-- Что дочь съ матерью споритъ, это по твоему ничего?
-- О, разумѣется, маменька, вы скажете: что это все ученыя да воспитанныя; a прежнія дочери не смѣли слова сказать -- и я молчу, не скажу болѣе ни слова, сказала дочь огорченнымъ голосомъ, облокотилась обѣими руками на окошко и замолчала.
Окошко было въ садъ; въ саду цвѣли вишни; подъ вишнями густо засѣла высокая трава, межъ травою пробивалась узенькая дорожка: она, вѣроятнѣе всего, вела къ колодезю и пропадала въ густыхъ вербахъ. Дочь не смотрѣла ни на вишни, ни въ садъ, ни на дорожку.
-- Что жъ? вотъ это оно и хорошо! похвалить можно! начала немного погодя мать. -- Съ матерью сидишь часъ битый и слова не выговоришь.
-- Ахъ! тихонько проговорила дочь. -- Маменька! что же мнѣ дѣлать? начну я говорить -- вы сейчасъ едва не сказали мнѣ: молчи! я замолчала -- и опять выходитъ, что я не хочу говорить съ вами.
-- Гм! мать всегда виновата.
Дочь не отвѣчала. Самоваръ на столѣ тихонько шипѣлъ, вызванивая на разные тоны.
Странно было бы силиться живописать всякую мелочь; но не хорошъ ли былъ этотъ маленькій крадущійся лучъ, проскользнувшій сквозь золотую съ изумрудомъ сережку невесело склонившейся у окна дѣвушки и потянувшійся трепетной подвижною гранью на середину бѣленькой комнатки, раздѣляя ее на двѣ случайныя половины. Изъ угловъ выступили ему на встрѣчу баночки, сткляночки, разныя хозяйственныя связочки, большая бутыль съ уксусомъ; на лежанкѣ сидѣла красавица рябенькая кошка; тонкій лучъ солнца, какъ завороженный, остановился и сверкалъ у нея въ зеленыхъ глазахъ.
-- Брысь ты, поди! усѣлась, вишь, гляди на нее, ворчала мать, вовсе не въ досадѣ на кошку, а на кого другаго.... Вотъ и теперь я, чай, запрещаю ей говорить. Задумалась какъ! было бы еще о чемъ думать. Пьетъ, ѣстъ готовое и платье носитъ -- слава Богу, пока мать жива: она доставляетъ.
-- Ахъ, маменька! Право, иногда слова не пріищешь, хотя бы и хотѣла что сказать! съ грустнымъ нетерпѣніемъ возразила дочь.
-- Да такъ, я знаю, съ матерью какія слова! что ей говорить! Много будетъ знать. Извѣстное дѣло, мы сами на ноги поднялись, все знаемъ -- люди ученые -- гм! что хочешь, скажи намъ, порѣшимъ тотчасъ.
Въ этихъ послѣднихъ словахъ, въ тонѣ, какимъ они были произнесены и еще болѣе въ прикашливаньи многозначительномъ, было что-то особенное, какъ бы намекавшее стороною на что-то и, видно, не, даромъ. Дочка у окна пошевельнулась нетерпѣливо, краешки ея тоненькихъ хорошенькихъ ушей медленно засвѣтились насквозь розовою краской. Она пристально стала смотрѣть на узенькую дорожку: и куда она идетъ, и гдѣ пропадаетъ, не сводя съ нея глазъ.
-- На что это тамъ засмотрѣлась такъ, словно, чего вѣкъ не видала!
-- На дорожку я смотрю, маменька!
-- Подлинно, невидаль какая! Тебѣ же Дашка каждый день по десяти разъ по воду бѣгаетъ.
-- Бѣгаетъ, машинально повторила дочь.
-- А что? скажешь: не бѣгаетъ.
-- Я говорю: что бѣгаетъ.
-- То-то, васъ не разберешь. Вы все по своему, по ученому; а мы, старые люди, по простотѣ.... Хочешь чаю?
-- Благодарю.
Минуты съ двѣ молчала мать и съ какой-то странно-суровой нерѣшительностію взглядывала на дочь.
-- Да что же это, какъ? Благодарю -- хочешь, или благодарю -- не изволишь хотѣть?
-- Я не хочу, покорно благодарю.
-- Оно, конечно, такъ; материнскій хлѣбъ горекъ. У чужихъ людей, видно, слаще.... Всѣмъ бы ты обижала меня, дитя мое, да не тѣмъ, что постыла тебѣ моя хлѣбъ-соль!
Дочь оборотилась и отъ изумленія, и въ совершенномъ испугѣ поднялась со стула: въ голосѣ матери слышались почти отчаянныя слезы.
-- Развѣ я у тебя мачиха или мать, помилуй Богъ, какая, горько присовокупила она, что я пожалѣла бы для тебя чашку чаю. Я, можетъ, душу свою готова тебѣ отдать. Вамъ-то кажется, что неученыя матери и дѣтей своихъ не умѣютъ любить.
Совсѣмъ растерявшаяся, выступивъ на средину комнаты, стояла, спустя руки по своему шелковому переднику, молоденькая дочь и изъ глазъ у нея капали слезы.
Словомъ: здѣсь произошла одна изъ тѣхъ сценъ, такъ частыхъ и неотвратимыхъ между людьми, несходными другъ съ другомъ, часто ни въ чемъ, что можетъ соединить два разумныя существа, и между тѣмъ, какъ эти люди связаны крѣпкой жизненной долей въ одну родную семью, иногда въ одинъ неразрывный союзъ плоти и духа, не имѣя ничего одинаковаго ни въ мысляхъ, ни даже въ наружномъ проявленіи чувствъ, ни въ побужденіяхъ -- когда и самый смыслъ жизни открывается каждому совершенно иначе. Сколько надобно любви, сколько тихой благости пролить, какъ елей, на эти мелкія язвины всевозможныхъ столкновеній, недоразуменій, непонятныхъ одинъ другому оскорбленій! Образованіе сближаетъ людей; но для порядочной доли нашего общества, оно, какъ первопроповѣданное Евангельское Слово, вноситъ знаменательный мечъ, разъединяя мать и дочь, невѣстку и свекровь. Это огонь, вверженный въ средину насъ -- да пылаетъ онъ, разгораясь все полнѣе и шире, и какъ отъ небесной теплоты солнца, никто да не укроется отъ теплоты его! Но у высокаго пламени есть свои мелкія отлетающія искры, которыя могутъ горѣть вдали, зажигать или одиноко гаснуть, не пересиливъ сырости, въ которую попали онѣ....
Но куда попали и мы по вольной волѣ нашего разсказа? -- Въ Сороковку. -- Гдѣ это? надобно описать, если не назвать прямо.... Но что дѣлать съ описаніемъ нашихъ мѣстностей! Вокругъ до того все широко, привольно раздольно, что нечѣмъ его обозначить; ничего нѣтъ такого выступающаго, что бы картинно легло на печатную страницу. Одинъ просторъ да широта западающей дали, да къ тому еще зелень, и зелень какъ яркое море. -- Вотъ теперь эта Сороковка.... Если, такъ сказать, поселена вдоль по лугу -- слѣдовательно, можно положить, что довольно живописно по гористымъ скатамъ и рѣчка какая нибудь навѣрное есть; ну, берется во вниманіе оживленье большаго селенія, на что какъ будто намекаетъ самое имя Сороковки; вѣроятно, церковь гдѣ нибудь на видномъ мѣстѣ сіяетъ своей главой, разгорается маковка святаго креста, -- словомъ, отчего бы, кажется, не описать и, кто съумѣеть, хорошо? -- Да спрашивается одно: будетъ ли вѣрно? Логъ ли это по тому картинному понятію, какое мы привыкли имѣть о логахъ? Гдѣ у него заросшая перелѣсками глубь, кудрявый чапыжникъ, крутые скаты, обнаженные бока -- эти рытвины чернѣющія, повымытыя весенней водою, живописно обозначившійся откосъ глины или мѣла, какое нибудь разнообразіе, что придало бы краски ландшафту и за тѣмъ картинность описанію? Ничего не бывало. Это шла шла казацкая степь, застилаясь травою, да увидѣла татарина. "Дай-ка", сказала, "я подползу къ нему" -- и поползла, да такъ тихо, осторожно, понемножку, чтобъ узкоглазый не замѣтилъ ее, что ползла она часъ цѣлый, и начала еще медленнѣе, крадясь приподниматься -- оглянутъ хотѣла: "а что, вражій татаринъ"? А татарина и слѣдъ простылъ. Степь шелохнулась зеленой травою и пошла своимъ чередомъ.
Вотъ такой это логъ съ чуть подающимися, медленными, пологими склонами и рѣчка течетъ по немъ; но у этой рѣчки даже береговъ нѣтъ. То есть, оно видимо, что когда-то, въ незапамятныя времена, рѣчка текла широко, великолѣпной разливной рѣкой. Пологіе, разлужистые скаты лога были ея тихими зелеными берегами. Теперь берега, какъ небывалые, широко отступили въ степь; рѣчка течетъ прямо по низкой красноватой травкѣ и имени у нея никакого нѣтъ: такъ она себѣ рѣчка, а по ней сидитъ Сороковка.
-- Но у Сороковки же, по-крайней-мѣрѣ, есть имя.... Есть ихъ сорокъ, если вамъ угодно.
Почти на десять верстъ разбросалась, разсыпалась какъ стадо, заглянула во всѣ отвершки лога, загнулась по всѣмъ его вольнымъ кривизнамъ и поворотамъ Сороковки: вотъ вамъ Кутки, а вотъ Дубки; вотъ она кружечкомъ сидитъ, Перепелица; сосѣдка ея -- Нетуды-хатка; въ ложку Прилѣпы.... Все это хуторки и пониже, и повыше; здѣсь живетъ панъ, а тамъ сама пани и все, какъ ягоды, паны и пани, и хотя бы дорога соединяла ихъ -- зачѣмъ вамъ? нѣтъ. Хуторки сами собою, а дорога сама по себѣ: идетъ низомъ, никуда не заворачивая и мѣры верстъ ей нѣтъ: только подбываютъ изъ хуторковъ дорожки. И что за чудный, тихенькій, самостоятельный міръ эти хуторочки! У каждаго стоитъ на вѣтрѣ своя мельница, свой длинный журавль надъ колодеземъ, и бочкомъ, и передомъ столпились и повытянулись бѣленькія хатки; вишневый садикъ есть у каждаго, у всѣхъ свои высокія вербы; въ саду панскія горенки даже за солью ѣздить не надо: чумаки идутъ мимо и завозятъ соль по Куткамъ и Дубкамъ, по всей Сороковкѣ. И что за диво, что здѣсь живутъ и умираютъ люди, не умѣя показать дороги за десять верстъ! Крымъ они знаютъ по соли; свой уѣздный городъ -- по одному имени, да еще они знаютъ славную Пиставу; а что весь остальной міръ? Онъ могъ бы очень легко не существовать для Сороковки.... Залитая зеленой степью, густымъ своимъ вишнячкомъ, Сороковка очень рѣзко и даже картинно выставила на яркомъ сверкающемъ горизонтѣ свои длинные, всторчь стоящіе взводы надъ колодезями. Почернѣлые отъ времени, какъ обгорѣлые и кажущіеся массивными въ легкомъ, сине-трепетномъ, прозрачномъ воздухѣ, они протянулись какъ медвѣжьи лапы и медленно, съ тяжелой усталью бревна опускаются и поднимаются, ведро, покачиваясь, дрожитъ и брызжетъ сверкающими каплями воды; а свѣжій голосокъ поетъ родную задушевную пѣсенку:
Ой, у саду, въ огороди
Я копала вишни --
Ой, дай мени, Боже!
Жениха пидъ мысли:
Що бъ люлечки не курывъ,
Табаку не нюхавъ --
Чужихъ жинокъ не любивъ,
Та все мени слухавъ!
Болѣе рѣшительно нечего сказать о Сороковкѣ; кромѣ еще того, что ей удалось привить столько прозвищъ своимъ панамъ и паньямъ, посократить ихъ настоящія имена, кое-что присоединить къ другимъ, -- что попасть въ Сороковку и отыскать тамъ кого-нибудь потому только, что знаешь его имя, отечество и фамилію, вовсе не легкое дѣло.
Такъ и лицъ заговорившихъ въ началѣ этого разсказа было бы довольно трудно отъискать... Впрочемъ не слѣдовало только спрашивать Катерину Логвиновну Ромашенко; а -- спросить пани Павлиху-воеводшу. Павлихою Катерина Логвиновна называлась по мужу; а прозваніе воеводши носила еще отъ отца своего свекра. Онъ былъ послѣднимъ окружнымъ воеводою; съ нимъ вмѣстѣ отмѣнилось это званіе; но по самую смерть онъ его сохранилъ, какъ прозвище, и, умирая, передалъ сыну. Отъ сына оно, по наслѣдству, досталось внуку; внукъ умеръ, оно перешло къ женѣ его въ полномъ титлѣ воеводши и даже къ самой правнучкѣ -- молодой воеводовнѣ, дочери Катерины Логвиновны. Во хуторокъ пани Павлихи былъ Вербовка и это правда: такихъ высокихъ, прямыхъ и кривыхъ вербъ, и такъ ихъ много не было нигдѣ въ Сороковкѣ. Къ сторонѣ у плетня, надъ колодеземъ, стояла еще одна старая дупластая верба -- "бабуся", ее называли. Къ ней кое-какъ, помощію обруча, прицѣплено было длинное бревно и, съ едва запамятнаго времени стараго воеводы, эта верба поила всю Вербовку, служа ей вмѣсто взвода надъ колодеземъ и другое, что она съ отмѣннымъ успѣхомъ исполняла, это -- выводила въ своемъ дуплѣ несчетное множество воробьевъ. Но о положеніи Вербовки надобно сказать пообстоятельнѣе.
Логъ, по которому узорочно лѣпилась Сороковка, загибался при самомъ началѣ, образовывая не очень вѣрный, холмистый треугольникъ; острую оконечность его составлялъ, вдаваясь въ поле, довольно длинный, пологій отвершекъ; по немъ-то пріютились Кутки, такимъ образомъ вѣрно носившіе свое имя, отдѣлившись въ уголокъ -- въ куточекъ отъ своей Сороковки. Наискось отсюда, по поперечной кривизнѣ поворота, сыпались Петренки, Сидоренки, Трпли, сидѣлъ въ отдѣлѣ панъ Мокрый и здѣсь же, между хатками, мельничками, вербами и будто сторожевыми взводами надъ колодезями, выказывался ангелъ съ послѣдней трубою, вмѣсто креста, на тоненькой деревянной колокольнѣ и сама церковь стояла такъ низменно, что зеленый куполъ ея, въ прозрачныя сумерки, чуть-чуть не сливался съ зеленою степью. А Бербовка открывала уже вступленіе въ настоящую, безраздѣльную, вдоль по Лугу засѣявшуюся Сороковку. Отдѣлившись отъ бѣдныхъ, заброшенныхъ Кутковъ почти на цѣлую версту, оставивши между собою и ими такъ называемую Лисью-балку (маленькій перелѣсокъ, въ которомъ никто не запомнилъ ни лисицъ, ни лѣса, а только зеленый, воспѣваемый въ пѣсняхъ, барвинокь устилалъ сырую ложбинку, да по краямъ густо засѣлъ тернъ и кустились полевыя вишни). -- Вербовка вдругъ высоко поднимаетъ свои густыя вербы; чумаки съ дороги пригоняютъ поить воловъ къ "бабусѣ"; церковь Божія въ самыхъ глазахъ на ту сторону. Зимою, когда ѣздятъ по рѣчкѣ прямо чрезъ лугъ, это такъ близко, что можно, не полѣнившись, дойдти пѣшкомъ; но лѣтомъ дорога идетъ по повороту лога, косогоромъ, загибаясь къ самымъ Куткамъ; оттуда понизу лугомъ и на Лисью-балку, что составитъ верстъ до трехъ; но какая нужда! Изъ Вербовки все видно по дорогѣ, кто бы ни шелъ, ни ѣхалъ. Съ горшками ли возъ, -- такъ и говорятъ, что съ горшками; а не съ чѣмъ другимъ.
Дознано и очень вѣрно, что мѣстность: лѣса, поля, встающіе вокругъ насъ гребни горъ -- вся эта, повидимому, такъ безучастно къ вамъ и подвластно нашей рукѣ, окружающая насъ природа имѣетъ неотразимое вліяніе на душу и характеръ людей. И, обращая это общее положенье въ примѣненіе къ частному случаю, не любопытно ли было видѣть, какъ ровная -- не шумящая лѣсомъ -- тихо-зеленая, безпредметно въ ширь раскинувшаяся мѣстность Сороковки такой же неуклонной ровнотою жизни, не многообразной тишью и раздольной, какъ сама степь, широкой безконечностью ложилась на своихъ обитателей? Но рѣдко бываетъ самое общее правило безъ исключеній -- и Катерина Логвиновна Ромашенко, такъ называемая пани Павлиха-воеводша, довольно замѣтно выступала изъ-подъ помѣстнаго вліянія, такъ ладно приходившагося къ Соровкѣ. Самая ея наружность вела къ особенностямъ. -- Женщина въ пятьдесятъ лѣтъ и на головѣ ни одинъ черный волосъ не засеребрился -- высокая, прямая, полная, такая собою хорошая, что дорого было на нее посмотрѣть! Ротъ свѣжій, глаза каріе, веселые; сама она чернобровая -- бойкая, судя по виду, можно бы было сказать, если бы бойкость не предполагала нѣкоторой увертливости движеній и не совсѣмъ большой скромности въ словахъ, что никакъ не могло согласоваться съ прирожденной малороссійской важностью всѣхъ пріемовъ Катерины Логвиновны, съ ея сановитымъ достоинствомъ и всесовершеннымъ приличіемъ ея разговоровъ. По своему состоянію пани воеводша не могла быть первостатейнымъ лицомъ Сороковки; но за всѣмъ тѣмъ она, какъ лебедь величавая межъ стадомъ сѣрыхъ гусей, выступала впереди всѣхъ сороковскихъ господъ. Она, по преимуществу, была пани: и высокій ея воеводскій родъ, и сама она съ виду; держала же она себя такъ сановито-важно; гости нигдѣ лучше ея не угощались; пили предъ обѣдомъ водку изъ старинныхъ серебряныхъ чарокъ; но ни передъ обѣдомъ -- никогда бы то ни было, Катерина Логвиновна и въ руки не брала серебряной чары.
Но, кажется, главное отличіе пани воеводши, по крайней мѣрѣ, большая часть правъ ея на первостатейность едва ли не заключалась въ томъ, чего не было во всей Сороковкѣ. Въ пріемной ея для гостей комнаткѣ, надъ окномъ противъ солнышка, въ клѣткѣ съ кусочкомъ краснаго сукна и кусочкомъ сахара, сидѣла птичка да не чижъ, или щегликъ, какъ вначалѣ хотѣлъ всѣхъ завѣрять панъ Мокрый, а сама канарейка -- настоящая, желтенькая пѣвунья-канарейка! и здѣсь же въ углу стояли боевые стѣнные часы... Изо всей Сороковки привозили дѣтей послушать, какъ бьютъ часы у воеводши. Какія постарше, лѣзли на стулья; маленькихъ отцы и матери поднимали выше себя, надъ головами, посмотрѣть: что за птичка такая канарейка? Одинъ изъ Трилей, называемый обыкновенно въ большую шутливую ласку Зозуленька-Триль, вспомнилъ, что, когда онъ служилъ въ полку, то слыхалъ онъ пѣсню:
Канареечка любезна,
Утѣшай хоть ты меня....
Далѣе онъ зналъ, что какъ-то приходилось: слезна; но болѣе ничего не могъ припомнить панъ Триль и, когда бы онъ ни пожаловалъ въ гости къ пани воеводшѣ, онъ садился подъ клѣтку съ канарейкою и заунывно напѣвалъ:
Канареечка любезна,
Утѣшай хоть ты меня....
Словомъ: канареечка и часы были такія вещи, къ которымъ не могла приглядѣться Сороковка.
Этихъ свѣдѣній довольно, чтобы обратиться въ дочери Катерины Логвиновны.
Съ перваго раза кажется невозможнымъ: какими путями сороковская барышня могло достигнутъ того, на что въ досадѣ и съ упрекомъ указывала мать: "люди ученые, воспитанные". Легко понять, что учености здѣсь никакой не было; извѣстна ваша ученость:
Всей Европы географья,
По Французски орѳографья.
Но дочь пани воеводши точно была воспитана въ богатомъ домѣ и подъ надзоромъ очень утонченной, требовательной дамы. Долго будетъ обстоятельно разсказывать, какъ все это случилось и тѣмъ болѣе, что случай былъ очень простой, выходившій изъ столкновенія двухъ-трехъ обстоятельствъ.
Василій Петровичъ О -- скій, богатый значительно человѣкъ, съ хорошими связями, во время оно, разцвѣтая (даже значительныя связи не могли помочь ему), за невыразимыя шалости, переведенъ былъ изъ кавалеріи въ пѣхоту и, по распоряженію ближайшаго начальства, поступилъ на особливое попечительное вниманіе въ роту къ штабсъ-капитану Ромашенкѣ. Что еще и здѣсь проказничалъ онъ! что наводилъ хлопотъ бѣдному штабсъ капитану! и что тотъ вытерпѣлъ за него этихъ пріятныхъ выговоровъ по начальству и замѣчаній по службѣ, такъ это "сила твоя Господи"! брался за голову Павелъ Веденеичъ, такъ звали въ Сороковкѣ Романшенко, вмѣсто Венедиктовича. Можно безъ преувеличенія сказать, что перспектива всегдашнихъ опасеній подвергнуться отвѣтственности за чужую бѣду, утратить свое единственное достояніе, незапятнанный формуляръ, побудила штабсъ-капитана, не смотря на то, что ему скоро слѣдовалъ чинъ и что онъ только лѣтъ трехъ не дослужилъ до пенсіона, оставить все и безъ отлагательства подать въ отставку. Лишне говорить, какъ Павелъ Веденеичъ жилъ въ Сороковкѣ; женился онъ еще въ первый годъ своего производства въ офицеры; дѣтей у него было человѣкъ съ пять; но вотъ наступилъ грозный, голодный 833 годъ. Въ слѣдующемъ году дожди, казалось, хотѣли омыть землю отъ предшествовавшихъ бѣдствій засухи и холеры; по бѣдствіе неурожая явилось то же, только вслѣдствіе другихъ причинъ. Отъ частыхъ дождей, хлѣбъ выросъ въ ростъ человѣка и полегъ зеленымъ, сгнилъ на корню. "Божья воля -- не переможешь, сбираясь тужили люди; и поѣхалъ Павелъ Веденеичъ разжиться гдѣ нибудь хлѣба. Повезъ серебряныя ложки, часы свои (только не стѣнные), свою военную арматуру, состоявшую въ двуствольномъ ружьѣ и въ пистолетахъ, будто бы турецкихъ: не заложитъ-ли гдѣ это добро, пли не закабалитъ-ли себя въ управляющіе, или въ смотрители какіе? Изъѣздилъ онъ разными путями верстъ полтораста, ничего не выѣздилъ; добро его было при немъ и уже поворотилъ было онъ, опустя голову, домой, какъ попадаетъ середи бѣлаго дня въ большое селеніе. Другой бы увидѣлъ барскій домъ, великолѣпно расположенный на полугорѣ, садъ какой отъ него книзу! легенькія бесѣдки съ разноцвѣтными стеклами, будто плавающія на широкихъ прудахъ; но въ глазахъ у Павла Веденеича остановились два гумна съ несчетными скирдами хлѣба, хлѣбные амбары и за ними онъ ничего болѣе не видѣлъ. -- "Чье такое имѣніе"? спрашиваетъ. "Господа живутъ"? -- "Изволятъ жить-съ -- Василій Петровичъ О -- скій". -- Батюшка! скажи еще, какъ зовутъ? точно-ли Василій Петровичъ"? своимъ ушамъ не вѣрилъ Павелъ Веденеичъ. "Гдѣ баринъ служилъ? Служилъ онъ въ пѣхотѣ"? -- Всюду-съ", отвѣчалъ угрюмо старый отставной лакей, сосланный въ деревню на покой. Павелъ Ведененчъ далъ ему своихъ послѣднихъ денегъ. "Явлюсь, ей Богу явлюсь"! бормоталъ онъ. Хотя оно, того -- подъ командою былъ; ну, да... въ карманъ ее, амбицію! Авось ему Господь на мысль наведетъ, что я изъ-за него повытерпѣлъ и чай онъ у насъ, бывало, сколько разъ пивалъ; Катенька, мое сердце, вареничками подчивала". И еще болѣе голодный отъ воспоминанія того, что прежде въ изобиліи было и чего теперь вовсе нѣтъ, одѣлся въ мундиръ и явился въ домъ Павелъ Веденеичъ.
"Что вамъ угодно?" довольно рѣзко спросилъ О -- скій, показываясь изъ кабинета, съ сигарою и чашкой кофе въ рукахъ. -- "Отставной капитанъ Ромашенко." -- "Слышалъ, мнѣ человѣкъ докладывалъ, что вамъ угодно?" -- "Служилъ-съ въ такомъ-то и въ такомъ-то пѣхотномъ полку, гренадерской второй ротой командовалъ..." -- "Очень хорошо; что же вамъ угодно? Не задерживайте меня; у меня гости." -- "Василій Петровичъ!..." началъ прерывающимся, не своимъ голосомъ Павелъ Веденеичъ. (Онъ думалъ, что его фамилія, потомъ названіе полка и роты напомнятъ Василію Петровичу). "Извините смѣлость такую... Я имѣлъ честь, когда вы изволили быть переведены въ нашъ полкъ, начальство благоволило прикомандировать васъ состоять при моей ротѣ..." -- "Ба! то-то мнѣ помнится, что-то знакомое: Ромашенко... Садитесь же, садитесь, господинъ командиръ. Извините, что не узналъ. Человѣкъ! трубку. Остался кофе? Подать сюда кофе... или, можетъ быть, лучше водки, штабсъ-капитанъ?... Господа, mesdames! продолжалъ громко со смѣхомъ по-французски Василій Петровичъ. Извините, въ гостиную не поведу; а не угодно ли кому пожаловать сюда. Я покажу прелюбопытную вещь: своего ротнаго командира... Да можетъ быть, господинъ Ромашенко, вы не ѣли, ѣсть хотите? Я велю накормить. Безъ церемоніи", сказалъ обязательный Василій Петровичъ. "Вѣдь нынче, говорятъ, голодный годъ." Но Павелъ Веденеичъ послѣ сказывалъ, что Богъ его знаетъ, почему оно?... кажется, еслибы онъ три дня не ѣлъ, то и здѣсь бы всѣми святыми побожился, что покорно благодарю, обѣдалъ-съ; а вѣдь ничего, очень добрый человѣкъ Василіи Петровичъ. И въ самомъ дѣлѣ, онъ оказалъ довольно добра Павлу Веденеичу. Не будемъ разбирать, столько ли онъ его сдѣлалъ, сколько бы могъ Василій Петровичъ при своемъ положеніи, при его средствахъ, въ такомъ рѣдкомъ случаѣ, когда онъ могъ животворно обвѣяться воспоминаніями своей буйной, потерянной молодости и, выкупая ихъ, успокоить эту смиренную сѣдоватую голову, довольно терпѣвшую за вздоры и порывы его, еще необразумленной, невывѣтрившейся, праздной головы...
Но, нѣтъ! ожидая всего, не будемъ слишкомъ многаго требовать отъ людей. Всякій даетъ, что онъ можетъ дать -- и Василій Петровичъ далъ четверти съ три хлѣба Павлу Венедеичу, кажется, стогъ сѣна и принялъ его въ управляющіе въ одно свое по-близу небольшое имѣніе, съ жалованьемъ немного болѣе ста рублей серебромъ. Почти пять лѣтъ управлялъ этимъ имѣніемъ хлопотливо-старательный Павелъ Венедеичъ. Онъ бы уже и воротился въ свои сороковскія "палестины" (говоря его собственнымъ выраженіемъ), гдѣ завѣдывала всѣмъ и жила одна съ дѣтьми Катерина Логвиновна; но какъ оставить, не зналъ своего благодѣтеля. "Помогъ онъ мнѣ въ лютое время, а теперь я вотъ и брошу его -- поминай, какъ звали!" И Павелъ Венедеичъ продолжалъ жить вдалекѣ отъ своего семейства, одинъ какъ перстъ, старѣясь въ хлопотливыхъ заботахъ о чужомъ добрѣ и вспоминая съ грустью семью свою милыхъ. О -- скій разсчиталъ своего главнаго управляющаго, замѣтивъ его очевидныя плутни и, до пріисканія на его мѣсто другаго, поручалъ завѣдываніе всѣмъ имѣніемъ Павлу Венедеичу. Какъ возгордился старикъ оказаннымъ ему довѣріемъ! Онъ будто вдругъ помолодѣлъ. Неусыпно старался быть здѣсь и тамъ, за всѣмъ присмотрѣть; все къ лучшему принаровить и устроить. Василій Петровичъ былъ очень доволенъ въ молчаніи и пріисканіе новаго управляющаго забылось, или замедлилось на цѣлые два года, пока не умеръ Павелъ Веденеичъ. Въ весеннюю распутицу переправлялся онъ изъ одного имѣнія въ другое, завязъ на логу, провозился цѣлую ночь почти по грудь въ водѣ, получилъ горячку и умеръ, все бредя въ безпамятствѣ пшеницей арнауткою, которую онъ располагалъ гдѣ-то сѣять на избранномъ мѣстѣ. Умеръ старикъ на чужихъ рукахъ, не простившись съ женою, не благословя своихъ пятерыхъ дѣтей! "Жаль, куда какъ мнѣ жаль!" твердилъ О -- скій. "Посмотрѣть, онъ будто и немного обѣщалъ, а золотой былъ старикъ." Василій Петровичъ велѣлъ выдать вдовѣ всѣ сто рублей серебромъ сполна, не смотря, что покойникъ не дослужилъ мѣсяцевъ двухъ и со днями до годичнаго срока -- и также не смотря на то, что въ главномъ завѣдываніи имѣніями, ему можно бы было дать что-нибудь болѣе.
Тѣмъ временемъ, у Василья Петровича начала учиться его единственная дочь Лена. Къ ней привезли двухъ гувернантокъ; но для дѣвочки это были два разнородныя ига: ей скучно было учиться одной, гулять съ гувернантками одной и всегда одной. Madame О -- ская очень хорошо понимала, что для дочери необходима маленькая сверстница, подруга ей въ играхъ и занятіяхъ... "И какъ нарочно", жаловалась она всѣмъ: "у нашего священника все сыновья!" Думали даже взять дочь у дьякона; но fi donc! Кромѣ всего, такая раскормленная блинами и пирогами, жирная дѣвочка! Татьяна Николаевна не любила толстенькихъ здоровыхъ дѣтей. Въ это самое время Катерина Логвиновна привезла всю свою осиротѣлую семью поклониться на могилу отца. Ихъ призвали въ домъ. Когда хозяйка увидѣла маленькую, бѣленькую дѣвочку и еще такую худенькую отъ лихорадки, -- "это намъ сама судьба посылаетъ!" подумала она по-французски. "Какъ зовутъ вашу маленькую дочку?" -- "Людмилочка", отвѣчала Катерина Логвиновна. "Quel nom!" посмотрѣла съ удивленіемъ madame О -- ская на мужа. И хорошенькое имя рѣшило судьбу бѣдной осиротѣлой дѣвочки. Супруги переговорили между собою; потомъ Василій Петровичъ, въ ясныхъ, очень благоволительныхъ выраженіяхъ, объявилъ Катеринѣ Логвиновнѣ, что, помня услуги ея мужа, онъ думаетъ сдѣлать доброе дѣло и вмѣстѣ отблагодарить покойника, взявши его маленькую дочь къ себѣ на воспитаніе, что она будетъ учиться и содержаться наровнѣ съ его единственной дочерью. "Довольны ли вы, матушка?" добавилъ Василій Петровичъ.
Вотъ вслѣдствіе какихъ мелкихъ, немногозначащихъ обстоятельствъ, дочка пани Павлини воеводши получила одно и тоже воспитаніе наравнѣ съ дочерью богатыхъ, важныхъ людей. И несправедливо было бы сказать, чтобы дѣвочка терпѣла суровости, или нападки такія -- нѣтъ, этого не было. Что, ей почти всегда случалось голодать, такъ это потому, что ихъ кормили, какъ мышекъ, почти крупинками, чтобы дѣвочки были легенькія, тоненькія, такъ очень любила Татьяна Николаевна. Она изъ двухъ ихъ имемъ составила маленькую фразу и, полулежа на диванѣ, изъ гостиной звала ихъ совершенно дѣтскимъ голоскомъ, будто немного картавя: "Миля-Лена! что какъ бы говорила: милая Елена; а между тѣмъ оно было: Мила-Людмила и Лена! подите къ ней. Татьяна Николаевна ждетъ васъ, слегка зажмурясь, полу-запрокидывая назадъ голову и, какъ кокошъ собираетъ подъ крылья птенцовъ своихъ, такъ она приподнимаетъ и раскидываетъ кисти и кружева своей мантильи, чтобы вольнѣе обнять васъ и выказать гостямъ, какъ хороши эти молоденькія головки на груди у нея... И все бы было хорошо, Богъ съ ними совсѣмъ! да зачѣмъ это такъ? Взяли маленькую дѣвочку, восемь лѣтъ на глазахъ росла она; вытянулась, какъ стебелекъ въ густой тѣни; ей скоро минетъ семнадцатый годъ -- и ничего не видятъ! На нее не перестаютъ смотрѣть, какъ на ребенка, тѣми же самыми глазами, какъ то время, когда зашнуровали на ней дѣтскій шелковый передничекъ и научили ее сдѣлать первый реверансъ! Татьяна Николаевна, въ простодушномъ изумленіи, даже замѣчала: откуда вдругъ у Людмилы такіе умные глазки? "Ты философствуешь, Мила?" спрашивала она. Василій Петровичъ мимоходомъ, будто заигрывая съ восьмилѣтней дѣвочкою, показывалъ Милѣ языкъ и щипалъ ей щеки (потому что, вопреки своей супругѣ, онъ любилъ свѣжія румяныя лица еще поболѣе, нежели Татьяна Николаевна томныя, матовой бѣлизны). Щеки у Милы жарко вспыхивали; но отъ одного ли прикосновенія нецеремонныхъ рукъ Василія Петровича? Она надолго потупляла глаза, -- можетъ быть, чтобы Татьяна Николаевна не прочла въ нихъ, что она философствуетъ.
Но доброе дѣло было кончено. Если не Мила, то Лена была уже вовсе не ребенокъ, котораго можно забавить молоденькой подругою -- отпустили Милу домой; ласкали, цѣловали ее на дорогу. Татьяна Николаевна даже расплакалась и вовсе непритворно. Будь Мила не Мила -- не такая она бѣленькая, хорошенькая, легко можетъ быть и не любили бы ее; но Татьяна Николаевна очень любила куда-нибудь въ большое общество, или въ церковь показаться съ двумя молоденькими дѣвушками по сторонамъ. Всѣ такъ широко разступаются; она становится въ городѣ, въ соборѣ на видномъ мѣстѣ; чувствуетъ маленькое безпокойство нервъ отъ духоты этой толпы... "Мила, мой ангелъ! вы не забыли?" говоритъ она довольно слышно по-французски. Дочь спѣшитъ принять у нея молитвенникъ, или бинокль Татьяны Николаевны, потому что она близорука; а Мила такимъ ловкимъ граціознымъ движеніемъ передаетъ маленькой, затянутой во французской перчаткѣ рукою граненный хрустальный флаконъ. "Какая изящная группа!" сказано было какимъ-то заѣзжимъ львомъ -- и эта группа разстроивалась. Но какъ бы то ни было, а очень нѣжно и съ большою любовью разстались благодѣтели съ своей воспитанницею. "Смотри, Мила, плутовка! ты позабудешь насъ", прищуривался и грозилъ пальцемъ Василій Петровичъ. Лена цѣловала Милу, сжимала ей обѣ руки и требовала писать къ ней, писать... "Нѣтъ, Мила, тебѣ грѣхъ будетъ, я тебя такъ люблю... не забывай насъ", говорила съ одышкой огорченія Татьяна Николаевна. "Ты будешь гостить у насъ, пріѣзжай къ намъ, Мила! Смотри, не выходи же безъ меня замужъ... Бѣдная Мила! гдѣ она тамъ возьметъ себѣ жениха -- какъ это деревня, позабываю? Со-ро-ков-ка."
Но Мила, не безъ слезъ, а рада была, какъ новому платью, своей Сороковкѣ... Нѣтъ, надобно сказать болѣе. У нея были слишкомъ умные, ясные глазки, чтобы они хорошо не видѣли разницы между существованіемъ, хотя повидимому блестящимъ, но вполнѣ зависимымъ: гдѣ все изъ милости, все не твое, а чужое; гдѣ ничего не хотятъ оставить памяти задушевнаго чувства, а при каждомъ случаѣ выставляютъ тебя на показъ, какъ мѣрку своихъ великихъ благодѣяній, -- разницы, говорю, передъ этой пустой и простой, и очень простой, но вольной, своей собственной, никому необязанной жизни. Милу очень впечатлительную, живую, развитую образованіемъ, обступили, какъ навѣвающійся сонъ, воспоминанія почти забытаго дѣтства. Эта старая верба-бабуся! кланялась ей Мила. "Здравствуй, бабуся!" и бабуся, будто отвѣчая поклономъ на поклонъ, нагибала къ колодезю ведро. "Дай я напьюсь", нехотя пила, черпая изъ ведра прямо горстьми веселая, всѣмъ довольная Мила. А сколько она ѣла! Завтракала и прежде еще немножко подзавтриковала, обѣдала, полдничала, забравшись въ густыя вишни и кормя остатками своихъ трапезъ собакъ, сорокъ и воробьевъ, Воробьи тучами проносились надъ Вербовкою и, спускаясь почти у самыхъ ногъ Милы, оглушали ее крикливымъ, неугомоннымъ чириканьемъ, заводили драки за крошки, потѣшая очень Милу, самымъ забавнымъ образомъ принявшуюся изучать нравы воробьевъ. Но воробьи, хотя и прожорливые, а слишкомъ маленькія птички. Съ нихъ довольно и однѣхъ крошекъ; но тѣмъ, кто повыше и позначительнѣе гораздо стаи воробьевъ, давала ли что-нибудь щедрая Мила? напримѣръ, своей Сороковкѣ? Послѣ восьми лѣтъ, такъ прекрасно употребленнаго отсутствія на образованіе ума и сердца -- возвратившись, что новаго, что хорошаго Людмила Павловна внесла въ свои родныя мѣста? А! очень много хорошаго. Свою хорошенькую развитую талію, свой милый изящный поклонъ, локоны съ умѣньемъ такъ къ лицу легко подвить и откинуть ихъ; наконецъ старое фортепьяно безъ двухъ басовыхъ струнъ, подарокъ Татьяны Николаевны и новую прелестную шляпку, бѣлую съ тремя мшистыми розами у низенькой тульи, такъ чудно живыми, что двѣ сороковскія барышни просили позволенія однимъ пальчикомъ притронуться къ нимъ, чтобы увѣрить себя, точно ли цвѣты дѣланные? И я еще забыла, какую снисходительную улыбку полупренебреженія привезла Людмила Павловна, и какъ она охотно дарила ею и всѣхъ, и все въ Сороковкѣ.
Молода она была, слишкомъ неопытна, чтобы остановить внимательный взглядъ и разсмотрѣть, что вокругъ нея такое происходитъ? А происходила замѣтная борьба. -- Мать ея, какъ нѣсколько можно было видѣть, женщина съ достоинствомъ и съ характеромъ, съ большимъ самоуваженіемъ къ себѣ, замѣчала, что у нея странное, необычайное водворилось въ воеводской Вербовкѣ. Хозяйка она и словно не хозяйка; дочь ли, мать ли старшая въ домѣ? Людмила Павловна встаетъ поздно и весь домъ поднимается къ ея уходамъ. Чтобы не затѣвать дважды самовара, ея милость ждутъ чай пить; она не поспѣшая, исподоволь совершаетъ свой туалетъ. Мать успѣла уже устать и нахлопотаться по хозяйству; а Мила, ничѣмъ не озабоченная, свѣженькая, садится у окна, пьетъ непремѣнно жиденькій чай, подпѣваетъ шутя канарейкѣ и не шутя, разсказываетъ, что надобно бы забить и заколотить знаменитые часы, чтобы они не били и не покушались звонить -- что это уши разрываются, какъ они шипятъ, хрипятъ и, понатужась, едва ударятъ разъ и потомъ опять жди два, -- что пока они пробьютъ двѣнадцать часовъ, такъ уже давно четверть перваго. Людмила Павловна не научилась еще знать, что иногда не такъ обидишь человѣка, обижая его самого, какъ задѣвая его въ чемъ-нибудь такомъ, что хотя изъ пустой фантазіи, да дорого ему. Она виновата была неумышленно. Часы именно такъ шипѣли и хрипѣли; послѣ каждаго своего удара, какъ-будто давились имъ; но взять все это вмѣстѣ, оно казалось Катеринѣ Логвиновнѣ чѣмъ-то въ родѣ сильнаго непочтенія, неоказываемаго уваженія. По любви своей, она все бы допустила Людмилѣ Павловнѣ: и поздно вставать, и ничего не дѣлать; готова была не дать на нее порошинки сѣсть; но вѣдь только въ плохихъ романахъ человѣкъ ведется исключительно однимъ какимъ-нибудь чувствомъ, въ дѣйствительной же жизни эти исключенія бываютъ совсѣмъ рѣдко и не надолго. Перекрестный огонь нашихъ большихъ и мелкихъ стремленій и ощущеній движетъ насъ и толкаетъ туда и сюда. -- Пани воеводша наталкивалась на подозрительную мысль, какъ сказано выше -- что, -- можетъ, это дочь не уважаетъ ее, что такіе ея поступки? А не уважаетъ потому, что она, видите, воспитанная; а мать хотя и не воспитанная, да мать.... И глубоко огорченная въ душѣ, сознавая свои неотъемлемыя права, пани воеводша рѣшалась показать то, что она мать. Но пропуская многое, на чемъ бы точно можно было остановить со всею дѣльностію и разсудкомъ, она, какъ это водится, привязывалась къ совершеннымъ пустякамъ. Мила широко открывала глаза и не вѣрила своимъ ушамъ. Нѣсколько разъ ошеломленная, какъ можно было видѣть въ самомъ началѣ разсказа, она рѣшалась молчать и не отмалчивалась. Материнская любовь дѣлала пани воеводшу прозорливою. Она понимала, что дочь тѣмъ болѣе терпитъ, чѣмъ покорнѣе молчитъ. Такъ или иначе, часто съ новой болью для себя и для нея, она желала заставить говорить дочь и здѣсь какою ворчливою и придирчивой являлась пани воеводша!
-----
Но любопытно видѣть, какъ люди простые, обыкновенно вѣрные одному своему прирожденному чувству, взволнуются имъ, нашумятъ, какъ буря лѣтомъ, и еще скорѣе порыва бури стихнутъ; волненіе въ нихъ улегается безъ слѣда, какъ камень брошенный въ воду: разбѣжался кругъ и нѣтъ ничего.
Не прошло и получаса, какъ мы оставили пани воеводшу почти до слезъ взволнованную и разогорченную, какъ ей казалось, въ чувствѣ ея материнской любви; и уже нами воеводша обставлялась штофами и полуштофами, и съ преспокойной заботою переливала уксусъ изъ большой бутыли.
Мила, унылая, сидѣла на прежнемъ мѣстѣ у окошка. Воробей на подоконникѣ чирикалъ передъ нею. Осмѣлившись взлетѣть сюда, завидя крошки, нахалъ уже не обратилъ вниманія, что здѣсь лежала рука Людмилы Павловны; выхватывалъ крупинки почти изъ-подъ самыхъ пальцевъ и какъ-то задорно подпрыгивалъ и поворачивалъ въ садъ свою кофейную головку, гдѣ на ближней вербѣ обсѣли всѣ нижнія вѣтви ее и съ крикливымъ шумомъ вспархивали и перелетали воробьи. Это, однакоже, мало-по-малу увлекло Милу. Кажется, ей захотѣлось испугомъ наказать самодовольнаго хвастуна и она стала потихоньку пододвигать руку....
-- Ахъ, воръ! легонько вскричала она съ шутливой досадою.
Воробей клюнулъ ее въ палецъ и улетѣлъ.
-- Кто воръ? что такое? отозвалась надъ уксусомъ пани воеводша. И когда ей объяснили, въ чемъ дѣло: -- дитя мое, дитя мое! проговорила она съ тихой нѣжностію: -- и куры тебя домашнія заклюютъ, когда отъ воробья ты не могла оборониться.... Такъ это ты сама укладывала, что на приходила чай пить и чашка твоя совсѣмъ простыла?
Вопросъ сполна относился къ той первоначальной сценѣ, которая и поднялась-то именно изъ-за этой простылой чашки. Людмила Павловна утвердительно отвѣчала, что -- да, укладывала въ дорогу вещи она сама.
-- И очень нужно самой! А Дашка-то что дѣлаетъ?
Какъ-то Мила не разслышала этого вопроса и, заглядывая пристально въ окно, сказала:
-- Какое нынче утро тихое, ясное!
-- Утро утромъ; а Дашка-то, я спрашиваю: отчего не изволила потрудиться уложить? Эй, кто тамъ? Кликните Дашку.
-- Ея нѣтъ, маменька. Я ее послала въ лугъ за цвѣтами.
-- И дѣло, дитя мое. У насъ всегда такіе распорядки: надобно укладываться, а тутъ Дашка иди, цвѣты рви. Балуется Дашка.
-- Утро прекрасное, потирая себѣ слегка лобъ рукою, проговорила Мила.
Но прекрасное замѣчаніе осталось безъ отвѣта. Людмила Павловна въ саду и подъ вишнями, казалось, въ густой травѣ искала, что бы такое сказать, чтобы только заговорить и не сидѣть молча. Нечаянно она взглянула по дорогѣ къ церкви.... (Я еще не сказала, что было воскресенье). Отъ церкви, раздѣляя народъ православныхъ по сторонамъ, показались эти дрожки, называемыя "пролетки", запряженныя тройкой, не очень завидной масти, буланыхъ лошадей. Но надобно отдать справедливость, лошади шли отлично, какъ одна, ровной, какой-то веселою рысью. Долгогривая пристяжная, которая съ правой стороны видна была, разсыпала изрѣдка хвостъ; не рвалась она и не прыгала, какъ бываетъ у записныхъ любителей удалой ѣзды, а вся понатянувшись, выказывая широкую грудь и, отогнувъ не много голову, и еще слегка понуривъ ее, неслась, забирая крупною рысью и, какъ золотая, отливалась отъ солнца. На дрожкахъ сидѣлъ мужчина въ сѣроватомъ картузѣ, что оказалось послѣ; но теперь въ отдаленіи и при яркомъ свѣтѣ сіяющаго весенняго утра, всѣ цвѣта принимали усиленный блескъ и на господинѣ картузъ казался совершенно бѣлымъ. Фантастически-удлиненныя тѣни лёгонькаго открытаго экипажа и бѣгущихъ широкогрудыхъ, долгогривыхъ лошадей падали внизъ по косогору и лугомъ; по росистой равнинѣ, черезъ рѣчку, шагая гигантски, неслась эта чудесная, вполнѣ поэтическая тѣнь.
-- Маменька! сказала вдругъ, живо оборачиваясъ, Людмила Павловна и такимъ голосомъ, въ которомъ была своя доля маленькаго испуга и какъ бы досады, небольшаго смущенія или, что еще вѣрнѣе, непріятной внезапной неожиданности, поразившей ее... Кто-то ѣдетъ, маменька, по дорогѣ отъ церкви.
-- Куда же ты идешь? подожди. Кто бы это ѣхалъ? Мужчина, что ли?
-- Мужчина ѣдетъ.
-- Да что ты, голубка моя, какъ воды въ ротъ набрала: говоришь и не говоришь? Вотъ бѣда, нельзя мнѣ уксуса оставить.... Мужчина, да кто такой мужчина? Лошади-то какія?
Очевидно, что по лошадямъ ли, по сѣрому картузу или по чему бы то ни было, только Людмила Павловна знала хорошо, кто это ѣдетъ. Но она избѣгала объявить матери. А пани воеводша, наклонивши съ большимъ трудомъ и предосторожностями почти двухведерную, огромную бутыль съ уксусомъ, не могла же вдругъ бросить все: лейку и штофы, и бѣжать смотрѣть къ окну, кто тамъ такой ѣдетъ.
-- Ты мнѣ скажи только: лошади-то какія? допрашивалась она у дочери. Не Мокраго рыжія?
-- Нѣтъ, это не Мокраго. Лошади желтыя, что ли? дряныя какія-то.
-- Вотъ тебѣ грѣхъ какой! удивилась пани воеводша. Такой масти лошадей и не слыхано... Ой! что-то ты не то говоришь, Людмила Павловна. На-ка подержи бутыль, я сама посмотрю.
Людмилѣ Павловнѣ этого, какъ Богъ знаетъ чего, не хотѣлось. Она немножко покраснѣла, медленно встала отъ окна, чтобы идти къ матери, и на двухъ шагахъ у нея что-то сдѣлалось у башмака; она наклонилась, потомъ поднялась, очень милымъ, смущеннымъ маленькимъ движеніемъ, поправляя назади небольшіе завиточка волосъ, чуть падавшіе ей на бѣлую шейку.
-- И какая вамъ охота, маменька, безпокоиться! Еще уксусъ неравно прольется. Пусть бы ѣхалъ, кто тамъ ни ѣдетъ. На что онъ нуженъ намъ?
-- Охота, или не охота, про то я знаю. Изволь-ка подержать бутыль; я сію минуту...
Пани воеводша, кажется, что-то догадывалась. Она, вовсе не поспѣшая, подошла къ окну и не ахнула, не оказала никакого знака удивленія, только вздохнула стоя. Ей будто довольно было однимъ глазомъ взглянуть, чтобы увидѣть, кто это ѣдетъ и чьи лошади. Напослѣдокъ она оборотилась къ дочери.
-- Такъ вотъ это -- будьте здоровы, пани воеводовна! -- у васъ желтыя лошади? И ты не изволишь знать, кто такой ѣдетъ? Позволь уже я скажу...
-- Не безпокойтесь, маменька, возразила Людмила Павловна. Я очень хорошо знаю; это ѣдетъ Алексѣй Леонтьевичъ.
Отвага ли, или неожиданность этого отвѣта была такова, что замолчала Катерина Логвиновна.
-- Хорошо, сказала она. Прошу тебя теперь мнѣ толкъ дать, я вѣдь человѣкъ темный, книгамъ не ученый, -- какимъ это родомъ такимъ то вы знаете, а то ты вдругъ ни знаешь?
-- Маменька милая! возьмите отъ меня бутыль, чтобы я могла хотя взглянуть на васъ. Я стою къ печкѣ лицомъ и боюсь пошевельнуться.
Катерина Логвиновна приняла бутыль.
-- Извольте. Вотъ и бутыль тебя не тяготитъ... Такъ какъ же это такъ? По какому ученію мать дурой дѣлаютъ?
-- Маменька! вы обижаете самое себя, сказала дочь. Разумѣется, я знала и сейчасъ увидѣла, что это ѣдетъ Алексѣй Леонтьевичъ; но за чѣмъ?... пріостановилась немного Людмила Павловна... Вы сами знаете, почему я избѣгала сказывать вамъ.
-- Ничего я не знаю! важно возразила пани воеводша. Я только то знаю, что Затолока, Алексѣй Леонтьевичъ, дѣлалъ вамъ честь и намъ, по совмѣстности, тутъ же, искалъ согласія вашей руки и что вы, не спросясь ума, не сказавъ матери ни добраго ни худаго слова, изволили отказъ ему дать на всѣ четыре стороны и еще ты оскорбила, обидѣла человѣка!...
-- Вотъ чего я избѣгала! горячо, даже зарумянившись вся, сказала Людмила Павловна. Упрековъ, этихъ разныхъ намековъ и укоризнъ, которыя при имени Алексѣя Леонтьевича, третій день осыпаютъ меня... Я не привыкла къ этому.
-- Къ чему? спросила пани воеводша. Правду-то слушать? Къ этому, голубка моя, и ввѣкъ не привыкнешь. Правда глаза колетъ.
-- Какая правда, маменька? -- Я не говорю, чтобы я вовсе была не виновата: но въ чемъ однако же? Развѣ я обязана выходить за всякого и кто еще черезъ пятыя руки объявитъ мнѣ свое удовольствіе имѣть меня женой!
Мододая дѣвушка, совсѣмъ разогорченная, едва не плакала и только ее удерживала гордость.
-- Ну, будетъ почаще немножко, остановила ее мать.
-- Пусть и чаще, я не буду спорить. Онъ вашъ знакомый старинный; вы съ нимъ едва не дѣтей крестили...
-- Не крестила, сказала пани воеводша.
-- Очень жаль. -- Бываетъ онъ у насъ запросто, прямо отъ обѣдни. Пріѣзжаетъ иногда такъ рано, что я сплю.
-- Ну, да спишь ты всегда допоздна.
-- Хорошо; я и на это согласна... Будетъ ему лѣтъ за сорокъ...
-- И не будетъ, Людмила Павловна, извините. Ну, подъ сорокъ будетъ; а за сорокъ не насчитывай!
-- Подъ-сорокъ, за-сорокъ -- все равно. Могла ли я думать что-нибудь? Мнѣ и въ голову не приходило. Мы, случалось, шутили съ нимъ, что онъ вовсе не глупъ, этого никто не отниметъ у Алексѣя Леонтьевича. Веселый онъ; вы говорите, что единственный хозяинъ; онъ прекрасно разсказываетъ всякіе малороссійскіе и не малороссійскіе анекдоты и у него ихъ бездна. Далѣе, я только знаю, что Алексѣй Леонтьевичъ куритъ тѣ же самыя сигары, какъ тамъ, у О -- хъ, самъ Василій Петровичъ курилъ; что у него на вискахъ сѣдые волосы и его буланыя лошади, которыя прославились по Сороковкѣ.
-- Только? спросила Катерина Логвиновна. Говоришь ты хорошо, дитя мое, да не договариваешь.
-- Позвольте, я сейчасъ договорю. -- Были мы третьяго дня у Петренковыхъ; я пошла съ барышнями въ садъ, -- откуда ни взялся Мокрый, подходитъ ко мнѣ. Вы знаете, какой онъ. -- "А вы все цвѣточки рвете!" киваетъ мнѣ головою. "А нѣтъ, чтобы о дѣлѣ подумать." -- "О какомъ?.." Что другое я могла ему сказать? О такомъ: разогналъ онъ онъ всѣхъ и вдругъ начинаетъ мнѣ говорить, что Алексѣй Леонтьевичъ поручилъ ему узнать: какого я объ немъ мнѣнія и приму, ли я его предложенье? Я была разсержена, разумѣется, я очень удивилась и не помню, какъ я сказала: "полноте, вздоръ какой! человѣкъ старый, ему сорокъ лѣтъ, я не хочу..." Да и что другое я могла бы сказать пану Мокрому? Пусть умѣютъ выбирать своихъ ходатаевъ.
-- Ну, сказала выслушавши все до конца пани воеводша: теперь ты, голубка моя, совсѣмъ оправдалась. Виновата-то кошка, что бѣжала мимо... Слушала я тебя; не поскучай и ты меня послушать.
Пани воеводша поставила бутыль, взяла со стола чистое полотенце и утерла имъ губы.
Самая живая житейская мудрость не могла бы говорить наставительнѣе, толковитѣе -- такъ оно чинно, каждое слово къ дѣлу, съ разстановкою, съ чувствомъ достоинства...
-- Разогорчила ты меня, -- начала пани воеводша... Нѣтъ, постой, мое дитя! обожди говорить... Не тѣмъ ты меня много огорчила, что тамъ сказала, или не сказала ты, не спросилась матери -- это наше дѣло, свое домашнее; сору изъ избы не вынесемъ, да какимъ ты родомъ отказъ дала? Вотъ чѣмъ ты меня, какъ ножемъ, по сердцу прошла! Черныя брови свои сдвинула пани воеводша. -- Кому, кому, голубка моя, уже Богъ и люди простятъ, не знать ему благоприличія, да не тебѣ, Людмила Павловна, другъ ты мой! Ты у меня ученая, не за печкой гдѣ у матери жила, а въ большомъ домѣ, между хорошими всегда людьми обхожденіе имѣла, -- и тебѣ передаютъ предложеніе, искательство твоей руки отъ прекраснѣйшаго, могу сказать хорошаго такого человѣка, -- и ты прямёхонько въ отвѣтъ (утѣшила мать): "какой старый: я не пойду!..." Да еще начала года ему высчитывать!
-- Маменька! развѣ я хотѣла? Я вовсе не думала. Это нечаянно.
-- Чаяно, или нечаянно, другъ ты мой, да старые люди такъ намъ говорили: что трехъ вещей на свѣтѣ воротить нельзя: стало быть, т. е., невинности, да потеряннаго времени, да еще сказаннаго слова.
-- Кончили вы, маменька?
-- Нѣтъ еще, дочь моя; я буду говорить. -- Все бы еще, и то и сё, будь это человѣкъ такой -- съ конца свѣта взятый; а то человѣкъ истинно знаемый; съ матерью его мать твоя вѣкъ свой изжила; да и съ нимъ, по какой часъ, не забывали мы родительской пріязни. Вотъ уже болѣе десятка лѣтъ и въ Сороковкѣ не живетъ; Алексѣй-то Леонтьевичъ въ гору пошелъ, съ большими господами вѣдается; а когда онъ не со всякимъ уваженіемъ ко мнѣ -- что говорится, почтеніемъ?
-- Маменька, скажите прямо: вы хотѣли бы меня отдать за Алексѣя Леонтьевича?
-- Хотѣла бы, или не хотѣла, дитя мое, не о моемъ хотѣньи рѣчь идетъ; а о томъ, чтобы мнѣ матерински, какъ самъ Богъ повелѣлъ, наставитъ тебя, оберечь твою молодость. Видно, книги-то не все говорятъ, хоть и много въ нихъ писано. Міръ умнѣе насъ всѣхъ; а міромъ идутъ поговорки: кто спѣшитъ, людей смѣшитъ; дурной женихъ сватается, хорошему дорогу показываетъ. Что бы тебѣ сталось -- убыло ли бы тебя, дорогаго дитя моего, когда бы ты не поспѣшила, да отправила Мокраго, Матѳія-то Яковлевича, ко мнѣ? Я на то на свѣтѣ пожила, чтобы знала этимъ дѣломъ повести какъ и ни да, ни нѣтъ твоего не сказала бы. А заговорила бы, можетъ быть, и такъ: что дѣло оно еще Божіе; что вотъ весна у насъ -- сѣнокосы, рабочая пора идетъ; а дѣло это такое, что на свободѣ, гуляючи, пораздумать о немъ; вотъ велитъ Богъ дождаться намъ осени совѣтливой да привѣтливой... Вотъ тебѣ, дитя мое, и ни приказу ни отказу никого; а Алексѣй-то Леонтьевичъ ѣздилъ бы и люди не безъ глазъ бы смотрѣли чего онъ ѣздитъ? А тамъ уже что Богъ далъ бы; отказать всегда будетъ время. А теперь Алексѣй Леонтьевичъ не захочетъ, такъ не скажетъ: что онъ и не думалъ сватать тебя и въ умѣ своемъ не полагалъ; а что это Матѳій Яковлевичъ Мокрый такъ, изъ своей головы, чтобъ посмѣяться только.
Замолчала наконецъ пани воеводша. Дочка ея сидѣла, перебирая тоненькими пальцами по платью; въ комнатѣ жужжала одна толстая сизая муха.
-- Маменька!
-- Что голубка моя?
-- Вѣдь вы именно сказали: что разъ сказаннаго слова воротитъ нельзя?
-- Нельзя, дитя мое, никакъ его нельзя.
-- А чего воротить нельзя, -- стало не зачѣмъ о томъ безпокоиться. Когда оно было, такъ ему и быть.
-- Вишь ты, какое у ней разсужденіе! Нѣтъ о томъ-то жалѣть и безпокоиться должно, чего воротить нельзя.
-- Алексѣя Леонтьевича! съ разстановкою произнесла Мила... Что это Даши такъ долго съ цвѣтами нѣтъ?
-- Нѣтъ, ты, дочь моя, Людмила Павловна! не о Дашкѣ заботься, а поважнѣй о комъ. У меня дѣло на рукахъ; уксусъ не доцѣженъ... Посмотри ты мнѣ хорошенько; что Алексѣй-то Леонтьевичъ? Бывало это онъ къ намъ заѣзжаетъ. Куда его теперь Богъ несетъ?... Къ Мокрому не заѣхалъ? къ Матѳію тому?... отрывисто спрашивала пани воеводша, видимо нерасположенная къ Мокрому по отношенію его къ сватовству. Кажется, она едва ли не подозрѣвала, что это онъ нарочно исторію такую подвелъ. Какъ будто онъ не могъ бы прежде этого сказать ей?
-- Нѣтъ, -- засматривала въ окно, нельзя сказать, чтобы вовсе безъ вниманія Людмила Павловна. "Онъ проѣхалъ Мокраго и Петренковыхъ вотъ проѣзжаетъ."
-- Ну, знаю: какъ разъ ѣдетъ въ Кутки. Это онъ къ Настенькѣ Алешковой; онъ же такъ ее всегда хвалитъ.
-- И къ Настенькѣ -- что здѣсь такого? пожала нѣсколько плечомъ Мила. "Пусть его ѣдетъ... Говоритъ же онъ: что это золотая дѣвушка и цѣны ей нѣтъ; однако ей уже двадцать лѣтъ...
Къ чему здѣсь упомянулось это: однако? Для того надобно заглянуть поглубже въ женское сердце.
-- Ну, это еще не какіе года! спѣшила возразить и говорила какъ-то особенно скоро пани воеводша. А что хозяйственная, то хозяйственная и добрая, грѣхъ сказать. Весь домъ у матери держитъ; хотя, правда и держать-то не много чего есть... Конечно, воспитанія такого ныняшняго не гдѣ взять; ну, да разумная, толковитая; изъ себя чернобровая...
-- Однакоже, маменька, онъ и Настеньку проѣхалъ! Какъ бы находила особенное удовольствіе Людмила Павловна прервать долгую рѣчь маменьки.
-- Алексѣй Леонтьевичъ? говоришь ты: проѣхалъ? подступила къ окну съ бутылью пани воеводша. Истинно проѣхалъ... Куда жъ бы это онъ ѣхалъ? Ума не приложу. Вотъ ѣдетъ человѣкъ и не знаешь, куда ѣдетъ?
Къ этому недоумѣнію присоединилось еще другое. Буланыя Алексія Леонтьевича внесшись на рысяхъ въ Лисью-балку, не выѣзжали оттуда, и ничего не показывалось. Вороны и ласточки, которыя любятъ слѣдить за человѣкомъ въ полѣ, надлетали надъ балку и вертѣлись...
-- Вотъ бѣда! Вѣрно, изломалось что, достовѣрно полагала пани воеводша.
Но пока оно еще не рѣшено и вдоль по дорогѣ къ Сороковкѣ ничего не видно, я воспользуюсь этимъ временемъ, чтобы сказать нѣсколько: что это за лицо Алексѣй Леонтьевичъ? Помѣщикъ, да какой помѣщикъ?
Прежде всего, Алексѣй Леонтьевичъ Затолока, былъ древнѣйшимъ сороковскимъ помѣщикомъ, отъ дѣда и прадѣдовъ, жилъ по близу Кутковъ и по сосѣдству съ Мокрымъ. Во владѣніи у него было семь душъ крестьянъ, въ томъ числѣ двѣ мертвыхъ; а сколько земли? Невозможно опредѣлить, потому что о полюбовномъ размежеваніи еще и не думала Сороковка. Кажется, онъ и въ уѣздномъ училищѣ не учился; служилъ въ поселеніи въ уланахъ и къ нему очень шелъ синій съ красными лацканами мундиръ. Когда его произвели въ офицеры и онъ пріѣхалъ къ старенькой своей матери (которая столько разъ кукушечкамъ и ласточкамъ и орлу сизому наказывала, чтобъ полетѣли къ ея сыну милому, да сказала ему: что старая его мать и поздно ложится, и рано встаетъ, все по зарямъ выглядываетъ: когда онъ пріѣдетъ къ ней? чтобъ таки -- не умерла она, посмотрѣла на сына во всемъ его великомъ государскомъ одѣяніи) -- такъ, когда пріѣхалъ Алексѣй Леонтьевичъ въ Сороковку въ уланскомъ мундирѣ, серебряные эполеты, грудь вся алая и шапка алая, такъ и цвѣтетъ, важный Мокрый, еще отецъ Матѳія Тимоѳіевича, назвалъ Затолоку снѣгиремъ и позвалъ къ себѣ отъ обѣдни на водку. И куда бы ни шелъ Алексѣй Леонтьевичъ: коноплянниками ли, чтобъ пострѣлять воробьевъ, такъ ли куда дорогою -- словно кто насылаетъ ему такое наважденіе: спереди и съ боковъ, и въ слѣдъ ему -- затаясь гдѣ-нибудь за вербою, припавши въ высокую траву, или наконецъ цѣлою ватагою нахлынувши въ густую коноплю -- его высматривали отовсюду зоркіе плутоватые глазки и когда Алексѣй Леонтьевичъ зачастую самъ хотѣлъ поближе взглянуть на нихъ -- отъ него, смѣясь, бросались въ разсыпную бѣжать не однѣ простыя дѣвушки, перекинувъ на плечо цвѣтную отъ косы ленту; но случалось и сороковскія барышни, подбирая свои длинныя платья и хватаясь рукою за гребень, чтобъ на бѣгу не обронить его. Не разстался бы иной легко съ такимъ чудодѣйственнымъ мундиромъ; но Алексѣй Леонтьевичъ скоро снялъ его. Умерла его старенькая мать, похоронили ее у церкви и вышелъ въ отставку Алексѣй Леонтьевичъ. Встала на него, какъ одинъ человѣкъ, вся Сороковка. "Уже видно," говорили, "что умерла старая матерь: бо некому поучить молодаго сына." Вмѣсто того, чтобы жить паномъ, хотя маленькимъ -- какимъ ни-на-есть, да все паномъ, помнить свое панство, -- онъ пошелъ въ купцы: позавелъ компаніи съ купцами, началъ перепрадовывать лошадей, скупать овецъ... Не зазывалъ уже болѣе Мокрый Алексѣя Леонтьевича на водку; перестали его высматривать изъ конопель дѣвушки, да и самого его почти не видать было въ Сороковкѣ. "Навернется", говорили ближніе сосѣди, "какъ огня ухватитъ, да и былъ таковъ." Гдѣ онъ пристанище имѣлъ? что дѣлалъ? Полагали даже, что едва ли не подъ разбой ходилъ; только разбоевъ нигдѣ не слыхать было. Когда на улицѣ начинали пѣть старинную малороссійскую пѣсню:
Нема ій спыну да вдовыному сыну...
Нѣту удержу да вдовы ли той сыну:
Что полночь наступаетъ, разбой разбиваетъ...
"Нема спыну да вдовыному сыну!" важно повторялъ панъ Мокрый. "Вотъ такъ оно, какъ нашему." Оно и было отчего говорить такъ: то въ хуторочекъ къ "вдовыному сыну" приведутъ лошадей такихъ, что кому не надо, каждая рублей двѣсти и болѣе стоитъ; то пригонитъ онъ откудова-то воловъ и коровъ на удивленіе, что вся Сороковка сходится смотрѣть: и гдѣ онѣ росли въ такой роскоши, на какомъ привольи и еще, пуще всего, какъ достались онѣ "вдовыному сыну?" Гдѣ, гдѣ его нѣтъ, а уже на весеннихъ ярмаркахъ онъ здѣсь: похаживаетъ между купцами, скупаетъ скотъ; завелъ свою отару овецъ въ Сороковкѣ и на Донъ пробивалъ, по Черноморью всѣ мѣста извѣдалъ -- "нема спыну да вдовыному сыну!"
Послѣ пяти-шести лѣтъ такой никѣмъ не стѣсняемой жизни, Алексѣй Леонтьевичъ вдругъ явился къ Мокрому и предложилъ ему, какъ сосѣду и достаточному человѣку, купить у него его часть Сороковки. "Такъ я хоть и старый человѣкъ", разсказывалъ Мокрый, "а у меня морозъ по за-спиною пошелъ. Продать отцовщину! Сороковку! Что вы, молодой мой панычъ, собираетесь жениться, или какъ оно въ пѣсни поется: "бо жъ я женюся, або утоплюся?" "Ни того и ни другаго", отвѣчалъ Алексѣй Леонтьевичъ. "А вы располагаете купить у меня, или нѣтъ?" "Нѣтъ!" рѣшительно сказалъ Мокрый. "Ни!" повторилъ старикъ, съ силой задушевнаго убѣжденія. "Грѣху брата моего не послужихъ," попъ-батько въ церкви читалъ; а вы, молодой панычъ, сыномъ могли мнѣ быть, такъ мнѣ, старому дѣду, учить васъ; а не подводить на такое богопротивное дѣло -- ни! не хочу я. Коли вы не совсѣмъ еще отказались отъ сороковской хлѣба-соли, то оставайтесь, пообѣдаемъ; а сего дѣла -- не хочу! дважды повторилъ Мокрый. "Очень жаль," кажется, былъ нѣсколько тронутъ и вмѣстѣ раздосадованъ молодой Затолока. "Благодарю васъ, панъ Мокрый, что вы захотѣли поучить меня безроднаго. Я самъ дорожу отцовщиной на сколько могу. Людей я оставляю за собою, хотя, вы знаете, тамъ немного добра, гдѣ двое старыхъ, да одинъ малый; а на землю у меня покупщикъ есть. Но я, можетъ быть, потому и пришелъ называться вамъ, что мнѣ хотѣлось бы лучше, чтобы земля моя была у васъ, у нашего стариннаго сосѣда и своего брата помѣщика. Счастливо вамъ оставаться." "Съ Богомъ, молодой панычъ. На добрый путь... Такъ кому вы продаете вашу землю? спросилъ, провожая гостя, уже на крыльцѣ панъ Мокрый. "Мѣщанину изъ города..." Вернемтесь, панъ, въ хату, чтобы вонъ та рябая сорока, что на плетнѣ, не послышала насъ... Садитесь, мой панъ!" сказалъ Мокрый. "Еще какъ стало на свѣтѣ считаться любая Сороковка, не было въ ней того сраму, чтобы жили жили паны, да замѣшалась сюда всякая дрянь.... Что вы хотите за вашу землю? Я не торгуясь плачу. Намъ купцами не быть и на барыши мы не разсчитываемъ. Мы дурни паны; дѣды наши такъ жили, да и намъ, панъ, заказали"...
Такъ выбылъ Алексѣй Леонтьевичъ изъ Сороковки. "Батьковщину уже продалъ", махали будто въ слѣдъ ему рукою сороковскія пани, "не постоитъ и душу заложитъ." "Ни!" крѣпко раздумывая, напиралъ на свое ни панъ Мокрый. "Еще панычъ нашъ не совсѣмъ пропалъ. За барышъ души не положигь. Важность она панская въ немъ есть. Я уже такъ было и думалъ: возьметъ онъ съ меня въ тридорога; благо, что дурень такой попался сказать: что не торгуясь плачу -- и заплатилъ бы, бисову сыну, слова бы не сказалъ, заплатилъ!" разгорячился панъ Мокрый. "Такъ нѣтъ его, говоритъ: -- кладите вы цѣну, земля вамъ знакомѣе, и купчую пополамъ возьмемъ. Такъ оно межъ панами ведется, по-пански оно!" тихонько притопывалъ сапогомъ Мокрый. Алексѣй Леонтьевичъ взялъ въ верстахъ двадцати отъ Сороковки значительную аренду, гдѣ довольно большое количество земли, и сверхъ того, возможность нанимать степь у сосѣднихъ помѣщиковъ, развили его торговые обороты. Онъ скупалъ и выкармливалъ на сало отары овецъ, головъ двѣсти и болѣе украинскихъ быковъ. Алексѣй Леонтьевичъ былъ не такой человѣкъ, чтобы могъ остановиться, когда видѣлась возможность идти впередъ -- и онъ завелъ свои бойни, свое небольшое саловаренное заведеньице; черезъ восемь лѣтъ онъ купилъ свою аренду. Казалось бы, такого рода не пустые успѣхи, устанавливающееся значеніе Алексѣя Леонтьевича, какъ человѣка "при деньгахъ", и самый его новый высшій кругъ сосѣдства и знакомства давали ему все право забыть Сороковку и навсегда.
Но вышло совершенно на оборотъ. Когда Алексѣй Леонтьевичъ жилъ въ ней и принадлежалъ, какъ рыба водѣ, своей Сороковкѣ, она точно была ему ничѣмъ. Забывалъ онъ про нее и будто немножко презиралъ; по крайней мѣрѣ, отъ недосуговъ ли, или почему другому, только вовсе не хотѣлъ знаться съ ея панами и паньями. Теперь совсѣмъ не то. Оставилъ онъ Сороковку и она будто стала ему и близка, и мила. Подъ рядъ перезнакомился онъ со всѣми ея Петренками, Проценками, Сидоренками; полюбилъ отъ души еще маленькую и всюду говорилъ о ней, расхваливалъ свою бывшую сосѣдку по Куткамъ, бѣдную Настеньку Алешкову и случалось, что его звали куда-нибудь въ важный домъ и не совсѣмъ на обыденный случай -- "нѣтъ, господа", говорилъ онъ, "поѣду въ свою Сороковку".
И чтобы настояще видѣть Алексѣя Леонтьевича, сколько въ немъ было самороднаго, своего особеннаго, дѣятельнаго и какъ бы немножко удалаго, это надобно было посмотрѣть на него на весеннихъ ярмаркахъ, гдѣ обыкновенно продается скотъ и большіе и мелкіе торговцы кишатъ по заставленной площади. Пріѣзжаетъ Алексѣй Леонтьевичъ. Ему надобно прибыть иногда за восемнадцать и двадцать верстъ. Самая только грязь, весенняя распутица; буланыя его взмылены, сѣдѣютъ отъ пара, но еще рвутся на возжахъ: ярмарочный шумъ и толкотня горячатъ ихъ. "Берегись, поди!" не замолкаетъ кучеръ... "Прочь съ дороги, баба! зазѣвала -- берегись!" Еще лошади и не совсѣмъ остановились, какъ Алексѣй Леонтьевичъ встаетъ. На немъ оригинальный -- лоснится весь -- какъ смоль вороной, калмыцкій ергакъ забрызганъ мѣстами грязью. Алексѣй Леонтьевичъ веселъ, видимо доволенъ; англійскіе невыразимые опущены въ сапоги съ узенькой сафьянной оторочкой; ничто не мѣшаетъ свободнымъ его во всѣ стороны движеніямъ; на головѣ красная кругленькая шапочка, что-то на манеръ ермолки, принадвинута на брови и замшевыя темно-зеленыя перчатки -- нарядъ Алексѣя Леонтьевича. "Наше вамъ нижайшее почтеніе! Всенижайшее наше почтеніе, Алексѣй Леонтьевичъ! по добру ли, т. е., ваша милость, по здорову?" подступаютъ къ нему съ разныхъ сторонъ. "Матвѣй Ивановъ Скорняковъ всепокорнѣйшее свое почтеніе Алексѣю Леонтьевичу!" протискивается въ засаленомъ балахонѣ скудобородый молодецъ купчина. "А мы этакъ-съ, того, посматриваемъ. Не ѣдетъ-съ! говоримъ; а и торгъ бы оно какъ-то вольнѣе пошелъ-съ. Дорога-съ оченно, того, распутная-съ". Весело, какъ-то особенно довольно, бодро оборачивается по сторонамъ Алексѣй Леонтьевичъ, приподнимаетъ свою красную шапочку -- "Богъ помочь! А! здравствуйте. Спасибо, господа... А! умная голова, неладная борода -- Матѳей Ивановъ! здорово, братъ. Хозяйка, дѣтки? каково поживаешь? -- "Слава Богу, Богу! на всемъ-съ слава Богу". -- "Слава Богу!" въ свою слава очередь повторитъ Алексѣй Леонтьевичъ. "Что? Какова площадь, господа? Хорошъ ли товаръ есть?" -- и отправляется въ кружкѣ бородъ обойдти ярмарку, осмотрѣть ее. Не потому, чтобы это было ему нужно, -- иногда онъ уже "накупился", т. е., купилъ все необходимое ему количество скота и теперь пріѣхалъ на ярмарку такъ, не почему другому, какъ потому что въ немъ шевелится живая дѣятельность, и усидѣть дома, не посмотрѣть хотя, какъ поведутъ свои дѣла другіе, Алексѣй Леонтьевичъ не могъ. И, кажется, онъ вовсе не смотритъ; идетъ по ярмаркѣ, разсказываетъ, кланяется съ своими знакомыми и только, будто мимоходомъ, ударитъ по бедру рукою то одного, то другаго быка; но торговцы знаютъ это клеймо зеленой перчатки Алексѣя Леонтьевича. Какъ бы ни держался хозяинъ, а скотина у него будетъ куплена: потому что глазъ Алексѣя Леонтьевича вѣренъ и рука его мѣтко обозначаетъ хорошее.
И вотъ эта мѣткость вѣрнаго взгляда, дѣльность Алексѣя Леонтьевича, умная голова, не пустозвонная -- вовсе не обороты его, не превышавшіе тысячъ семи серебромъ на рогатомъ скотѣ -- дали ему вѣсъ и почетъ между людьми не его сословія, ворочавшими десятками тысячъ, и которые вначалѣ очень небрежно посмѣивались надъ его честью, "дворянческимъ купцомъ". Но чтобы все сказать объ Алексѣѣ Леонтьевичѣ, надобно не пропустить и тѣхъ слуховъ, которые ходили объ его деньгахъ. Одни говорили, что у него даже тридцать тысячъ серебромъ; другіе поумѣреннѣе, клали только на пятнадцать. Разумѣется, то и другое было чистый вздоръ. Вѣрнѣе всего можно сказать, что едва-ли у него какой десятокъ тысячъ, и то не серебромъ, а развѣ ассигнаціями, былъ наличными, лежалъ въ шкатулкѣ; а остальные деньги находились въ оборотѣ: въ скотѣ, въ овцахъ, въ зерновомъ хлѣбѣ, которымъ засыпаны были сплошь амбары и наконецъ не должно забывать, что нѣтъ еще и двухъ лѣтъ, какъ Алексѣй Леонтьевичъ купилъ свою аренду. Но въ томъ и состояла вся задача, что Алексѣй Леонтьевичъ и не было того, чтобы когда распространялся о своихъ дѣлахъ: какъ они? удачно, не удачно ли шли? Даже, когда навѣрное знали, что онъ выгодно и превыгодно продалъ свой гуртъ, или овецъ своихъ и только такъ хотѣли спросить: "А что? не хорошъ барышъ? Мало, чай, взяли?" -- "Будетъ съ меня", отвѣчалъ съ своей веселой улыбкою Алексѣй Леонтьевичъ. "Мнѣ не семью кормить". -- "А отчего бы и не семью?" живо вступалась какая-нибудь тутъ бывшая сороковская и не сороковская дана. Алексѣй Леонтьевичъ шутилъ и отсмѣивался; но въ этомъ отношеніи судьба его сильно интересовала Сороковку. Его женили и на вдовѣ какой-то, даже княгинѣ, -- гдѣ-то она жила, никто не зналъ -- и козачку онъ съ Дону привозилъ; Настеньку Алешкову чуть-чуть только не сваталъ и даже былъ явно помолвленъ -- это всѣ знали -- на дочери того, у кого онъ держалъ имѣніе на арендѣ; хотя у него всѣхъ дѣтей было только два сына. "Истинно вотще трудишися!" качали головами и въ печали жмурились старушки, приводя очень близко тексты изъ св. Писанія. "Нынѣ душу твою истяжутъ отъ тебѣ и вся твоя не вѣси, кому собираеши. Ни жены, ни близкаго рода". Пріѣхала Людмила Павловна... Вся Сороковка въ одинъ голосъ положила, что вотъ уже невѣста Алексѣю Леонтьевичу -- не идти ему дальше. И Алексѣй Леонтьевичъ, то часто ѣзжалъ въ Сороковку, а то будто и еще чаще сталъ навѣщать того и другаго въ ней, и все по дорогѣ, мимоѣздомъ и такъ прямо, заѣдетъ къ Катеринѣ Логвиновнѣ. Но ѣздитъ онъ мѣсяцъ и два ѣздитъ мѣсяца -- не малое время, и годъ прошелъ; а Алексѣй Леонтьевичъ бываетъ и бываетъ, и будто правъ себѣ, что онъ бываетъ. Потомъ вдругъ -- Богъ послалъ весну -- и словно вѣтромъ какимъ пахнуло на Алексѣя Леонтьевича: черезъ Мокраго -- извольте вамъ -- дѣлаетъ предложеніе, или, что одно: проситъ узнать, какъ примутъ его? Все это, отъ давняго ожиданія, пришло совершенно неожиданно, было какъ-то оно странно; не отзывалось дѣльностію, всѣмъ извѣстной послѣдовательностію Алексѣя Леонтьевича... "Гм!" часто произносила за это время въ большомъ раздумьи пани воеводша, и теперь, заглядывая въ окно и не понимая, что такое сдѣлалось въ Лисьей-балкѣ съ Алексѣемъ Леонтьевичемъ? -- "Гм!" сказала она, но здѣсь же увидѣла, какъ вспугнутую ширококрылую птицу, поднявшуюся изъ-за кустовъ балки.
Эта птица была тройка Алексѣя Леонтьевича. Прямо противъ солнца, румяное, маслянистое лицо кучера яснѣло, какъ красной мѣди самоваръ; буланыя неслись; задержка въ балкѣ, видимо, разгорячила ихъ. Коренной конь, какъ левъ (да онъ и немного похожъ былъ на него золотистой гривой), кажется, отсюда слышно было какъ храпѣлъ, напирая крутою грудью и высокими взмахами копытъ загребая подъ себя пыль и дорогу.
-- У! добрый конь! -- не могла чтобы не проговорить Катерина Логвиновна, не смотря, что такъ она была озабочена вопросомъ: куда ѣдетъ Алексѣй Леонтьевичъ?
-- Въ самомъ дѣлѣ, куда же это онъ ѣдетъ? Мила? тебѣ будто и нужды нѣтъ...
-- Мнѣ же какая нужда, маменька! -- сказала Людмила Павловна. Вѣдь онъ навѣрное ѣдетъ не къ намъ; да хотя бы и къ намъ...
-- Навѣрное или не навѣрное -- не узнаешь ты, дитя мое, что у человѣка на умѣ. А ѣдетъ, шибко ѣдетъ.
-- Вотъ прекрасно! зачѣмъ же это онъ поѣдетъ къ намъ? требовать объясненій, что ли?
-- Нѣтъ, дитя мое, ты ему все хорошо объяснила. Если онъ ѣдетъ, такъ зачѣмъ другимъ, а уже объясненій твоихъ не надобно.
-- И совершенно ясно, что онъ старъ...
-- Людмила Павловна!..
Но укорительный голосъ пани-воеводши замолкъ. Она вдругъ отступила назадъ отъ окна и проговорила: -- поворачиваетъ онъ! къ намъ поворачиваетъ...
Хотя она сейчасъ только предъ этимъ какъ будто полагала это возможнымъ, но на самомъ дѣлѣ, видно, никакъ того не ожидала.
-- Что же мы теперь, дитя мое, какими глазами будемъ смотрѣть?
-- Я не выйду, сказала Мила.
-- Не думай того! возвратилась вдругъ къ пани воеводшѣ вся ея серьезная плавность и чинность рѣчей и пріемовъ. Наварила, сударыня, пива, такъ и пожалуй его распивать, переступила она въ свою пріемную комнату... Вонъ и Дашка твоя съ цвѣтами идетъ.
-----
Какъ я люблю, когда въ тихую комнату, слышишь идетъ входитъ человѣкъ; прислушиваешься, какъ онъ ступаетъ.... Неожиданно, начинаешь понимать его. Шаги, это такое же разнообразіе, какъ и тоны голоса: подъ инымъ вялъ, чуть движется отголосокъ шага; подъ другимъ онъ звученъ, силенъ.... Алексѣй Леонтьевичъ входилъ, неся какую-то бодро-веселую звучность по слѣдамъ своимъ.
-- А я вотъ отъ обѣдни да и къ вамъ, Катерина Логвиновна. Незванный гость пироги ѣсть.
-- И милости просимъ, Алексѣй Леонтьевичъ! Незваный, такъ я теперь зову: милости просимъ, не откажите.
-- Извините, право. Нельзя, какъ будто грѣхъ какой: въ церкви былъ и не заѣхать къ вамъ.
-- Видно, не знаетъ онъ, себѣ на умѣ подумала пани воеводша.... И помилуй васъ Богъ отъ этого! возразила она. Чтобы однимъ разомъ сказать: да не только я и пироги мои на васъ бы осердились.... Одарья! Наталка! давайте намъ, родныя, сюда пироги. Гость пожаловалъ, ждетъ.
Къ пирогамъ явилось все, что подается для закуски.
-- Вотъ и канареечка вамъ, Алексѣй Леонтьевичъ, запѣла. Это она послышала, что тарелки стучатъ.... Съ воскреснымъ днемъ будьте здоровы! и таки дай Богъ здоровья вамъ! наливала собственноручно въ свою серебряную чару гостю водку пани воеводша. -- Вы не забываете нашего храма Божія; ѣздите помолиться къ вамъ. Просимъ одолженія выкушать.
-- Дай же Богъ, чтобы вы были здоровы и мы были здоровы, всѣмъ на здоровье! выпилъ чарку Алексѣй Леонтьевичъ и, по приглашенью, придвинулся къ столу съ закускою.
-- А вѣдь такъ, Катерина Логвиновна, странное дѣло, говорилъ онъ. Мальчишкой ли я еще, безъ шапки, привыкъ бѣгать въ нашу сороковскую церковь; бывало матушка дастъ въ руку грошикъ: "бѣги, Алексіе, до Бози. Свѣчечку поставишь, Богъ счастія дастъ", -- или что здѣсь прахъ родительскій; но какъ не въ сороковской церкви, -- нигдѣ будто и не помолишься.
-- Родительскій прахъ, повторила пани воеводша, ничего не поясняя болѣе... А вотъ и пирожечекъ съ печеночкою, съ легенькимъ, какъ вы вкусъ имѣете, Алексѣй Леонтьевичъ, съ засушенкою и прирумяненный, какъ и матушка ваша покойница любила.
-- Такъ вотъ это все мнѣ, ради матушки, на здоровье скушать? обѣими руками указывалъ на свою наполненную тарелку Алексѣй Леонтьевичъ. Извольте, Катерина Логвиновна. Я мастеръ пироги ѣсть. Матушка спозаранку пріучала.... Родная моя! когда бъ это она встала, да пожила теперь со мною!
-- Порадовалась бы душа ея, истинно порадовалась, отвѣчала пани воеводша.
Затѣмъ только канареечка начала сильно насвистывать, подзадориваемая стукомъ ножей и вилокъ.
Алексѣй Леонтьевичъ, какъ человѣкъ дѣятельный, не могъ быть слишкомъ полонъ и толстъ, и не былъ онъ. Вся верхняя часть его открытаго хорошаго лба на столько, какъ надѣвается картузъ и можетъ затѣнять козырекъ, была бѣла и даже очень; остальную часть лица широко захватывалъ румяный весенній загаръ помѣщика, который самъ бываетъ въ полѣ. Отсутствіе усовъ и бакенбардъ, бѣлокурые мягкіе волосы, сами подвигающіеся легонько на вискахъ, свѣтъ сѣрыхъ глазъ и улыбка веселая Алексѣя Леонтьевича давали ему столько молодости, что грѣхъ было Людмилѣ Павловнѣ назвать его старымъ. Даже самый костюмъ его, простой лѣтній, не имѣлъ никакихъ булавокъ и перстней и хорошее бѣлье, дымокъ настоящей гаванской сигары говорили довольно въ его пользу...
-- А, Алексѣй Леонтьевичъ! а, гость мой! а, нѣтъ! заговорила пани воеводша. Салфетки вовсе не слѣдъ класть. Я васъ еще поподчую.
-- Чѣмъ же это, Катерина Логвиновна? я совсѣмъ сытъ. Обѣдъ пропадетъ.... Я, видите, безъ церемоніи у васъ и обѣдать сбираюсь.
-- Эта статья своимъ чередомъ. Кто бы и пустилъ васъ безъ обѣда. Коли одолженіе ваше было такое заѣхать ко мнѣ, то и борщъ мой кушать: -- ужъ такъ водится.
-- Да нѣтъ, Алексѣй Леонтьевичъ, вы на такой часъ поспѣли, что угощенье всякое слѣдуетъ, угощала пани воеводша. Мы вѣдь совсѣмъ на выѣздѣ; завтра въ путь пускаемся, туда, къ благодѣтелямъ своимъ. Дочь тамъ имянинница, вотъ царя Константина и матери его Елены, пріятельница дорогая...
Надобно бы было добавить: чья? но пани воеводша, осторожная и совѣстливая, избѣгая всячески напомнить Алексѣю Леонтьевичу.... не упомянула имени дочери.
-- Такъ, гость мой любезнѣйшій! то вы всегдашніе кушали пироги воскресные; а это я васъ своими дорожными поподчую. Уже не обидьте, не откажите и дорожку намъ погладить.... Какъ хотите, Алексѣй Леонтьевичъ, хотя вы и не пьете двухъ передъ завтракомъ, а другую надобно выпить.
-- Да вѣдь я же не пью, Катерина Логвиновна.
-- Дорогу вспрыснуть, Алексѣй Леонтьевичъ. Пыль столбомъ -- не откажите. А тѣмъ часомъ мы съ вами хорошо сядемъ да побесѣдуемъ; я еще посовѣтоваться съ вами хочу.
-- Что такое? зорко взглянулъ Алексѣй Леонтьевичъ. За совѣтами, кажись, пани воеводшѣ ни къ кому не ходить.
-- Не говорите того, хорошій мой. Съ совѣтомъ да съ привѣтомъ только человѣку межъ людьми жить... Выкушайте, прошу васъ, сказала Катерина Логвиновна. Я вамъ лекарственной, человѣчьяго вѣку рюмочку налью. А вотъ и пирожечекъ съ яичками, съ поджареннымъ на меду макомъ, сдобность какая! такая пріятность въ дорогѣ закусить.
-- Пани моя хорошая! говорилъ Алексѣй Леонтьевичъ, я же никуда не ѣду; остаюсь у васъ. Помилуйте.
-- Что жъ такое? побезпокойтесь. Пирожочекъ одинъ... Это же мои, Алексѣй Леонтьевичъ. любимые.
-- Ну-те, такъ и быть, Катерина Логвиновна! забавно тряхнулъ головою Алексѣй Леонтьевичъ. Съѣлъ я свои любимые и матушки покойницы пирожки любимые и ѣмъ ваши любимые, это же еще на блюдѣ что за грибочки такіе загнутые, варенье течетъ? вѣрно Людмилы Павловны любимые? Давайте ужъ и ихъ съѣмъ... Кончилъ! сказалъ Алексѣй Леонтьевичъ, веселымъ размахомъ кладя салфетку на столъ. Теперь позвольте покурю.
-- Такъ оно по-пріятельски бываетъ! вотъ эта старинная дружба видна, предовольная свободной мѣрой своего гостя, благодарила пани воеводша. Она нѣсколько пріостановлена была вопросомъ о любимыхъ пирогахъ Людмилы Павловны. Но Алексѣй Леонтьевичъ, спокойный и чего-то немного улыбаясь, курилъ свою сигару и похаживалъ... Гдѣ-то ума взялъ Мокрый, не сказалъ ему -- или что же это такое? спрашивала себя пани воеводша.
-- Такъ что-жъ такое, Катерина Логвиновна? о чемъ вы хотѣли поговорить со мною? началъ разговоръ Алексѣй Леонтьевичъ. Душой радъ служить вамъ.
-- Всепокорнѣйшую мою благодарность приношу, Алексѣй Леонтьевичъ. Дѣло это такого выходитъ рода -- эй! кто вы тамъ? умницы мои. Наталка! подите принять тутъ, -- что какъ вамъ сказать? и не хотѣлосъ бы малостію неравно скуку вамъ навести.
-- У васъ и своихъ дѣловъ, Алексѣй Леонтьевичъ, голова не обниметъ; а тутъ мнѣ съ своимъ.
-- И слава Богу, Катерина Логвиновна. Лучше много дѣлъ, чѣмъ сидѣть безъ дѣла. Что вамъ такое угодно? Позвольте, я вотъ такъ поближе присяду къ вамъ.
Усѣлся на диванчикъ Алексѣй Леонтьевичъ и диванчикъ хорошо рыпнулъ.
-- Соблазнили вы насъ всѣхъ, хорошій мой, говорила пани воеводша. Въ торгъ хочу пуститься. Съ весны, знаете, слыхать было, что падежъ на скотъ идетъ, такъ я и поопаслась: лишній какой по хозяйству скотъ я продала, и теперь думаю, мысль мнѣ такая приходитъ: что дай я куплю овецъ. Онѣ къ осени поотгуляются, а тамъ я ихъ и продамъ, и что нибудь, знаете... Деньги теперь, становятся нужны.
-- Слушаюсь, особенно весело помолчалъ Алексѣй Леонтьевичъ. -- Вспомянули вы мнѣ, пани воеводша, хорошее время, какъ я самъ ходилъ за совѣтами.... Ищу, гдѣ бы мнѣ потолкаться между купцами. Въ городѣ была ярмарка; захожу я въ трактиръ, сидятъ два купца, -- здѣсь это я въ первый разъ сошелся съ своимъ пріятелемъ Скорняковымъ, -- пьютъ купцы чай и разговоръ дѣловой идетъ. Подсѣлъ и я къ нимъ, и вотъ также какъ у васъ, у меня въ головѣ овечки бродили. "Господа! говорю, вотъ такъ и такъ: что, примѣрно, прибыли? сколько можно съ овцы нагулу, т. е., сала получить? что вотъ, говорю: хотѣлось бы по осени заняться овцами". -- Ничего-съ, оченно хорошая статья, говорятъ. Посмотрѣли они значительно на меня. "Да вы, сударь-съ, это впервые желаете заняться? Женаты, смѣю спросить-съ?" сказалъ Скорняковъ. "Нѣтъ," говорю я. И, примѣрно положить-съ, не располагаете жениться-съ въ этомъ годѣ? -- Не думаю... Переглянулись купцы между собою. "Ну, говорятъ: барышъ есть. Нагулъ на овцахъ будетъ."
-- Какъ же-съ это оно, Алексѣй Леонтьевичъ. Я такой матеріи не понимаю.
-- Ну, извольте видѣть, пани воеводша! я и самъ тогда не понималъ. "Что вы, говорю, господа честные, посмѣиваетесь надо мною, что ли? какое дѣло нагулу на овцахъ до моей женитьбы?" А теперь и я знаю: чтобъ барыши взять да сало на овцахъ было, такъ и не мѣшаетъ хозяину не женатымъ быть.
-- Ну, и воля же ваша Алексѣй Леонтьевичъ, чинно улыбалась пани воеводша. Мнѣ не жениться и замужъ не моя пора идти.
-- Э-эхъ, пани воеводша! да мужчиной надобно быть. Не засыпаться до зари, да не нѣжиться; верхомъ ѣздить и этакъ на рукѣ стегаечку, чтобы пошевелить случаемъ чабана, носить.
Помолчала немного пани воеводша.
-- Стало быть, Алексѣй Леонтьевичъ, такое разсужденіе выходитъ: что наврядъ мнѣ покупать овецъ?
-- Нѣтъ, пустое, сударыня моя! Покупайте смѣло. Прибыльнѣе овцы ничего по хозяйству и въ торговлѣ нѣтъ... А мои-то овцы, Катерина Логвиновна, съ нагульцемь будутъ? -- шутливо и вмѣстѣ серьезно вдругъ спросилъ Алексѣй Леонтьевичъ. Слова были шутливыя, но голосъ и то, какъ они сказались, было очень серьезно. Покачалъ онъ головою.
-- Я не знаю... такъ ли оно? Алексѣй Леонтьевичъ, родной мой! понимаю ли я васъ?
-- Понимаете, пани воеводша.
Какъ ни была она неожиданно и врасплохъ застигнута; но пани воеводша не потерялась и сановито повыпрямилась. Разговоръ пошелъ тихимъ голосомъ.
-- Такое произошло дѣло, что какъ и сказать? Простите вы васъ...
-- Да что тутъ? какое прощеніе, пани воеводша! когда человѣку талану нѣтъ.
-- Позвольте; одного я въ разсудокъ не возьму.... Можетъ, оно и не такъ бы было... Какъ это вамъ, отецъ моя родной, пріятель мой задушевный! да вздумалось поручить такое дѣло Матѳію Тимоѳіевичу Мокрому?
-- Дѣдъ лысый ему поручалъ! съ комической досадою отвѣтилъ Алексѣй Леонтьевичъ. Извольте послушать, какъ оно было. -- Въ прошлое воскресенье собралось ко мнѣ человѣкъ шесть нашихъ сороковскихъ и Мокрый былъ. Ну, и начали они, пристаютъ: не женюсь, да почему не женюсь? Такъ-то бы вотъ и женился, какъ хочется! "Давайте же невѣсту", говорю я. Мокрый вотъ и называетъ ее.... А слышали ли вы, панъ Мокрый, сказалъ я: какъ цыганъ сватался за королевну? Не слыхалъ онъ..
-- И я, чтоже? не слыхала такого, шепотомъ замѣтила пани воеводша.
-- Такъ вотъ послушайте, говорю я. -- Идетъ цыганъ разряженный... "Постой! куда ты?" спрашиваютъ его. -- "Не трогайте меня, говоритъ, братцы! Иду свататься за королевну." -- "Съ ума ты сошелъ цыганъ! пойдетъ же она за тебя?" -- "А чтожъ, братцы? говоритъ цыганъ; уже половина дѣла сдѣлано. "Какъ сдѣлано?" спрашиваютъ его. -- "Да такъ, братцы, говоритъ: я со всей душою; только -- какъ она?" Вотъ такъ и мы съ вами, панъ Мокрый, говорю я: только какъ она?
Разсмѣялся Алексѣй Леонтьевичъ.
-- Такое горе! сказалъ онъ: вы знаете, что уже Мокрому въ голову вошло, того и сухимъ клиномъ не выбьешь. "Такъ я же узнаю, -- въ одно сталъ: спрошу и узнаю: какъ она?" Вотъ тебѣ и узналъ на мою голову!
Опустилъ свою умную голову Алексѣй Леонтьевичъ.
-- Что теперь будемъ дѣлать, Катерина Логвиновна?
-- А что же вамъ такое дѣлать, Алексѣй Леонтьевичъ? Я какъ и постигала все, что это однѣ выдумки Мокраго.
-- Вотъ-те и на! -- закусилъ губу Затолока. А я-то что? за болвана сталъ? Такъ бы вотъ Мокрый за меня разсказывалъ, и женилъ меня, когда бы я самъ того не хотѣлъ! Мы, Катерина Логвиновна, къ этому празднику, какъ говорится, пѣшіе бъ шли. Я разсказываю вамъ, какъ случилось.
-- А случилось оно такъ, Алексѣй Леонтьевичъ, что -- не погнѣвайтесь -- доброму здѣсь не много чему быть.... Позвольте! не потому, чтобы я мать родная того не хотѣла, или бы находила какой порокъ въ васъ Алексѣй Леонтьеввчъ! я съ вами, какъ съ другомъ моимъ давнимъ, душу открывши, буду говорить. Намъ не въ первый разъ сегодня знаться. Пусть ваше богатство при васъ; да человѣкъ-то вы, что другаго въ жизнь не сыщешь, хорошій мой! Сулилъ намъ Богъ счастье, да не умѣли руками взять. Ну, чтобы вамъ мнѣ-то было сказать? Пошло бы оно тихо и ладно; авось бы что-нибудь и вышло. А то дитя молодое, явился тотъ Мокрый, какъ съ цѣпи сорвался; она наговорила, не подумавши и не раздумавши; а теперь она еще у меня такая, что отъ своего слова потому одному, что сказала его -- не вотъ-то она и отступится.
-- Такъ-то Катерина Логвиновна: вѣкъ живи, вѣкъ учись; а дуракомъ умрешь и еще скажутъ: старымъ.