СПб., НП "Апостольский город -- Невская перспектива", 2013.
Еще новая тяжкая утрата русской науки и русской культуры... Не стало Василия Осиповича Ключевского, не стало этого замечательного и единственного в своем роде историка, великого летописца-художника родной старины. И горе нежданной утраты раздвоить с Москвой и родным университетом Ключевского вся Россия; нет ведь ни одного уголка, где бы не знали и не чтили высоко гениального историка, нашу национальную гордость и славу.
Теперь, под первым впечатлением происшедшего, трудно дать какую-либо исчерпывающую характеристику научного и культурного значения почившего учителя; хочется лишь отметить главнейшее, вызвать в воспоминании его дорогой образ...
Великие заслуги Ключевского-ученого давно признаны всеми и вся; без преувеличения можно сказать, что почти все новейшее течение русской историографии находилось "под знаком Ключевского". И его собственные труды и труды его учеников -- его славной "московской школы" -- и труды ученых, так или иначе находящихся под его мощным влиянием, создали целую эпоху в науке русской истории.
На смену прежней прагматики или сухим формально-правовым построениям теперь появилась история народа, история общества; в трудах Ключевского и его школы русская история впервые предстала в широком социологическом охвате. Сам глубокий ученый-аналитик, нисходящий в недра первоисточников и от них исходящий, Ключевский в то же время был великим синтетиком, мастером широких и образных построений. Ничто не ускользало от пристального взгляда исследователя, каждая мельчайшая деталь, до конца использованная, занимала свое определенное место -- фундамент ставился прочный и неприступный; и на этом фундаменте гениальной рукой первоклассного художника возводилось грациозное архитектурное здание, где строгая пропорциональность форм и стильная выдержанность самых причудливых узоров соответствовали красоте всего замысла. Ключевский оставил нам недосягаемые образцы и строго-специальных, скрупулезных штудий, и широких всеобъемлющих концепций. Но как работы первого рода имели в конечном счете ту или иную детали общего построения, так и работы второго рода исходили от тонкой, инкрустационной, порой незаметной, но пристальной и глубокой работы. У Ключевского никогда нет книжной схемы, отвлеченной голой абстракции; у него все живет, все одухотворено, все красочно. Берется ли история учреждения, она трактуется не с внешней формальной стороны, но в тесной связи с историей общества, с общей социальной структурой; рисуется ли яркая бытовая картина помещичьего уклада или убогого крестьянского житья, не надо забывать за яркостью и сочностью красок бесконечного цифрового и статистического материала хозяйственной истории. Никто как Ключевский не сумел слить так в стройное и гармоническое целое и экономическую, и социальную, и политическую, и культурную стороны исторического процесса. Все эти отличительные особенности ученого и художественного таланта Ключевского сказываются и в его специальных исследованиях, и в его знаменитом общем курсе русской истории. Если его магистерская диссертация о житиях святых как историческом источнике представляет образец и "Quellenforschungen"1, то его классическая "Боярская дума" и известные статьи о земских соборах дают мастерское изображение историй учреждений на общем социальном фоне; статьи о хозяйственной деятельности Соловецкого монастыря и о прикреплении крестьян трактуют о сложных и важных проблемах социально-экономической истории, а публичные речи о Сергии Радонежском, Екатерине II, "Капитанской дочке" Пушкина, "Евгении Онегине" и "Недоросле"2 ярко свидетельствуют об исключительном художественном даровании автора, бесподобного мастера стиля и формы.
Но кульминационного пункта гениальное дарование Ключевского достигает, в его ставшем уже классическим "Курсе русской истории". В этом замечательном курс все ценно -- и главы, посвященные сложным и спорным вопросами социальной и экономической истории, и отделы, отведенные общим характеристикам эпох и исторических деятелей и духовно-нравственной эволюции русского общества. Говорит ли Ключевский о начале русского государства, давая своеобразную картину Днепровской Руси, или о заселении Суздальцами, мастерски воспроизводя быт русских по пословицам, повествует ли о грозных временах опричнины, разбирается ли в бурных событиях Смутного времени, пристально следя за резко определившимися классовыми противоречиями, или систематизирует неукротимо-скачущую и неутомимую реформационную работу Петра Великого -- всюду и везде одинаково силен историк-художник, своему знанию и таланту подчинившей и отдаленные времена, и истекшие события. А знаменитая портретная галерея деятелей русского прошлого, воспроизведенная на страницах курса, разве забудется хоть один из портретов, разве поблекнут когда-нибудь волшебно-оживляющие краски! Вот северный князь-залешанин Андрей Боголюбский, который и "не величав был на ратный чин, но ждал похвалы лишь от Бога", вот шумливый и причудливый "грозный царь", вот ранний вольнодумец князь Хворостинин, который "в вере пошатался и православную веру хулил", вот привлекательный образ "тишайшего" царя, ставшего на перепутье от старого к новому, вот "тучная и некрасивая полудевица" царевна Софья, которая "властолюбию пожертвовала совестью, а темпераменту стыдом", вот царь-реформатор, царь-работник, вот добрая и своенравная русская барыня, императрица Елизавета -- незабываемый образ, начертанный антитезами, вот беспощадный портрет Петра III. И много, много таких счастливых и образных характеристик можно встретить на протяжении курса.
Но если велико наслаждение читать и перечитывать этот курс, то ни с чем несравнимо наслаждение имевшего счастье слушать его непосредственно из уст самого лектора. Для историка-москвича самые светлые и радостные воспоминания студенческих лет связаны с именем Ключевского, с его "историческими" лекциями...
Чтения Ключевского -- это был праздник, это было высшее умственное и эстетическое наслаждение. Так и вспоминается большая словесная еще не перестроенного нового здания; аудитория набита битком, собрались студенты всех факультетов и различных курсов (напрасны были попытки целой заставы "субов" и педелей пропускать только филологов), все горят нетерпением, ждут Ключевского. Вот все стихло, показался Ключевский и медленно взошел на кафедру; слегка поблескивая сквозь очки на аудиторию, согнувшись над кафедрой и все время стоя, начинает чтение Ключевский. И сразу, с первых же слов охватывает какое-то чарованье, восторг и преклонение перед дивным чародеем-лектором, так умело воскрешающим седую старину, так ярко рисующим причудливые образы минувшего... Аудитория вся во власти лектора, вся живет с ним, она по его слову содрогается, горюет или весело смеется. Все современное как-то исчезает, мы все в прошлом; оно не умерло, нет, оно живо -- и мы в нем, оно в нас. Прозвонил резкий, отрывочный звонок, лекция окончена, дивная сказка рассказана... Но нет, до следующей недели, до следующего раза. И как был радостен этот день...
КОММЕНТАРИИ
Печатается по: Современный мир. 1911. No 5. С. 309-312.
Бороздин Илья Николаевич (1883-1959) -- историк и литературный критик. Закончил историко-филологический факультет Московского университета. Преподавал в Ашхабаде, профессор Воронежского университета (1948-1959).
1 Quellenforschungen -- исследование источников (нем.).
2 И. Н. Бороздин имеет в виду следующие работы В. О. Ключевского: "Древнерусские жития святых" (М., 1871); "Боярская дума древней Руси" (М., 1882); "Хозяйственная деятельность Соловецкого монастыря в Беломорском крае" (Московские университетские известия. 1867-1868. No 7); "Происхождение крепостного права в России" (Русская мысль. 1885. No 8, 10) "Значение Преподобного Сергия для русского народа и государства" (Богословский вестник. 1892. No 11); "Императрица Екатерина II (1729-1796)" (Русская мысль. 1896. Кн. 11); "Евгений Онегин и его предки" (Русская мысль. 1887. Кн. 2); "Недоросль Фонвизина (Опыт исторического объяснения учебной пьесы)" (Искусство и наука. 1896. No 1).