Клеман Михаил Карлович
Иван Сергеевич Тургенев

Lib.ru/Классика: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
Скачать FB2

 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Очерк жизни и творчества.

а0x01 graphic

ИВАН СЕРГЕЕВИЧ ТУРГЕНЕВ

ОЧЕРК ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА

Государственное издательство
"Художественная Литература",
Ленинград -- 1936

   

ОГЛАВЛЕНИЕ

   Предисловие
   Глава первая. Детство. Годы ученья и странствий. Литературные дебюты.
   Семья Тургеневых. Детские годы. Московский и Петербургский университет. Тургенев в Берлине. Подготовка к профессуре. Дружба с М. А. Бакуниным. Гегелианские увлечения. Возвранфние в Россию. Магистерские экзамены. Поступление на службу. Сближение с кружком Белинского. "Западники" и "славянофилы". Первые литературные опыты. Печатные дебюты. Поэмы Тургенева. Первые повести и драматические произведения. Знакомство с П. Виардо. Отъезд за границу
   Глава вторая. "Записки охотника".
   Обновление редакции "Современника" История создания "Записок охотника". "Записки охотника" и "физиологический очерк". Крестьянская тематика в литературе сороковых годов. П. В. Анненков о "романах и рассказах из простонародного быта"
   Глава третья. "Записки охотника".
   Крестьянский вопрос. Письмо Белинского к Гоголю. Позиция Тургенева. Записка "Несколько замечаний о русском хозяйство и о русском крестьянине". Тематика "Записок охотника". Ленин о "Бурмистре". Очерки, написанные после 1848 г. "Муму", "Постоялый двор". Драматические произведения Тургенева и их связь с "Записками охотника". Разрыв с матерью. Возвращение в Россию
   Глава четвертая. Арест и ссылка. Переход от очерка к роману. "Рудин".
   Смерть Н. В. Гоголя. "Письмо из Петербурга". Арест Тургенева и ссылка в с. Спасское. Творческие искания писателя. Проблема реалистического романа. Статья о "Племяннице" Е. Тур. Творческие установки Тургенева-романиста. "Рудин" и повести о "лишних людях". Дм. Рудин и М. А. Бакунин. Общественная направленность романа           
   Глава пятая. Тургенев в "Современнике", "Дворянское гнездо". Крестьянская реформа.
   "Современник" поры "цензурного террора". Приход в журнал Чернышевского и Добролюбова. Раскол в редакционном кружке. Диссертация Чернышевского и спор о Пушкине и Гоголе. "Обличительная" литература Тургенев за границей (1856--1858 гг.). "Ася". "Дворянское гнездо. Мораль долга в "Фаусте" и "Дворянском гнезде" и полемика по поводу нее Добролюбова. Тургенев и крестьянская реформа
   Глава шестая. Полемика о "лишних людях". "Накануне". Разрыв с "Современником".
   Статья Чернышевского "Русский человек на rendezvous". Полемика о дворянском герое в литературе и жизни. Тургенев и "Колокол" Герцена. Общественные позиции Тургенева. Речь "Гамлет и Дон-Кихот". "Накануне". "Когда же придет настоящий день?" Добролюбова. Разрыв Тургенева с "Современником"
   Глава седьмая. "Отцы и дети".
   Споры вокруг романа. Злободневный интерес "Отцов и детей" для современников. Добролюбов о "старом" и "новом поколении". "Свисток"!! "обличительная" литература. История создания "Отцов и детей". Евгений Базаров. Связь споров в романе с журнальными полемиками. История слова "нигилист"
   Глава восьмая. Полемика с Герценом. Процесс 32-х. "Таинственные повести".
   Тургенев в "Русском Вестнике". Отзыв Герцена об "Отцах и детях". Письма Герцена "Концы и начала". Полемика Тургенева с Герценом. Проект адреса "Колокола" и отношение к нему Тургенева. Отношение к социалистическим теориям. Разрыв с Герценом. Привлечение Тургенева по процессу 32-х. Ленин о Тургеневе и Герцене. Добровольная эмиграция. Баден-Баден.
   Характер "западничества" Тургенева. От Гегеля к Шопенгауэру. "Призраки". "Довольно". "Таинственные повести" шестидесятых и семидесятых годов
   Глава девятая. "Дым". "Литературные воспоминания". Сотрудничество в "Вестнике Европы".
   Временный отход Тургенева от общественной тематики. Замысел "Дыма". Политическая эмиграция и баденские генералы. Проповедь "западничества". Критическое обсуждение "Дыма" и замысел "Литературных воспоминаний". "Литературные и житейские воспоминания" как полемический документ. Уход ив "Русского Вестника". Тургенев и редакция "Вестника Европы"
   Глава десятая. Тургенев в Париже. "Новь". Болезнь в смерть Тургенева.
   Франко-прусская война и падение Второй империи. Переезд в Париж. Франкофильские тенденции Тургенева. Знакомство о французскими литераторами. Европейская известность. Сближение с писателями-реалистами. "Кружок пяти". Тургенев и народническая эмиграция. История создания "Нови". "Новь" и "хождение в народ". Возобновление отказа от литературной работы. Либеральные демонстрации 1879 года. Последние произведения "Стихотворения в прозе" Болезнь и смерть Тургенева
   Заключение
   Библиографический обзор
   Портрет И. С. Тургенева воспроизведен по фотографии 18 (Пушкинский дом).
   

ПРЕДИСЛОВИЕ

   Обширный документальный материал, накопленный дореволюционным литературоведением при изучении жизни и творчества И. С. Тургенева, был за последние восемнадцать лет почти удвоен. Выявлены десятки художественных, критических и публицистических работ писателя, не включенных в прежние "Полные собрания" его сочинений опубликованы сотни и тысячи новых его писем, приведен в ясность состав рукописного наследия. Наконец, в 1928 году было начато, а в 1934-м закопчено повое издание сочинений (под редакцией К. Халабава и В. Эйхенбаума), впервые давшее выверенные, научно обработанные тексты Тургенева и подвергшее их систематическому комментарию.
   Всем этим создана новая база для изучения Тургенева, и в печати появилось именно в последние годы значительное число специальных исследовании. Работы М. К. Азадовского, М. П. Алексеева, Н. Ф. Бельчикова, Н. Л. Бродского, И. И. Векслера, И. М. Гревса, Л. П. Гроссмана, В. В. Данилова, В. Е. Евгеньева-Максимова, И. К. Ипполита, А. Мазопа, Н. И. Мордовченко, Ю. Г. Оксмана, А. С. Орлова, А. Г. Островского, И. К. Пиксанова, Л. В. Пумпянского, В. В. Томашевского, Л. С. Утевского, Б. М. Эйхенбаума и других исследователей по-новому осветили ряд существеннейших вопросов биографии и литературной деятельности писателя, выдвинули новые значительные проблемы. На очереди стоит создание большой итоговой монографии. Но именно богатство документальной и исследовательской литературы, при отсутствии обобщающих сводных трудов, затрудняло появление популярных общих обзоров творчества Тургенева. Книги, представлявшие некогда лучшие популярные работы, теперь уже устарели и по своему исследовательскому подходу и по фактическому материалу. Между тем при неослабевающем внимании широких читательских слоев к произведениям автора "Записок охотника" и росте серьезных литературных интересов этих читателей потребность в популярной книге о Тургеневе ощущается все острее.
   Пишущему эти строки пришлось в течение последних трех лет вести специальный тургеневский семинар с аспирантами и студента: и Ленинградского института философии, истории, литературы и лингвистики и Педагогического института им. Герцена. Каждый год при начале занятий встречалась все та же трудность -- невозможность указать пособие, в котором участники семинара нашли бы сводку самых общих данных и положений, уже прочно усвоенных литературоведением, пособие, которое отражало бы в какой-то мере современное состояние тургеневедения, отправляясь от которого можно перейти к более углубленному специальному изучению творчества писателя. В связи с этим постоянно возвращавшимся затруднением возникла мысль о настоящем очерке, рассчитанном, впрочем, не столько на вузовскую аудиторию, сколько на широкий круг менее подготовленных читателем.
   Построение популярной книги во многом зависит от состояния изучения предмета популяризацию Отдельные участки тургеневедения разработаны не с одинаковой степенью углубленности. Хорошо изучена внешняя биография писателя и система его политических взглядов. Много внимания уделено "Запискам охотника", романам и отчасти драматическим произведениям, гораздо меньше обследована новеллистика. В связи с этим и в предлагаемом очерке основное внимание уделено анализу "Записок охотника" и романов. Впрочем, в общем обзоре, неизбежно кратком, заострение внимания на небольшом круге тем представляется законным, а "Записки охотника" и первые четыре романа несомненно являются самой цепной частью литературного наследия Тургенева.
   

И.С.ТУРГЕНЕВ

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ДЕТСТВО. ГОДЫ УЧЕНЬЯ И СТРАНСТВИЙ. ЛИТЕРАТУРНЫЕ ДЕБЮТЫ

   Иван Сергеевич Тургенев родился в г. Орле 28 октября ст. ст. 1818 года. Его отец, Сергей Николаевич, происходил из средней дворянской семьи, тянувшей родословную с XV столетия, по к XIX веку растерявшей почти все родовые поместья. Женитьбой на малородовитой, по богатой помещице Варваре Петровне Лутовиновой он значительно поправил свои материальные обстоятельства. Не входя по своему происхождению в круг высшей дворянской знати, Тургеневы принадлежали к числу богатых или, как тогда говорилось, "великодушных" помещичьих семей. После смерти матери в 1850 году (отец умер раньше, еще в 1834 году) Иван Сергеевич и его старший брат, Николай Сергеевич, получили крупное наследство, избавившее их от материальных забот.
   Детские годы писателя протекли в орловском имении, селе Спасском-Лутовинове, в барском доме, населенном многочисленной дворней, приживальщиками и компаньонками, которыми деспотически управляла образованная и начитанная, по крутая и капризная помещица Варвара Петровна, мать писателя. Рос он на попечении "гувернеров и учителей, швейцарцев и немцев, доморощенных дядек и крепостных нянек".
   В 1827 году семья переехала в Москву, и девятилетний Тургенев был помещен в частный пансион Вейденгаммера, затем в пансион при Армянском институте, в которых провел в общей сложности около двух с половиною лет, а дальнейшую учебную подготовку продолжал под руководством домашних учителей.
   Получив блестящее дворянское домашнее образование, в системе которого преимущественное внимание обращалось на усвоение иностранных языков и на художественное воспитание, Тургенев еще в детстве овладел французской, немецкой, позднее английской разговорной речью, а одновременно с этим шло основательное ознакомление с произведениями иностранных классиков. Для биографии писателя знаменательно наличие развитых литературных интересов в семье Тургеневых, поддерживавших личные отношения с рядом литераторов (В. А. Жуковским, М. П. Загоскиным). Мать Тургенева была страстной читательницей и хотя отдавала предпочтение французской литературе, но была хорошо знакома и с русскими авторами. В одном из позднейших писем к сыну она жаловалась: "Новая литература французская час от часу приятнее, проще -- любо и весело читать. А мы, русские, совсем упали... Поэзия умерла с Пушкиным -- бедная Россия! Однако был же у нас Сумароков, Ломоносов, Державин, Пушкин. А теперь не вытанцовывается, да и только". Несмотря на эти сетования она следила за всеми новинками и обильно цитировала в письмах к сыну периода его студенчества не только Карамзина, Жуковского и Пушкина, но и Гоголя и, позднее, Лермонтова. Таким образом Тургенев рос в атмосфере постоянных литературных интересов, углубившихся в его университетские годы.
   Не достигши пятнадцатилетнего возраста, Тургенев поступил в Московский университет, вскоре перевелся в Петербург, где окончил в 1836 году словесное отделение философского факультета "действительным студентом" (университетский курс продолжался тогда три года). Через год, вторично прослушав лекции последнего курса и сдав повторные испытания, получил степень кандидата, свидетельствовавшую о лучшей учебной подготовке и дававшую некоторые служебные преимущества. В Петербурге профессорами Тургенева были П. А. Плетнев, один из близких друзей Пушкина, посвящение которому стоит во главе "Евгения Онегина", Н. В. Гоголь, преподававший в течение короткого времени всеобщую историю, А. В. Никитенко, известный в свое время критик и историк литературы, с которым писателю позднее пришлось сталкиваться как с редактором и цензором "Современника".
   15 мая 1838 года Тургенев отправился в сопровождении крепостного дядьки в Германию на пароходе "Николай", погоревшем невдалеке от Любека. Поездка была предпринята с целью продолжения образования слушанием лекций в Берлинском университете, студентом которого Тургенев зачислился ближайшей осенью
   После июльской революции 1830 года Прусское королевство стало оплотом европейской реакции. В Берлине в тридцатых годах велась борьба с "французским нечестием" (то есть с социалистическими, пока еще утопическими, учениями) не только в сфере политики и публицистики, но и в сфере искусства и философии. Этой же цели служило и гегелианство, провозглашавшееся в его реакционной правой трактовке с высоты академической кафедры. В силу этого русское правительство охотно поощряло стремление дворянской молодежи заканчивать образование в Германии, и сюда съезжалось множество русских студентов. Берлинский университет являлся средоточием разработки и преподавания гегелевской философии, и это-то и привлекало дворянский молодняк, так как конец тридцатых годов был порою наибольшей популярности гегелианства г России. А. И. Герцен, вспоминая эту эпоху, характеризовал философские увлечения либеральной дворянской молодежи: "Нет параграфа во всех трех частях "Логики", в двух частях "Эстетики", "Энциклопедии" и проч. Гегеля, который бы не был взят нашими философами отчаянными спорами нескольких ночей. Люди, любившие друг друга, расходились на целые педели, не согласившись в определили "перехватывающего духа", принимая за обиды ".нения об "абсолютной личности" и о ее "по себе бытии". Все ничтожнейшие брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах немецкой философии, где только упоминалось о Гегеле, выписывались, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов в несколько дней".
   Две зимы, проведенные с перерывами в Берлине (1838/1839 и 1840/1841 гг.), были особо знаменательны в биографии молодого Тургенева. О них он писал в "Литературных и житейских воспоминаниях": "Я бросился вниз головою в "немецкое море"... и когда я, наконец, вынырнул из него, я... очутился "западником" и остался им навсегда". Готовясь к профессорской деятельности, Тургенев слушал латинские древности у Цумпта, историю греческой литературы у Бека, посещал лекции истории Ранке и сравнительного землеведения Риттера, по не эти занятия, и даже не запятил по основной избранной им специальности, по философии, преподававшейся правым гегелианцем Вердером, оказались для Тургенева столь значительными. Важнее всего этого оказалось сближение Тургенева с членами русской студенческой колонии в Берлине.
   В истории русского общественного развития эпохи глухой реакции, последовавшей за разгромом восстания декабристов, большую роль сыграли философские кружки, развертывавшие свою деятельность по преимуществу в Москве. В конце двадцатых годов организовался кружок "любомудров" -- молодых русских шеллингианцев. За ним следовал кружок Герцена -- Огарева, носивший более выраженный политический характер. На вторую половину тридцатых годов приходится расцвет кружка Н. В. Станкевича, вокруг которого сплотились, если называть только самые крупные имена, В. Г. Белинский, М. А. Бакунин, T. Н. Грановский, В. П. Боткин, К. С. Аксаков.
   Рано умерший и не оставивший после себя никаких значительных работ Н. В. Станкевич оценивался ближайшими современниками по тому влиянию, какое он оказал на определение философских и общественных взглядов Белинского, Грановского, Бакунина, Кольцова и ряда других "деятелей сороковых годов". Н. А. Добролюбов писал по поводу вышедшей в 1858 году "Биографии Н. В. Станкевича" Н. В. Анненкова: "Преувеличенные похвалы Станкевичу нам самим кажутся излишними и несправедливыми; сравнивать его с Сократом, идеи которого разнесены по свету несколькими Платонами, нам никогда не приходило в голову... Но, с другой стороны, мы считаем крайне несправедливым и то отрицание, с которым многие относятся к этой прекрасной возвышенной личности... Кто признает права личности и принимает важность естественного, живого, свободного ее развития, тот поймет и значение Станкевича как в самом себе, так и для общества".
   В пору пребывания в Москве Тургенев ни в один из философских кружков не входил, да он был и слишком молод для этого, а с Н. В. Станкевичем был едва знаком. К 1840 году кружок последнего распался в виду разъезда участников Станкевича -- за границу, Белинского -- в Петербург. Однако небольшая группа его членов -- М. А. Бакунин, А. П. Ефремов, Я. М. Неверов -- объединились вновь в Берлине, и с ними-то и сошелся уже за границей Тургенев, сблизившийся и со Станкевичем в последние месяцы его жизни, во время совместного пребывания весной 1840 года в Риме. С романтической восторженностью отзывался Тургенев о своих новых друзьях. В письме к Бакунину он восклицал: "Как для меня значителен 40-й год! Как много я пережил в 9 месяцев!.. В Риме я нахожу Станкевича. Понимаешь ли ты переворот, или нет, начало развития моей души! Как я жадно внимал ему, я, предназначенный быть последним его товарищем, которого он посвящал в служение Истины своим примером, Поэзией своей жизни, своих речей!.. Станкевич! Тебе я обязан моим возрождением, ты протянул мне руку и указал мне цель... Я приехал в Берлин, предался Науке -- первые звезды зажглись на моем небе -- и, наконец, я узнал тебя, Бакунин. Нас соединил Станкевич -- и смерть не разлучит. Скольким я тебе обязан, я едва ли могу сказать... У меня на заглавном листе моей "Энциклопедии" [Гегеля] написано: "Станкевич скончался 21-го июня 1840 г.", а ниже: "я познакомился с Бакуниным 20-го июля 1840 г.". Изо всей моей прежней жизни я не хочу вынести других воспоминаний".
   Разумеется, эти встречи и знакомства заслоняли в восприятии Тургенева университетские впечатления, лекции берлинских профессоров -- "птичий свист Ранке, шепелявое мурлыканье А. Бека и допотопное мычание Цумпта".
   Еще неопределившийся, погруженный в философские штудии, молодой М. А. Бакунин стал ближайшим другом Тургенева по Берлинскому университету. Позже их пути разошлись, по зиму 1840/1841 года они провели неразлучно, просиживая "от раннего утра до позднего вечера" над "Логикой" Гегеля, толкуя и перетолковывая в пей каждую формулу.
   Имеете с Бакуниным Тургенев посещал узкий круг своих берлинских знакомых -- "наивного, как ребенка" профессора Вердера, которому восторженные студенты устраивали ночные серенады, историка и литературного критика Фарнгагена фон-Энзе, семью Фроловых, у которых встречал знаменитого естественника и географа Александра Гумбольдта и другую знаменитость, литературную, Беттину фон-Арним, незадолго перед тем издавшую свою "Переписку Гете с ребенком" (1835), одну из лучших книг немецкой романтики.
   В мае 1841 года, кончив слушание намеченного цикла лекций в Берлинском университете, Тургенев возвратился в Россию. Лето он прожил в селе Спасском с матерью и, заехав в октябре на несколько дней в родовое гнездо Бакуниных -- Прямухино, обосновался почти на всю зиму в Москве, где готовился к магистерским экзаменам и усиленно посещал литературные кружки и салопы -- тесный дружеский кружок молодого профессора-историка Т. П. Грановского, ставший в ближайшие годы средоточием московских "западников", блестящий светский салоп А. П. Елагиной (здесь Тургенев встретился раза два с Н. В. Гоголем и познакомился с братьями Киреевскими, И. С. Аксаковым, А. С. Хомяковым, позднее -- вождями и теоретиками "славянофильства"), аристократический дом опального генерала М. Ф. Орлова, героя Бородинского боя, осужденного за близость с декабристами к безвыездному пребыванию в Москве.
   Зимой 1841/184Р года Тургенев близко сошелся с братьями и сестрами Бакуниными, хорошо знавшими его еще до личных встреч, по берлинским письмам. Во время кратковременного пребывания в Прямухине завязался ранний "философский" роман Тургенева с Татьяной Бакуниной, экзальтированной девушкой, стоявшей в курсе идеалистических, гегелианских увлечений своих братьев и воспринимавшей отношения с окружающими сквозь дымку философских отвлечений. Ежедневно встречаясь с Тургеневым, Татьяна Бакунина писала ему пространные письма, излагая свои размышления и чувства и требуя в свою очередь от него подробных отчетов о всех переживаниях. "Философский" роман, в перипетиях которого принимало живейшее участие все младшее поколение прямухинского гнезда и за развитием которого следил Михаил Бакунин из берлинского далека, закончился вскоре разрывом. В конце марта Тургенев уехал в Петербург, а Татьяна Бакунина в позднейшем письмо к одному из братьев не без основания утверждала, что "любви истинной в нем [Тургеневе] не было, что все это было не более, как фантазия разгоряченного воображения".
   Ко времени возвращения Тургенева из Берлина относится его недолгое сближение с работавшей у Варвары Петровны белошвейкой Авдотьей Ермолаевной Ивановой. 26 апреля 1842 года у нее родилась дочь Пелагея (Полина), остававшаяся до восьмилетнего возраста в селе Спасском, а затем отправленная усыновившим ее Тургеневым во Францию и воспитанная Полиною Виардо.
   Предполагая получить профессуру в Московском университете, философская кафедра в котором оставалась вакантной в течение пятнадцати лет, Тургенев добился разрешения держать магистерские испытания при Петербургском университете (его ходатайство о сдаче испытаний в Москве было отклонено в виду отсутствия компетентных экзаменаторов). В течение апреля и первых чисел мая 1842 года Тургенев успешно экзаменовался по философии, латинской и греческой словесности и "древностям", однако на этом и закончилась его ученая карьера. Немецкая философия была взята под подозрение николаевским правительством, убедившимся, хотя бы на примере Белинского, что теоретические споры в кружках вели к разрушительной общественной критике (позже оно могло убедиться, что диалектика Гегеля, утверждавшая, как казалось, существующий строй, превратилась в "алгебру революции"), -- кафедры философии были в русских университетах упразднены.
   Осенью того же года Тургенев совершил еще одну короткую поездку в Германию, в Дрезден, на этот раз специально для свидания с М. Бакуниным, который к тому времени вступил в связи с немецкими революционерами и решил навсегда остаться за границей. Вызванный для совещаний об устройстве материальных дел своего друга, Тургенев обязался выплатить кое-какие его долги, но в течение продолжительного времени не выполнял обещания -- быть может, по беспечности, а вернее -- за отсутствием собственных средств. Материальные расчеты внесли свою долю горечи в отношения друзей. В течение следующих восемнадцати лет они почти не видались (если исключить беглые встречи ранней весной 1848 года в Париже) и внутренне разошлись.
   С поездкой в Дрезден к М. Бакунину закончились "годы ученья и странствий" Тургенева. Пришло время вступить в практическую, жизнь, начать практическую работу.
   По возвращении в Россию в начале декабря 1842 года Тургенев предпринял хлопоты по поступлению на службу в Министерство внутренних дел и после некоторых формальных проволочек 8 июля 1843 года был утвержден чиновником особых поручений особой канцелярии министра Л. А. Перовского, в которой прослужил в течение двух лет вместе с писателем и составителем "Словаря русского языка" В. И. Далем. Весной 1845 года Тургенев вышел в отставку в том же чине коллежского секретаря, в котором вступил в должность. Так же как и академическая, бюрократическая карьера не далась писателю; эпизод со службой носил в его биографии случайный характер, а мемуаристы объясняли самый факт поступления либо настояниями матери, либо специфическими условиями николаевской эпохи, когда "состоять на службе было просто необходимо из чувства самосохранения, в особенности для человека, подвизающегося на литературном поприще".
   Зима 1842/1843 года была гораздо важнее в биографии Тургенева в другом отношении. Этой зимой он сошелся с петербургскими литераторами, группировавшимися вокруг В. Г. Белинского, и познакомился с самим "неистовым Виссарионом", вступившим, после краткой полосы "примирения с действительностью", в зрелый период своей философской и общественной критики.
   До второй половины пятидесятых годов, т. е. до той поры, пока вопрос о ликвидации крепостных отношений не был поставлен на вполне конкретную почву и не наметились два возможных пути его решения, в общей борьбе с реакционным крепостническим строем объединялись разнородные элементы. В сороковые годы в дружеский кружок разночинца Белинского, предшественника революционных крестьянских демократов шестидесятых годов, входили не только А. И. Герцен, М. А. Бакунин (во время их пребывания в России), Н. А. Некрасов, но и осторожный дворянский либерал П. В. Анненков и идеолог крепнущей буржуазии В. П. Боткин. Вокруг Белинского сплотились и петербургские и московские "западники" -- общественная группировка, состоявшая из довольно разнообразных, еще не дифференцировавшихся окончательно элементов, связанных между собою большей или меньшей степенью оппозиционности к крепостническому строю. Сходясь в признании необходимости и желательности развития России по пути, которым шли европейские государства (в чем именно заключалась специфичность этого пути, толковалось разными группами "западников" по разному), "западники" противопоставляли себя "славянофилам", идеологам консервативной аграрной группы дворянства. "Вынырнув" из "немецкого моря" "западником", Тургенев, естественно, примкнул к "западническому" кружку Белинского.
   Первая встреча Белинского с известным ему уже по письмам М. А. Бакунина Тургеневым состоялась в середине февраля 1843 года, а уже в начале апреля Белинский писал В. П. Боткину с большим удовлетворением о частых свиданиях со своим новым знакомцем: "Я несколько сблизился с Тургеневым. Это человек необыкновенно умный и вообще хороший человек. Беседа и споры с ним отводили мне душу... Отрадно встретить человека, самобытное и характерное мнение которого, сшибаясь с твоим, извлекает искры... Русь он понимает. Во всех его суждениях виден характер в деятельность".
   Жадно черпавший необходимые ему сведения в беседах с друзьями и вырабатывавший свои взгляды в спорах с членами кружка, Белинский не мог не заинтересоваться Тургеневым, только что возвратившимся из Германии с запасом последних известий о движении в немецкой философии. Ведь именно в последнюю зиму пребывания Тургенева в Берлине, в зиму 1840/1841 года, выступили "младо-гегелианцы" с Бруно Бауэром во главе, и в ближайшее же время молодая, левая группа противопоставила себя старому, правому, реакционному гегелианству. Уже в конце 1842 года Карл Маркс наметил революционные выводы, вытекавшие из диалектики Гегеля, а во время пребывания Тургенева в Дрездене в конце октября 1842 года в "Немецких Ежегодниках" Арнольда Руге печаталась под псевдонимом "Жюль Элизар" наделавшая шума в связи со всеми философскими и политическими спорами статья М. Бакунина "Реакция в Германии". Наиболее полную и свежую информацию обо всем этом мог дать молодой магистрант философии Тургенев, поэтому-то Белинский так им и заинтересовался. Но была еще одна тема их постоянных бесед. Зиму 1841/1842 года Тургенев провел в Москве, а как раз в эту зиму в московских кружках слагались основы "славянофильства", к оформлению которого Белинский зорко присматривался. В письме к В. П. Боткину конца марта 1843 года он писал о Тургеневе: "В нем есть и злость, и желчь, и юмор, он глубоко понимает Москву и так воспроизводит ее, что я пьянею от удовольствия".
   Наконец, зимой 1842/1843 года началась и серьезная литературная работа Тургенева.
   Литературные интересы автора "Записок охотника" пробудились еще во время пребывания в университете. В тридцатых годах начал слагаться русский реализм, намеченный в последних произведениях Пушкиным и развитый Гоголем, но тридцатые годы были также десятилетием расцвета русского романтизма, и в восприятии широких кругов дворянских читателей повести Марлинского, стихи Бенедиктова и драмы Кукольника решительно заслоняли и Гоголя и Пушкина. В одной из своих поздних статей Тургенев дал блестящую характеристику русского романтизма, вскрыв социальную природу и реакционную направленность ряда его представителей, но в тридцатых годах он находился под его полным обаянием. Первым детским сильным литературным впечатлением Тургенева было знакомство с романом М. Н. Загоскина "Юрий Милославский", в университете он "целовал имя Марлинского на обертке журнала, плакал, обнявшись с Грановским, над книжкою стихов Бенедиктова и пришел в ужасное негодование, услыхав о дерзости Белинского, поднявшего на них руку".
   Первые литературные опыты Тургенева относятся к середине тридцатых годов, ко времени пребывания в Петербургском университете. В конце 1834 года им была написана "драматическая поэма" "Стено", в которой, по его собственному позднейшему признанию, "с детской неумелостью выражалось рабское подражание Байроновскому Манфреду". Поэма эта, переданная на отзыв П. А. Плетневу и не вызвавшая его одобрения, была опубликована только после смерти автора. На последних курсах университета он написал довольно большое число разнообразных произведений, известных только по названию, -- поэмы "Повесть старика", "Штиль на море", "Фантасмагория в летнюю ночь", "Сон", сатиру "Наш век", начатую "в припадке злобной досады на деспотизм и монополию некоторых людей... в словесности", наконец, "около 100 мелких стихотворений" -- из них только два, переданные П. А. Плетневу, были напечатаны. Весной 1838 года в первой книжке "Современника" появилась за подписью "-- -- -- в" "дума" "Вечер", -- этим стихотворением Тургенев дебютировал в печати как поэт. Второе -- "К Венере Медицейской" -- появилось в том же году в последней, четвертой книжке "Современника" (двумя годами ранее в августовской книжке "Журнала министерства народного просвещения" 1836 года была напечатана за полной подписью Тургенева его рецензия на книгу А. Н. Муравьева, однако от этой работы он впоследствии категорически отказывался: "ни тогда, ни впоследствии я моей напечатанной статейки в глаза не видал... не могу же я, по совести, считать это ребяческое упражнение моим первым литературным трудом").
   Печатный дебют Тургенева-поэта совпал по времени с отъездом за границу. Его литературная работа не прекратилась, но в журналах он появлялся мало, поместив за четыре года, с 1839 по 1842, в "Отечественных Записках" только три стихотворения (за подписью "Т. Л.", т. е. "Тургенев-Лутовинов": автор объединил инициалы фамилий отца и матери). Упорная работа и регулярные публикации начались по возвращении из Германии и водворении в Петербурге.
   До 1847 года Тургенев выступал преимущественно как поэт. Им было написано четыре поэмы -- "Параша" (1843), "Разговор" (1844), "Помещик" (1845), "Андрей" (1845) -- и около трех десятков стихотворений. Первой прозаической вещью Тургенева была повесть "Андрей Колосов" (1844), за которой последовали рассказы "Три портрета" (1845), "Бреттер" (1846), "Петушков" (1847). Сверх того Тургенев написал две пьесы -- драматический очерк "Неосторожность" (1843), комедию "Безденежье",-- и около десятка критических статей и рецензий. На всех этих произведениях, опубликованных за единичными исключениями в "Отечественных Записках", лежала еще печать литературного ученичества.
   К 1843 году Тургенев уже давно разделался со своим былым увлечением реакционным крылом русского романтизма, или, как он его именовал, "ложно-величавой школой". Оценивая состояние литературы начала сороковых годов, Тургенев писал в своих "Лекциях о Пушкине" (1859 года): "Под влиянием особенных случайностей, особенных обстоятельств тогдашней жизни Европы (с 1830 по 1840 год), у нас понемногу сложилось убеждение... в том, что мы -- великое, вполне овладевшее собою, незыблемо-твердое государство, и что художеству, что поэзии предстоит быть достойным провозвестником этого величия и этой силы... Явилась целая фаланга людей, бесспорно даровитых, но на даровитости которых лежал общий отпечаток риторики, внешности, соответствующей той великой, по чисто внешней силе, которой они служили отголоском" (т. е. силе николаевской монархии, являвшейся оплотом европейской реакции). "Это вторжение в общественную жизнь того, что мы решились бы назвать ложно-величавой школой, продолжалось недолго... но что было шума и грома... Произведения этой школы, проникнутые самоуверенностью, доходившей до самохвальства, посвященные возвеличиванию России во что бы то ни стало, ...были какие-то пространные декорации, хлопотливо воздвигнутые патриотами, не знавшими своей родины. Все это гремело, кичилось, все это считало себя достойным украшением великого государства и великого парода, -- а час падения приближался".
   Реакционной романтической "ложно-величавой школе", представленной творчеством Кукольника, Загоскина, Бенедиктова и провозглашавшей в литературе лозунг "самодержавие, православие и народность", Белинский противопоставлял Пушкина, Лермонтова и Гоголя, произведениям которого критик-разночинец дал революционное истолкование. Именно в конце тридцатых и самом начале сороковых годов появился ряд крупнейших вещей этих авторов, создавший им исключительно высокий авторитет в кругу либеральных дворянских и демократических читателей. Уже после смерти Пушкина были напечатаны его значительные произведения -- "Медный всадник", "Египетские ночи", "История села Горюхина", а с 1838 по 1841 год выходило первое посмертное издание его "Сочинений". В 1838 году Лермонтов дебютировал в печати "Песней про купца Калашникова", в 1839 году появился его роман "Герой нашего времени", оказавший сильнейшее влияние на прозу сороковых годов и породивший в литературе десятки разного калибра Печориных, в следующем году вышло первое издание "Стихотворений" Лермонтова. Наконец, в 1842 году появилась первая часть "Мертвых душ", а в 1843 -- первое "Собрание сочинений" Н. В. Гоголя. В эти же годы слагалась "отрицательная" гоголевская школа в беллетристике, резко противопоставившая себя реакционному романтизму, "ложно-величавой школе". К "отрицательному" направлению, или, как позднее его называли, к "натуральной школе" примкнул и Тургенев.
   В конце своей литературной деятельности Тургенев отказывался от своих стихотворений и поэм, не включал их в собрания сочинений, не любил о них вспоминать, а в письме 1874 года к своему раннему биографу
   С. А. Венгерову категорически заявлял: "Я чувствую положительную, чуть ли не физическую антипатию к моим стихотворениям -- и не только не имею пи одного экземпляра моих поэм, но дорого бы дал, чтобы их вообще не существовало на свете". Однако приговор автора был слишком суров. В свое время поэзия Тургенева встретила сочувственное отношение современников и вызвала ряд одобрительных отзывов Белинского. О "Параше" критик замечал: "Прекрасное поэтическое произведение... отрадно освежившее душу нашу от прозы и скуки ежедневного быта", в авторе поэмы он отмечал "верную наблюдательность, глубокую мысль, выхваченную из тайника русской жизни, изящную и тонкую иронию, под которой скрывается столько чувства". По поводу "стихотворения" "Разговор" Белинский писал, что хотя Тургенев и не "из тех самобытных и гениальных поэтов, которые, подобно Пушкину и Лермонтову, делаются властителями дум своего времени и дают эпохе новое направление, но в его таланте есть свой элемент, своя часть той самобытности, оригинальности, которая... выводит талант из ряда обыкновенных и благодаря которой он будет иметь свое влияние на современную ему русскую литературу". Наконец, по поводу поэмы "Помещик" Белинский замечал: "Легкая, живая, блестящая импровизация, исполненная ума, иронии, остроумия и грации... Стих легок, поэтичен, блещет эпиграммою".
   Все эти отзывы выясняют восприятие поэзии Тургенева его ближайшими современниками, по в настоящее время его поэмы и стихи сохраняют интерес преимущественно как документы, выясняющие творческий путь писателя. Уже в них определился круг его тематики. Дворянская усадьба и провинциальный помещичий быт дают основной материал для поэм Тургенева, как и для позднейших прозаических произведений. В обработке этого материала писатель оставался во власти ученичества, примыкая ко всему предыдущему развитию дворянской литературы. Белинский причислял его к школе Пушкина, и действительно, пушкинская струя улавливается и в образах и в отделке стиха (на сопоставление с письмом Татьяны напрашивается письмо Дуняши в поэме "Андрей"), но еще в большем числе можно найти в стихотворных произведениях Тургенева отклики поэзии Лермонтова. В поэме "Разговор", написанной стихом "Мцыри", вполне по-лермонтовски современное поколение, изъеденное "рефлексиями" и неспособное действовать, противопоставлялось старшему поколению, умевшему жить и бороться. Мотивы лермонтовской "Думы" и стихотворения "Не верь себе" мелькают в стихах Тургенева (ср. стихотворение "Толпа"),
   Несколько особняком стоит поэма "Помещик", написанная вполне в стиле "натуральной школы". Эту поэму Белинский выделил в своем обзоре литературы за 1847 год из ряда других поэм и стихов писателя: "Заметно было, что г. Тургенев искал своей дороги и все еще не находил ее, потому что это не всегда и не всем легко и скоро удается. Наконец г. Тургенев написал стихотворный рассказ "Помещик", не поэму, а физиологический очерк помещичьего быта, шутку, если хотите, но эта шутка как-то вышла далеко лучше всех поэм автора. Бойкий эпиграмматический стих, веселая ирония, верность картин, вместе с тем выдержанность целого произведения, от начала до конца, -- все показывало, что г. Тургенев напал на истинный род своего таланта".
   Тем же характером литературного ученичества и исканий своего пути отмечены и первые рассказы Тургенева, начиная от "Андрея Колосова" и кончая "Петушковым".
   В повестях "Бреттер" и "Три портрета" Тургенев следует традициям прозы Лермонтова, и если в отношении к герою первой из них, Лучкову, одному из сколков Печорина, Тургенев остается самостоятельным, лишая его ореола, окружавшего героя романа Лермонтова, то в обрисовке одного из персонажей второй повести, Василия Ивановича Лучинова, Тургенев буквально следует Лермонтову, наделяя своего героя противоречивыми качествами, отличавшими Печорина. "Лучинов всегда оставался загадкой для всех; в самой холодности его неумолимой души вы чувствовали присутствие странного, почти южного пламени, и в самом бешеном разгаре страсти от этого человека веяло холодом". Эта сплетенная из подчеркнутых противоречий характеристика кажется непосредственной цитатой из "Героя нашего времени".
   Не менее сильно сказалось в первых прозаических вещах писателя и влияние Гоголя. Еще весной 1842 года Тургеневым был написан не для печати коротенький юмористический рассказ "Похождения подпоручика Бубнова", повествующий о встрече Бубнова в уездном городе Ч... с чортом и о последовавшем знакомстве с чортовой бабушкой и чортовой внучкой, съевшими не успевшего перекреститься подпоручика. В этом шутливом наброске, случайно сохранившемся в архиве Бакуниных и опубликованном только через тридцать лет после смерти автора, вполне очевидно подражание гоголевской манере. Образ самого подпоручика, погиба тощего от безделья и скуки в захолустном уездном городке и мечтающего о том, что бы он сделал, если бы был Наполеоном, его необычайные приключения, протекающие на фоне обыденной провинциальной обстановки, постоянное переплетение быта и фантастики -- все это навеяно автором "Вечеров на хуторе" и "Миргорода". Самый рассказ именно тем и интересен, что подражание Гоголю проявилось в нем в совершенно неприкрытой форме, а от этой шуточной вещи тянутся нити к позднейшим произведениям Тургенева, связь которых с "гоголевской школой" менее очевидна. Знаменательно, что к замыслу, бегло намеченному в "Похождениях подпоручика Бубнова", Тургенев возвратился через двадцать пять лет, обработав его уже вполне в реалистическом стиле в рассказе "История лейтенанта Ергунова". Отчетливо пробивается гоголевская струя в повести "Петушков", тематика которой -- мещанский быт маленького городка -- кажется неожиданной на фоне позднейших произведений писателя.
   Мало оригинальным был Тургенев и в своих первых драматических произведениях. Интерес к драматургии пробудился у него в раннюю пору творческой работы, восходя ко времени создания "драматической поэмы" "Стено". В 1843 году, всего через несколько месяцев после выхода "Параши", датой которого писатель помечал начало своей литературной деятельности, в "Отечественных Записках" был напечатал "драматический очерк" "Неосторожность". Эта пьеса, открывающая собою том "Сцен и комедий" Тургенева, вызывает у читателя недоумение полной оторванностью от всего художественного наследия писателя. Действие пьесы перенесено в Испанию, персонажи ее носят экзотические имена. В быстрой смене сцен и молниеносном развитии интриги, приводящей к кровавой развязке, в неожиданном двухстрочном эпилоге чудится легкая ирония автора, забавляющегося и бурными страстями своих героев и недоумением читателя. Разъяснение загадки появления этой пьесы в ее подражательном характере. В 1825 году в Париже вышла книга П. Мериме "Театр Клары Газюль" (она была переиздана в 1842, за год до появления "Неосторожности"). Это была одна из шутливых литературных мистификаций французского новеллиста и драматурга, приписавшего вымышленной им испанской актрисе Кларе Газюль пять своих собственных пьес. Драматический сборник П. Мериме, стилизовавшего и слегка шаржировавшего старинный испанский театр, послужил образцом для Тургенева. В пьесе "Неосторожность" он повторил своеобразный строй "Театра Клары Газюль", заимствовав у французского писателя даже имена своих персонажей. "Неосторожность" можно рассматривать как одно из последних проявлений увлечения молодого Тургенева западноевропейским романтизмом.
   Интерес к драматургии не оставлял писателя в первые годы петербургской жизни и общения с кружком Белинского. В критических статьях этого времени он настойчиво возвращался к размышлениям о судьбах русского театра, посвятив две свои наиболее значительные работы развенчанию реакционной романтической драмы и трагедии (большие рецензии о "Смерти Ляпунова" С. А. Гедеонова и "Генерал-поручике Паткуле" Н. В. Кукольника). В согласии со взглядами, неоднократно высказывавшимися Белинским в его театральных обзорах и рецензиях, Тургенев отмечал несамостоятельность русской драматургии, полагая вместе с тем, что все данные для близкого расцвета национального театра уже имеются налицо. "Потребность созерцания собственной жизни возбуждена в русских от высших до низших слоев общества, но до сих пор не явилось таланта, который сумел бы дать нашей сцене необходимую ширину и полноту..." Комедии Гоголя -- единичные достижения гениального писателя, не усвоенные еще рядовыми драматургами. Очередная задача -- в разработке возможностей, открытых автором "Ревизора": Гоголь "сделал все, что возможно первому начинателю, одинокому гениальному дарованию: он проложил, он указал дорогу, по которой современем пойдет наша драматическая литература; но театр есть самое непосредственное произведение целого общества, целого быта, а гениальный человек все-таки один. Семена, посеянные Гоголем, -- мы в этом уверены,-- безмолвно зреют теперь во многих умах, во многих дарованиях, придет время -- и молодой лесок вырастет около одинокого дуба..." Эти строки характеризуют не только устремления Тургенева-драматурга, но и то значение, которое он придавал авторитету Гоголя во всех областях литературного творчества.
   Одно из проявлений гоголевского влияния в драматической литературе сороковых годов заключалось во внедрении бытового материала в один из излюбленных жанров дворянского театра -- в водевиль. Под пером ряда драматургов, обратившихся к изображению столичных нравов, бойкий сатирический водевиль превращался в бытовую комедию. К этому движению примкнул Тургенев второй своей пьесой "Безденежье", напечатанной в "Отечественных Записках" 1846 года с характерным подзаголовком "Сцены из петербургской жизни молодого дворянина". В ней легко различаются обычные устоявшиеся мотивы старинного водевиля (цепь последовательно проходящих перед зрителем кредиторов, куплеты Жазикова), вместе с тем упор в ней делается на разработке бытовых моментов, а в авторе пьесы обнаруживается послушный ученик Гоголя: молодой дворянин Жазиков и его слуга Матвей -- близкая родня гоголевского Осипа и его барина.
   Как ни разнообразны были литературные влияния и воздействия, усваивавшиеся и переплавлявшиеся молодым Тургеневым, быстро переходившим в поисках своего пути от одного жанра к другому и неоднократно сменявшим манеру письма, все эти воздействия не выходили из круга литературных традиций, в пределах которых формировалось "отрицательное направление" -- русский реализм сороковые годов, критически подходивший к торжествующей действительности отсталой России. Самое усвоение этой традиции оказалось возможным в силу того, что она вполне соответствовала общественным позициям Тургенева, идеолога либерального дворянства, двумя десятилетиями ранее выделившего из своей среды дворянских революционеров декабристов и не утратившего еще своей политической оппозиционности.
   В конце пятидесятых годов один из дворянских критиков, А. В. Дружинин, близко стоявший по своим общественным и литературным позициям к автору "Дворянского гнезда", отзывался малоодобрительно о ранних вещах Тургенева за пронизывающие их "мизантропические" и "дидактические" тенденции -- этими псевдонимами Дружинин окрестил неприемлемую для него общественную направленность гоголевской школы. В одном Дружинин, давший первый обстоятельный критический разбор творчества Тургенева, был прав -- в оценке произведений, написанных до "Записок охотника", как произведений еще не определившегося писателя. Об этом заявляла и более ранняя критика сороковых годов.
   Если некоторые из ранних вещей Тургенева встречали одобрительные отзывы Белинского, то это было, по преимуществу, поощрением молодому автору. Один из членов московского кружка "западников", В. П. Боткин, оценивал итоги четырехлетней работы писателя гораздо сдержанней: "Странная участь дарования Тургенева. Это ни художник, Пи беллетрист. Стихотворения его в 1 No "Современника" (1847 года) положительная посредственность... Тургенев, мне кажется, не нашел еще формы для своего таланта (если он у него есть). В своих шуточных поэмах -- как ни бедны они мастерством стиха и рассказа -- он, по мне, гораздо умнее и остроумнее, чем в своей прозе".
   Первые месяцы 1847 года (к этому времени относится процитированное выше письмо В. П. Боткина к В. Г. Белинскому) были удобным моментом для подведения итогов начального периода литературной деятельности Тургенева, -- в эти месяцы он приступил к работе над новым, несравненно более значительным произведением -- "Записками охотника", к этому же времени закончился один из этапов его биографии. После четырехлетнего пребывания в Петербурге и тесного общения с петербургскими литераторами, по преимуществу из круга Белинского, Тургенев в начале января 1847 года вновь уехал на продолжительный срок за границу.
   Еще в октябре 1843 года Тургенев, страстный театрал и меломан, познакомился с гастролировавшей в Петербурге знаменитой французской певицей Полиной Виардо. В его личной жизни эта встреча имеет исключительное значение. Продолжительный роман с Полиной Виардо, длившийся до самой смерти писателя, явился основной причиной его частых отлучек, а затем фактической эмиграции из России. С начала шестидесятых годов, окончательно сблизившись с семьей артистки (мужу ее, переводчику и художественному критику Луи Виардо писатель помогал в переводе русских классиков), Тургенев постоянно жил за границей, в Париже, Баден-Бадене, Лондоне -- там, где жили Виардо. Но еще ранее того, во второй приезд Полины Виардо в Россию, Тургенев весной 1845 года, бросив службу и неожиданно выйдя в отставку, последовал за артисткой во Францию, откуда возвратился только поздней осенью. Таким же внезапным был отъезд его в Германию в январе 1847 года при получении известия о гастролях П. Виардо в Берлине.
   

ГЛАВА ВТОРАЯ
"ЗАПИСКИ ОХОТНИКА"

   В истории русской журналистики 1847 год отмечен одним чрезвычайно знаменательным событием -- переходом в руки петербургского кружка "западников" журнала "Современник", основанного Пушкиным и редактировавшегося после его смерти П. А. Плетневым
   В течение первой половины сороковых годов писатели, объединившиеся вокруг Белинского, и сам Белинский сотрудничали главным образом в "Отечественных Записках", являвшихся основным органом русского "западничества". Хотя идейным вдохновителем журнала был Белинский, хозяином его оставался издатель, делец буржуазной складки А. Л. Краевский, имевший, с одной стороны, свои счеты с общественными течениями, представленными в журналистике, и сообразно им направлявший ход полемических кампаний, а с другой стороны, опасавшийся правительственных репрессий и осуществлявший поэтому суровую внутреннюю цензуру. Ведь именно Краевский настаивал на продолжении уже потерявшей для кружка Белинского смысл полемики с "Библиотекой для Чтения" и "Северной Пчелой" и, оставаясь чужаком в сплоченной среде петербургских "западников", выказывал все большую опасливость к программным статьям Белинского, создавшим и укрепившим авторитет журнала. Тяжесть положения усиливалась эксплоататорскими наклонностями издателя, особенно ощутимыми для Белинского, который в качестве постоянного "библиографа" (критика и рецензента) журнала должен был за очень невысокое годовое вознаграждение разобрать все присылавшиеся ему книги, независимо от интереса, который они могли для него представить. Отсюда давнее затаенное желание "западников" создать собственный печатный орган.
   Намерение издавать журнал получило осуществление осенью 1846 года, когда И. И. Панаев и Н. А. Некрасов при поддержке московских "западников" и главным образом А. И. Герцена приобрели у П. А. Плетнева захиревший под его управлением "Современник" (основание нового издания в условиях николаевской цензуры было исключено). С января 1847 года журнал стал выходить под обновленной редакцией при ближайшем участии Белинского, передавшего новым издателям богатый беллетристический материал, собранный им для предположенного было, по не осуществленного, в виду приобретения журнала, сборника "Левиафан".
   Уже в первом году существования "Современник" вышел на первое место среди русских изданий. На его страницах появился ряд произведений, прочно вошедших в классическую литературу, -- роман И. А. Гончарова "Обыкновенная история", повести А. И. Герцена "Кто виноват" и "Из сочинений доктора Крупова", "Антон Горемыка" Д. В. Григоровича, "Полинька Сакс" А. В. Дружинина.
   И. С. Тургенев, принявший ближайшее участие в организации нового "Современника", самого передового издания своего времени, оставался его постоянным сотрудником в течение тринадцати лет. Годы работы в журнале Панаева и Некрасова явились наиболее прогрессивным и плодотворным в художественном отношении периодом его литературной деятельности. В "Современнике" с первой книжки 1847 года началось печатание "Записок охотника", серии очерков, сразу же выдвинувших Тургенева в ряд крупнейших и популярнейших русских авторов.
   История создания этого произведения изложена вкратце в "Литературных и житейских воспоминаниях". Рассказывая о перемене отношения Белинского к стихам и поэмам, которыми автор "Записок охотника" дебютировал и которые были на первых порах встречены критиком восторженными отзывами, Тургенев писал: "Впрочем, я догадался сам, что не предстояло никакой надобности продолжать подобные упражнения, и возымел твердое намерение вовсе оставить литературу; только вследствие просьб И. И. Панаева, не имевшего чем наполнить отдел смеси в 1-м номере "Современника", я оставил ему очерк, озаглавленный "Хорь и Калиныч" (слова из "Записок охотника" были придуманы и прибавлены тем же И. И. Панаевым, с целью расположить читателя к снисхождению). Успех этого очерка побудил меня написать другие, и я возвратился к литературе".
   Успех "Хоря и Калиныча" и последовавших за ним очерков был действительно исключительным не только в кружке литераторов, объединенных вокруг "Современника", но и в широких слоях читателей. Белинский, сравнивая первые отрывки из "Записок охотника" с рассказами Тургенева "Бреттер" и "Петр Петрович Каратаев" (рассказ этот в первой редакции был озаглавлен "Русак"), писал их автору в феврале 1847 года: "Ваш "Русак" -- чудо как хорош, удивителен, хотя и далеко ниже "Хоря и Калиныча". Вы и сами не знаете, что такое "Хорь и Калиныч". Это общий голос. "Русак" тоже всем правится очень. Мне кажется, у вас чисто-творческого таланта или пет, или очень мало, и ваш талант однороден с Далем. Судя по "Хорю", вы далеко пойдете. Это ваш настоящий род. Вот хоть бы "Ермолай и мельничиха" -- не бог знает что, безделка, а хорошо, потому что умно и дельно, с мыслию. А в "Бреттере", я уверен, вы творили. Найти свою дорогу, узнать свое место -- в этом все для человека, это для него значит сделаться самим собою. Если не ошибаюсь, ваше призвание -- наблюдать действительные явления и передавать их, пропуская через фантазию; но не опираться только на фантазию. Еще раз: не только "Хорь", но и "Русак" обещает в вас замечательного писателя в будущем. Только, ради Аллаха, не печатайте ничего такого, что ни то, ни се; не то, чтобы нехорошо, да и не то, чтоб очень хорошо... А "Хорь" вас высоко поднял -- говорю это не как мое мнение, а как общий приговор". Некрасов, подходивший к "Запискам охотника" как издатель журнала (конечно, не только как издатель), писал Тургеневу в июне 1847 года: "Успех ваших рассказов повторился еще в большей степени в Москве,-- все знакомые вам москвичи от них в восторге и утверждают, что о них говорят с восторгом и в московской публике. Нисколько не преувеличу, сказав вам, что эти рассказы сделали такой же эффект, как романы Герцена и Гончарова и статья Кавелина,-- этого, кажись, довольно! В самом деле, это настоящее ваше дело. Белинский говорит, что вы еще написали рассказ; если не думаете скоро написать другой, то высылайте хоть этот. Эго нам к осени куда хорошо, нас то и дело спрашивают, будут ли в "Современнике" еще ваши рассказы. Вот оно куда пошло!"
   О неожиданном успехе "Записок охотника" Тургенев узнавал только из дружеских писем и из откликов печати, так как в первых числах января 1847 года, едва дождавшись выхода книжки "Современника", уехал за границу, сперва в Берлин, а затем в Париж, где прожил три с лишним года. За границей и было написано большинство очерков "Записок охотника", печатавшихся в "Современнике" в течение пяти лет, по 1851 год включительно. За "Хорем и Калинычем" последовали "Ермолай и мельничиха", "Мой сосед Радилов", "Однодворец Овсянников", "Льгов", "Бурмистр", "Контора" (эти две вещи были написаны в период наибольшей близости Тургенева с Белинским, во время их совместного пребывания в Зальцбрунне, в Силезии, и в Париже в июне-- июле 1847 года), за ними шли "Два помещика", "Бирюк", "Уездный лекарь", "Малиновая вода", "Лебедянь", "Татьяна Борисовна и ее племянник" и "Смерть", -- все эти очерки были закончены в 1847 году. Затем наступил некоторый перерыв в работе. Летом и осенью 1848 года Тургенев написал только три очерка: "Чертопханов и Недопюскин", Гамлет Щигровского уезда" и "Лес и степь", предполагая ими закончить серию своих охотничьих рассказов. Но через два года работа над "Записками охотника" была продолжена. В конце 1850 и самом начале 1851 года были закончены еще четыре очерка: "Певцы", "Свиданье", "Бежин луг" и "Касьян с Красивой мечи". Наконец, в августе 1852 года Тургенев выпустил первое отдельное издание "Записок охотника", в котором дополнительно по отношению к журнальным публикациям вошли "Петр Петрович Каратаев" (в "Современнике" был напечатан как совершенно самостоятельный рассказ, не связанный с серией очерков) и "Два помещика", ранее запрещавшийся цензурой. Впрочем, окончательный состав сборника охотничьих рассказов Тургенева определился только к середине семидесятых годов, когда писатель, после длительного перерыва, вновь возвратился к своему раннему произведению. В 1872 году был написан рассказ "Конец Чертопханова", а в 1874 -- "Живые мощи" и "Стучит". Эти рассказы связаны отчасти с замыслами и набросками, пролежавшими в авторском портфеле свыше двадцати лет незавершенными, так как они "не имели прямого отношения к главной мысли", руководившей Тургеневым во время работы над "Записками охотника", однако по своим темам и выполнению последние три рассказа выделяются из общего ряда очерков сборника.
   Основная часть эпизодов "Записок охотника", четырнадцать из двадцати пяти, была закончена в течение первого года работы и писалась в Берлине и Зальцбрунне с февраля по июнь и Париже и Куртавпеле (дачное место под Парижем) с августа по декабрь 1847 года. Именно к этой группе очерков могло относиться позднейшее замечание Тургенева, что некоторые из них создавались "в тяжелые минуты раздумья" о том, "вернуться ли ему на родину или нет". Самое заявление писателя о возникавшем у него желании эмигрировать из России (единственное свидетельство этого порядка, сохранившееся в документальной литературе о нем) подтверждается отчасти неясным намеком в заключительных строках его письма к Белинскому от 17 сентября 1847 года: "Я надеюсь, если какая-нибудь дьявольщина не помешает, явиться в Петербург к Новому году. Пока -- я ничего не могу сказать положительного. Что будет, то будет".
   На истории создания "Записок охотника" и на хронологии отдельных очерков необходимо было остановиться подробнее в силу одного особого обстоятельства, к изучению которого придется еще вернуться в дальнейшем изложении, но о котором следует сказать уже сейчас. Почти все очерки (за исключением трех названных выше) были написаны в промежуток между 1846 и 1851 годом. Таким образом в работе над "Записками охотника" Тургенева застал 1848 год, ознаменованный революциями во Франции, Германии и Австрии. Западноевропейские события сыграли значительную роль в прояснении политических позиций русских либералов, послужив толчком к внутренней дифференциации "западнического" лагеря, окончательный раскол в котором определился в эпоху крестьянской реформы. "Западники" либерального покроя, в их числе Тургенев, наблюдавший в Париже в качестве очевидца все этапы февральской революции, качнулись основательно вправо, а это не могло не отразиться на характере общественных установок с которыми писались отдельные очерки "Записок охотника". А если так, то самый сборник нельзя изучать как вполне однородное во всех эпизодах произведение.
   По своему жанру "Записки охотника" тесно примыкают к так называемым "физиологическим очеркам", широко распространенным в западной литературе начальной поры формирования реализма, привившимся в сороковых годах на русской почве и занявшим довольно видное место среди произведений "натуральной школы". "Физиологические очерки" представляли собою бесфабульные беглые характеристики и зарисовки, интерес которых заключался в точнейших и подробнейших бытовых описаниях, в воспроизведении "общественных нравов", в сообщении профессиональных или местных деталей. Темы и персонажи "физиологических очерков" подбирались обычно по национальным или профессиональным признакам. Таково было английское издание "Англичане, описанные ими самими", за которым следовал подражавший ему французский сборник "Французы, описанные ими самими". Таковы были многочисленные "физиологии", выходившие отдельными изданиями и заполнявшие фельетоны газет -- "физиологии" чиновников, извозчиков, кухарок, полицейских, лавочников, консьержей и т. д. Ряд аналогичных произведений известен в русской литературе. Б 1845 году И. А. Некрасов выпустил "Физиологию Петербурга", двухтомное издание, в которое вошли очерки "Петербургский дворник" В. И. Даля, "Петербургские углы" Некрасова, "Петербургские шарманщики" Д. В. Григоровича, "Петербургская сторона" Е. П. Гребенки, "Петербургский фельетонист" И. И. Панаева, "Омнибус" А. Я. Кульчицкого и ряд других статей. В предисловии к сборнику Белинский обосновывал значение "физиологических очерков" как информационного, осведомительного материала: "У нас совсем нет беллетристических произведений, которые бы в форме путешествий, поездок, очерков, рассказов, описаний знакомили с различными частями беспредельной России". Два подготовленных Некрасовым тома должны были заполнить этот пробел в отношении петербургских тем. Один перечень авторов сборника показывает, что в области русского "физиологического очерка" работала довольно значительная группа авторов, некоторые из которых получили впоследствии большую известность, во признанным мастером "физиологического очерка" в сороковых годах считался, ныне как беллетрист почти забытый, этнограф и филолог, автор "Словаря русского языка" В. И. Даль.
   За творчеством В. И. Даля Тургенев, наравне со всеми членами кружка Белинского, следил внимательно, высоко ценя его "народные" рассказы и очерки. В период, непосредственно предшествовавший созданию "Записок охотника", Тургенев посвятил Далю небольшую критическую статейку по поводу выхода его четырехтомного собрания сочинений "Повести, сказки и рассказы казака Луганского". Утверждая, что писатель "уже занял одно из почетнейших мест" в русской литературе, Тургенев определял свойства его таланта почти в тех же выражениях, которыми позже Белинский в приведенном выше письме охарактеризовал самого автора первых очерков "Записок охотника". "У г. Даля гораздо более памяти, чем воображения, но такая верная и быстрая память стоит любого воображения". В связи с этим особенно удачны его очерковые вещи: "Далю не всегда удаются большие его повести; связать и распутать узел, представить игру страстей, развить последовательно целый характер -- не его дело, по крайней мере, тут он не из первых мастеров; но где рассказ не переходит за черту "физиологии", где автор пишет с натуры, ставит перед вами или брюхача-купца, или русского мужичка на завалинке, дворника, денщика, помещика-угостителя, чиновника средней руки -- вы не можете не прийти в упоение". Наконец Тургенев останавливается на характерной особенности "физиологических очерков" Даля, на их этнографическом уклоне: "Быт [различных народностей], обычаи, города и селения, разнообразную природу нашей Руси рисует оп мастерски, немногими, но меткими чертами... Разве не талант -- уменье одним взглядом подметить характеристические черты края, народонаселения, уловить малейшие выражения разных -- говоря высоким слогом-- личностей, и, среди всякого рода дрязгов и мелких хлопот, сохранить неизменную, непринужденную веселость?"
   Интерес Тургенева к "физиологическому очерку" в годы, предшествовавшие работе над "Записками охотника", устанавливается не только на основании его статейки о Дале. Известен еще один любопытный документ, свидетельствующий о пристальном внимании, уделенном писателем жанру "физиологий". Сохранился листок почтовой бумаги, исписанный рукою Тургенева и представляющий собою перечень тем, несомпенно "физиологических очерков". Назпачение этой записи неясно, она не имеет прямого отношения ни к "Запискам охотника", ни к какому-либо другому известному произведению писателя. Может быть, это оставшаяся невыполненной программа его собственных предположенных работ, по также не исключена возможность, что это список тем, предложенных Тургеневым кому-нибудь из молодых авторов, сотрудников "Отечественных Записок" или "Современника". Датируется листок предположительно 1845--1846 годом -- временем наибольшего успеха "физиологического очерка" на русской почве. Для целей настоящего изложения назначение листка, в сущности, безразлично. Какую бы задачу Тургенев ни преследовал, набрасывая свою запись, она свидетельствует о его обостренном внимании к "физиологическим очеркам". Документ стоит привести полностью, так как он лучше всяких описаний и определений выясняет особенности жанра "физиологий", вернее -- понимание их Тургеневым.
   

СЮЖЕТЫ

[Описать]

   1. Галерную гавань или какую-нибудь отдаленную часть города.
   2. Сенную со всеми подробностями. Из этого можно сделать статьи две или три.
   3. Один из больших домов на Гороховой и т. д.
   4. Физиономия Петербурга ночью (извозчики и т. д. Тут можно поместить разговор с извозчиком).
   5. Толкучий рынок с продажей книг и т. д.
   6. Апраксин двор и т. д.
   7. Бег на Неве (разговор при этом).
   8. Внутреннюю физиономию русских трактиров.
   9. Какую-нибудь большую фабрику со множеством рабочих (песельники Жукова) и т. д.
   10. О Невском проспекте, его посетителях, их физиономиях, об омнибусах, разговоры в них и т. д.
   
   Если сравнить "Записки охотника" с "физиологическими очерками" середины сороковых годов, главным образом с этнографическим очерком Даля, то обнаружится разительное совпадение их особенностей, в частности тех, которые оттенены в приведенной записи "сюжетов" Тургенева. Наиболее показателен в этом отношении "Хорь и Калиныч".
   Очерк представляет собою лишенное какой бы то ни было интриги, завязки и развязки повествование о двух-трех мимолетных встречах. Открывается он сравнительным этнографическим описанием смежных уездов Орловской и Калужской губерний, снабженным филологическими примечаниями (разъяснение диалектизма "площадя" и общая характеристика орловского говора), за ним набросана беглая характеристика помещика Полутыкина, начатая от лица рассказчика и продолженная в слегка драматизированной форме описанием охотничьей экскурсии, совершенной с этим персонажем рассказчиком. Характеристика Полутыкина перебивается рядом коротеньких вводных описаний усадьбы и избы Хоря, -- они служат предварительной подготовкой к центральной части очерка, к переходу к самому Хорю. Однако ей предшествует еще рассказ Полутыкина о своем необычном крепостном, встреча с Калпнычем п предварительная авторская характеристика этого персонажа. Наконец на сцепе появляется Хорь, и вслед за сжатым описанием его внешности в очерк вносятся один за другим два "разговора" с ним, "разговора", очевидно, именно того типа, наличие которого как обязательного элемента "физиологического очерка" отмечено Тургеневым в записи "Сюжетов" под номерами 4, 7 и 10. Затем следует ставшая в русской литературе классической сравнительная авторская характеристика Хоря и Калиныча, переходящая в пересказ и прямую передачу "разговоров" рассказчика с обоими персонажами и персонажей между собой. "Разговоры" эти служат не только целям характеристики, но и поводом для ввода в очерк информационного материала, например, ничем не связанных ни с персонажами, ни с общим содержанием очерка этнографического значения сообщений о бродячих продавцах кос и об "орлах". Концовкой очерка служит внесенное в повествование в драматизованной форме сообщение фольклорного интереса о "народной примете" о погоде.
   Таково общее строение начального эпизода "Записок охотника" -- повествования о случайных встречах и беседах с несколькими персонажами, взятыми в их обычной обстановке, в ничем не знаменательный момент их жизни, персонажами, с которыми, в ходе рассказа, ничего замечательного не случается. Существо повествования, очевидно, в обрисовке типов и характерной обстановки, в подборе бытовых деталей, в сообщении ряда этнографических и фольклорных наблюдений. Рассказ ведется в полуироническом тоне (особенно подчеркнутом, когда речь заходит о Полутыкине) и пересыпан оттененными диалектизмами и специфической терминологией ("площадя", "орлы", "живалый", "лаяться" и т. д.-- все эти выражения взяты Тургеневым в кавычки, чтобы обратить на них внимание читателя).
   Особо следует остановиться на своеобразном методе, подмеченном Тургеневым в очерках Даля и систематически использованном в тексте "Записок охотника" -- обилии попутно оброненных замечаний и как бы ненароком, вне общей связи, внесенных в рассказ второстепенных эпизодов, на которые, но существу, опираются авторские заключения и оценки. Таково в тексте "Хоря и Калинина" направленное против славянофилов замечание, что "Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский в своих преобразованиях" (одни из существенных пунктов спора "западников" и "славянофилов" заключался в оценке роли "преобразований" Петра I в исторических судьбах России), таков изложенный в двух строках эпизод, введенный якобы для мотивировки отлучки Полутыкина, необходимой для предоставления рассказчику возможности свободно наблюдать за Хорем: "На другой день г-н Полутыкин принужден был отправиться в город по делу с соседом Пичуковым. Сосед Пичуков запахал у него землю и на запаханной земле высек его же бабу. На охоту поехал я один..."
   В этих строках впервые в очерках Тургенева ставится тема о побоях и телесных наказаниях -- одна из существенных тем "Записок охотника". Выразительная сжатость и как бы случайность эпизода, в действительности чрезвычайно важного и для автора и для его читателей, заставляет вспомнить характеристику, данную Тургеневым Далю в рецензии на "Повести, сказки и рассказы казака Луганского": "Он, как говорится, себе на уме, смотрит невиннейшим человеком и добродушнейшим сочинителем в мире; вдруг вы чувствуете, что вас поймали за хохол, когти в вас запустили, преострые; вы оглядываетесь -- автор стоит перед вамп как ни в чем не бывало... "я, говорит, тут сторона, а вы как поживаете?" Именно так должны были чувствовать себя дореформенные помещики, наткнувшись при чтении "Хоря и Калиныча" в "Смеси" "Современника" на рассказ о выходке Пичукова.
   В отрывках, последовавших за "Хорем и Калинычем", Тургенев временами отходит от общей очерковой манеры первого эпизода серии. В последних очерках большое место уделено пейзажу, почти отсутствующему в "Хоре и Калинине". "Уездный лекарь", Мой сосед Радилов", "Татьяна Борисовна и ее племянник", даже "Бирюк" представляют собою рассказы с более или менее развитой фабулой, в них автору представляется случай по выражению Тургенева, "связать и распутать узел, представить игру страстей, развить последовательно целый характер". Но отход этот не настолько значителен, чтобы свидетельствовать о "новой манере". "Записки охотника" остаются на всем протяжении отрывками с более или менее ясно выраженным в каждом отдельном эпизоде очерковым характером. Так, "Малиновая вода" и в особенности "Два помещика" представляют собою голые, не сопровождающиеся никаким действием характеристики персонажей, в слабой степени или даже вовсе не связанных между собою. "Бежин луг" представляет цепь подслушанных рассказчиком "разговоров", мотивирующих подбор фольклорных материалов, "Певцы" и "Контора" могли бы быть озаглавлены, по аналогии с "Сюжетами", "Внутренняя физиономия сельских кабачков" или "Внутренняя физиономия помещичьей главной конторы", в них обоих большую роль играют неизбежные в очерках сороковых годов "разговоры". Все это и позволяет утверждать, что не только "Хорь и Калиныч", но и все "Записки охотника" в целом вплотную примыкают к "физиологическим очеркам" и ближе всего стоят к очеркам В. И. Даля.
   До сих пор в анализе "Записок охотника" намеренно оставлялся в стороне один существеннейший признак "физиологических очерков" -- их тематика. На Западе начальный момент формирования буржуазного реализма XIX века характеризовался смещением тематики, включением в область литературного изучения буржуазных и мелкобуржуазных нравов, столичных и провинциальных, но городских по преимуществу. На русской почве "физиологический очерк" строился также на городском материале, персонажи этих произведений избирались из среды городской бедноты, незначительных чиновников, мелких торговцев и ремесленников, утративших связь деревней оброчных крестьян и дворовых, стоящих на грани перехода в лумпен-пролетариат или уже перешедших эту грань (ср. "Петербургские углы" Некрасова). Городские низы служили преимущественным объектом изучения русских "физиологий". Специфической "петербургской" тематикой отмечены все "сюжеты", записанные Тургеневым в приведенном выше перечне заинтересовавших его замыслов.
   Городская тематика являлась обязательным, неотъемлемым признаком жанрового определения "физиологических очерков". Между тем "Записки охотника" построены на совершенно другом материале. Их основная тема -- крестьянский и помещичий провинциальный быт. Город в них только мелькает, и то только в той мере, в которой деревня или дворянская усадьба с провинциальным городом связаны (см. "Уездный лекарь" и в особенности "Лебедянь"). Именно поэтому "Записки охотника", только примыкая к "физиологическим очеркам" середины сороковых годов, начали собою новый жанр -- жанр "очерков из крестьянского быта" и "простонародных рассказов", только намеченный Далем и облюбованный в дворянской литературе середины прошлого века вслед за Тургеневым рядом писателей -- Д. В. Григоровичем. А. Ф. Писемским, Марко-Вовчком, М. В. Авдеевым (иначе подошли к крестьянской тематике писатели демократы и народники). Любопытно отметить, что В. П. Боткин, пожалуй единственный из круга "западников" не разделявший общих восторгов, вызванных первым появившимся в печати отрывком "Записок охотника", не видел связи "Хоря и Калиныча" с "физиологическими очерками" и отказывался признать у Тургенева правдивое, реалистическое воспроизведение крестьянских типов и крестьянского быта. Белинскому В. П. Боткин писал в ответ на шумные похвалы Тургеневу: "В рассказе "Хорь и Калиныч" явно видна придуманность; это -- идиллия, а не характеристика двух русских мужиков".
   В разработке крестьянской тематики Тургенев не был одинок в литературе сороковых годов. Говоря о "Шварцвальдских рассказах" Б. Ауэрбаха, вышедших в Германии в 1843 году, Тургенев характеризовал время их появления как период обостренного внимания к крестьянским темам в мировой литературе: "Обращение литературы к народной жизни замечается около того же времени почти во всех странах Европы (вспомним Жорж Санд -- La Mare au Diable, La petite Fadette и т. д., а также то, что совершалось у нас, в России), но честь почина остается за Ауэрбахом". Замечание о русской литературе имело в виду не "Записки охотника", а напечатанную в 1846 году в "Отечественных Записках" повесть Григоровича "Деревня", которую тот же Тургенев признавал "по времени первой попыткой сближения нашей литературы с народной жизнью, первой из наших "деревенских историй" -- "Dorfgeschichten". Однако, несмотря на наличие к середине сороковых годов оформившегося тяготения в западноевропейской буржуазной и мелкобуржуазной литературе к крестьянской тематике, несмотря на неоднократно засвидетельствованный интерес Тургенева и к Жорж Санд и В. Ауэрбаху (его "Шварцвальдские рассказы" Тургенев настойчиво рекомендовал к переводу Н. Г. Чернышевскому), несмотря, наконец, на то, что "Деревня" Григоровича появилась почти за год до "Хоря и Калиныча", "Записки охотника" не стояли в прямой связи со всеми этими произведениями и тем более не находились в зависимости от них. Ауэрбах и Григорович писали повести и рассказы на крестьянские темы, Жорж Санд разрабатывала крестьянский роман, а Тургенев вполне самостоятельно от них создавал жанр "очерков из крестьянской жизни". Но самый интерес к крестьянской тематике, по-разному проявившийся в отдельных национальных литературах и у отдельных писателей, был порожден одним общим явлением -- повышенным общественным вниманием к крестьянскому вопросу, вызванным длительным аграрным кризисом, обостренным голодными неурожайными годами -- 1841 годом в России, 1846 и 1847 годами в Западной Европе. Крестьянский вопрос привлекал пристальное общественное внимание, вызвав между прочим и соответствующие литературные отголоски. При этом не приходится, конечно, упускать из виду, что постановка и решение крестьянского вопроса на буржуазном Западе и в крепостнической России были существенно различными.
   При подходе к изучению "Записок охотника" естественно возникает вопрос, почему Тургенев в разработке крестьянской тематики обратился к очерковому жанру.
   Большой интерес представляет в связи с поставленной проблемой одна чрезвычайно любопытная статья современника и ближайшего друга Тургенева, его постоянного литературного советчика, критика и историка литературы П. В. Анненкова, стоявшего на одних литературных и общественных позициях с автором "Записок охотника". Статья эта -- "По поводу романов и рассказов из простонародного быта" -- была написана через два года по выходе отдельного издания "Записок охотника" и напечатана в февральской и мартовской книжках "Современника" 1854 года. Она представляет собою обзор появившихся в предыдущем году многочисленных к тому времени произведений, построенных на крестьянской тематике -- романов "Рыбаки" Григоровича и "Крестьянка" Потехина, рассказов и повестей "Саввушка" Кокорева, "Рыбак" Мартынова, "Огненный змей" Авдеева, "Тит Софронов Козонок" Потехина, наконец, очерков Писемского "Питерщик" и "Леший".
   Все эти произведения, за исключением вещей Писемского, вызывают более или менее резкие критические замечания. Анненкова, а их художественную неудовлетворительность и фальшь он объясняет неудачной и нецелесообразной попыткой авторов обрабатывать крестьянские темы в сложившихся формах повести или романа.
   "Естественный [то есть "простонародный"] быт вряд ли может быть воспроизведен чисто, верно и с поэзией, ему присущей, в установленных формах нынешнего искусства, выработанных с другой целью и при других поводах. Первые, основные правила изящного здесь не находят приложения целостного, а только допускают приложение их урывками, по кускам и случайное; хитрые подготовки, обычные иллюзии искусства, принятые всеми по общему соглашению и не возбуждающие при других случаях ни малейшего возражения, здесь становятся ложью, иногда чудовищностью".
   По наблюдению Анненкова, только в жанре очерка литература конца сороковых -- начала пятидесятых годов, поставив крестьянскую тематику, достигла некоторых успехов.
   "В небольших рассказах, где дело собственно в подметке внешней физиономии простолюдина, в описании обычая, привычек его, в изложении формальных его отношений к другим людям и наконец в уловлении характеристических частностей его быта и природы, где он движется, школа [т. е. школа беллетристов, пишущих на крестьянские темы] произвела несколько образцовых вещей. Таковы некоторые рассказы г.г. Тургенева, Писемского, Кокорева и многие эпизоды... г. Григоровича".
   Но Анненков не только подмечает это явление, он пытается его разъяснить. Если, с одной стороны, наличные литературные жанры не могут быть механически перенесены в разработку новой темы, то, с другой -- по мнению критика, самый "простонародный быт" "лучше подчиняется кисти, когда он умален и введен в скромную раму... тут одна яркая особенность его, одна отдельная черта, подмеченная верно и выработанная со тщанием, вообще свойственным живописи малых размеров, удовлетворит читателя, знающего, что требовать от картины".
   Коренной причиной неудачи всех известных ему попыток создать роман или повесть из крестьянской жизни Анненков считает ошибочное допущение их авторов, что любой жизненный материал может быть внесен во всей полноте в литературное, поэтическое произведение.
   "Многие, и в том числе, вероятно, некоторые из писателей этого рода [авторов "романов и рассказов из простонародного быта"] думают, что простонародная жизнь может быть введена собственно в литературу во всей своей подробности, без малейшего ущерба для истины, цвета и значения своего. По нашему крайнему разумению, это весьма важная ошибка, способная породит!) (и порождающая) бесплодные стремления к такой цели, которая вряд ли может быть достигнута. Литературная передача всякого явления имеет свои незыблемые правила, приемы, ухватки, которым должен подчиниться материал самый непокорный и которые налагают клеймо свое на самый гордый и самостоятельный предмет... Так истина жизни и литературная истина в смешении своем отнимают друг от друга целые, иногда весьма характерные части".
   Статья П. В. Анненкова, отражавшая трудности, встреченные дворянскими писателями при подходе к крестьянской тематике, и осмыслявшая искания авторов первых русских "деревенских историй", любопытна во многих отношениях, хотя заключения ее, в своей общей форме, были опровергнуты всем дальнейшим ходом русского литературного процесса (реалистическая трактовка крестьянской тематики оказалась возможной и за пределами жанра очерка). Исходное положение критика, утверждавшего, что "установленные формы искусства" не допускают "целостного приложения" к новой области художественного воспроизведения, само по себе вполне справедливо. Новое "содержание" требует, конечно, и выработки новых художественных "форм". Но Анненков шел дальше, заявляя, что в крестьянском быту отсутствуют драматические коллизии, способные служить пружиной, движущей действием повести или романа. Отсюда следовал вывод, что повести и романы, избравшие крестьянскую тематику, неизбежно оказываются искусственными, фальшивыми и иными быть не могут. Фальши могли избегнуть только авторы очерков, естественно ограничивавшие свою задачу нанизыванием внешних описаний и "подметкой" "формальных", т. е. не касающихся существа, отношений "простолюдина к другим людям". Дело заключалось, разумеется, в том, что авторы крестьянских очерков середины прошлого столетия и не желали или опасались итти дальше, соглашаясь, что "истина жизни" повредит "литературной истине". Анненков теоретически обосновывал и узаконил литературную практику этих писателей и в первую очередь практику Тургенева.
   Общественная функция жанра очерка по преимуществу информационная, поэтому-то он возникает и распространяется обычно, когда литературой освоиваются новые большие темы, при начальном ознакомлении с новым материалом. Но Тургеневым в "Записках охотника" была использована еще и другая возможность жанра -- приспособленность его к изолированному и выборочному воспроизведению явлений. Об этой установке обмолвился Анненков п о ней не следует забывать при изучении "Записок охотника".
   

