Кокосов Владимир Яковлевич
"Решенный"

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

В. Кокосов

"Решенный"

   В. Кокосов. На Карийской каторге
   Чита, 1955
  
   В начале октября 1872 года в здании управления Нерчинском каторгой пред военным судом ссыльно-каторжный Антон Горшков, 47 лет от роду, покушавшийся на жизнь тюремного лриставника Потемкина, показывал:
   -- Я терпел, все терпели, вся тюрьма...
   Пришел я в каторгу недавно, в эту весну; раньше в каторге не был... Золото он отнимал; найдешь во время работы в разрезе золотину, обыщет,-- отберет! Изо рта, из носу вытащит; по шее, по зубам набьет,-- окровянит... Смотрителю пожалуешься, тот прибавит втрое,-- наказывают: ста два розог примешь; а лазарет не отправляют,-- так и ходишь на работу, черви заводится... Битва со всех сторон! Пятак денег в кармане отыщет -- отберет... Трубку, спички, табак, кисет, шило, иголку найдет -- отберет... По закону не дозволено держать, не полагается!! Отдаешь, потому отбирает, а жалко. Где взять? По носу ударит, кровь потечет, искры из глаз сыпятся... Пятак, иголку, золотину жалеешь; наше житье известное -- тюрьма да работа... Точил он нас, как ржа железо, ел с утра до вечера... Дадут ему пятак, гривну -- отдых дает, передышку, в тюрьме на день от работы оставит, в слабосильные поместит, не выгоняет на работы... Где нам, ваше благородие, деньги брать? Пятак, гривна -- большие деньги.
   Слышал я о Потемкине по этапам, когда в каторгу шел; за Иркутском товарищи по партии рассказывали, г. Каре, на каторге бывали...-- "Аспид, кровопийца Потемкин приставник. Бог смерти ему не даст!" Так и шли, разговаривали; больше всех Непомнящий рассказывал,-- мы слушали... Не я один слушал, все слушали; на лапах мало ли народу собирается: бабы, ребята, наш брат кандальный,-- всякого народу довольно!
   С этапов и дело началось, ваше благородие, там о Потемкине слышал... Крест на шее увидит серебряный, себе возьмет. "Серебро на каторжном положении иметь не дозволяется!" Что нам с ним было делать? Покорялись, пока сил хватало. В Кару я пришел, в Верхнюю тюрьму зачислили, к нему под надзор попал,-- сразу и началось! Каждый день новинку придумывал. Не тому, так другому досаждал. Приставников Титыча, Маюрыча каторга хвалит, люди старые, незлобивые: покричат, поругаются по службе, а души не трогают... На ругань и брань на них не злобятся, любят по-своему, оберегают стариков... На Потемкина все злобились,-- как ржа точил всех, душу выворачивал...
   На работу, в разрезе, изо дня в день ходишь, ваше благородие; ночи в тюрьме сидишь,-- положение известное. Тоска порой захватит, себе не рад,-- руки на себя накладывать впору, а Потемкин за душу берется, крест снимает, материнское благословление... Давай пятак, гривну, крест снимай... Где нам пятаков набраться?
   Я не запираюсь, ваше благородие, ударил Потемкина, кайлом ударил -- будто по голове -- не помню я хорошенько, в безумстве находился... Работали мы в разрезе, нас восемь человек артели находилось; я тачку возил с породой на машину, золотины попадались в породе, это верно... Увидишь золотину -- возьмешь из породи: видна она, у всех на глазах,-- пить, есть, хочется; табак, калач купить; каторга на мать родную не похожа. В уме у меня не было убийства, работал с артелью положенное: кубическую сажень породы отдай артелью. А как ее отдать? Тысячу пятьсот пудов породы ломом, кайлой не скоро отобьешь; с утра до вечера, не евши, не пивши, в тачке возишь на машину, кандалы тоже мешают при ходьбе... Кормят нас в тюрьме вечером, когда с работы возвратимся; с вечера до другого вечера не евши работаем... Золотины попадают на глаза не часто: в неделю раз попадет, в другой раз месяц золотину не видать; в породе разглядеть трудно... опаску имеешь, взыскивают строго; золото казенное... в земле оно находится. Каторга говорит: "Воровать золото не грех, люди его не сеяли, не выращивали"... пить, есть хочется всякому,-- вот и берут!
   В полдень рожок проиграл на отдых,-- жара была, духота, улеглись артелью спать; спать не спали, отдыхали, может, кто и спал из артели -- не знаю... Никто худого про Потемкина не говаривал: мало ли нашего брата бьют и обыскивают! Я на речку сходил, воды напился; умаялся, с вечера не евши... Флаг на посту подняли, рожок проиграл на работу идти; пошли мы к забоям, за лом, за тачку, лопату взялись; урок дорабатывать. Я кайлой помогал, породу отбивал, забои уравнивал; тачкой на машину породу позил. Нагребли мне тачку, на машину повез, кайлу сверху породы положил,-- так всегда делается; слежится порода, кайлой ее из тачки отбиваешь, чтобы в люк высыпать. Поднялся я на машину с тачкой, остановился в хвосте за очередовыми... дожидаюсь, в уме ничего не было, глядел по сторонам... Подбёг ко мне его благородие Потемкин, под рубаху руку сунул, в портки полез обыскивать; спустил портки, оголил... В рот пальцы затолкал: язык вытянул... "Подавай, рассукин сын, золото! куда спрягал? Говори..." Стыдно мне стало ваше благородие... Народу на машине много, смеются, зубоскалят смотрят на меня, а он язык мне изо рта и вытягивает... Я толкнул от себя его благородие, взял кайлу и... ударил... Больше ничего не знаю, всю правду сказал... его благородие упал, я подтянул порты и пошел обратно к артели, в разрез... Спустя немного времени казаки меня забрали, руки скрутили веревкой, прикладами... В сговоре ни с кем не был; на работу шел -- об убийстве не думал; вечера не евши был. Ночь спал, голова не болела, зачем напрасно говорить! болезни никакой не было. У исповеди, причастья давно не был,-- по тюрьмам, этапам какая исповедь! Пешком шли зиму и лето: в Томском я оставался, в больнице лежал: нога, как бревно, затвердела, резали ногу; оправился, пошли дальше по этапам... Судился за убийство; жена, дети в России остались... Виноват я, ваше благородие, больше ничего не знаю...
   Закованный по рукам и ногам, Горшков стоял между двух конвойных в течение шести часов заседания суда он ни разу не приподнял головы. Не смотрел по сторонам; изредка вздрагивали его плечи, как бы отряхиваясь, он поводил ими и снова стоял неподвижно... При объявлении смертного приговора "через повешение" он вздрогнул, поднял голову, широко раскрытыми глазами окинул заседание судей, скривил рот в подобие улыбки. Он тяжело дышал, лицо и лоб покрылись крупными каплями пота... Заседание суда объявили закрытым, Горшкова времени было часа четыре пополудни...
   В начале суда Горшков привели в лазарет, он был болен воспалением легких; освободить его от кандалов его не позволили, и в ногах кровати был поставлен отделный часовой. Несколько дней Горшков находился в бессознательном состоянии; громко и четко призывал в бреду жену Ольгу, детей Ваську и Матрнку; распоряжался по хозяйству. Вырывались бешеные угрожающие восклицания, больной порывисто вскакивал с кровати, и, позвякивая кандалами, вытягивая скованные руки, угрожающие размахивал ими, производя однообразные движения сверху вниз и обратно. Миновал кризис, началось улучшение: выздоровление было несомненно, появился аппетит. Больной свободно двигался по палате... В конце ноября из управления каторгой получилось предписание:
   "Приговор о Горшкове утвержден генерал-губернатором; исполнение назначено в 7 утра, 23 ноября, на золотопромывательной машине среднего разреза, где совершил преступление; предписывается врачу лазарета присутствовать при совершении казни". Узнал об утверждении приговора и Горшков.
   Наступила последняя ночь пребывания Горшкова в лазарете. Палаты осветились сильными свечами в деревянных фонарях, подвешенных на бечевках к потолочным блокам. Было особенно сумрачно в девятой палате, где только один часовой, в стоявший у кровати Горшкова, изредка нарушал тишину стуком своего ружейного приклада. Было около полуночи, я проходил по палате...
   -- Ваше благородие, доктор! посиди со мной, завтра на подписку... слышал... судьба! Тяжело,-- не знаю как ночь скоротать... -- глухо, порывисто заговорил Горшков. Он сидел поперек кровати, опираясь спиною о печку, опустив на пол закованные ноги, низко склонив голову. -- Сам я виноват, винить некого... Зачем вылечивал, трудился напрасно? Лучше бы помереть без памяти... Подумаешь, как смерть налетела...
   Он замолчал, приподнимая голову. Сальные свечи мигали в фонарях, тускло освещая середину палаты, оставляя в полумраке кровати у стен; Горшков дышал тяжело: слышались хрипы в груди, и, казалось, судорога шейных мышц ниже и ниже наклоняла его голову...
   -- Умирать когда-нибудь надо,-- говорил он, захлебываясь словами,-- да не по-людски умирать приходится... Бог им судья! Тяжело мне, тошно...
   Послышались истерические, без слез, всхлипывания; широко расширенными, остановившимися глазами смотрел он в пространство, вздрагивал; кандалы позвякивали на ногах... Закрыв закованными руками лицо и бороду, он мерно раскачивался из стороны в сторону...
   -- Жизнь наша тяжелая, горе-горькая,-- всхлипывая, говорил он,-- а жалко расставаться,.. Солнышка жалко, света божьего дневного... Жена в деревне, дети остались, не пошли со мной,-- куда им! Пашня была, сенокос, домишко, скотинка. Тяжело, не уходи! Христа ради, посиди со мной, бог заплатит. Помолился бы, да руки скованы, боится начальство, заковали, как бы не убежал Горшков,-- и он улыбнулся улыбкой помешанного, скривив губы с правой стороны рта, и долго держалась на его губах странная, безжизненная улыбка.
  
   Утренний, морозный туман охватывал окрестность средне-карийского разреза, когда мы с фельдшером Иваном Павловичем подъехали к месту казни; в воздухе стояла тишина тридцатиградусного мороза. Восточную сторону машины полукругом охватывала серая масса кандальных, выгнанных из тюрьмы в качестве зрителей; цепь часовых огораживала толпу и свободную сторону, образуя круговое, оцепленное пространство. На перекладинах машины, сажени на полторы от поверхности земли, видна квадратная площадка, к западному краю которой приставлена обыкновенная лестница; над площадкой на перекладине висела веревка, не достигавшая площадки аршина на полтора. Около лестницы стоял палач Сашка, в полушубке, круглой шапке и валеных сапогах: он переступал с ноги на ногу, тер лицо руками, одетыми в рукавицы, тер уши и шею. Саженях и пяти стоял полицмейстер Апрелков, смотритель тюрьмы Одинцов, приставник Потемкин и два зауряд-офицера.
   -- Спали ночь, доктор? -- здороваясь, спросил полицмейстер.
   -- Плохо спалось, Петр Николаевич...
   -- Напрасно! Я наоборот,-- заговорил он, посматривая на часы,-- как к христовой утрени готовился: залег часов с семи, чтобы не проспать возложенное поручение... Закусил, выпил и спал превосходно... Распоряжения послал с нарочными; отца Ивана к Горшкову отправил, как полагается по закону, проводить честь честью, с ним батько и приедет. Скоро должны быть, время назначено точно...
   -- Я спал тоже хорошо,-- заговорил зауряд-сотник Токмаков, пожилой человек, с деревянным лицом, с закуржевшими от мороза бакенбардами и усами, -- скорее бы закончить! Мороз -- ноги, руки захватывает; водки не захватил, погреться нечем.
   -- Сейчас приведут, надоело и мне ожидать на морозе,-- проговорил полицмейстер,-- приговор приведется читать, на площадку забираться...
   -- Везут! везут! едут! -- раздался громкий полушепот в серой, кандальной массе; все сразу вытянулись, наступила мертвая тишина...
   Я взглянул на приставника Потемкина: он стоял с разинутым ртом п широко раскрытыми глазами: лицо дергалось судорогами; он часто мигал, кусая губы...
   Из-за поворота реки с грохотом выехала запряженная парой быков телега, окруженная конвойными. Облако пара с шумом вылетало из ноздрей побелевших от мороза, тяжело дышавших животных, плывя по морозному воздуху, приближаясь, постепенно увеличиваясь в очертаниях, закрывая сидевших в телеге... Процессия остановилась. На поперечной перекинутой доске, спиною к быкам, в полушубке, в круглой с ушами шапке сидел привязанный Горшков; борода, усы были белы от мороза; лицо, уши, шея красны, как кумач; он судорожно вертел голову вправо и влево, как бы стараясь заглянуть позади себя... Сидевший с ним отец Иван торопливо вынул из-под рясы крест, приложил к его лицу и вылез из телеги. Горшков опустил голову... Появился палач Сашка, развязал веревку и свел его на землю. Подходя к лестнице, Горшков оглянулся по сторонам, остановился на секунду и громко проговорил:
   -- Прощай, доктор! Не поминай лихом...
   По прочтении приговора на площадке Горшков поклонился в сторону кандальных:
   -- Я хотел убить Потемкина, это правда. Бог ему судья! Не написано в приговоре, за что я хотел убить его...
   Сашка скрутил ему на спину руки, набросил на голову холщевый белый мешок, надел на шею петлю веревки и выдернув из-под ног доску, веревка не выдержала, повешенный рухнул на мерзлую землю... Поднялась суматоха. Подбежали полицмейстер и Сашка... Подавая палачу круглый, красный шнурок, полицмейстер торопливо говорил:
   -- Доканчивай скорее, доканчивай...
   Бледный, растерявшийся Сашка трясущимися руками сделал на шнурке петлю, накинул на шею хрипевшего, корчившегося Горшкова, уперся ему коленом в грудь и минуты три, не изменяя позы, затягивал петлю... Горшков раза два дрогнул, вытянулся и стал недвижим...
  

ПРИМЕЧАНИЯ *)

   *) Список произведений В. Я. Колосова дан в книге Е. Д. Петряева "Исследователи и литераторы старого Забайкалья", Чита, 1954. Стр. 203--204.
  
   Впервые напечатано с подзаголовком "Из воспоминаний врача о Карийской каторге" в журнале "Народная весть" (СПБ), 1906, No 2, cтр. 19--22.
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru