Кохановская Надежда Степановна
Братские могилы

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

БРАТСКИЕ МОГИЛЫ

Очерк Н. Кохановской

(Продолжение серии очерков "Севастопольские воспоминания")

   Двое нас, мы как-то молча поделили между собою великое Стотысячное. Моя знакомая, с папкою и карандашами, взяла левее; а я пошла боковою дорожкою, вправо от главной, срединной дороги. И мой удел оказался превосходнее по большей тени места и населенности могил. Видимо было, что с этой стороны началось украшение кладбища памятниками и насаждение аллей, цветов и кустарников. К человеческому усилию искусства почтить место упокоения этих страшных ста тысяч, здесь уже и природа успела приложить свою руку великого искусника, и бока и подошвы памятников приняли грацию зеленого стебля и зеленой травки с цветком, запушившихся при них и вокруг них. Здесь уже искусство дышало природою.
   Кто заведует кладбищем? Какое тут ближайшее начальство? Чья фантазия разнообразится так просто, не затейливо, но прекрасно и многосторонне, чтобы создать эти небольшие архитектурные украшения, на которых прелестною славянскою вязью обозначается одно -- единственное: "Братская могила! Братская могила".
   Ни на один из этих вопросов я отвечать не могу. Я знаю только одно, что это от государства -- и как это знание удовлетворяет! Какой подъем дает оно воодушевлению того чувства: что вот вы, затерявшаяся единица восьмидесяти миллионной русской сути, вы пришли, от великих пространств степей, на свое побережье южного моря, которое у вас отнять не отняли; но все, что дальновидная ненависть и зависть может сделать огнем и мечом четверых против одного и еще двумя запасными позади -- вам все сделали и убили у вас -- ни мало ни много, -- и эти сто тысяч братьев, лежащих у ваших ног! И сами не имея сил устоять и склоняясь коленами и лицом ко праху этой погребальной земли, -- вы, наконец, можете встать и пусть у вас залиты слезами глаза, но с радостию и с высоким подъемом народного духа, вы глядя глядите, и видите, что этим дорогим могилам, этой родной пролитой крови воздано все земное, что великое государство обязано воздать своим верным сынам.
   Да! Это такая отрадная истина, что душа просит засвидетельствовать ее нашим русским людям. Я ходила, медлила, стояла одна; блуждала по дорожкам и без дорожек, забиралась в самые отдаленные и затененные уголки, находя, встречая и ища все их -- все братские могилы.
   Мы все привыкли видеть крест, стоящий на могиле, и он уже не производит на нас впечатления, кроме разве почернелых, пошатнувшихся крестов сельских велико-русских кладбищ, вид которых сжимает сердце постоянною жалостью и тоскою.
   И вдруг, в мягкой чарующей зелени, я увидела у ног своих большую округлость могилы, выложенною мелкими камушками и памятником на ней, новым, поразительным -- распростершись во всю свою длину и ширину -- возлежал крест: один он, без всяких украшений -- простой, но тяжелый, величиною своего крестного объятия досягая краев всей братской могилы... Могу вас уверить, что впечатление потрясающе-умилительное...
   Он ли, русский человек, что называется мужиком и что был солдатом, запряженным тянуть 25-летнюю лямку военной службы - он ли был крестоносцем во всю свою жизнь? И во дни этой страшной стотысячной смерти, нс донес ли он своего креста до самой мученической могилы? И Боже правый! и на ней, на этой могиле, все он, тот же лежит простой и тяжелый крест с тою разницею, что величину его крестной тягости не в мочь стало понести одному и их собралось трижды тридцать ратников, и они братски приняли и слегли рядами под крестную тяготу...
   Думая так, можно было додуматься до ропота и отчаяния... Но нет! Это была только густая басовая нота в хоральном песнопении всего светлого, умиляющего душу на этом цветущем, благоухающем, как бы ликующем кладбище! Взгляните на эту могилу...
   Во всю величину она ознаменована Георгиевским крестом, и разделы креста процвели розами и ирисами; к ним склоняются густо-зеленые ветви белой акации, которая готовится зацвесть ее благоуханными кистями, если не сегодняшнею вечернею, так утренней завтрешней зарею. А эта другая братская могила! Ей не нужны розы: потому что она сама вся прелестно розовая -- сложенная из глыб необделанного крымского мрамора, встречаемого на поверхности, от которого горы Южного берега, при захождении солнца, местами восхитительно розовеют... И эта розовая могила просто радуется, улыбается вам в лицо! Одного ей не много не доставало: плюща; но я упросила садовника, и он мне обещал посадить и повить ее зеленым плющом.
   И знаете ли? кого я призывала сюда всем зовущим желанием сердца: стать на моем месте, где я стояла, и видеть то, что видели мои глаза? Этих бедных старых, изнывших матерей, со всего лица Русской земли, которых плоть и кровь была погребена здесь -- придти и утешиться всею полнотою утешения, увидевши, как их "родименьким тут лежать хорошо на Остопольском погосте", дышащем раем. Да и кому из русским людей можно не пожелать придти сюда на наше "Стотысячное" и мало того видеть, а перед лицом этих братских могил, принять в смиренном умилении откровение слов поэта:
   
   И верится, и плачется
   И так легко, легко...
   
   Но позволю себе заметить, что для полноты Стотысячного не достает одного того, кто умирал смертью каждого из этих тысяч; кто наконец сам умер от этой севастопольской смерти и лежал покрытый солдатской шинелью... Не достает мраморного бюста императора Николая, который по-царски стал бы во главе этих братских могил и -- был с ними!
   Хорошо было у Братских могил; но время не ждало и пора было идти видеть поклониться самому святилищу кладбища -- его церкви, едва ли ни единственной в России, воздвигнутой тяжелою египетскою пирамидою.
   Что ни выше по холму, -- растительность скуднее и реже, и пирамида церкви является глазам совершенно не отененною. Но прежде, чем доступить к ней, я взошла на ступени, возводящие на площадку к церкви и... содрогнулась, отступая назад. Мне показалось -- я увидела старые пятна запекшейся крови на прекрасных плитах тесаного серого камня, как бы усыпанного рябеющим горошком и, между этого зернистою рябью, совершенное подобие упавшей и разбрызгавшейся капли... Не будь это на "Стотысячном", может быть, подобие и не сказалось бы с такою поразительною живостию своего образа; но здесь эта запекшаяся кровь была своя своих и на своем месте! Я, конечно, разуверилась в своей ошибке; но можно ли было ища -- приискать и думая -- придумать более подходящий помост вокруг этой церкви воинов, избиенных во брани, и ступени на высоту к ней, более соответствующие, как этот местный крымский камень, которого естественный узор являлся как бы забрызганным кажущимися каплями выцвелой крови!
   Пересилив рассудком наглядность впечатления, но все, не без какой-то медленной осторожности, поднимаясь по широким ступеням к церкви, вы всходите на крыльцо -- и что страшное видите перед собою!
   В сравнении с этой несомненною, сосчитанной цифрами и увековеченной на мраморе действительностию, что такое ваш детский ужас перед воображаемою каплею крови, запекшеюся на каменном помосте? Вот где ужас, от которого мозг леденеет и самые слезы стынуть в глазах -- от этих скрижалей, написанных кровью и запечатленных смертью сотни тысяч людей!
   Знаем ли мы все в нашем русском мире: каким узором украшены монументальные стены церковной пирамиды на Севастопольском кладбище?
   Они обложены мраморными серыми, полированными досками, и на этих дорогих скражалях стелется, идет он, обходя всю пирамиду, один летописный узор полков, батарей, команд и флотских экипажей, участвовавших в обороне Севастополя, -- с полным означением имен их, сроков их огненного испытания (в котором, как известно, месяц признано было считать за год действительной службы) и с исчислением потери людей по полкам и командам...
   Вот он, цифрованный ужас!
   Не оглядевшись, еще не вчитавшись и только что становясь лицом перед страшными скрижалями, я попала глазами на цифру 1.604, и не могла удержать восклицания:
   -- В три недели, от 6 по 27 августа -- и Олонецкий пехотный полк мог потерять эти 1.604 человека!
   -- Вы, барыня (изволите, видно, быть приезжая), эвтим не очень больно ужасайтесь, -- отозвался сторож. -- Потому, значит, милость Божия: на половину людей осталося. А вот пожалуйте к 8 пехотной дивизии... Фельдмаршала графа Дибича-Забалканского первый по дивизии полк 3.689; Полтавский другой - 2.868; а 10 пехотная дивизия и того погрознее будет... Екатеринбургский пехотный полк - 4.648.
   У меня руки невольно всплеснулись и остались поднятыми.
   -- Кроволитнейший полк! -- продолжал сторож, которому видимо сообщился мой скорбный ужас. -- Самый, как есть, безчастный во всей армее. Больше его никто солдатиков не положил! А за ним изволите видеть, Тобольский полк 4.521; егерский Томский 3.330; Колыванский егерский 4.238... Вот она, матушка, 10-я дивизия, каково поработала! Лоском легла.
   У меня точно перекаты грома прошли в ушах, и эти цифры, как огненными зигзагами молнии, осветились в мозгу.
   Если здесь можно было сказать какое-либо слово, то оно само собою сказалось одним невольным, неудержимым восклицанием: "Господи помилуй!".
   Я отходила и возвращалась к 10-й дивизии. Меня тянуло к ней обаянием ужаса, как, говорят, притягивает птичку открытая пасть страшной змеи... Ни мои глаза, ни пораженная мысль не могли оторваться от этих огненных цифр, и я повторяла их: 4.648, 4.521, 3.330... Пока, наконец, сторож потешил меня разнообразием и указал, что и в 14-й дивизии есть Волынский пехотный полк, который потерял 3.896, и еще Минский полк, замечательный тем, что он ровно одиннадцать месяцев изо дня в день: от 27 сентября 1854 года по 27 августа 1855 -- выдержал огненное крещение и положил в нем 4.161 человека!
   Наконец, и ужас стать притупляться, и я почти без ужаса встретила Владимирский пехотный полк, потерявший 3.142 человека и, наконец, памятный Камчатский, по его знаменитому Камчатскому редуту впереди Малахова, носившему у войск шутливое прозвище Камчатки... И эта огненная Камчатка поглотила в своем жерле 2.830 человек!
   Но пока еще чувство не совершенно заковалось в эту, невольно облекаемую, броню отупелой привычки, я хотела скорее видеть великую скрижаль морского ведомства.
   И я ее увидела... С 13 сентября 1854 года и по 27 августа 1855: год целый, без нескольких дней, стоять неотступно в адском огне, потопить свои корабли; из кита морского стать великим землекопом суши и ни много, ни мало -- а 15.977-ю головами залечь вокруг родного Севастопольского пепелища! Это производило впечатление как бы перехода по огненному мосту, по которому можно пройти, но назад не вернуться...
   А я, возвращаясь назад ко входу церкви, думала о том: как бы подвести итог этим розничным цифрам?
   И я его подвожу теперь: 119.334 человека, которых вся жизнь запечатлелась в смертной их цифре на наружных стенах церковной пирамиды Севастопольского кладбища!
   Душа просила отдыха, молитвы мира - чего-нибудь такого, чтобы на орлиных ли, или на голубиных крыльях но подняться ей из мертвящей атмосферы этих убийственных цифр.
   Полуоткрытая дверь в церковь показывала какую-то темнеющую глубь, точно как бы вход в пещеру... С глазами, залитыми лучезарным сиянием, склоняющегося к западу, солнца, я вступила в тень церковного порога и первую минуту совсем ослепла, ничего не различая в резком переходе от света к полумраку могильного склепа; но, мало-помалу, начали выделяться местами белеющие пятна, и вдруг что-то легкое, парящее, как бы белое облако показалось глазам.
   Что за облако в тени могильного храма и далеко, на самой средине восточной стены, поднимается из таинственной сени алтаря и прямо перед входными дверями церкви? И мало того поднимается, -- оно живет: оно идет от стены на встречу нам, и вдруг это белое облако разделилось на ваших изумленных глазах, и явился воскресший Господь, в белых развевающихся пеленах! И в тоже мгновение ваши взоры прозрели во всю глубину храма, и увидели свет тихий святой славы и все, что было в нем.
   А в нем, в этом тихом осиянии узких высоких окон с матовыми стеклами, на которых как-то изображены круглые пробоины как бы от бомб, и в эти-то пробоины льется и брезжатся мягкий ласкающий свет, по серым, как зеркало гладким и отражающим стенам. И что же? На этих внутренних стенах есть ли узор, в соответствие узору внешних стен?
   Есть, он есть! и не простой, а золотой узор: свитый из генералов, адмиралов, штаб и обер-офицеров флота, генерального штаба, инженеров, саперов, морской и полевой артиллерии, кавалерии, пехотных полков, корпуса штурманов, военно-рабочих и ластовых экипажей и арестантских рот, -- всего в узоре 938 бессмертных имен, занесенных, не немыми цифрами, а гласными золотыми буквами, полными их жизненным прозвищем, по чину и роду службы каждого, где кто стоял и пал на страже своего воинского долга.
   История оканчивается здесь. Она все свое земное совершила, занесши резцом и золотом на мраморные скрижали церкви эти возвеличенные мужеством и страдальчеством имена. А дальше что?
   А дальше то: как счастлива всемирная история человечества, что у нее есть свой отдел христианства, которое -- к великому посеву новой жизни -- собирает все эти, пожатые историей, колосья, считанные и не сосчитанные, ею и обещает им сторичный вечный плод только не истории, а веры.
   И пусть порадуется русский человек, услышавши даже в моем несовершенном слове: какой истинный, возвышенный, достойный церкви плод веры являет Николаевская пирамида на Севастопольском кладбище!
   Кто был носитель этой мысли? Кто ее задумал и совершил? По нашему обыкновению, не знать ничего хорошего своего и не ценить его, -- я имени не знаю. Но величие дела говорит за себя и за своего творца.
   Основная мысль, которая выступает из общности всего, как аромат из раскрытой чашечки цветка, состоит в глубоко-верном христианском смысле и в высоком, лучезарном стремлении души умилиться над этим страшным полем смерти, над севастопольским, Стотысячным, над которым Россия, как библейская Рахиль, "плачет о детях своих и не может утешиться, потому что их нет".
   И вот, -- чтобы плачущей в христианстве новой Рахили преподать утешение и всеживо вообразить ей то упование веры: что в нынешней смерти детей ее есть другая, -- будущая, новая жизнь, -- мысль памятника призвала, соединила... воплотила идеалами евангельских образов всю радость, свет и божественный венец славы воскресения.
   С тонким поэтическим осязанием выбрана эта древле-языческая форма египетской пирамиды. Мрачная, печальная, давящая душу своей унылой громадностию, она вполне изображает тот безъисходный гроб, которым он представляется внешнему взору необлагодатствованного человечества. Но как этот гроб преобразило христианство! Каким внутренним светом оно залило вместилище его непроглядного мрака! Чтобы это увидеть -- войдите, вступите в эту новую Николаевскую пирамиду! Дальше ее порога идти незачем. Все именно здесь представлено и соображено так, чтобы, с первым шагом в святилище, вас объяла вся лучезарность веры в Божественное воскресение.
   И прежде всего Сам Он, Воскресший! Не видеть Его вы не можете. Он весь в ваших глазах и -- чтобы показать Его так из глубины алтаря, понижена очень перегородка и на запрестольной стене, прямо против западных дверей, поднимается -- восходит этот Восток востоков и тени алтаря, как из гроба!
   Ближе в церковь, на одной из колонн, обступающих престол, показывается воскрешение Лазаря в минуту, которая последовала за повелением: "Гряди вон!". И вышел умерший, обвязанный по рукам и ногам погребальными пеленами и лицо его обвязано было платком... Разрешенный от уз смерти и еще не развязанный от своих погребальных уз, так именно представлен Лазарь, стоящий на выходе из пещеры. Это направо, в алтаре; а налево воскрешение дочери Иаира -- "Девица, встань!" и, поднимаемая с смертного одра прикосновением руки Господа, прелестная девица уже поднялась, села -- и радостный изумленный взор сияет воскресшею жизнию.
   И до того верен художник своей принятой задаче -- озарить гроб светом воскресения, что у него во всем владычествуют только тень и свет, как обозначение жизни и смерти. Он не нуждается в красках. В сумраке Николаевской пирамиды одна чистейшая белизна в облачениях святых. Все двенадцать апостолов проходят по поясу купола, как бы совершая свой обход по вселенной, и сандалии их не износились, и ризы их белы, яко снег...
   И эти белые ризы не просто белы по фантазии художника; а они убелены апокалипсическим словом:
   -- "Сии, облеченные в белые одежды, кто и откуда пришли?
   -- Это те, которые пришли от великой скорби...
   И даны были каждому из них одежды белые, и сказано им -- чтобы они успокоились еще на малое время, пока и сотрудники их, и братья их, которые будут убиты, как и они, дополнят число".
   И какое это должно быть великое, нечеловеческое число, когда и севастопольское "Стотысячное" не могло восполнить его! Не пополнят ли меру его неисповедимого исполнения эти болгарские ужасы и та пирамида в Нише, сооруженная на глазах владычествующей Европы, из мученических камней веры -- голов братьев и сестер наших, избитых, как скот на бойне, в пищу мусульманского изуверства? Но великое да или нет этой трепетной мысли не слышится в тихом свете Николаевской пирамиды; а оно решается в пирамиде Неба небес.
   Мы зажгли свои копеечные свечки не от пламени огня: а, казалось, от этого воскресного света, чтобы в нем помолиться и ублажить песнопением церкви вечный покой зде лежащих и повсюду православных.
   -- Пожалуйста, любезный, священника! -- обратилась я к сторожу. -- Сходи, по-проси: желают отслужить панихиду по убиенным.
   Я почему-то пристально взглянула в лицо посылаемого, и мне казалось: словно что-то он оторопел.
   -- Пожалуйста, служивый, поскорее, -- добавила я. -- А то нам не рано будет возвращаться. Пока соберется священник...
   -- Священника-с негде взять.
   -- Как взять негде?
   -- Достать священника-с нельзя. На Северной нету.
   -- А здешний батюшка болен или уехал куда?
   -- Нету-с.
   -- Т.е. как нету, любезный! При кладбище совсем нет священника и церковного причта?
   -- Нету-с, не полагается.
   Господи! что это я слышу?!.
   Во всяком маленьком городке и большом селе, где есть кладбищенская церковь, там есть священник и причет, хотя нынешний сокращенный, но все же есть. А здесь кладбище целой России -- "Стотысячное" -- изукрашенное, наряженное, обращенное в сад с садовниками, служителями, сторожами; воздвигнута церковь величественнейшая, стоившая четверть миллиона и при церкви -- никого!
   Есть невероятные по разуму дела и случаи жизни, что при всей их очевидности, при всей невозможности сомневаться -- им не веришь. Так и я.
   Я все будто не верила, что священника нет при этом монументальном храме: что нужно пройти горы и переплыть море и, как говорится, днем с огнем искать по пустынному городу священника, чтобы привезти его отслужить панихиду на Стотысячном севастопольском кладбище! Чтобы голосом церкви возглашать вечную память в стенах храма, который и создан именно для увековечения памяти этих насельников Братских и одиночных могил!
   Есть ли в этом вероятие?.. Вероятно ли будет для России, православно верующей, слышать такой слух: что севастопольские избиенные, 120.000 тыс. лежат в земле без церковного поминовения? Что самый этот храм величественный, он -- мертвец немой и глухой, не приносящий славословия Богу?  "Дом мой -- дом молитвы наречется; а здесь он, на Севастопольском кладбище, стоит вертепом Египетской пирамиды!

("Русский Мир". 1877. No 92 (8/20 апреля. С. 1-- 2).

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru