То, о чемъ я хочу вамъ разсказать, любезные читатели, было въ Костромѣ, не въ нынѣшней чистенькой, опрятной Костромѣ, убранной словно красная дѣвушка, а въ Костромѣ старыхъ временъ. Когда въ ней, на мѣстѣ нынѣшнихъ бульваровъ, возвышались земляные валы, на которыхъ стояли заржавѣлыя пушки на полусгнившихъ лафетахъ, скорѣе для формы, чѣмъ для обороны города (потому что при первомъ же выстрѣлѣ ихъ бы разорвало), и рвы, въ которыхъ весною квакали лягушки (1). Вмѣсто каменныхъ домовъ, тогда, по обѣимъ сторонамъ узкихъ, немощеныхъ улицъ, тѣснились высокія на подклѣтахъ (2) избы съ массивными, вычурными воротами на рѣзныхъ вереяхъ, и низенькія избушки съ завалинками, а изъ пятидесяти церквей едва-ли и десятая часть была каменныя. Тогда, когда на площадяхъ стояли никогда не просыхавшія лужи, нихъ берегли какъ сокровище на случай пожаровъ; въ нихъ преспокойно полоскались утки, и тутъ же сваливалась всякая дрянь изъ мясныхъ и зеленыхъ лавокъ. По этому можете судить, что разсказъ мой относится ко временамъ давно минувшимъ.
Давно, давно, въ лѣта моей юности, бабка моя разсказала мнѣ эту быль; ей тоже, въ свою очередь, разсказала ея свекровь, какъ личная свидѣтельница страшной катастрофы. Передаю ее такъ, какъ было мнѣ разсказано.
-----
Въ одинъ жаркій іюльскій полдень, когда работники спѣшили поскорѣе покончить съ напоминающимъ о себѣ желудкомъ и отдохнуть, купцы для этой же цѣли поспѣшно запирали лавки и, сопровождаемые прикащиками, спѣшили по домамъ; крикливыя торговки, допродавши свои грибы и ягоды и перебраниваясь между собою, или разсказывая другъ другу какія нибудь сплетни, съ пустыми корзинами лѣниво брели домой. И такъ какъ день былъ не торговый, то базаръ (3) вскорѣ опустѣлъ; только тамъ и сямъ калачники, отобравши самые черствые калачи и зачерпнувъ изъ кадокъ квасу, въ которомъ плавали кусочки льду, скромно утоляли свой голодъ и жажду.
Въ этотъ общій часъ обѣда, въ одной изъ старыхъ избушекъ, обступившихъ Мѣдный (4) прудъ, осанистой домохозяинъ Иванъ Барышниковъ сидѣлъ за обѣденнымъ столомъ и, какъ слѣдуетъ русскому человѣку, кушалъ съ большимъ аппетитомъ. Дубовый столъ, за которымъ онъ сидитъ, покрытъ чистой скатертью, на столѣ передъ нимъ скромно стоятъ оловянная солонка съ крышкой и такая же кружка съ пѣнистымъ холоднымъ квасомъ. Кушаетъ Иванъ Ильичъ съ оловяннаго блюда, въ которомъ жирныя щи переливаются янтаремъ и топазомъ, а отъ щей валитъ горячій паръ. Барышниковъ усердно работаетъ деревянною ложкой, на черенкѣ которой вырѣзано подобіе крестнаго знаменія, и крупный потъ обильно катится съ довольнаго и румянаго лица его. Щи изъ блюда убываютъ и убываютъ. Вотъ онъ наклонилъ блюдо лѣвой рукой, вылилъ остатки на ложку, хлебнулъ, запилъ квасомъ, крякнулъ, вытеръ ротъ и все лицо ручникомъ, затканнымъ по концамъ красной бумагой, который у него лежалъ на колѣняхъ, и перевелъ духъ. Потомъ Иванъ Ильичъ погладилъ свою русую окладистую бороду, разстегнулъ серебряную пуговку у ворота астраханской рубахи, ослабилъ нѣсколько шолковый поясъ и посмотрѣлъ ласково и вопросительно на другой конецъ стола.
На другомъ концѣ сгола сидѣла теща Ивана Ильича, Дарья Алексѣевна, низенькая, коренастая старушка, и умильно посматривала на работу своего любимаго зятюшки.
Дарья Алексѣевна давно кончила свой обѣдъ и сидѣла за столомъ только для зятя, да и обѣдъ ея не могъ долго продолжаться, потому что онъ состоялъ изъ одного только кушанья -- изъ ухи. Какъ овдовѣла, съ тѣхъ поръ она скоромнаго не кушала. Передъ ней стояло деревянное блюдечко съ кучкою оглоданныхъ рыбныхъ косточекъ. Поджавъ руки крестомъ подъ мышки, старушка не трогалась съ мѣста, сидѣла и слѣдила своими черными, быстрыми глазами за движеніями зятя. Повидимому, ей хотѣлось начать разговоръ съ Иваномъ Ильичемъ, но, какъ надо полагать, она не смѣла прервать его аппетита.
-- А что, еще-то есть что нибудь, матушка?-- тряхнувъ головой, спросилъ зять.
-- Тотчасъ, дружокъ Иванъ Ильичъ, отвѣчала старушка. Жарила для тебя сегодня баранью середку съ кашей. Знаю, что любишь.
И проворно вскочивъ, она достала изъ печки плошку съ бараниной и поставила ее передъ зятемъ. Иванъ Ильичъ, набожно перекрестясь, принялся усердію за баранину.
-- А что, дружокъ Иванъ Ильичъ, вѣдь вотъ ужь скоро три годка, какъ покойница дочка побывшилась, такъ чай не вѣкъ тебѣ вдовѣть, не вѣкъ Настѣ сиротать; не думаешь ли, дружокъ, искать нынче подружія, сирѣчь сочетаться законнымъ бракомъ? проговорила старушка, сѣвши опять напротивъ зятя.
-- Не знаю, матушка, какъ сказать. Какая жена навяжется? А Настя едва ли въ мачихѣ найдетъ мать родную; у мачихи свои дѣти, можетъ, будутъ: грѣхъ, да ссора, а ты разбирай.-- Иванъ Ильичъ облизалъ жиръ съ пальцевъ, потому что жаркое кушалъ руками, утерся опять ручникомъ, и въ раздумьи покачалъ головою.
-- Перестань, дружокъ; что ты, Господь съ тобою. Отецъ ты ласковый, дай тебѣ Богъ долгіе вѣки, и при тебѣ никто не обидитъ сироту.
-- Притомъ же, матушка, вѣдь мы съ покойной душа въ душу жили, хорошо хорошая другая-то попадетъ; а то боюсь, чтобъ не наплакаться. Вѣдь ты на наше-то житье радовалась...
И Иванъ Ильичъ прослезился.
-- Истинная правда твои рѣчи, дружокъ! И священное Писаніе глаголетъ, что лучше человѣку съ львомъ и зміею, нежели со злою женою. А ты, дружокъ, возьми отецкую дочь, изъ богобоязнаго семейства. Небось, всякъ за тебя отдастъ, женихъ ты не худой.
-- Объ этомъ подумать надобно; еще время не ушло.
-- А что, дружокъ, тебѣ безъ году сорокъ, али безъ двухъ?
-- Безъ двухъ, матушка. А что, есть еще что нибудь у тебя?-- спросилъ Иванъ Ильичъ, отодвигая плошку съ остатками баранины.
-- Тотчасъ, дружокъ! блины съ яицами печены.
И Дарья Алексѣевна опять проворно вскочила, сунулась въ печку, достала сковородку съ грудою блиновъ, поставила ихъ передъ зятемъ понять сѣла на свое мѣсто. Иванъ Ильичъ сталъ свертывать блины трубочками и убирать одинъ за другимъ, также непринужденно, какъ щи и баранину.
-- Всякія тещи, Иванъ Ильичъ, бываютъ, другая досадуетъ, какъ вдовый зять на другой женится, а отъ меня, дружокъ, воспрещенія нѣтъ; лучше законно оженитися: и Богу не грѣхъ и людямъ не смѣхъ. Долголи до грѣха, сороковой бѣсъ силенъ, сороковые годы великое дѣло. А ты, дружокъ, не сердись на меня, я свое сдѣлала, совѣтъ дала, а свой умъ царь въ головѣ, проговорила Дарья Алексѣевна.
-- Спасибо, матушка, за добрые совѣты, да охоты большой неимѣется, сказалъ Иванъ Ильичъ.
-- Спасибо говорить не за что, дружокъ, продолжала старушка,-- вельми сильно боретъ сороковой бѣсъ. О себѣ, дружокъ, скажу (у людей утаишь, а у Бога нѣтъ); и меня онъ боролъ, сказать поистинѣ, и совѣстно вспоминать, да ужь такъ къ слову пришло.-- Овдовѣла я, дружокъ, мнѣ еще и тридцати небыло, и жила какъ слѣдуетъ вдовицѣ: цвѣтнаго платья не носила, мяснаго не ѣла, и пива въ ротъ не брала. Что бы ты думалъ, дружокъ? Какъ сороковой-то годъ наступилъ, и стали такіе помыслы приходить: что, молъ, пройдетъ моя молодость? и цвѣтнаго-то платья я не наношусь, и не навеселюсь, не нагуляюсь. Отчего бы, молъ, мнѣ и за мужъ бы невыдти? И думать, да думать о томъ, ужь другое и на умъ нейдетъ. Ходила къ намъ старушка,-- шитой одеждой торговала,-- вотъ я и пристань къ ней: Петровна, говорю, сосватай меня за мужъ!
-- Шутишь, говоритъ:-- Дарья Алексѣевна, гдѣ тебѣ эдакой постницѣ, да богомолицѣ замужъ идти? да и годки-то твои ушли; али, говоритъ, сороковой бѣсъ бѣсится? Да, говорю, сороковой бѣсъ бѣсится; а ты все-таки найди мнѣ жениха. Оттого стара, говорю, кажусь, что цвѣтное нлатье, въ сундукѣ лежавши слишкомъ десять лѣтъ, заплесневѣло, а семъ-ко набѣлюсь, нарумянюсь, да наряжусь, такъ и молодыхъ молодицъ за поясъ заткну. Право слово, дружокъ, такъ и говорю; куды теперь стыдно.... Вотъ и давай сватать меня Петровна. Нашла жениха съ росшивы, низовскаго прикащика, у насъ въ городѣ хлѣбъ выгружалъ. И сосватала. Повидались съ женихомъ; богатый да толстый, и борода въ просѣдь, и вдобавокъ кривъ на одинъ глазъ. Обѣщалъ мнѣ шубейку парчевую, да штофный сарафанъ. И согласилась я; положила завтра рукобитью быть. А родные всѣ такъ и напустились на меня: эдакая, говорятъ, ты мать,-- дочь сироту оставляешь, да ѣдешь на чужую сторону; пора бы о дочерниномъ замужествѣ заботиться, а ты старыя кости несешь въ гости. Дочкѣ-то ужь лѣтъ 12 было; я такъ и думала ее у братца оставить. Ну, думаю, говорите, что хотите, такая, знать, судьба моя. На другой день чѣмъ свѣтъ побѣжала на могилу къ покойнику мужу; отслужила панахиду, поплакала и домой пошла. Дѣло было осенью, уже передъ большимъ заговѣньемъ, такой вѣтеръ да гололедица; знать, дорогой и продуло меня. Пришла домой, дочка лежитъ на печи да воетъ въ голосъ, а я принялась ругать ее, такая меня досада взяла. Вотъ и стала я избу прибирать, полъ и стѣны, вымыла сѣни и крыльцо, въ одномъ-то, знаешь, сарафанишкѣ, да босая, и прозябла я больно. Пришла въ избу да на печку,-- зубъ зуба побиваетъ; а тутъ въ жаръ бросило. Въ сумерки приходитъ Петровна съ вѣстью, что, дескать, женихъ скоро будетъ, а я не знаю, что и говорю, бредить стала; а на свѣту и исповѣдывали; да такъ слегла, что шесть недѣль себя не помнила, въ горячкѣ была, дралась, руки вязали. Той порой женихъ домой уѣхалъ, а я и до сей поры осталась вдовицей, и сохранила свое вдовство честно. Вотъ, дружокъ, дѣла-то какія. И Дарья Алексѣевна перекрестилась съ фарисейскимъ смиреніемъ.-- Сороковые годы великое дѣло!
-- Не даромъ пословица говоритъ: сѣдина въ голову, а бѣсъ въ ребро, проговорилъ Иванъ Ильичъ, улыбаясь. Незакладываюсь впередъ и я, но теперь, погляди матушка, изба-то наша на бокъ покачнулась, иногда подумаешь: вотъ рухнетъ да и задавитъ, и страшно станетъ; косяки покосило, половицы ходуномъ ходятъ и скрипятъ, вездѣ начинаетъ течь. Теперь еще время жаркое стоитъ, а вотъ осень придетъ и станемъ постели изъ угла въ уголъ перетаскивать.
-- А пословица говоритъ; не красна изба углами, а красна пирогами. Конечно, дружокъ, косяки можно сдѣлать новые, крышу прикрыть, нижнія бревна ввести....
-- Какое бревны вводить, новую надобно строить. Вѣдь всѣ пальцами указываютъ: "молъ, въ панскомъ ряду торгуетъ, а избушка на курьихъ ножкахъ." Вѣдь ничего не видя, а ужь и завидуютъ.
-- Тьфу! какой народъ проклятой! Зависть-то, дружокъ, перво насъ родилась.
-- Ну, да Богъ съ ними; ужь и самъ видишь, что изба валится совсѣмъ.
-- Дорогонько станетъ, дружокъ,-- новый домъ строить; денежки-то еще въ торгъ бы годились; человѣкъ-то ты еще только на разживѣ, Иванъ Ильичъ.
-- Дорого не дорого, а необходимо. Такъ вотъ еще какое дѣло предстоитъ; а тамъ и о другомъ подумаешь!
-- Такъ, дружокъ; какъ хочешь. Я свое сдѣлала, совѣтъ дала, а свои умъ царь въ головѣ, проговорила Дарья Алексѣевна.
Зять и теща встали изъ-за стола, помолились и поклонились другъ другу. Барышниковъ поправилъ поясъ, пригладилъ голову и поднявъ стекло у одного изъ волоковыхъ (5) оконцевъ, сѣлъ подлѣ него, безъ цѣли смотря на улицу и на широкій, передъ домомъ, такъ называемый Мѣдный прудъ, въ которомъ съ кваканьемъ полоскались утки, а далѣе раздавались удары молотовъ изъ чернѣющаго ряда кузницъ.
Дарья Алексѣевна между тѣмъ убрала посуду; крошки со стола смела гусинымъ крылышкомъ, и подметя полъ, опустила красную вахтовую занавѣску, которая была повѣшена вдоль избы, отдѣляя массивную печь съ голубцемъ отъ передняго угла, который теперь принялъ видъ чистой комнаты, а кухня спряталась за занавѣску. Дарья Алексѣевна, снявъ замаранный фартукъ, въ которомъ стряпала, надѣла другой, разводной вахтовый и доставши съ полицы (6) шитье, усѣлась за работу подъ косящетое окно.
-- А.... а! зѣвнула старушка, и, перекрестивъ ротъ, промолвила: лечь да отдохнуть, посидѣвши крошечку; а то теперь грѣхъ, уподобишься свиньѣ несмышленой, которая отъ корыта -- и валится на бокъ. И она принялась вдѣвать нитку въ иголку, хотя глаза ея смыкались и дѣло никакъ не ладилось.
-- Тьфу, пропасть! отпусти дуру Фетинью гулять, такъ рада шататься. Куда это запропастилась, и до сей поры нѣтъ! сказала Дарья Алексѣевна съ досадой, плюнувъ и поднявъ очки на лобъ. Однако трудно было понять, на что болѣе досадовала Дарья Алексѣевна, на Фетинью ли или на иголку, въ ушко которой не могла вдѣть нитки.
-- А вотъ и они идутъ, сказалъ Иванъ Ильичъ, взглянувъ на улицу. И въ самомъ дѣлѣ, подъ окномъ раздался дѣтскій голосокъ.
-- Тятя, ты уже дома? Вотъ и я иду, и Дуня идетъ.-- Голосокъ смолкъ. Брякнуло кольцо у калитки, потомъ полъ въ сѣняхъ заскрипѣлъ и дверь въ избу отворилась. У порога показалась старуха въ синемъ китайчатомъ сарафанѣ, испещренномъ разноцвѣтными заплатами,-- вѣроятно, это былъ обносокъ Дарьи Алексѣевны,-- и замасленномъ, потерявшемъ свой первобытный цвѣтъ повойникѣ (7), изъ подъ котораго торчали клочья пачинающихъ сѣдѣть черныхъ волосъ. Лицо ея было худощаво, носъ клюковнаго цвѣта, неизвѣстно отъ какихъ причинъ. Одинъ ея глазъ совершенно закрылся, а другой, красно-карій, точилъ обильную слезу. Это была Фетинья, крѣпостная Ивана Ильича, которую онъ купилъ вскорѣ послѣ свадьбы; кажется,-- три рубля заплатилъ (8). Фетинья вела за руку дѣвочку лѣтъ 4-хъ, въ рубашечкѣ съ желтыми тафтяными рукавами, и предлинной алой лентой въ косѣ. Другая дѣвочка лѣтъ трехъ, рыжеватенькая и щедушная, въ грязной по колѣно рубашонкѣ, робко держалась за ея сарафанъ.
-- Вотъ я и здѣсь, тятя, вотъ я и пришла, говорила первая дѣвочка, перелѣзши черезъ высокій порогъ, и бросилась къ Ивану Ильичу.
-- Гдѣ ты была, моя матушка? гдѣ ты такъ долго загулялась? спрашивалъ Иванъ Ильичъ, посадивъ ребенка на колѣни и лаская его.
-- Мы у Ивановны съ нянькой были, мы Дуню привели; Дуня у насъ будетъ, она играть со мной пришла, лепетала дѣвочка, цалуя отца.
-- Фетинья, гдѣ это до сей поры шаталась, старая дура? отпустить нельзя со двора. Чай, у всѣхъ оконъ, у всѣхъ воротъ перестоялась, колотовка проклятая? чай, у тебя языкъ усталъ. А все чай хозяйку: "хозяйка такая сякая" говорила сердито Дарья Алексѣевна. Фетинья не возражала, только утирала рукавомъ слезы, обильно текущія изъ единственнаго глаза. Но Дарья Алексѣевна, не обращая вниманія на ея молчаніе, опять принялась вдѣвать нитку въ иголку и ворчать:
-- Вы всѣ недовольны, хамово колѣно, все не по-вамъ! и голодны вы, и не одѣты вы, и хозяйка васъ журитъ напрасно; рады, рады языкомъ брякотать, встрѣчному и поперечному жалуетесь....
Иванъ Ильичъ, не обращая вниманія ни на тещу, ни на рабу (9), какъ тогда звали крѣпостныхъ, ласкалъ свою дочь.
-- Вотъ, Настенька, бабушка хочетъ, чтобъ я тебѣ молодую мать привелъ, чтобъ тебя уму разуму учила, а когда нужно, то и посѣкла бы порой.
-- Что ты, баба! не нужно мнѣ мамы, у меня тятя есть. Милый тятя, за что сѣчь меня? я умница, я люблю тятю вотъ какъ, и Настя обвила ручейками шею отца и цаловала его глаза и щеки.
-- Что мнѣ, дружокъ! я свое сдѣлала, совѣтъ дала, а ты какъ изволишь, свой умъ царь въ головѣ. А неразумно по моему съ ребенкомъ такія рѣчи заводить: что она разумѣетъ? Еще бы, настращать, что, молъ, сѣчь будетъ; знаетъ она, кто мать? Кто приласкалъ,-- да накормилъ медомъ вотъ и мать! говорила старушка дрожащимъ отъ скрытаго гнѣва голосомъ.
-- Не нужно, не нужно мамы,-- у меня тятя есть, лепеталъ ребенокъ.
-- Не бойся, моя ластушка, не приведу тебѣ мачихи, пусть отцовская рука лелѣетъ тебя и наказываетъ; за чѣмъ намъ чужихъ, говорилъ Иванъ Ильичъ, прижимая малютку къ сердцу и не слушая тещи.-- Больно, Настя, похожа ты на мать свою; буду тобой любоваться и вспоминать прошлые годы и прошлое счастье. И задрожалъ голосъ Барышникова; въ раздумьи опустилъ онъ голову, и мягкая, любящая душа его отразилась въ ласковомъ взглядѣ, въ колебаніи его широкой груди и въ слезѣ, невольно канувшей на темнорусую головку Насти.
Хорошъ сдѣлался въ эту минуту Иванъ Ильичъ; въ немъ и тѣни не было того Ивана Ильича, который сидѣлъ за жирнымъ обѣдомъ и ослаблялъ свой поясъ; воспоминанія о прежнихъ дняхъ любви супружеской его преобразили.
-- Нѣтъ, Настя, нѣтъ моя душенька, не женюсь я на другой женѣ, совѣстно мнѣ съ другой женой придти на могилу твоей матери,-- проговорилъ Барышниковъ почти вдохновенно.
Зять не отвѣчалъ и, спуская Настю съ колѣнъ, взглянулъ на дверь. Фетинья все еще стояла за порогомъ и поминутно утирала глазъ. Дуня также робко жалась къ ней.
-- Что это, Фетинья, о чемъ ты плачешь? спросилъ съ удивленіемъ Иванъ Ильичъ.
-- Царство небесное! воскликнули въ одинъ голосъ и зять, и теща, набожно перекрестясь.
-- Вотъ, какъ пошла я съ Настенькой гулять, дай, молъ, навѣшу сосѣдку, продолжала Фетинья, подперши рукою лѣвую щеку. Прихожу, еле дышитъ, сердечная, масломъ ужь пособоровали, а Дуняшка играетъ возлѣ нея. Она поманила меня рукою и говоритъ чуть слышно: Фетиньюшка, голубушка, попроси ты Ивана Ильича и Дарью Алексѣевну; при жизни они меня не оставляли, отцомъ и матерью мнѣ съ сиротой были, пусть и но смерти моей ими будутъ; попроси ты, чтобы неоставили мою Дуняшу; ихъ за доброе дѣло Богъ наградитъ, не въ здѣшнемъ свѣтѣ, такъ въ будущемъ. И замолчала она, сердечная;-- а сама залилась слезами, а Дуня ко мнѣ бросилась, да такъ и прижалась: она, сердечная, руку было подняла, перекрестить, знать, сироту хотѣла, рученька опустилась, глазоньки закрылись, и душа вонъ, только и видѣли,-- приказала вамъ долго жить. А бѣдность-то какая! и рубашонки чистой нѣтъ -- надѣть на покойницу, на хватерѣ все чужіе люди, да все скудные, бѣда! Есть у меня новая рубаха, на смерть приготовлена, отдать надѣть ей,-- Фетинья утерла слезы и взяла Дуню на руки.
-- Чай, послѣ покойницы хозяйки есть и рубахи, и навины (11), спросилъ Иванъ Ильичъ тещу.
-- Что ты, дружокъ, затѣялъ!-- послѣ дочки рубахи все тонкія, слѣдъ ли такую рубаху почти на нищую надѣть; а навины также все тонкія, Настѣ въ приданое пригодятся. Есть у меня рубаха на смерть приготовлена, я и отдала бы ее, да рукава миткалинные вшиты, куда на тотъ свѣтъ Ивановнѣ въ миткалинныхъ рукавахъ, дружокъ! отвѣчала Дарья Алексѣевна и принялась опять вдѣвать нитку въ иглу, которую было положила, слушая Фетинью.
-- Отдамъ я свою рубаху, да и холстишка отрѣжу, сказала Фетинья и поплелась на чердакъ, гдѣ стояла ея коробка.
Иванъ Ильичъ молча вышелъ въ заднюю горницу, гдѣ старыя шпалеры висѣли лоскутьями по стѣнамъ. Въ переднемъ углу на нѣсколькихъ полкахъ стояли образа, и передъ каждымъ изъ нихъ прилѣплены были свѣчки; широкій дубовый столъ заставленъ былъ оловянною посудою, а на закрытомъ наглухо поставцѣ стояли бутыли съ наливками; на лавкахъ бураки и кадушки съ медомъ, корзины съ сухими грибами и ягодами; наполу сундуки и коробки съ висячими замками,-- а въ заднемъ углу постель хозяина, покрытая краснымъ вахтовымъ одѣяломъ и надъ нею браное полотенце съ кумачемъ; по стѣнамъ висѣли кафтаны Ивана Ильича, сарафаны и шубейки Дарьи Алексѣевны.
Вошедши, Иванъ Ильичъ отыскалъ на окнѣ маленькое зеркальцо и костяной гребень, причесался, поглядѣлся, надѣлъ кафтанъ, подпоясался шолковымъ кушакомъ пониже живота; перекрестясь, надѣлъ поярковую шляпу съ широкими полями и вышелъ изъ горенки; горенка эта была и кладовая, и спальня хозяина въ лѣтнее время.
Фетиньины коты стучали обратно съ чердака; она тащила на одной рукѣ Дуню, а въ другой свертокъ холста и новую рубаху. Хозяинъ остановилъ ее.
-- Я тебѣ за все это заплачу, Фетиньюшка, только какъ тамъ управишься, приди въ лавку, я тебѣ дамъ денегъ на свѣчи и на ладанъ: домовище (12) привезутъ мои ребята (Иванъ Ильичъ звалъ ребятами своихъ прикащиковъ). Не забудь же, Фетинья,-- говорилъ Иванъ Ильичъ.
-- Не забыть-то я не забуду, хозяинъ; да что скажетъ Дарья Алексѣевна? отпуститъ-ли меня на базаръ?
-- Что тебѣ Дарья Алексѣевна, ты прямо отъ покойницы и приходи, домой не заходи.
Дарья Алексѣевна слушала у дверей.
-- Что это, дружокъ, Иванъ Ильичъ, неужто всякаго покойника на свой счетъ хоронить? сказала она, отворяя дверь въ сѣни.
-- Вѣдь не лежать же мертвому тѣлу поверхъ земли, отвѣчалъ съ улыбкой Иванъ Ильичъ.
-- По твоему, дружокъ, и дѣвчонку взять да воспитать, ишь приказывала,-- промолвила съ досадой Дарья Алексѣевна.
-- Такъ что же дѣлать! вѣдь намъ приказывала. Эхъ, матушка! мы другъ о другѣ, а Богъ обо всѣхъ.
-- Эхъ, дружокъ, Иванъ Ильичъ! дѣвчонка будетъ роста, надобно на нее и сшить и вымыть, мое дѣло старое, надобно уходъ и призоръ, возразила теща.
-- Ничего, матушка, призоръ за ней не великъ, дѣвочка на своихъ ногахъ, присмотритъ за ней и Фетинья однимъ глазомъ; давай Богъ Настѣ подругу, а и мнѣ вторую дочь, проговорилъ Иванъ Ильичъ.-- Дуня, Дуня! что ты дичишься, дружокъ? погляди на меня, прибавилъ онъ, гладя всклокоченные волосы сиротки. Но Дуня скрыла свое запачканое личико на груди Фетиньи.
-- Ну, ничего, оглядишься, привыкнешь; а ты, Фетинья, все сдѣлай такъ, какъ я тебѣ говорилъ. Да вымой сиротку и надѣнь на нее Настину рубашку.-- Иванъ Ильичъ вышелъ изъ сѣней; за нимъ поплелась Фетинья съ Дуняшей. За воротами они разошлись въ противоположныя стороны; хозяинъ на базаръ, а служанка къ покойной Ивановнѣ.
Дарья Алексѣевна возвратилась въ избу, ворча про себя: "взялъ, дружокъ Иванъ Ильичъ, на себя попеченіе; всѣ лишнее пойдетъ на дѣвчонку" и проч. Но какъ зѣвота ее сильно одолѣвала, то она, не переставая крестить ротъ, достала подушку съ палатей, бросила ее на лавку, легла, и вскорѣ храпъ ея раздался по избѣ: даже кошку напугалъ, которая лежала на голбцѣ и лѣниво дремала; услыша храпъ хозяйки, она навострила уши, вскочила, согнула спину дугою и, распушивъ хвостъ, намѣревалась прыгнуть; но, кажется, ее взяло раздумье, въ которую сторону.
Между тѣмъ Настя сонливо глядѣла въ окно вслѣдъ Фетиньѣ, стоя на колѣняхъ на передней лавкѣ, и когда Фетинья скрылась за уголъ, дѣвочка курнула на четвереньки и послѣдовала бабушкѣ, только безъ храпу, засыпая тихимъ сномъ младенца.
Покойная Ивановна была бѣдная солдатка, жившая на квартирѣ неподалеку отъ Барышниковыхъ. Мужа ея выслали куда-то на границу, и она, оставшись съ маленькой Дуней, заработывала себѣ дневное пропитаніе: часто ходила она къ Барышниковымъ, помогая Фетиньѣ полоть на огородахъ или мыть бѣлье. Съ весны она захворала, и послѣ злой, непродолжительной чахотки, поручая свою сироту Богу и добрымъ людямъ, умерла. Хотя Дарья Алексѣевна далеко не была добра, но покойница представляла ее себѣ добродѣтельною старушкой.
На другой день утромъ, мать Дуняши была погребена на погостѣ (13) у Кузьмы и Демьяна, а вечеромъ Дуня, причесанная и чисто вымытая, въ новой рубашечкѣ и съ длинной лентой въ косѣ, которая походила на мышій хвостикъ, играла съ Настей. Иванъ Ильичъ кормилъ ихъ обѣихъ спѣлою малиною; Дуня ужь недичилась. У дверей сидѣла Фетинья и съ любовью глядѣла на дѣвушекъ своимъ единственнымъ глазомъ.
Дарья Алексѣевна, какъ и вчера, вдѣвала нитку въ иголку (и, какъ вчера, нитка не попадала). Старуха ворчала подъ носъ: "возись, дружокъ Иванъ Ильичъ, съ дѣвчонкой; взялъ на себя заботушку...." и проч.
-----
Прошло пятнадцать лѣтъ съ описаннаго дня. Иванъ Ильичъ сдержалъ слово, не женился. Боролъ ли его сороковой бѣсъ, преданіе молчитъ; только уже онъ изъ посредственнаго сдѣлался купцомъ богатымъ; много было лавокъ у него въ панскомъ ряду, много товару въ лавкахъ. И чего тамъ не было: и сукна, и бархатъ, и парчи, и дорадоры, и штофы, и глазеты о гранитурахъ; а что полегче, такъ нестоитъ и говорить; словомъ, чего хочешь, того просишь. И не пѣшкомъ уже онъ ходилъ въ лавку надсматривать надъ прикащиками, отвозилъ его кучеръ Потапъ на сѣрой лошадкѣ въ яблокахъ; лѣтомъ въ крашеной тележкѣ, а зимою въ санкахъ-скочкахъ. А домъ-то, домъ у него, точно хоромы боярскія; высокій, на подклѣтѣ, съ косящетыми окнами, съ огромными сѣнями, съ просторной задней горницей, со свѣтлой, какъ фонарь, свѣтлицей, гдѣ, какъ пташки, распѣваютъ дѣвушки,-- его родная дочь и дочь названная. Не холодная задняя горница, какъ бывало въ старомъ домѣ, а съ большою изращатою печью!... И какихъ только диковинныхъ изображеній не было на изразцахъ: и птицы и зеленые олени, и стрѣлки въ сапогахъ по поясъ, и возраждающіеся фениксы, и райскія птицы съ дѣвическими лицами, и пронзенныя стрѣлами сердца. Диковинка, дай только. Всѣ смотрятъ не насмотрятся на дивныя изображенія. Не можетъ только Барышниковъ разстаться со старой избой, чтобъ сломать ее: стоитъ она, покачнувшись на бокъ, позади новаго дома; никто не живетъ въ ней, окна на глухо заколочены, а въ дверныхъ пробояхъ вложена палочка. Да и самъ-то Иванъ Ильичъ словно бояринъ сталъ: шапка бобровая, шуба лисья, кушакъ концы до земли висятъ, такъ вотъ издали поклониться всякой радъ. Но и надъ нимъ время начало оказывать свое дѣйствіе: и въ его окладистую бороду стала прокрадываться сѣдинка. А Настя и Дуняша?-- онѣ выросли и похорошѣли. Много было глубокаго чувства въ черныхъ глазахъ Насти; она была кротка, задумчива и безотвѣтна. Напротивъ, Дуняша, рѣзвая и веселая, всегда была безпечна и рѣзва, несмотря на то, что обѣ жили подъ однимъ надзоромъ Дарьи Алексѣевны, которая учила ихъ уму-разуму и частенько журила, за дѣло и не за дѣло. Извѣстно, что ужь такой нравъ былъ у старушки. Настю, какъ богатую невѣсту, держали строже, за стеклами; Дупяшѣ давали больше свободы, потому что послѣдняя участвовала во всѣхъ домашнихъ работахъ. Нерѣдко Дуня, схвативъ ведры, бѣжала за водою на прудъ, или закликала домой утокъ, полоскавшихся въ прудѣ: между тѣмъ какъ Насгя едва смѣла изъ окна свѣтлицы глядѣть на свою подругу, да и то изъ-за занавѣски.
-- Смотри, дружокъ Настя, нерѣдко говорила Дарья Алексѣевна своей внучкѣ: -- мотай себѣ на усъ, чему тебя бабушка учитъ; придется тебѣ въ чужихъ людяхъ жить: каковъ мужъ, какова свекровь! Не хочу того покора слышать, какъ станутъ говорить: чему де тебя старая дура, Дарья Алексѣевна, выучила, да не выуча въ чужи люди отдала. Вонъ Авдотья чужая, пріемышъ, да и тутъ худу не поучу, развѣ не послушаетъ. Такъ-то, дружокъ!
Настя, слушая эти наставленія, вздыхала, а Дуня смѣялась въ кулакъ. Но между собою дѣвушки жили душа въ душу, совершенію забывая, что онѣ не родныя сестры. Иванъ Ильичъ обѣихъ равно любилъ,-- и наряжалъ, какъ куколокъ.
-- Ну, дѣвицы, привезъ я вамъ по обновкѣ; обѣ вы становитесь невѣстами, полно вамъ тряпье носить, пора васъ и въ шелкъ рядить. Сшейте себѣ къ семику по сарафану, проговорилъ ласково Иванъ Ильичъ.
У дѣвушекъ искры въ глазахъ запрыгали, щечки отъ удовольствія разгорѣлись алѣе алой объяри, и какъ словно сговорившись, обѣ вмѣстѣ бухъ въ ноги Ивану Ильичу, и слова отъ радости выговорить не могли.
-- Ну, Дунюшка, въ сорочкѣ ты родилась, проговорила Фетинья: вѣдь батюшка-то Иванъ Ильичъ любитъ тебя, что дочь родную. А какъ я у Дубоносихи жила,-- царство ей небесное,-- у ней была тоже взятушка; слышь, отецъ-то у бѣдняги подъячимъ былъ, да голь такая, что не приведи Богъ. Ребятъ осмеро малъ-мала меньше, съ рукамъ и съ ногамъ батьку съѣли. Вотъ и пристала къ ему моя-то барыня: отдай, дескать, мнѣ большинькую-то дѣвчонку; стану, дескать, ее наравнѣ съ своими дочками держать. Ульстила его бѣднаго такими словами, онъ и отдай дѣвушку; лѣтъ десяти была Маша, такая неглупая, только ужь больно робкая. И житье ей было, голубушкѣ, у насъ! помучилась, нечего сказать. У батьки хоть бы хлѣбъ съ водой ѣла, да не укореной, а тутъ, бывало, и сахарный кусъ зачастую въ горло не шелъ. Поколѣ малы были, бывало дочки боярскія напроказятъ, на Машу всю вину свалятъ, Машу сѣчь. Выросла Маша, бранитъ боярыня: что дескать, въ дѣвичьей не прислушиваешь, что про меня дѣвки говорятъ. Скажетъ что нибудь про дѣвокъ, выбьетъ боярыня дѣвокъ по щекамъ, а Машѣ дѣвки языки кажутъ, ябедой вслухъ, іудой предателемъ зовутъ, да кукишкомъ чуть въ носъ не тычутъ. Любимая кошка захвораетъ, Машу бранятъ, что вѣрно ей неосторожно косточку Маша подсунула; боярыня съ бояриномъ разсорится, да коли не можетъ его какими бранными словами обозвать, такъ Машу ими обзоветъ. И наряжать-то Машу обѣщалась; а что, какіе наряды? все боярышницы обноски бѣдная носила, что коротко, и узко, и вылиняло.
-- Какъ ты скажешь, дружокъ, Иванъ Ильичъ,-- вѣдь по моему боярыня-то не глупо дѣлала? зачѣмъ дѣвчонкѣ зазнаться давать? надобно, чтобы она всякій часъ памятовала, что она не родная дочь, а такъ, ради Христа взята,-- замѣтила Дарья Алексѣевна, обращаясь къ зятю. Ну, вотъ хоть бы и ты меня не слушаешь, а больно нехорошо дѣлаешь: зачѣмъ, напримѣръ, шолковый сарафанъ Авдотьѣ шить? еще рано, материно молоко на губахъ не обсохло. Настѣ, дружокъ, нельзя не сшить: Настя невѣста.
-- Дуняша только годомъ моложе Насти, замѣтилъ съ улыбкою Иванъ Ильичъ.
-- Ту и другую равнять нельзя, дружокъ Иванъ Ильичъ: Настя твоя дочь единородная, а Авдотья что? взятушка безродная, солдатская сирота. Настя считается богатая невѣста, слава Богу, не худова роду племени, а сирота знай свое мѣсто и помни сама себя. Вотъ ты слышалъ, что Фетинья разсказывала; вотъ, дружокъ, какъ умные-то люди дѣлаютъ.
-- Не эдакихъ ли боярынь, какъ Дубоносиха, называешь ты, матушка, умными людьми? Избави Господи отъ такого ума, меня, дѣтей моихъ, да и внучатъ до седьмаго колѣна. Ну, подумай ты сама, есть-ли на ихъ крестъ Христовъ? Грѣхъ намъ, матушка, такіе обычаи перенимать,-- сказалъ Барышниковъ.
-- Ужь это правда, дружокъ, что многіе изъ бояръ нынче и креста не носятъ! Но только объ Дубоносихѣ грѣхъ это сказать: она такая богомольная, каждый праздникъ въ церквѣ Божьей, за всю службу такъ на колѣнкахъ и простоитъ.
-- Согрѣшилъ я грѣшный, не вмѣни Господи въ осужденіе,-- люди эти только вѣдь устами Бога призываютъ, сердцемъ же далече отъ Него отстоятъ.-- Ну, развѣ изъ жалости, чтоли, берутъ они сиротъ? такъ, отъ праздности, вмѣсто куколъ, надоѣло крѣпостнымъ дѣвкамъ косы обстригать, и возьмутъ взятушку; а взятушка въ боярскомъ домѣ все равно, что крѣпостная,-- безотвѣтнѣе овцы безотвѣтной. Ну, такъ и давай надъ ней наругаться, а постороннимъ показывать,-- поглядите, дескать, на меня, какая я добрая, держу у себя сироту, пою, кормлю, съ собой за одинъ столъ сажаю, съ моего плеча платья носить! А все ради приманки одной -- Господи Боже мой,-- ну, христіанское ли это дѣло?
-- А все, дружокъ, по моему....
-- По моему, коли я сдѣлалъ доброе дѣло, во что Богъ почтетъ, такъ для себя, а не для людей; людей-то, вѣдь, обманешь, а Бога никогда; придетъ часъ, когда всякій отъ своихъ дѣлъ осудится и оправдится, проговорилъ Барышниковъ, неслушая тещи.
У Дуняши слезы покатились въ три ручья; она готова была броситься на шею своему благодѣтелю, да скромность удержала.
-- Ну, скажи же, няня, гдѣ теперь взятушка, что у Дубоносовыхъ была?-- спросила Настя робко.
-- Вырвалась она отъ нихъ, моя голубушка, продолжала Фетинья.-- Ишь пріѣхалъ какой-то ахвицеръ изъ Питера, сталъ къ нимъ ѣздить, плясалъ да шушукался съ боярышнями. Ужь боярыня такъ и мерекала старшую-то дочку свалить за него; а онъ вдругъ какъ отрѣзалъ,-- пересталъ ѣздить, а черезъ недѣлю и Маша у насъ пропала, словно въ воду канула; слышь, увезъ онъ ее съ собою въ Питеръ. Года эдакъ черезъ три пришелъ въ Кострому полкъ стоять. Вотъ иду я по Русиной улицѣ, вижу пылитъ на парѣ боярыня въ колымагѣ, словно пава разряжена, и кричитъ кучеру: стой! потомъ и манитъ меня. Подошла я. Господи, Боже мой! моя голубушка, Марья Семеновна, да такъ раздобрѣла, что и неузнаешь! Здорово, говоритъ, Фетинья? ну, что твои господа, живы-ли? Живы, говорю, матушка, а твоя милость? Мой мужъ, говоритъ, командиромъ въ полку, живу, слава Богу, счастливо, да и сунула мнѣ рублевикъ въ руку. Я поклонъ, а она и была такова. Вотъ сироту, за ея терпѣнье, Богъ и не оставилъ. И ушли они съ полкомъ, и не знаю теперь, жива ли она, моя голубушка,-- заключила Фетинья.
Наружность Дарьи Алексѣевна нисколько не измѣнилась въ пятнадцать лѣтъ; такъ-же, какъ и прежде, легкая и проворная, она не знала болѣзней старости. За то Фетинья совсѣмъ состарѣлась: посѣдѣла, обеззубѣла и въ добавокъ оглохла. Она и прежде безотвѣтно переносила нападки брюзгливой хозяйки, а теперь и совсѣмъ не слышала ея ворчанья; но по прежнему усердно служила.
II.
Въ родовомъ гнѣздѣ своемъ, на широкой лавкѣ, сидѣлъ Степанъ Петровичъ Безродный и усердно починивалъ старыя рыбачьи сѣти. Передъ нимъ, въ желѣзномъ свѣтцѣ, ярко пылала лучина и наполняла дымомъ ветхую избу. Не затѣйливъ былъ нарядъ Степана Петровича: старая нагольная шубенка едва прикрывала ветхую домотканную рубаху; ступни его, вмѣсто туфель, покоились въ берестяныхъ поршняхъ; но несмотря на видимую бѣдность, такое спокойное и кроткое веселье сіяло въ каждой чертѣ его старческаго лица, что, право, и богачъ позавидовалъ бы. Самый цвѣтъ его серебристыхъ волосъ и длинной, всю грудь покрывавшей бороды отливалъ какимъ-то привѣтнымъ свѣтомъ. Если удавалось старичку ловко связать порванныя петли, уста его сами собою улыбались отъ удовольствія, борода отдѣлялась отъ груди, онъ поднималъ голову, и смотря на сидящую напротивъ свою сожительницу, какъ будто говорилъ: а, каково! вѣдь еще, слава Богу, вижу; а ужь шестой десятокъ доживаю! и снова опускалъ голову, и снова принимался за работу.
Костюмъ Ирины Михайловны былъ, напротивъ, очень щеголевать; ея кумачный сарафанъ, алый, словно маковъ цвѣтъ, и передникъ снѣгу бѣлаго, составляли большую противоположность съ нарядомъ ея супруга. Ирина Михайловна была погружена въ глубокую и грустную думу; безсознательно рука ея щипала кужелекъ бѣлаго шелковистаго льну, прикрѣпленнаго къ высокой пряслицѣ мѣднымъ гвоздемъ, которому головкою служило маленькое зеркальце. Нечего грѣха таить,-- въ старые годы Ирина Михайловна любила таки пококетничать съ этимъ зеркальцемъ, ловко поправляя свой штофный повойникъ и любуясь своими черными бровями; но увы! шестьдесятъ лѣтъ кого не измѣнятъ. Давно она не любуется своими бровями, которыя неумолимое время посеребрило. Итакъ, очень невесела Ирина Михайловна; однако не подумайте, что она сокрушается о прошлой молодости. Нѣтъ, совсѣмъ нѣтъ. И вотъ голова ея отяжелѣла отъ тяжелыхъ думъ, рука, въ которой проворно щелкало веретено, опустилась, глаза сомкнулись, и старушка начала кланяться кужельку, и Степану Петровичу, и всему, что было въ избѣ, хотя ничто не отвѣчало на ея поклоны. И Степанъ Петровичъ, работая, улыбался и посматривалъ на Ирину Михайловну. Потомъ, помурныкавъ что-то себѣ подъ носъ, вдругъ запѣлъ дребезжащимъ голосомъ:
"Вы послушайте, ребята,
Что мы станемъ говорить;
А мы, старыя старушки,
Будемъ сказывати
Про грозна Царя Ивана,
Про Васильевича.
Какъ Царь, Государь
Подъ Казань подступалъ,
Онъ подъ рѣчку, подъ Казанку
Подкопъ подкапалъ.
Что подкопъ подкапалъ
Сорокъ бочекъ закопалъ;
Что съ тѣмъ ли ярымъ зельемъ,
Чернымъ порохомъ;
А на бочки становили
Воску ярова свѣчи.
Злы татарева по городу
Похаживаютъ,
Похваляются
Да выхваляются,
Что не быть дескать Казанюшкѣ
Подъ бѣлымъ, подъ Царемъ.
А нашъ Царь, Государь
Распаляется,
Распаляется, прогнѣвляется,
А на завтра пушкарей
Онъ велитъ всѣхъ казнить,
Всѣхъ пушкарщиковъ
Зажигальщиковъ.
Какъ одинъ пушкарь,
Посмѣлѣй всѣхъ былъ:
А за первое, Царь, слово,
Мнѣ нѣтъ казни;
За, другое, Царь, слово
Головы не сними.
А въ тиши-то свѣчи,
Онѣ тише горятъ,
На вѣтру-то свѣчи
Онѣ шибче горятъ.--
Не успѣлъ пушкарь
Слово вымолвить,
Какъ и взорвало стѣну
Бѣлокаменную,
Поломало всѣ башенки
Узорчатыя.
Вдругъ нашъ Царь, Государь
Очень веселъ сталъ,
А на утро пушкарей
Велитъ жаловати,
И всѣмъ пушкарямъ
По пятидесять рублей.
Одному пушкарю
Полтораста рублей.
Еще той-ли славной улицей
Стретенкою (14)."
Голова Ирины Михайловны не переставала покачиваться; ей снилось, что она ребенокъ, что ее убаюкиваетъ родимая матушка, которая уже лѣтъ сорокъ, какъ побывшилась. Но вотъ -- носъ ея поцаловался съ пряслицей, и отъ этого толчка и вмѣстѣ отъ послѣдняго возгласа Степана Петровича, пѣніе котораго изъ мурныканья перешло въ веселые и громкіе звуки, старушка очнулась.
-- Что это, Степанъ Петровичъ, знать, ты совсѣмъ ума рехнулся, голубчикъ? проговорила она, сердито взглянувъ на супруга. Вотъ, правда, что отцово сердце не то, что материнское: -- я какъ ночь темная хожу, свѣту бѣлаго не вижу, сердце щемитъ, можетъ придется по дѣтищѣ панахиду служить, а онъ, изволь вздумать, пѣсни распѣваетъ. Изъ ума выжилъ, мой свѣтъ!..
-- Ирина Михайловна, непопрекай меня, воскликнулъ, обидясь, Степанъ Петровичъ:-- видитъ Богъ, что у меня на сердцѣ не меньше твоего кошки скребутъ, да что будешь дѣлать? не хныкать же по твоему; твое дѣло женское, а я.... и онъ вздохнулъ.
-- Да, что прежде времени горю предаваться? Петръ Кузьмичъ....
-- Отступись ты отъ меня съ твоимъ Петромъ Кузьмичемъ! Небось пророчитъ, что Гриша пріѣдетъ живъ и здоровъ; дожидайся. Охъ! пропала я горемычная, знать лишилась я своего сокола яснаго, поильца-кормильца на старости,-- и старушка зарыдала.
-- Отчаяніе -- смертный грѣхъ; возверзи на Господа печаль твою, и той тя препитаетъ, слыхалъ я читаютъ въ церквѣ,-- утѣшалъ кротко свою супругу Степанъ Петровичъ, а у самого голосъ дрожалъ: знать, внутреннее чувство просилось наружу.
-- Не видать мнѣ сына милаго, не видать мнѣ моего краснаго солнышка; знать, убили его злые разбойники гдѣ нибудь въ степи Саратовской, и тѣло его развѣяли по полямъ вѣтры буйные, а душа-то его не помянута,-- вопила въ голосъ Ирина Михайловна, покачиваясь изъ стороны въ сторону и ударяя по временамъ себя въ грудь.
-- Меня ты упрекала, что я съ ума рехнулся, а сама такъ, видно, совсѣмъ спятила. Развѣ не слышала, что говорилъ Петръ Кузьмичъ,-- такъ не вѣришь, али не понимаешь,-- кто тебя знаетъ.
-- Вѣстимо, Петръ Кузьмичъ все притчами говоритъ; а у людей утаишь, а у Бога нѣтъ; по правдѣ, не больно ему вѣрю,-- проговорила Ирина Михайловна, утирая слезы.
-- Нельзя не вѣрить, Ирина Михайловна, праведному человѣку! Помнишь, какъ меня кумоха трясла (15); онъ пришелъ, засмѣялся, да вылилъ мнѣ на голову ковшъ холодной воды -- какъ рукой сняло; а назавтра и на работу пошелъ. А Гриша-то нашъ, голубчикъ, когда въ оспѣ лежалъ?-- заглянулъ Петръ Кузьмичъ въ люльку и плюнулъ. А вѣдь парень то вышелъ -- какъ яблоко наливное: ни щедринки, ни пятнышка. А пожаръ-то, пожаръ, помнишь?-- кругомъ вся улица обнялась, пришелъ Кузьмичъ къ намъ и выносить ничего не далъ, а покуда горѣло сидѣлъ въ нашей избѣ. И все крутомъ, какъ помеломъ вымело, а вѣдь избушка-то наша и теперь цѣла, и теперь сейчасъ сидимъ мы въ ней съ тобой, Ирина Михайловна, да рѣчь ведемъ.
-- Что и говорить! Петръ Кузьмичъ благодѣтель нашъ. Да что это онъ съ твоими-то рубахами дѣлаетъ? хорошъ благодѣтель! Обралъ онъ тебя всего сердечнаго, я ужь не напасаюсь на тебя ихъ, не успѣваю прясть и шить. Скоро самъ ты похожъ будешь на Кузьмича,-- проговорила съ досадою старушка.
-- Тебѣ чужаго добра жаль, Ирина Михайловна, сказалъ съ упрекомъ Степанъ Петровичъ.
-- Какое чужое добро! вѣдь я сама пряду, сама тку, сама шью. Чего же еще, Степанъ Петровичъ; для чего же я бьюсь, какъ рыба объ ледъ?
-- Такъ ты меня на старости попрекать стала; слишкомъ сорокъ лѣтъ живемъ, да не попрекала; ну, видно, Ирина Михайловна, не долго мнѣ съ тобой пожить на этомъ свѣтѣ.
Иринѣ Михайловнѣ жалко стало старика; она чувствовала, что его обидѣла, и, желая замять этотъ разговоръ, сказала:
-- Полно, Степанъ Петровйчъ, я безъ умысла сказала, такъ спроста; ну, Богъ съ нимъ, съ Петромъ Кузьмичемъ: пусть бы онъ носилъ твои рубахи; такъ вѣдь не носитъ, всегда сердечный въ рубищѣ, знать онъ нищимъ отдаетъ все, что ему даютъ.
-- Однажды я тебѣ скажу, Ирина Михайловна, и навсегда, сказалъ Степанъ Петровичъ, не замѣчая увертки своей супруги. И послѣднюю рубаху отдамъ Петру Кузьмичу, если онъ попроситъ; онъ Божій человѣкъ, и покуда ѣстъ нашу хлѣбъ-соль, мы все будемъ цѣлы и невредимы. Я вѣрю этому.
Иринѣ Михайловнѣ противъ такихъ доказательствъ нельзя было ни хитрить, ни спорить открыто, а надобно было замолчать; она такъ и сдѣлала. Черезъ нѣсколько минутъ старушка зѣвнула, перекрестила ротъ, повѣсила свою пряслицу на гвоздикъ, засвѣтила сальный огарокъ въ желѣзномъ подсвѣчникѣ и стала накрывать на столъ. Степанъ Петровичъ сложилъ свою работу, отодвинулъ ее въ уголъ, досталъ изъ стола ковригу хлѣба, и, перекрестясь, сталъ рѣзать.
На улицѣ была темная сентябрьская ночь; дождь моросилъ какъ изъ сита, съ крыши бѣжала вода и капала въ кадку, поставленную подъ застрѣхъ.
Давно уже сидѣла престарѣлая чета за столомъ, а ничего ей не ѣлось; огарокъ нагорѣлъ и тускло освѣщалъ задумчивыя старыя лица. Степанъ Петровичъ прислушивался, какъ чикаетъ сверчокъ за печкой, а Ирина Михайловна -- какъ падаетъ вода въ кадку. Они взглянули другъ на друга.
-- А ты что не кушаешь, Степанъ Петровичъ? промолвила старушка, замѣтивъ, что у него и ложка-то суха.
-- Не хочу я, Михайловна.
-- И я тоже не хочу, Степанъ Петровичъ,-- и грустно, грустно посмотрѣли старики другъ на друга.
Крѣпился Степанъ Петровичъ, а все что-то выбѣжало изъ глазъ его, какъ блестка сверкнула, да и остановилась на сѣдыхъ усахъ. Онъ набожно взглянулъ на образа, какъ будто передавая имъ завѣтное горе и прося себѣ облегченія,-- и чрезъ минуту уже весело ужиналъ; Ирина Михайловна все еще сидѣла насупясь. Вдругъ кто-то стукнулъ кольцомъ калитки.
-- Не Гриша ли, мой голубчикъ! воскликнула старушка.
Черезъ минуту, вслѣдъ за хозяиномъ, вошелъ въ избу высокій, худощавый человѣкъ среднихъ лѣтъ, въ грязной холщевой рубахѣ и подпоясанный шерстянымъ кушакомъ. Изъ подъ изорванной мѣховой шапки, висѣли прядями желтоватые волосы; такого же цвѣта рѣдкая и короткая борода опушала впалыя щеки блѣднаго и покрытаго веснушками лица. Мутно-сѣрые глаза смотрѣли тускло, а босыя ноги всѣ были избиты до крови. Толстый и длинный колъ служилъ ему посохомъ, которымъ онъ повертывалъ непринужденно, какъ щеголь легкой тросточкой.
-- Добро пожаловать, гость дорогой, садись съ нами и поужинай, чѣмъ Богъ послалъ, сказалъ Степанъ Петровичъ, садясь на свое мѣсто.
Ирина Михайловна неласково взглянула на гостя и что-то проворчала.
Кузьмичъ, бросивъ свой посохъ и шапку на лавку, безъ церемоніи, помѣстился возлѣ хозяина.
Ирина Михайловна встала изъ-за стола, помолилась и, доставъ небольшую квашню съ полицы, принялась къ завтрему растворять хлѣбы.
-- Ирина Михайловна, что у тебя еще? спросилъ Степанъ Петровичъ, когда Кузьмичъ отодвинулъ отъ себя пустое блюдо, опорожненное Степаномъ Петровичемъ. Ирина Михайловна будто не слыхала, и не переставала дѣлать свое дѣло.
-- Что это, дядя, кутья у тебя,-- береги кутью поминать Кузьму,-- воскликнулъ Кузьмичъ.
-- Это каша, Петръ Кузьмичъ.
-- Ужъ не Гришины ли поминки ты пророчишь?-- сказала Ирина Михайловна, укрывая квашню своимъ бѣлымъ передникомъ и устанавливая ее на палати.
Но, вмѣсто отвѣта, Кузьмичъ, вытряхнувъ кашу на столъ, хватилъ горшокъ объ полъ, что было силы. Черепки полетѣли въ разныя стороны.
-- Ну, вотъ это ужъ не дѣло, голубчикъ, горшки бить; ты языкомъ что хочешь говори, а ужъ рукамъ воли не давай; вѣдь горшки-то не даромъ же даютъ, Петръ Кузьмичъ. Мы люди скудные, самъ ты посуди,-- говорила съ досадою Ирина Михайловна.
-- Эхъ, эхъ, крикушка,-- волосъ у тебя дологъ, да умъ коротокъ; что ты враговъ-то жалѣешь,-- вѣдь враги во прахѣ, такъ надо радоваться. Видишь, какъ они сокрушились,-- сказалъ Кузьмичъ и, вставъ изъ-за стола, началъ давить ногами тѣ черепки, которые были покрупнѣе.
-- Ты все притчами, голубчикъ, говоришь: мы люди темные -- неразумѣемъ; вотъ бы по моему, по просту,-- замѣтила старушка, смягчаясь.
-- Не говори: люди темные; темные только бѣсъ да грѣхъ, а коли на тебя на маленькую попъ рубашку надѣвалъ, такъ та рубашка свѣтла. Вонъ у дяди Петровича, такъ и душа-то словно свѣчка свѣтится; съ нимъ и въ потьмахъ -- свѣтло; пойдетъ онъ по пути, не споткнется, небось.
-- Что ты за путь пророчишь Степану Петровичу? Куда ему,-- старъ, плохъ становится.
-- Путь этотъ и старику, и молодцу; а ты, Михайловна, пеки блины, да собирай дядю въ дорогу.
-- Господь-те знаетъ, что ты такое говоришь! скажи-ко, лучше, дождусь ли я Гриши-то изъ Астрахани?-- спросила старушка.
-- Вари брагу похмѣльнѣе, да запирай ворота: пріѣдутъ къ тебѣ гости незваные и нежданые, говорилъ Кузьмичъ.-- А послушай-ко Петровичъ, я мимоходомъ шелъ, да къ тебѣ зашелъ: есть у тебя сапожки новые, тяжелы они тебѣ, дядя, а у Кузьмича много ходьбы, далека сегодня моя дорога. Снабди, дядя, меня сапожками-то, прибавилъ онъ, обращаясь къ хозяину.
-- Вотъ-те-на,-- чуяло мое сердце, шептала прика Михайловна и сказала вслухъ:-- какъ же, Петръ Кузьмичъ, ты самъ сказалъ, что Степанъ Петровичъ въ путь долженъ готовиться, какъ же ему безъ сапоговъ? Нельзя, голубчикъ Петръ Кузьмичъ: сапожонки у него одни -- всѣ тутъ.
-- Куда ему такіе тяжелые; въ дорогу лапотки обуваютъ, Михайловна, въ лапоткахъ легче, отвѣчалъ Кузьмичъ.
Степанъ Петровичъ всталъ изъ-за стола, помолился и, засвѣтивъ лучинку, молча отправился въ чуланъ.
-- Что это, свѣтъ мой Степанъ Петровичъ, что ты дѣлаешь? возопила она
-- Я тебѣ давеча сказалъ, и не поперечь мнѣ больше, Ирина Михайловна, отвѣчалъ рѣшительно Степанъ Петровичъ, и, отстранивъ рукою супругу отъ дверей, вышелъ изъ чулана съ сапогами. Ирина Михайловна осталась въ потьмахъ и заплакала съ досады. Трудно сказать, о чемъ она заплакала: сапоговъ ли ей было жаль, или горько, что Степанъ Петровичъ ее не послушался (а онъ только въ этомъ и не слушалъ ее).
-- Рехнулся, совсѣмъ рехулся Степанъ Петровичъ. Наладилъ одно, благодѣтель нашъ Петръ Кузьмичъ,-- а благодѣтель-то обираетъ да обираетъ. Совсѣмъ голышомъ оставитъ стараго дурня, говорила она сама себѣ. Войти въ избу подъ горячій часъ нехотѣла, опасаясь оскорбить Кузьмича обидною рѣчью. Ирина Михайловна хотя не признавала наружно Кузьмича, какъ выражался Степанъ Петровичъ, за человѣка праведнаго, но внутренно не могла не сознаться, что многія изъ его предсказаній сбывались на дѣлѣ. Когда сердце Ирины Михайловны уходилось, она вошла въ избу, и, къ крайнему сожалѣнію, увидѣла, что Кузьмичъ прыгалъ по избѣ въ сапогахъ Степана Петровича, а послѣдній, смотря на него, самодовольно улыбался.
-- Ай Петровичъ! спасибо дядя, славные сапожки подарилъ. Кузьмичу. За это тебѣ Гришка красные привезетъ; да не нужно тебѣ, Петровичъ, и красныхъ сапоговъ, воевода на кнутѣ тебя на свой счетъ отправитъ. А ты, Иринушка, баню топи, пріѣзжаго гостя парить, говорилъ Кузьмичъ прыгая по избѣ.
Ирина Михайловна умильно поглядывала на длинныя ноги. Кузьмича и молча вздыхала, не слушая рѣчей его.
Петръ Кузьмичъ надѣлъ шапку, взялся было и за колъ, но потомъ положилъ его, прошептавъ: пусть товарищъ-то ночуетъ. Пора мнѣ, пора, далека моя дорога, прибавилъ онъ вслухъ и черезъ минуту былъ уже на улицѣ. Отошедши нѣсколько отъ дома Безродныхъ, онъ снялъ шапку и сапоги; дождь мочилъ его непокрытую голову. Шлепая по грязи босыми ногами, Кузьмичѣ спустился по глинистому крутому съѣзду и, повернувъ на право, пошелъ по Верхней Дебрѣ (16), направляясь къ Кремлю. Проходя мимо церквей, онъ клалъ земные поклоны. Давно ужъ крѣпостная рѣшотка (17) была задвинута, но сторожъ, увидя Кузьмича, молча развелъ рогатку и пропустилъ его. Вскорѣ соборная паперть пріютила этого страннаго человѣка.
Между тѣмъ Ирина Михайловна, убирая со стола, ворчала:
-- Вотъ тебѣ и сапоги, добро бы ужь носилъ Кузьмичъ, а то завтра же босой придетъ. А завтра пятница, торговый день; въ чемъ пойдетъ Степанъ Петровичъ на базаръ? Охъ! охъ! совсѣмъ одурѣлъ, сердечный.
Но Степанъ Петровичъ будто ничего не слышалъ; помолясь усердно Богу, заперъ на задвижку калитку и сѣни и забрался на палати. Вскорѣ и Ирина Михайловна послѣдовала его примѣру расположась на лавкѣ. Тишина воцарилась въ избѣ, только сверчокъ чикалъ за печкой.
III.
Долго неспалось Степану Петровичу, наконецъ онъ заснулъ. И снится ему страшный сонъ: будто послушался Ирины Михайловны и не далъ сапоговъ Кузьмичу; и вотъ -- будто онъ умеръ и какія-то отвратительныя зеленыя существа хотятъ обуть его въ раскаленные желѣзные сапоги, и вспомнилъ онъ, что отказалъ Божьему человѣку, и кается онъ вслухъ, и молится, чтобы его отпустили, а сапоги такъ и пышутъ. Страшно, невыразимо-страшно стало Степану Петровичу, дыханье занялось; онъ сталъ рваться изъ страшныхъ объятій и проснулся.
Перекрестился старикъ, и радъ радехонекъ, что эти ужасы во снѣ ему пригрезились. И вотъ опять онъ хочетъ заснуть. Мышь гдѣ-то подъ лавкой грызетъ сухарикъ, и тараканы шелестятъ мохомъ въ стѣнѣ. А думы, одна одной мрачнѣе, идутъ на умъ, забота о Гришѣ сильно шевелитъ сердце и сонъ бѣжитъ отъ глазъ. Жарко, душно стало Степану Петровичу; онъ сбросилъ старый кафтанъ, которымъ было одѣлся. И вотъ, чудится ему, что кто-то ходитъ по избѣ, а веретено Ирины Михайловны громко щелкаетъ; старикъ опустилъ голову съ палатей -- никого нѣтъ: Ирина Михайловна храпитъ на лавкѣ, а пряслица виситъ на гвоздикѣ; только полная луна, разогнавши сѣрыя тучи, заглядываетъ во всѣ три окна, и все онъ слышитъ, что кто-то прядетъ. "Вѣрно кикимора (18)", подумалъ старикъ, и жутко ему стало; онъ закутывался, потѣлъ, творилъ молитву и наконецъ заснулъ. Опять дурной сонъ: пришелъ будто Гриша въ саванѣ съ того свѣта, и глядитъ на него тусклыми, недвижными глазами; сердце замерло у Степана Петровича и онъ опять проснулся. Какая мучительная ночь для бѣднаго старичка! Онъ поглядѣлъ вокругъ себя и въ самомъ дѣлѣ что-то бѣлое сидитъ возлѣ него. Степанъ Петровичъ собрался съ духомъ и ощупалъ. Это была квашня, которую Ирина Михайловна свечера поставила, накрывъ своимъ бѣлымъ передникомъ. Плюнулъ Степанъ Петровичъ, повернулся на другой бокъ и сталъ засыпать.
Домовой въ видѣ кота навалился ему на грудь; тошно стало старику; хочетъ сотворить молитву,-- языкъ не шевелится, хочетъ перекреститься,-- рука не поднимается. Опомнился немножко и спрашиваетъ домоваго: къ добру или къ худу душишь-ти меня? Къ худу! отвѣчаетъ котъ человѣческимъ голосомъ (19), а его бѣлые зубы такъ и скалятся на глотку Степана Петровича. Вздрогнулъ старикъ, схватилъ кота за шиворотъ и сбросилъ съ себя. Въ самомъ дѣлѣ, что-то съ громомъ грохнуло на палъ. Ирина Михайловна вскочила въ испугѣ.
-- Съ нами Богъ, съ нами сила крестная! вскричала она:-- Степанъ Петровичъ не ты ли, мой свѣтъ, слетѣлъ съ палатей?
Но Степанъ Петровичъ, спустивъ голову съ палатей, въ изумленіи протиралъ глаза.
-- Ты не спишь? али и тебя проклятый домовой разбудилъ? спросилъ онъ, опомнившись.
-- Что ты бредишь, наше мѣсто свято! Ахъ, мои батюшки! ты, знать, квашню-то столкнулъ! воскликнула старуха, поднимая квашню съ выбитымъ донцемъ: -- и растворъ весь на полу. Старый ты грѣховодникъ! какъ тебя угораздило?
-- Виноватъ, Ирина Михайловна; чудилось мнѣ домоваго съ себя сбросить, душилъ, проклятый, не передъ добромъ; и спросилъ я, знаешь, къ добру, молъ, али къ худу,-- къ худу, говоритъ. Ахъ, мои батюшки, этакой грѣхъ! говорилъ Степанъ Петровичъ въ свое оправданіе.
-- Добро, добро, найдешь оправдаться; ишь -- домовой виноватъ! Бѣдная квашонка, отжила ты знать свой вѣкъ! говорила старушка, поставивъ на полъ квашню и покачивая съ сожалѣніемъ головою.
-- Завтра починю, чѣмъ свѣтъ починю.
-- Ладно; завтра, кажись, торговый день, съ рыбенкой на базаръ пойдешь; аль вѣдь сапоговъ-то нѣтъ, я и забыла, замѣтила колко Ирина Михайловна.
-- Тьфу ты! наладила одно: сапоги да сапоги; послушался бы я тебя, отказалъ Божьему человѣку, а меня, стараго грѣшника, и обули бы на томъ свѣтѣ въ желѣзные горячіе сапоги, какъ сегодня мнѣ во снѣ видѣлось. О-хо, хо, хо, какія ужасти! вздохнувъ, прибавилъ онъ и замолчалъ. Замолчала и Ирина Михайловна и, перекрестясь, улеглась опять.
Такъ прошло съ полчаса.
Вдругъ сильный стукъ у окна прервалъ дремоту засыпавшихъ стариковъ, и вслѣдъ за стукомъ послышался голосъ:
-- Добрые люди, укройте у темной ночи, пустите ночевать! мы прозябли; въ первый разъ въ Костромѣ, не знаемъ, гдѣ отыскать стоялые дворы.
-- Кто тамъ? спросила сердито Ирина Михайловна, вставая:-- что это, родимые? Поѣзжайте на постоялый дворъ.
-- Поздно теперь, бабушка, отыскивать; мы чѣмъ-свѣтъ опять въ дорогу, за ночлегъ заплатимъ, продолжалъ голосъ подъ окномъ.
-- Пустимъ ихъ, Ирина Михайловна, избы не убудетъ; первые пѣтухи пропѣли, скоро вторые запоютъ, значитъ, скоро свѣтъ: гдѣ имъ тамъ таскаться и отыскивать постоялый дворъ. Вотъ я отопру. И не дожидаясь согласія Ирины Михайловны, Степанъ Петровичъ слѣзъ съ палатей, накинулъ шубенку и сталъ отыскивать поршни.
Ирина Михайловна встала и взглянула въ окно; сердце ея замерло, лицо вытянулось, глаза выкатились, и она, не произнеся ни слова, словно у нея языкъ отнялся, полумертвая опустилась на лавку. Старикъ оглянулся и, увидѣвъ ее въ такомъ положеніи, въ испугѣ бросился къ ней. Луна освѣщала ея помертвѣвшее лицо; старушка молча показала рукою на окно. Степанъ Петровичъ взглянулъ, и какъ стоялъ, такъ и присѣлъ; ноги его подогнулись: передъ домомъ стояло человѣкъ десять людей страшнаго вида, кто въ тулупахъ, кто въ чемъ попало; а далѣе нѣсколько подводъ лошадей, запряженныхъ въ большія телѣги. И вотъ двѣ усатыя хари отдѣлились отъ толпы и подошли подъ окно.
Старикъ немного опомнился, едва дотащился до лавки и опустился возлѣ Ирины Михайловны.
-- Согрѣшили мы грѣшные, шепталъ онъ едва слышно.
-- Да чтожь, отопрете, али нѣтъ; мы сказали, что заплатимъ за ночлегъ! кричали подъ окнами.
Но хозяева молчали, и смутно поглядывая другъ на друга, дрожали какъ осиновый листъ.
-- Что ихъ тамъ жалѣть, коли сами не отворяютъ! Ломай, ребята, ворота, произнесъ хриплый голосъ.
-- Эй! полно дома не сказываться! Не отопрешь,-- сгоришь въ своемъ сорочьемъ гнѣздѣ, кричалъ другой голосъ. Раздался залпъ ругательствъ и камни полетѣли въ окно.