъ сотрудниковъ.
   Въ эти годы онъ проявлялъ поистинѣ поразительную журнальную опытность. Онъ такъ былъ поглощенъ журнальной работой, что ему мало оставалось времени на стихотворныя произведенія. Историческая справедливость требуетъ замѣтить, что появленіе цензора Бекетова имѣло вліяніе на большую производительность музы Некрасова. Казанскій помѣщикъ, родственникъ всемогущаго Мусина-Пушкина, попечитель С.-Петербургскаго учебнаго округа, В. Н. Бекетовъ совсѣмъ не походилъ на другихъ цензоровъ. Этотъ хорошій человѣкъ неоднократно уговаривалъ Некрасова вернуться къ своей замолкнувшей музѣ и, благодаря тому, были написаны: "Въ деревнѣ" (1858), "За городомъ" (1853), столь извѣстный всѣмъ "Филантропъ" (1853), "Несжатая полоса" (1854) и маленькая прекрасная поэма "Саша" (1855). Грустно сознаться, что, не попади случайно въ цензоры Бекетовъ, вышесканныя произведенія долго оставались бы неизвѣстными публикѣ, а можетъ быть, и совсѣмъ не были бы написаны. Даже въ позднѣйшее время цензора не оставляли своихъ безтолково свирѣпыхъ привычекъ. Такъ для "Современника" была приготовлена статья о царѣ Алексѣѣ Михайловичѣ, статья совершенно невинная, такъ какъ она состояла изъ однихъ историческихъ фактовъ, но цензоръ Фрейгангъ выбросилъ изъ нея цѣлый печатный листъ о патріархѣ Никонѣ, а въ другомъ мѣстѣ зачеркнулъ разсказъ о томъ, какъ, по приказанію Алексѣя Михайловича, былъ высѣченъ бояринъ князь Щербатовъ. Цензоръ Фрейгангъ слѣдующимъ образомъ объяснялъ причину такой строгости: "Конечно, это историческій фактъ, Алексѣй Михайловичъ частенько сѣкъ своихъ бояръ, а потомъ е гикалъ ихъ за свой царскій столъ, но возможно ли пропустить это въ печать, когда теперь должность попечителя учебнаго округа занимаетъ князь Щербатовъ? А что если онъ обидится и скажетъ: Фрейгангъ, подавай въ отставку!".
   Наконецъ, съ новымъ царствованіемъ наступила и новая эпоха въ жизни Россіи. Поэтъ нашъ оживился, и въ 1856 г. было напечатано много его стихотвореній, въ томъ числѣ: "Забытая деревня", "Поэтъ и гражданинъ". До сихъ поръ помню, что первымъ стихотвореніемъ, напечатаннымъ въ этомъ году, было: "Замолкни, муза, мести и печали".
   Утомленный непрестанной борьбой, поэтъ говоритъ въ немъ:
   
   Мнѣ самому, какъ скрипъ тюремной авери,
   Противны стоны сердца моего".
   
   Стихотвореніе "Поэтъ и гражданинъ" было написано на дачѣ, близъ Ораніенбаума, весьма оригинальнымъ способомъ, которымъ написаны многія изъ лучшихъ произведеній Некрасова: онъ написалъ предварительно конецъ, прочиталъ его въ своемъ кружкѣ и долго не зналъ, какую придумать рамку для всего стихотворенія; наконецъ, онъ остановился на формѣ діалога и помѣстилъ это стихотвореніе въ видѣ предисловія къ новому, печатавшемуся тогда, собранію его стихотвореній.
   Впослѣдствіи этотъ діалогъ былъ причиной большихъ безпокойствъ и опасеній Некрасова, но все, сверхъ ожиданій, прошло благополучно. Въ одномъ изъ своихъ писемъ изъ-за границы Некрасовъ спрашиваетъ меня, правда ли, что его хотятъ засадить въ Петропавловскую крѣпость.
   Объ этомъ, дѣйствительно, болтали литературные вѣстовщики.
   Напряженная журнальная дѣятельность Некрасова, душевныя волненія и скорби, которыя онъ мужественно переносилъ, не только не падая духомъ, но и ободряя другихъ, должны были естественно отразиться на его крѣпкомъ, но уже подорванномъ организмѣ.
   Онъ серьезно заболѣлъ и совершенно лишился голоса, такъ что объяснялся съ другими посредствомъ грифельной дощечки, на которой онъ излагалъ свои мысли, распоряженія и желанія. Онъ былъ тогда желтъ, худъ, мраченъ, и цѣлые мѣсяцы проводилъ въ своемъ рабочемъ кабинетѣ, но работалъ нехотя и равнодушно. Веденіе дѣлъ "Современника" раздѣляли съ нимъ Чернышевскій и Добролюбовъ. Здѣсь кстати сказать, что многіе изъ крупныхъ сотрудниковъ "Современника" долго не знали, кто помѣщаетъ въ журналѣ критическія и библіографическія статьи. Въ эту тайну не былъ посвященъ даже отвѣтственный редакторъ Панаевъ. Когда къ Некрасову приставали за объясненіями Тургеневъ, Боткинъ, Григоровичъ и др., Некрасовъ обыкновенно какъ-нибудь уклонялся отъ прямого отвѣта, и имя новаго сотрудника осталось неизвѣстнымъ. Одинъ разъ Боткинъ настойчиво сталъ допрашивать поэта, и сказалъ: "Признайся, Некрасовъ, ты, говорятъ, выкопалъ своего критика изъ петербургской семинаріи?" -- "Выкопалъ",-- отвѣчалъ Некрасовъ -- "Это мое дѣло". Помѣщенный въ "Современникѣ" небольшой разборъ повѣстей Авдѣева, печатавшихся и раньше въ томъ же журналѣ, произвелъ цѣлую бурю въ литературныхъ кружкахъ. Многіе были задѣты, другіе заинтересованы, всѣ разспрашивали, кто этотъ отважный критикъ, осмѣлившійся такъ рѣзко разбранить Авдѣева, извѣстнаго въ свое время литератора и постоянннаго сотрудника "Современника". Отъ Некрасова, по обыкновенію, ничего не добились. Авдѣевъ до того обидѣлся, что послалъ Некрасову ругательное письмо, требуя заявить въ ближайшемъ номерѣ "Современника", что онъ, Авдѣевъ, участвовать въ журналѣ больше не будетъ. Желаніе раздраженнаго автора было исполнено. Вышесказанная рецензія принадлежала перу Чернышевскаго, и Некрасовъ прочиталъ разборъ только послѣ напечатанія.
   Я занесъ въ мои воспоминанія этотъ маленькій случай собственно для того, чтобы отмѣтить характерную черту Некрасова. Онъ никогда не позволялъ себѣ посягать на мнѣнія своихъ ближайшихъ сотрудниковъ.
   Разъ установивъ общее направленіе журнала и изъявивши желаніе, чтобы статьи сотрудниковъ соотвѣтствовали основнымъ его принципамъ, онъ предоставлялъ въ частностяхъ полную свободу своимъ критикамъ и рецензентамъ. Но литераторы не хотѣли этого понять, и, если что-нибудь въ статьяхъ могло возбудить ихъ неудовольствіе, они все приписывали ехидству Некрасова- Здѣсь источникъ знаменитаго разрыва между Некрасовымъ и Тургеневымъ. Дѣло началось съ того, что въ нѣкоторыхъ статьяхъ сотрудниковъ "Современника" прорвалось два, три слова, раздражившія Тургенева и весь кружокъ его. Некрасовъ, по обыкновенію, бралъ на себя отвѣтственность за все напечатанное въ журналѣ, хотя частенько, какая-ни- будь насмѣшливая и язвительная фраза объ авторитетномъ писателѣ являлась для него сюрпризомъ, такъ какъ онъ узнавалъ о ней только послѣ напечатанія. Повторяемъ, что разъ довѣрившись своему критику или рецензенту, онъ не стѣснялъ свободы ихъ сужденій, не побуждалъ ущипнуть одного писателя, взять другого подъ свое покровительство. Въ кружкѣ Некрасова не было ни сватовства, ни кумовства, благодаря характеру поэта, и этимъ объясняется нравственная привязанность къ нему такихъ людей, какъ Чернышевскій и Добролюбовъ. Между тѣмъ, сватовство и кумовство было въ средѣ литераторовъ въ такомъ же ходу, какъ и въ другихъ сферахъ русской жизни. И тамъ, и здѣсь былі генералы "не тронь меня", преисполненные сознанія собственныхъ достоинствъ. Тѣ, кому удавалось стать литературнымъ генераломъ, требовали отъ мелкоты всяческаго почтенія къ нимъ. Они свысока, презрительно, но не безъ тайной зависти смотрѣли на свѣжія и самобытныя дарованія, какимъ былъ въ эпоху, которой мы касаемся, Помяловскій, какимъ былъ впослѣдствіи Рѣшетниковъ. Вышеупомянутый Авдѣевъ, авторъ "Подводнаго камня", какъ онъ величалъ себя, числился также въ сонмѣ литературныхъ генераловъ, и считалъ Чернышевскаго чуть ли не букашкой. Между тѣмъ, послѣдній почти нехотя и слегка коснулся автора "Подводнаго камня" -- и Авдѣевъ былъ убитъ наповалъ. Публика увидѣла, что у Авдѣева нѣтъ ничего своего, все заимствовано и подражательно. Маленькій разборъ, написанный Чернышевскимъ, открылъ ей глаза. Невольно приходитъ на умъ мысль, сколько времени и силъ потратилъ этотъ мыслитель, будучи принужденъ заниматься такими мелочами, какъ рецензіи на плохія повѣстушки въ то время, какъ въ его головѣ успѣли созрѣть стройныя политико-экономическія и историко- философскія системы, которыхъ впослѣдствіи онъ не успѣлъ развить во всей изъ полнотѣ, и которыя, тѣмъ не менѣе, вызвали удивленіе безпощадно строгаго Карла Маркса.
   Хотя время уже наступало другое, но порядки оставались все прежніе. Реформъ -- 'крестьянской, судебной и цензурной -- пока только ждали. Всѣ о нихъ громко говорили и видѣли первый починъ въ уничтоженіи безобразій военныхъ поселеній, безобразій, лично извѣстныхъ молодому императору.
   
   Квартира Некрасова также оживилась подъ вліяніемъ новыхъ вѣяній. Стали появляться новыя лица: Пироговъ, Кавелинъ и др. Между тѣмъ, здоровье Некрасова ухудшалось, и онъ, какъ говорится, едва влачилъ ноги. Лучшіе доктора не могли понять его болѣзни. Кто-то посовѣтовалъ обратиться къ доктору Шипулинскому, который, дѣйствительно, угадалъ его болѣзнь, пользовалъ очень удачно, но никакъ не могъ возвратить ему потеряннаго голоса. Надо было наклонить ухо къ губамъ Некрасова, чтобы разслышать его шипящій шопотъ. Шипулинскій ободрялъ поэта, говоря, что послѣ поѣздки заграницу голосъ можетъ снова возвратиться. Но поэтъ долго еще оставался въ этомъ непріятномъ положеніи, и много времени спустя произошелъ слѣдующій забавный эпизодъ. Тургеневъ пригласилъ Некрасова, уже совершенно здороваго и бодраго, на охоту куда-то въ знакомыя ему мѣста, кажется, въ Новгородской или Тверской губерніи. Охота обѣщала быть удачной, и Тургеневъ сдалъ Некрасова опытному проводнику, знакомому ему крестьянину, предварительно условившись о мѣстѣ, гдѣ охотники должны снова сойтись. Но часа черезъ полтора Тургеневъ къ удивленію своему видитъ, что проводникъ-крестьянинъ, какъ сумасшедшій, выбѣгаетъ изъ лѣсу и прямехонько во весь духъ несется къ нему. Тургеневъ сталъ звать, кричать и, видя, что это не помогаетъ, побѣжалъ къ нему на перерѣзъ и едва остановилъ бѣглеца. "Какъ же ты бросилъ моего товарища въ незнакомомъ лѣсу?" -- "Какой тамъ товарищъ, да это самъ бѣсъ! Ужъ какъ зашипѣлъ онъ на меня, какъ зашипѣлъ, какъ гусакъ, ажно подъ животиками у меня подвело! А я на утекъ отъ него, на утекъ!". Когда наши охотники вернулись въ Петербургъ, Тургеневъ, разсказывая о случившемся, ужасно сердился на суевѣрнаго проводника, а Некрасовъ подсмѣивался, говоря: "Ну, какой изъ меня теперь будетъ поэтъ, когда я не гожусь въ охотники!"
   
   Въ 1857 г. Некрасовъ уѣхалъ заграницу, больной и съ мрачными предчувствіями. Ему казалось, что его навсегда оставила муза, что ему предстоитъ вѣчное леченіе, возня съ докторами, прозаическая жизнь далеко не высказавшагося поэта. Эта мысль смущала его пуще болѣзни. "Придется таскаться по клубамъ и играть въ карты",-- шепталъ онъ своимъ беззвучнымъ голосомъ. Къ счастью, эти, такъ называемыя, предчувствія оказались вздоромъ. Здоровье Николая Алексѣевича, какъ физическое, такъ и нравственное, мало-по-малу улучшилось и, хотя письма его изъ заграницы ко мнѣ и моему брату не представляютъ ничего особенно бодраго и веселаго, но все же по нимъ видно, что Некрасовъ значительно оживился: онъ интересуется всѣми петербургскими новостями. Я не привожу здѣсь этихъ писемъ, такъ какъ они не представляютъ никакого литературнаго интереса для читателя, но отмѣчаю существенную черту: Парижъ, даже Италія не произвели на нашего поэта никакого особеннаго впечатлѣнія. Можетъ быть, причиной этого было его болѣзненное состояніе, можетъ быть, и то обстоятельство, что онъ не зналъ ни одного иностраннаго языка. Это имѣло для него свою хорошую сторону- Вдали отъ журнальныхъ дрязгъ онъ всецѣло погрузился въ свой внутренній міръ. Гордый и самостоятельный во всемъ, Некрасовъ ни во время своего пребыванія въ Италіи, ни послѣ того не желалъ говорить о чудесахъ чужихъ краевъ, какъ это дѣлали другіе русскіе поэты, малевавшіе по наслышкѣ всѣмъ извѣстныя картинки итальянской или кавказской природы. Къ концу 1857 г. онъ задумалъ свои "размышленія у параднаго подъѣзда", а въ слѣдующемъ году окончательно обработалъ это стихотвореніе, хотя оно, кажется, было напечатано гораздо позднѣе. Стихотворенію этому суждено было сдѣлаться едва ли не самымъ популярнымъ изъ произведеній нашего поэта.
   Его читали на сценахъ почти всѣхъ русскихъ театровъ и на литературныхъ вечерахъ въ частныхъ залахъ провинціальныхъ городковъ. Николаю Алексѣевичу былъ извѣстенъ этотъ безпримѣрный почти въ Россіи успѣхъ, и творчество его не только не ослабѣвало, какъ ожидалъ самъ поэтъ, но, напротивъ, пріобрѣтало все большую силу и яркость...
   Замѣчательно то обстоятельство, что Некрасовъ, въ противоположность другимъ авторамъ, дорожилъ гораздо болѣе мнѣніемъ публики, чѣмъ сужденіями записныхъ и признанныхъ знатоковъ поэзіи и изящныхъ искусствъ вообще. Въ то время такими знатоками эстетики блисталъ кружокъ Боткина, Дружинина и Тургенева. Здѣсь царило чистое искусство, нѣмецкая философія и нераздѣльныя съ ней традиціи французоѣдства, изящно-аристократическаго либерализма, стремленіе къ свѣтлымъ, но неопредѣленнымъ идеаламъ утонченнаго наслажденія чистымъ искусствомъ. Здѣсь всѣ рѣзкости и крайности сглаживались, и всѣ неровности покрывались лакомъ салонной учтивости и взаимныхъ уступокъ. Все это были не граждане, не энергичные дѣятели, не безстрашные борцы за какую-нибудь идею, а просто баре, правда, очень образованные, очень умные и очень гуманные. Разсуждая о художественныхъ произведеніяхъ, они къ нимъ прилагали и мѣрки эстетики Шиллера, Гегеля, Жанъ Поля Рихтера, Якоби. Съ точки зрѣнія послѣдняго, они вездѣ искали непосредственности.
   Боткину, Дружинину и Тургеневу, по ихъ собственнымъ словамъ, муза Некрасова не нравилась именно оттого, что они не видѣли въ ней непосредственной поэзіи. Главнымъ авторитетомъ литературныхъ кружковъ считался В. П. Боткинъ. Онъ не заявилъ себя въ нашей литературѣ ни однимъ особенно яркимъ произведеніемъ, писалъ крайне мало, но считался очень крупнымъ литераторомъ и первымъ знатокомъ не только въ дѣлѣ поэзіи и изящныхъ искусствъ, по также и въ историко-философскихъ наукахъ. Крайне желчный и безпощадно ядовитый въ своихъ отзывахъ, самолюбивый и тщеславный, онъ былъ грозою литераторовъ, которыхъ язвилъ отравленными стрѣлами своихъ насмѣшекъ. Онъ отличался удивительной непослѣдовательностью въ своихъ убѣжденіяхъ, какъ политическихъ, такъ и литературныхъ. Подобно своему пріятелю Карлейлю, онъ былъ почти въ одно и то же время крайнимъ радикаломъ-прогрессистомъ и отчаяннымъ консерваторомъ. Впрочемъ, въ первую половину его дѣятельности, преобладалъ радикализмъ, хотя и очень смѣшанный, а впослѣдствіи чистѣйшій консерватизмъ безъ примѣсей.
   Тургеневъ разсказывалъ мнѣ, что этотъ питомецъ крайней лѣвой гегеліанства, воспитанный на Фейербахѣ, Максѣ Штирнерѣ, Штраусѣ, Бауэрѣ, въ послѣдніе годы своей жизни говорилъ: "Россія погибаетъ окончательно, единственное ея и наше спасеніе, это -- жандармъ. Это краеугольный камень, главнѣйшій столпъ нашего государства"- Послѣ Боткина большимъ авторитетомъ пользовался А. В. Дружининъ, извѣстный нашей публикѣ только, какъ переводчикъ "Короля Лира" и др. произведеній Шекспира, но въ свое время извѣстный читателямъ, какъ редакторъ толстаго журнала, критикъ и авторъ многочисленныхъ статей и повѣстей. Это былъ добрый и образованный человѣкъ, большой англоманъ, но по принципамъ яркій крѣпостникъ и защитникъ мракобѣсія. Онъ владѣлъ сотней, другой крѣпостныхъ душъ и не допускалъ мысли о возможности освобожденія крестьянъ. Некрасовъ страшно сердилъ его, наводя разговоры на этотъ предметъ. Обаятельная личность Тургенева, превышавшаго всѣхъ обширностью, и правильностью, и многосторонностью своего образованія, соединяла вокругъ Некрасова его бывшихъ пріятелей, которые успѣли уже его возненавидѣть, какъ поэта и журналиста, и которые вмѣстѣ со своими сторонниками, только благодаря Тургеневу не разорвали еще близкихъ отношеній, соединявшихъ ихъ прежде съ поэтомъ. Дѣло пока не сходило съ эстетической почвы. Боткинъ, Дружининъ и даже Тургеневъ удивлялись безобразію стиха Некрасова и его неслыханнымъ рифмамъ. "Это чудовищно!" -- восклицалъ Боткинъ: "возможно ли употреблять подобныя выраженія:
   
   Сожалѣли по Житоміру:
   Ты-де нищимъ кончишь вѣкъ
   И семейство пустишь по міру,
   Безпокойный человѣкъ!".
   
   "Какова рифма! "По Житоміру" и по міру"! У него есть еще худшія уродства",-- добавлялъ Дружининъ,-- і"не говоря уже объ его сатирахъ, стихъ которыхъ скрипитъ, какъ несмазанныя колеса деревенскаго обоза; не говоря объ этомъ, можно ли допустить въ, такъ называемыхъ, лирическихъ произведеніяхъ такія выраженія, какъ: портфель, микстура ит. п.!"
   -- "Все это еще ничего",-- говорилъ Тургеневъ,-- '"это правда, что у него нѣтъ и намека на благозвучіе, что только татарское ухо можетъ слушать стихъ вродѣ слѣдующаго:
   
   "Алчбы и жажды блѣдное дитя",
   
   "Но, главное, по моему мнѣнію, нѣтъ никакого букета, букета! Однѣ честныя мысли нельзя назвать поэзіей!".
   Эти жрецы эстетики, враги псевдо-классицизма, сами не замѣчали, что въ своихъ сужденіяхъ они повторяли отжившія воззрѣнія временъ Буало, когда слова раздѣлялись на благородныя и неблагородныя, когда считалось смертнымъ грѣхомъ въ поэтическомъ произведеніи вульгарное слово, какъ, напримѣръ: mouchoir, medecin, soldat.
   Разумѣется, Николаю Алексѣевичу не были извѣстны такіе отзывы, потому что подобные разговоры происходили за-глаза. Но по другимъ обстоятельствамъ поэтъ хорошо чувствовалъ, что интимныя связи, соединявшія его съ друзьями, становятся все слабѣе и готовы порваться. Наступалъ новый періодъ въ его жизни и журнальной дѣятельности, самый плодотворный и интересный -- это конецъ 50 и начало 60 г.
   Къ этому времени Некрасова окружили новые люди, не имѣвшіе ничего общаго съ блестящими кружками любителей изящнаго. По своей прогрессивной натурѣ Некрасовъ не могъ держаться рутины и обветшалыхъ традицій. Онъ быстро и рѣшительно перешелъ на сторону молодого поколѣнія, представителями котораго были Чернышевскій и Добролюбовъ. Это произошло не изъ расчета ловкаго журналиста, а въ силу глубокаго убѣжденія. Тактичный въ сношеніяхъ съ людьми, Николай Алексѣевичъ искренно и всецѣло отдавался новой идеѣ и послѣ того никогда не пятился назадъ. Въ этомъ отношеніи онъ становился рѣзкимъ, неуступчивымъ, настойчивымъ до упрямства: счастливое исключеніе между русскими писателями, которые представляютъ такъ много примѣровъ ренегатства! Совершенно при другихъ обстоятельствахъ жизни Некрасовъ одной чертой напоминалъ другого, иноземнаго поэта: медленно, путемъ мучительныхъ размышленій, Некрасовъ, подобно Виктору Гюго, въ теченіе цѣлой жизни двигался впередъ, прогрессивно вырабатывая свои лучшіе идеалы, и никогда уже не возвращался вспять. Многіе критики впадаютъ въ крупныя ошибки, оставляя безъ вниманія эту непрерывную красную нить въ духовномъ развитіи двухъ названныхъ поэтовъ.
   Къ концу 50-хъ годовъ Некрасовъ совершенно разорвалъ связь со старымъ литературнымъ лагеремъ и окружилъ себя "мальчишками", какъ выражался Дружининъ. Въ особенности онъ полюбилъ Чернышевскаго. Помню я зимніе петербургскіе вечера, когда утомленные дневнымъ трудомъ, сотрудники сходились въ комфортабельномъ кабинетѣ Некрасова для отдыха и обмѣна мыслей. Некрасовъ всегда старался расшевелить Чернышевскаго и вызвать его на бесѣду. Дѣйствительно, Чернышевскій постепенно оживлялся, и вскорѣ въ комнатѣ раздавался только его нѣсколько пискливый голосъ.
   По своей крайней застѣнчивости Чернышевскій не могъ говорить въ большомъ обществѣ, но въ кругу близкихъ лицъ, позабывъ свою робость, онъ говорилъ плавно и даже увлекательно. Некрасовъ) какъ я сказалъ, очень любилъ его разсказы, и не безъ причины: въ своихъ рѣчахъ молодой экономистъ обнаруживалъ изумительныя свѣдѣнія и обогащалъ слушателей знаніями но всевозможнымъ отраслямъ наукъ. Прислоняясь къ камину и играя часовой цѣпочкой, Николай Гавриловичъ водилъ слушателей по самымъ разнообразнымъ областямъ знанія: то онъ подвергалъ критикѣ различныя экономическія системы, то строилъ синтезъ общественнаго прогресса, то излагалъ теорію философіи естественной исторіи, то, чаще всего, онъ переносился въ прошедшіе вѣка и рисовалъ картины минувшей жизни. Онъ владѣлъ самыми обширными свѣдѣніями по исторіи,-- это былъ его любимый предметъ, его спеціальность. Онъ рисовалъ сцены изъ исторіи французской революціи или изъ эпохи Возрожденія, изображалъ характеръ древнихъ Аѳинъ или двора византійскихъ императоровъ... Помню, какъ онъ увлекъ насъ поразительной картиной нравовъ общества передъ паденіемъ античной цивилизаціи.
   Консерваторы и умѣренные либералы становились все болѣе недовольны окраской "Современника". Помню, какъ однажды Е. П. Ковалевскій, внушительно потряхивая своими генеральскими эполетами, высказывалъ Некрасову, что онъ рискуетъ репутаціей "Современника" въ глазахъ серьезныхъ людей. Некрасовъ вышелъ изъ себя и заключилъ свое гнѣвное возраженіе словами: "лучше быть послѣднимъ между молодыми, чѣмъ первымъ среди старья".

Елисей Колбасинъ.

"Современникъ", кн. VIII, 1911

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru