Кохановская Надежда Степановна
Гласное слово на всю Москву и ее округу

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:

   

Н.С. Кохановская

ГЛАСНОЕ СЛОВО НА ВСЮ МОСКВУ И ЕЕ ОКРУГУ

   Кого из нас, кто пробегает газеты и в их говорящем зеркале видит, что делается в печальном русском мире, -- кого не щемили за сердце эти разные бедственные случаи народной жизни, в которой именно жизнь-то русского человека является копейкою, и смерть его напрасно вопиет к суду -- к тому великому суду общественной совести, который может поставить перед собою и обличить неправость форменного суда и заклеймить печатью несмываемого позора лица тех г.г. ученых, которые берут светоч науки, чтобы светить в темном месте закона и правды, и гасят этот светоч в крови братней.
   К таким вопиющим происшествиям, которые постоянно обследуются законной властью и свидетельствуются лицами медицинского ведомства, во всю глубину науки вскрывающими тайну смерти, -- к таким происшествиям принадлежит отравление народа соленою рыбою.
   Испокон своего века русский народ лакомился соленою белужиною; ел ее вареною, ел и сырою. Говоря официальным выражением, "за доброкачественностию" не приходилось гоняться русскому человеку до того, что белужина, севрюжина или, наконец, осетринка с душком вошли во вкус народный, очень прилюбились ему. Этот душок как бы сделался пряным добавлением для нашего народного вкуса, не знающего других пряностей, кроме сивухи, чеснока и лука. Но о бедных вкусах русского народа нечего распространяться. Благо было то, что хотя плохо ел он, да ел себе здорово; как вдруг, лет десять или двенадцать тому назад, в "Московских Ведомостях" появилось первое известие, что люди отравились соленою рыбою. Двое или трое поужинали в Москве сырою белужиною и к утру умерли в страшных мучениях со всеми признаками отравы.
   Это первое известие произвело большое опасение. В самом деле, кто из нас не ест соленой рыбы, особливо из тех, которые придерживаются православных постов? Впрочем, все объяснения сводились к известной грубости и жадности на еду русского мужика. Мужичье обрадовалось ржавой и тухлой рыбе, наелось не в меру; а жар, лето было, Успеньев пост, что ж мудреного? И без смерти смерть. Вслед за этим первым известием еще и еще начали являться случаи отравления соленою рыбою, и все в Москве и в округе Москвы. Мне припоминаются два поразительные случая: в Волоколамском уезде 8 человек разом отравились и умерли от рыбы и, в самой Москве какой-то заезжий доктор с двумя молоденькими дочерьми и со старухой кухаркою... Наконец это уже не мужичье! Но что же оно такое, это убийство людей соленою рыбою и единственно в сердце России, в первопрестольной Москве и ее округе? В Петербурге не было ни одного подобного случая. Положим, Петербург особая статья: и полиция там хороша, и климат суровый, сам собою предохраняющий рыбу от излишней порчи. А вся остальная Россия? а наши многолюдные южные города: Одесса, Ростов на Дону, торгующий рыбою и, наконец, Харьков с его громадным приливом северно-русского народонаселения? Когда бы неизбежнее, как во время знаменитых харьковских ярмарок быть этим случаям отравления людей соленою рыбою, когда и по поре весны и лета, и по времени подходящих постов к Троицкой и Успенской ярмаркам народ преимущественно набрасывается на соленую рыбу и еще пьет дурную харьковскую воду. А между тем, ни по устной молве, ни по газетам никто не слыхал в Харькове и нигде в России, кроме Москвы, чтобы можно было отравиться соленою рыбою.
   Но в московской округе это бедствие дошло до такой последовательности, что можно было ручаться головою: с наступлением каждого из четырех годовых постов, непременно появятся в московских газетах известия о случаях рыбоотравы. Но то были, так сказать, единичные случаи, в которых жертвы отравления, сколько мне помнится, не превосходили числа восьми в один раз. А теперь -- услышьте!.. услышьте все, у кого есть уши чтобы слышать и сердце чтобы содрогаться ужасом, скорбию и негодованием: шестьдесят человек отравлено рыбою на престольном празднике 8 ноября текущего года! Читайте это страшное известие в  257 "Русских Ведомостей" от 25 ноября. Вот оно все в его ужасающей краткости:
   "Нам пишут из торгового села Пятница Берендеева, отстоящего от Москвы в 50 верстах, что прошлым летом один из местных торговцев, О-в, привез с нижегородской ярмарки купленную им там бочку соленой белуги, весом в 60 пуд. Часть этой рыбы он продал другим торговцам, своим соседям, которые, равно как и он сам, пустили эту рыбу в продажу 8 ноября, в день местного храмового праздника. Крестьяне, купившие рыбу, стали употреблять ее в пищу, и в один день от этого заболело в разных окрестных селениях более шестидесяти человек, из которых по 12 число умерло 20 человек, остальные же хотя живы еще, но подают мало надежды на выздоровление. Десять человек из умерших были вскрыты, и по вскрыли оказалось, что смерть их последовала от недоброкачественной рыбы. Странно при этом то, что по осмотре лавок вся рыба, находившаяся в них для продажи, найдена годною к употреблению".
   Что это такое? Остановитесь! ужаснитесь! Не слово, а один вопль вырывается из души. Шестьдесят человек! даже более шестидесяти человек отравлено всенародно на церковном празднике, и виноватого нет! Отравились рыбою, а рыба вся найдена в лавках годною к употреблению. Что это такое? И это говорит наука, говорить медицинское свидетельствование после вскрытия десяти трупов!..
   Общественная совесть, встань же ты, пробудись! Можешь ли ты оставаться удовлетворенною решением этого казенного суда?.. Как? В 50 верстах от Москвы умирает шестьдесят человек от какого-то таинственного отравления недоброкачественною рыбою, которая с тем вместе остается доброкачественною, и -- быть тому так, по заявлению уездного врача, подтвержденному, без сомнения, подписью станового пристава? И только?.. Боже мой!!..
   О, как ты была права, мой далекий друг, с твоим разбитым сердцем спасаясь из России за границу! Ты мне говорила: "Там умеют дорожить жизнью. Там заботятся все о каждом. Ты чувствуешь, что целое общество стоит за твоей слабой спиною и не дает тебя попрать, как бы ты ни была беспомощна. А здесь, у нас? В моем одиночестве -- да меня могут задушить, как подпольную мышь, и кому будет какая нужда?". О, как ты была права!.. У нас шестьдесят человек отравлено и на таком близком расстоянии от Москвы, что весь медицинский факультет московского университета мог бы подвигнуться на это зрелище и своим зажженным светочем науки осветить, наконец, это темное дело отравления людей, как крыс, соленою рыбою -- мог бы, конечно, да кому какая нужда? Шестьдесят мужиков... даже острое жало горькой насмешки тупеет в боли и скорби сердечного чувства.
   Но если медицинская наука, эта блюстительница народного здравия, в лице врача, произведшего вскрытие десяти трупов, находит и знает только то, что в желудках умерших рыба не доброкачественна, а в лавках у торговцев вся она доброкачественна, -- если представительное лицо законной власти, которому вверена охрана общества, по крайней мере от насильственной смерти, не находит ничего своего объявить перед этим страшным зрелищем 20 трупов, из которых десять зияют раскрытыми внутренностями, а еще сорок человек кончаются в предсмертных муках, если это лицо, имеющее всю власть, и другое, имеющее у себя все знание, молчат, -- то камни не возгласят ли по этому делу?
   И вот я являюсь этим камнем, говорящим и возглашающим в слух всего общества, чтобы оно узнало наконец и услышало с ужасом и негодованием: что не соленая рыба сама по себе отравляет людей в Москве и ее округе, а это -- мышьяк! мышьяк! мышьяк!
   Делая это заявление во все громоносное слово печати, я становлюсь ответственным лицом перед обществом, которое имеет полное право быть удивлено и ждать от меня самых подробных удостоверительных объяснений: откуда и почему, и каким образом мне, живущей почти за 1.000 верст, в малороссийском хуторе, может быть известно то, что совершается неявно в Москве и ее округе, и чего, по-видимому, не знает никто -- ни даже те, кому ведать надлежит!
   Да. Удивительно. Но мы перестанем удивляться и недоумевать, если приведем себе на память того великого таинственного Деятеля между нами, который совершает множество самых изумительных дел и сближений и которого мы язычески-неблагодарно называем случаем.
   Случайно, в начале 60 годов, я узнала в своем приходском селении заезжую вдову с тремя дочерьми, чистенько бедную, не то что бы совсем простую, а душевно облагороженную мещанку и прекрасную, разумную женщину, Устинью Васильевну Котельникову, которой единственный сын, надежда и кормилец семьи, служил где-то по винному откупу в Московской губернии. Где тонко, там и рвется. Получает эта бедная женщина от сына письмо, в котором он уведомляет, что здоровье его, и прежде слабое, совершенно расстроилось, и он зовет к себе семью, чтобы было кому присмотреть за ним во время болезни. С горем-бедою потащились мать с дочерьми на долгих не то в Москву, а еще за Москву -- в Волоколамск к сыну, который служил по откупу ревизором и жил в городе. Я простилась с семьею, казалось, навсегда; как прошло три-четыре года, возвращается в наш приход эта славная женщина с тем же богатством трех дочерей и с памятью об умершем сыне. Я опять основала у нее свою квартиру для приезда к церкви, на ночь, под большие праздники. Свидевшись и разговорившись, не могла я не выразить своего удивления по случаю этого возврата.
   -- Как вы решились сломать этот тяжелый обратный поход?.. -- спрашивала я, полагая что на долгих и с поклажею они должны были ехать почти месяц, и это зимою, в холод, одни женщины и пр.
   -- Да будет около того. С месяц без малого таки промаялись в пути, -- начала мне сказывать разумная и словоохотливая старушка. -- Как бедствовать ни бедствовать, хотя, побравшись за руки, с сумой придти, а порешили мы возвратиться в эти места. Сами изволите знать: кто вкусил сладкого, не захочет горького. А нам горька и горька показалась тамошняя жизнь против здешней.
   -- С непривычки.
   -- Да со всего будет, матушка. Как и привыкать-то? не привыкнешь, коли и люди другие, и порядки иные. Что то наш рай пресветлый, Малороссия! Всем вольно и всего довольно. Никто того бедного мужика не гонит дубинкою в спину. Приехал на базар в город, не смей продавать по вольной цене овес, муку, ни крупу -- ничего деревенского не смей на торгу! А вези к двум богатым купцам в Волоколамском, и какую они промеж себя сговорились давать цену, такую бери мужики и ступай. А мы-то городские ничего не докупимся у тех богатеев. За все плати в три-дорога, а деться некуда. Нет, моя сударыня! За Москвой-то матушкою нашей бедноте и сиротству не привыкать стать; а одно идет пропадать, как тараканам в мороз. Холодно и голодно про всяк день; а про великий праздник Божий захочешь отвести душу, того и гляди, на отраву попадешь и еще напрасной смертию Богу душу отдашь, а тело потрошить станут.
   Картина являлась слишком мрачною; но зная испытанную честность и правоту слов и поступков мне говорившей, я, к сожалению, не могла сомневаться и только просила объяснить мне: как это? какая отрава? И что за напрасная смерть могла приключиться -- вследствие чего?
   -- Ох, ох, ох! грехи-то наши тяжкие и мамон ненасытный, проклятый! С самой Москвы мне страсть то эта далася знать.
   Но все-таки я не понимала, о какой "страсти" эта добрая, хорошая женщина говорила с такими глубокими воздыханьями и причитаньями, в которых слышались Иуда-христопродавец и Каин-братоубийца и пр.
   Наконец она стала мне рассказывать простым живым рассказом, как они, пустившись в путь, целых три недели ехали и приехали в Москву. И еще был пост, Филипповки: отощали они в дороге на одном чаю, что уже и чаю пить не хочется. Сходили к Заступнице Иверской; мать и говорит дочерям: "Ступайте же вы, дети, на квартиру, ставьте самоварчик; а я побегу, чего-нибудь солененького перекусить куплю. Кормилица Москва-матушка покормит нас, чтобы нам хотя чаю-то во вкус напиться". И пошла она; да только куда нам с нашими грошами соваться в большие магазины? Поискала она маленькую лавочку и входит в нее по ступенькам вниз. Сидит торговец, такой важный да благообразный, видно сам хозяин, борода большая, хорошая, прямо хоть с него икону пиши. Спросила она солененькой рыбки. "Есть, -- говорит, -- какой?". - "Да по нашим достаткам, -- сказываю, -- что подешевле, то и нам. Белужинки, -- говорю, -- ваше почтенство, господин купец". (Так он мне полюбился, что я даже его повеличала). "Белужинки? -- говорит. -- Ну, и белужинки. И белужинкою наделю". И наделил он, да взявши уже деньги, спрашивает: "Ты из каких таких, мать? Не здешняя?". - "Проезжая, -- сказываю, -- издалека". Купец-то перенял это мое слово издалека и сказывает: "Ну, то-то, залетная птаха, сырой белужинки не моги потреблять, а свари допреж". - "А зачем так, батюшка? - спрашиваю. -- Я сыренькую-то люблю". "А за тем: коли тебе дело говорят, так слушай"... На слове этом еще покупатель вошел в лавочку; а купец как прикрикнет на меня: "Чего стоять-то, ротозея! Проваливай". Вышла я на свет Божий, на улицу, как словно оплеванная. Стыдно, мол, и на Москву глянуть. За что и про что осерчал на меня купец, облаял и из лавки прогнал? Ума я не приложу. И какое я ему слово неугодное сказала?.. Да так мне больно да горько стало на сердце, что дожила я до каких годов, мать взрослым детям, и нигде я никогда такого страму и не приняла, как вот довелося в матушке Москве: за порог меня выгнали. Иду я, а меня вдовья да сиротская наша слеза насквозь пронимает. "И что оно за притча такая, -- опять думаю, -- что не велел сырой белужины есть? Весь мир, -- народ ест, а мне-то разве впервой будет? Поела я на своем веку. И где мне и когда будет возиться с нею, еще варить на постоялом дворе? Съедим и сыренькой". Подумала я так, а меня все будто сомнение берет, словно страх какой. Дай поспрошу я кого, поспытаю людей: авось Господь на разум наведет...
   Идет навстречу старушка, так себе чистенькая и смирненькая. Я к ней: "Матушка! говорю: здешняя?". Отвечает: "Здешняя". "А я заезжая из далеких местов... Вот так и так сказываю: что бы оно за знак такой было? Скажи на великую милость. Купила я белужинки с детьми перекусить и не велел мне купец сырой есть -- и осерчал ни с чего ради, из лавки прогнал".
   Старушка так и воззрилась на меня.
   -- Да ты, говорит -- у Иверской Заступницы была?
   -- Была, говорю, со всеми тремя дочерьми была.
   -- Ну вот Она-то тебя и спасла, мать детей, от напрасной смерти. Ах, они нехристи окаянные! погубители наши! Что они, в свою корысть, извели народу-то православного!..
   Я стою, слушаю старушку, а самое, на морозе, словно жаром всю обсыпало.
   -- Ведь он тебя, матушка, купец-то, наделил белужиною с мышьяком! -
   Как выговорила старушка, я так и ахнула.
   -- Да про что так, отрава-то? Что я ему сделала?
   -- Ты-то ему, мать, ничего не сделала; да вишь крысы-то больно надокучают им, рыбным торговцам. Чтобы крыс морить, они и посыпают сверху рыбу-то мышьяком, да опосля и продают эту самую рыбу нам, беднякам. Ну, мы-то, здешние, волки травленные, знаем, посбережемся; а заезжий незнаемый человек, или рабочий какой как зря напустился на сыромятину и душу положил. Вот оно каково. Душегубство такое с недолго время промеж народа вошло.
   Затем старушка наставила как следует поступать с белужиною: полегохоньку счистить сверху и бросить в укромное место, чтобы кошка или собака не съела, затем в холодной воде обмыть не один раз и сварить в большой посудине, чтобы мышьяк-то выварился, и воду ту вылить; а самое-то рыбу потреблять можно благословясь и со страхом Божиим.
   Слушая этот рассказ не с одним страхом Божиим, а с ужасом и негодованием человеческим, я едва верила своим ушам.
   -- Извините, Устинья Васильевна! -- сказала я. -- Вы говорите такие невероятные, невообразимые вещи, что им отказываешься -- не можешь заставить себя верить.
   -- А мне-то, матушка, из чего ложь эту наводить? Добро бы это раз случилось в Москве; а в Волоколамском-то? Ведь я без мала три года при сыне изжила. Там оно зауряд дело. Зазнамо и заведомо по городу. Купишь тот разгоренный кусок белужины, да в десяти водах ее моешь и уж варишь так, что мозги все повываришь! И там мне то же самое поначалу купец сказал: "Ты сдуру-то, как с дубу, не кинься есть сырой белужины...". И в газетах то же пишут. Разве не пишут, что народ умирает от сырой белужины? Сын в газетах читал. Да и в газеты-то разве десятая часть попадет, что о ней напишут. А сын-то как винным ревизором был: где какая ярмарка в уезде, или нарочитый храмовый праздник, он уже должен состоять там для наблюдения за продажею питей -- и десятый разве раз приедет да не скажет, что два-три человека пропало, отравилось рыбою".
   И прошла ли неделя после этого разговора, как в "Московских Ведомостях" я нахожу известие, что восемь человек отравились сырою белужиною в Волоколамском уезде.
   Под влиянием первого впечатления, я тогда же хотела написать это самое, что оповещаю теперь в слух всех и каждого, кому дорога жизнь человека, по крайней мере, дороже отравленной крысы, -- хотела и не один раз, но меня останавливало робкое размышление: быть выскочкою; ввести в литературу дело, не подлежащее законам изящного, а совершенно иным законам. Да и может ли быть, чтобы московская врачебная управа, или один и другой уездный медик, производя вскрытие умерших со всеми признаками отравы, не ощутили в организме присутствие мышьяка? А раз уверившись, что в рыбе мышьяк, лицо полицейской власти не сумеет ли дознать: где, каким путем и для чего могла очутиться отрава в сырой соленой белужине? Я все совестилась громким газетным заявлением, так сказать, перейти путь прямому и законному ходу дела.
   Но шестьдесят человек отравленных, умерших и умирающих, это такая вопиющая сила напрасной смерти, которая заставляет все нравственно живое в человеке встать и содрогнуться, и в этом трепете сердца сами собою разрываются гнилые узы мелких условных приличий: что сказать и о чем помолчать? Я говорю все, что знаю, и говорю не закону и его власти (они имеют у себя все, чтобы знать и слышать истину помимо камня вопиющего); а я обращаюсь к обществу и говорю ему: шестьдесят человек! шестьдесят человек! Ведь это не то только, что называется "происшествием", а это целое бедствие нескольких сел. Люди отравлены всенародно, умирают в страшных мучениях, а причины и виновников смерти нет. Отравились недоброкачественною рыбою; а у тех, кто продавал эту рыбу, вся она доброкачественна, следовательно -- виноваты мертвые, что умерли; а на лицо виноватого нет. О, правая, непродажная совесть общества! Пойми эту логику. Если бы шайка разбойников, среди белого дня, внеслась в толпу празднующего народа и положила на месте шестьдесят человек, кто был бы виноват в убийстве и смерти? Конечно, не разбойники, а то острое оружие, которым они умертвили людей... да, впрочем, и оружие то оказывается совершенно тупым и безвредным. Волею Божиею помре народ... Истинно -- летописное сказание, во всей его безъискусственной простоте! "Ересь, отче, ересь!". Но здесь, вместо ереси, является медицинская наука, которая дает еретический ответ: что смерть последовала от недоброкачественной рыбы.
   Но если лицо исполнительной власти может довольствоваться этим голословным показанием, то всенародный лик общества, которого наука есть прямое и полное достояние, в праве потребовать более точных и научных определений. Какая недоброкачественность? В чем состоит эта недоброкачественность? Каким образом она влияет на организм, и что в ней, в недоброкачественной рыбе -- откуда, из каких веществ слагается этот вредоносный продукт, имеющий силу самого сильного яда?
   Но пока наука, перед судом общественной совести, будет давать свои строго научные показания, я расскажу, как мне представляется это дело всенародной отравы на храмовом празднике в Пятнице Берендеевой, в большом торговом селении.
   Корреспондент "Русских Ведомостей" замечает, что бочка с белужиною привезена с нижегородской ярмарки. Но здесь нижегородская ярмарка не при чем. Оптовые торговцы не посыпают рыбу мышьяком, потому что у них товар не початой, стоит закупоренным в бочках, и крысы ему не вредят; а это дело розничных торговцев, когда товар разбит по частям и идет в продажу. И здесь можно видеть, и понять из корреспонденции, что бочка соленой белуги в 60 пудов с лета оставалась закупоренною у главного местного торговца до самых приготовлений к храмовому празднику, когда она была разбита, и часть рыбы оставлена для собственной торговли, а другая раскуплена мелкими торгашами для перепродажи на празднике. И вот потому-то, что этих торгашей, вероятно, немало оказалось в большом торговом селении -- потому и отравилось так много народа. Из простодушного рассказа старушки Котельниковой и из частых случаев рыбоотравы по Московской губернии можно видеть, что средство сбережения рыбы от крыс мышьяком есть довольно известное и, под рукою, совершенно распространенное средство, которым не замедлили воспользоваться торгаши Пятницы Берендеевой. Если их было десять, то у десяти их верхние слои рыбы были осыпаны мышьяком, следовательно: шестидесяти человекам было отравиться не мудрено. И народ на праздники гулял и закусывал, значит, не вареною, а именно сырою белужиною. Прямо ел с солью мышьяк и запивал сивухою. Если по домам и могли быть вареные студни, как общеупотребляемое и самое дорогое праздничное блюдо, то навар с рыбы не сливался, а застывал и, следовательно, хранил в себе всю ту же отраву. И что эта именно отрава, а не какая-либо недоброкачественность рыбы сгубила шестьдесят человек, это доказывается тем, что вся рыба была из одной бочки и вся оказалась доброкачественною. И это совершенно справедливо: за распродажею верхних отравленных слоев рыбы ничего недоброкачественного не оставалось в соленой белужине.
   Перед тем, как писать это гласное слово, я обратилась к трем дочерям умершей старушки Котельниковой: к девицам Марье и Анне Петровнам Котельниковым и к замужней Александре Петровне Корытной, и просила их сказать: знают они и помнят ли рассказы матери об отравленной мышьяком белужине? И они не только подтвердили все, а даже дали важное добавление: что живя довольно долго в Волоколамске, они научились, впоследствии, отличать отравленную соленую белужину от неотравленной:
   -- Как взглянешь, так и видишь. Благополучная рыба вся сплошь целая и ничего отметного на ней нет; а неблагополучная -- в норки побитая, сказать бы, проточенная мышьяком.

"Гражданин", No 2, 1873

   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru