Lib.ru/Классика: Ключевский Василий Осипович. Вопрос о древней и новой России

В. О. Ключевский

Древняя и новая Россия

В. О. Ключевский. Неопубликованные произведения

М., "Наука" 1983

Первый набросок

[около 1866 г.]

Вопрос о древней и новой России

¹1. Постановка. 2. Происх[ождение] и значение. 3. Способы решения.

1¹. Постановку и способ решения этого вопроса в исторической русской литературе XVIII в. всего удобнее изучить по двум запискам: О повреждении нравов кн. Щербатова⁺ и Мысли о России неизвестного автора.⁺

Основная мысль сочинения кн. Щербатова (1786--1[17]89 г.) высказана в краткой и яркой картине порчи русских нравов, чем начинается записка: "Мы подлинно в людкости и в некоторых других вещах, можно сказать, удивительные имели успехи и исполинскими шагами шествовали к поправлению наших внешностей, но тогда же с гораздо вящей скоростью бежали к повреждению наших нравов". Автор хочет открыть причины порчи, а потом показать самую ее историю² (с. 3). Главным источником этой порчи он признает жажду удовольствий, что он называет "сластолюбием". Показать, как эта жажда постепенно портила русские сердца -- такова главная цель автора ([с.] 5).

Для контраста повествованию о порче нравов предпослано идиллическое изображение простоты допетровского быта при московском царском дворе и в частных домах: это -- светлый фон, на который автор кладет затем свои мрачные краски. Особенно резко проведены некоторые черты древнерусского быта, как то тесная связь между родственниками, почтительность младших родичей к старшим, "почтение к родам", к породе даже со стороны самовластных государей, вообще "твердость в сердцах", домашняя и общественная дисциплинированность понятий и отношений ([с.] 13)³.

Началом порчи была "нужная, но, может быть, излишняя перемена Петром В[еликим]", как выражается автор, т. е. необходимая, но слишком радикально и широко введенная реформа Петра. От такой перемены "пороки зачали вкрадываться в души наши" в каждое царствование с часу на час все более, так что история правлений стала историей пороков ([с.] 16).

Петр В[еликий] вводил не только науки, искусства, ремесла, технику военную, правительственную и торгово-промышленную, заимствуя все это у иноземцев, но и старался водворить в России людскость, общительность и великолепие, какие видел на Западе, чтобы смягчить древние русские нравы, казавшиеся ему грубыми, ввел новое платье, завел собрания, свободное обращение полов и т. п. Возникли новые интересы, чувства, начали ценить красоту и знать ее силу, любить украшения, роскошь; понимать удовольствие нравится и т. д. ([с.] 17). Все это стоило денег, усиливало мотовство, разоряло, заставляло искать милостей у властных и сильных. "Так грубость нравов уменьшалась, -- говорит Щ[ербатов], -- но оставленное ею место наполнилось лестью и самством (эгоизм, себялюбие), а отсюда произошли раболепство, презрение истины, обольщение государя и прочие зла" ([с.] 23). С другой стороны, отмена местничества, хотя вредного для государства, но не замененного никаким правом для родовитой знати разрушила фамильную солидарность родичей, истребила мысли благородной гордости в дворянах, "ибо стали не роды почтенны, а чины, заслуги и выслуги"; к тому же новый порядок службы, заведенный Петром, ставил в рядах армии дворянина простым солдатом наряду с его холопом, который, дослужившись до офицерства, даже бивал его палкой. Все это делало человека робким, одиноким, без опоры и защиты, беспомощным перед сильным. Наконец, похвально старание Петра истребить суеверие в народе, бритье бород, преследование ложных чудес и ханжества. Но худо, что всему этому не предшествовало просвещение народа, а потому, отнимая суеверие у непросвещенного народа, Петр отнимал и самую веру. "Уменьшились суеверия, но уменьшилась и вера; исчезла рабская боязнь ада, но исчезла и любовь к богу и св[ятому] его закону, и нравы за недостатком другого просвещения, кроме веры, потеряв сию опору, стали приходить в разврат" ([с.] 27--29).

Я нарочно подробнее изложил суждения кн. Щербатова о реформе Петра: в них особенно ясно выражается историческое мышление автора. Дальнейшее изложение в этом отношении не так важно для нас: это печальная повесть о пороках, накоплявшихся в высшем русском обществе с каждым царствованием и в концу века составивших сложный покаянный требник, которым мог бы пользоваться русский священник при исповеди русского человека из высшего общества. В этой повести обильно рассеяны любопытные бытовые подробности, воспоминания, характерные анекдоты о людях и отношениях, что придает записке значение ценного исторического источника. Автор помнил время с царствования Петра II и сам называет себя "очевидным свидетелем" того, что совершалось, и как жили при дворе и в высшем обществе-с царствования Елизаветы до 1777 г. ([с.] 59 и 86). Можно отметить наблюдение Щербатова, что рассадником пороков после Петра В[еликого] был двор, от которого "они разлились и на другие состояния людей", именно с царствования Елизаветы ([с.] 78--79). Укажу еще мимоходом на суждение Щ[ербатова] о Екатерине П. Страницы о ней в записке Щербатова -- самое мрачное и жестокое, что можно прочитать о Екатерине. Во всей ее деятельности он видит одно руководившее ей побуждение -- "славолюбие", тщеславие. Политику ее и внешнюю и внутреннюю, при всем ее внешнем блеске, он осуждает как бесплодную или вредную для России. Ее торжество над Польшей только усилило русских врагов; ее губернские учреждения и сословные жалованные грамоты только умножили ябеду и усилили общее отягощение народа; ее воспитательные и учебные заведения оказались бесплодными ([с.] 90--92). Своим характером, обращением с людьми, своим образом мыслей и действий она довершила общую порчу нравов в России, своим вольнодумством разрушив последнюю опору совести и добродетели -- религию ([с.] 94).

Все это любопытно, как суждение современника. Но для нас всего важнее то, как объясняет Щ[ербатов] начало порчи, т. е. его взгляд на реформу Петра. Мы видим, что он наблюдал и размышлял, вдумывался во внутреннюю связь явлений, понимал психологию нравов, строение общежития. Он заметил в реформе Петра черты, которые дали нравам неправильное направление. Назвав реформу "нужной, по излишней", он один из первых, если не первый, попытался отделить в ней необходимое от излишнего, т. е. ненужного или преждевременного. Из его рассуждения выходит, что вводя науки, ремесла, военную и промышленную технику Зап[адной] Европы, можно было повременить борьбой со старыми русскими грубыми нравами, чтобы не заменить их цивилизованными пороками, что, исправляя религиозную жизнь народа, надобно было сперва просветить народ, а потом уже искоренять суеверия крутыми указами о бритье бород и ложных чудесах, чтобы заменить суеверие верой, а не безверием.

Итак, по мнению кн. Щ[ербатова], ошибкой реформы было слишком широкое ее действие, простиравшееся на такие стороны жизни, которые в изменении не нуждались или даже не могут быть изменяемы по чужим образцам. Надобно заметить такую постановку вопроса людьми, доживавшими XVIII век: речь шла уже но о том, нужно ли было вообще заимствовать чужое, а о том, правильно ли и обдуманно ли оно было заимствуемо, в меру ли действительной потребности и полезности. Такай постановка вопроса была важным успехом русской исторической мысли.

Так же ставил вопрос и противник Щербатова Болтин. Он не против самой реформы, а только против ее излишней широты и радикализма: "неумеренное исправление причиною было разрушения многих царств; исправляя обычаи и нравы, надобно иметь великое познание человеческого сердца, чтоб не сделать при сем случае лишнего". Человек состоит из пороков и добродетелей. Надобно тщательно взвешивать вред обычая и пользу, ожидаемую от его уничтожения, и если вес окажется равным, лучше оставить вещи так, как они были (Л[еклерк⁺ т.] 2, [с.] 355). Б[олтин] понимает физиологию общежития и с этой точки зрения судит о мерах Петра. Обычаи безвредные и безразличные в нравственном отношении не стоит уничтожать или запрещать; и вообще насильственное изменение понятий и обычаев не безопасно: "Не должно вводить насилием перемен в народных началах и образе умствования их, а оставлять времени их произвести" (Л[еклерк, т.] 2, [с.] 350) замечает он, говоря о бритье бород. "Какой вред приносили государству бороды? Никакой. Какую пользу принесло обритие их? Никакой же; но принуждение к тому великий вред причинило. Когда характер мой хорош, что кому нужды до того, что лицо у меня мохнато, что платье на мне длинно, что, знаменуя себя крестом, не так персты складываю, как другие?" (Л[еклерк, т.] 2, [с.] 363). Так с помощью общих соображений о свойствах человеческой природы и о законах⁴ людского общежития старались выработать прочные основания для оценки реформы Петра (Ср.: Л[еклерк, т.] 2, [с.] 251 и 211)⁵.

2⁶. Вопрос о древней и новой России, как его ставили люди второй половины прошлого века, был только новой фазой в развитии старого и более общего вопроса об отношении России к Западной Европе. Этот общий вопрос, как известно, был возбужден людьми XVII в., как только началось у нас западное влияние. По характеру господствовавшего у нас тогда миросозерцания этот вопрос перенесли на религиозную почву и превратили его в шумный спор о религиозной опасности или безвредности общения с католическим и лютеранским, вообще еретическим Западом. То была неправильная постановка дела: западное влияние тогда не касалось религиозной жизни, а должно было удовлетворять нуждам государства, несло к нам не всю культуру Западной Европы, а только плоды ее технического знания, нужные для внешней обороны государства и для обогащения народа. Следствием неправильной постановки вопроса было неправильное его решение, сказавшееся в разделении русского церковного общества. Реформа Петра изменила дело; вопрос о западном влиянии преобразился в оценку преобразовательной деятельности Потра, в суждение о том, что он сделал с Россией и как относится преобразованная им Россия к прежней дореформенной. Староверы XVII в. говорили: западное влияние вредно, потому что есть дело папы римского, "дяди антихристова", уготовляющего путь в православную Россию своему племяннику. Стародумы XVIII в. говорили: западное влияние полезно в пределах русских потребностей; но Петр, расширяя его, переступил эти пределы и вместе с полезным и необходимым заимствовал много лишнего и вредного, привил интересы, вкусы и привычки, которые испортили наши нравы, извратили понятия, сделали нас непохожими на себя. Этим подсказывалось сопоставление испорченной по зап[адно] евр[опей]ски новой Р[оссии] с древней, чуждавшейся Зап[адной] Европы⁷. Значит, вопрос был перенесен с религиозной почвы на нравственную. Для уяснения дела скажу наперед, что наш век дал вопросу еще новую, третью постановку. Дело не в реформе Петра и даже не в антихристе, а в общих законах исторического развития. Нам пришлось жить общей жизнью с Западной Европой; общение с ней -- факт исторической необходимости; ее культура есть высшая форма человеческого развития; быть культурным человеком или народом значит усвоить культуру Западной Европы. Положим, все это так. Но нужно ли при этом культивируемому не западноевропейскому народу усвоять самые формы западноевропейского культурного общежития и для этого повторять все процессы и переломы политические, социальные, умственные и нравственные, какие пережила и переживает Западная Европа, вырабатывая свою культуру? Жить общей жизнью, значит ли жить одной жизнью?⁸. Вот в чем вопрос, на который одни отвечают да, другие нет. Как видите, дело пересаживается на новую почву. Как назвать ее? Очевидно, речь идет об историческом процессе, об общих условиях исторического⁹ развития, о законах исторического движения, а¹⁰ изучение этих законов, науку о свойствах и условиях действия исторических сил, строящих и движущих людское общежитие, мы уговорились называть социологией¹¹. Итак, вопрос о нашем отношении к Западной Европе в наш век перенесен с почвы нравственной на социологическую или, если угодно, философско-историческую.

Сам по себе вопрос о нашем отношении к Западной Европе и в этой, третьей, постановке не имеет ни научного, ни практического интереса, как не имел его и в прежней. Решение его ничего не уяснило и не уяснит нам в историческом процессе, не внесет в историческую науку нового тезиса. С другой стороны, наше отношение к Зап[адной] Европе установится, независимо от нашего решения вопроса о нем, силой условий, действующих помимо наших соображений и даже без нашего ведома. Однако этот вопрос, праздный сам по себе, по своему содержанию и цели, не был бесплодным по своим следствиям или действию: он не направлял нашего отношения к Западной Европе, но будил нашу мысль, поддерживал охоту к историческому размышлению, оттачивал наше сознание, и, таким образом, имел воспитательное или образовательное значение. Он был своего рода гимнастикой для наших умов: в жизни не придется лазить и кувыркаться по гимнастическим веревкам, но мускульная выправка, здесь получаемая, очень понадобится в тысяче житейских случаев. Наше отношение к Западной Европе определится не качеством соображений, какие мы внесем в вопрос об этом отношении, а количеством культурных средств, какие мы внесем в самое отношение, степенью нашего самосознания и самообладания, и не нашего только, но и западноевропейского, что уже нисколько от нас не зависит, но чем мы можем воспользоваться или не воспользоваться, а это, как и самая степень нашего самосознания и самообладания, будет зависеть, от нашей привычки обдумывать какие-либо вопросы, задаваемые жизнью ¹², от общего ¹³ запаса пережитого и передуманного нами¹⁴. Следов[ательно], в вопросе об отношении к Зап[адной] Европе важно не то, как мы решим его, а то, что мы его решали. Отношение установится, как мы сумеем, а не как решим или пожелаем это сделать, и -- кто знает? -- может быть, мы сумеем это сделать даже лучше, чем желали. Положим, мы решим подражать Западной Европе. А что если дела пойдут так, что там решат подражать нам? Что тогда станем мы делать с нашим решением? Ведь бывали же случаи, что у поселявшихся среди нас иностранцев мы перенимали то, что они сами бросали, меняя на наше: француженка зимой надевала основательную русскую шаль в то время, когда русские дамы начинали щеголять в легкомысленных французских шляпках, вызывая заслуженный смех в своих догадливых подражательницах.

3. Сущность вопроса в тогдашней постановке: реформа принесла что-то лишнее, не дав нужного. Это нравы, обычаи, понятия, вместо материальных средств и научных знаний.

Как решали вопрос тогда:

1. Княгиня Дашкова в 1780 г. (Зап[иски⁺, с.] 172--[17]4). Богдановичи Закон (Сол[овьев⁺, т.] 26 [с.] 331).

2. Кн. Щербатов -- (см. с. 95--96) с идеальной картиной древней Руси ([с.] 5--16); справедливая и добродетельная верховная власть, основанная на точном законе управления, строго сословный склад общества, умеренный образ жизни и общее благоденствие (тетр[адь] 3, с. 97).

3. Волгин Л[еклерк,- т.] II, [с.] 252 сл. закономерность жизни исторической, логика развития.

ГБЛ, ф. 131, п. 12, д. 3, л. 5--11 об. Автограф. Чернила. Л. 13. -- Карандаш.

Второй набросок

[Первая половина 1890-х годов]

Древняя и новая Россия¹⁵

Условия влияния высших культур на низшие (размеры влияния и способы усвоения).

Состав цивилизации: 1) элементы общечеловеческие и 2) местные, национальные.

Элементы 1-го рода в их причинной связи и исторической последовательности: 1) знания (наука), 2) мастерства (искусство, техника, прикладные знания), 3) житейские удобства, результаты тех и других.

Элементы 2-го рода, вырабатывающиеся на основе первых, но специально приуроченные к местным и временным условиям, нуждам и потребностям: 1) склад общежития политического и частного (законы, учреждения, экономические и юридические отношения, нравы, обычаи); 2) национальные привычки (домашняя обстановка, пища, одежда¹⁶, ежедневный обиход), 3) народный темперамент или характер (способ мышления и чувствования и манера выражать то и другое), как результат склада общежития и национальных привычек.

Первого рода элементы -- общее достояние человечества, потому что создаются общими свойствами и потреби [остями] человеческой природы, хотя и облекаются в местные национальные формы; вторые -- исключительная принадлежность создавшего их народа, недоступная и ненужная для других.

Схема в простейшем виде: что один человек может заимствовать у другого¹⁷ (знания, уменья, удобства и правила жизни, внешние манеры)¹⁸ и что заимствовать невозможно или ненужно (походка, покрой платья, вкусы, привычки, чувства, способности, жесты, гримасы -- физиономия).

Но и общечеловеческие, т. е. общеполезные и общедоступные элементы заимствуются неодинаково. Обыкновенно низшие культуры заимствуют эти общечеловеческие элементы высших в порядке обратном их причинной связи и исторической последовательности, начиная с наиболее доступных и непосредственно] нужных, т. е. идя от следствий к причинам, от плодов к корням, от житейских удобств к мастерствам, от них к знаниям. Самый способ заимствования становится труднее на каждой стадии: удобства можно просто взять или купить (зеркало, шведских спичек коробку), мастерства надобно перенять механ[ическим] навыком (выучиться делать зеркала и спички), знания необходимо усвоить самостоятельным] мышлением и изучением. В первом случае человека может заменить автомат, обезьяна, во втором -- машина, в третьем ин сам должен заменить своего учителя.

Три неправильности в способе усвоения западной цивилизации русским обществом:

1. Общечеловеческие элементы этой цивилизации усвоялись не только в порядке обратном их причинной связи и исторической последовательности, но и с напряжением и успехом, обратно пропорциональным трудности и важности этих элементов; сперва (и успешнее всего) удобства, потом (и с меньшим успехом) -- мастерства, после всего (и с наименьшей охотой и удачей) -- знания;

2. Вместе с общечеловеческими элементами усвоялись и местные национальные, и притом в разное время усиленнее заимствовались различные элементы: в XVII в. и при Петре преимущественно технические средства и удобства, после Петра и до конца XVIII в. преимущественно увеселения, украшения, обычаи светского общежития, нравы, вкусы, чувства, в XIX в. -- понятия, знания, законы, учреждения, убеждения;

3. Пытались распределить труд усвоения различных элементов цивилизации между разными слоями русского общества. Именно высшие слои, наиболее зажиточные и досужие, брали на свою долю преимущественно плоды просвещения; последние, наиболее подготовленные для потребления результаты цивилизации, предоставляя корни и основы ее другим менее состоятельным и более занятым классам. Ученые разночинцы и дворяне-вольтерьянцы второй половины XVIII в. Заботы Екатерины о создании 3-го чина, как проводника науки, и склонность высшего дворянства к философии и искусству. Цвет общества хотел стать только потребителем плодов цивилизации, с тем, чтобы другие были только ее производителями. Неохота вольтерьянцев со многими тысячами крепостных душ заниматься психологией и аллеи вздохов¹⁹ в их парках. Вершина общества хотела сделать своей специальной образовательной задачей потребление, эстетику образования, предоставив средним классам труд, технику просвещения. "Нам -- гостинная²⁰ цивилизации, вам -- кухня"²¹, -- говорил просвещенный дворянин XVIII в. ученому разночинцу, даже дворовому (Зап[иски] Дашк[овой, с.] 174).

Из этих неправильностей родились два неудобства, ощутительно сказывавшиеся в ходе нашей духовной жизни в прошлом и истекающем столетии.

1. Заимствуемая цивилизация оставалась у нас без домашних источников питания, не получала самостоятельной обработки, не выходила из тесного общественного круга, имевшего средства выписывать или вывозить ее из-за границы, и с одной стороны поддерживала нашу зависимость от Западной Европы, заставляя нас обновлять заимствуемый культурный запас все новыми и новыми привозами, не делая в него своих вкладов, а с другой питая духовное бездействие, приучая искать готового, без собственного труда, т. е. жить чужим умом. Это все -- следствия первой и третьей неправильности и этим надолго установилось наше неправильное отношение к западноевропейской цивилизации.

2. Вторая из указанных неправильностей произвела перерыв в ходе духовной жизни р[усского] общества или разрыв между древней и новой Россией, как у нас было принято выражаться. Усвояя механически и безрасчетливо чужой быт и чужой духовный обиход, одни просто бросали свой быт и обиход, как тяжелый завет темной родной старины, не развивая и не улучшая его в меру новых потребностей и новых образовательных средств, а другие, не решившись на такой перелом, с такой же враждой отнеслись ко всему заимствуемому, и еще крепче уцепились за отживавшую старину, тоже не обновляя и не улучшая ее, со староверческой косностью поддерживая ее ветшавшие обычаи и предания. Так два соседние века поссорились и из древней и новой России вышли не два смежные периода нашей истории, а два враждебные склада и направления нашей жизни, разделившие силы русского общества и обратившие их на борьбу друг с другом вместо того, чтобы заставить их дружно бороться с трудностями своего положения. Старое получило значение не устарелого, а национального, самобытного, русского, а новое -- значение иноземного, чужого, немецкого, но не лучшего, усовершенствованного.

ГБЛ, ф. 131, п. 12, д. 3, л. 1--3 об. Автограф. Карандаш.

Третий набросок

Болтин и Щербатов. Др[евняя] и Новая Россия

Любовь истор[ических] писателей того времени к аналогиям. От особенностей их положения и свойства их спец[иальных] задач: стали перед трудными явл[ениями] и часто сокрытыми пружинами общежития и не только себе уяснить, но и от других защитить их. Учреждения, обычаи, нравы, понятия, чувства и т. п. Отсюда необходимость разносторонних сопоставлений, историч[еских] аналогий, которые дают тенденц[иозный] вид, субъект[ивную] окраску их суждениям и взглядам (соврем[енные] идеи и старина).

При сопоставлении соврем[енных] идей и явлений с древними постепенно сложился взгляд на ход нашей истории. Последний плод русской историографии Екатер[ининского] времени и вместе [с тем] всего XVIII нашего века. На нем двойственная задача: изучение прошедшего в связи с явлениями настоящего -- вопрос об отношении древней Р[оссии] к новой; искание апологетического материала в идеализации отеч[ественной] старины. Сходство взгляда у оппонентов и влияние поставленного вопроса на обществ[енное] сознание и дальнейшую р[усскую] историографию.

Как этот взгляд у Болтина на (Лекл[ерк: т.] 2, [с.] 252, 369) значение старых обычаев (ib, I, 75?).

Цельное и резкое изложение того же взгляда у кн. Щербатова (О поврежд[ении] нравов. Лондон, 1858). Начало. План. Летопись пороков. Взгляд на Петра I: нравственные жертвы военнополитических и культурных успехов ([с.] 29--30). Взгляд на царствование Екатерины II ([с.] 79 i); решительное осуждение ([с. 92 и сл.). Политич[еская] тенденция в идеале будущего государя ([с.] 95). Навык к размышлению историческому; моральная] и политическая тенденция.

Сравнение Щ[ербатова] и Б[олтина]. Один живет в древне-р[усской] старине, ее идеалами и порядками; другой ищет и находит в ней осуществление вечных общечеловеческих] идеалов. Один обличает современность во имя старины, другой защищает "старину" от современников²² во имя разума и правды. Один, изучая совре[менно]сть, осуждает ее во имя старины; другой, защищая старину от своих современников, изучает ее. Один светом старины освещает современные пороки, другой светом современных идей стремится осветить старину.

Внимание одного на новом, его качестве; другой -- на старом, покинутом.... Без нужды бросать свое и заимствовать ненужное ("Мысли о России", 23 и 26, 6 п., 7 п., 11, 19 п., 112 m и 114 и сл. Общие идеи).

ГБЛ, ф. 131, п. 12, д. 3, л. 12--12 об. Автограф. Карандаш.

^1-1 Текст вписан карандашом.

² Над строкой карандашом: ее ход.

³ Над строкой карандашом: [с.] 5--16.

⁴ Исправлено карандашом на: и законов.

⁵ Примечание приписано карандашом.

⁶ Цифра написана карандашом.

⁷ Фраза вписана карандашом на нижнем поле.

⁸ Над строкой карандашом: репетиров[ать] чужую.

⁹ Над строкой карандашом: человеч[еского].

¹⁰ Далее зачеркнуто: исторического.

¹¹ Над строкой карандашом: научного прагмат[изма].

¹² Далее зачеркнуто: вообще.

¹³ Слово вписано над строкой карандашом.

¹⁴ Слово вписано над строкой карандашом.

¹⁵ На полях: Учителям образец.

¹⁶ Над строкой: цвета.

¹⁷ Над строкой: у препод[авате]ля. Каждый человек -- культура, индивид.

¹⁸ Над строкой: даже, пожалуй, если удобства -- они.

¹⁹ Над строкой: и уеди[ненных] размышл[ений].

²⁰ Над строкой: столов[ая].

²¹ Над строкой: мастерская.

²² Исправлено из: современность.

II. К РАЗДЕЛУ "ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЕ ЭТЮДЫ"

В архиве Ключевского сохранился еще один вариант к лекции по русской историографии 2-й половины XIX в., который публикуется ниже:

ВВЕДЕНИЕ В КУРС ЛЕКЦИЙ ПО РУССКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ 2-й ПОЛОВИНЫ XIX в.

Около 1902 г.

Русская история не занимает особенно видного места в ряду умственных интересов русского образованного общества. Интерес к ней посредственный, живой, но сдержанный, ближе к недоумению, чем к равнодушию: источник его в естественном любопытстве ко всему родному, отечественному, между прочим и к отечественной истории, но без отчетливой мысли, на что бы еще она могла понадобиться. Такое отношение объясняется различными причинами, заключающимися частью в характере¹ русской истории, частию в состоянии русского общества, а также в некоторых общих условиях, независимых ни от русской истории, ни от русского общества.

Здесь прежде всего имеет значение интеллектуальное расстояние, какое лежит между научно-историческим знанием и общественным сознанием. Чтобы проникнуть в общественное сознание и в нем укрепиться, научно-историческая идея должна встретиться с умственными или практическими потребностями общества, найти себе место в ряду средств, к которым оно обращается² для разрешения занимающих умы вопросов или ставших на очередь житейских задач. Такая встреча возможна при двух условиях: если идея получила разработку, приспособленную к обычным способам усвоения идей общественным сознанием, и если само общество подготовлено к историческому размышлению, как практически полезному средству общежития. Но оба эти условия³ не всегда бывают налицо и второе нередко отсутствует даже при наличности первого. Мысль об истории, как руководительнице жизни, высказана очень давно и довольно распространена; но она чаще появляется в обороте мнений, как хорошая сентенция, чем применяется в житейском обиходе, как испытанное правило. Наиболее привычные способы обращения к истории за практическими указаниями скорее укрепляют сомнение в ее пользе, чем научают правильно ею пользоваться: так, в спорах оба противника нередко с успехом подбирают примеры из историй для оправдания тенденций⁴, непримиримых не только друг с другом, но и с здравым рассудком. Благодаря тому эта отрасль знания больше служит средством для пополнения или исправления общего миросозерцания отдельных мыслящих умов, чем руководством для практического устроения общественной жизни.

Но бывают моменты, когда в обществе обнаруживается усиленная наклонность к историческим справкам, пробуждается интерес к прошедшему более серьезный, чем обычное любопытство к делам минувших дней. Тогда люди, силясь уяснить себе связь и характер текущих явлений своей жизни, начинают спрашивать, откуда эти явления пошли и к чему могут привести, Когда, например, в обществе почувствуется, что привычный ход дел, составляющих ежедневное содержание жизни, начинает колебаться и расстраиваться, обнаруживать в себе противоречия и создавать затруднения, каких прежде не ощущали, -- это значит, что условия жизни начали приходить в новые сцепления, наступил перелом, стало складываться новое положение. Тогда рождается потребность овладеть ходом дел, получивших неудобное направление как-то нечаянно и самопроизвольно, "в силу вещей", как принято выражаться о явлениях, возникающих без участия чьей-либо сознательной воли. Чтобы освободить свою жизнь от такого стихийного характера и дать разумное направление складывающейся новой комбинации отношений, люди стараются выяснить цель, к которой эту комбинацию желательно было бы направить, а эта цель обыкновенно составляется на совокупности интересов, господствующих в данную минуту. Логическая потребность в целесообразности и обращает умы к прошедшему, где ищут и исторического оправдания всплывшим наверх интересам, и практических указаний на средства к достижению намеченной цели. Люди нередко и нечувствительно сбиваются с прямого пути, недостаточно часто оглядываясь назад; но они начинают усиленно оглядываться назад, чтобы вернуться к потерянному направлению, когда другие признаки, обыкновенно неудобства кривого пути, не дадут им почувствовать, что они сбились с прямого. В усилении исторической любознательности всегда можно видеть симптом пробудившейся потребности общественного сознания ориентироваться в новом положении, создавшемся помимо его или при слабом его участии, а это пробуждение в свою очередь свидетельствует, что новое положение уже достаточно упрочилось и раскрылось, чтобы дать почувствовать свой характер и свои последствия. Общественное сознание тем и отличается от личного, что последнее обыкновенно идет от установленных⁵ причин к возможным последствиям, а первое, наоборот, расположено от данных последствий восходить к искомым причинам.

ГБЛ, ф. 131, п. 12, д. 2, л. 40--41 об. Автограф. Чернила.

¹ На полях карандашом: самой.

² Над зачеркнутым: нуждается.

³ Над зачеркнутым: средства.

⁴ Над зачеркнутым: самых.

⁵ На полях карандашом: выяснившихся.

III. К КУРСУ "НОВЕЙШАЯ ИСТОРИЯ ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ В СВЯЗИ С ИСТОРИЕЙ РОССИИ"

В ГБЛ (ф. 131, п. 2, д. 2) хранятся два варианта плана этого курса 1893--1894 гг. -- черновой, написанный карандашом на двойном листе (18 X 22,2 см), и чистовой, написанный чернилами на двойном листе (21,8 X 28 см), правка и приписки карандашом. За основу публикации взят чистовой экземпляр. Разночтения учтены в подстрочных примечаниях.

В архиве Ключевского имеются, кроме того, конспекты и черновые записи к абастуманскому курсу "Новейшая история Западной Европы в связи с историей России": конспект "О Екатерине II -- Александре II", наброски по отдельным странам и темам (например, "Наполеон", "Борьба народностей в Австрия. Надежды на единство на неопред[еленный] срок" и др.), планы, выписки из источников и другие черновые материалы (ГБЛ, ф. 131, п. 2, д. 3, 5; ОРФ ИИ, ф. 4, оп. 1, д. 92). Существует и архивная копия Барскова: "Павел I, Александр I. Записки по всеобщей и русской истории" (ГБЛ, ф. 131, п. 2, д. 1).

ПЛАН КУРСА¹

[1893-1894 г.]

1. Европа перед революцией

Предстоит обозреть исторический период от начала Французской революции прошлого века до 1881 г. Примыкая к нашему времени, как непосредственному своему продолжению, этот период условливает особое к нему отношение изучающего.

В пределах этого периода предметом изучения послужат внутренние устроение и внешние отношения государств, преимущественно европейских (политическая история).

В кругу политических явлений этого периода усиленное внимание будет обращено на внутреннее устроение русского государства и на его отношения к государствам западноевропейским. Уяснение этих отношений, активных и пассивных, а также и условий, их устанавливавших или колебавших, составит особую задачу обзора при общих целях исторического изучения.

Французская революция произвела крутой перелом в этих отношениях: благодаря ей усилилось участие России в делах Западной Европы и в то же время стало изменяться направление западноевропейского влияния на Россию, становилось даже заметно его ослабление.

Политическое положение Европы перед революцией создавалось преимущественно взаимными отношениями четырех великих континентальных держав, которые оказали и наибольшее влияние на ход событий революционной эпохи, именно Австрии, Пруссии, России и Франции. Три черты особенно заметно выдавались в этом положении: 1) значение, какое давали Австрии династические связи Габсбургов, 2) преобладание России и Пруссии в международной политике и 3) влияние Франции на правы и образ мыслей европейских обществ при упадке ее значения в международной политике.

Влияние Франции на Европу перед революцией выражалось преимущественно в действии, какое производила на умы так называемая французская литература Просвещения; она широко распространяла мысли о неудовлетворительности существующего порядка и планы всестороннего его преобразования (краткий очерк направления, распространения и влияния этой литературы вне Франции).

С стремлениями этой просветительной литературы тесно связаны были преобразования, предпринятые во второй половине XVIII в. многими европейскими правительствами, в том числе и русским; в некоторых странах эти реформы не удались, в других существенно улучшили государственное устройство и положение народа, нигде не сопровождаясь разрушением существующего порядка (краткий обзор эпохи и системы "просвещенного абсолютизма").

2. Франция перед революцией

В духе просветительной литературы предприняты² были преобразовательные попытки и в самой Франции; но здесь мирная и законная реформа, начатая, как и в других странах, сверху, по почину правит[ельства], не только не удалась, но и вызвала насильственное движение снизу и привело к революции, к разрушению существующего госуд[арственного] порядка.

Эта разница в ходе преобразовательного движения на родине просветительной литературы сравнительно с другими странами Европы, происходила от того, что во Франции мирная правительственная реформа встретила особые препятствия: 1) в государственном порядке, 2) в настроении общества.

Ближ[айшие] прич[ины] революции³

Людовик XVI (1774--1793 г.) наследовал от деда государственный порядок, исполненный противоречий и анахронизмов: Франция представляла [собой] монархию⁴ с верховной властью, неограниченной на деле, но стесненной по закону, некогда популярной, но потом утратившей авторитет и доверие, с сильно централизованным управлением, но с тяжелыми и устарелыми⁵остатками феодализма, с крайне расстроенными финансами и дурно настроенным общественным мнением⁶.

Безделье двор[ян]ства, высшего общества. Салонная жизнь большого света. Causerie⁷. Философия -- поставщица материала, провианта для causerie. Потому философы -- светские люди; книги -- для светского общества, -- особый стиль, галантный, увлекательный], текучий, остроумный. Потому философия водворяется в салонах: легкий стиль, простой способ решения мудреных вопросов; приправы -- шутка и нескромность. Философия здесь -- гимнастика ума и лакомство беседы. Чем прянее⁸ новость, пикантнее, тем охотнее за нее. Успех самых крайних теорий: праздные обыкновенно любят пересуживать деловых; хула правит [ель] ства и церкви -- любимая тема салонов. Безверие салопов, материализм, либерализм -- оппозиция противоправительственная]. В этом свете успех крайних идей Руссо. "О происхождении неравенства людей" (1753). "Contrat" (1762). Идеи [перешли] из гостиной в переднюю, оттуда на улицу.

Среднее сословие: сначала устранялось от государственных дел -- то дело короля. Но потом оно с Кольбера богатеет; одолжает государство при Люд[овике] XIV. Риск этих ссуд; потому нач[инает] интересоваться государственными] делами. Богатея, сближается с знатью. Беднея, знать сближается с ним. Цивилизуется, образуясь. Становится светским; чувствует себя ровней знати. Тогда нач[инает] тяготиться привилегиями знати. Тут и его умы проникают учения, отвергающие привилегии, теории равенства и народовластия -- Руссо в моде. Ему хочется вмешаться в управление из-за госуд[арственных] облигаций. Руссо о полновластии народа, и сословие решает, что оно -- народ и революционер готов: революцию и начал tiers⁹. Страх за свои деньги родил страсть к власти. Оппозиция в салоне и в магазине. Народ. (Гейссер, [с.] 9).

Общество во Франции, частью под влиянием этих противоречий государственного порядка, усвояло наиболее отвлеченные и крайние учения просветительной литературы, которые с особенным успехом проводил Ж.-Ж. Руссо (Краткий разбор политических трактатов Руссо¹⁰.)

Среднее сословие (tiers-état) во Франции, богатея и становясь образованнее, все живее чувствовало неудобства действовавшего государственного порядка и впечатлительно воспринимало новые учения о равенстве, свободе и народовластии, привыкая к мысли, что оно -- народ, а не сословие только¹¹.

Из политических затруднений и литературных увлечений сложилось во Франции общественное мнение, подозрительное и притязательное, ничем ¹² недовольное в государстве и всего требовавшее от правительства, способное скорее затруднить, чем облегчить мирную правительственную реформу.

3. Преобразовательные попытки во Франции (при Люд[овике] XVI) и созвание государственных чинов

Нерешительные преобразовательные попытки Людовика XVI усилили недовольство и брожение умов.

Министры Тюрго и Мальверб (1774--1776) составили широкий план реформ с целью устранить противоречия и анахронизмы в государственном порядке, устройством земских собраний привлечь общество к участию в управлении, уравнять сословия отменой привилегий, облегчить народный труд и привести в поряд[ок]¹³ финансы; привилегированные сословия и парламент восстали против этого, и король уступил им.

Такая же участь постигла и более осторожный план Неккера (1776¹⁴--1781), который пытался бережливостью восстановить равновесие в бюджете и гласной финансовой отчетностью поддержать государственный кредит.

Калонн (1783--1787) оставил экономию, обратился к новым займам, расточительностью уронил кредит и, истощив надичные средства, призвал на помощь нотаблей, которые во всем отказали.

Ломени де Бриенн (1787--1788) пытался провести новые налоги и займы с помощью парижского парламента, сделав либеральные уступки, но парламент отказал в своем согласии; правительство попыталось преобразовать парламенты, но за них стали дворянство, духовенство, провинциальные собрания, даже низшие классы; правительство уступило.

Эти колебания вовлекли народ в борьбу властей, не поправив положения дел, и привели к последнему средству -- созыву государственных чинов (États généraux -- 5 мая 1789 г.).

Такие же колебания помогли государственным чинам вступить на революционный путь. По числу и господствующему настроению депутатов в собрании преобладало третье сословие. Правительство не приняло мер, чтобы руководить собранием. В вопросе о совместных заседаниях и поголовном голосовании третье сословие взяло на себя инициативу решения, объявило себя Национальным собранием, представительством всего народа, и присвоило себе верховную власть в вопросах о налогах и государственном долге (17 июня)¹⁵. Этим решением оно и начало революцию.

На заседании 23 июня король отменил постановления собрания 17 июня, указал депутатам программу реформ и приказал собранию разойтись, чтобы впредь совещаться раздельно по сословиям; третье сословие не послушалось, и король уступил¹⁶.

ГБЛ, ф. 131, п. 2, д. 2, л. 1--2 об. Автограф. Чернила. Л. 3--4 -- Автограф. Карандаш.

¹ На верхнем поле карандашом: Свящ[енный] союз -- искание прочной основы международных] отношений (Лоренц, 26 f), которая была бы выше прихоти людей и настроений, след[овательно], была бы религиозная. Цари-апостолы вм[есто] философов-атеистов, христианская нация вм[есто] человечества,

² Вписано карандашом над: сделаны,

³ Название приписано на полях.

⁴ Вписано над: государство.

⁵ Вписано над: беспорядочными.

⁶ В черновике на полях: Герье, 31, 33, 131.

⁷ Непринужденный светский разговор (фр.).

⁸ Вписано над: оригинальнее.

⁹ Третье (фр.).

¹⁰ В черновике сбоку: Успехи знания и мысль о перестройке человеческого] общежития. Taine, I, L 3, ch. l.

¹¹ В черновике сбоку: ib. 1. V, сh. 3, § 5, Герье, 39 -- anarchie dépensière (расточительная анархия -- фр.).

¹² Вписано над: всем.

¹³ Три слова вписаны над: устроить.

¹⁴ Цифра 6 написана над: 1.

¹⁵ На полях: исчезновение государственных сословий.

¹⁶ В черновике на полях: Далее развитие революции. На обороте: 2 л[екция]. Положение Европы перед революцией, значение, какое имели в ней Ав[стрия], Пр[уссия], Россия и Англия, Фран[ция]. Общий характер и главное содержание фр[анцузской] литературы Просвещения. ("век Просвещения"). Отношение (небывалое) умов к порядку религ[иозному], нравственному и политич[ескому], как к контрасту миру физическому, природе. Причина поворота -- успехи естествознания: там -- законы, гармония, разум, здесь -- всё казалось произвольным, случайным, хаотичным, неразумным. Вывод: общежитие д[олжно] быть перестроено по законам природы и разума. Вне Фр[анции] некоторыми практич[ескими] заключениями этих теорий воспользовались... Влияние франц[узской] литературы и просвещения на европ[ейские] правительства. Система просвещен[ного] абсолютизма ((И. 189)) (совпадение новых учений фр[анцузских] публицистов с интересами правительств преобраз[овательного] направления: Вольтер против авторитета духовенства за веротерпимость -- правит[ельству] выгодно освоб[одить] руки от влияния дух[овенст]ва; философы за равенство людей -- стеснение от привилегий двор[янст]ва и уравнение в податях для казны). Правило абсолютизма просвещ[енного]: всё для народа, ничего посредством народа. Усиление центр[альной] власти.

Оставить комментарий Ключевский Василий Осипович (bmn@lib.ru) Год: 1866 Обновлено: 22/04/2013. 45k. Статистика. Статья: История Исторические работы	Скачать FB2 Ваша оценка:

Ключевский Василий Осипович Вопрос о древней и новой России

Ключевский Василий Осипович
Вопрос о древней и новой России