Lib.ru/Классика: Ключевский Василий Осипович. Об интеллигенции

В. О. Ключевский

Об интеллигенции

В. О. Ключевский. Неопубликованные произведения

М., "Наука" 1983

[1]

30 н[ояб]ря [18]97 г.

Назначение интеллигенции -- понимать окружающее, действительность, свое положение и своего народа.

Проблески такого понимания, размышления об этом становятся заметны с половины XV в.

До этого времени русская мысль была усвоением идеалов, принесенных со стороны, христианством, и обращалась к своей туземной действительности только для того, чтобы уразуметь и почувствовать ее непримиримое несогласие с этими идеалами, т. е. чтобы оправдать и даже узаконить свою наклонность игнорировать и даже презирать ее.

При первом же пробуждении в обществе этой мысли о действительности, о своем положении обнаружилась особенность, сопровождавшая все дальнейшее ее развитие; она, эта мысль, вызывалась не ограниченным ростом общественного сознания, не внутренней потребностью размышления, а механически, внешними толчками.

До Петра I было четыре таких толчка, вызвавшие четыре порыва пробуждавшейся общественной мысли, прорезавшие 4 первые зуба у новорожденной русской интеллигенции: падение Византии и борьба московского государя со своими боярами, пресечение старой династии и церковные новшества патр[иарха] Никона.

Классификация интеллигенции:

1) Люди с лоскутным миросозерцанием, сшитым из обрезков газетных и журнальных.

2) Сектанты с затверженными заповедями, но без образа мыслей и даже без способности к мышлению: <...>, толстовцы etc.

3) Щепки, плывущие по течению, оппортунисты либеральные или консервативные, и без верований, и без мыслей, с одними словами и аппетитами.

2. МЫСЛИ ОБ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ

Это слово недавно вошло у нас в употребление и держится пока только в газетном жаргоне. Оно некрасиво, хотя имеет классическое происхождение. Некрасиво оно потому, что неточно, значит не то, что хочет обозначать. Оно означает собственно человека разумеющего, понимающего, и им обыкновенно называют человека, обладающего научно-литературным образованием. Как видите, это понятия различные, хотя и не противоположные. Очевидно, это -- первое слово, подвернувшееся торопл[ивому] писателюў, когда он искал простейшего термина, которым можно было бы обозначить такое сложное явление, как человек, имеющий научно-литературное образование. Таков уж характер газетного лексикона: он весь состоит из слов кратких и неточных, которые не столько слова, сколько условные знаки.

Но и промахи не бывают случайны. Трудно найти одно удачное слово, а неудачных всегда можно набрать много: ом де летр¹, человек культурный, цивилизованный, мыслящий и т. п. Почему бы, наконец, не остановиться на старом и привычном "образованном" человеке? В былое время очень удобно обходились посредством этого термина: он и намекает на приличную дозу научного образования, и предполагает посильную степень разумения,(как неизбежное последствие этого образования. "Интеллигент" резко подчеркивает только последствие, не захватывая его причины, что против логики. Это тем неожиданнее, что именно теперь в нашем обществе загорается великий спор, в котором обе стороны решительно отрывают последствие от его причины. Одни настойчиво доказывают необходимость для нас общеевропейского научного образования как единственного средства правильно понимать вещи и, доказывая это, рисуют такое образование, которое едва ли приведет к пониманию чего-либо. Другие еще настойчивее начинают утверждать, что мы, русские, можем хорошо понимать вещи и без помощи научного образования, и, утверждая это, обнаруживают такое понимание, для которого действительно не нужно никакого образования. Очевидно, здесь есть какое-то недоразумение, не только логическое, но еще более историческое. Случилось так, что бойцы первого лагеря, ополчающиеся за научное образование как необходимое средство понимания, написали на своем знамени лозунг, который скорее годится быть иронической кличкой для их противников, грозящих все понять без всякого образования. В этом нечаянном qui pro quo не сказалось ли то же недоразумение, из которого исходит завязывающий спор? Может быть, потребность перезвуковать образованного русского человека в интеллигентного внушена полусознательным, патологическим процессом, который совершается в современном русском обществе и [образец] меткого диагноза которого дан в пословице: "Кто чем болит, тот о том и говорит". Не потому ли и подвернулось слово, смешивающее образование с пониманием, что способность понимания у образованного русского человека становится больным местом, в котором завелись бактерии сомнения в виде запятых?

Об этом стоит подумать.

Культурный феномен, обозначаемый этим новым термином, довольно давно живет в нашем обществе. Что особенно удивительно, этот феномен явился у нас, сопровождаемый тем самым недоразумением, которым питается упомянутый выше современный спор. Только этот печальный спутник научно-образов[анного] русского человека стал заметен несколько позже последнего. В нашем обществе, как и во всяком другом, люди разумные и понимающие были и тогда, когда еще не было людей, умеющих писать и читать. Когда среди нас стало водворяться искусство чтения и письма, с ним вместе появились и книги, и вместе с книгами пришла к нам книжная мудрость. Так как первые книги у нас были переводные, а первые оригинальные книги плохо повторяли то, что хорошо было написано в переводных, то эта книжная мудрость была для нас подарком добрых, но сторонних людей, отблеском чужого ума. Мы встретили ее, как встречают желанную, но слишком высокую гостью, с растерянной приветливостью и удрученным смирением. Как взглянул русский разумный и понимающий человек на просвещенный мир сквозь привозные книги, так и впал в крайнее уныние от собственного недостоинства, от умств[енного] и прав[ового] убожества. Русская земля показалась ему таким бедным, заброшенным уголком Вселенной, где [ни] Христос не учил, ни пророки не пророчествовали, ни апостолы не походили своими стопами. Тогда русский ум припал жадно к книгам, к этим "рекам, населяющим Вселенную, этим исходищам мудрости". С тех пор разумным и понимающим человеком стал у нас считаться человек "книжный", т.е. обладающий научно-литературным образованием, и самою глубокою чертою в характере этого книжника стало смиренномудрие личное и национальное. Так народился первый достоверно известный по письменным памятникам тип русского интеллигента: это был нищий духом, побиравшийся под окнами европейских храмов мудрости плодами чужого ума. крупицами с духовной трапезы, на которой ему не было места.

Сам себя он любил сравнивать с трудолюбивой пчелой, Божьей работницей, перелетающей с цветка на цветок и собирающей пылинки на свечу, которую набожная рука затеплит перед иконой.

Впрочем, полного согласия и тогда уже не было между обоими качествами, книжным образованием и простым пониманием вещей, совместившимися в этом интеллигенте. Всякий обладатель книжной мудрости считался разумным и понимающим человеком; но бывали разумные и понимающие люди, не обладавшие книжной мудростью. Только эти последние не ссорились еще с первыми; бывали между ними разногласия, но не было разлада. По свидетельству нашей древней летописи, такое мирное разномыслие возникло как только ступила на нашу почву книжная интеллигенция. Князь киевский Владимир Святославович, приняв христианство, так понял его заповедь о любви и всепрощении, что считал грехом казнить даже разбойников. Но епископы раз заметили князю, что ему, как поставленному богом казнить злых и помиловать добрых, подобает казнить разбойников, только под условием предварительного следствия. Владимир тогда едва ли еще обладал в полноте книжным образованием; но, несомненно, это был человек, многое понимавший. Однако князь и духовн[ые] советники посоветовались и разошлись мирно, потому что первый сказал последним: будь по-вашему. Пришлые из Греции епископы, вероятно, еще многого не понимали в новой для них полуязыческой стране; но они, несомненно, были люди, обладавшие книжным образованием. Примирение достигалось с помощью церковного календаря. Эта новая для Руси система времясчисления оказала могущественное дисциплинирующее действие на ум и сердце русского человека. Приноровляясь к ней, русский человек завел у себя два периодически сменявшихся порядка жизни, праздничный и будничный, два стола, два платья, наконец, два настроения, два прибора чувств и понятий. Весь приобретенный запас книжной мудрости пущен был в праздничный оборот; остатки простого житейского разумения, не основанного на книжном учении, положены были в карман будничного кожуха или сарафана и донашивались по будням. Раз Владимир Мономах, на дальнем пути, сидя в санях, невольно праздный, раздумался о своей жизни и, пришедши в праздничное, торжеств[енное] настроение, задумал написать поучение своим детям; здесь он заповедал им не преступать клятвы, не забывать убогих, не убивать ни правого, ни виноватого, не губить никакой души христианской, а среди будничных дрязг своей многотрудной жизни и нарушал клятву, и шел, и громил русские села, гоняясь за своим братом-князем в усобице, и, напав врасплох на христианский город, не оставлял в нем, по собств[енному] сознанию, "ни челядины, ни скотины".

Но пока образованный русский человек обзаводился книгами и книжными понятиями, пока он занимался своим умственным и нравственным домостроительством, с Русской землей случилось большое несчастье: азиаты, давно к ней подкрадывавшиеся, наконец пришли и завоевали ее. Начав[шаяся] образов[ательная] работа приостан[овилась]. Вооружившись привычным смирением, русский народ мужественно перенес это несчастье, собрался с силами, построил крепкое национальное государство и сбросил с себя азиатское иго. Но тогда открылось необычайное зрелище. Оказалось, что легче было перенести татарское иго, чем собственное величие. Политические и национальные успехи разрушительно подействовали на умственную дисциплину образованного русского человека: он утратил прежнее смирение и возгордился. Политические и национальные успехи были достигнуты не им, образованным человеком, а народом и его вождями, которые не все умели грамоте. Сам он, образованный человек, во время игр не сделал ни шагу вперед на поприще науки и искусств, даже значительно подался назад: во время Мономахов и Мстиславов у него были училища с языками латинскими и греческими, а во время Иоаннов не хватало школ простой русской грамотности -- и, однако, он возгордился и возомнил о себе неподобное. Взирая на подвиги своего народа в борьбе с врагами, совершенные без посторонней помощи, русский книжник XVI в. посредством логического скачка пришел к убеждению, что и ему, образованному русскому человеку, нечего искать на стороне, что у него дома есть все нужное для его умственного и нравственного преуспеяния³, что завет отцов и дедов дает ответы на все вопросы, которые могут возникнуть среди потомков. На беду случилось обстоятельство, облегчившее этот скачок: Византия, духовная наставница Руси, надела на себя азиатское ярмо незадолго до того, как ученица сбросила его с себя. Сметливый ум русского книжника нашел внутреннюю связь между этими событиями: значит, в Византии пало истинное благочестие, а Русь засияла им паче Солнца во всей поднебесной, и ей суждено стать вселенской преемницей Византии. Оставшись без учителя, русский книжник сам почувствовал себя в роли учителя, самодовольно осмотрелся кругом, и мир преобразился в его глазах: все ему представилось теперь не так, как представлялось прежде. Русская земля, еще недавняя идолослужительница, темное захолустье вселенной, явилась последним и единственным в мире убежищем правой веры и истинного просвещения; Москва, до которой не дошел ни один апостол, как-то оказалась третьим Римом, московский царь остался единственным христианским царем во всей Вселенной, а сам он, этот московский книжник, еще недавний "новоук" благочестия, вдруг очутился единственным блюстителем и истолкователем истинного христианства, весь же остальной мир погрузился в непроницаемый мрак неверия и суемудрия. Словом, русский образованный человек стал на себя непохож. Куда девалось его прежнее смиренномудрие? Из скромной и трудолюбивой пчелы он превратился в кичливого празднослова, исполненного "фразерства и гордыни", проникнутого нехристианской нетерпимостью. Не находя истинного православия нигде за пределами Русской земли, он неправославных христиан не хотел удостоить даже звания христиан, а его прямой предшественник, русский образованный летописец XII в., немцев-католиков, ходивший в Третий Крестовый поход биться за гроб господен, не усомнился признать "святыми мучениками, проливавшими кровь свою за Христа". "Доброе дело, -- писали на Руси в XI в., -- читать книги, особенно всякому христианину: чтение книги для праведника то же, что оружие для воина, что парус для корабля". А в XVI в. на Руси были учители, которые строго-настрого заповедовали любознательным юношам не читать много книг. Смотрите, говорили они, стращая последствиями этого опасного занятия: вот один от книг ума исступил, другой в книгах "зашелся", третий в ересь впал. Прежде высшей похвалой для образованного русского человека было сказать о нем, что он "муж книжен и философ". Теперь этот образованный человек даже хвастался своим незнанием философии и презрением к ней. "Братия! -- поучал он, -- не высокоумствуйте; если кто тебя спросит, знаешь ли философию, ты отвечай: Эллинских борзостей не⁴ [знах?], ни ритарских астрономов не читах, ни с мудрыми философами не бывах, философию ниже очима видех". Прежде русский книжник любил переведенные с греческого статьи по разным отраслям знания: по минералогии, логике, медицине, риторике; митроп[олит] киевский, обращаясь к Мономаху с поучением о посте, считал нужным и приличным изложить ему в послании основания психологии. Теперь русский книжник неистово кричал: "Богомерзостен перед богом всяк любяй геометрию; не учен я словом, но не разумом, не обучался диалектике, риторике и философии, но разум Христов в себе имею". Что же оставалось книжного и ученого в этом книжнике и учителе, который так презирал книги и всю книжную ученость? Осталось одно мастерство чтения и письма, насколько оно требовалось в тогдашнем церковном и канцелярском обиходе, да еще осталась непреодолимая уверенность, что человек, обладающий этим мастерством, способен разрешить все житейские недоумения, все мировые вопросы⁵. Этот самонадеянный грамотей-мастер, уверенный, что можно всё понимать, ничего не зная, и был вторым типом русского интеллигента, и самой характерной особенностью этого типа были гордость личная и национальная.

Что значило такое странное культурное явление? Прежний книжник прилежно учился книгам и посредством книжного учения старался понять вещи; но по скромности он не считал себя ни всё знающим, ни всё понимающим⁶. Книжник нового типа учился несравненно меньше прежнего, но считал себя [по]нимающим несравненно больше, потому что не признавал книжного учения⁷ не только единственным, но и⁸ главным источником понимания. Откуда же почерпал он это понимание, этот "разум Христов", обладанием которого он так гордился? Этот разум Христов, т. е. христианское разумение жизни, было не столько разумением, сколько притязанием на разумение. Действительное разумение, как витиевато не выражай его тогдашний книжник, было⁹ [повторением] прежнего же простого, от предков унаследованного понимания вещей, только наряженное, подкрахмаленное¹⁰ в книжные фразы. Прежде это простое понимание далеко не во всём сходилось в книжном, но признавало превосходство последнего, и за это последнее признавало за ним некоторое право существования, отводило ему место в будничной жизни как низшему порядку понятия. Благодаря такому признанию и продолжительному соседству в простое понимание кое-что перепало из книжного миросозерцания, несколько понятий и чувств, всего больше нравственных формул, которые ничему не мешали. Книжное миросозерцание было для Руси новым и пришлым идеалом, далеким от туземной действительности, по долженствовавшим преобразовать ее и связать с чуждым ей дотоле образованным миром, где господствовали высшие понятия и лучшие понятия. По самой новизне и высоте своей это миросозерцание и будило туземную мысль, заставляло своих первых русских носителей размышлять и перевоспитывало местные чувства даже тогда, когда еще не было в состоянии преобразовать¹² местные отношения. Посредством этого размышления и перевоспитания новое миросозерцание прививалось к туземной жизни. Худо ли, хорошо ли совершалась эта прививка, но она совершилась и дала много красивых цветов, обещавших не только обильные плоды. Однако этого было достаточно, чтобы после пятивековой христианской жизни, оглянувшись патриотическим взглядом на родное прошлое, увидеть в нем не языческий мрак, а яркое сияние истинного света. И вот когда в пораженных внешними событиями глазах русского книжника весь мир пал и погрузился в неисходный мрак, а Русская земля осталась единственной светлой точкой во всей поднебесной, тогда исходищем света, ее озарявшего, признана была ее пятивековая христианская старина. В чем застали эту старину, в том и поставили ее, как светильник, долженствовавший освещать действительный путь русскому обществу. Говоря проще, образованный русский человек XVI в. решил, что впредь русское общество должно довольствоваться умственным и нравственным запасом, накопленным в эти пять веков, с его недодуманными и непримиренными представлениями, неуясненными, хаотическими ощущениями, со всем его праздничным и будничным двоемыслием. Образованный русский человек хотел поступить со своим обществом точно так же, как это общество поступало со своими недорослями или подростками. Едва подросток начинал читать только Псалтырь и выводить по линейкам фигуры, похожие на буквы, как его хватали и выталкивали из учебной комнаты на улицу, в действительную жизнь, приговаривая: "Полно учиться и ребячиться, пора жить своим умом и наживать своих ребят". Итак, не учение с разумением, к[ото]рым гордился русский книжник XVI--XVII вв., было¹³ остановкой русского ума на пути, по которому он пошел со времени святого князя Владимира. Только что начал он перестраивать свое первобытное простое миросозерцание согласно с привнесенным в книгах идеалом, едва затвердил по ним несколько новых понятий и правил, еще не успев хорошенько вдуматься и вжиться в них, пропитать ими свои нравы и житейские порядки, как уже бросил свою работу, сначала удрученный¹⁴народными политическими] несчастиями, а потом отуманенный и избалованный народными политическими успехами.¹⁵ Построив христ[ианский] храм, он¹⁵ продолжал жить в¹⁶ прежней языческой избе и по языч[ескому] завету, только развесил по стенам христианские картины¹⁷. Некогда он поставил себе целью так устроить будничный порядок русской жизни, чтобы не убивали не только правого, но и виноватого. Не имея возможности скоро добиться этого, он хоть по праздникам не переставал твердить об этом. И его настойчивость не пропадала даром: на деле продолжали убивать не только виноватого, но и правого; однако до XIV в. ни в один кодекс не решились внести статьи о смертной казни за какие-либо преступления. Интеллигентный человек второго типа не ставил себе цели своего предшественника, оставил дело, как оно шло, даже в торжественные минуты не твердил, как ужасно убивать своего ближнего, и законодательство не только открыто признало смертную казнь за сам[ые] тяжел[ые] прест[упления], но и грозило ею каждую минуту за всякий вздор: за прием беглых крестьян, за взятки, за употребление на рынке хлебной меры без казенного клейма, за торговлю табаком, за порубку дерева в заповедном лесу, даже за ловлю переясл[авских] сельдей неуказным неводом. Таких отступлений от прежних задач и не пересчитать. Значит, новое миросозерцание, усвоенное образованным русским человеком, было отречением от прежних идеалов, от связи с миром, откуда принесены эти идеалы, от дальнейшей работы над собой, своими нравами и порядками; надменный русский книжник малодушно признавал торжество доморощен[ного], низменного, некнижного понимания над прежним -- возвышенным, книжным, отказывался от мышления во имя предания, от новых знаний во имя повторения задов.

За то с ним случилось то же, что с евангельским рабом ленивым и лукавым, который закопал в землю вверенный ему господином¹⁸ талант, чтобы тем вернее сберечь хозяйское добро, да и самому не работать. Тот самый софизм, которым ленивец оправдывал свою лень, послужил только к отягчению его вины. Так было и с древнерусским образованным человеком: продолжение тех же полит[ических] событий, к[ото]рые внушили ему такую гордость, послужили для него бичом. Он считал себя единственным в мире хранителем и носителем правой веры и разума Христова; но эту веру, этот разум он превратил в мертвый капитал; не пустил в житейский оборот, не хотел сотворить дел веры и разума. Когда Московское государство начало устраиваться после татарского ига, ему для своей защиты понадобились разнообразные технические знания. Оказалось, что русский образованный человек не имел их, и не хотел приобретать ¹⁹, считая их низкими и суетными: пришлось сманивать и выкрадывать техников из чужих земель. Оказалось и более того. Устроители государственного порядка искали поддержки и опоры в порядке церковно-нравственном.

Можно было ожидать, что с эт[ой] стор[оны] здесь политикам будет мало хлопот: ведь русский интеллигент, объявив себя единстве [иным] в мире обладателем правой веры и благочестия, давно должен был обратить все свои помыслы и усилия на дело их утверждения в родной земле. Но он и здесь оказался евангельским рабом. На Стоглавом соборе царь представил пастырям русской церкви докладную записку, из которой было видно, что православные русские миряне²⁰ не научены никакому благочестью, не умеют молиться, в церкви ведут себя, как в корчме: стоят в шапках, празднословят, шумят и смеются²¹, ругаются так, что и у иноверцев не твор[ится] так[ого] бесчестия, заражены пороками, которые и называть противно, что и пастыри не лучше своих овец, сами живут "во всяком безчинии и пиянстве", церковные службы совершают не по уставу, в церквах на глазах мирян, пьяные сквернословят и дерутся, грамоте плохо знают, и еще хуже и учат, богослужебные книги не умеют переписать правильно²², в монастырях "вся злая совершаются"²³, иноземцы, смотря на все это, дивятся и хохочут. Так из всего надменного благочестия русского книжника вышел один²⁴ грех, соблазн, да посмех. Когда мирское правительство при содействии церковного принялось за исправление церковного и нравственного порядка, возникли недоумения и задачи, для разрешения которых понадобилась уже не техническая выучка, но и научное образование, привычка к отвлеченному размышлению, умение обращаться с высшими вопросами жизни и ведения, а у русского интеллигента ничего этого не оказалось. Когда начали править испорченный невеждами текст богослужебных книг, поднялось много вопросов, касавшихся не только грамматики, риторики, но и философии, и богословия, а русский интеллигент не знал этих наук²⁵ и стоя перед новыми задачами, или оставался нем²⁶, связан безгласием и пленен неразумением, или злился и кричал без толку о гибели древнего благочестия, о вторжении латинских ересей в церковь Христову. Так гордый русский интеллигент очутился в неловком положении: то, что знал он, оказалось ненужным, а что было нужно, того он не знал. Он знал возвышенную легенду о нравственном падении мира и о преображении Москвы в третий Рим, а нужны были знания артиллерийские, фортификационные, горнозаводские, медицинские, чтобы спасти третий Рим от павшего мира. Он мог по пальцам пересчитать все ереси римские, люторские и армянские, а вопиющих домашних пороков не знал или притвор[ялся] не замечающим²⁷. Тогда и стало ребром зародившееся гораздо раньше недоразумение, которое состояло в неумении правильно определить отношение привозного книжного образования к простому доморощенному пониманию вещей. Образованный русский человек знал русскую действительность, как она есть, но не догадывался, что ей нужно и что ей делать, т. е. не понимал ее, а не понимал потому, что ничего не признавал кроме нее, как своего единственного идеала, пока сама же она не раскрыла ему своих недостатков и не закричала о своих нуждах. Тогда впервые почувствовал русский интеллигент, что можно знать родную жизнь, не понимая ее, и что для понимания нужно знать еще нечто кроме нее; но как²⁸ нужно знать, чтобы понимать, и что еще нужно²⁸ знать -- этого он не мог уяснить себе. В этом и состояло его недоразумение.

¹ Homme de lettres (фр.) -- писатель.

³ Над строкой: обихода.

⁴ Далее одно неразборчивое слово, c окончанием на ох.

⁵ Далее зачеркнуто: Стоит только подыскать в божественном писании подходящее изречение или свидетельство и истолковать его по вдохновению, т. е. как вздумается или как требуется. (Обладать такой капризной и разнузданной) экзегетикой⁺, ничему не учась, и значило иметь в себе разум Христов.

⁶ Далее зачеркнуто: это естественно.

⁷ Далее зачерпнуто: не было для него ни.

⁸ Над зачеркнутым: даже.

⁹ Далее зачеркнуто: повторением.

¹⁰ Над зачеркнутым: в литературном отношении.

¹¹ Далее зачеркнуто: волновало русские умы.

¹² Над строкой: перестроить.

¹³ Далее зачеркнуто: только.

¹⁴ Над зачеркнутым: внешними.

^15-15 Над зачеркнутым: вышло, что, начав устраиваться по-христиански, русский образованный человек остался.

¹⁶ Далее зачеркнуто: своей.

¹⁷ Далее зачеркнуто: изображения, которые напомнили ему начатую им, но незаконченную священную историю.

¹⁸ Далее зачеркнуто: хозяином.

¹⁹ Далее зачеркнуто: их.

²⁰ Над зачеркнутым: христиане.

²¹ Далее зачеркнуто: злоупотребляют клятвою и именем божиим.

²² Над словами: переписывается не.

²⁵ Далее зачеркнуто: монахи шляются по миру и торгуют святыней,

²⁴ Над зачеркнутым: только.

²⁵ Далее зачеркнуто: и не считал нужным их знать, и теперь.

²⁶ Далее зачеркнуто: и безответен.

²⁷ Далее зачеркнуто: испроказилась Махметовой прелестью, а в России паче солнца просияла святых отцов учением; но им же воспитанные властные и знатные дельцы докладывали ему, что в этой России есть грехи, которые стоят иноземных ересей и прелестей.

^28-28 Над строками: Это случилось, что он знал, даже понял и что еще нужно знать, чтобы понимать.

АРХЕОГРАФИЧЕСКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

В. О. Ключевский -- буржуазный русский историк второй половины XIX--начала XX в. -- вошел в науку как автор всемирно известного курса русской истории, выдержавшего много изданий не только в нашей стране, но и за ее пределами. Капитальные труды В. О. Ключевского о Боярской думе, происхождении крепостного права, Земских соборах и т. д. входят в сокровищницу русской дореволюционной историографии, содержат целый ряд тонких наблюдений, которыми историки пользуются до настоящего времени. Только в последнее время, после издания отдельных специальных курсов¹ и исследований их², выяснилось, что об этом историке можно говорить как о крупном историографе и источниковеде. Однако до сих пор не все специальные курсы, статьи, очерки и наброски историка опубликованы. Настоящее издание, которое является продолжением публикации рукописного наследия В. О. Ключевского³, в значительной степени восполняет этот пробел.

Первым публикуется курс "Западное влияние в России после Петра", который был прочитан В. О. Ключевским в 1890/91 уч. году. Тема о культурных и политических взаимоотношениях России и Запада привлекала внимание Ключевского особенно в 1890-е годы. Им были написаны статьи ""Недоросль" Фонвизина", "Воспоминание о Новикове и его времени", "Два воспитания", "Евгений Онегин и его предки". Публикуемый курс является как бы продолжением его исследования о западном влиянии в XVII веке⁴. В нем основное внимание уделено новым явлениям в истории России, происходившим в результате реформ Петра I. Эти изменения Ключевский связывал прежде всего с влиянием Западной Европы на политическую структуру общества, на образование, быт и культуру. Под термином "западное влияние" Ключевский часто понимает не механическое перенесение идей и политических учреждений западноевропейских стран (в первую очередь Франции) в Россию, а изменения русской действительности, главным образом относящиеся к господствующему классу -- дворянству, под влиянием новых условий жизни страны. Поэтому курс представляет значительный интерес (несмотря на его незаконченность) для изучения общей системы исторических взглядов Ключевского. Готовя к изданию V часть курса русской истории, Ключевский наряду с другими материалами привлекал частично и текст этого специального курса.

Раздел "Историографические этюды" открывают четыре наброска первостепенной важности по "варяжскому вопросу", где Ключевским высказано весьма ироническое отношение к названной проблеме, считавшейся в дворянско-буржуазной исторической науке одной из главнейших в истории Древней Руси.

Большой историографический интерес представляют никогда не публиковавшиеся очерки и наброски Ключевского о своих коллегах -- историках прошлого и настоящего для Ключевского времени. Глубокие, меткие, образные, порой едкие характеристики не утратили значения и для современной исторической науки. Эти материалы существенно добавляют и обогащают широко известные статьи ученого о С. М. Соловьеве, И. Н. Болтине, Ф. И. Буслаеве, Т. Н. Грановском и других историках, изданные ранее "Лекции по русской историографии"⁵ и фрагменты историографического курса⁶.

До недавнего времени работы Ключевского в области всеобщей истории не были известны даже специалистам. Однако Ключевский уже на студенческой скамье проявил большой интерес к этой проблематике. Так, он тщательно конспектировал курс С. В. Ешевского, который был литографирован по его записи. Он написал работу "Сочинение епископа Дюрана", перевел и дополнил русским материалом книгу П. Кирхмана "История общественного и частного быта"⁷. По окончании Московского университета молодой Ключевский читал в Александровском военном училище (где он преподавал 17 лет, начиная с 1867 г.) лекции по всеобщей истории. Фрагмент этого курса, относящийся к истории Великой Французской революции, был опубликован⁸. Позднее сам Ключевский отмечал влияние Гизо на формирование его исторических взглядов.

В 1893/94 и 1894/95 уч. г. Ключевский читал в Абастумане курс "Новейшей истории Западной Европы в связи с историей России"⁹. Он писал развернутые конспекты, которыми, очевидно, пользовался при чтении лекций. Именно этот расширенный конспект, состоящий из трех тетрадей, публикуется нами в основном корпусе издания. Он обнимает время от Французской революции 1789 г. до отмены крепостного права и реформ Александра II. Согласно записи Ключевского¹⁰, курс был им рассчитан на 134 уч. часа и включал в себя 39 тем. Этот сложный по составу курс насыщен большим фактическим материалом, за которым видна напряженная работа. О том свидетельствует и большое количество сносок и помет Ключевского, которые дают возможность представить круг использованных автором источников: иностранных и русских.

Помимо конспектов, составленных для своего личного пользования, Ключевский писал и развернутые планы курса, один из которых публикуется в Приложении. В результате в архиве Ключевского отложился довольно богатый комплекс материалов абастуманского курса, среди которых конспект "о Екатерине II -- Александре II", наброски о Франции, Австрии и Венгрии и другие. Ряд помет в абастуманских тетрадях, а также в литографиях "Курса русской истории" (в частности, литографии Барскова и Юшкова) свидетельствуют о том, что Ключевский предполагал использовать отдельные тексты при подготовке к печати пятой части "Курса". Абастуманский курс бесспорно является важным источником для изучения эволюции исторических взглядов Ключевского и для исследования проблемы изучения в России всеобщей истории вообще и истории Французской революции в частности.

Литературоведческие взгляды Ключевского находят отражение в разделе "Мысли о русских писателях", где содержатся характеристики от М. Ю. Лермонтова до А. П. Чехова. Собственное научно-литературное (и часто литературное) творчество историка представлено в разделах "Литературно-исторические наброски" и "Стихотворения и проза", которые раскрывают Ключевского с новой, не только с чисто учено-академической стороны. Здесь помещены его стихотворения, художественная проза.

В приложении печатаются: к курсу "Западное влияние в России после Петра" черновые материалы к отдельным лекциям и три наброска "Древняя и новая Россия"; к рукописи "Русская историография 1861--93 гг. Введение в курс лекций по русской историографии II-ой половины XIX в."; к курсу "Новейшая история Западной Европы в связи с историей России" -- план этого курса 1893--1894 уч. г.

Публикуемые в настоящем издании рукописи В. О. Ключевского хранятся в Отделе рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина (далее -- ГБЛ), в Отделе рукописных фондов Института истории СССР АН СССР (далее -- ОРФ ИИ), в Архиве Академии наук СССР (далее -- Архив АН СССР) и в отделе письменных источников Государственной публичной Историческом библиотеки (далее -- ГПИБ).

Обычно в печатных работах Ключевский опускал свой справочно-научный аппарат, но в его черновых рукописях часто можно встретить указания на источники. Особенно богат сносками, пометами и отсылками конспект абастуманского курса, где полностью "открыт" научный аппарат, что позволяет судить о круге его источников и увеличивает тем самым ценность публикуемого текста. Воспроизведение помет Ключевского, дополнительных текстов на полях и вставок дает представление о процессе работы ученого над текстами.

Рукописи Ключевского имеют сложную систему отсылок, помет и указаний на источники, литературу, собственные труды -- опубликованные, литографированные, рукописные. Места вставок и переносов текста отмечались им условными значками, подчеркиваниями и отчеркиваниями на полях чернилами или различными карандашами -- простым, красным, синим. Так как цвет карандаша несет определенную смысловую нагрузку, то в подстрочных примечаниях во всех подобных случаях указывается цвет и способы написания пометы. Если подчеркивания и значки не оговариваются в подстрочных примечаниях, то это означает, что они написаны тем же карандашом или чернилами, что и основной текст. Начало и конец вставок автора отмечены в тексте одинаковыми цифрами, а в примечаниях -- через тире (например,^5-5). В ряде случаев Ключевский пользовался условными обозначениями и сокращениями, которые не удалось расшифровать. В подобных случаях они даются в двойных круглых скобках (( )).

Нередко при воспроизведении выдержек из источников Ключевский сокращал текст приводимых цитат, но смысл их передавал верно. Фактические ошибки встречаются крайне редко.

Часто в рукописях Ключевского встречаются первые буквы латинских слов, означающих: p. (pagina) -- страница, i (initium) -- начало, m. (medium) -- середина, f. (finis) -- конец, n. (nota) -- примечание, t. (totum) -- всё, ib. (ibidem) -- там же, id. (idem) -- он же.

В публикации воспроизводятся без оговорок: подчеркивания и отточия Ключевского; исправления, сделанные им над строкой в случае их полного согласования с основным текстом и авторские изменения порядка слов в предложении, которые даются в последнем варианте. Описки исправляются без оговорок. Отсутствующие в рукописях даты восстанавливаются составителями в квадратных скобках, в примечаниях даются обоснования. Пояснения составителей даются в квадратных скобках. Звездочкой ⁺ отмечен комментируемый в примечаниях текст.

Переводы с иностранных языков даются под строкой.

Р. А. Киреева, А. А. Зимин

¹ Ключевский В. О. Курс лекций по источниковедению. -- Соч. М., 1959, т. 6; Он же. Терминология русской истории. -- Там же; Он же. Лекции по русской историографии. -- Там же. М., 1959, т. 8. Сюда же относится и неоднократно издававшийся курс "История сословий в России".

² Киреева Р. А. В. О. Ключевский как историк русской исторической науки. М., 1966; Чумаченко Э. Г. В. О. Ключевский -- источниковед. М., 1970; Нечкина М. В. Василий Осипович Ключевский: История жизни и творчества. М., 1974.

³ Ключевский В. О. Письма. Дневники: Афоризмы и мысли об истории. М., 1968.

⁴ Ключевский В. О. Западное влияние в России XVII в.: Историко-психологический очерк. -- В кн.: Ключевский В. О. Очерки и речи: Второй сборник статей. М., 1913.

⁵ Ключевский В. О. Соч., т. 8.

⁶ Из рукописного наследия В. О. Ключевского: (Новые материалы к курсу по русской историографии / Публ. А. А. Зимина, Р. А. Киреевой. -- В кн.: История и историки: Историографический ежегодник, 1972. М., 1973.

⁷ Кирхман П. История общественного и частного быта. М., 1867.

⁸ Ключевский В. О. Записки по всеобщей истории / Публ. Р. А. Киреевой, А. А. Зимина; Вступ. статья М. В. Нечкиной. -- Новая и новейшая история, 1969, No 5/6.

⁹ Подробнее см.: Нечкина М. В. В. О. Ключевский: История жизни и творчества, с. 325--347 и Предисловие к настоящему изданию.

¹⁰ См. с. 384--385 настоящего издания.

КОММЕНТАРИИ

"Назначение интеллигенции..." Публикуется впервые. ОРФ ИИ, ф. 4, оп. 1, д. 56, л. 4--4 об. Автограф. Карандаш.

Мысли об интеллигенции Публикуется впервые. ОРФ ИИ, ф. 4, оп. 1, д. 172, л. 1--9 об. Автограф. Карандаш.

...торопливому писателю -- имеется в виду П. Д. Боборыкин, которым термин "интеллигенция" впервые был введен в обиход в 1870-х годах.

экзегетика -- в богословии термин, обозначающий совокупность. правил толкования текстов.

Оставить комментарий Ключевский Василий Осипович (bmn@lib.ru) Год: 1897 Обновлено: 05/04/2013. 39k. Статистика. Статья: Публицистика Критика и публицистика	Скачать FB2 Ваша оценка:

Ключевский Василий Осипович Об интеллигенции

Ключевский Василий Осипович
Об интеллигенции