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
"ЗАПИСКИ ОХОТНИКА"

   Крестьянский вопрос, стоявший в России в пору "Записок охотника" как вопрос о частичной или полной ликвидации крепостных отношений, являлся центральным вопросом в классовой борьбе дореформенной эпохи. Но крепостное хозяйство оставалось базой социального и политического строя николаевской монархии, и решение выдвинутой всем ходом общественного развития проблемы оказывалось для помещичьего государства, катастрофически боявшегося всяких потрясений, крайне затруднительным.
   Не сходивший с очереди дня вопрос "об изменении быта крепостных крестьян" (так именовалась на казенно-канцелярском языке той эпохи проблема ликвидации крепостных отношений) разрабатывался в течение всей николаевской эпохи в правительственных тайных комиссиях и комитетах, по гласное его обсуждение в печати не допускалось, за исключением короткого промежутка времени, последовавшего за изданием указа 2 апреля 1842 года о так называемых "обязанных крестьянах". Но и в эти месяцы, когда русская легальная публицистика в первый и в последний раз за все время николаевской реакции получила возможность затронуть существо правовых положений, узаконивших хозяйственные отношения крестьян и помещиков, она принуждена была говорить в самой осторожной форме, "эзоповским" языком недоговоренностей и намеков.
   Внимапие русской общественности к вопросу "об изменении быта крепостных" особенно обострилось, в силу ряда внутренной внешнеполитических обстоятельств, к 1847 году. В знаменитом письме к Н. В. Гоголю по поводу выхода его реакционной книги "Выбранные места из переписки с друзьями" В. Г. Белинский писал из Зальцбрунна 15 июля 1847 года:
   "Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, отмена телесного наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть. Это чувствует даже само правительство (которое хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами, и сколько последние ежегодно режут первых), что доказывается его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим заменением однохвостного кнута трехвостною плетью".
   Тургенев в "Литературных и житейских воспоминаниях", объясняя свой отъезд за границу и раскрывая основную политическую установку "Записок охотника", заявлял:
   "Я не мог дышать одним воздухом, оставаться рядом с тем, что я возненавидел; для этого у меня, вероятно, недоставало надлежащей выдержки, твердости характера. Мне необходимо было удалиться от моего врага затем, чтобы из самой моей дали сильнее напасть на него. В моих глазах враг этот имел определенный образ, носил известное имя: враг этот был -- крепостное право. Под этим именем я собрал и сосредоточил все, против чего я решился бороться до конца -- с чем я поклялся никогда не примиряться... Это была моя Аннибаловская клятва; и не я один дал ее себе тогда. Я и на Запад ушел для того, чтобы лучше ее исполнить... Я, конечно, не написал бы "Записок охотника", если б остался в России".
   При первом ознакомлении декларация Тургенева, написанная в 1868 году, может казаться буквальным повторением энергичного заявления "неистового Виссариона". Следует, однако, помнить, что Белинский писал свои гневные строки в нору глухой реакции, и всего лишь через год не только за распространение, но просто за присутствие при чтении его письма к Гоголю некоторых членов кружка Петрашевского-Буташевича, в числе их Ф. М. Достоевского, сослали в Сибирь. И именно оттого, что на скорую ликвидацию крепостных отношений рассчитывать не приходилось, Белинский включил в свой политический манифест (а его письмо к Гоголю явилось таким манифестом), кроме основного требования -- "уничтожения крепостного права", также и более скромные пожелания об отмене телесных наказаний и хотя бы выполнении существующих законов, -- это являлось, так сказать, его программой-минимумом. Тургенев же выступил со своей декларацией с большим запозданием, как раз в ту пору, когда создавалась либеральная легенда о "великом освобождении" и о героической роли в ней дворянских либералов. В середине сороковых годов, в пору наибольшей близости к великому разночинцу, автор "Записок охотника" по своим общественным позициям только примыкал к нему, вполне разделяя лишь "программу-минимум" Белинского, а к основному требованию полного "уничтожения крепостного права" подходил со своей точки зрения, как идеолог либерального дворянства, втянутого в оборот капиталистических отношений. С этой позиции были им написаны "Записки охотника". Историческая заслуга автора этого сборника заключалась, однако, уже в том, что он выдвинул в художественной литературе общественные проблемы, всякий намек на которые считался в ту пору покушением на существующий строй.
   Взгляды Тургенева по крестьянскому вопросу в период, непосредственно предшествовавший созданию цикла охотничьих рассказов, выясняются из одного официального порядка документа -- составленной им в декабре 1842 года, перед поступлением на службу, записки "Несколько замечаний о русском хозяйстве и о русском крестьянине". Ближайшим поводом к составлению ее явился указ 2 апреля 1842 года об "обязанных крестьянах" -- единственная крупная мера правительства Николая I в крестьянском вопросе, ограничивавшая применение закона о "вольных хлебопашцах" и разрешавшая "помещикам, которые сами того пожелают", вступать в договорные отношения со своими крестьянами лишь при том условии, чтобы "помещики сохраняли принадлежащее им полное право вотчинной собственности на землю", а крестьяне "получали от них участки земли в пользование за условленные повинности", т. е. становились обязательными арендаторами (закон о "вольных хлебопашцах" разрешал уступать крестьянам землю в собственность).
   Новый закон, представлявший собою шаг назад по сравнению с действовавшим до него указом 20 февраля 1803 года о "вольных хлебопашцах", получил в записке Тургенева высокую оценку. Но если эта оценка, в которой автор солидаризировался с консервативной печатью, могла быть продиктована официальным характером документа, то гораздо существеннее, что во всей аргументации в пользу необходимости "изменения быта крепостных крестьян" составитель записки исходил из позиций либерального дворянства.
   Уже в первых абзацах записки Тургенев делает выпад против утопического социализма ("системы фурьеристов о разделе земель и равенстве имений везде нелепы, но в России даже невозможны"), а в одном вскользь брошенном замечании мотивирует необходимость крестьянской реформы требованиями рационализации помещичьего хозяйства, потребностями растущей промышленной деятельности: "Благоразумные помещики... уже убедились,... что их фабрики, несмотря на ничтожное жалованье людей, на возможность безденежного доставления фабричных произведений, редко выдерживают состязание с фабриками купцов; они убедились, что работа, не вознаграждающая работника, не вознаграждает и заставляющего работать". В этом замечании с полной очевидностью вскрываются истоки эмансипаторских тенденций либерального, вовлеченного в оборот буржуазных отношений дворянства, принужденного конкурировать с купеческими предприятиями, по стесненного при врастании в капитализм путами крепостных отношений.
   Основное пожелание записки заключается в урегулированни правовыми нормами обязанностей крестьян по отношению к помещикам, так как отсутствие разработанного законодательства является основным источником помещичьих "злоупотреблений". Выдвигая необходимость "установления законности и твердости в отношении помещиков и крестьян", Тургенев подкрепляет свое требование тем соображением, что "законность исключает прихоть владельца, а потому и то, что называют рабством". Между тем отношения помещиков и крестьян "почти ничем не определены и большей частью зависят от прихоти владельцев. Они [эти отношения] бывают двоякого рода, смотря по тому, деньгами ли, работою ли взыскивает помещик повинность с крестьянина, и называются: оброк или барщина. Величина оброка определяется качеством п количеством земли, близостью города и т. д. Но, во-первых, помещик иногда возвышает оброк, не соображаясь с средствами крестьян, а во-вторых, мужики не освобождены от различных работ, часто отнимающих у них драгоценнейшее время, как-то: обязанность ходить на барский покос (иногда в отдаленную деревню), езда с обозами в столичные и губернские города зимою и т. д. Барщина еще неопределеннее оброка; крестьяне, находящиеся на барщине, живут большею частью, так сказать, на хлебах у своих господ. Не успевая тщательным образом заняться обработкой своего участка, не имея вообще в сущности ничего своего, крестьянин обыкновенно уже весною начинает занимать свою продовольствие у помещика".
   Главное пожелание записки об установлении законности, идущее в известной мере в параллель с требованием Белинского из его "программы-минимум" о "строгом выполнении хотя бы тех законов, которые уже есть", сопровождается Тургеневым рядом частных замечаний, сводящихся к указаниям на необходимость ликвидации несовместимых с экономикой сороковых годов "устарелых учреждений, завещанных... прежним патриархальным бытом" -- "избытка дворовых людей", "так называемой чересполосности владений", "весьма слабого развития гражданственности в наших крестьянах" (автор записки отмечал проистекающие отсюда как "неминуемые последствия необеспеченного продовольствия крестьян" "конокрадство, порубку леса и т. д.").
   Таким образом, занимаясь преимущественно вопросами помещичьих "злоупотреблений" и "неудобств нашего хозяйства", записка Тургенева лишь очень туманно касается необходимости "изменения быта крепостных крестьян", т. е. решительной ликвидации крепостных отношений. Резкой постановки этой проблемы и нельзя было ожидать в официальном документе, составленном с особой целью -- показать способность автора к работе "по части государственного хозяйства" в качестве чиновника особых поручений в министерстве внутренних дел. Однако на содержании записки "Несколько замечаний, о русском хозяйстве и о русском крестьянине" необходимо было остановиться подробнее, так как круг захваченных ею тем, получив художественную обработку, перешел целиком в "Записки охотника".
   В историю русской литературы "Записки охотника" вошли как "очерки из крестьянского быта", между тем такое жанровое определение книги Тургенева не совсем точно и может быть принято только с рядом оговорок. Тема "крепостные крестьяне" или даже шире -- "крепостные в их отношениях с помещиками" не является единственной и, может быть, даже главной темой "Записок охотника". Можно назвать целый ряд очерков, в которых эта тема вовсе не ставится. Таковы "Уездный лекарь", "Мой сосед Радилов", "Лебедянь", "Татьяна Борисовна и ее племянник", "Гамлет Щигровского уезда" и другие. Всеми этими эпизодами выдвигается другая тема: "быт провинциального поместного дворянства", и в сущности эта-то тема и является основной а вопрос об отношениях помещиков" и крестьян и крепостном нраве является хотя и необходимым, но частным разделом более общей темы. Характерно, что и цензурное ведомство было обеспокоено в "Записках охотника" не постановкой вопроса о крепостном праве, а недостаточно почтительным отношением автора к провинциальному дворянству. Об этом заявлялось вполне четко в секретной докладной записке, представленной Николаю I по поводу подготовки в 1852 году отдельного издания книги Тургенева. Руководствуясь рапортом цензора, министр народного просвещения писал во "всеподданнейшем" докладе о смутившей его книге: "Значительная часть помещенных в ней статей имеет решительное направление к уничтожению помещиков, которые представляются вообще в смешном и карикатурном или еще чаще в предосудительном для их чести виде... Распространение столь невыгодных мнений насчет помещиков, без сомнения, послужить может к уменьшению уважения к дворянскому сословию со стороны читателей других сословий". Очевидно, в этом же смысле, в связи с оценкой книги как попытки Тургенева дискредитировать провинциальное дворянство, нужно расшифровывать и замечание другого крупного цензурного чиновника, объяснявшего успех "Записок охотника" якобы усвоенной их автором "французской манерой натравливать одно сословие на другое" (имелись в виду социалистические теории французских утопистов и практика революционного движения на Западе). Нет необходимости особо оговаривать, что эти преувеличенные оценки и опасения вызывались главным образом чрезмерной щепетильностью "первого сословия Российской империи", верным сыном которого оставался автор "Записок охотника (находились, впрочем, современницы Тургенева из числа перепуганных призраком крестьянских восстаний дворянок, которые квалифицировали его книгу как "политический поджог" -- "Voilà un livre incendiaire").
   Почти через все очерки "Записок охотника" проходит одна частная тема, чрезвычайно злободневная для российской действительности сороковых годов,-- тема дворянского оскудения, неуклонного падения помещичьего крепостнического хозяйству. Правда, эта тема не выдвигается на первый план, ей как будто не придается особого значения в общей композиции сборника, но вместе с тем она никогда нс выпадает из поля зрения автора. Но в повествование вводится бегло обрисованный эпизодический персонаж, опустившийся до роли приживальщика и шута в чужой усадьбе жалкий старик Федор Михеич, некогда богатый помещик, считавшийся но губернии первым хватом" ("Мой сосед Радилов"); то очерк начинается подробным описанием "изумительно разоренного" "небольшого сельца Колотовки", раскинувшегося вокруг "серого осинового сруба с дырами вместо окон" -- "остатка прежнего барского дома" ("Певцы"); то перед читателями развертывается генеалогия разоряющейся дворянской семьи в рассказе о графе Петре Ильиче, "известном хлебосоле, богатом вельможе старого веку", к которому "вся губерния съезжалась... плясала и веселилась на славу", но имения которого "к сожалению, не хватило на целую жизнь ("Малиновая вода"). Так в разной связи и с различной степенью разработанности тема оскудения дворянства всплывает почти в каждом эпизоде "Записок охотника".
   Вопрос о причинах помещичьего обеднения занимал Тургенева еще в период составления записки о русском хозяйстве и русском крестьянине, по ответ на него давался ею только в самой общей форме. Ссылаясь на "нерадение богатых владельцев", непроизводительно тративших доходы со своих поместий, Тургенев выражал пожелание, чтобы "прежнее, для крестьян и для владельцев равно бесполезное, проживание дворян в своих имениях" уступило место "положительной деятельности -- желанию и умению усовершенствовать состояние хозяйства". В "Записках охотника" в объяснение постепенного разорения приводятся обычно эти же мотивы, но в одном из очерков, в "Чертопханове и Недопюскипе", вскрывается и другая причина.
   Отец Пантелея Чертопханова разорился "престранным образом": "По его понятиям, дворянину нс следовало зависеть от купцов, горожан и тому подобных "разбойников", как он выражался; он завел у себя всевозможные ремесла и мастерские: "и приличнее и дешевле", говаривал он: "хозяйственный расчет!" С этой пагубной мыслью он до конца жизни не расстался; она-то его и разорила". Это -- чрезвычайно знаменательные подробности, позволяющие точнее вскрыть позиции автора "Записок охотника".
   В очерке "Чертопханов и Недопюскин" взят исключительный случай -- безнадежная и бессмысленная попытка самодура-помещика оказать сопротивление вторжению товарных отношений, попытка сохранить в своем почесть отживший патриархальный строй замкнутого натурального хозяйства. Но именно в том, что эпизод этот трактуется Тургеневым как вполне анекдотический, выходящий из ряду вон случай, и проявляется его собственная позиция. Процесс капиталистического перерождения экономики страны зашел слишком далеко, попытки сопротивления дальнейшему его развитию несерьезны, помещичьи хозяйства не умеющие приноровиться к новым условиям, обречены на разорение, ближайшая настоятельная задача поместного дворянства заключается в приспособлении к капиталистическим отношениям -- примерно так можно было бы формулировать основной социальный тезис, вытекающий из постановки и разработки в "Записках охотника" темы дворянского оскудения.
   В полной зависимости от основной авторской установки -- признания необходимости вступления помещичьего хозяйства на путь буржуазной перестройки -- ставятся и разрешаются все другие социальные проблемы, нашедшие отражение в сборнике. Этой установкой определяется, в конечном счете, и либеральный гуманизм "Записок охотника", столь горячо превознесенный буржуазной критикой.
   Разумеется, путь капиталистического развития России представлялся Тургеневу не в форме коренной ломки существовавших в его время отношений, а в форме постепенного освобождения помещичьего хозяйства от наиболее обременительных пережитков, при котором дворянство сохраняло господствующую роль. В этом отношении показательно то, что в "Записках охотника" уделяется преимущественное внимание отношениям помещиков к одной группе крепостных -- к дворовым людям. Ведь именно многочисленная дворня, оторванная от всякого производительного труда для личного обслуживания барской семьи, являлась самым очевидным пережитком отходящего в прошлое строя, а экономическая обременительность для помещичьего хозяйства разросшегося штата крепостной прислуги казалась вполне наглядной. Еще в записке "Несколько слов о русском хозяйстве и о русском крестьянине" Тургенев, предлагая ликвидировать "устаревшие учреждения... теперь уже неуместные и отяготительные", останавливается именно на "избытке дворовых людей".
   В ряду очерков, повествующих о положении крепостной дворни ("Ермолай и мельничиха", "Малиновая вода", "Льгов", "Бурмистр", "Контора", "Два помещика"), первое место по степени разработанности этой темы занимает "Контора". Но в этом очерке многочисленная дворня рисуется как паразитический нарост на помещичьем хозяйстве. Крепостная прислуга помещицы Лосняковой слоняется решительно без всяких занятий, созданная ею "Главная господская контора" -- пародия на бюрократические ведомственные канцелярии николаевской эпохи -- представляет благоприятные условия для постоянных склок, взаимных подсиживаний, бесконечных интриг барской челяди, жертвой которых становится в конце концов сама помещица. Втершийся в ее доверие главный конторщик систематически обкрадывает свою барыню и фактически распоряжается в ее имении.
   В другом отрывке, в очерке "Льгов", биография Сучка, сменяющего по прихоти владельцев десятки профессий и назначенного в конце концов на должность рыболова (а в реке "и рыбы-то нету"), биография этого несчастного дворового свидетельствует не только о произволе помещиков, но и о их неумении целесообразно использовать даровой труд крепостных (ср. также в "Конторе" образ искусного портного Купри, произведенного в истопники). Таким образом и здесь идет речь о непроизводительной растрате рабочей силы, и Тургенев, ратуя за уничтожение "устарелых учреждений", взывает к интересам самих дворян.
   Та же тема всплывает в отдельных эпизодах и авторских отступлениях в ряде других очерков. Но умея приставить к нужному делу дворовых, помещики и собственно крестьян отрывают от их работы. Так, Калиныч принужден ежедневно всюду следовать в охотничьих экскурсиях за помещиком Полутыкиным, который простосердечно признается: "Калиныч... усердный и услужливый мужик; хозяйство в исправности, одначе, содержать не может: я его все оттягиваю. Каждый день со мною на охоту ходит... Какое уже тут хозяйство, -- посудите сами" ("Хорь и Калиныч"), Примерно такова же участь Ермолая, которому "было приказано доставлять на господскую кухню раз в месяц пары две тетеревей и куропаток" и которому "пороху и дроби, разумеется... не выдавали, следуя точно тем же правилам, в силу которых и он не кормил своей собаки" ("Ермолай и мельничиха").
   Избыточное количество дворовых, в сущности совершенно ненужных, порождало небрежное отношение к ним помещиков, не знающих, что с ними делать. Гуманизм Тургенева облюбовывает типы заброшенных, забытых своими владельцами крепостных, опускающихся в ряды лумпен-пролетариата. Таков образ "Степушки" в очерке "Малиновая вода". Его "нельзя было считать ни за человека вообще, ни за дворового в особенности", о нем "ходили темные слухи, что состоял он когда-то у кого-то в камердинерах", но даже "дедушка Трофимыч", знавший "родословную всех дворовых в восходящей линии до четвертого колена", не мог сообщить о нем ничего достоверного. После пожара усадьбы, оставленной господами, Стеиушка поселяется у садовника Митрофана, такого же беспризорного дворового, целыми днями втихомолку хлопоча о своем нищенском пропитании.
   Присущая Тургеневу в "Записках охотника" гуманность приобретает полную выразительность в очерках, поднимающих тему телесного наказания.
   Самые яркие отзывы на обычное в крепостнической России "бытовое явление -- кулачную расправу -- даны в двух очерках, "Бурмистре" и "Двух помещиках". Следует отметить, что обе эти вещи были написанье летом 1847 года, в нору совместного пребывания Тургенева с Белинским за границей. Первый из них был позднее многозначительно помечен датой "Зальцбрунн, в Силезии, июль 1847",-- именно из Зальцбрунна в июле 1847 года Белинский послал свое гневное письмо к Гоголю, в котором выражал возмущение и практикой телесных наказаний.
   Очерк "Бурмистр" привлек внимание В. H. Ленина, различившего в тургеневском персонаже, внешне культурном крепостнике, типичные черты либеральных повадок. В статье "Памяти графа Гейдена" Ленин писал:
   "Перед нами -- цивилизованный, образованный помещик, культурный, с мягкими формами обращения, с европейским лоском. Помещик угощает гостя вином и ведет возвышенные разговоры. Отчего вино не нагрето?" спрашивает он лакея. Лакей молчит и бледнеет. Помещик звонит и, не повышая голоса, говорит вошедшему слуге: "Насчет Федора... распорядиться".
   Вот вам образчик Гейденовской "гуманности" или гуманности à la Гейден. Тургеневский помещик тоже "гуманный" человек... но сравнению с Салтычихой, например, настолько гуманен, что не идет сам в конюшню присматривать за тем, хорошо ли распорядились выпороть Федора. Он настолько гуманен, что не заботится о мочении в соленой воде розог, которыми секут Федора. Он, этот помещик, не позволит себе ни ударить, ни выбранить лакея, он только "распоряжается" издали, как образованный человек, в мягких и гуманных формах, без шума, без скандала, без "публичного оказательства"... Совершенно такова же гуманность Гейдена". (В. И. Ленин, Сочинения, 3-е изд., т. XII, стр. 9--10.)
   Если в "Бурмистре" жестокость расправы оттенена европейским лоском барина-крепостника, то в очерке "Два помещика" зверство сечения подчеркнуто патриархальным укладом жизни помещика Стегунова, вторившего с чудовищной незлобивостью звукам "мерных и частых ударов, раздававшихся в направлении конюшни" -- "Чюки-чюки-чюк! Чюки-чюк! Чюки-чюк!"
   "Бурмистр", "Два помещика", "Контора", "Бирюк", содержат наиболее резкие выпады против крепостнического строя помещичьей России. С известными ограничениями эти очерки могут быть признаны своего рода художественной иллюстрацией к письму Белинского к Гоголю. Что связь между этим документом и названными эпизодами "Записок охотника" не сводилась к чисто хронологической, устанавливается совпадениями не только в больших томах, но и в некоторых частных замечаниях. Так, например, окрик Мардария Аполлоныча Стегунова в "Двух помещиках": "Читка, Юшка, водка батюшке", на зов входит Юшка, "высокий и худощавый старик, лет семидесяти") комментируется лучше всего нескольким к строками из письма к Гоголю: "Россия... представляет собою ужасное зрелище страны... где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Васьками, Стешками, Палашками..." Вряд ли это совпадение можно считать случайным, особенно если вспомнить, что несколькими годами позднее Тургенев приводил в "сильное негодование" славянофила К. Аксакова утверждением, что "Белинский и его письмо [к Гоголю] -- это вся его, Тургенева, религия".
   Бессмысленная жестокость помещиков, вольных распоряжаться судьбами своей "крещеной собственности", с большим драматизмом обрисована на частной теме -- вмешательстве владельцев в интимную жизнь своих крепостных и запрещение их браков. Эпизодически затронутая в очерках "Льгов" и "Контора", эта тема полнее разработана в отрывке "Ермолай и мельничиха". Как в рассказе о Пупыре ("Льгов"), которому в аделица запретила жениться, считая браки дворовых пустым баловством, в повествовании о судьбе мельничихи Арины на первый план выдвигается вздорность повода, по которому капризная помещица ломает жизнь крепостной девушки. "Чувствительная, слезливая и злая" помещица, положившая себе правилом "замужних горничных ие держать", привыкнув к постоянным услугам Арины, возмущена ее просьбой разрешить выйти замуж за своего же дворового, так как и от правила своего она отступать не хочет и лишиться опытной горничной не желает. Эпизод этот передан не авторским повествованием, а рассказом персонажа, мужа капризной барыни, рассерженного неблагодарностью Арины. Благодаря этому автор избавлен от необходимости сопровождать его своим комментарием, а жестокость вздорной помещицы выступает нагляднее.
   Если к приведенному выше обзору тем, выдвинутых "Записками охотника" при разработке вопроса об отношениях помещиков к крепостным, присоединить указания на эпизоды, обнаруживающие произвол душевладельцев в назначении чрезмерно высокого оброка или рисующие их отчужденность от своих "подданных", в личные объяснения с которыми они не вступают ("Малиновая вода", "Бурмистр"), то этим и исчерпывается в основном список мотивов, создавших книге Тургенева репутацию яркого освободительного документа. Все эти темы были уже намечены в официальной записке Тургенева "Несколько замечаний о русском хозяйстве и о русском крестьянине", записки, не выходившей за пределы осторожно-либеральной трактовки вопроса об "изменении быта крепостных крестьян". Правда, ряда тем Тургенев не мог касаться по цензурным соображениям. Так, заранее была исключена тема протеста крестьян, слабые намеки на которую сохранились, однако, в очерках "Бирюк", "Контора", "Бурмистр". О том, что Тургенев предполагал шире и резче развить тему крестьянского протеста, свидетельствует сообщение о неосуществленном замысле очерка "Землеед".
   Содержание его Тургенев излагал в письме к П. В. Анненкову от 25 октября 1872 года. "В этом рассказе я передаю совершившийся у нас факт -- как крестьяне уморили своего помещика, который ежегодно урезывал у них землю и которого они прозвали за то "землеедом", заставив его скушать фунтов семь хорошего чернозема". Однако в 1847--1851 годах, в пору работы над "Записками охотника", не приходилось и думать, чтобы цензура пропустила подобный рассказ, а позже его установка стала неприемлема для автора, пришедшего к идеализации "смирения" русских крестьян (в рассказе "Живые мощи", написанном в 1874 году).
   Несколько особняком стоит в "Записках охотника" зарисовка одного явления, позднее сильно заинтересовавшего писателя,-- роста деревенской буржуазии, кулачества, в пределах закрепощенной сельской общины. В пору создания "Записок охотника" отношение Тургенева к этому явлению не определилось. "Хозяйственный мужичок" Хорь в начальном очерке серии обрисован с явным сочувствием, а наряду с этим Софрон в "Бурмистре" показан уже как типичный кулак и эксплоататор, ловко обошедший барина и забравший в свои руки деревню.
   Во второй главе уже отмечалось, что в работе над "Записками охотника" Тургенева застала революция 1848 года. Опыт классовых боев на Западе подверг значительным испытаниям либеральные установки писателя, как и всего круга "западников", в среде которых наметилось расхождение. Освободительные тенденции, проявлявшиеся иногда с большой резкостью в очерках, написанных летом 1847 года, поблекли в позднейших эпизодах. Крестьянскую тематику перебила тема "лишних людей" ("Гамлет Щигровского уезда"), а в очерках, персонажи которых взяты из крепостной среды, старательно обходился вопрос об отношениях крестьян и помещиков ("Певцы", "Свидание", "Бежин луг", "Касьян с Красивой Мечи"). Сообщая П. Виардо об окончании работы над очерком "Певцы", Тургенев сам признавался в идеализации действительности. В письме от 26 октября 1850 года он писал: "Работа моя для "Современника" окончена и удалась лучше, чем я ожидал. Это, в добавление к "Запискам охотника", еще рассказ, в котором я в немного прикрашенном виде изобразил состязание двух народных певцов, на котором присутствовал два месяца назад".
   К "Запискам охотника" близко примыкают два произведения, написанные Тургеневым в 1852 году, вслед за окончанием работы над сборником,-- рассказ "Муму" и повесть "Постоялый двор". Цензурная история первого из этих произведений, рассказа "Муму", повествующего о неизбежном в условиях крепостного строя помещичьем произволе, Представляет любопытный материал, свидетельствующий, с какого остротой воспринимались современниками эмансипаторские тенденции автора "Записок охотника". Подобно многим очеркам из этого сборника печатание "Муму" встретило затруднения. По опубликовании рассказа в "Современнике" цензурный чиновник, следивший за журналом, писал в официальном рапорте: Рассказ под заглавием "Муму" я нахожу неуместным в печати, потому что в нем представляется пример неблаговидного применения помещичьей власти к крепостным крестьянам... Читатель, по прочтении этого рассказа, непременно исполниться должен сострадания к безвинно утесненному помещичьим своенравием крестьянину, несмотря на то, что сей последний честно и усердно исполняет все свои обязанности! Вообще по направлению, а в особенности по изложению рассказа нельзя не заметить, что цель автора состояла в том, чтобы показать, до какой степени бывают безвинно утесняемы крестьяне помещиками своими, терпя единственно от своенравия сих последних и от слепых исполнителей из крестьян же барских капризов. Хотя здесь выставляется не физическое, но нравственное утеснение крестьянина, по это нисколько не изменяет неблаговидной цели рассказа, а напротив, но мнению моему, даже усиливает эту неблаговидность".
   Тема помещичьего произвола, всякий намек на которую заставлял чутко настораживаться цензуру, перешла из "Записок охотникам и в повесть "Постоялый двор". Владелица Акима продает без его ведома, имея на то формальное право, принадлежащий ему постоялый двор его врагу и конкуренту Науму,-- этим завершается цепь преследующих Акима несчастий. В пояснение к повести Тургенев писал Н. В. Анненкову: "Скажу вам несколько слов о "Постоялом дворе". В важности математической верности действительности в подобных произведениях я убежден, и, сколько мне кажется, она соблюдена... Человек крепостного состояния не имеет права приобретать собственность иначе, как на имя своего господина (не далее, как неделю тому назад, я дал доверенность одному моему богатому мужику в Тамбове купить 150 десятин на его деньги -- и на мое имя), притом вся рассказанная мною история буквально совершилась, в 25 верстах отсюда, и Наум жив и процветает до нынешнего дня. Повесть Тургенева является, таким образом, протестом против крепостного нрава как установления, связывающего развитие капиталистических отношений в деревне.
   Во время продолжительного пребывания за границей конца сороковых годов Тургеневым, помимо "Записок охотника", были написаны его основные драматические произведения: "Где тонко -- там и рвется" (1847), "Нахлебник" (1848), "Холостяк" (1849), "Завтрак у предводителя" (1849), "Месяц в деревне" (1850).
   Две из этих пьес, "Нахлебник" и "Завтрак у предводителя", тесно связаны с "Записками охотника". Мелодраматический образ забитого и униженного, но сохранившего благородство чувств разорившегося помещика Кузовкина непосредственно связан с мелькающими в ряде очерков Тургенева образами обедневших и опустившихся до роли шутов и приживальщиков дворян -- Тихона Недопюскина, послужившего на своем веку немало "тяжелой прихоти, заспанной и злобной скуке праздного барства", и упомянутого уже однажды старика Федора Михеича ("Мой сосед Радилов"), В основу самой веселой и живой комедии Тургенева "Завтрак у предводителя" лег подробно рассказанный в "Однодворце Овсяникове" анекдот о неудавшемся полюбовном разделе -- размежевании.
   "Где тонко -- там и рвется" наряду с позднее написанными пьесами "Провинциалка" (1850) и "Вечер в Сорренто" (1852) представляют собою так называемую "драматическую пословицу" -- популярный во французской литературе и блестяще разработанный А. Мюссе жанр легкой салонной комедии с несложной интригой и едва намеченными характеристиками, интерес этих комедии в значительной степени заключался в остроумном и. живом, сотканном из намеков и недомолвок диалоге. Три названные комедии были написаны в годы наибольшего увлечения петербургских и парижских театралов "пословицами" Л. Мюссе, строй которых Тургенев мастерски воспроизвел, оставаясь вполне самостоятельным в разработке сюжетов и образов.
   Интерес Тургенева к комедиям Мюссе, шедший вплоть до подражания, объясняется отчасти их своеобразной театральной судьбой. Рассчитанные не столько на зрителя, сколько на читателя, комедии Мюссе долго не попадали на сцену и были впервые разыграны в Петербурге. Успех их у русских зрителей побудил французскую актрису m-me Аллан при возвращении из гастролей в России включить их в свой репертуар. По замечанию одного из рецензентов, комедию Мюссе "Каприз", с большим успехом повторенную в Париже, "m-me Аллан привезла из России в своей муфте". Именно успех "пословиц" у русских зрителей мог остановить на них внимание Тургенева.
   Репутация Тургенева как драматурга установилась с 1849 года, когда на петербургской сцене была разыграна его комедия "Холостяк" -- первая постановка пьесы Тургенева. Н. А. Некрасов писал в рецензии на "Холостяка": "Несомненно, что г. Тургенев столько же способен к комедии, сколько и к рассказу или роману, и если он решился писать комедии, а не рассказы и повести, то тут мы видим одно преимущество: русская повесть еще имеет на своей стороне несколько дарований, а хорошие комедии, как известно всем, появляются у нас так редко".
   Сам Тургенев, присутствовавший на одной из повторных постановок "Холостяка", писал П. Виардо из Москвы 8 декабря 1850 года: "Как поучительно для автора присутствовать на представлении своей пьесы! Что там ни говори, но становишься публикой, и каждая длиннота, каждый ложный эффект поражают сразу, как удар молнии... В общем я доволен. Опыт этот показал мне, что у меня есть призвание к театру и что со временем я смогу писать хорошие вещи".
   На 1850 и 1851 годы приходятся самые оживленные театральные успехи Тургенева, вызванные постановкой "Провинциалки", сначала в любительском исполнении в великосветских салопах, а затем на сцене обоих столичных театров. Однако это были его последние успехи, а самая серьезная пьеса писателя, психологическая драма "Месяц в деревне", задержанная цензурой, оставалась долгие годы недоступна зрителям. Вместе с тем закончилась и работа Тургенева для сцены. Собрав двумя десятилетиями позже свои "Сцены и комедии" и включив их в собрание "Сочинений", Тургенев переработал тексты пьес, приспособляя их для чтения.
   Небольшое по объему драматическое наследие Тургенева (в общей сложности им было написано десять пьес) разнообразно по своему содержанию и носит на себе печать разнородных влияний. Тургенев последовательно переходил от одного драматического жанра к другому, как бы испытывая свои силы и возможности самого жанра. Творчество его носило здесь экспериментальный характер, а цель поисков заключалась в попытке обновления русского дворянского театра. Попытка эта была предпринята в самом конце сороковых годов, накануне, выступления Л. П. Островского, ориентировавшегося на широкие слои нарождающейся буржуазной аудитории. Расцвет творчества автора "Бедной невесты" в пятидесятые годы знаменовал движение русской драматической литературы по иному пути, чуждому Тургеневу, и отодвинул Тургенева-драматурга на второй план. Конечно, в связи с этим стоял и ранний отказ писателя от продолжения работы для театра, несмотря на значительный успех постановок его первых пьес.
   Длительный роман с французской актрисой Полиной Виардо, разрушивший все расчеты Варвары Петровны Тургеневой на быструю бюрократическую карьеру и блестящую женитьбу сына, вызывал постоянные конфликты писателя с его матерью, а продолжительное пребывание за границей привело к полному разрыву их отношений. В. П. Тургенева прекратила всякую материальную поддержку сына, поставив его в беспомощное положение избалованного барича, очутившегося внезапно перед необходимостью самому заботиться о добывании средств к существованию. Семейный разлад приобретал в восприятии Тургенева характер социального конфликта -- в решительной мере воздействия, примененной к нему матерью, он усматривал проявление того же помещичьего произвола, гнет которого на крепостную дворню очерчен им и в ряде очерков из "Записок охотника" и в рассказе "Муму".
   Более трех лет Тургенев пробыл безвыездно за границей, большею частью в Париже, перебиваясь в течение последнего года преимущественно поддержкой друзей (все тех же Виардо, в загородной вилле которых, в Куртавнеле, он прожил многие месяцы). В июне 1850 года Тургенев был, наконец, вынужден возвратиться в Россию -- всего за несколько месяцев до смерти матери, разом же поставившей его в независимое положение богатого наследника, владельца 5500 десятин земли и 2000 "крепостных душ".
   Писатель получил, наконец, возможность уже у себя в поместье выполнить "аннибаловскую клятву" борьбы с крепостным правом, о которой он писал в своих воспоминаниях. Однако его практические начинания в этом направлении оказались очень скромны. В ответ на поставленный в упор ранним биографом писателя вопрос, что он сделал как помещик для своих крестьян, Тургенев разъяснял:
   "Отец мой скончался... 30-го октября 1834 года. Мне всего было тогда 16 лет. Ненависть к крепостному праву уже тогда жила во мне -- она, между прочим, была причиной тому, что я, возросший среди побоев и истязаний, не осквернил руки своей ни одним ударом -- но до "Записок охотника" было далеко. Я был просто мальчик, чуть не дитя. К тому ж отец мой был человек бедный, он оставил всего 130 душ, расстроенных и недававших дохода,-- а нас было трое братьев. Имение моего отца слилось с имением моей матери, женщины своевольной и властолюбивой, которая одна давала нам -- а иногда и отнимала у нас -- средства к жизни. Ни ей, ни нам в голову не приходило, что это ничтожное имение (я говорю про отцовское) -- не ее. Я прожил три года за границей, не получая от нее ни копейки -- и все-таки не подумал потребовать свое наследство; впрочем, это наследство, за выделом того, что следовало моей матери, как вдове, и того, что приходилось на долю братьям, не многим бы превысило нуль.
   "Когда же матушка скончалась в 1850 году, я немедленно отпустил дворовых на волю, пожелавших крестьян перевел на оброк, всячески содействовал успеху общего освобождения, при выкупе везде уступил пятую часть и в главном имении не взял ничего за усадебную землю, что составляло крупную сумму. Другой, быть может, на моем месте сделал бы больше и скорее; но я обещался сказать правду и говорю ее, какова она ни есть. Хвастаться ею нечего, но и бесчестия она, я полагаю, принести мне не может".
   

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
АРЕСТ И ССЫЛКА. ПЕРЕХОД ОТ ОЧЕРКА К РОМАНУ "РУДИН"

   В 1862 году 21 февраля в Москве умер Гоголь. Известие об этом событии произвело потрясающее впечатление в прогрессивных литературных кругах, по николаевское правительство, пуще огня боявшееся всяких общественных выступлении, не склонно было допускать слишком сильные изъявления горести. В силу этого цензура с исключительной придирчивостью отнеслась к некрологическим заметкам о покойном писателе, и одной из жертв ее строгости стал автор "Записок охотника".
   По получении в Петербурге известия о смерти Гоголя, 24 февраля, Тургенев набросал небольшую заметку, проникнутую горечью о понесенной утрате. "Гоголь умер!.. Какую русскую душу не потрясут эти слова? Он умер. Потеря наша так жестока, так внезапна, что нам все еще не хочется ей верить... Да, он умер, этот человек, которого мы теперь имеем право, горькое право, данное нам смертию, назвать великим; человек, который своим именем означил эпоху в истории нашей литературы. Человек, которым мы гордимся, как одной из слав наших!"
   Заметка предназначалась для "С.-Петербургских Ведомостей", но уже приведенные выше начальные строки, дававшие общую оценку покойному писателю, оказались для николаевской цензуры неприемлемы. Цензор Пейкер, не решаясь пропустить статейку, представил ее в цензурный комитет, а тот решительно ее запретил. "Мне казалось неуместным,-- писал не совеем грамотно председатель комитета, попечитель Петербургского учебного округа гр. М. Н. Мусин-Пушкин в ответ на позднейший запрос III отделения,-- мне казалось неуместным писать о Гоголе в таких пышных выражениях, едва ли приличных, говоря о смерти Державина или некоторых других наших знаменитых писателей, и представить смерть Гоголя как незаменимую потерю, а не разделяющих это мнение -- легкомысленными или близорукими". Между тем Тургенев, не зная еще о судьбе своей статейки, переслал ее для ознакомления своим московским друзьям, выражавшим недоумение по поводу молчания петербургских литераторов. Е. М. Феоктистову он сообщал 26 февраля: "Я послал Боткину стихи, внушенные Некрасову вестью о смерти Гоголя ("Блажен незлобивый поэт"); под впечатлением их написал я несколько слов для "С. Петербургских Ведомостей", которые посылаю при сем письме, в неизвестности, пропустит ли их и не исказит ли их цензура. Я не знаю, как они вышли, но я плакал навзрыд, когда писал их".
   Таким образом на первых порах статья посылалась лишь для ознакомления узкого круга московских корреспондентов писателя и только позже, уже осведомившись о цензурном запрещении, Тургенев обратился к их помощи для опубликования заметки в Москве. 3 марта 1862 года он запрашивал В. П. Боткина: "Нельзя ли попробовать напечатать то, что я написал о Гоголе (разумеется, без подписи), в "Московских Ведомостях", как отрывок из письма отсюда? Je voudrais sauver l'honneur des honnêts gens qui vivent ici ["Я бы хотел спасти честь честных людей, живущих здесь"]. Неужели это так пройдет и мы ни слова не сказали о тебе [Гоголе]! Показывал ли Феоктистов мою статейку о нем [Гоголе] в "Петербургских Ведомостях"? Мусин-Пушкин ее запретил и даже удивился дерзости так говорить о Гоголе -- лакейском писателе".
   Намерение Тургенева обойти цензурный запрет стали известно политической полиции, систематически следившей за частной перепиской. Однако на этот раз III отделение оказалось недостаточно расторопным. Боткин и Феоктистов поспешили исполнить просьбу писателя, и еще 13 марта, за два дня до того как шеф жандармов граф Орлов предупредил московского генерал-губернатора о готовящемся преступлении, заметка появилась с разрешения местного цензурного комитета в "Московских Ведомостях" под заголовком "Письмо из Петербурга" и с прозрачной подписью "Т....в". III отделению оставалось, таким образом, только нарядить следствие и наказать виновных в обходе цензурных установлений. По действовавшим в то время законам автор мог передавать свою рукопись на повторное рассмотрение, если она не одобрялась единолично одним из цензоров, по он окончательно лишался права печатать ее после отрицательного заключения цензурного комитета. Таким образом с полицейской точки зрения "преступление" Тургенева и его "сообщников" состояло в том, что он, быть может и не получив специального оповещения об отказе петербургского цензурного комитета в целом в пропуске заметки, провел ее через московский комитет, предупредив официальное сообщение о состоявшемся запрещении.
   В результате следствия, хотя полицейское дознание и не обнаружило в "поступках" пособников Тургенева "никакого преступления против правительства", В. П. Боткин, не занимавшийся торговым делом отца и проявлявший "свободный образ мыслей", был отдан под полицейский надзор, а Е. М. Феоктистова, который, как оказалось по справке, "получил образование в университете для гражданской службы", но "не избрал до сего времени никакой должности", обязали сверх того "вступить немедленно в государственную службу". Самого И. С. Тургенева вызывали в III отделение, где, между прочим, особенно заинтересовались его родственными отношениями с эмигрантом декабристом Н. И. Тургеневым. Проект "всеподданнейшего доклада" о писателе, заготовленный 13 апреля В. Л. Дубельтом, был составлен в сравнительно мягких выражениях. Отмечая, что "в нынешнее время литераторы являются действующими лицами во всех бедственных для государства смутах" и что "на них необходимо обращать строгое внимание", Дубельт предлагал сделать Тургеневу, "человеку пылкому и предприимчивому", "строжайшее внушение" и "учредить за ним надзор полиции". Повидимому, Тургенев мобилизовал все свои многочисленные светские связи и знакомства, так как гр. Орлов смягчил еще окончательную редакцию доклада, предложив отдать писателя лишь под "секретное наблюдение". Однако Николаю I такая мера показалась недостаточной, и он наложил на докладе более суровую резолюцию: "Полагаю этого мало, а за явное ослушание его на месяц под арест и выслать на жительство на родину под присмотр".
   В согласии с царской резолюцией 16 апреля 1852 года Тургенев был арестован. Высидев месяц на "съезжей" 2-й Адмиралтейской части, "что теперь на Офицерской, близь Мариинского театра", 18 мая он выехал без нрава задерживаться в пути в село Спасское под административный надзор.
   Усиление но личному распоряжению Николая I меры наказания, намеченной не расположенным к снисходительности III отделением, заставляет думать, что некролог о Гоголе явился только поводом для ареста и ссылки писателя, причины же лежали глубже, в неодобрении общего направления его литературной деятельности. Сам Тургенев считал, что его ссылка была вызвана "Записками охотника". Следует, впрочем, отметить, что в цензурных инстанциях "Записками охотника" заинтересовались уже после ареста Тургенева. До того, 6 марта 1852 года, отдельное издание книги получило без особых затруднений одобрение, и только в летние месяцы последовали придирчивые рапорты Е. В. Волкова и "всеподданнейший" доклад министра народного просвещения Н. А. Ширинского-Шихматова, повлекший отстранение от должности цензора В. В. Львова за разрешение издания "Записок охотника" (самая книга не была конфискована вследствие опасения привлечь особое внимание к очеркам, напечатанным в "Современнике").
   Впрочем, заключение на "съезжей" "помещика Тургенева" (так писали в официальных документах) не сопровождалось суровостью, которой отличались десятилетием позже многочисленные аресты литераторов-разночинцев. Иным было и отношение к правительственной каре широких кругов либерального дворянства. Арест и ссылка Тургенева глубоко возмутили даже такого умеренного либерала, каким был цензор А. В. Никитенко, записавший в своем дневнике об общем сочувствии к пострадавшему. Первые дни на "съезжей" прошли вполне оживленно, в постоянных свиданиях с литературными и светскими знакомыми, наперебой спешившими навестить опального писателя. Тот же А. В. Никитенко записал в дневнике под 20 апреля: "Тургенев здоров, бодр, даже весел. Он с большой похвалой отзывается о вежливом, даже почтительном обращении с ним полиции. Частный пристав просто удивил его своей гуманностью. Он из воровской тюрьмы перевел его в чистую и просторную горницу". Наплыв посетителей был настолько велик, что получил характер демонстрации и сильно обеспокоил начальство. Дубельту пришлось в специальном рапорте оправдываться и заверять, что к Тургеневу посетители допускались "не иначе, как с разрешения обер-полицмейстера" и что сам арестант "из места его заключения никуда не отпускается". 26 апреля Никитенко занес в дневнике: "У Тургенева в его заключении были такие многочисленные съезды знакомых, что, наконец, сочли нужным запретить приятелям навещать его". Вынужденный досуг писатель вполне мог отдавать литературным занятиям -- под арестом им был написан рассказ "Муму".
   Ссылка Тургенева продолжалась около полутора лет, но тревожны были только первые месяцы, когда можно было опасаться, что ему будет воспрещено появляться в печати. Выход в августе 1852 года отдельного издания "Записок охотника" рассеял эти опасения, а двумя месяцами позже Некрасов, наведя справки в цензурном ведомстве, сообщил Тургеневу самые успокоительные известия: "Мы спрашивали о тебе и нам сказано, что ты можешь писать и печатать... Если б ты нам прислал рассказ (напр., "Переписку") -- это теперь нам принесло бы более пользы, чем целый роман другого автора".
   В Спасском Тургенев усиленно охотился, совершая временами дальние экскурсии, часто гостил у соседних помещиков, изредка принимал у себя приезжавших к нему литературных друзей. В конце октября 1852 года в Спасское заезжал начинающий беллетрист К. Н. Леонтьев, в марте 1853 года приехал из Москвы М. С. Щепкин, читавший у Тургенева комедию Островского "Не в свои сани не садись", частым гостем в Спасском был поэт А. А. Фет, с которым Тургенев впервые познакомился летом 1853 года. Той же осенью заезжали в Спасское живший в своем орловском поместье славянофил П. В. Киреевский, а из Москвы -- И. С. Аксаков. Наконец, почти все время ссылки у Тургенева жил с семьей один из нелитературных членов кружка Белинского -- H. Н. Тютчев. В конце марта 1853 года Тургенев, несмотря на запрещение покидать пределы Орловской губернии и на полицейский надзор, совершил с чужим паспортом десятидневную поездку в Москву для свидания с гастролировавшей в России Полиной Виардо.
   Еще находясь под арестом на "съезжей", Тургенев обратился с личным письмом к наследнику Александру Николаевичу (в будущем Александру II), прося о заступничестве перед Николаем I, но это письмо, так же как и адресованное ему же годом позже повторное ходатайство, оказалось безрезультатно. Без удовлетворения осталось и обращение Тургенева через орловского губернатора (в октябре 1852 года) о разрешении посетить наследственные имения, расположенные в Тульской, Калужской и Тамбовской губерниях, и участвовать в дворянских выборах в Туле. Наконец 24 октября 1853 года Тургенев, поняв, что просьбы, адресованные наследнику, не будут им поддержаны, обратился непосредственно к Л. В. Дубельту. Однако гр. Орлов в третий раз признал несвоевременным исполнение просьбы. Для разрешения Тургеневу выезда из Орловской губернии необходимо было сделать специальный доклад Николаю I, а главноуправляющий III отделением боялся вторично оказаться чересчур снисходительным. Только благодаря уловке поэта А. К. Толстого, занимавшего придворную должность церемониймейстера и переговорившего якобы по поручению наследника с гр. Орловым, последний представил 14 ноября 1853 года всеподданнейший доклад о дозволении Тургёневу выехать из деревни и жить в обеих столицах, а Николай I положил свою резолюцию: "Согласен, но иметь под строгим здесь присмотром". Спасская ссылка закончилась. 6 декабря Тургенев выехал в Петербург, а 13 декабря редакция "Современника" дала в его честь торжественный обед.
   В деревне Тургеневым было написано несколько рецензий, повести "Постоялый двор" и "Два приятеля" и первая часть незавершенного, не дошедшего до нас романа.
   Спасская ссылка совпала по времени с поворотом в творческом пути писателя. С начала 1852 года он отказался окончательно от драматической деятельности, а одновременно наметился и отход от очерковой формы. Подводя итоги своей художественной работе и предполагая перейти от жанра очерков к роману, Тургенев писал П. В. Анненкову 28 октября 1852 года, вскоре после выхода отдельного издания "Записок охотника":: "Надобно пойти другой дорогой, надобно найти ее и раскланяться навсегда с старой манерой. Довольно я старался извлекать из людских характеров разводные эссенции -- triples extraits -- чтобы влить их потом в маленькие сткляночки -- нюхайте, мол, почтенные читатели... Но вот вопрос: способен ли я к чему-нибудь большому, спокойному! Дадутся ли мне простые, ясные линии".
   Что именно Тургенев имел в виду под "простыми, ясными линиями" и "спокойным" повествованием, выясняется из одного позднейшего документа, чрезвычайно важного для установления основных принципов художественной системы романиста. В письме к молодому беллетристу В. Л. Кигну от 16 июня 1876 года Тургенев писал: "Если вас изучение человеческой физиономии, чужой жизни интересует больше, чем изложение собственных чувств и мыслей; если, например, вам приятнее верно и точно передать наружный вид не только человека, но и простой вещи, чем красиво и горячо высказать то, что вы ощущаете при виде этой вещи или этого человека, значит, вы объективный писатель и можете взяться за повесть или роман. Что же касается до труда, то без него, без упорной работы всякий художник непременно останется диллетантом; нечего тут ждать так называемых благодатных минут вдохновения; придет оно -- тем лучше; а ты все-таки работай. Да не только над своей вещью работать надо, над тем, чтобы она выражала именно то, что вы хотели выразить и в той мере и в том виде, как вы этого хотели: нужно еще читать, учиться беспрестанно, вникать во все окружающее, стараться не только уловлять жизнь во всех ее проявлениях, по и понимать ее, понимать законы, по которым она движется и которые не всегда выступают наружу; нужно сквозь игру случайностей добиваться до типов и со всем тем всегда оставаться верным правде, не довольствоваться поверхностным изучением, чуждаться эффектов и фальши. Объективный писатель берет на себя большую ношу: нужно, чтобы его мышцы были крепки... Прежде я так работал, и то не всегда; теперь я обленился, да и устарел".
   Письмо к В. Л. Кигну было написано Тургеневым уже в конце его литературной деятельности, но формулированная в нем теория "объективного" искусства слагалась у писателя еще в конце сороковых годов, а в 1852 году, как раз в период напряженных литературных исканий, он изложил ее в статье о романс Евгении Тур "Племянница". Тургенев утверждал: "Бывают таланты двоякого рода: таланты сами по себе, независимые, как бы отделенные от личности самого писателя, и таланты, более или менее тесно связанные с нею. Мы не хотим этим сказать, чтобы таланты, названные нами независимыми, могли бы быть лишены постоянной внутренней связи с жизнию вообще -- этого вечного источника искусства -- и с личностью писателя в особенности... но, с другой стороны, мы не можем не чувствовать, что, например, лица Гоголя стоят, как говорится, на своих ногах, как живые, и что если есть между ними и творцом их необходимая духовная связь, то сущность этой связи остается для нас тайной, разрешение которой подпадает уже не критике, а психологии. В талантах же второго разряда, или, говоря безобиднее, в талантах другого рода, связь эта чувствуется читателями, произведения их, пожалуй, тоже могут стоять на своих ножках, но рука, их поставившая, от них не отнимается, пульс их бьется не своею кровью, вера в их существование сопрягается с некоторым усилием".
   Две приведенные цитаты, по необходимости большие, в сопоставлении с другими материалами позволяют точнее определить творческие установки Тургенева.
   "Объективное" письмо, "объективный" показ действительности -- такова основная установка писателя, тот принцип, который он не уставал пропагандировать в своих критических статьях и письмах. Необходимо, однако, тотчас же оговориться, что термины "объективный", "объективное повествование" имели в употреблении Тургенева своеобразное значение, отличное от закрепленного за ними современным марксистским словоупотреблением. "Объективность" Тургенев противопоставлял "лиризму" и "публицистичности" в манере изложения и в построении образов. Если в современной терминологии стремление к "объективному" показу действительности подразумевает стремление к максимально полному воспроизведению ее неискаженной сущности, то в понимании Тургенева, как это видно из приведенных выше его высказываний, "объективное" повествование определялось в первую очередь характером изложения, отказом писателя от непосредственных авторских ремарок и оценок, от насильного навязывания читателю своего понимания и своих заключений. Вместе с тем, как будет видно из дальнейшего, "объективное" искусство (в тургеневском словоупотреблении) не отказывалось от истолкования действительности, от поддержки и пропаганды того или иного политического или социального тезиса, прибегая, однако, к своим методам, отличным от методов публицистики и т. наз. "тенденциозного" искусства.
   Проблема романа встала перед Тургеневым как проблема развернутого "объективного" (вернее -- реалистического) показа социальной действительности. Часто сбиваясь в жанровых определениях и именуя свои большие вещи повестями, Тургенев все же устанавливал четкое различие между романами, преследовавшими цель фиксации в художественных образах широких общественных течений переживаемой эпохи, и пси: алогическими новеллами и этюдами. Тяжело пережив бурную полемику по поводу "Отцов и детей", во время которой ему доставалось и от консерваторов и от демократов, Тургенев намеревался на некоторое время оставить область социального злободневного романа. Своему постоянному литературному советчику Н. В. Анненкову он писал в апреле 1862 года: "Я ни за какую работу пока не принимался -- чувствую, что теперь в течение года могу писать только сказки. Я одну задумал, и даже начал. Сказками я называю личные, как бы лирические, шутки, вроде "Первой любви".
   Романы Тургенева характеризуются выбором актуальной, современной тематики и стремлением к "объектив ному" воспроизведению действительности (в том понимании, которое было очерчено выше) -- эти признаки сближают их с европейским буржуазным реалистическим романом, сформировавшимся в Англии и во Франции к середине XIX века, т. е. к тому времени, когда Тургенев вступил на дорогу романиста.
   Любопытно отметить, что почти одновременно с Тургеневым над проблемой перехода от натуралистического очерка к реалистическому роману задумывались и французские буржуазные реалисты. Один из ранних теоретиков реализма, Шанфлери, знавший Тургенева преимущественно как богатого иностранца, театрального завсегдатая и постоянного спутника Полины Виардо, писал осенью 1851 года поэту Максу Бюшону по поводу переведенных на французский язык "Записок охотника", почти повторяя мысли Тургенева из приведенного выше письма его к Анненкову: "Мои опасения были более чем основательны, когда я на-днях говорил вам о необходимости дальнейшей разработки реализма. Вот, к примеру, г. Тургенев, большой барин, который, правда, долго жил парижской жизнью, по который не является профессиональным писателем. Этот человек с первого же разу пишет совершенно замечательные главы. Реализм слишком легок в коротеньких вещах, все овладеют им к известному моменту, когда приемы письма будут популяризированы. Но насколько труднее создать книгу, реалистически воспроизводящую длительное развитие страсти. Вот о чем я беспокоюсь, чего я ищу, о чем хлопочу".
   Намечая в 1852 году переход от очерка к роману, Тургенев ставил успех исканий в зависимость не только от своих личных способностей, но и от того, насколько социальная действительность его времени давала материал для развернутого повествования. Отправляясь от литературных образцов, от сложившихся уже традиций европейского социального романа, Тургенев осознавал с большой четкостью, что возможности создания проблемного социального романа на русской почве целиком обусловлены состоянием этой почвы. Большой интерес в связи с этим представляет его уже цитированная выше критическая статья 1852 года о романе Евгении Тур "Племянница". Разбор пространного, в четырех частях, произведения некогда подававшей большие надежды, но затем быстро сошедшей с литературной сцены писательницы послужил Тургеневу поводом высказать ряд соображений о путях создания русского романа и возможности использования в нем традиций западной литературы.
   "Роман,-- роман в четырех частях! Знаете ли, что кроме женщины никто в наше время в России не может решиться на такой трудный, на такой во всяком случае длинный подвиг? И в самом деле, чем наполнить четыре тома? Исторический вальтер-скоттовский роман,-- это пространное, солидное здание, со своим незыблемым фундаментом, врытым в почву народную, с своими обширными вступлениями в виде портиков, со своими парадными комнатами и темными коридорами для удобства сообщения,-- этот роман в паше время почти невозможен: он отжил свой век, он несовременен... У нас, может быть, его пора еще не пришла,-- во всяком случае, он к нам не привился даже под пером Лажечников). Романы à la Dumas, с количеством томов ad libitum [по желанию], у нас существуют,-- точно; по читатель нам позволит перейти их молчанием. Они, пожалуй, факт, но не все факты что-нибудь значат. Остаются еще два рода романов более близких между собой, чем кажется с первого взгляда, романов, которые, во избежание разных толкований, не везде удобных, мы назовем по имени их главных представителей: сандовскими и диккенсовскими. Эти романы у нас возможны и, кажется, примутся; но теперь спрашивается, настолько ли высказались уже стихии нашей общественной жизни, чтобы можно было требовать четырехтомного размера от романа, взявшегося за их воспроизведение? Успех в последнее время разных отрывков, очерков, кажется, доказывает противное. Мы слышим пока в жизни русской отдельные звуки, на которые поэзия отвечает такими же быстрыми отголосками".
   Таким образом Тургенев, отвергая целесообразность насаждения занимательного авантюрного романа в стиле А. Дюма-отца, отказывается также от разработки исторической тематики, от романического исторического романа, получившего широкое распространение в европейской литературе первой трети XIX века и слагавшегося повсюду под исключительным по своей силе влиянием Вальтера Скотта. Как на единственно возможных на русской почве Тургенев останавливается на романах, называемых им по имени главных представителей сандовскими и диккенсовскими, т. е. на социальных романах, разрабатывавших современную тематику.
   Возврат к историческим темам обусловливался в известной части европейского романтизма положением дворянства, терявшего свое былое господство. Побиваемое на каждом шагу социальной действительностью, бурным натиском буржуазных отношений, реакционное феодальное дворянство вызывало тени прошлого и пыталось обосновать свое право на господство в настоящем "славными" историческими традициями. Таково было происхождение русского исторического романа и исторической трагедии тридцатых и сороковых годов. Лажечников, Загоскин, Кукольник сочетали возврат к историческим темам с апологетикой "православия, самодержавия и народности". Но если реакционные группы боролись до известного момента за полную незыблемость старых хозяйственных и общественных форм, видя в их устойчивости гарантию сохранения своего господствующего положения, то либеральное дворянство искало выхода в приспособлении к новым условиям, полагая, что своевременная частичная перестройка хозяйственных отношений и общественного аппарата в лучшей мере обеспечит за дворянством сохранение господствующих позиций. Приспособление к капиталистическим отношениям требовало четкого осознания вновь намечающихся общественных процессов. Таким образом тактика либералов в классовой борьбе требовала от ее идеологов в литературе переключения на современную тематику. Тургенев боролся в своих критических статьях с охвостьем русского реакционного романтизма, а в своей творческой практике пролагал пути реалистического романа, стремящегося не к идеализации прошлого, а к познанию настоящего, к ориентации читателя в сложном переплете общественных отношений переломной эпохи. Характерно в этом отношении заявление "западника" Тургенева в его рецензии на драму Гедеонова "Смерть Ляпунова": Русская старина нам дорога, дороже, чем думают иные.
   Мы стараемся понять ее ясно и просто; мы не превращаем ее в систему, не втягиваем в полемику; мы ее любим не фантастически-вычурною, старческой любовью: мы изучаем ее в живой связи с действительностью, с нашим настоящим и нашим будущим".
   Консервативные группы дворянства также пришли в свое время к роману из современной жизни -- в многочисленных реакционных антинигилистических романах шестидесятых-семидесятых годов, но пришли к нему позже, когда "эпоха реформ" легла гранью между крепостнической сословно-дворянской Россией и Россией, сделавшей решительный шаг по пути к превращению в буржуазно-капиталистическую страну, когда возврат к "семибоярщине" казался смешной утопией даже реакционным генералам, пародированным Тургеневым в "Дыме".
   Выбор актуальной современной тематики обеспечивал высокую общественную значимость романам Тургенева. Появление каждого из них воспринималось как крупное литературное, и не только литературное, событие, рождало оживленные толки и споры и вызывало многочисленные и обстоятельные критические статьи. Романы Тургенева пестрят отзывами и намеками на современные им события, в них ведутся споры на злободневные темы, персонажи в них строятся не как отвлеченные психологические типы,-- они всегда точно приурочены к известной эпохе. Рудин, Лаврецкий, Базаров, Нежданов связаны бесчисленными нитями со своим временем, с определенными этапами классовой борьбы, вне которых они немыслимы.
   Связь персонажей романов с определенным историческим моментом подчеркивалась Тургеневым установлением точной хронологии повествования. Из первых же строк "Дворянского гнезда" читатель узнает, что действие в нем отнесено к весне 1842 года. Так же определенны и хронологические указания в романах "Накануне", "Отцы и дети", "Дым", "Новь", начальные сцены которых протекают "в один из самых жарких летних дней 1853 года", "20 мая 1859 года", "10 августа 1862 года", "весной 1868 года". В самом тексте эти даты подкреплялись частыми упоминаниями литературных, театральных и научных произведений, появление или расцвет популярности которых совпадал с намеченным хронологическим отрезком. Так, Елена п Инсаров слушают в апреле 1854 года в Венеции оперу Верди "Травиата",-- опера эта была впервые поставлена именно в Венеции и именно в сезон 1853/1854 года; Варвара Павловна Лаврецкая забавляется в Париже в 1836 году игрою актера Одри, потому что "девица Марс уже сошла тогда со сцены, а девица Рашель еще не появилась"; Паншин в 1842 году декламирует стихи умершего всего за год до того Лермонтова, потому что "тогда Пушкин не успел еще опять войти в моду" (возобновление большой популярности Пушкина началось около 1856 года, когда появилось собрание его сочинений под редакцией Н. В. Анненкова); Николай Петрович Кирсанов толкует в 1859 году о Либихе, основные работы которого о применении химии в сельском хозяйстве вышли как раз в конце пятидесятых годов. Цель, с которой вводились в романы Тургенева постоянные упоминания литературных и музыкальных произведений, ясна: кругом чтения и кругом художественных интересов писатель характеризовал и свои персонажи и самую эпоху, в которую они выступают. Разумеется, точность хронологических указании Тургенева не случайна. Внося ее в романы, писатель отмечал связь повествования с определенной исторической эпохой. Вследствие этого и "Дворянское гнездо", и "Отцы и дети", и "Дым", и "Новь" воспринимались современниками как своеобразные "исторические романы из современной жизни". Один из журнальных критиков писал по поводу "Накануне": "Нигде так наглядно не представляется рост общества человеку7 мыслящему, как в повестях г. Тургенева; современем будущий историк нашего общества посмотрит на них, как на документы нашего общественного сознания".
   Сам Тургенев выдвигал как характерную черту своих романов наличие в них точной передачи исторической среды. В предисловии 1880 года Тургенев утверждал: "В течение всей литературной деятельности я стремился, насколько хватило сил и умения, добросовестно и беспристрастно изобразить и воплотить в надлежащие типы и то, что Шекспир называет the body and pressure of time ["самый образ и давление времени"], и ту быстро изменявшуюся физиономию русских людей культурного слоя, который преимущественно служил предметом моих наблюдений".
   Либерально-буржуазная критика и история литературы, имевшая свои основания верить на слово Тургеневу, трактовала его произведения как действительно вполне объективное, не ограниченное какой-либо тенденцией воспроизведение действительности. Из этой предпосылки исходил Д. Н. Овсянико-Куликовский, пытавшийся построить на анализе "лишних людей", персонажей романов Тургенева, свою "Историю русской интеллигенции". Эта попытка закончилась неудачей и неминуемо должна была потерпеть крушение, так как она обходила вопрос о классовой ограниченности мировоззрения Тургенева.
   В произведениях Тургенева современная ему социальная действительность нашла себе отражение, хотя, разумеется, писать историю по романам Тургенева нельзя.
   "Объективная" манера изложения Тургенева отнюдь не свидетельствовала об отсутствии у него классовой оценки явлений, об отсутствии в его произведениях выражения определенных политических установок, не означала отказа писателя от защиты в художественном произведении того или иного социального тезиса. Тургенев воспринимал и оценивал действительность со своих классовых позиций, у него не было верного понимания законов, "по которым движется жизнь и которые не всегда выступают наружу". Поэтому его реализм не был полным, не давал вполне точного воспроизведения действительности. С другой стороны, если в романах Тургенева не было прямых публицистических отступлений (за исключением, может быть, "Дыма"), то вместе с тем каждый из них бил во вполне определенную цель, убеждал и доказывал, трактуя актуальнейшие общественные проблемы с позиций либерально-дворянского лагеря. Но Тургенев убеждал и доказывал средствами "объективного", реалистического письма, воздействуя на читателя логикой живых художественных образов, и именно в этом выражалось его высокое поэтическое мастерство.
   Еще находясь под арестом на "съезжей", Тургенев укрепился в мысли приступить в ближайшие же месяцы к работе над большим романом. 1 мая 1852 года он писал П. Виардо: "Через две недели меня отправят в деревню, где я обязан жить до нового распоряжения... буду продолжать изучение русского народа, самого странного и самого удивительного во всем мире. Я стану работать над своим романом тем с большею свободою мысли, что мне не придется пропускать его через цензорские когти. Мой арест, вероятно, сделает невозможным напечатание моего произведения в Москве". В этом письме речь идет о романе "Два поколения", первое упоминание о котором встречается в переписке Тургенева конца 1848 года и подробный план которого (3 части, около 25 глав) сохранился в бумагах писателя. Однако работа над ним откладывалась. В октябре 1852 года Тургенев писал, что все еще не может приступить к роману, "все стихии которого бродят в нем", так как не чувствует в себе "ни той светлости, ни той силы, без которых не скажешь ни одного прочного слова". Наконец, в декабре того же года Тургенев принялся за работу, а в конце февраля следующего, 1853-го, закончил первую часть -- "12 глав, страниц около 500". Рукопись была отправлена автором для прочтения друзьям и литературным советчикам -- Н. В. Анненкову, В. П. Боткину, H. X. Кетчеру, Аксаковым, но вследствие их неблагоприятных отзывов дальнейшая работа над романом оборвалась, а напечатана была только одна глава -- отрывок "Собственная господская контора".
   Первым романом Тургенева, появившимся в печати, был "Рудин", написанный в селе Спасском летом 1855 года и подвергавшийся длительным исправлениям и дополнениям, вследствие настояний литературных советчиков писателя, в осенние месяцы в Петербурге. Напечатан роман был в январской и февральской книжках "Современника" 1856 года.
   В "Рудине" Тургенев задавался целью, по собственному признанию, "вывести характера два, не новых в русской жизни, но новых в литературе" (имеются в виду, разумеется, Наталья и Дмитрий Рудин). Роман тесно примыкает к ряду более ранних вещей писателя -- "Гамлету Щигровского уезда", "Дневнику лишнего человека", "Переписке", к слагавшейся в русской литературе традиции повестей о дворянских героях, "лишних людях", не способных найти свое место в практической жизни. Одновременно с работой Тургенева над "Рудиным" Некрасов писал поэму "Саша", напечатанную в той же книжке "Современника", в которой появилась и первая часть романа. Родственность некрасовского Агарина герою "Рудина" подчеркивалась посвящением поэмы Тургеневу.
   Отличительная особенность "Рудина" по сравнению с последовавшими за ним романами заключалась в том, что в основном персонаже, Дмитрии Рудине, был дан легко разгаданный современниками портрет (конечно, неполный, а потому неточный) живого исторического деятеля, друга Тургенева по Берлинскому университету -- Михаила Бакунина. Это обстоятельство вносило сбивчивость в толкование романа и придавало ему смысл, которого автор, быть может, и не предугадывал.
   Разыскание прототипов персонажей является обычно второстепенным вопросом в литературном изучении, так как совершенно ясно, что каждый образ строится на основе каких-то реальных данных, и важно совсем нс то, какой именно материал был использован писателем, а как он был использован, в каком направлении подвигалась типизация живой натуры, послужившей отправным пунктом для художественного обобщения. Характерно, что в отзывах о "Рудине" автор ценил признание типичности героя. С. Т. Аксакову Тургенев писал в конце февраля 1856 года: "Ваше мнение о второй части моей повести меня искренно обрадовало -- вы знаете, как я дорожу вашим мнением. Мне приятно также и то, что вы не ищете в Рудине какого-нибудь известного лица..." Однако вопрос об источниках "Рудина" получает особый интерес ввиду исторической значительности реального прототипа героя романа, в силу чего само произведение могло приобрести характер политического памфлета. В пору работы писателя над романом Бакунин, прошедший саксонские и австрийские тюрьмы за участие в дрезденском восстании 1848 года и выданный русскому правительству, отбывал заключение в Шлиссельбургской крепости. Все это было известно Тургеневу.
   Основная тема романа -- столкновение выученика философского идеалистического кружка, красноречивого оратора и диалектика Дмитрия Рудина и русской помещичьей действительности и полное его поражение при столкновении с этой действительностью.
   Появляясь в "салоне" помещицы Ласунской, Рудин быстро очаровывает своих слушателей блестящими ораторскими импровизациями. Дарья Михайловна Ласунская в восторге от гостя, приглашает его по утрам для интимной беседы, мечтает, как будет зимою в Москве выводить его в свет и показывать своим знакомым. Первенствовавший в "салоне" пустой скептик и циник Пигасов совершенно уничтожен и принужден стушеваться. Дочь хозяйки, Наталья Ласунская, и домашний учитель Басистов затаив дыхание слушают вдохновенные, "обращенные в будущее" речи Рудина, толкующего о том, "что придает вечное значение временной жизни человека". Даже приживал и интриган Пандалевский, расценивающий действия окружающих с точки зрения мелкого карьериста, пробивающего себе дорогу подлаживанием к влиятельным людям, оставшись наедине с собою, признает Рудина "очень ловким человеком". Да и трудно было не очароваться Рудиным. Романист наделяет его блестящими способностями, у него "много знания, много начитанности", он так находчив в спорах, он владеет "едва ли не высшей тайной -- музыкой красноречия", умеет "ударяя по одним струнам сердец, заставлять смутно звенеть и дрожать все другие", недаром же о нем говорят, что он "гениальная натура",-- и именно таким рисует его Тургенев в начальных главах романа.
   Однако вслед за первым блестящим успехом вокруг красноречивого героя нарастает глухая враждебность. Уже после вечернего выступления в "салопе" Ласуиской Волынцев замечает, что Рудин "иногда выражается темно... то есть, не совсем вразумительно". В одну из следующих встреч он резко его осаживает, заставляя замолчать, а Пигасов злорадствует: "Эге! да и ты куц!" Продолжает благоговеть перед Рудиным Басистов, но после нескольких длинных разговоров "о самых важных мировых вопросах и задачах" Рудин нм больше не занимается. Видно, он только на словах искал чистых и преданных дуга" -- замечает уже от себя автор. Наконец, следующий повсюду за Рудиным Михайло Михайлыч Лежнев шаг за шагом разоблачает героя, комментируя каждое его действие, каждое слово и сообщая компрометирующие сведения из его прошлой, не охваченной романом биографии. Но социальная несостоятельность героя, как обычно у Тургенева (это было блестяще вскрыто Чернышевским на анализе "Аси"), обнаруживается не на показе общественных конфликтов, только бегло намеченных в "Рудине", а в плане любовной интриги.
   Наталья Ласунская с первой же встречи увлечена Рудиным, увлечена, как и Басистов, его речами, но она же первая обнаруживает, что он не торопится перейти от пламенных призывов к реальному делу, и понуждает его работать: "Отдыхать могут другие, а вы... вы должны трудиться, стараться быть полезным". Полное банкротство героя демонстрируется на его отношениях с Натальей в знаменитой сцене свидания у Авдюхина пруда. Первые же препятствия заставляют Рудина отступать, и когда выясняются неудовольствие Дарьи Михайловны увлечением дочери и ее категорическое возражение против брака, Рудин не находит другого совета для Натальи, готовой покинуть дом и бежать с ним, как "покориться" матери, или, как он неудачно поправляется, "покориться судьбе". Наталья справедливо упрекает его в недостатке последовательности и твердости. "Как! Я прихожу к вам за советом, и в какую минуту, и первое ваше слово: покориться!.. Покориться! Так вот как вы применяете на деле ваши толкования о свободе, о жертвах, которые..." Но Рудин, оправдываясь в справедливо брошенных ему упреках, играет уже совершенно жалкую роль, изворачивается, ломается, лжет...
   Сценой у Авдюхина пруда, в сущности, завершено "разоблачение" героя, обнаружившего себя холодным самоупоенным фразером и трусом. Последующим изложением Тургенев только добивает Рудина, сообщая о его игре в благородство, его навязчивости, назойливом ковырянии в своих и чужих переживаниях. Наконец, весь эпилог, пространная повесть о преследующих героя романа постоянных неудачах во всех общественных и практических начинаниях, только иллюстрирует его полную неспособность действовать. И ни поздние оправдания Лежнева, ни заключительная страница эпилога, приписанная через пять лет по окончании романа (сцена гибели героя на баррикаде в Париже, в июньские дни 1848 года), не могут уже восстановить репутации Рудина.
   Строение романа почти схематично. Все действие в нем сжато в изложении событий четырех решающих дней -- дня появления Рудина в усадьбе Ласунской, следующего за пим утра и, после двухмесячного перерыва, дня первого объяснения Натальи с Рудиным и следующего за ним утреннего свидания у Авдюхина пруда, причем Рудин в тот же вечер уезжает. Вся предшествующая приезду в деревню биография основного персонажа сообщается в двух рассказах о знакомстве с ним Лежнева, а последующая судьба изложена в основном в форме дружеской исповеди в эпилоге. Немногочисленные второстепенные персонажи романа, обрисованные крайне скупо, подобраны с тем расчетом, чтобы оттенить основного героя или дать ему7 высказаться. Рудину противостоят, с одной стороны, мелочный и нечистоплотный скептик Пигасов и явный приживал и наушник Пандалевский и, с другой -- положительные и практические помещики Лежнев и Волынцев. В романе развиваются параллельно две любовные интриги -- Рудина с Натальей и Лежнева с Липиной, причем, опять-таки с большой схематичностью, за каждой сценой, в которой выступают Рудин и Наталья, обязательно следует сцена между Лежневым и Липиной. Особенно резко бросается это в глаза в главах девятой и десятой романа, в которых сцена свидания Рудина и Натальи у Авдюхина пруда сменяется сценой объяснения Лежнева с Лининой. Назначение этой последней сцены вполне очевидно -- фразистому и рефлектирующему Рудину противопоставляется угловатый, но непосредственный Лежнев, одинаково последовательный и в любви и в хозяйственной практике. Роль Лежнева в романе -- едва прикрытая роль резонера, основная задача которого -- появляться всюду на беговых дрожках после выступлений Рудина и растолковывать его поведение.
   Лежнев входил в свое время в тот же философский кружок, в котором сложился Рудин, по если Рудин, остававшийся постоянно верным себе, оканчивает век бездомным скитальцем в Париже на баррикаде, уже оставленной защитниками, то Лежнев, отказавшийся от романтических порывов юности, награждается идиллическим покоем в своем поместье, в котором работает как заботливый хозяин. Именно Лежневым начинается ряд персонажей Тургенева, основная добродетель которых -- уменье хозяйничать в своем поместье. Так, Лаврецкий в "Дворянском гнезде", по уверению автора, "сделался действительно хорошим хозяином, действительно выучился пахать землю", а Литвинов в "Дыме" набирается за границей агрикультурных знаний, которые намерен применить в своем имении.
   Роман "Рудин" подвергался до печати длительным исправлениям, так как в своем первоначальном виде, в связи с очевидностью прототипа заглавного героя, вплотную приближался к памфлету (следует отметить, что в первой редакции роман носил ироническое заглавие "Гениальная натура"). Исправления, внесенные Тургеневым в текст романа по советам друзей после чтения рукописи в редакционном кружке "Современника", коснулись оценки общественной роли типа Рудина и общественной роли философских кружков тридцатых -- сороковых годов, в которых этот тип сложился.
   Осенью и в начале зимы 1855 года Тургенев расширил начальный текст двумя крупными эпизодами -- "импровизациями Рудина" (вторая половина главы III) и рассказом Лежнева о кружке Покорского (вторая половина главы VI), а также дописал всю заключительную часть романа, т. е. последние страницы главы ХИ и эпилог. Назначение первого из этих дополнений ясно. "Импровизация Рудина" должны были воочию показать читателю, что персонаж владел "едва ли не высшей тайной -- музыкой красноречия". Гораздо существеннее два других дополнения. Без заключительных страниц главы XII и эпилога роман "Рудин" сужается до рамок психологического этюда -- именно на этих страницах гораздо шире, чем в предшествующем тексте, показывается общественная практика героя, а его неудачливость мотивируется неустройством "среды" ("мудрено, брат, строить, когда самому приходится собственный свой фундамент создавать"). Не менее значительно было включение в главу VI второго разговора Лежнева с Липиной и рассказа о кружке Покорского (кружке Станкевича, по собственному признанию автора). Это дополнение существенно отражалось на общем смысле всего романа. В рассказе о кружке Покорского-Станкевича Рудин обрисовывался как один из членов московского философского кружка. Таким образом основной персонаж прикреплялся к определенной исторической среде. Рассказ о Покорском выполнял еще и другую задачу -- им устанавливалась связь с тем же философским кружком и другого персонажа -- Лежнева. Тем самым суд, производимый на протяжении всех страниц романа Лежневым над Рудиным, приобретал значение суда, исходящего от лица представителя той же общественной среды, что и подсудимый. Падавшее на одного из членов философского кружка осуждение не распространялось на весь кружок либерально-дворянского молодняка, исторически прогрессивная роль которого на известном этапе общественного развития тем самым не отрицалась автором.
   Раскрытие заложенного в романе социального тезиса необходимо искать в характере и направлении типизации Рудина-Бакунина. Тургенев не отрицал законности сопоставления Рудина с Бакуниным и неоднократно признавался в портретности своего героя. Н. А. Островской, автору очень точных воспоминаний о писателе, Тургенев заявлял в 1873 году: "В Рудине я действительно хот л изобразить Бакунина; только мне это не удалось; Рудин вышел вместе и выше, и ниже его. Бакунин был выше по способностям, по таланту, но ниже по характеру". Тургенев вносил систематически в характеристику персонажа черты реального исторического деятеля. Не только отдельные внешние данные или броские детали, вроде красноречия Рудина, манеры обращаться с письмами к людям, живущим с ним под одною кровлей, или его беззаботности в денежных отношениях, перешли к герою романа от его прототипа. Литературный образ повторял до мелочей ходячие в либерально-дворянских кружках представления о молодом Бакунине, вплоть до особенностей его фразеологии и тематики его "импровизаций". Материалом для "Рудина" послужили Тургеневу и впечатления от личных свиданий с Бакуниным зимой 1840/1841 года в Берлине и впечатления от "философского" романа с Татьяной Бакуниной, за развитием которого внимательно следил ее брат, требуя отчетов и от Тургенева и от своей сестры. И все же "Рудин" не может считаться романом о М. Бакунине.
   Не осознавая в середине пятидесятых годов Бакунина как крупнейшего политического деятеля и не отделяя его от рядовых участников либерально-дворянских кружков тридцатых -- сороковых годов, Тургенев строил из типичного, как ему казалось, материала характерную фигуру "лишнего человека", не находящего своего места в общественном процессе отсталой крепостнической России. Попользовать взятый материал для создания обобщенного образа революционера Тургенев не умел и не мог,-- это прекрасно подметил Герцен, бросивший вскользь острое замечание: "Говорят, будто Тургенев в "Рудине" хотел нарисовать портрет Бакунина. Но Рудин едва напоминает некоторые черты Бакунина. Тургенев, увлекаясь библейской привычкой, создал Рудина по своему образу и подобию. Рудин -- Тургенев 2-й, наслушавшийся философского жаргона молодого Бакунина".
   Но именно вследствие того, что обобщение прототипа Рудина шло не по линии обнаружения его революционных качеств, хотя бы по линии борьбы с ними, а по линии построения все того же образа либерально-дворянского недоросля, "липшего человека", роман плотно примкнул к предшествующей творческой продукции его автора, ко всей традиции дворянской литературы сороковых, начала пятидесятых годов. Отсюда и родственность образа Рудина образу Агарина в поэме Некрасова "Саша". Подобно тургеневскому персонажу Агарин
   
   Книги читает да по свету рыщет --
   Дела себе исполинского ищет.
   
   Роман "Рудин", роман о дворянском герое, выходце из идеалистических кружков, явился пересмотром с позиций, занятых либеральным дворянством в пятидесятых годах, прошлого и пройденного этапа в формировании его идеологии в философских кружках тридцатых -- сороковых годов. История знает прямой путь, который вел от идеалистической диалектики Гегеля через философию Фейербаха к материалистическому пониманию действительности. Но, конечно, не этим путем шли Тургенев и его сверстники.
   Что "Рудин" явился пересмотром прошлых позиций, предпринятым одним из вожаков "западничества", прекрасно учли "славянофилы". К. С. Аксаков писал И. С. Тургеневу 18 июня 1856 года по прочтении романа: "Прочел, я недавно, в деревне только, вашего "Рудина", и прочел с большим удовольствием... Кой-где встречаются неуясненности, характер Рудина не широко развит; но тем не менее повесть имеет большое достоинство и такое лицо, как Рудин, замечательно и глубоко. Лет десять тому назад вы бы изобразили Рудина совершенным героем. Нужна была зрелость созерцания для того, чтобы видеть пошлость рядом с необыкновенностью, дрянность рядом с достоинством, как в Рудине. Вывести Рудина было очень трудно, и вы эту трудность победили, хотя и можно кой-чего бы еще требовать. Теперь вы Печорина, конечно, выставили бы не героем".
   Роман "Рудин" не был реакционным политическим памфлетом, направленным против М. Бакунина, по появление этого романа свидетельствовало, что наиболее прогрессивный период деятельности писателя -- эпоха его близости с Белинским -- остался уже позади.
   

ГЛАВА ПЯТАЯ
ТУРГЕНЕВ В "СОВРЕМЕННИКЕ". "ДВОРЯНСКОЕ ГНЕЗДО". КРЕСТЬЯНСКАЯ РЕФОРМА

   "Рудин", напечатанный в первых книжках "Современника" 1856 года, писался летом 1855 года, в самые напряженные месяцы Крымской кампании, исход которой определил не только внешне-политическое положение России, по и привел к существенной перегруппировке сил внутри страны.
   Годы 1850--1856, т. е. годы, последовавшие за возвращением Тургенева из-за границы и до опубликования "Рудина", были временем наибольшей близости писателя к редакционному кружку "Современника", в повседневной работе которого он принимал самое близкое участие. За исключением полутора лет спасской ссылки Тургенев почти постоянно жил в Петербурге, лишь на короткое время наезжая в Москву и проводя летние месяцы, и то не каждый год, в своем орловском поместье. Некрасов втягивал его в постоянную работу в "Современнике", совещаясь с ним относительно переводов иностранных произведений, а в комплектовании отдела стихов, по рассказам Н. Г. Чернышевского, Тургеневу принадлежало решающее слово. О влиянии писателя в журнале свидетельствует хотя бы тот факт, что Некрасов, предполагая выехать за границу, намеревался поручить издание преимущественно заботам Тургенева. В январе 1855 года Некрасов заявлял об этом с большой решительностью в письме к Л. Н. Толстому: "Тургенев займет мою роль в редакции "Современника" -- по крайней мере до той поры, пока ему не надоест". Нужно, однако, сказать, что в эти годы, совпавшие с эпохой "цензурного террора", "Современник" не был уже тем боевым органом, каким он был во время сотрудничества Белинского и каким он опять стал, когда в редакцию вошли Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов.
   С 1849 года, в связи с усилением в России дворянской реакции, вызванной революционной волной в Западной Европе, характер журнала изменился. Литературная и общественная направленность его постепенно теряла свою определенность и четкость. И по содержанию статей и по формулировкам, встречающимся в них, "Современник" становился более осторожным, порою робким и в целом ряде пунктов возвращался вспять, к позициям, давно пройденным. По это нельзя объяснять только цензурным гнетом, хотя семилетие 1848--1855, вошедшее в историю литературы под названием эпохи "цензурного террора", было периодом свирепой расправы николаевщины с печатным словом. После смерти Белинского (в мае 1848 года) преобладающее значение в редакционном кружке журнала получили дворянские элементы. А. И. Пыпин, близко знакомый с кругом "Современника" этого периода, вспоминал впоследствии, что одной из отличительных черт журнала было тогдашнее "барство" его сотрудников: "к... чувству превосходства (основанного на высокой степени дарований, литературного вкуса и опыта) присоединилось, вероятно, и некоторое уже не зависевшее от литературы барство. Кружок мог напоминать слова г-жи Сталь, что в России несколько gentilshommes [дворян] занимается литературой. Большей частью это были люди дворянского круга, с еще привычными его чертами; последние принимались и другими, у которых дворянское барство заменялось барством купеческим, как, например, у В. П. Боткина".
   За эти годы изменился и самый состав ближайшего круга сотрудников, группировавшихся вокруг "Современника". Во главе журнала продолжали оставаться Н. А. Некрасов и И. И. Панаев, по наряду с крупнейшими литераторами, давними участниками журнала -- Тургеневым, Григоровичем, Анненковым -- все большее и большее значение приобретал дворянский критик эстет А. В. Дружинин, прятавший свои реакционные установки под маской аполитизма, и даже М. Н. Лонгинов, получивший впоследствии, в качестве начальника Главного управления по делам печати, заслуженную репутацию оголтелого реакционера. Заложником демократического лагеря оставался в этом барском дворянском кругу, пожалуй, один Некрасов.
   Исход Восточной войны, завершившийся падением Севастополя и тяжелым по своим политическим и экономическим результатам Парижским миром (1856 года), обнаружил перед широкими общественными слоями невозможность сохранения прежнего строя. Поражение русской армии и русской дипломатии было прямым следствием общего отставания капиталистического развития самодержавной России по сравнению с западноевропейскими государствами и ставило под серьезную угрозу ее дальнейшие судьбы. Именно поэтому в ближайшие же годы после войны были ребром поставлены вопросы о ликвидации крепостных отношений, о преобразовании суда и местного самоуправления, дореформенное состояние которых стояло в резком противоречии с общим направлением экономического развития страны. Насколько прочно необходимость коренной перестройки вошла в сознание даже умеренно-либеральных кругов можно судить хотя бы по отрывку из письма друга Тургенева, осторожного либерала В. П. Боткина к поэту А. А. Фету: "Последняя война сняла плеву с наших глаз, она показала, что с тупостью и младенчеством народа в наше время далеко не уедешь. Назвавшись европейским государством, надо итти сообразно с европейским духом или потерять всякое значение. Мы тридцать лет боролись с европейским духом и опомнились, очутившись у бездны. Мы только теперь начинаем понимать, что мы государство бедное, истощенное всякою неурядицей, что мы не по одежке протягиваем ножки, что мы почти накануне нового банкротства... Но великое счастье в том, что это наконец поняло правительство".
   В пору совершенно небывалого оживления второй половины пятидесятых годов резко определились два непримиримо враждебных общественных лагеря, поразному рисовавших себе предстоящую ломку отживших отношений. С одной стороны, лагерь крестьянских демократов -- его возглавляли великие критики демократы Н. Г. Чернышевский и Н. А. Добролюбов, а. с другой -- помещичье-дворянский, в который входили и передовые либеральные деятели, в их числе И. С. Тургенев. Разногласия между обоими лагерями, коренившиеся в расхождениях по экономическим и политическим вопросам, проявлялись в самых разнообразных областях -- в вопросах философии, искусства, истории, морали и т. д. Обсуждение в печати любого предмета переходило в ожесточенные дискуссии.
   В 1854 году началось сотрудничество в "Современнике" Н. Г. Чернышевского, перешедшего с весны следующего года на постоянную и исключительную работу в этом издании. Двумя годами позднее работу в журнале начал Н. А. Добролюбов. Приход в "Современник" обоих критиков был встречен крайне неприязненно старыми сотрудниками журнала из числа либералов и привел вскоре к расколу редакционного ядра. Сигнал к началу полемики, сначала скрытой, в дружеской беседе и переписке, а затем явной, в печати, подал выход в мае 1855 года диссертации Чернышевского "Эстетические отношения искусства к действительности". Эта книга, одно ив основных утверждений которой заключалось в положении "искусство должно быть учебником жизни", была встречена в штыки либеральными писателями. Критика дворянской теории искусства была воспринята ими как решительное отрицание искусства вообще. Тургенев заявлял о диссертации Чернышевского: "это хуже, чем дурная книга, это -- дурной поступок", а в одном шутливом, по крайне многозначительном письме клялся "преследовать, презирать и уничтожать" ее автора "всеми дозволенными и в особенности недозволенными средствами". Полемика по теоретическим вопросам вскоре перешла в споры относительно оценки творчества крупнейших русских писателей. Чернышевский напечатал в "Современнике" ряд статей под общим заглавием "Очерки гоголевского периода русской литературы", в которых разъяснял значение Белинского и Гоголя как представителей "отрицательного" направления литературы, критически относившихся к русской действительности. Дворянский критик А. В. Дружинин ответил Чернышевскому большой статьей, выдвигая в противовес Гоголю Пушкина, которого истолковывал как поэта умиротворяющего, примиряющего с действительностью.
   Спор о Гоголе и Пушкине, являвшийся, по существу, в обстановке пятидесятых годов спором об общественно направленном, злободневном и "чистом" искусстве, был теснейшим образом связан с литературной практикой предреформенных лет. Ставшее очевидностью обилие неурядиц старой николаевской России, с одной стороны, а с другой -- временное облегчение цензурных строгостей повело к расцвету "обличительной" сатирической литературы, породившей ряд новых специальных изданий (многочисленные сатирические листки во главе с "Искрой") и вторгавшейся во все отделы старых журналов. Заполнявшие столбцы газет и журнальные страницы вновь народившиеся сатирические произведения были порою весьма неприхотливы, ограничиваясь мелочными "обличениями", но в эти же годы была создана и классическая общественная сатира: с 1856 года стали появляться в разных изданиях "Губернские очерки" Салтыкова-Щедрина.
   Дворянские писатели приняли на первых порах деятельное участие в обличительной литературе, но вскоре в их среде обнаружилось беспокойство, усиливавшееся по мере того, как в ней крепла демократическая струя. Поднялись голоса в защиту чистой поэзии. В тесных литературных кружках передавались панические сплетни в связи с успехом Щедрина. Л. Н. Толстой, например, жаловался В. П. Боткину, что в литературе при деятельном участии Салтыкова укрепляется новое "реально-обличительное" направление, от которого "все наши знакомые и вага покорный слуга сами не знают что они такое, и имеют вид оплеванных". "Салтыков даже объяснял мне,-- продолжал Толстой,-- что для изящной литературы теперь прошло время (и не для России теперь, а вообще), что во всей Европе Гомера и Гете перечитывать не будут больше". Возмущением "обличительной" литературой продиктовано письмо Тургенева к Н. В. Анненкову, навеянное чтением очерков Салтыкова: "А Щедрина я решительно читать не могу... это грубое глумление, этот топорный юмор, этот вонючий канцелярской кислятиной язык. Нет, лучше записаться в отсталые, если это должно царствовать".
   Острота полемических схваток естественно влекла и к некоторым организационным выводам. Дворянские писатели надеялись еще удержать командное положение и сохранить преобладающее влияние в "Современнике". Однако предпринятая ими попытка вытеснить Чернышевского и Добролюбова из журнала и привлечь для руководства его критическим отделом А. А. Григорьева потерпела неудачу. Поэтому был осуществлен другой план -- план организации сил дворянской литературы вокруг "Библиотеки для Чтения", во главе которой стали Дружинин и Писемский, желая противопоставить этот орган "Современнику", одна наблюдательная современница (Е. А. Штакеншнейдер) записала в своем дневника в июне 1858 года: "Еще год тому назад возникло в кружке Майковых, который принадлежит к "Библиотеке для Чтения"... намерение противодействовать мутному потоку, пробивающемуся со Щедриным во главе в литературу, и придать ей, не отступая от действительности, несколько более изящное направление. Тургенев и Гончаров писали об этом из-за границы. Но партия Щедрина становится сильна. "Губернские очерки" пришлись к дому; к этому направлению. Примыкает все молодое, появляющееся со всех сторон на смену господствовавшему до сих пор исключительно дворянскому сословию в литературе". Понятно, что в таких условиях не могло дать реальных результатов и заключенное в 1856 году Некрасовым с Д. В. Григоровичем, А. Н. Островским, Л. Н. Толстым, И. С. Тургеневым "обязательное соглашение" об исключительном сотрудничестве этих писателей в "Современнике". Обострившаяся во второй половине пятидесятых годов борьба привела к перегруппировке и размежеванию литературных сил.
   Однако первое время Тургенев не участвовал в "заговоре", организованном дворянскими писателями против Чернышевского и Добролюбова, не потому, что у него не было готовности к нему примкнуть (эта готовность обнаруживается цитатами из приведенных выше его писем), а в виду продолжительного отсутствия -- двухлетнего пребывания за границей.
   В августе 1856 года Тургенев, задержанный в России после смерти матери сначала арестом и ссылкой, а затем развернувшимися военными действиями, уехал во Францию. Зиму 1856/1857 года он провел в Париже, мучимый тяжелой болезнью, а следующей осенью неожиданно для своих друзей уехал с В. П. Боткиным в Италию, в Рим, где оставался до весны. Только после новой поездки по всей Западной Европе (Флоренция, Вена, Дрезден, Лондон, Париж, Берлин) в июне 1858 года он возвратился в Россию.
   Наступление литературы "обличений" и связанный с ним кризис "чистой поэзии" остро переживался Тургеневым и усложнялся у него глубоким моральным кризисом, приведшим было писателя к полному отказу от литературной деятельности. В письме к В. П. Боткину в феврале 1857 года Тургенев заявлял: "Скажу тебе на ухо... кроме статьи Дружинину... ни одной моей строки никогда напечатано (да и написано) не будет до скончания века... Таланта с особенной физиономией и целостностью у меня пет, были поэтические струнки -- да и они прозвучали и отзвучали, повторяться не хочется -- в отставку!.. Как писателя с тенденциями заменит меня т. Щедрин -- (публике теперь нужны вещи пряные и грубые) -- а поэтические и полные натуры в роде Толстого докончат и представят ясно и полно то, на что я только намекал".
   Это письмо показательно в ряде отношений. Характерно, во-первых, что Тургенев, только что оформивший "обязательное соглашение" об исключительном сотрудничестве в "Современнике", готовил "Поездку в Полесье", единственную вещь, которую он надеялся закончить, для дружининской "Библиотеки для Чтения" (о роли этого журнала говорилось выше), характерно, наконец, то, что свой предполагавшийся отход от литературы Тургенев мотивировал успехом "Губернских очерков" Щедрина.
   Литературной работы Тургенев не прекратил, но ответил на расцвет демократической "обличительной" литературы далекими от злободневных тем рассказом "Ася" (1857) и романом "Дворянское гнездо" (1858), овеянными поэзией усадебного дворянского быта, обреченность которого писатель сознавал. Заключительные строки эпилога романа: "Что сказать о людях еще живых, по уже сошедших с земного поприща; зачем возвращаться к ним", относились не к одному Лаврецкому и Лизе Калитиной, но и к уходившим в прошлое "дворянским гнездам".
   "Дворянское гнездо" стоит несколько особняком в ряду других романов Тургенева. Критики отмечали по их поводу жгучий интерес писателя к злободневным темам. "Рудин", "Накануне", "Отцы и дети", "Новь" повествовали о только что нарождавшихся типах, еще не вполне выяснившихся, отстоявшихся явлениях общественной жизни. В "Дворянском гнезде" злободневные темы, казалось бы, совершенно не затронуты. Роман был написан летом 1858 года и появился в январской книжке "Современника" за следующий 1859 год, а действие в нем отнесено к отдаленному прошлому, к весне 1842 года. В пору создания и опубликования романа, в последние предреформенные годы, все интересы сосредоточивались на жгучих общественных вопросах, на предстоящей ломке порядков, казавшихся еще недавно незыблемыми,-- "Дворянское гнездо" повествует об интимной, личной драме Лизы и Лаврецкого. Однако неразрывная связь и этого произведения Тургенева со своим временем, с политической и литературной борьбой конца пятидесятых годов ясно прощупывается, если истолковывать роман как ответ писателя на "обличительную" литературу, а именно так поняли роман современники. Общая направленность "Дворянского гнезда", нарочитая удаленность тематики романа от злободневной журнальной борьбы была ими чутко уловлена. Присутствовавший на чтении романа в узком писательском кругу А. В. Никитенко записал в своем дневнике: "Был у И. С. Тургенева. Он написал новый роман совершенно в художественном направлении. Вот это хорошо! Пора перестать делать из литературы только деловые записки о казусных происшествиях и считать ее исключительно исправительным бичом".
   Действие в "Дворянском гнезде" не случайно отнесено к весне 1842 года. Зимой 1841/1842 года в спорах в московских литературных кружках определилось расхождение между "западниками", настаивавшими на необходимости дальнейшего сближения России с западно-европейскими странами, и "славянофилами", защищавшими полное своеобразие ее исторического пути. Ко времени, когда выкристаллизовывалась "славянофильская" идеология, слагавшаяся в патриархальной стародворянской среде, и приурочил Тургенев действие своего романа о "дворянском гнезде", в котором заставил, по собственным словам, славянофила Лаврецкого разбить в споре по всем пунктам Паншина (в этом образе, опять-таки по словам Тургенева, были запечатлены "все комические и пошлые стороны западничества"). В этой связи следует отметить, что пространная "предистория" -- генеалогия Лаврецкого, рисующая четыре поколения дворянской семьи,-- построена в согласии с славянофильской концепцией о последовавшем в результате усвоения западной культуры отрыве "образованного класса" от родной почвы и о неорганическом характере самого усвоения чужой культуры. Отец Федора Ивановича чувствует себя чужаком в родовом поместье. Его бывший наставник, "отставной аббат и энциклопедист", влил в него целиком "всю премудрость XVIII века", но она "пребывала в нем, не смешавшись с его кровью, не проникнув в его душу, не сказавшись крепким убеждением..."
   Впрочем, основное содержание романа не в его исторической части, как бы мастерски она ни была выполнена, а в утверждении идеи нравственного долга, движущей всем поведением основных персонажей. Трагедия Лаврецкого и Лизы -- в столкновении их стремления к личному счастью с безусловными повелениями долга, причем столкновение это, по мысли романиста, имеет характер неизбежности.
   Романы Тургенева окружены обычно кольцом его повестей и рассказов, представляющих как бы предварительные этюды к ним. Так, "Рудину" предшествовала цепь произведений, в которых писатель с разных сторон подходил к теме о "лишних людях". "Гамлет Щигровского уезда", "Дневник липшего человека", "Два приятеля", "Затишье" -- таков ряд очерков и рассказов, приведший писателя к персонажам "Рудина" и их расстановке. Предварительными этюдами к "Дворянскому гнезду" были повести "Фауст" (1856), незаконченная "Поездка в Полесье" (1857) и "Ася" (1857). Первая из этих вещей особенно важна для понимания "Дворянского гнезда". Не останавливаясь на преемственности образов Веры Ельцовой и Лизы Калитиной, следует привести только основной философский тезис повести, высказанный в ее заключительной главке, в последнем письме Павла Александровича В.:
   "Жизнь не шутка и не забава; жизнь даже не наслаждение... жизнь тяжелый труд. Отречение, отречение постоянное -- вот ее тайный смысл, ее разгадка; не исполнение любимых мыслей и мечтаний как бы они возвышенны ни были,-- исполнение долга, вот о чем следует заботиться человеку; не наложив на себя цепей, железных цепей долга, не может он дойти, не падая, до конца своего поприща; а в молодости мы думаем: чем свободнее, тем лучше, тем дальше уйдешь. Молодости позволительно так думать; но стыдно тешиться обманом, когда суровое лицо истины глянуло, наконец, тебе в глаза".
   В основу "Дворянского гнезда" положено именно это фаталистическое положение, утверждавшее принципиальную несогласованность жизненной действительности с стремлением людей к радости и счастью (усвоение этого положения явилось одним из ранних проявлений влияния на Тургенева пессимистической философии Шопенгауэра, писавшего о "веригах долга"; к этому вопросу придется еще возвратиться в дальнейшем).
   Постановка проблемы долга в повестях Тургенева и вытекавший из этой постановки моральный тезис, требовавший отречения (он был сжато выражен в поставленном эпиграфом к повести "Фауст" стихом из поэмы Гете: "Entbehren sollst du, sollst entbehren"), вызвал возражение демократической критики. Подробный разбор произведений Тургенева на страницах журнала, в котором они появлялись, был невозможен. Ни Добролюбов, ни Чернышевский не написали специальных статей о "Фаусте" или "Дворянском гнезде", по в мимоходом оброненных замечаниях в ряде критических работ Добролюбов вполне ясно высказался по выдвинутым Тургеневым вопросам. С замечаниями Добролюбова необходимо ознакомиться подробнее, так как они расшифровывают подлинный смысл постановки у писателя проблемы долга и уясняют многое в его позднейшем творчестве.
   В цитированной уже однажды статье о биографии Станкевича Добролюбов писал о "взгляде на жизнь, который как-то составился в нашем образованном обществе": "Не так давно один из наших даровитейших писателей высказал прямо этот взгляд, сказавши, что цель жизни не есть наслаждение, а напротив, есть вечный труд, вечная жертва, что мы должны постоянно принуждать себя, противодействуя своим желаниям вследствие требований нравственного долга". Этими строками Добролюбов намекал на Тургенева и концовку его повести "Фауст", но ведь о тех же нравственных проблемах шла речь и в "Дворянском гнезде". "В этом взгляде,-- продолжал Добролюбов,-- есть сторона очень похвальная..., но, с другой стороны, взгляд этот крайне печален, потому что потребности человеческой природы он прямо признает противными требованиям долга, и, следовательно, принимающие такой взгляд признаются в своей крайней испорченности и нравственной негодности... Если жизнь должна быть рядом лишений и страданий в силу велений долга, так это ведь потому, что наши собственные стремления не сходятся с требованиями долга... Не переносит таких лишений и страданий или тот, кто совсем не хочет знать велений долга и предается своим дурным, безнравственным наклонностям, или тот, у кого собственные стремления не отдаляются от нравственных требований... Кажется, не того можно назвать человеком истинно-нравственным, кто только терпит над собою веления долга как какое-то тяжелое иго, как "нравственные вериги", а именно того, кто заботится слить требования долга с потребностями внутреннего существа своего, кто старается переработать их в свою плоть и кровь внутренним процессом самопознания и саморазвития, так, чтобы они не только сделались инстинктивно-необходимыми, по и составляли внутреннее наслаждение..."
   Критика постановки проблемы нравственности ведется Добролюбовым с материалистических, фейербахианских позиций и связана с своеобразной трактовкой эгоизма (у Фейербаха -- "философский принцип сообразности с природой"). Именно в таком смысле понятый эгоизм Добролюбов противопоставляет тургеневскому отречению. "Кто же... мог освободиться от действия эгоизма, и какое паше действие не имеет эгоизма своим главным источником? Мы все ищем себе лучшего, стараемся удовлетворить своим желаниям и потребностям, стараемся добиться счастья. Разница только в том, кто как понимает это счастье. Есть, конечно, грубые эгоисты, которых взгляд чрезвычайно узок... но ведь есть эгоизм другого рода. Отец, радующийся успехам своих детей,-- тоже эгоист, гражданин, принимающий близко к сердцу благо своих соотечественников,-- тоже эгоист: ведь все-таки он, именно он сам чувствует удовольствие при этом, ведь он не отрекся от себя, радуясь радости других".
   Расхождение Тургенева с демократической критикой по вопросам морали нашло отражение в его дальнейшем творчестве. Начатую было Добролюбовым в 1858 году полемику Тургенев заключил в романе "Отцы и дети".
   "Дворянское гнездо" принадлежит к числу лучших произведений Тургенева по топкости психологического анализа, но рассчитанной скупости художественных эффектов, благодаря которой писатель, разрабатывая глубоко трагическую в условиях дворянской России ситуацию, совершенно избег мелодраматических сцен. Все главы романа проникнуты единым настроением. Игра Лемма, возвращение Лизы из Васильевского и ночная верховая поездка Лаврецкого, спор его с Михалевичем -- такие же необходимые эпизоды, как сцена последнего свидания Лаврецкого и Лизы и эпилог романа. Всеми ими Тургенев противопоставлял поэзию усадебного быта натиску в жизни и в литературе революционной демократии.
   Окончательно укрепившее репутацию Тургенева как первостепенного мастера "Дворянское гнездо" имело блестящий успех в кругу дворянских читателей. Об этом писал Н. В. Анненков в своих воспоминаниях: "Но что произошло, когда в "Современнике" 1859 г. явился роман "Дворянское гнездо". Многие предсказывали автору его овацию со стороны публики, но никто не предвидел, до чего она разовьется... светские высокопоставленные особы и знаменитости всех родов искали свидания с ним и его знакомства. Особенно, как мы уже успели заметить прежде, он сделался любимцем прекрасного пола, упивавшегося чтением его романа. Женщины высших кругов петербургского общества открыли ему свои салоны, ввели его в свою среду, заставили отцов, мужей, братьев добиваться его приязни и доверия. Он сделался свой человек между ними и каждый вечер облекался во фрак, надевал белый галстук и являлся на их рауты и causeries (беседы) удивлять изящным французским языком, блестящим изложением мнений своих, с применением к понятиям новых его слушательниц и слушателей, остроумными анекдотами и оригинальной и весьма красивой фигурой".
   Уехав из России в июле 1856 года с законченной вчерне, но неотделанной повестью "Фауст" и с неопределившимся еще замыслом "Дворянского гнезда", Тургенев провел за границей около двух лет и возвратился в Петербург иве. Спасское только в июне 1858 года, когда в центре общественных интересов стоял вопрос о ликвидации крепостных отношений.
   Еще в период появления первых правительственных "рескриптов", официально ставивших вопрос о предстоящих реформах, Тургенева усиленно звали в Россию, а Л. Н. Толстому он категорически обещал "посвятить весь будущий [1858] год на окончательную разделку с крестьянами": "хоть все им отдам, а перестану быть "барином". На это я совершенно твердо решился и из деревни не выеду, пока всего не кончу". Действительно, вернувшись в Спасское, Тургенев почти год пробыл в России -- около шести месяцев в своем родовом поместьи, а остальное время в Петербурге, где прожил также и большую часть зимы 1859/1860 года. Однако самое обнародование "манифеста 19 февраля" и первые месяцы осуществления реформы застали Тургенева вновь в Париже, где он задерживался семейными делами -- необходимостью озаботиться устройством и замужеством дочери Полины, успевшей к тому времени окончить во Франции институтское воспитание и жившей с отцом и на его попечении. Только в мае 1861 года Тургенев попал опять в с. Спасское, где оставался до конца августа, присматриваясь к новому положению вещей и заканчивая роман "Отцы и дети". В течение всех этих лет крестьянский вопрос привлекал напряженное внимание писателя.
   На правительственные мероприятия, направленные к подготовке, а затем к осуществлению реформы, Тургенев отзывался живо и как общественный деятель, давший, по его собственному утверждению, "аннибаловскую клятву" борьбы с крепостным строем, и как помещик, владелец 2000 "крепостных душ" Орловской, Тульской, Калужской и Тамбовской губерний. Его письма 1857--1861 годов пестрят замечаниями о ходе разработки реформы и ее практических последствиях.
   Публикация рескриптов Александра II, официально заявлявших о решении правительства произвести крестьянскую реформу (декабрь 1857 года), застала Тургенева в Риме и была им встречена с большим подъемом. В высокой оценке этих актов Тургенев не был одинок -- надежду, что реформа, несмотря на сопротивление крепостников, действительно освободит крестьян, разделяли с Тургеневым в конце 1857 и начале 1858 года и редакция "Современника" и А. Н. Герцев. Ведь "основания реформы" оставались еще неясными, существенна была самая постановка вопроса на очередь дня,-- поэтому-то Герцен и приветствовал правительственную инициативу, поместив в листе 9-м "Колокола" (от 15 февраля 1858 года) известную заметку "Через три года", начинавшуюся с обращения к Александру II: "Ты победил, Галилеянин!"
   Впрочем, наряду с бодрыми оптимистическими оценками хода начатого дела у Тургенева появлялись и некоторые весьма характерные опасения, которыми он делился преимущественно со своими иностранными друзьями. После одной из встреч с Тургеневым в первых числах июня 1858 года в Париже П. Мериме писал императрице Евгении: "Я вчера долго беседовал с одним очень остроумным человеком, г. И. Тургеневым, рассказавшим мне, что в России делается для освобождения крестьян. По его словам, это может повести к тому, что произойдет революция и всех дворян повесят. У него есть любимый крепостной охотник, которого он имеет полное, основание считать вполне преданным. Тургенев, решился спросить, присоединится ли он, в случае возмущения крестьян против помещиков, к восставшим, если они и его, Тургенева, станут убивать. Охотник сильно побледнел и ответил, наконец, прерывающимся голосом: "Конечно, присоединюсь". Что вы скажете о таком разговоре? По мнению Тургенева, царский рескрипт очень смелый шаг, и благоприятный исход всего дела столь же возможен, как то, что оно приведет к ужасной катастрофе".
   Либеральные иллюзии только на время овладели Герценом, "Современник" освободился от них еще ранее, а Тургенев вплоть до завершения "раскрепощения" оставался сторонником осуществления реформы "только свыше", оставался панегиристом правительственных мероприятий. В начале марта 1861 года, при получении известия о скреплении "манифеста 19 февраля" (опубликован он был, как известно, только 6 марта), Тургенев писал в полном восторге Герцену: "Вчера получены здесь письма от разных официальных лиц об окончании крестьянского вопроса. Главные основания редакционной комиссии приняты... Манифест (написанный Филаретом) выйдет в то воскресенье, то есть через 9 дней... Дожили мы до этих дней, а все не верится, и лихорадка колотит, и досада душит, что не на месте". Этот восторженный тон Тургенев сохранил и полутора годами позднее, когда испытанные на практике основания "манифеста 19 февраля" отозвались повсеместными крестьянскими волнениями и восстаниями. 8 октября 1862 года он писал В. Ф. Лугинину: "Не должно забывать, что какие бы ни были последствия от "Положения" для дворян -- крестьянин разбогател и, как они выражаются, раздобрел от него и знает, что он этим царю обязан... Безумно было бы не принимать этих фактов в соображение".
   В пределах либерального лагеря имелись свои группировки, различавшиеся большей или меньшей степенью уступчивости. Возглавлявший в 1856/1857 году дворянскую оппозицию "Современнику" А. В. Дружинин занимал более правые позиции. Ему казалось чрезмерно расточительным предложение отдать в барщинных имениях крестьянам часть земли, а в оброчных всю. Другой идеолог дворянского либерализма, историк юрист К. Д. Кавелин, воспитатель наследника и корреспондент А. И. Герцена, помещик Новоузенского уезда Самарской губернии, прекрасно учел, чем грозит недостаток рабочих помещичьим "фермам". Считая, что "освобождение может совершиться во всяком случае не иначе, как с вознаграждения владельцев" (необходимо было обеспечить дворянам получение нужных капиталов для организации хозяйства на новых началах), он предлагал отдать крестьянам, разумеется за выкуп, земли, находящиеся в их действительном владении и пользовании,-- это должно было задержать отлив в города освобожденных. В пределах либерального лагеря Тургенев стоял ближе к левым позициям К. Д. Кавелина. Об этом свидетельствует в первую очередь его хозяйственная практика.
   В с. Спасском летом 1858 и осенью 1859 года Тургенев "окончательно разделывался" со своими крепостными крестьянами, приняв ряд подготовительных мероприятии в виду предстоящего "освобождения". 18 июня 1858 года он сообщал П. Виардо: "Я занимаюсь вместе с дядей (Николаем Николаевичем Тургеневым, управлявшим с 1853 года поместьями племянника) упорядочением своих отношений к крестьянам: начиная с осени они все будут переведены на оброк, то есть я уступлю им половицу своей земли за известную годовую плату, а для возделывания своей земли ставу рабочих нанимать. Это будет переходное состояние в ожидании решения комитетов, а пока еще нельзя сделать ничего окончательного".
   22 октября 1859 года Тургенев писал из Спасского И. С. Аксакову: "С крестьянами я почти везде благополучно размежевался; оставил, разумеется, старое количество земли, переселил их (с их согласия) -- и с нынешней зимы онп все поступают на оброк по 3 рубля серебром с десятины. Крестьяне перед разлукой с господами становятся, как говорится у нас, козаками и тащат с господ все, что могут: хлеб, лес, скот и т. д.".
   Как оказалось, в определении размера оброка Тургенев ошибся, назначив слишком высокую сумму, чем вызвал ироническое замечание П. В. Анненкова, писавшего 30 октября того же 1859 года владельцу с. Спасского: "А вы положили оброк по 3 р. с десятины -- не спросясь хозяина. Настоящий наш хозяин -- Редакционная комиссия -- назначила 8 р. сер. оброка с 4 1/2 десятин -- стало быть, каждая десятина обложена повинностью около 1 р. 75 к. Исправьте-ка это".
   Таким образом уже на первых порах, пока еще не был узаконен обязательный выкуп и сделки владельцев с крестьянами допускались только после предварительного перевода их на оброк (автор "Записок охотника" был одним из первых помещиков, осуществивших это мероприятие), Тургеневу пришлось встретиться с серьезными трудностями. Впрочем, даже умеренно-либеральный П. В. Анненков, настоятельно пропагандировавший мысль, что "крестьян должно прикрепить к чему-нибудь", писал об эпохе 1858/1859 года как о времени, когда "у обоих сторон, владетельской и крестьянской", уже сложилось убеждение, что "освобождение крестьян есть война, а не мир". Еще большие огорчения пришлось испытать Тургеневу в первый приезд в с. Спасское после опубликования"манифеста".Тон первых его писем остается, правда, бодрым, но с. каждым днем в них накипает все большее раздражение. Графине Е. Е. Ламберт Тургенев сообщал 19 мая 1861 года из с. Спасского: "У нас везде довольно смирно и тихо. Большая перемена, происшедшая после манифеста, состоит в том, что крестьяне поняли и узнали свои права и крепко на них настаивают (так, например, теперь уже ни один крестьянин не работает более трех дней в неделе). Обязанности свои они исполняют с меньшей охотой. Это надо было ожидать после 200-летнего бесправия; но перемелется, мука будет". Однако уже из этого письма выясняется, что составление уставных грамот на основании "положения" встретило затруднения: "Имел очень дружелюбное объяснение с мужиками, которые довольны, так как мои условия для них крайне выгодны; но об выкупе, то есть согласии на участие в выкупе, и слышать не хотят". 21 мая Тургенев уже жаловался в письме к Я. П. Полонскому; "С моими крестьянами дело идет пока хорошо, потому что я им сделал все возможные уступки, но затруднения предвидятся впереди. Многие не хотят итти на оброк, а без оброка выкуп (а ведь это главная цель) -- невозможен". Полным отчаянием звучит его письмо к П. В. Анненкову от 7 июня: "Объясняемся с мужиками, которые изъявили мне свое благоволение: мои уступки доходят почти до подлости. Но вы знаете сами (и, вероятно, в деревне узнаете еще лучше), что за птица русский мужик: надеяться на него в деле выкупа -- безумие. Они даже на оброк не переходят, чтобы, во-первых, не "обвязаться", во-вторых, не лишить себя возможности прескверно справлять трехдневную барщину. Всякие доводы теперь бессильны. Вы им сто раз докажете, что на барщине они теряют сто на сто; они вам все-таки ответят, что "несогласны, мол". Оброчные даже завидуют барщинным, что вот им вышла льгота, а нам -- нет. К счастью, здесь в Спасском мужики с прошлого года на оброке".
   Только выдержка давнего "западника", еще недавно приводившего в негодование славянофила К. Аксакова утверждением, что "Белинский и его письмо [к Гоголю] это вся его религия", позволила Тургеневу оставаться в стороне от толпы "необразованных дворян, бесцеремонно бранящих евту мунципацию", но и то ему приходилось удерживать своих ближайших корреспондентов от разговоров на слишком наболевшую тему. Тому ж"П. В. Анненкову он писал 10 июля 1861 года: "Прежде всего -- ни слова о крестьянском деле (хотя я очень вам благодарен за доставленные подробности). Это дело растет, ширится, движется во весь простор российской жизни, принимая формы большей частью безобразные. И хотеть теперь сделать ему какой-нибудь путный résumé [заключение] было бы безумием, даже предвидеть задолго ничего нельзя. Мы все окружены этими волнами, и они несут нас. Пока можно только сказать, что здесь все тихо, волости учреждены и сельские старосты введены, а мужички поняли одно -- что их бить нельзя и что барская власть вообще послаблена, вследствие чего должно "не забывать себя". Мелкопоместные дворяне вопят, а исправники стегают ежедневно, но понемногу. Общая картина, при предстоящем худом урожае, не из самых красивых, но бывают и хуже. На оброк крестьяне не идут, и на новые свои власти смотрят странными глазами... но в работниках пока нет недостатка, а это главное".
   Спаянность Тургенева со своим классом выступает в этом письме вполне рельефно, особенно в последних процитированных строках, хотя писатель не переставал славословить освобождение. В письме от 14 июля 1861 года он заверял Я. П. Полонского, что осуществляемая реформа "дело громадное, и то, что уже сделано и осталось -- составляет полный переворот в русской жизни, который оценят только наган потомки". Позднейшей либерально-буржуазной историографии оставалось только канонизировать это утверждение.
   В письмах к Герцену 1861 года Тургенев издевался над "неизъяснимой яростью", в которую поверг "манифест 19 февраля" явных крепостников "плантаторов", особенно "взбеленившихся", потому что незадолго до утверждения "Положения" "распространились слухи о принятии Гагаринского проекта". Но Гагаринская поправка, дававшая помещикам возможность освобождать крестьян почти без земли -- с одной четвертой надела -- была действительно включена в "Положение", и негодование Тургенева было обращено не столько против "придурковатых плантаторов", сколько совсем в другую сторону. Ведь "Пресловутая борьба крепостников и либералов [...] была борьбой внутри господствующих классов, большей частью внутри помещиков, борьбой исключительно из-за меры и формы уступок. Либералы так же, как и крепостники, стояли на почве признания собственности и власти помещиков, осуждая с негодованием всякие революционные мысли об уничтожении этой собственности, о полном свержении этой власти". (В. И. Ленин, "Сочинения", изд. 3-ье, т. XV, стр. 143).
   Переоценка правительственных актов, допущенная "Современником" в январе -- феврале 1858 года, сменилась вскоре вполне трезвым учетом положения. Уже выработанный ближайшим летом Главным комитетом по крестьянскому делу проект организации крестьянского управления, намечавший начальников волостей и сельских обществ, избираемых помещиками и сохраняющих в общем те же права по отношению к будущим свободным крестьянам, какими располагали помещики, в отношении крестьян закрепощенных, уже этот проект не оставлял места для сомнений в характере правительственного либерализма. В декабре 1858 года были утверждены правила для руководства редакционных комиссий при рассмотрении проектов, поступающих из губернских комитетов. Правилами этими устранялась всякая мысль о безвозмездном наделении крестьян землей за счет помещиков или казны. Тем самым была вполне выяснена сущность разрабатывавшейся реформы. И именно с декабря 1858 года четко определяются революционные позиции в крестьянском вопросе Чернышевского и Добролюбова, окончательно порывающих всякое сотрудничество с либералами всех оттенков. Чернышевский в ряде экономических работ выясняет интересы крестьянства, а Добролюбовым заканчивается разоблачение дворянского либерального героя в литературе (Статьей "Что такое обломовщина?"
   

ГЛАВА ШЕСТАЯ
ПОЛЕМИКА О "ЛИШНИХ ЛЮДЯХ". "НАКАНУНЕ" РАЗРЫВ С "СОВРЕМЕННИКОМ"

   Рассказ "Ася", написанный непосредственно перед "Дворянским гнездом" и связанный с романом общностью настроения и установок, послужил Н. Г. Чернышевскому поводом для четкого определения отношений демократов к либерально-дворянскому лагерю. Статьей "Русский человек на rendez-vous" (Размышления по прочтении повести г. Тургенева "Ася") начинается так называемая полемика о "липших людях", героях дворянской литературы, полемика, ставившая на художественном литературном материале вопрос об общественной роли демократов и дворянских либералов. В ней приняли участие Чернышевский, Добролюбов, Анненков, Герцен. Тургенев отозвался на нее романом "Накануне" и речью "Гамлет и Дон-Кихот".
   Статья Чернышевского "Русский человек на rendezvous" открывается ироническим замечанием на отдаленность темы "Аси" от актуальной, злободневной проблематики эпохи. В то время когда "крестьянский вопрос сделался единственным предметом всех мыслей, всех разговоров", появляется рассказ Тургенева "Ася": "Действие происходит за-границей, вдали от дурной обстановки нашего домашнего быта... Повесть имеет направление чисто поэтическое, идеальное, не касающееся ни одной из так называемых черных сторон жизни". Это ироническое вступление было нужно Чернышевскому только для того, чтобы тотчас же показать, что тема повести вовсе не так уж удалена от самых животрепещущих вопросов современное! и. В дальнейшем Чернышевский, устанавливая родственность героя "Аси" со всеми типичными героями дворянской литературы, шаг за шагом развенчивает его, обнаруживая его нравственную несостоятельность,-- а это необходимо критику, чтобы показать никчемность дворянского героя не только в литературе, но и в жизни.
   Основная мысль статьи Чернышевского заключалась в том, что (как это правильно уловил П. В. Анненков) по "неопровержимым законам аналогии", люди, подобные герою "Аси", проявят то же "отсутствие энергии и способности действовать" во всех общественных выступлениях, какое они обнаруживают при развязке романтической интриги в любовной повести. А отсюда непосредственно следовал вывод о призрачности услуг, оказанных общественному движению в прошлом дворянскими либералами и о необходимости зачислить их в разряд "лишних людей", с которыми революционной демократии не по пути.
   "Нам все кажется (пустая мечта, но все еще неотразимая для нас мечта) будто он ("липший человек", дворянский герой в литературе и в жизни) оказал какие-то услуги нашему обществу, будто он представитель нашего просвещения, будто он лучший между нами, будто бы без него было бы нам хуже. Все сильней и сильней развивается в нас мысль, что это мнение о нем пустая мечта, мы чувствуем, что не долго остается нам находиться под его влиянием, что есть люди лучше его, именно те, которых он обижает; что без него нам было бы лучше жить".
   Политический вывод этой статьи Чернышевского и ряда последовавших за нею работ его и Добролюбова заключался в разрыве с либерально-дворянским лагерем. Ориентируясь на крестьянскую революцию. Чернышевский и Добролюбов осознавали, что путь к ней вел через размежевание с былыми попутчиками. Временный блок прогрессивных элементов, возможный в эпоху Белинского, накануне реформ неизбежно распадался.
   Сужение социальных перспектив в романе "Дворянское гнездо" отнюдь не свидетельствовало об отходе Тургенева от общественной проблематики, об отходе от политической борьбы. Наоборот, именно в конце пятидесятых годов, в пору "именинного" настроения либерализма, Тургенев обратился к самой кипучей общественной деятельности.
   В январе 1858 года, живя в Риме, он хлопочет об основании экономического журнала "Хозяйственный указатель", задача которого заключалась в сборе материалов для предстоящей реформы. В сентябре того же года он присутствует в Туле на съезде помещиков и подписывает коллективную декларацию о желательных условиях "освобождения крестьян" (декларация была напечатана в "Современнике"). В марте 1859 года обращается с письмом к Александру II, ходатайствуя об освобождении заключенного в крепости редактора польской газеты "Слово". В августе 1860 года составляет на о. Уайте совместно с П. В. Анненковым, Н. Ф. Крузе, Н. Я. Ростовцевым и др. проект программы Общества для распространения грамотности и первоначального образования, энергичную пропаганду за осуществление которого ведет в последующие месяцы. Наконец, в том же году он составляет "Проект адреса Александру II", содержащий ряд конституционных предложений, и переправляет этот документ в Россию с Артуром Бенни (адрес был из предосторожности уничтожен во время повальных обысков в Петербурге в пачале 1861 года).
   Разумеется, все эти выступления вполне укладывались в рамки обычной либеральной игры и нисколько не свидетельствовали о смещении основных позиций Тургенева. Характерно, что в эти же годы он работал над статьей "О призвании и назначении русского дворянства",-- статья эта, оставшаяся незаконченной, послужила бы, вероятно, прекрасным комментарием к роману "Отцы и дети".
   Несколько подробнее следует остановиться только на одном моменте -- на отношениях Тургенева к А. И. Герцену и к издававшемуся в Лондоне "Колоколу".
   С Герценом Тургенев познакомился еще весной 1844 года в Москве, часто встречался с ним в Париже в 1848 году и возобновил отношения при приезде за границу осенью 1856 года. К тому времени Герцен прочно обосновался в Лондоне, где открыл Больную русскую типографию.
   1 июля 1857 года вышел первый лист "Колокола", зарубежного революционного русского издания, приводившего своими нападками и разоблачениями в бессильное бешенство реакционные и правительственные круги и жадно читавшегося всеми сколько-нибудь прогрессивными слоями. В сборе и проверке информации Герцен, всемерно расширявший круг своих добровольных корреспондентов, не отвергал помощи либералов. Одним из активнейших корреспондентов "Колокола" с первых же месяцев издания становится Тургенев. Впрочем, его собственных статей и заметок в "Колоколе" не появлялось. Роль Тургенева заключалась, во-первых, в сборе материалов и, может быть, в частичной их обработке и, во-вторых, в посредничестве между Герценом и некоторыми из его добровольных корреспондентов из влиятельных либеральных кругов, не решавшихся вступать в непосредственные отношения с политическим эмигрантом. Наконец, Тургенев посылал Герцену подробные информационные письма, отрывки которых печатались иногда (конечно, без подписи) в "Колоколе". Однако писатель не желал ограничиваться одной подсобной ролью. Можно проследить, как он пытался воздействовать на редакцию революционного издания, подсказывая Герцену свои темы и точки зрения.
   Посылая обличительный материал, Тургенев возражал против слишком резкой обработки его в "Колоколе", возражал против шуток и насмешек, предостерегая Герцена от излишней "игривости", вследствие которой тон издания сбивается якобы на тон "Шаривари" (французского бульварного юмористического листка). Резкая критика правительственной системы, к которой шел "Колокол", не входила в расчеты Тургенева. Наконец, он пытался на некоторые темы положить запрещение. Так, он писал Герцену об Александре II: "Не брани, пожалуйста, Александра Николаевича, а то его и без того жестоко бранят в Петербурге все реаки, за что же его эдак с двух сторон тузить -- эдак он, пожалуй, и дух потеряет".
   Таким образом Тургенев не только содействовал изданию "Колокола", по и пытался использовать его в интересах либеральной партии. На успех этих попыток, Тургенев мог рассчитывать тем более, что Герцен как раз в конце пятидесятых годов испытывал отклонение в сторону либерализма от своей основной революционной линии.
   Но Тургенев, ожидая реформ "только свыше", удерживал Герцена не только от резких выпадов против царя и бюрократической правительственной верхушки, Тургенев удерживал Герцена также и от полемики с "Современником". Он советует не нападать в "Колоколе" на Некрасова, "так как это значило бы бить по своим".
   Из приведенного замечания выясняется тактика либерала Тургенева в предреформенные годы.
   Эта тактика заключалась в стремлении создать единый фронт всех политических партий, начиная от идеологов консервативной аграрной группы дворянства и кончая революционными демократами. Если Тургенев удерживал Герцена от выпадов против "Современника", то он же выступил с особым письмом в газете "Le Nord", опровергая проскользнувшее в печати известие о демонстративном отказе "славянофилов" участвовать в банкете, устроенном по случаю правительственных заявлений о предстоящей крестьянской реформе.
   Тургенев заверял читателей Le Nord", что "всем в России известно, что в этом вопросе [подготовке реформы] правительство идет в ногу с общественной мыслью всей страны" и что "ни одна литературная или политическая группа не смогла бы и не захотела бы отказать правительству в своем содействии, каким бы ничтожным оно ни было. Славяне никогда не оставались чужды к подготовляющемуся движению: более того, они принимали в нем участие и продолжают это делать в меру своих сил; и, конечно, в России никому не придет в голову отнять у них эту заслугу".
   Либеральное дворянство шло на сделку с самодержавием и, вынуждая его на частичные реформы, пыталось организовать возможно широкий блок общественных группировок, склоняя консерваторов к мысли о неизбежности "эмансипации" и удерживая "крайние" партии от революционного пути решения крестьянского вопроса.
   Художественным выражением этой основной политической линии Тургенева конца пятидесятых годов явился роман "Накануне".
   По свидетельству автора, роман был задуман еще до "Рудина", т. е. до 1855 года, по писался несколькими годами позже, уже по выходе "Дворянского гнезда", в бурную эпоху последних предреформенных лет. В ближайшие дни по окончании работы над "Накануне", 13 ноября 1859 года, Тургенев сообщал И. С. Аксакову, что в основание нового произведения "положена мысль о необходимости сознательно-героических натур... для того чтобы дело подвинулось вперед".
   Одновременно с романом Тургенев писал полукритическую, полупублицистическую статью "Гамлет и Дон-Кихот". Хронологическая близость в работе над обеими вещами не была случайной. Статья "Гамлет и Дон-Кихот" служила одновременно и подготовительным этюдом и комментарием к роману. Сопоставляя статью "Гамлет и Дон-Кихот" с "Накануне", легко обнаружить ряд совпадений. Совпадение эти касаются, между прочим, характеристик Инсарова и Дон-Кихота и идут от внешней обрисовки персонажей к определению их психологических качеств. Однако в статье Тургенев высказывается прямее и определеннее, чем в романе.
   Образ Гамлета неоднократно привлекался Тургеневым в его художественном творчестве с конца сороковых годов и связывался с определенным социальным типом "лишнего человека", "Гамлета Щигровского уезда". Новым в статье явилось привлечение образа Дон-Кихота. Избегая слишком определенных формулировок и лишь постепенно обнаруживая свою основную мысль, Тургенев расшифровывает образ Дон-Кихота, противодействующего "враждебным человечеству силам -- волшебникам, великанам -- то есть притеснителям", как образ революционера. Уместным поэтому для Тургенева оказалось сравнение Дон-Кихота с социалистом-утопистом Фурье, а "комический свет", брошенный Сервантесом на его героя, охотно объяснялся необходимостью маскировки -- "чтобы гусей не раздразнить". Основное задание статьи Тургенева -- в раскрытии психологического типа революционера. Но образ Инсарова -- также образ революционера, и основной темой романа являлась проблема революции, проблема, получившая большую актуальность к концу пятидесятых годов, когда роман создавался.
   На протяжении всей своей литературной и общественной деятельности Тургенев был и оставался "постепеновцем", "принципиальным врагом революции", "ожидавшим реформ только свыше", как он сам определял свои политические позиции в конце семидесятых годов. Осторожно-либеральным "постепеновцем", "принципиальным врагом революции" Тургенев был и в период создания "Накануне". Однако он не обнаруживал явно в романе враждебности к революции, не чернил нарочито образ своего революционера Инсарова. Подход Тургенева был гораздо мягче, хотя, по существу, в романе "Накануне" был заключен реакционный урок. Тургенев в такую сторону повернул устремления своего героя, так мотивировал его силу, что Добролюбов в известной статье "Когда же прилет настоящий день?", признав все высокие качества Инсарова, решительно отказался видеть в нем "образец гражданской, то есть общественной доблести", способный вдохновить к революционной деятельности демократов.
   Подобно другим романам Тургенева, "Накануне" начинается точной хронологической справкой. Действие первой главы развертывается "на берегу Москвы реки"... "в один из самых жарких летних дней 1853 года". Однако отнесение романа именно к лету 1853 года, когда назревали волнения в придунайских княжествах и близилась война с Турцией, было вызвано особыми соображениями -- необходимостью ввести в роман основным персонажем болгарина Инсарова. Подлинная историческая среда, в связи с которой следует анализировать "Накануне",-- конец пятидесятых годов, когда роман создавался.
   "Накануне" -- роман о герое, об общественном борце, целиком отдающемся служению поставленной себе цели. Тема героического, тема "общественного служения" вводится о первой же главы. Версенев, споря с Шубиным "о цели жизни", противопоставляет "эгоистическому, разъединяющему" слову "счастье" другие, "соединяющие" слова: "родина, наука, свобода, справедливость", "служению" которым должен посвятить себя "общественный человек". Инсаров, с первого же упоминания о нем в книге, рекомендуется как "замечательный человек" как "герой",-- все последующее изложение должно оправдать эту характеристику, данную сперва в иронической форме Шубиным (см. в гл. XII "ирой Инсаров сейчас сюда пожалует").
   Действительно, в ходе романа обнаруживается превосходство Инсарова над художником-эпикурейцем Шубиным и над "добросовестно-умеренным энтузиастом, истым представителем тех жрецов науки, коими столь справедливо гордится класс среднего дворянства" -- Берсеневым, не говоря уже о либеральном чиновнике-дельце Курнатовском. Это превосходство дается ему точным знанием конечных целей его стремлений, а также тем, что он целиком отдается своему делу. В нем нет колебаний и сомнений, нет раздвоенности между "должным" и "желанным", между "личным" и "общественным". Именно так воспринимался образ Инсарова современной критикой. Рецензент "Русского слова" писал: "Инсаров знает, за что готов он сложить свою голову, знает, с чем и с кем он идет на борьбу"... Добролюбов, в статье "Когда же придет настоящий день?" подчеркивал: "Любовь к родине у Инсарова не в рассудке, не в сердце, не в воображении; она у него во всем организме, и что бы ни вошло в него,-- все претворяется силою этого чувства, сливается с ним. Оттого, при всей обыкновенности способностей, он стоит неизмеримо выше Шубина и Берсенева".
   В романе Тургенев особенно настойчиво выдвигал отсутствие в Инсарове раздвоенности между личными и общественными интересами. Если Берсенев чувствует эту раздвоенность и полагает своим долгом подчинить личное общественному ("... мне кажется, поставить себя номером вторым -- все назначение нашей жизни..."), то для Инсарова просто не существует этого вопроса. С целью показа отсутствия в герое раздвоенности Тургенев вводит в роман ряд упоминаний о турецком аге, вплетая в освободительные стремления Инсарова мотив личной мести. Елену волнует мысль, встретился ли Инсаров во время своего путешествия по Болгарии с агой и чем закончилась возможная встреча. На осторожный вопрос Елены Инсаров отвечает: "Нет, я не встретился с ним -- и слава богу! Я не искал его. Я не искал его не потому, чтобы я не почитал себя в праве убить его,-- я бы очень спокойно убил его,-- но потому, что тут не до частной мести, когда дело идет о народном, общем отмщении... или нет, это слово не годится -- когда дело идет об освобождении народа. Одно помешало бы другому. В свое время и то не уйдет". Таким образом для Инсарова достижение общественной цели обеспечивает достижение личных целей; это и давало единство всем его стремлениям, освобождало его от разлада, свойственного, по словам Шубина, "русским гамлетикам", а отсутствие разлада характеризовало, в представлении Тургенева, "героическую натуру".
   Итак, "Накануне" -- роман о "новом человеке", общественном борце, появления которого ждали с нетерпением разные классовые группировки русского общества накануне шестидесятых годов, по-различному, разумеется, представляя себе, каким должен быть этот "новый человек". Тургенев ставил в своем произведении злободневную общественную проблему -- недаром Добролюбов, характеризуя Елену, намекал на возможность аллегорического истолкования семьи Стаховых как воплощения предреформенной России. В Елене "оказалась та смутная тоска по чем-то, та почти бессознательная, по неотразимая потребность новой жизни, новых людей, которая охватывает теперь все русское общество, и даже не одно только так называемое образованное. В Елене так ярко отразились лучшие стремления нашей современной жизни, а в ее окружающих так рельефно выступает все пошлое той же жизни, что невольно берет охота провести аллегорическую параллель. Тут все пришлось бы на месте: и не злой, но пустой и тупо важничающий Стахов, в соединении с Анной Васильевной, которую Шубин называет курицею, и немка-компаньонка, с которой Елена так холодна, и сопливый, но по временам глубокомысленный Увар Иванович, которого волнует известие о контробомбардоне, и даже неблаговидный лакей, доносящий на Елену отцу, когда уже все дело кончено... Но подобные параллели, несомненно доказывающие игривость воображения, становятся натянуты и смешны, когда уходят в большие подробности".
   Внимание критиков, современников Тургенева, останавливало то обстоятельство, что в романе, говорящем о самых животрепещущих чаяниях русского предреформенного общества, основным персонажем выступает болгарин Инсаров. Иные из критиков склонны были усмотреть в этом прихоть авторского воображения: "Взял, мол, себе болгарина, да и копчено: а мог бы взять и цыгана, и китайца, пожалуй..." -- иронически повторял соображения таких критиков Добролюбов. По, разумеется, выбор персонажа диктовался не прихотью романиста, он имел вполне определенный смысл. Выяснение значения этого своеобразного, на первый взгляд, выбора приведет к определению социального смысла романа Тургенева.
   Что болгарин Инсаров оказался героем "Накануне" не случайно -- выясняется из истории создания произведения. В "Предисловии" к собранию романов 1880 года Тургенев, рассказывая о знакомстве во время спасской ссылки с помещиком Василием Каратеевым, сообщает о последнем свидании с ним осенью 1855 года (Тургенев ошибается, в действительности это свидание состоялось осенью 1854 года), накануне отправления Каратеева в Крым с дворянским ополчением: "... после довольно продолжительной прогулки в моем саду он вдруг обратился ко мне со следующими словами: "У меня есть до вас просьба. Вы знаете, что я провел несколько лет в Москве, но вы не знаете, что со мной произошла там история, которая возбудила во мне желание рассказать ее -- и самому себе, и другим. Я попытался это сделать; но я должен был убедиться, что у меня нет никакого литературного таланта, и все дело разрешилось тем, что я написал эту тетрадку, которую передаю в ваши руки". Сказавши это, он вынул из кармана небольшую тетрадку, страниц в пятнадцать. "Так как я уверен,-- продолжал он: -- несмотря на все ваши дружеские утешения, что я повернусь из Крыма, то, будьте так добры, возьмите эти наброски и сделайте из них что-нибудь, что не пропало бы бесследно, как пропаду я!" -- Я стал было отказываться; по, видя, что мой отказ его огорчает, дал ему слово исполнить его волю, и в тот же вечер, по отъезде Каратеева, пробежал оставленную им тетрадку. В ней беглыми штрихами было намечено то, что составило потом содержание "Накануне". Рассказ, впрочем, не был доведен до конца и обрывался круто. Каратеев, во время своего пребывания в Москве, влюбился в одну девушку, которая отвечала ему взаимностью; но, познакомившись с болгарином Катрановым (лицом, как я узнал впоследствии, некогда весьма известным и до сих пор не забытым на своей родине),-- полюбила его и уехала с ним в Болгарию, где он вскоре умер. История этой любви была передана искренне, хотя неумело. Каратеев, действительно, не был рожден литератором. Одна только сцена, именно поездка в Царицино, была набросана довольно живо, и я в моем романе сохранил ее главные черты. Правда, в то время в моей голове вращались другие образы: я собирался писать "Рудина"; по та задача, которую я потом постарался выполнить в "Накануне", изредка возникала передо мною. Фигура главной героини, Елены, тогда еще нового типа в русской жизни, довольно ясно обрисовывалась в моем воображении; но недоставало героя, такого лица, которому Елена, при ее еще смутном, хотя сильном стремлении к свободе, могла предаться. Прочтя тетрадку Каратеева, я невольно воскликнул: "вот герой, которого я искал!" -- Между тогдашними русскими такого еще не было".
   Утверждение, что в русской жизни отсутствовали героические типы, подобные Катранову-Инсарову, повторено и в тексте романа. Елена в дневнике задает себе вопрос: "отчего он не русский?", и тут же отвечает: "Нет, он не мог бы быть русским".
   Отчего же в таком случае Елена, а за ней Тургенев полагали, что Инсаров не мог быть русским? Что с точки зрения писателя в общественных условиях предреформенной России мешало появлению русских Инсаровых?
   В романе Тургенева есть указание на причины выбора основного персонажа не русского. Устами своего героя романист объясняет уверенность и непоколебимость Инсарова в определении своих целей общностью задач, стоящих перед всем населением Болгарии -- освободиться от турецкого владычества: "Заметьте: последний мужик, последний нищий в Болгарии и я,-- мы желаем одного и того же. У всех у нас одна цель. Поймите, какую это дает уверенность и крепость".
   Замечание это было, разумеется, ориентировано на условия русской действительности конца пятидесятых годов. Тургенев противопоставлял предполагаемую им еднородность национально-освободительных стремлений всех слоев болгарского населсния противоречивости классовых интересов различных группировок русского предрефирменного общества, и противопоставление это носило характер политического урока.
   Действительно, Инсарову приданы черты разночинца (недаром Стахов, узнав о замужестве Елены, с негодованием восклицает -- "Замужем?!. И за этим оборванцем, черногорцем?! Дочь столбового дворянина Николая Стахова вышла за бродягу, за разночинца!"). Следовательно, Тургенев в "Накануне" намеревался дать роман не просто о "новом человеке", об общественном борце, по, точнее, роман о новом человеке -- разночинце, демократе, выдвигавшемся в конце пятидесятых годов борьбой за новые формы общественных отношений. Задача произведения -- убедить читателя, что русские демократические Инсаровы появятся только тогда, когда они откажутся от обострения классовой розни и объединят силы в борьбе за "общенациональные" интересы, т. е., по существу, за интересы господствующих классов, выдаваемые идеологами либерального дворянства за "общенациональные". Однако действительные условия классовой борьбы указывали революционной демократии иные пути действия. Для Чернышевского и Добролюбова в конце пятидесятых годов была ясна необходимость размежевания с либеральными дворянами. Эту задачу ставили себе статьи критиков-демократов "Современника" конца десятилетия, эту же задачу преследовал Добролюбов в статье "Когда же придет настоящий день?", переадресовывая Тургеневу и его соратникам политический урок, заключенный в романе "Накануне", и доказывая, что "новыми людьми", борцами за радикальное переустройство общества не могут стать представители либерального дворянского лагеря, кровно связанные с крепостническим строем.
   Они, быть может, "искренно сочувствуют угнетенным и готовы даже на борьбу для их защиты", но их усилия оказываются бесполезны и смешны, потому что они "не понимают общего значения той среды, в которой действуют. Да и как им попять, когда они сами-то в ней находятся, когда верхушки их тянутся вверх, а корень все-таки прикреплен к той же почве? Они хотят прогнать горе ближних, а оно зависит от устройства той среды, в которой живут и горюющие и предполагаемые утешители. Как же тут быть? Всю эту среду перевернуть,-- так надо будет повернуть и себя; а подите-ка, сядьте в пустой ящик да и попробуйте его повернуть вместе с собой. Каких усилий это потребует от вас! -- между тем как, подойдя со стороны, вы одним толчком могли бы справиться с этим ящиком. Инсаров именно тем и берет, что он не сидит в ящике: притеснители его отечества -- турки, с которыми он не имеет ничего общего; ему стоит только подойти да и толкнуть их, насколько сил хватит. Русский же герой, являющийся обыкновенно из образованного общества, сам кровно связан с тем, на что должен восставать. Он находится в таком положении, в каком был бы, например, один из сыновей турецкого аги, вздумавший освобождать Болгарию от турок. Трудно даже предположить такое явление; но если бы оно случилось, то, 5чтобы сын этот не представлялся нам глупым и забавным малым, нужно, чтобы он отрекся уже от всего, что его связывало с турками,-- и от веры, и от житейских выгод своего положения. Нельзя, же не согласиться, что это ужасно трудно и что подобная решительность требует несколько другого развития, нежели какое обыкновение получает сын турецкого аги. Немного легче дается геройство и русскому человеку. Вот отчего у нас симпатичные, энергичные натуры и удовлетворяют себя мелкими и ненужными бравадами, не достигая до настоящего, серьезного героизма, то есть до отречения от целой массы понятий и практических отношений, которыми они связаны с общественной средой. Робость их перед громадою противных сил отражается даже на теоретическом их развитии: они боятся или не умеют доходить до корня и, задумывая, например, карать зло, только и бросаются на какое-нибудь мелкое проявление его и утомляются страшно, прежде чем успевают даже подумать об его источнике. Не хочется им поднять руки на то дерево, на котором и они сами выросли: вот они и стараются уверить себя и других, что вся гниль его только снаружи, что только счистить ее стоит, и все будет благополучно. Выгнать из службы несколько взяточников, наложить опеку на несколько помещичьих имений, обличить целовальника, в одном кабаке продавшего дурного качества водку,-- вот и воцарится правосудие, крестьяне во всей России будут благоденствовать, и откупа сделаются превосходною вещью для народа. Так искренно думают многие и действительно тратят все свои силы на подобные подвиги, и за то не шутя считают себя героями".
   Для Добролюбова был неприемлем путь частичных реформ, медленного экономического перерождения, связанного с сохранением остатков крепостнических форм эксплоатации.
   Необходимо подвести некоторые итоги.
   Роман "Накануне" -- роман о "новом человеке", общественном борце, появления которого с нетерпением ждали прогрессивные группировки предреформенного русского общества. Расшифровывая до конца тематику произведения Тургенева, следует сказать, что "Накануне" -- роман о революции. Писатель ставил в нем в упор вопрос о революции в России и давал возможность критику Н. А. Добролюбову со всей определенностью заявить о скором появлении "русского Инсарова", русского революционера:
   "И недолго нам ждать его; за это ручается то лихорадочное мучительное нетерпение, с которым мы ожидаем его появления в жизни. Он необходим для нас, без него вся наша жизнь идет как-то не в зачет, и каждый день ничего не значит сам по себе, а служит только кануном другого дня. Придет же он наконец, этот день. И во всяком случае канун недалек от следующего за ним дня: всего-то какая-нибудь ночь разделяет их..."
   Общественное значение романа обусловливалось постановкой в нем злободневной для классовой борьбы пятидесятых годов политической проблемы. То обстоятельство, что основным персонажем был взят не русский, а болгарин Инсаров, т. е. что тема русской социальной революции замещалась темой национально-освободительного движения, само по себе не притупляло политической заостренности произведения, тем более что читателями-современниками легко допускалась цензурная вынужденность этой замены. В программе крестьянской революции, в программе буржуазной перестройки России по американскому пути капиталистического развития национально-освободительное движение занимало значительное место, а в применении к окраинам "Российской империи" приобретало весьма грозную злободневность. Призрак польского восстания пугал русских реакционных помещиков не меньше, чем призрак крестьянских бунтов. Намекая на это, Добролюбов писал, отвечая на вопрос о возможности замены болгарина Инсарова героем другой национальности: "Нам кажется, что болгар действительно здесь мог быть заменен, пожалуй, и другой национальностью -- сербом, чехом, итальянцем, венгром,-- только не поляком... Почему не поляком, об этом, разумеется, и вопроса быть не может..."
   Таким образом роман о болгарине Инсарове был по существу романом о русской революции. Появление его вызвало дикий вой в реакционном дворянском лагере, для которого сама постановка темы казалась равносильной революционному выступлению.
   Прогрессивное значение "Накануне" заключалось в том, что им выносилась на обсуждение широких читательских слоев запретная политическая тема, в том, что им давался повод к появлению революционных высказываний со стороны демократической критики. Но социальная роль "Накануне" не была только пассивной.
   Роман создавался в условиях все обострявшегося расхождения между либерально-дворянским лагерем и революционной демократией. Чернышевский и Добролюбов, осознавшие, что путь к революция лежит через углубление и обострение классовой борьбы, наступали на либерально-дворянский лагерь, отстаивавший путь "благополучной" эволюции помещичьего землевладения к капитализму. В марте 1858 года Чернышевский выступил с резкой статьей "Русский человек на rendez-vous", разоблачавшей никчемность дворянского либерализма. Еще более резким нападкам подверг дворянский либерализм Добролюбов в мае 1859 года в статье "Что такое обломовщина?". В "Свистке" предпринимается последовательная кампания издевательства над поверхностным либеральным обличительством, не идущим дальше вскрытия мелких неполадок и перебоев в работе громоздкого бюрократического государственного механизма. Идеологи дворянского либерализма вытесняются из "Современника". Тургенев, деятельно работавший в этом журнале с 1847 года, вынужден был вскоре отказаться от сотрудничества в нем.
   Роман "Накануне" писался летом 1859 года, когда революционные демократы готовились к активному выступлению, а либералы, опасавшиеся, что рост общественного возбуждения испугает правительство, готовящее реформы, тщетно пытались восстановить гражданский мир.
   Революционный натиск демократов, их стремление размежеваться с либеральными группировками и перевести борьбу за буржуазное развитие страны на рельсы крестьянской революции -- не могли, естественно, не вызвать отпора со стороны дворянских писателей. Этим отпором диктовалась общая установка "Накануне". Действительно, Тургенев не остановился на замене, в целях цензурной маскировки, темы социальной революции темой национально-освободительного движения. Он давал чувствовать, что такая замена была неизбежна.
   Если Герцен в статье "Very dangerous!!!" ("Очень опасно!!!") в "Колоколе" летом 1859 года увещевал радикалов из "Современника" прекратить насмешки над дворянским либерализмом, то Тургенев несколькими месяцами позднее, в романе "Накануне", пытался доказать, что героев рождает только борьба за "общенациональные" интересы, что русские Инсаровы появятся только тогда, когда крестьянские демократы откажутся от углубления классовой розни, от революционной постановки общественных проблем. К этому сводится, в условиях классовой борьбы конца пятидесятых годов, смысл политического урока, заключенного в романе Тургенева.
   Каждый из романов Тургенева ставил задачей доказательство определенного тезиса. Но точка зрения автора проявлялась в них не в форме голых публицистических отступлений, по в искусной постройке целого, в искусном комбинировании образов при сохранении видимой "объективности".
   Последней вещью Тургенева, появившейся на страницах "Современника", была статья"Гамлет и Дон-Кихот", напечатанная в январской книжке журнала за 1860 год. Роман "Накануне" Тургенев отдал уже в "Русский Вестник", где были опубликованы все три его большие вещи шестидесятых годов -- "Накануне", "Отцы и дети" и "Дым".
   Уход Тургенева из "Современника", исподволь подготовлявшийся всем направлением журнальной полемики конца пятидесятых годов, явился естественным следствием разрыва между либерально-дворянским лагерем, отстаивавшим путь частичных реформ, обеспечивающих мирную буржуазную эволюцию страны и врастание помещичьего хозяйства в капитализм, и радикально-демократическим, ориентировавшимся на крестьянскую революцию. Четкую формулировку своей принципиальной позиции по отношению к Тургеневу как писателю и общественному деятелю руководство "Современника" дало в ряде статей, заметок и редакционных заявлений, появлявшихся с начала 1860 года. Подытоживая их в "Современном обозрении" июньской книжки журнала за 1861 год, Чернышевский заявил о полном расхождении с автором "Дворянского гнезда". "Нам стало казаться, что последние повести Тургенева не так близко соответствуют нашему взгляду на вещи, как прежде, когда и его направление не было так ясно для нас, да и наши взгляды не были так ясны для него. Мы разошлись. Так ли? Ссылаемся на самого Тургенева". Твердость этой позиции руководство журнала показало годом раньше, когда Тургенев, ознакомившись в корректурных гранках со статьей Добролюбова "Когда же придет настоящий день?", резко запротестовал против ее публикации и поставил Некрасову ультимативное требование -- выбрать между ним и Добролюбовым. Некрасов остановился на Добролюбове, и статья в журнале появилась. Редакция имела поэтому полное основание в программном объявлении об издании "Современника" на 1862 год объяснять прекращение работы "некоторых сотрудников (преимущественно беллетристического отдела)" тем, что эти сотрудники остановились "на прежнем направлении", "не хотят признать новых требований жизни", а для них журнал не мог изменить "своим основным идеям".
   Однако, если принципиальные основания расхождения выяснялись в ряде публичных заявлений вполне четко, то во внешних обстоятельствах ухода писателя из "Современника" такой последовательности не было, с одной стороны, из-за нерешительности Тургенева и его "литературных советчиков" в оформлении разрыва с журналом и ввиду некоторых попыток Некрасова сохранить романиста в числе сотрудников -- с другой. Предназначив свое крупное произведение, роман "Накануне", в "Русский Вестник" (который, кстати, в 1860 году стоял еще на либеральных позициях, а как вполне реакционный орган определился позднее, в эпоху, последовавшую за крестьянской реформой), Тургенев напечатал статью "Гамлет и Дон-Кихот" в "Современнике". Записка романиста к И. И. Панаеву от 1 октября 1860 года с формальным заявлением об уходе из "Современника" не была передана П. В. Анненковым по назначению. 15 января 1861 года Н. А. Некрасов отправил Тургеневу письмо, в котором делал последнюю попытку восстановить добрые отношения и вернуть к работе в журнале одного из старейших сотрудников. Все эти факты свидетельствуют, что разрыв не был следствием горячности одной из сторон, по нечеткость формальных отношений писателя к "Современнику" в 1860--1862 годах давала повод либерально-буржуазным биографам Тургенева строить различные предположения о степени виновности редакции и писателя. Принципиальная сторона дела вполне очевидна.
   Результаты ухода Тургенева из журнала, в котором он работал в течение 13 лет и близость к редакционному кружку которого совпала с наиболее прогрессивным периодом его литературной деятельности, оценивал М. Е. Салтыков в письме 1876 года к П. В. Анненкову. "Разрыв с "Современником"... убил его. Последнее, что он написал, "Отцы и дети", было плодом общения его с "Современником". Там были озорники неприятные, по которые заставляли мыслить, негодовать, возмущаться и перерабатывать самого себя".
   

ГЛАВА СЕДЬМАЯ
"ОТЦЫ И ДЕТИ"

   Пожалуй, ни один роман в русской литературе XIX века не вызывал таких ожесточенных, не утихавших долгие десятилетия споров, какие разгорелись вокруг "Отцов и детей".
   Тургенев едва успел дописать последние строки своего произведения, как известия о нем уже проникли в печать, и посыпались сообщения и догадки о содержании романа, о его направлении, о том, когда и в каком журнале он появится. Опасение газетных кривотолков принудило Тургенева отказаться от возникавшего у него намерения отсрочить (по неблагоприятным политическим обстоятельствам) публикацию романа. Друзья писателя, присутствовавшие на предварительных чтениях или ознакомившиеся с "Отцами и детьми" в рукописи, делали автору самые противоречивые замечания, давали прямо противоположные советы (был среди них и совет -- немедленно сжечь рукопись).
   Вторая февральская книжка "Русского Вестника" за 1862 год, в которой "Отцы и дети" впервые появились в печати, вышла с небольшим запозданием и была жадно расхватана подписчиками. Рассказывая о необычайном интересе читателей к роману, один из очевидцев, враждебно настроенный к Тургеневу современник, сообщал: "Можно положительно сказать, что "Отцы и дети" были прочитаны даже такими людьми, которые со школьной скамьи не брали книги в руки".
   Редактор реакционного "Русского Вестника" М. Н. Катков, настойчиво добивавшийся, пока роман создавался, чтобы "Отцы и дети" были отданы в его журнал, получив рукопись, высказал неудовольствие и находил, что писатель чрезмерно льстит "молодому поколению". "Если и не в апофеозу возведен Базаров,-- писал Катков Тургеневу,-- то нельзя не сознаться, что он как-то случайно попал на очень высокий пьедестал. Он действительно подавляет все окружающее. Все перед ним или ветошь или слабо и зелено. Такого ли впечатления нужно было желать?" А журнал "Современник", признанный глава той самой общественной группы, партии, которую Тургенев и Катков условно называли "молодым поколением", обрушился на автора "Отцов и детей" в резкой статье М. Антоновича "Асмодей нашего времени". Сравнивая Тургенева с черносотенным публицистом Аскоченским и отрицая художественные достоинства романа, Антонович с негодованием писал: "Тургенев не умел определить своей задачи; вместо изображения отношений между "отцами" и "детьми" он написал панегирик "отцам" и обличение "детям", да и "детей" он не понял: вместо обличения у него вышла клевета... роман есть не что иное, как беспощадная и... разрушительная критика молодого поколения". Другой радикальный критик, Д. Писарев, считавший себя вождем "молодого поколения", утверждал по поводу "Отцов и детей" совершенно обратное: "Тургенев вдумался в тип Базарова и понял его так верно, как не поймет ни один из наших молодых реалистов". "Базаров -- представитель нашего молодого поколения; в его личности сгруппированы те свойства, которые мелкими долями распылены в массах, и образ этого человека ярко и отчетливо вырисовывается перед воображением читателей"
   О том, что романом заинтересовались даже люди, далекие от литературы или, во всяком случае, подходившие к художественным произведениям с совершенно особой точкой зрения, свидетельствует тот факт, что III отделение включило в полицейский отчет за 1862 год специальный абзац, посвященный нашумевшему роману: "Справедливость требует сказать, что благотворное влияние на умы имело сочинение известного писателя Ивана Тургенева "Отцы и дети". Находясь во главе современных русских талантов и пользуясь симпатиею образованного общества, Тургенев этим сочинением, неожиданно для молодого поколения, недавно ему рукоплескавшего, заклеймил наших недорослей-революционеров едким именем "нигилистов" и поколебал учение материализма и его представителей".
   Литературный критик издававшегося Ф. М. Достоевским журнала "Время" (Н. Н. Страхов) внес в свою статью об "Отцах и детях" несколько строк, живо рисующих характер споров вокруг нового произведения Тургенева: "При появлении романа "Отцы и дети" к нему вдруг приступили с лихорадочными и настоятельными вопросами: кого он хвалит? кого он осуждает? кто у него образец для подражания? кто предмет презрения и негодования? какой это роман -- прогрессивный или ретроградный? И вот на эту тему поднялись бесчисленные толки. Дело дошло до мелочей, до самых топких подробностей. Базаров пьет шампанское! Базаров играет в карты! Базаров небрежно одевается! Что это значит?-- спрашивают в недоумении. Должно это или ни должно? Каждый решил по-своему, по всякий считал необходимым вывести нравоучение и подписать его под загадочною баснею. Решения, однако же, вышли совершенно разногласные. Одни нашли, что "Отцы и дети" есть сатира на молодое поколение, что все симпатии автора на стороне отцов. Другие говорят, что осмеяны и опозорены в романе отцы, а молодое поколение, напротив, превознесено. Одни находят, что Базаров сам виноват в своих несчастных отношениях к людям, с которыми он встретился; другие утверждают, что, напротив, эти люди виноваты в том, что Базарову так трудно жить на свете... Несмотря на то, роман читается с жадностью и возбуждает такой интерес, какого, смело можно сказать, не возбуждало еще ни одно произведение Тургенева".
   О страстности споров, возбужденных "Отцами и детьми", свидетельствовали многочисленные письма читателей к романисту. У Тургенева составилась из них целая коллекция, и в "Литературных и житейских воспоминаниях" он дал сводную характеристику двух типов своих корреспондентов. "В то время, как одни обвиняют меня в оскорблении молодого поколения, в отсталости, в мракобесии, извещают меня, что с "хохотом презрения сжигают мои фотографические карточки",-- другие, напротив, с негодованием упрекают меня в низкопоклонстве перед самым этим молодым поколением. "Вы ползаете у ног Базарова!" -- восклицает один корреспондент:--"Вы только притворяетесь, что осуждаете его; в сущности, вы заискиваете перед ним и ждете, как милости, одной его небрежной улыбки!"
   Разноречивые толки и страстные споры, поднявшиеся вокруг "Отцов и детей" в 1862 году, смущали Тургенева, хотя он их отчасти и предвидел. Но резкость нападок демократической критики и, главное, злорадное торжество реакционного лагеря (чего Тургенев уж во всяком случае не ожидал) совершенно обескуражили автора романа. В течение первых месяцев громкой популярности нового произведения, вошедшего затем в фонд классического наследия, нисателю пришлось пережить немало горьких минут. "Я испытал тогда впечатления, хотя и разнородные, но одинаково тягостные,-- признавался Тургенев несколькими годами позже. -- Я замечал холодность, доходившую до негодования, во многих мне близких и симпатичных людях; я получал поздравления, чуть не лобызания, от людей противного мне лагеря, от врагов. Меня это конфузило... огорчало; но совесть не упрекала меня: я хорошо знал, что я честно, и не только без предубежденья, по даже с сочувствием отнесся к выведенному мною типу, я слишком уважал призвание художника, литератора, чтобы покривить душою в таком деле".
   Взаимно противоречивые суждения критики шестидесятых годов об "Отцах и детях", приводившие в смущение Тургенева, могут озадачить и современного читателя. В настоящее время трудно уловить, что в образе решительного, прямого и честного перед другими и самим собою Евгения Базарова могло оскорбить "молодое поколение", в чем оно увидело в этом образе пародию на лучших борцов шестидесятников (высказывались предположения, что в Базарове был дан карикатурный портрет одного из руководителей журнала "Современник" -- Н. А. Добролюбова).
   Для читателей -- современников Тургенева -- "Отцы и дети" были злободневным произведением. Законченный вчерне летом 1861 года, роман появился в печати, как уже указывалось выше, в первых числах марта следующего 1862 года. Действие в нем было приурочено к самому недавнему прошлому. Аркадий Кирсанов приезжает с Базаровым в Марьино 20 мая 1859 года (Тургенев точно отметил эту дату в первых же строках своего произведения), и в конце того же лета Базаров умирает. Эпилог "Отцов и детей" захватывает ближайшие месяцы после "эмансипации" -- крестьянской реформы. Таким образом время действия в романе и время его создания разделены всего лишь годовым промежутком, а заключительные страницы эпилога отнесены к тем же месяцам, в течение которых произведение дописывалось. "Отцы и дети" были в буквальном смысле "романом из современной жизни", повестью о событиях месяцев, впечатления от которых не успели потускнеть в памяти первых читателей, подписчиков "Русского Вестника". Страницы "Отцов и детей" пересыпаны злободневными намеками, ссылками на темы дня, полураскрытыми цитатами из последних журнальных статей,-- позднейшим читателям эти намеки не всегда понятны, современниками они улавливались чутко.
   Недаром цитированный уже однажды Н. Страхов именно по поводу "Отцов и детей" отмечал постоянный жгучий интерес Тургенева к злободневным темам: "Последняя мысль, последняя волна жизни,-- вот что всего более приковывало его внимание. Он представляет образец писателя, одаренного совершенною подвижностью и вместе глубокою чуткостью, глубокого любовью к современной жизни..." Но именно оттого, что эти качества! Тургенева блестяще проявились в "Отцах и детях", для понимания романа и завязавшейся вокруг него критической полемики необходимо точно представить себе обстановку конца пятидесятых годов.
   Четвертая глава "Отцов и детей", повествующая о возвращении Аркадия Кирсанова в родное Марьино, начинается неожиданным замечанием: "Толпа дворовых не высыпала на крыльцо встречать господ".
   Читатель ждет от романиста рассказа обо всем случившемся или виденном героями, по к чему перечислять, что с ними не случилось или чего они не видали?
   Очевидно, современники Тургенева, первые читатели романа "Отцы и дети", появившегося через год после объявления отмены крепостной зависимости крестьян, могли ожидать, что возвращающегося барчука обязательно встретит у крылечка многочисленная толпа дворовых -- ведь так оно и было в недавнее еще (тогда) время. И вот, как о совершенно новом, необычном, а потому останавливающем внимание, Тургенев сообщает, что именно такой привычной встречи не произошло. Беглым намеком на характерное изменение отношений между помещиками и крепостными романист разом же вводил читателя в подлинную историческую обстановку, в которой протекало действие романа.
   В мае 1859 года подготовка крестьянской реформы шла полным ходом. В дворянских губернских комитетах намечались желательные условия "эмансипации" ("освобождения)", в правительственных редакционных комиссиях рассматривались проекты, приходившие из губерний. Сами помещики, по крайней мере либеральные, деятельно готовились к переходу на новое положение. Дворовых людей распускали, барщинных крестьян пересаживали на оброк (это должно было облегчить последующий выкуп), поместные хозяйства перестраивались по образцу капиталистических "ферм" и переводились исподволь с крепостного на вольнонаемный труд.
   В ряде сцен, с сочувственной иронией отмечающих хозяйственные передряги Николая Петровича, "ферма" которого "скрипела как немазаное колесо", воссоздавалась обстановка лета 1859 года (в этих главах романа Тургенев использовал собственные наблюдения, собранные им в с. Спасском в летние месяцы 1858--1859 гг.). Но эти сцены служат только фоном, на котором обрисовано столкновение "отцов" и "детей", составляющее основное содержание романа, столкновение, вызванное, в конечном счете, борьбою за то, как и в чьих интересах будет осуществлена ликвидация крепостных отношений.
   В предыдущем изложении приходилось уже подробно останавливаться на ходе общественной борьбы, приведшей в конце пятидесятых годов к образованию двух противопоставлявших себя друг другу лагерей. Отмечалось также, что разногласия между демократами и либералами, обнаружившиеся первоначально в вопросах эстетики и литературной критики (обсуждение диссертации Чернышевского, спор о Пушкине и Гоголе, спор о "лишних людях"), с каждым годом углублялись, проявляясь в самых разнообразных областях, порождая бурные полемические схватки (так же, как в романе Тургенева каждый разговор Базарова с Павлом Петровичем неизбежно заканчивается горячим спором). Указывалось, наконец, что полная враждебность обоих лагерей и невозможность каких-либо соглашений между ними определились, в связи с ходом разработки крестьянской реформы, к концу 1858 года. Таким образом остается только выяснить, чем характеризовались в отношениях демократов и либералов весенние месяцы 1859 года, к которым приурочил Тургенев свой роман.
   Для понимания "Отцов и детей" существенны два факта. Во-первых, неожиданное сточки зрения либералов изменение позиций "Современника" по вопросу об "обличительной" литературе и, во-вторых, завершение полемики о "лишних людях".
   Окончательные выводы из полемики о "лишних людях", героях дворянской литературы, сделал, как известно, Н. А. Добролюбов в статье "Что такое обломовщина?", напечатанной в майской книжке "Современника" за 1859 год. Здесь он выстроил длинную галлерею персонажей дворянских повестей и романов, обнаруживая в них общие родовые черты, собранные и сконденсированные в герое романа Гончарова. Но для понимания существа полемики, пожалуй, важнее другая его работа -- напечатанная в январской книжке "Современника" первая статья "Литературных мелочей прошлого года", (вторая статья под тем же названием появилась в апрельской книжке).
   В этой статье Добролюбов ставит вопрос о расхождении между двумя "поколениями" и уже прямо, не прибегая к недомолвкам и литературным аналогиям, указывает, кого он разумеет под старым поколением "отцов":
   "Известно, что очень немногие из литературных деятелей, сделавшихся особенно заметными в последнее время, принадлежат собственно нынешнему времени. Почти все они выработались гораздо прежде, под влиянием литературных преданий другого периода... В литературе начало этого периода совпадает со временем основания "Московского Телеграфа"; жизненность его оканчивается со смертью Белинского; а затем идет какой-то летаргический сон, прерываемый только библиографическим храпом и патриотическими грезами; окончанием этого периода можно положить то время, в которое скончал свое земное поприще и забвенный в летописях русской журналистики "Москвитянин".
   Хронологические указания расшифровываются просто. "Московский Телеграф" был основан в 1825 году -- в год восстания декабристов (таким образом "предания другого периода" имели вполне определенный характер). Белинский умер в 1848 году, "летаргический сон", охвативший литературу,-- это семилетие цензурного террора, закончившееся со смертью Николая I в 1855 году (издание "Москвитянина" прекратилось в следующем, 1856 году). Таким образом Добролюбов имел в виду писателей, выступивших при Белинском, так называемых "деятелей сороковых годов".
   "Схоронивши сие тяжеловесное и скучное создание ["Москвитянин"], литераторы, бродившие потерянные со времени смерти Белинского, как будто пришли в себя и повестили довольно громко на всю Русь православную,-- что мы живы и здоровы. Русь им обрадовалась, и они принялись, как старые знакомые, с ней разговаривать и рассуждать... слово их было произносимо со властию. с сознанием собственного достоинства, и молодое поколение с трогательною робостью прислушивалось к мудрым речам их, едва осмеливаясь делать почтительные вопросы и уже вовсе не смея обнаруживать никаких сомнений... Но увы! -- столь отрадный порядок вещей продолжался недолго! Очень скоро зрелые мудрецы выказали все наличные силы, сколько было у них,-- и оказалось, что они не могут стать в уровень с современными потребностями. Юноши, доселе занимавшиеся вместе с зрелыми мудрецами поражением семидесятилетних старцев, решились теперь перенести свою критику и на людей пятидесяти и даже сорока лет"... "Открылось новое обстоятельство, почти отнявшее у молодежи последнюю надежду на мудрую партию пожилых людей. Оказалось, что они не умеют заглянуть в глубь общественной среды, не понимают сущности новых потребностей и стоят все на том, что толковалось двадцать лет тому назад. Теперь уже всякий гимназист, всякий кадет, семинарист -- понимает многие вещи, бывшие тогда доступными только лучшим из профессоров; а они и теперь говорят об этих вещах с важностью и с азартом, как о предметах высшего философского разумения".
   На дальнейших страницах статьи Добролюбов дает общую характеристику "старого" и "молодого" поколений:
   "Люди того [старого] поколения проникнуты были высокими, по несколько отвлеченными стремлениями. Они стремились к истине, желали добра, их пленяло все прекрасное; по выше всего был для них принцип. Принципом они называли общую философскую идею, которую признавали основанием всей своей логики и морали. Страшной мукой сомненья и отрицанья купили они свой принцип и никогда не могли освободиться от его давящего, мертвящего влияния... Жизнь была для них служением принципу, человек -- рабом принципа; всякий поступок, не соображенный с принципом, считался преступлением... немногие могли дойти до... слияния своей личности с философским принципом. Большая часть осталась только при рассудочном понимании принципа и потому вечно насиловала себя на такие вещи, которые были им вовсе не по натуре и не по праву. Отсюда вечно фальшивое положение, вечное недовольство собой, вечное ободрение и расшевеливание себя громкими фразами и вечные неудачи в практической деятельности".
   Иным оказалось "молодое" поколение. "От пожилых людей обыкновенно рассыпаются ему упреки и холодности, черствости, бесстрастии. Говорят, что нынешние люди измельчали, стали неспособны к высоким стремлениям, к благородным увлечениям страсти. Все это, может быть, чрезвычайно справедливо в отношении ко многим, даже к большинству нынешних молодых людей... но за ними, и отчасти среди них, виднеется уже другой общественный тип, тип людей реальных, с крепкими нервами и здоровым воображением. Благодаря трудам прошедшего поколения принцип достался этим людям уже не с таким трудом, как их предшественникам, и потому они не столь исключительно привязали себя к нему, имея возможность и силы поверять его и соразмерять с жизнью... На первом плане всегда стоит у них человек и его прямое, существенное благо; эта точка зрения отражается во всех их поступках и суждениях. Сознание своего кровного, живого родства с человечеством, полное разумение солидарности всех человеческих отношений между собою -- вот те внутренние возбудители, которые занимают у них место принципа. Их последняя цель -- не совершенная, рабская верность отвлеченным высшим идеям, а принесение возможно большей пользы человечеству; в их суждениях люди возвышаются не по тому, сколько было в них сокрыто великих сил и талантов, а по тому, сколько они желали и умели сделать пользы человечеству; не те события обращают на себя особое их внимание, которые имеют характер грандиозный или патетический, а те, которые сколько-нибудь подвинули благосостояние масс человечества... Вообще, молодое действующее поколение нашего времени не умеет блестеть и шуметь. В его голосе, кажется нет кричащих пот, хотя и есть звуки очень сильные и твердые. Даже в гневе оно не кричит; тем менее возможен для него порывистый крик радости или умиления. За это его упрекают обыкновенно в бесстрастии и бесчувственности, и упрекают несправедливо".
   В статье Добролюбова, напечатанной под мало обещающим заголовком "Литературные мелочи прошлого года", был поставлен со всей определенностью вопрос о расхождении двух поколений (в действительности -- двух общественных лагерей), вопрос об "отцах" и "детях". Приведенные Добролюбовым сравнительные характеристики обоих "поколений", как будет видно из дальнейшего, во многом совпадают с характеристиками, данными Тургеневым в романе "Отцы и дети",-- поэтому и необходимо было на них подробно остановиться, процитировав большие выдержки. Однако современники были поражены не столько статьей о "Литературных мелочах" (противопоставление двух "поколений" намечалось в журналистике и до нее), сколько усвоенным Добролюбовым с начала 1859 года топом насмешки над либеральной общественностью и над либеральным "обличительством".
   Выдвинутые жизнью и поставленные на очередь дня самим правительством вопросы о предстоящих реформах горячо обсуждались в печати. Временное облегчение цензурных строгостей после мрачного семилетия "цензурного террора" позволило открыто писать о разнообразных чиновничьих и полицейских злоупотреблениях (не подымаясь, правда, выше уездной, много-много губернской администрации), т. е. касаться тем, находившихся еще недавно под строгим запретом. Это приводило в ликование либеральные круги, создавало "именинное настроение" общественности, при котором самое обсуждение разнообразных вопросов принималось за великое дело. Добролюбов писал по этому поводу: "Уже несколько лет все наши журналы и газеты трубят, что мгновенно, как бы по манию волшебства, Россия вскочила ото сна и во всю мочь побежала по дороге прогресса... Несколько лет уже каждая статейка, претендующая на современное значение, непременно начинается у нас словами: "В настоящее время, когда поднято столько общественных вопросов" и т. д. Лесть и самообольщение -- таковы были главные качества современности в литературных явлениях последнего времени". Вот этот-то торжественный, самоупоенный тон печати и подвергся насмешкам Добролюбова. "Припомним только общий характер обличительной литературы,-- писал он во второй статье "Литературные мелочи прошлого года": -- она вся погрузилась в изобличение чиновников низших судебных инстанций. Писарям, становым, магистратским секретарям, квартальным надзирателям житья не было! Доставалось также и сотским, и городовым, и т. и. Но вслушайтесь в тон этих обличений. Ведь каждый автор говорит об этом так, как будто бы все зло в России происходит только оттого, что становые нечестны или городовые грубы!.. Нигде не указана была тесная и неразрывная связь, существующая между различными инстанциями, нигде не проведены были последовательно и до конца взаимные отношения разных чипов".
   С февральской книжки "Современника" за 1859 год при журнале стал выходить "Свисток", в котором Добролюбов осыпал насмешками поверхностную либеральную "обличительную" литературу, не шедшую дальше вскрытия мелких неполадок и перебоев в работе громоздкой бюрократической государственной машины. Руководители "Современника" пришли к заключению, что такое обличительство только отвлекало внимание от основной задачи -- революционного отрицания всей крепостнической системы в целом. Чернышевский говорил А. И. Герцену, издателю "Колокола", на страницах которого появлялся в большом количестве разоблачительный материал: "Если бы наше правительство было чуточку поумнее, оно благодарило бы вас за ваши обличения; эти обличения дают ему возможность держать своих агентов в узде, в несколько приличном виде, оставляя в тоже время государственный строй неприкосновенным". Но именно насмешки "Современника" над "обличительной" литературой, в которой этот журнал принимал еще недавно самое деятельное участие, особенно поразили либералов, не уловивших смысла насмешек и склонных обвинять Добролюбова в измене своему прежнему направлению.
   История создания "Отцов и детей" изложена Тургеневым в основных чертах в "Литературных и житейских воспоминаниях".
   "Я брал морские ванны в Вентноре, маленьком городке на острове Уайте,-- дело было в августе месяце 1860-го года,-- когда мне пришла в голову первая мысль "Отцов и детей"... В основание главной фигуры, Базарова, легла одна поразившая меня личность молодого провинциального врача. (Он умер незадолго до 1860 года.) В этом замечательном человеке воплотилось -- на мои глаза -- то едва народившееся, еще бродившее начало, которое потом получило название нигилизма. Впечатление, произведенное на меня этой личностью, было очень сильно и в то же время не совсем ясно; я, на первых порах, сам не мог хорошенько отдать себе в нем отчета -- и напряженно прислушивался и приглядывался ко всему, что меня окружало, как бы желая поверить правдивость собственных ощущений. Меня смущал следующий факт: ни в одном произведении нашей литературы я даже намека не встречал на то, что мне чудилось повсюду; поневоле возникало сомнение, уж не за призраком ли я гоняюсь? -- Помнится вместе со мною на острове Уайте жил одни русский, человек одаренный весьма тонким вкусом и замечательной чуткостью на то, что покойный Аполлон Григорьев называл "веяньями" эпохи. Я сообщил ему занимавшие меня мысли и с немым изумлением услышал следующее замечание: "Да ведь ты, кажется, уже представил подобный тип... в "Рудине". Я промолчал; что было сказать? Рудин и Базаров -- один и тот же тип!
   "Эти слова так на меня подействовали, что в течение нескольких педель я избегал всяких размышлений о затеянной мною работе; однако, вернувшись в Париж, я снова принялся за нее -- фабула понемногу сложилась в моей голове: в течение зимы я написал первые главы, но окончил повесть уже в России, в июле месяце. Осенью я прочел ее некоторым приятелям, кое-что исправил, дополнил и в марте 1862-го года "Отцы и дети" появились в "Русском Вестнике".
   На Уайте, небольшом островке у южного побережья Великобритании, съехалась в августе 1860 года сплоченная группа видных литераторов и либеральных общественных деятелей, ближайших друзей Тургенева. Вслед за ним сюда приехали постоянные литературные советчики писателя -- П. В. Анненков и В. П. Боткин; здесь проводили конец лета сын председателя главной редакционной комиссии (по подготовке крестьянской реформы) Н. Я. Ростовцев, бывший цензор Н. Ф. Крузе, незадолго перед тем отстраненный от должности за чересчур снисходительное отношение к печати, и многие другие. Ежедневно собиравшийся дружеский кружок оживленно обсуждал последние политические события и разрабатывал проект организации грандиозного, охватывающего всю Россию "Общества для распространения грамотности и первоначального образования". А. И. Герцен, скептически относившийся к общественным начинаниям автора "Отцов и детей", бросил как-то шутливое замечание, что Тургенев "никогда не вмешивался в политику" за исключением двух педель на о. Уайте, когда он "говорил об азбуке с Робинзоном Крузо".
   Злобой дня, служившей неиссякаемой темой разговоров, было расхождение либералов с демократическим руководством "Современника", повлекшее за собою уход из журнала ряда писателей. П. В. Анненков вспоминал по этому поводу в связи с работой Тургенева над "Отцами и детьми": "Издатели "Современника" были отчасти правы, когда говорили, что разность мыслей и убеждений побудила их расстаться с Тургеневым... Осенью 1860 г., когда был начат роман, Тургенев проводил целые вечера в толках о причинах такого разногласия и о средствах: упразднить его или, по крайней мере, значительно ослабить. Разговоры эти не прошли даром: в возражениях и объяснениях сформировался как план нового романа, "Отцы и дети", так и облик главного лица -- Базарова -- с его надменным взглядом на человечество и свое призвание, которые так поразили публику 1862 г., когда роман явился на свет".
   Свидетельство Анненкова дополняет и разъясняет рассказ Тургенева. "Если в основу образа Базарова легли впечатления от встреч с "молодым провинциальным врачом", то эти впечатления были переработаны и дополнены наблюдениями над более широким кругом молодых демократов. При этом писатель, уясняя себе тип Базарова, зорко присматривался к действиям и высказываниям идейных руководителей "молодого поколения" -- Чернышевского и Добролюбова. Вместе с тем по письмам Тургенева можно проследить, как по мере продвижения работы над "Отцами и детьми" в нем нарастало чувство обиды на редакцию "Современника".
   Прочитав с большим запозданием в июньской книжке "Современника", в рецензии Чернышевского на книгу Готорна, выпады по поводу "Рудина", Тургенев, в письме к А. А. Фету от 12 сентября 1860 года из Парижа, сопровождал сообщение о приступе к писанию "Отцов и детей" жалобой на "молодое поколение": "...судя по отзывам так называемых молодых критиков, пора и мне подать в отставку из литературы. Вот и мы попали с вами в число Подолинских, Трилунных {Второстепенные забытые поэты тридцатых годов.} и других почтенных отставных майоров. Что, батюшка, делать! Пора уступить дорогу юношам. Только где они, где паши наследники?" По выходе номера "Колокола" с оправленной против редакции "Современника" статьей "Лишние люди и желчевики" Тургенев писал Герцену: "Я понял конец "Желчевиков" и сугубо тебе благодарен. Пора этого бесстыдного мазурика Некрасова на лобное место. И за нас, лишних, заступился. Спасибо. Я принялся за работу, но она подвигается безобразно туго". 12 ноября 1860 года, когда уже были набросаны первые главы романа, Тургенев, сообщая о ходе работы над ним, писал своему литературному протеже Е. Я. Колбасину, определившемуся на службу в провинцию: "Ваше служение в Новгороде имеет еще ту хорошую сторону, что оно прерывает вашу связь с "Современником". Этот журнал более и более усовершенствуется. В одном No он намекает прямо на то, что если я представил Рудина с критической точки зрения, так это потому, что мне за это заплатили, или что-то подобное... Тут важно не то, что меня ругают, а то, с какой легкостью себе позволяют сознательные клеветы" (ср. с этим замечание Базарова в споре с Аркадием: "Клевета? Эка важность! Вот вздумал каким словом испугать! Какую клевету ни взведи на человека, он, в сущности, заслуживает в двадцать раз хуже того").
   Через все письма Тургенева 1860--1861 годов проходят, переплетаясь с сообщениями о работе над "Отцами и детьми", более или менее резкие выпады по адресу демократического лагеря. Не расширяя числа цитат, можно привести еще три выписки, показывающие, как возрастало в романисте раздражение против "детей". 12 июля 1861 года, уже из с. Спасского, своего орловского поместья, он сообщал поэту Я. П. Полонскому: "Роман мой подвигается к концу... хорошие стихи в теперешнее сухое время -- как благотворная влага: надоели свистуны, критиканы, обличители, зубоскалы -- чорт бы их всех побрал! Надо послушать Фета об них". К. К. Случевскому Тургенев писал неделей позже: "В нашей литературе продолжается гаерство, глумление, свистание с завыванием, и уже проявилась особенно зловонная руготня. Это все надо переждать. Надоест это публике -- и настанет лучшее время". Наконец, 6 августа Тургенев извещал Н. В. Анненкова о. завершении черновой рукописи "Отцов и детей": "Мой труд окончен, наконец 30 июля написал я блаженное последнее слово. Работал я усердно, долго, добросовестно... Цель я, кажется, поставил себе верно, а попал ли в нее -- бог знает... Читаю я мало, и то, что мне попадается в русских журналах, не очень способно возбудить желание подобного упражнения. Совершился какой-то наплыв бездарных и рьяных семинаристов -- и появилась новая, лающая и рыкающая литература. Что из этого выйдет -- неизвестно,-- но вот и мы попали в старое поколение, не понимающее новых дел и новых слов..." Последние строки письма Тургенева буквально повторяют реплику Николая Петровича в беседе с братом: "Вот как мы с тобой в отставные люди попали, песенка наша спета. Что же? Может быть, Базаров и прав... я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался позади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не можем".
   Все приведенные отрывки из писем говорят о том, что Тургенев не был безучастным зрителем в споре "отцов" и "детей". Однако в многочисленных авторских объяснениях он не переставал твердить, что стремится в романе сохранить беспристрастие летописца. Поскольку речь идет о субъективном намерении, нет основания не доверять искренности художника. Тотчас по окончании "Отцов и детей" Тургенев занес в своем дневнике под 30 июля 1861 года: "Часа полтора тому назад я кончил, наконец, свой роман... Не знаю, каков будет успех. "Современник", вероятно, обольет меня презрением за Базарова и не поверит, что во все время писания я чувствовал к нему невольное в лечение".
   Образ разночинца Евгения Базарова, сына штаб-лекаря и дьячковского внука, является, конечно, основным образом в "Отцах и детях". Его именем можно бы назвать самый роман, и это было бы тем более законно, что, в сущности, один Базаров представляет в романе "детей". Ни Аркадий Кирсанов, в первых главах пылкий ученик Базарова, в ходе действия постепенно отдаляющийся от него (даже не испытав "горькой, терпкой, бобыльной жизни" нигилиста-революционера), ни тем более карикатурные Ситников и Кукшина ему не товарищи. В глубоком одиночестве заключался и трагизм Базарова, о котором Тургенев писал в одном из объяснений по поводу романа: "Мне мечталась фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая из почвы, сильная, злобная, честная и все-таки обреченная на гибель, потому что она все-таки стоит (только) в преддверии будущего".
   У Базарова есть союзники ("Нас не так мало, как вы полагаете" -- говорит он Павлу Петровичу), но в романе их невидно. Зато многочисленными персонажами представлен стан "отцов". К нему принадлежат не только старшие Кирсановы и родители Базарова (ведь мать Евгения, Арина Власьевна, была "настоящая русская дворяночка прежнего времени", установившая сообразно своим понятиям весь бытовой уклад семьи), но и Анна Сергеевна Одинцова и губернские бюрократы, силуэты которых мелькают в романе.
   В непримиримой враждебности Павла Петровича Кирсанова, в скрытой обиде Николая Петровича, пытающегося "итти в ногу с веком", в нежелании Одинцовой жертвовать своим покоем, своими установившимися привычками, даже в трогательных по своей безнадежности попытках стариков Базаровых приноровиться к обожаемому ими сыну,-- во всем этом проявляется сопротивление помещичье-дворянского мира наступлению демократии.
   Враждебность к Базарову со стороны "отцов" обнаруживается еще раньше, чем он начинает свою проповедь "отрицания". Едва успевает он переступить черту помещичьей усадьбы и обменяться первыми приветствиями с ее обитателями, Павел Петрович уже высказывает недоброжелательство, словно чуя в нем врага: "Он у нас гостить будет... этот волосатый?" Недоброжелательство переходит вскоре в неприкрытую ненависть, исключающую всякую возможность взаимного понимания ("Еще бы,-- говорит Базаров,-- человек все в состоянии понять -- и как трепещет эфир, и что на солнце происходит; а как другой человек может иначе сморкаться, чем он сам сморкается, этого он попять не в состоянии"). Впрочем, и Базаров не дает спуску попадающимся ему "аристократам" и "аристократишкам".
   В Базарове поражает прежде всего цельность характера, беспощадная последовательность его натуры. Издеваясь над всякой фразой, над всяким углублением в свои переживания и любованием ими, он относится с холодным презрением и к своему собственному искреннему чувству. Отсюда черствость, вернее -- суровость Базарова, не покидающая его ни на минуту. Не давая обольщаться другим, он сам не обольщается, прямо и честно смотрит в лицо действительности, как бы страшна она ни была. Верным себе остается он и в последние часы жестокой агонии. Этими чертами Тургенев верно воплотил тип бойца-демократа, и не случайно характеристика Базарова у романиста совпадает с добролюбовской характеристикой "молодого поколения", которое "не умеет блестеть и шуметь" и для которого "тем менее возможен... порывистый крик радости и умиления". Прямой цитатой из добролюбовской статьи кажутся слова Василия Ивановича о сыне: "Он враг всех излияний, многие его даже осуждают за таковую твердость его права и видят в ней признак гордости или бесчувствия". У Добролюбова: "За это его упрекают обыкновенно в бесстрастии и бесчувственности, и упрекают несправедливо". С характером Базарова как нельзя лучше согласуется программа беспощадного "отрицания", которую он развивает на протяжении всего действия в романе.
   Не трудно показать, что в основу идеологических высказываний Базарова Тургеневым были положены аналогичные заявления критиков-демократов. В силу этого постоянные споры персонажей, играющие столь значительную роль в романе, представляются порой инсценировкой журнальных полемик конца пятидесятых годов.
   С первых страниц романа Базаров рисуется как человек глухой и враждебный к художественным переживаниям, чуждый восприятия красоты и поэзии. Еще не доехав до Марьина, он прерывает Николая Петровича, начавшего было декламировать Пушкина; позднее он советует Аркадию отобрать у отца томик поэта: "Растолкуй ему, пожалуйста, что это никуда не годится. Ведь он не мальчик: пора бросить эту ерунду. И охота же быть романтиком в наше время". Начиная характеристику героя отрицательным признаком, лишением его всякого "художественного смысла" ("А на что он нужен?" -- отзывается Базаров на прямой вопрос Одинцовой), Тургенев отвечал на диссертацию Чернышевского "Эстетические отношения искусства к действительности", спорами о которой началось столкновение либеральных писателей с демократами. Чернышевский обосновывал утилитарную теорию искусства, выдвигая его познавательное значение, а Тургенев заставлял Базарова пародировать Чернышевского утверждением, что вида Саксонской Швейцарии в альбоме Одинцовой могли заинтересовать его "с точки зрения геологической", ведь "рисунок наглядно представляет... то, что в книге изложено на целых десяти страницах". Чернышевский разрушал в своей диссертации дворянскую эстетику, а Тургенев приписывал в своем романе "молодому поколению" уничтожение всякой эстетики, полную глухоту к поэзии вообще. Не удивительно, что демократическая критика особенно упорно возражала Тургеневу в статьях об "Отцах и детях" именно по этому поводу.
   Имя Пушкина, служившее в пятидесятых годах боевым знаменем защитникам "чистой поэзии", упоминается не однажды на страницах романа. О Пушкине ведут беседу в гл. XXI Аркадий с Евгением Базаровым. В этой карикатурной сцепе использован бытовой материал. Тургенев воспроизвел в ней собственный разговор!с писателем-разночинцем Н. В. Успенским. 7 января 1861 года Тургенев сообщал П, В. Анненкову в письме из Парижа: "На днях здесь проехал человеко-ненавидец Успенский (Николай) и обедал у меня. И он счел долгом бранить Пушкина, уверяя, что Пушкин во всех своих стихотворениях только и делал, что кричал: "На бой, на бой за святую Русь".
   В майской книжке "Современника" 1859 года, которую Аркадий с Евгением Базаровым могли привезти с собою в Марьино, подводились итоги полемики о "лишних людях". В "Свистке" Добролюбов осыпал насмешками поверхностную либеральную "обличительную" литературу. И этот материал был использован Тургеневым в романе. Базаров при расставании с Аркадием повторял ему в назидание основное положение статей Чернышевского и Добролюбова о героях дворянской литературы:
   "Ваш брат, дворянин, дальше благородного смирения или благородного кипения дойти не может, а это пустяки. Вы, например, не деретесь -- и уже воображаете себя молодцами, а мы драться хотим... ты невольно любуешься собою, тебе приятно самого себя бранить; а нам это скучно -- нам других подавай! Нам других ломать надо! Ты славный малый; по ты все-таки мякенький, либеральный барич".
   В споре со старшими Кирсановыми, отставшими от журнальной полемики, Базаров поразил Павла Петровича нападками на "обличительную" литературу, буквально излагая ему точку зрения Добролюбова:
   "Прежде, в недавнее еще время, мы говорили, что чиновники наши берут взятки, что у нас нет ни дорог, ни торговли, ни правильного суда... а потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это все ведет только к пошлости и доктринерству, мы увидали, что мы занимаемся вздором".
   Насмешки "Свистка", о "неизменном глумлении" которого писал Тургенев в "Литературных и житейских воспоминаниях", больнее всего задели "старое поколение". Не освободившийся еще от либеральных иллюзий А. И. Герцен, не поняв значения предпринятой "Современником" кампании, ответил в "Колоколе" от 1 июня 1859 года статьей "Very dangerous!!!" ("Очень опасно!!!"): "Журналы... катаются со смеху над обличительной литературой, над неудачными опытами гласности. И это не то, чтоб случайно, но при большом театре [т. е. "Современнике"] ставят особые балаганчики ["Свисток"] для освистывания первых опытов свободного слова литературы". Статья Герцена заканчивалась предостережением, обнаруживавшим его непонимание в данном случае политического положения: "Истощая свой смех на обличительную литературу, милые паяцы наши забывают, что по этой скользкой дороге можно досвистаться не только до Булгарина и Греча, но (чего боже сохрани) и до Станислава на шею!" То же предположение повторил в споре с Базаровым Павел Петрович, воскликнув на замечание Аркадия "Мы ломаем, потому что мы сила": "Несчастный!.. Хоть бы ты подумал, что в России ты поддерживаешь твоею пошлою сентенцией".
   Проведенные выше параллели между статьями "Современника" и текстом романа "Отцы и дети" касались, по преимуществу, речей Базарова. Замечательно, однако, то, что сравнительная характеристика "отцов" и "детей" у Тургенева почти буквально совпадает с добролюбовской характеристикой двух поколений. Б цитированной в начале настоящей главы статье "Литературные мелочи прошлого года" Добролюбов утверждал, что для "старого поколения" "жизнь была... служением принципу, человек -- рабом принципа". Покорности отвлеченным принципам Добролюбов противопоставлял в "молодом поколении" "людей реальных, с крепкими нервами и здоровым воображением", стремление принести "возможно больше пользы человечеству" (в статье пропагандировались взгляды Фейербаха, в материалистической философской системе которого на первом плане "стоял человек и его прямое, существенное благо"). Но ведь именно отрицание "принципов" и "авторитетов" ужасало в Базарове "отцов", гордившихся своей верностью "принципам" ("Без принципов жить в наше время могут только одни безнравственные люди" -- твердил Павел Петрович).
   Морали "долга" Добролюбов, следуя Фейербаху, противопоставлял "эгоизм нормального человека", подразумевая под ним "сообразность с природой, с разумом человека". На эту тему Добролюбову пришлось полемизировать с Тургеневым по поводу повести "Фауст". "Холодные последователи добродетели, исполняющие предписание долга только потому, что это предписано... жалки сами по себе... Они не в состоянии возвыситься до того, чтобы ощутить в себе самих требование долга..." Несомненно, с этими замечаниями Добролюбова связана сцена спора Базарова с Аркадием о "принципах" и "ощущениях" в гл. XXI "Отцов и детей": "Принципов вообще нет... а есть ощущения. Все от них зависит... Например, я: я придерживаюсь отрицательного направления -- в силу ощущения. Мне приятно отрицать, мой мозг так устроен -- и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь яблоки? -- тоже в силу ощущения. Это все едино. Глубже этого люди никогда не проникнут".
   Здесь налицо уже не простое использование материала журнальной статьи в художественном произведении, а резкий полемический выпад против Добролюбова, нарочитое упрощение и огрубление его фейербахианской, аргументации, низведение ее до примитивного вульгарного материализма. Недаром именно эта сцена вызвала возражение Герцена, писавшего автору романа: "...Мне кажется, что ты несправедлив к серьезному, реалистическому, опытному воззрению и смешиваешь его с каким-то грубым, хвастливым материализмом, по ведь это вина не материализма, а тех "неуважай-корыто", которые его скотски понимают".
   Демократическая критика считала Базарова карикатурой на Добролюбова. Тургенев отрицал это, утверждая, что материалом для создания образа основного героя "Отцов и детей" ему послужили впечатления от знакомства с "одним молодым провинциальным врачом" (по разъяснению одного мемуариста -- доктором Дмитриевым). Однако вопрос о прототипах Базарова следует ставить не в плоскости портретности героя. Дело не в том, что Базаров мог напоминать отдельными чертами, например, резкостью обращения, Добролюбова, а в том, что он пересказывал с большей или меньшей точностью ряд положений из критических и публицистических статей "Современника". Тесная зависимость речей основных героев "Отцов и детей" от журнальных полемических статей конца пятидесятых годов отмечалась современниками. Антонович в своем отзыве прямо указывал, говоря о Базарове, что Тургенев "вложил ему в уста слова и фразы, часто встречавшиеся в печати и выражающие мысли, одобряемые молодым поколением".
   Тургенев был одним из участников борьбы "отцов" и "детей". Он не мог поэтому дать вполне беспристрастное, объективно-точное отражение столкновения революционной демократии с либерально-дворянским лагерем. Сам Тургенев полупризнавался в этом, пытаясь в статье "По поводу Отцов и детей" объяснить появление резких отзывов демократической критики о романе:
   "Вся причина недоразумения, вся, как говорится, "беда состояла в том", что воспроизведенный мною Базаровский тип не успел пройти через постепенные фазисы, через которые обыкновенно проходят литературные типы. На его долю не пришлось, как на долю Онегина или Печорина, эпохи идеализации, сочувственного превознесения. В самый момент появления нового человека, Базарова, автор отнесся к нему критически... объективно. Это многих сбило с толку -- и кто знает! -- в этом была, быть может, если не ошибка, то несправедливость. Базаровский тип имел, по крайней мере, столько же права на идеализацию, как предшествовавшие ему типы".
   В объяснении Тургенева необходимо переставить некоторые ударения. Дело заключалось не в отсутствии идеализации, а в наличии, при этом значительном, критического подхода, искажавшем подчас очертания действительности. В образе Базарова, несомненно, преувеличен момент "отрицания", в частности в отношении искусства и поэзии. За "отрицанием" демократов, отнюдь не всеобщим, но направленном во вполне определенную цель, скрывалась положительная программа, на которую Тургенев далее не намекает (ее развил Чернышевский в написанном как бы в ответ на "Отцы и дети" романе "Что делать?"). Искажены, как уже отмечалось, мировоззренческие, философские корни "нигилизма", сведенные к вульгарному материализму. (Это не смущало стоявшего на вульгарно-материалистических позициях радикала Писарева, поэтому его отзыв о романе был почти восторженным.) В первых главах романа прекрасно показано умение демократа Базарова находить общий язык с крестьянами. Он владеет "особенным умением возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда не потакал им и обходился с ними небрежно": "они чувствовали, что он все-таки свой брат, не. барин". Однако в полном противоречии с этим, словно посторонняя вставка, стоит авторская ремарка, сопровождающая одну из бесед Базарова с отцовскими крестьянами: "Увы, презрительно пожимавший плечом, умевший говорить с мужиками Базаров (как хвалился он в споре с Павлом Петровичем), этот самоуверенный Базаров и не подозревал, что он в их глазах [глазах крестьян] был все-таки чей-то в роде шута горохового".
   Тургенев был первым романистом, запечатлевшим в художественных образах крупнейшее явление в истории русского общественного развития средины прошлого века, когда значение раскола между "отцами" и "детьми" еще не было до конца осознано его современниками. Он первый воплотил в образе Базарова едва народившийся общественный тип революционера-демократа. В этом огромная заслуга писателя, и это обеспечило исключительный интерес к роману со стороны первых читателей. За "Отцами и детьми" последовал длинный ряд романов о "нигилистах", но все они стояли гораздо дальше от действительности, чем произведение Тургенева. Кропотливое изучение вскрыло источники романа, установило, что наряду с непосредственными наблюдениями Тургенев широко использовал материал журнальных статей. Однако весь этот материал сплавлен в единое, неразрывное целое -- в этом проявилось высокое мастерство писателя.
   Насколько сильное впечатление произвел на современников писателя роман "Отцы и дети", выясняется, быть может, всего нагляднее на судьбе слова "нигилист". Слово это не было изобретено самим писателем, оно было взято им из дворянской публицистики, заимствовавшей его, в свою очередь, из философской терминологии. Но Тургенев применил полузабытое малоходовое выражение к определенному социальному явлению, и оно было разом же подхвачено читателями. Действительно, слово "нигилист" было впервые пущено в обращение Н. И. Надеждиным в полемической статье "Сонмище нигилистов, сцены из литературного балагана", напечатанной еще в 1829 году в журнале "Вестник Европы". Но словам одного из современников, Надеждин звал "нигилистами" "людей, которые ничего не знают, ни на чем не основываются в искусстве и жизни". Разумеется, именно в этом смысле и вошло прозвище "нигилисты" в реакционную дворянскую литературу шестидесятых и семидесятых годов, и вошло ври этом с необычайной быстротой. Рассказывая в "Литературных и житейских воспоминаниях о приезде в Россию весной 1862 года (точнее -- 26 мая, через полтора месяца после выхода "Отцов и детей"), Тургенев сообщает: "Когда я вернулся в Петербург в самый день известных пожаров Апраксинского двора, слово "нигилист" уже было подхвачено тысячами голосов, и первое восклицание, вырвавшееся из уст первого знакомого, встреченного мною на Невском, было "посмотрите, что ваши нигилисты делают! Жгут Петербург!" "Выпущенным мною словом "нигилист" воспользовались тогда многие, которые только ждали случая, предлога, чтобы остановить движение, овладевшее русским обществом. Не в виде, укоризны, не с целью оскорбления было употреблено мною это слово... оно было превращено в орудие доноса, беспрерывного осуждения, почти в клеймо позора". Быстрое и широкое распространение присвоенного "молодому поколению" прозвища обусловливалось вложенной в него социальной оценкой -- объявляя крестьянских демократов голыми отрицателями (слово "нигилизм" произведено от латинского nihil -- ничто), Тургенев облегчал и упрощал задачу борьбы с ними.
   Слово "нигилист" вошло в оборот не только русской литературной речи, оно получило широкое распространение и в Западной Европе. "Отцы и дети" были вскоре же по выходе в оригинале переведены на немецкий, французский и английский языки, и европейская литературная критика и публицистика твердо усвоили наименование "нигилисты", пользуясь им как специальным термином для обозначения русских революционеров (на это уполномочивал, в сущности, и сам Тургенев, разъяснявший в письме к К. К. Случевскому: "если он [Базаров] называется нигилистом, то надо читать: революционером"), В семидесятых и восьмидесятых годах ряд иностранных полуисторических. полупублицистических книг по истории русского революционного движения выходил под титулом книг о "нигилизме",-- такова была работа итальянца Арнодо "Нигилизм и нигилисты", француза Лавиня -- "Введение в историю русского нигилизма" и многие другие. Даже в XX веке, накануне мировой войны, Анатоль Франс в романе "Восстание ангелов", рисуя подпольную сходку, вмешал в толпу интернациональных революционеров группу русских нигилистов" -- так глубоко и надолго запечатлелись в восприятии нескольких поколений читателей образы романа "Отцы и дети".
   

ГЛАВА ВОСЬМАЯ
ПОЛЕМИКА С ГЕРЦЕНОМ. ПРОЦЕСС 32-х. "ТАИНСТВЕННЫЕ ПОВЕСТИ"

   Полемика, разгоревшаяся вокруг романа "Отцы л дети", резкие нападки на Тургенева, направленные слева, и глухое недовольство, проявленное консервативным лагерем, считавшим, что романист отнесся к "нигилистам" чересчур снисходительно, были крайне симптоматичны для определения общественной позиции писателя. В ближайшие годы Тургенев окончательно порвал связи с "Современником" и укрепился в реакционном "Русском Вестнике", в котором напечатал следующее за "Отцами и детьми" крупное произведение -- роман "Дым". Впрочем, на страницах катковского журнала ой чувствовал себя не совсем ловко и, в ответ на упреки Герцена, ссылался на отсутствие более подходящего издания: "Куда ж мне было деться с своей работой?... Да и, конец концов, "Русский Вестник" не такая уже дрянь, хотя много в нем мне противно до тошноты".
   В 1862 году Тургенев выступил с публичным заявлением об отказе от сотрудничества в "Современнике" (фактический разрыв с редакционным кружком журнала произошел значительно раньше). В том же 1862 году он вступил в длительную полемику с Герценом, в результате которой выяснилось его полное расхождение издателем "Колокола".
   Временное сотрудничество Тургенева и Герцена (выше указывалось, что оно имело весьма относительный характер) было возможно только до той поры, пока издатель "Колокола" не избавился от либеральных иллюзии, пока в нем демократ не "взял верх". Глубокое различие в позициях обоих писателей проявилось уже в том, как каждый из них встретил реформу 1861 года. Тургенев с большим удовлетворением, почти с умилением отзывался о "манифесте 19 февраля", Герцену скоро стали очевидны крепостнические основания "освобождения".
   К роману "Отцы и дети" Герцен отнесся иронически и отзыв о нем в письме к автору от 21 апреля 1862 года заключал насмешливым замечанием: "Мне кажется, что великая сила твоего таланта не в Tendenz-Sdirift'ax [злободневных тенденциозных писаниях]. Если б, писавши, сверх того ты забыл о всех Чернышевских в мире -- для Базарова было бы лучше". Отзыв звучал убийственно, так как им, по существу, отвергалась основная установка романа, по, конечно, иной оценки и нельзя было ожидать со стороны издателя "Колокола".
   В первых числах мая 1862 года Тургенев ездил на несколько дней из Парижа в Лондон для личного свидания с Герценом и М. А. Бакуниным, незадолго до того прибывшим в Англию после побега из сибирской ссылки. При встрече между ними произошел спор, продолжением и развитием которого явилась печатная полемика, окончательно установившая различие общественных и политических позиций Тургенева и Герцена.
   С 1 июля 1862 по 15 февраля 1863 года в "Колоколе" появилось под общим заглавием "Концы и начала" восемь "писем", явно обращенных в Тургеневу, хотя имя его в них не называлось (внимательные читатели могли догадаться и действительно догадывались об адресате по ряду намеков -- упоминанию об отцах и детях, об орловском поместье и др.). В этих статьях Герцен обосновывал своеобразие исторических судеб России, противопоставляя ее Западной Европе, революционные возможности которой считал исчерпанными. Тургенев, отстаивавший однообразие исторического процесса для всех стран и народов, отвечал Герцену частными письмами, так как появляться на страницах лондонского издания опасался. Впрочем, основные возражения своего оппонента Герцен в "Колоколе" процитировал.
   Существо спора заключалось в оценке революционной роли западной буржуазии, русского либерального дворянства и крестьянства. Полемика представляет большой интерес не только потому, что в ней вполне четко выяснились взгляды об их сторон, по также еще и оттого, что содержание ее послужило Тургеневу основным материалом при создании романа "Дым", определив главные установки этого произведения.
   Упрекая Тургенева в отказе от активной борьбы за социальное переустройство России, в ограничении своих политических идеалов установившимися формами государственной и общественной жизни Запада, западной цивилизации, Герцен дал в ряде писем "Концов и начал" блестящую критику европейской буржуазии ("мещанства", по его терминологии), достигшей сытого существования и не склонной поэтому к прогрессивному развитию. Герцен осознал, что в революции 1848 года буржуазия определилась как вполне консервативная сила, по не учитывал революционной роли пролетариата, предполагая, что все классы, все слои населения сольются в конце концов в западноевропейских странах в однородной массе "мещанства". К этому же выводу приводили его наблюдения за национально-освободительным движением в Италии, в котором энтузиастов и революционеров Гарибальди и Маццини сменил либерально-буржуазный политик Кавур:
   "Мещанство -- последнее слово цивилизации, основанной на безусловном самодержавии собственности, демократизации аристократии, аристократизации демократии... Снизу все тянется в мещанство, сверху все само падает в него, по невозможности удержаться... Италия, самая поэтическая страна в Европе, не могла удержаться и тотчас покинула своего фанатического любовника, Маццини, изменила своему мужу -- Геркулесу Гарибальди, лишь только гениальный мещанин Кавур, толстенький, в очках, предложил ей взять ее на содержание".
   Прибегая к широким историческим параллелям и натур-философским аналогиям, Герцен доказывал, что новые, более совершенные общественные формы будут выработаны не ушедшими вперед западными странами, а отсталой Россией. Ход его мыслей настолько своеобразен, что на нем следует остановиться подробнее. В "Концах и началах" Герцен повторял вкратце аргументацию, полнее и определеннее развитую им полугодом раньше в статье "Mortuos plango..." ("Мертвых оплакиваю"...). Здесь он писал:
   "Все удавшееся в природе сохраняет свои особенности с упорным консерватизмом победителя, поддерживая свои династические интересы и предоставляя новым parvenus [выскочкам] доискиваться иных завоеваний и форм. На этом-то и основано страшное множество видов и родов. В природе нет табели о рангах, ни перевода из класса в класс, иначе давным давно все животные дослужились бы до человеческих чинов, и на острове Цейлоне или на берегах Евфрата цвела бы демократическая и социальная Атлантида.
   "Иными словами, переход от менее совершенных видов к более совершенным вообще не делается развитием наименее несовершенного вида в более развитой. Он и так хорош, и так дорого стоил, пусть же он и остается сам по себе в то время, как ряды других попыток направо и налево, со всех сторон тянутся, гибнут, отстают, обходят, забегают существующий вид.
   "Каждый вид представляет собою поступательное развитие, с одной стороны, и, с другой -- предел, то есть препятствия, на которые он натолкнулся с стремлением их перейти. Это бессилие нисколько не мешает другому виду, может, беднее организованному в чем-нибудь ином, перешагнуть именно это препятствие".
   Пределом поступательного движения западноевропейских стран и Америки Герцен считал господство "мещан", господство буржуазии. Но именно потому, что Россия, по его мнению, осталась в стороне от капиталистического развития, у нее имеются все шансы одним порывом достичь новых, высших форм общественного строя, достичь социализма, и зародыш его Герцен усматривал в сельской общине. Ведь "господство мещан" на Западе, по его утверждению, было "ответом на освобождение без земли, на открепление людей и прикрепление почвы малому числу избранных".
   В статье "Памяти Герцена" В. П. Ленин писал: "Духовный крах Герцена, его глубокий скептицизм и пессимизм после 1848 года был крахом буржуазных иллюзий в социализме. Духовная драма Герцена была порождением и отражением той всемирно-исторической эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела". "Не поняв буржуазно-демократической сущности всего движения 1848 года и всех форм домарксовского социализма, Герцен тем более не мог попять буржуазной природы русской революции. Герцен -- основоположник "русского" социализма, "народничества". Герцен видел "социализм" в освобождении крестьян с землей, в общинном землевладении и в крестьянской идее "права на землю" (В. И. Ленин, Сочинения, изд. 3-е, т. XV, стр. 465--466).
   Требование раздела помещичьих владений, неизбежно вытекавшее из идей крестьянского права на землю, было, разумеется, для Тургенева неприемлемо. Так далеко итти либерал Тургенев, давший "аннибаловскую клятву" борьбы с крепостным правом, не мог. Поэтому Герцен и прощался с ним в "Концах и началах" как с застрявшим в дороге попутчиком:
   "Я вполне понимаю и твой страх, смешанный с отвращением перед неустройством ненаезженной жизни, и твою привязанность к выработавшимся формам гражданственности, и притом к таким, которые могут быть лучше, но которых нет лучше"... "Тебе остается небольшая упряжка. Ты приехал,-- вот светлый дом, светлая река и сад, и досуг, и книги в руки. А я, как старая почтовая кляча, затянувшаяся в гоньбе,-- из хомута в хомут, пока грохнусь где-нибудь между двумя станциями".
   Тургенев провел лето 1862 года в России и лишь в середине августа, по приезде в Баден-Баден, ознакомился с двумя первыми "письмами" "Концов и начал", адресата которых тотчас же признал в себе: "Я их только теперь прочел (и принимаясь за чтение, даже не подозревал, что они ко мне обращены -- потом скоро догадался) и нашел в них всего тебя, с твоим поэтическим умом, особенным уменьем глядеть и быстро и глубоко, затаенной усталостью благородной души и т. д.,-- но это еще не значит, что я с тобой вполне согласен; ты, мне кажется, вопрос не так поставил. Я решился тебе отвечать в вашем же журнале, хотя это не совсем легко -- во всяческом смысле этого слова, а ты, пожалуйста, сохрани мое имя в тайне и даже, если можно, отведи другим глаза. Я надеюсь через неделю послать тебе ответ -- он уже начат".
   От печатания ответных статей в "Колоколе" Тургенев, как уже указывалось, воздержался, по в письмах к Герцену осенних месяцев 1862 года уделил много места возражениям на "Концы и начала".
   Основное теоретическое расхождение заключалось в отрицании своеобразия исторического развития России: "Ты с необыкновенной топкостью и чуткостью произносишь диагнозу современного человечества, но почему же это непременно западное человечество -- а не "bipèdes" ["двуногие"] вообще? Ты точно медик, который, разобрав все признаки хронической болезни, объявляет, что вся беда происходит оттого, что пациент -- француз. Враг мистицизма и абсолютизма, ты мистически преклоняешься перед русским тулупом и в нем-то видишь великую благодать и новизну и оригинальность будущих общественных форм -- das Absolute, одним словом... История, филология, статистика -- вам все ни по чем; ни по чем вам факты, хотя бы, например, тот несомненный факт, что мы, русские, принадлежим и по языку и по породе к европейской семье, "genus Europaeum", и, следовательно, по самым неизменным законам физиологии должны итти по той же дороге". Не ограничиваясь этими натур-философскими аналогиями, Тургенев указывал Герцену на наличие тенденций к капиталистическому развитию в пределах той же русской сельской общины: "Немецким процессом мышления (как славянофилы), абстрагируя из едва понятой и попятной субстанции парода те принципы, на которых вы предполагаете, что он построит свою жизнь, кружитесь в тумане и, что всего важнее, в сущности отрекаетесь от революции -- потому что народ, перед которым вы преклоняетесь, консерватор par excellence [по преимуществу] и даже носит в себе зародыши такой буржуазии в дубленом тулупе, теплой и грязной избе, с вечно набитым до изжоги брюхом и отвращением ко всякой гражданской ответственности и самодеятельности, что далеко оставляет за собою все метко-верные черты, которыми ты изобразил западную буржуазию в своих письмах. Далеко нечего ходить -- посмотри на наших купцов... Приходится вам приискивать другую троицу, чем найденная вами "земство, артель и община". (В позднейшем письме 1867 года к тому же Герцену Тургенев точнее определял свое отношение к "артели" и "общине": "Ты романтик и художник... веришь в парод, в особую породу людей, в известную расу: ведь это в своем роде тоже троеручица! И все это по милости придуманных господами и навязанных этому народу совершенно чуждых ему демократических социальных тенденций в роде "общины" и "артели". От общины Россия не знает как отчураться, а что до артели -- я никогда не забуду выражения лица, с которым мне сказал в нынешнем году один мещанин: "кто артели не знавал, не знает петли". Не дай бог, чтоб бесчеловечно-эксплуататорские начала, на которых действуют наши артели, когда-нибудь применились в более широких размерах!")
   Тургеневская критика теории Герцена была в известной мере справедлива, устанавливая единообразие исторического процесса во всех европейских странах и отмечая вполне выразившиеся тенденции капиталистического развития России. Однако это была критика справа, и Тургенев не только не разделял с издателем "Колокола" заблуждения в недооценке революционной роли рабочего класса, он не понимал также, что возникновение и рост сельского кулачества знаменуют расслоение деревни, рост крестьянской бедноты, ставшей позднее союзником пролетариата в его классовых боях. Это влекло неминуемо к ошибочным практическим выводам, так как единственной прогрессивной общественной силой в России Тургеневу оставалось признать либеральное дворянство. Именно такое заключение он и сделал в ответных письмах к Герцену. Защищаясь от упреков в отходе от общественной борьбы, Тургенев заявлял: "Не из эпикуреизма, не от усталости и лени -- я удалился, как говорит Гоголь, под сень струй европейских принципов и учреждений. Мне было бы 25 лет -- я бы не поступил иначе -- не столько для собственной пользы, сколько для пользы народа. Роль образованного класса в России быть передавателем цивилизации народу с тем, чтобы он сам уже решил, что ему отвергать или принимать. Эта, в сущности, скромная роль, хотя в ней подвизались Петр Великий и Ломоносов, хотя ее приводит в действие революция, эта роль, по-моему, еще не кончена". Еще определеннее Тургенев писал Герцену 8 октября 1862 года: "Эх, старый друг, поверь: единственная точка опоры для живой, революционной пропаганды -- то меньшинство образованного класса в России Тургенев подразумевал, конечно, либеральное дворянство], которое Бакунин называет гнилым, и оторванным от почвы, и изменниками. Во всяком случае, у тебя другой публики нет".
   Полемика Тургенева и Герцена на страницах "Колокола" велась преимущественно в теоретическом плане, но тою же осенью им пришлось разойтись и в вопросах практической политики.
   1862 год был ознаменован в истории русской общественности многочисленными "адресами" на имя Александра II, приглашавшими правительство дальнейшими реформами и созывом "Земского Собора" "завершить дело 19 февраля". Формой "адреса" на "высочайшее имя", как единственной легальной возможностью для коллективного выступления, одним из первых воспользовалось либеральное тверское дворянство, высказавшее в "верноподданническом" обращении ряд горьких истин. Одновременно возникали проекты "адресов", к участию в которых предполагалось привлечь более широкие слои населения (в памяти были еще свежи петиции эпохи чартизма, покрытые миллионами подписей). Разработку одного из таких проектов взяла на себя редакция "Колокола".
   Текст обращения, подготовленного Н. П. Огаревым и А. И. Герценом, содержал резкую критику "Положения об освобождении крестьян", которое, по утверждению составителей, "оказалось не в силах постановить ясные и определенные преобразования": "Не распутав окончательно старого узла", "Положение" "навязало к нему так много новых петлей, что если теперь не поспешить распутать их общими народными силами, узел в скором времени затянется до того, что его разве мечом или топором перерубишь, а не развяжешь работою мирных рук". Бессилием правительства вывести страну из тяжелого экономического кризиса, следствия неудовлетворительного решения крестьянского вопроса, составители "адреса" мотивировали необходимость созыва избранных от "всех без различия сословий, вероисповеданий и толков". На составленном таким образом на основании самых демократических выборов, с соблюдением всех гарантий свободного голосования, "Земском Соборе" предлагалось поставить "все вопросы, которые он почтет нужным обсудить и решить".
   Посланный для ознакомления Тургеневу проект "адреса" вызвал его резкую критику. Называя текст обращения "обвинительным актом" против "Положения", Тургенев отказывался к нему присоединиться и писал 16 октября 1862 года Герцену: "Я полагаю, что взять "Положение" исходной точкой отрицательного или революционного противодействия -- и непрактично, и не своевременно, и несправедливо... "Земля приняла "Положение", скажу более: она в весьма скором времени сольет свое понятие о свободе с понятием о "Положении" и будет видеть в его врагах -- своих врагов... Нападать при таких обстоятельствах на "Положение" как на источник всей совершающейся неурядицы и из этого выводить необходимость Земского Собора -- это значит играть игру правительства и, пожалуй, окончательно разорвать связь с пародом".
   В противовес проекту Герцена и Огарева Тургенев предполагал выработать свои текст "адреса". Намерение это им не было выполнено, но в письме к В. Ф. Лугинину, одному из основателей русской студенческой читальни в Гейдельберге, Тургенев набросал схему своего обращения, сводившегося к пропаганде осторожных либеральных реформ:
   "Я должен вам признаться, что я сам ношусь с мыслью адреса и полагаю составить его в Париже. Нечего и говорить, что я сообщу мой проект в Лондон. Программа адреса вкратце следующая:
   "Признав великое благо, основанное Положением, указать на необходимость некоторых дополнений и улучшений, а главное на настоятельную потребность привести весь остальной состав Русского государства в гармонию с совершившимся переворотом, а для этого, раскрыв беспощадной рукой все безобразия нашей администрации, суда, финансов и т. д., требовать созвания Земского Собора, как единого спасения России, одним словом, доказать правительству, что оно должно продолжать дело им начатое".
   В том же письме к Лугинину Тургенев пояснял, что намеченные смягченные формулировки нового проекта "адреса" подбирались с тем, чтобы всякий мог "пристать к нему, не изменив своим убеждениям и не скрывая их". Однако вполне очевидно, что расхождение между Тургеневым и Герценом не было чисто тактическим и шло гораздо глубже. Все точки над i были Тургеневым поставлены в письме к Герцену от 3 декабря 1862 года, в котором он определял свое отношение к ближайшему сотруднику издателя "Колокола" -- Н. Н. Огареву: "Огареву я не сочувствую... потому что в своих статьях, письмах и разговорах он проповедует старинные социалистические теории об общей собственности и т. д., с которыми я не согласен (Вабст в Гейдельберге, например, объявил мне, что Николай Платонович не потому опровергает "Положение" что оно несправедливо для крестьян, а потому что оно освящает принцип частной собственности в России)..." "Публике, читающей в России "Колокол", не до социализма: она нуждается в той критике, в той чисто политической агитации, от которой ты отступил, сам надломив свой меч". В одном из следующих писем Тургенев, прекращая сношения с Герценом, констатировал: "Наши мнения слишком расходятся, к чему бесплодно дразнить друг друга?" Переписка между ними оборвалась почти на четыре Года.
   По какой-то иронии именно в пору полного расхождения Тургенева с издателем "Колокола" он был привлечен к ответственности по делу о "лицах, обвиняемых в сношениях с лондонскими пропагандистами" (так называемому "процессу 32-х").
   Дело возникло на основании перехваченных III отделением писем Герцена, Бакунина, Огарева, Кельсиева и других деятелей революционной эмиграции к их друзьям и единомышленникам в России. Основная часть этих материалов была взята летом 1862 года при аресте возвращавшегося из Лондона П. А. Ветошникова и значительно пополнена документами, найденными при обысках у адресатов обнаруженной нелегальной корреспонденции -- Н. А. Серно-Соловьевича, М. Л. Налбандова, H. М. Владимирова, Н. А. де Траверсе, П. С. Бакуниной и др. Переданная около этого же времени русскому правительству пачка бумаг, неосмотрительно сброшенных на австро-итальянской границе А. И. Ничипоренкой (в их числе письма Герцена и Бакунина), позволила окончательно установить русскую агентуру лондонских изданий -- "Колокола" и "Общего Дела".
   В захваченных III отделением документах имя Тургенева упоминалось довольно часто, как близкого и доверенного человека, принимавшего ближайшее участие в сборе фонда оказания постоянной материальной помощи М. А. Бакунину. По ним выяснялись его хлопоты о разрешении выезда жены Бакунина из Иркутска и возвращения в тверское поместье Прямухино (оттуда она должна была отправиться в Лондон), а также его связи с рядом молодых революционеров, посредником между которыми и деятелями старой эмиграции Тургенев иногда выступал. Допросы установили, что по приезде в Россию в конце мая 1862 года он доставил Н. А. Серно-Соловьевичу пакет с нелегальными документами, переданный ему в Париже А. И. Ничипоренкой, а в шифре, отобранном у М. Л. Налбандова, была даже обнаружена особая конспиративная кличка Тургенева, которого Бакунин предлагал называть в письмах "Ларионом Андреевичем".
   В декабре 1862 года состоялось постановление о вызове Тургенева, наряду с А. А. Серно-Соловьевичем, В. И. Кельсиевым, В. И. Касаткиным и А. А. Черкесовым, из-за границы для допроса в особой следственной комиссии. Однако в связи с передачей всего дела в Сенат оформление вызова было отсрочено, и еще до получения официального предписания Тургенев получил о нем предварительные частные сообщения.
   Известие о привлечении к политическому процессу в качестве обвиняемого вызвало чрезвычайное волнение писателя. Вызвав к себе брата, Николая Сергеевича, для устройства материальных дел и подготовки к ликвидации поместий на случай угрозы их конфискации, Тургенев отправил П. В. Анненкову ряд писем, явно рассчитанных для демонстрации во влиятельных бюрократических сферах. 7 января 1863 года он писал своему корреспонденту, постоянному советчику в литературных и бытовых затруднениях: "Вызывать меня теперь, после "Отцов и детей", после бранчивых статей молодого поколения, именно теперь, когда я окончательно, чуть не публично, разошелся с лондонскими изгнанниками, то есть с их образом мыслей,-- это совершенно непонятный факт... все-таки имею самонадеянность думать... что мой образ мыслей должен быть известен и государю и правительственным лицам у нас". 21 января, уже по получении вызова, Тургенев писал ему же: "Я не в состоянии себе представить, в чем собственно меня обвиняют. Не могу же я думать, что на меня сердятся за сношения с товарищами молодости, которые находятся в изгнании и с которыми мы давно и окончательно разошлись в политических убеждениях. Да и какой я политический человек? Я -- писатель, независимый, но добросовестный и умеренный писатель -- и больше ничего. Правительству остается судить, насколько я полезен или вреден, по должно сознаться, что оно немилостиво поступает со своим "тайным приверженцем", как вы, помнится, меня называли".
   В конце января 1863 года Тургенев получил через русского посланника в Париже официальное предписание о явке в сенат и по его же совету обратился с письмом к Александру II, заверяя в "умеренности" своих убеждений, "вполне независимых, но добросовестных", и прося выслать допросные пункты в Париж. Из писем к Герцену выясняется, что Тургенев больше всего опасался ответственности, во-первых, за встречи с гейдельбергскими эмигрантами, организаторами русской студенческой читальни, ставившей себе целью революционную пропаганду, и, во-вторых, за участие в общественно-политической кампании за подачу Александру II "адреса" с требованием созыва Земского Собора как "единого спасения России". Этими опасениями диктовалась линия его поведения во время процесса. Ходатайство о высылке допросных пунктов, мотивированное невозможностью по болезни возвратиться немедленно в Россию, являлось замаскированной формой отказа от явки впредь до предъявления четко формулированных обвинений. В доставленном за границу допросном листе вопросов об "адресе" и о гейдельбергской читальне не ставилось, а отношения с Герценом и Бакуниным Тургенев объяснял в своих ответах прежней дружбой, подчеркивая полное расхождение в политических взглядах. Однако и после этого писатель еще дважды под разными предлогами откладывал выполнение повторных требований о личной явке. Совсем другую тактику рекомендовал Тургеневу Герцен: "Может, было бы лучше ехать: преследование тебя нанесло бы страшный удар правительству дураков, трусов' и, в силу этого, злодеев". Этому совету писатель не последовал.
   Только собрав исчерпывающую частную информацию и убедившись в предрешенном уже благоприятном для него исходе дела, почти через год по получении первого требования о явке Тургенев выехал в Россию для дачи показаний в сенате. В пространных письмах-дневниках этого времени (январь 1864 года) к Полине Виардо он излагал ход своего дела и сообщал о подчеркнутом светском образе жизни, который он вел, не без задней мысли, в Петербурге. Это -- подробная хроника совещаний с друзьями, П. В. Анненковым и В. П. Боткиным, посещений концертов Рубинштейна, Серова, Венявского, Давыдова, визитов к графине Е. Е. Ламберт, баронессе Э. Ф. Раден, великой княгине Елене Павловне. 5 января Тургенев виделся с председателем сенатской следственной комиссии и пришел после разговора с ним к заключению, что "все это дело кончится скоро и благополучно". 7 января он дал первые показания в сенате по процессу 32-х, а вслед затем успокаивал П. Виардо сообщением, что дело закончится даже быстрее, чем он предполагал. 9 января, после концерта Русского музыкального общества, Тургенев заезжал на званый вечер к итальянскому послу маркизу Пеполи и виделся со многими знакомыми: "начальником всей полиции в империи" князем Долгоруким, который сам подошел к писателю и беседовал с ним несколько минут, с петербургским генерал-губернатором князем Суворовым ("был... в высшей степени любезен"), с графиней Адлерберг и Веневитиновым, одним из членов сенатской комиссии, уверившим Тургенева, что дело его -- "пустячное". 13 января он сообщал П. Виардо о вторичной явке в сенат и даче дополнительных показаний: "Очевидно, дело совсем пустяковое -- меня даже не допрашивали. Мои шестеро судей предпочли поболтать со мной о том, о сем... Завтра опять пойду в сенат -- думаю в последний раз". В дальнейших строках письма он отзывался о петербургских литераторах, общения с которыми тщательно избегал: "эти господа напоминают погремушки: маленькие, пустые внутри и шумят". В тот же день в Лондоне вышел лист 177 "Колокола" с резким выпадом Герцена против Тургенева по поводу его обращения "на высочайшее имя" и уверений, что он "прервал все связи с друзьями юности".
   28 января, задолго до окончания процесса, особым постановлением Тургеневу был разрешен выезд за границу, а 1 июня 1864 года он был вовсе освобожден от всякой ответственности по делу о сношениях с лондонскими эмигрантами. Привлекавшийся одновременно с Тургеневым Н. А. Серно-Соловьевич был присужден к двенадцати годам каторжных работ, А. П. Ветошников -- к восьми.
   Письмо Тургенева к Александру II вызвало едкую заметку Герцена, процитированную Лениным в его классическом разграничении типичного либерала Тургенева и революционера Герцена, лишь на короткое время в конце пятидесятых годов склонившегося к либерализму: "Когда либерал Тургенев написал частное письмо Александру II с уверением в своих верноподданнических чувствах и пожертвовал два золотых на солдат, раненых при усмирении польского восстания, "Колокол" писал о "седовласой Магдалине (мужского рода), писавшей государю, что она не знает сна, мучась, что государь не знает о постигнувшем ее раскаянии". И Тургенев сразу узнал себя". (В. И. Ленин, Сочинения, изд. 3-ье, т. XV, стр. 467.)
   После резких отзывов об "Отцах и детях", бурной полемики с Герценом и тяжело пережитого привлечения к процессу 32-х Тургенев отошел от активной политической жизни. Впрочем, и представленная им общественная группа дворянских либералов была оттеснена от реального политического влияния при наступившей правительственной реакции, последовавшей за петербургскими пожарами 1862 года и польским восстанием. С 1863 года Тургенев обосновался в Баден-Бадене, куда переехали Виардо и где он оставался до первых месяцев франко-прусской войны. Литературная его продуктивность резко упала -- в 1863 году он не напечатал ни одного художественного произведения, за 1864 и 1865 годы появилось только две его вещи -- "Призраки" и "Довольно". В письме от 26 февраля 1865 года Тургенев заявлял Е. Е. Ламберт о намерении совершенно отказаться от литературной деятельности: "Я повесил свое перо на гвоздик. Россия мне стала чужда, и я не знаю, что сказать о ней. В таких случаях, как говорится, le silence est d'or [молчание -- золото]".
   Еще в период "Концов и начал" в одном из писем к Герцену, возражая на обвинение в политическом нигилизме, Тургенев декларировал свое неизменное "западничество": "Я не нигилист, потому только, что я, насколько хватает моего понимания, вижу трагическую сторону в судьбах всей европейской семьи (включая, разумеется, и Россию). Я все-таки европеус, и люблю знамя, верую в знамя, под которое я стал с молодости". Ознакомление с содержанием полемики Тургенева с Герценом позволяет точнее определить, чем было "западничество" писателя, или, точнее, чем оно стало в шестидесятые годы.
   В сороковых и в пятидесятых годах в России в демократических и отчасти в либерально-дворянских кругах имели большое влияние выработанные на Западе радикальные мелкобуржуазные идеологии -- разнообразные теории донаучного, утопического социализма. На них ориентировался в последние годы жизни Белинский, их изучением и пропагандой занимался кружок Петрашевского, решающее воздействие оказали они на Салтыкова-Щедрина. Но Тургенев в цитированном уже выше письме к Герцену выражал свое несогласие с "старинными социалистическими теориями". "Принцип частной собственности" представлялся ему незыблемой основой социального порядка. Таким образом "западничество" Тургенева могло означать только одно -- его ориентацию на капиталистическое развитие западных стран и на выросшие на этой базе буржуазные идеологические системы. Общественные и политические позиции помещика и либерального дворянина Тургенева, направленность его художественного творчества определялись русской социальной действительностью, ходом экономического развития и классовой борьбы внутри "Российской империи" но совершавшийся на его глазах русский исторический процесс воспринимался им как часть общеевропейского. Либерально-дворянское мировоззрение Тургенева, постоянно жившего за рубежом, тесно связанного с западной действительностью и прекрасно в ней осведомленного, оформлялось западноевропейскими буржуазными идеологическими системами. Это приходится учитывать и при изучении творчества писателя. В конечном счете оно объясняется ходом русского исторического процесса, по может быть осмыслено только в связи с общеевропейским, мировым ходом литературного развития. Характерно, что Тургенев не только как общественный деятель чувствовал себя "европеусом", но как писатель ощущал свою связь с мировой литературой. На настойчивые призывы возвратиться в Россию он писал одной из своих корреспонденток, Е. Е. Ламберт, 3 сентября 1864 года из Баден-Бадена: "Я хочу... обратить Ваше внимание на тот факт, что нет никакой необходимости писателю непременно жить в своей родине и стараться улавливать видоизменения ее жизни, во всяком случае, нет необходимости делать это постоянно. Я довольно потрудился на этом поприще, и теперь -- почему Вы знаете? -- может, я намерен приступить к сочинению, которое не будет иметь значения специальнорусского, а поставит себе цель более обширную".
   В формировании миросозерцания русских "деятелей сороковых годов", в том числе Тургенева, исключительную роль сыграло гегелианство -- наиболее закопченная идеалистическая философская система, созданная буржуазией в прогрессивную эпоху ее исторического бытия. Однако классики идеалистической философии оказались не по плечу европейской буржуазии, когда, после выхода на историческую сцену пролетариата, ей пришлось от наступления перейти к обороне. "Поставленная с головы на ноги" диалектика Гегеля наравне с классической политической экономией и донаучным социализмом перековывается К. Марксом в боевое оружие пролетариата, а буржуазия, ставшая после 1848 года реакционной, отказывается от обременительного ей философского наследия. Именно в эпоху общеевропейской реакции, последовавшей за разгромом рабочих восстаний во Франции, Германии и Австрии, интерес к Гегелю в буржуазной аудитории отходит на задний план и замещается огромной и все растущей популярностью эклектика Шопенгауэра.
   Интересна судьба этого философа. Основная его работа "Мир как воля и представление" вышла в свет еще в 1818 году, но не обратила на себя внимания, разойдясь всего в нескольких сотнях экземпляров. Только во второй половине пятидесятых годов возникла огромная европейская известность Шопенгауэра. Отрицание исторического прогресса и общие пессимистические выводы его философии пришлись как нельзя более кстати реакционной буржуазии второй половины XIX века, которой общественный прогресс не сулил уже утешительных перспектив. Объявляя неизменной основой жизни страдание, сумма которого может быть уменьшена только отходом от активной борьбы, погружением в "незаинтересованное любование" искусством, Шопенгауэр убаюкивал свою упадочническую аудиторию, а примитивность его метода обусловливала доступность его философии широким слоям буржуазной публики.
   Убежденный гегелианец в годы студенчества, внимательно следивший за формированием левого "младогегелианства" и восхищавшийся Фейербахом (о котором писал П. Виардо накануне революции как о "единственном человеке, характере и таланте" в современной Германии), Тургенев в пятидесятые годы резко сменил свои философские ориентации. В 1862 году он писал Герцену о "зияющей могиле", в которую якобы провалились "философия Гегеля и Шеллинга", и поучал своего корреспондента: "Шопенгауэра, брат, надо читать поприлежнее. Шопенгауэра". Это не было случайной обмолвкой. Антиисторическая система модного немецкого философа была прочие усвоена Тургеневым, а его пессимистическое учение нашло художественное выражение в произведениях шестидесятых и семидесятых годов, преимущественно в так называемых "таинственных повестях".
   Последовательный ряд "таинственных повестей" Тургенева был начат "фантазией" "Призраки", к которой тесно примыкают предшествовавший ей незаконченный набросок "Поездка в Полесье" (1857) и лирические отрывки "Довольно" (1864). Эти три произведения связаны между собою общностью глубоко пессимистического настроения, общностью основной темы -- размышления о ничтожности человеческого существования, подвластности человека слепым стихийным силам природы.
   Тема тщеты и бренности человеческой жизни, формулированная в авторской сентенции, которою открывается "Поездка в Полесье", развертывается в "Призраках" в философскую поэму. Фантастическое обрамление повести -- рассказ о ночных полетах героя с женщиной-вампиром Эллис -- служит поводом для сопоставления ряда картин прошлого и настоящего: ими демонстрируется неизменная на протяжении веков жестокость жизни ("императорский Рим", "бунт Стеньки Разина"), ее пошлость ("ночной Париж", "почвой Петербург"), разрушительная сила природы ("полет над утесом Блакганг"). Закапчивается повесть эпизодом встречи со смертью, которой подвластна даже таинственная Эллис. Единственными светлыми картинами в "Призраках" остаются страницы, рисующие очарование искусства -- итальянская ария, услышанная героем на Isola Bella, и русская песня над Волгой.
   Лирическим комментарием к "Призракам" можно считать отрывки "Довольно". В них изложена та же философия истории, сводящаяся к отрицанию всякого прогресса, образное выражение которой было дано в "Призраках":
   "Если бы вновь народился Шекспир, ему не из чего было бы отказаться от своего Гамлета, от своего Лира. Его проницательный взор не открыл бы ничего нового в человеческом быту: все та же пестрая и в сущности несложная картина развернулась бы перед ним в своем тревожном однообразии. То же легковерие и та же жестокость, та же потребность крови, золота, грязи, те же пошлые удовольствия, те же бессмысленные страдания во имя... ну, хоть во имя того же вздора, две тысячи лет тому назад осмеянного Аристофаном".
   Повторено в "Довольно" и утверждение высшей ценности искусства:
   "Но Искусство?.. Красота?.. Да, это сильные слова; они, пожалуй, сильнее других, мною выше упомянутых слов ["народность", "право", "свобода", "человечество"]. Венера Милосская, пожалуй, несомненнее римского права или принципов 89-го года... Искусство, в данный миг, пожалуй, сильнее самой природы, потому что в ней нет ни симфонии Бетховена, ни картины Рюисдаля, ни поэмы Гете -- и одни лишь тупые педанты или недобросовестные болтуны могут еще толковать об искусстве, как о подражании природе; но, в конце-концов, природа неотразима: ей спешить нечего, и рано или поздно она возьмет свое".
   "Призраки" и "Довольно" считаются одним из наиболее ярких во всей мировой литературе художественных преломлений философии Шопенгауэра, а два приведенных отрывка легко могут быть сочтены цитатами из работ популярного немецкого мыслителя, автора "Афоризмов житейской мудрости".
   Было бы неправильно полагать, что группа так называемых "таинственных повестей" стоит особняком в творчестве Тургенева. Она связывается с его романами общностью философских тем. На проблеме морального долга, поставленной впервые в проникнутом фантастикой рассказе "Фауст", построен роман "Дворянское гнездо", тема долга и вины всплывает в заключительных главах "Накануне". Философский тезис "Призраков" и "Довольно" повторяется в размышлениях Литвинова, следящего за проносящимися за окном железнодорожного вагона клубами дыма. "Дым, дым, подумал он несколько раз; и все вдруг показалось ему дымом, все, собственная жизнь, русская жизнь -- все людское, особенно все русское. Все дым и пар, думал он; все как будто беспрестанно меняется, всюду новые образы, явления бегут за явлениями, а в сущности все то же да то же; все торопятся, спешат куда то и все исчезает бесследно, ничего не достигая".
   Фантастический элемент в "Призраках" вплетен как художественная условность. Вводом загадочной Эллис мотивирована цепь "картин", в сопоставлении которых заключается существо повести. Такое толкование давал сам автор, возражая на упреки М. В. Авдеева в склонности к мистицизму: "могу вас уверить, что меня исключительно интересует одно: физиономия жизни и правдивая ее передача, а к мистицизму во всех его формах я совершенно равнодушен и в фабуле "Призраков" видел только возможность провести ряд картин". Однако за "Призраками" последовал ряд "таинственных повестей", рассказывающих о вторжении неведомого и сверхъестественного в обычную жизнь. Таковы "Собака" (1866), "Странная история" (1869), "Стук... стук... стук!" (1870), "Сон" (1876), "Рассказ отца Алексея" (1877), "Песнь торжествующей любви" (1881), "Клара Милич" (1882). Знаменательные галлюцинации, сбывающиеся сны и предчувствия составляют основное содержание этих произведений, и если "неведомое" окружено в них реалистическими бытовыми подробностями, а читателю чаете оставляется лазейка для рационального его истолкования, то неизменным сохраняется в них настроение невыносимого страха перед сверхъестественным, "нездешним".
   Для уяснения идеологической среды, в которой возможно было возникновение охарактеризованного ряда произведений Тургенева, плотно примыкающих к установленной Эдгаром По традиции "таинственной новеллистики" в западной литературе, существенно отметить мистические увлечения европейской буржуазии эпохи реакции, в частности ее увлечение спиритизмом. Со времени появления в 1852 году в Европе первого медиума спиритизм стал повальным увлечением "образованных кругов". Во всех светских гостиных шли постоянны, разговоры о столоверчении, о медиумах, о привидениях о сбывшихся предчувствиях. Шарлатанов-спиритов, вроде приезжавшего в Россию американца Юма, производили в европейские знаменитости. Модный философ Шопенгауэр написал специальный трактат "О духовидении и связанных с ним явлениях" (1859).
   Увлечение грубо суеверным спиритизмом и более утонченной реакционной философией Шопенгауэра, охотно допускавшего возможность связей с "постусторонним миром", нашло благоприятную почву и в помещичьей России, поскольку обреченное на распад русское дворянство было загнано всем ходом экономического развития в такой же исторический тупик, в который поставила западную буржуазию угроза неминуемой рабочей революции: На этой же почве выросли и "таинственные повести" Тургенева.
   

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
"ДЫМ". "ЛИТЕРАТУРНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ". СОТРУДНИЧЕСТВО В "ВЕСТНИКЕ ЕВРОПЫ"

   Неоднократно высказывавшееся Тургеневым в шестидесятых годах намерение отойти от литературной работы означало, в сущности, только отказ писателя, и то на непродолжительное время, от постановки в своем творчестве широких общественных проблем. Именно в этом смысле расшифровывал романист свое молчание в цитированном уже письме к И. В. Анненкову, заявляя, что ни за какую работу он не принимается и способен писать "только сказки", "личные, как бы лирические, шутки, вроде "Первой любви". Такими "сказками", очевидно, и были перечисленные в предыдущей главе "таинственные повести" середины шестидесятых годов. Однако отход писателя от злободневной политической тематики не был слишком длительным. В марте 1867 года он опубликовал в "Русском Вестнике" роман "Дым", замысел которого наметился у него пятилетием ранее, вскоре после "Отцов и детей".
   Основной тезис "Дыма" формулирован в реплике Литвинова, заявлявшего Губареву: "У меня нет политических убеждений", и пояснявшего причины своей подчеркнутой беспартийности: "Мне кажется, нам, русским, еще рано иметь политические убеждения или воображать, что мы их имеем".
   Это положение обосновывается автором в ходе романа резко сатирической обрисовкой двух враждебных политических лагерей, представленных персонажами "Дыма",-- с одной стороны, резко карикатурными сцепами, характеризующими кружок молодых реакционных генералов, фактических правителей России, и, с другой -- не менее резкими памфлетными эпизодами, знакомящими читателей с представителями русской революционной эмиграции, претендующей на исключительное руководство политической оппозицией.
   Один из внимательных иностранных читателей и друзей Тургенева, французский писатель Проспер Мериме, давший блестящий анализ "Дыма", отмечал, что в этом романе следование правилу классической поэтики вводить зрителя с первых же сцеп "in medias res" -- в гущу действия -- произвольно подменено вводом "in mediasgentes" -- в гущу людей. Действительно, с первых же страниц читатель знакомится с массой второстепенных, и третьестепенных персонажей. Общая характеристика международной толпы, заполняющей людный, европейский курорт Баден-Баден, сменяется сценами встречи с Бамбаевым и Ворошиловым и описанием сумбурных споров у косноязычного вождя политической эмиграции Губарева, а на другой же день Литвинов попадает на генеральский пикник. Впрочем, нагромождение шаржированных портретов не является отличительной особенностью одних начальных глав "Дыма", весь роман представляет собою, в сущности, галлерею карикатурных персонажей, слабо связанных с основным действием -- историей отношений Литвинова и Ирины. Если внимание автора к зарисовке лидеров дворянской реакции мотивировано необходимостью показать среду, в которой воспитывалась героиня, то появление в романе Губарева и его соратников ничем не обосновано, и связанные с этими действующими лицами сцены обособляются в самостоятельные эпизоды. Между тем именно на эти сцены ложится общественная нагрузка романа, на них опирается автор в своих конечных выводах.
   В обрисовке обеих групп на первый план выдвигается, несколько общих черт, роднящих, по мнению Тургенева, реакционных дворянских бюрократов с деятелями политической эмиграции. Кружковая замкнутость и полная неосведомленность о реальных нуждах и подлинном состоянии России характеризуют, в обрисовке Тургенева, оба стана. Как следствие добровольной или вынужденной изоляции в них обоих царит самое бешеное неистовство сплетни, взаимных подсиживаний и склок.
   Жестоко обиженные крестьянской "эмансипацией" обеспокоенные распродажей дворянских поместий и напуганные угрозой революции, баденские генералы считают своим долгом "с покорностью указывать... перистом гражданина на бездну, куда все стремится" и "с почтительной твердостью" звать "совсем-совсем назад... чем дальше, тем лучше". "Снисходительный генерал" предлагает "переделать все сделанное", в том числе и "девятнадцатое февраля -- насколько это возможно". Тупая ограниченность оголтелых дворянских реакционеров беспощадно вскрыта Тургеневым, но, странным образом, паническому нигилизму "баденских генералов" вторит общий смысл речей политических эмигрантов, хором утверждающих, что в России "сверху до низу все гнило", а у Степана Николаевича Губарева оказывается поразительно похожий на него брат Доримедонт Николаевич, крепостник и "дантист прежней школы".
   В главе XV "Дыма" Тургенев рисует глубокое невежество и поразительную скудость интересов светского дворянского круга, заключая описание вечера у Ратмировых негодующей авторской сентенцией:
   "И хоть бы капля живой струи подо всем этим хламом и сором! Какое старье, какой ненужный вздор, какие плохие пустячки занимали все эти головы, эти души, и не в один только этот вечер занимали их они, не только в свете,-- но и дома, во все часы и дни, во всю ширину и глубину их существования. И какое невежество в конце концов. Какое непонимание всего, на чем зиждется, чем украшается человеческая жизнь!"
   Вечер у Ратмировых служит только параллелью к другому эпизоду романа -- вечернему сборищу у Губарева. Здесь не играют с важностью государственных мужей в карты, не беседуют о спиритизме и не потешают лакеев опытами магнетического усыпления раков, но толки о последних социальных теориях, сопровождаемые голым перечислением десятков имен знаменитостей и авторитетов, прикрывают собою такое же невежество и легковерие, каким отличается круг "баденских генералов". Прерываемые сплетнями и пересудами исступленные политические споры Губарева, в исходе которых сами собеседники теряют нити своих мыслей и задаются недоуменными вопросами: "Что, бишь, я такое говорил?", "да с кем же я сейчас спорил и о чем?" -- эти споры вполне сходны с политическими дебатами в гостиной Ратмировых. Ведь и у них в конце вечера "поднялся почти такой же несуразный гвалт, как у Губарева, только разве вот, что пива не было да табачного дыма, и одежда на всех была получше".
   "Снисходительный генерал" мечтал о радикальном возвращении вспять, хотя бы к "семибоярщине". Не менее туманна и практическая программа Губарева, толкующего об общине, артелях и не ясных ему самому "решительных мерах". Доводя карикатуру до гротеска, Тургенев пишет, наконец, о партии матреновцев, последователей Матрены Суханчиковой, предлагающей "вдруг" осуществить женскую эмансипацию распространением швейных машинок.
   Таким образом в двух параллельных рядах сцен, проходящих через весь роман, сатирические удары направляются одновременно и направо и налево, бьют по обоим враждебным друг другу общественным лагерям. Выпады Тургенева ощущались тем сильнее, что зарисовка второстепенных персонажей в "Дыме" носила портретный характер.
   Зимой 1862/1863 года, разрабатывая только еще возникавший замысел "Дыма", романист набросал список предположенных персонажей, пометив имена реальных прототипов. Из этого перечня устанавливается, что живой натурой для образа Ирины Ратмировой послужила фаворитка Александра II, княжна А. С. Долгорукая, ее мужа Валериана Ратмирова -- генерал-адъютант П. П. Альбединский, Татьяны Шестовой и ее тетки Капитолины Марковны -- родственница писателя О. А. Тургенева и Н. М. Еропкина. Однако в обрисовке этих персонажей Тургенев комбинировал отдельные черты нескольких прототипов. Задачу шаржированного, но точного воспроизведения реальных исторических деятелей писатель ставил себе в работе над образами эмигрантов -- их карикатурные портреты приобретали поэтому характер персонального полемического памфлета.
   Явным для современников прототипом Степана Николаевича Губарева был ближайший сотрудник Герцена по изданию "Колокола" Н. П. Огарев. В самих интонациях неопределенно мычащего карикатурного вождя эмиграции Тургенев шаржировал Огарева, о котором замечал в одном из писем к Герцену: "он излагает свои воззрения языком тяжелым, вялым и сбивчивым, обличающим отсутствие таланта". В щеголяющем ученостью "витязе с золотой доски" Семене Яковлевиче Ворошилове Тургенев воспроизвел черты поэта К. К. Случевского -- в шестидесятых годах отставного гвардейского офицера, доктора философии Гейдельбергского университета, либерально настроенного начинающего литератора, задававшего автору "Отцов и детей" трудные вопросы о Базарове. В образе непревзойденного мастера "наводить скуку, тоскливую, холодную, безвыходную и безнадежную скуку" Пищалкина дан портрет близкого к кругу "Колокола" литератора-эмигранта В. И. Касаткина, о котором Тургенев писал П. В. Анненкову как о "человеке с противным лбом и невозможностью окончить рассказом начатый анекдот". В Тите Биндасове слиты черты одного из ближайших членов кружка Герцена H. X. Кетчера и московского адвоката А. В. Лохвицкого, которого Тургенев охарактеризовал однажды издателю "Колокола" как "одного из самых грязных великороссийских циников". Наконец, в первоначальном списке "главных лиц" автором "Дыма" намечался выпавший из окончательного текста персонаж Иван Петрович Суханчиков, 50 лет, прототип которого был обозначен инициалом "Б" -- имелся в виду, конечно, М. А. Бакунин. От осуществления этого предположения Тургенев отказался, заменив в образе Матрены Суханчиковой карикатуру на одного из друзей юности карикатурой на писательницу графиню Е. В. Салиас.
   В свете этих сближений выясняется смысл политических намеков, проскальзывающих, в репликах персонажей. Недоговоренные речи членов губаревского кружка об общине, артелях, ассоциациях, о необходимости "слиться с народом... узнать его мнение" имели в виду слагающуюся теорию Герцена, а сближение ее в романе с славянофильством являлось повторением полемического приема, однажды уже использованного Тургеневым в спорах с издателем "Колокола". Обвиняя одного из вождей "западничества" сороковых годов в примирении с славянофильством, Тургенев переадресовал Герцену упрек в отступничестве от прежних политических позиций.
   Начало действия в романс "Дым" не случайно было помечено августом 1862 года. Этой осенью при поездках в Гейдельберг Тургеневу пришлось столкнуться с членами радикальной русской колонии, в эти же месяцы завязалась его полемика с Герценом, а она-то и была отражена в романе.
   Персонажам обоих политических лагерей, сатирически обрисованных в "Дыме", противопоставлены Литвинов и Потугин в качестве носителей положительной общественной программы. Проповедуя весьма неопределенное "западничество", пространные речи Потугина повторяют, иногда дословно, аргументацию Тургенева в его спорах с Герценом. Основная тема речей молчаливого с политическими противниками и словоохотливого с Литвиновым героя-резонера -- "Россия и Запад". Иронизируя над хвастливыми заявлениями "славянофилов" (имелось в виду слагающееся народничество) о самобытности и богатстве России и "русской натуры", издеваясь над толками о "гнилом Западе", Тургенев устами Потугина говорит об отсталости русской культуры, которая "целые десять веков ничего своего не выработала, ни в управлении, ни в суде, ни в науке, ни в искусстве, ни даже в ремесле". Прямой исторический путь России-- в продолжении начатой Петром выучки у Запада, в заимствовании уже выработанных и проверенных общеевропейских форм политической и общественной жизни. Задача "образованного меньшинства" -- в насаждении на русской почве начал "европейской цивилизации". Именно эта задача формулирована в напутствии Потугина отъезжающему из Баден-Бадена Литвинову.
   "Всякий раз, когда вам придется приниматься за дело, спросите себя: служите ли вы цивилизации -- в точном и строгом смысле слова,-- проводите ли одну из ее идей, имеет ли ваш труд тот педагогический характер, который единственно полезен в наше время, у нас. Если так -- идите смело вперед: вы на хорошем пути, и дело ваше -- благое".
   Малоопределенная проповедь "цивилизации" несколько уточняется насмешливыми замечаниями Потугина об увлечении социалистическими теориями, "старым стоптанным башмаком, давным-давно свалившимся с ноги Сен-Симона или Фурне", и иронией по поводу "статейки" -- "об историческом и современном значении пролетариата в главных городах Франции". В связи с этими выпадами стоит также оценка толков о "презренной буржуазии" "sôuveiamité du peuple" [самодержавии народа] и "праве на работу", как "общих мест". Таким образом "западничество" Потугина, так же как и "западничество" самого Тургенева поры его полемики с Герценом, расшифровывается как ориентация на буржуазную культуру.
   Вокруг романа "Дым" при появлении его в мартовской книжке "Русского Вестника" 1867 года завязалась бурная критическая полемика, исход которой оказался для Тургенева неблагоприятным. В письмах к Анненкову и Герцену Тургенев отмечал, что его новое произведение "восстановило" против него в России "людей религиозных, придворных, славянофилов и патриотов", что его "ругают все -- и красные, и белые, и сверху, и снизу, и сбоку, особенно сбоку", что, наконец, "еще никогда и никого так дружно не ругали", как его за "Дым".
   Выпады "Дыма" по адресу кружка Герцена и Огарева были сравнительно спокойно восприняты радикальной общественностью, и основное внимание критики привлекла памфлетная зарисовка в романе консервативно-бюрократических правящих слоев. В письмах и печатных отзывах о "Дыме" Тургенева обескураживало преимущественно недостаточно серьезное, как ему казалось, отношение критики к положительной программе романа, развитой в монологах Потугина. Отвечая на письмо критика Писарева с отзывом о "Дыме", Тургенев настойчиво обращал внимание своего корреспондента на проповедь в романе "западничества": "С высоты европейской цивилизации можно еще обозревать всю Россию. Вы находите, что Потугин... тот же Аркадий, но... между этими двумя типами ничего нет общего -- у Аркадия нет никаких убеждений, а Потугин умрет закоренелым и заклятым западником, и мои труды пропали даром, если не чувствуется в нем этот глухой и неугасимый огонь".
   Считая, что политические уроки "Дыма" не дошли до читателя, Тургенев пришел к убеждению в необходимости дать публицистическое изложение общественной программы "западничества". Это и было им сделано в написанных в 1868/1869 году "Литературных воспоминаниях" (в позднейших изданиях мемуары Тургенева, расширенные новыми главами, были самим автором переименованы в "Литературные и житейские воспоминания").
   "Литературные воспоминания" Тургенева не были беспристрастной летописью прошлого,-- они явились боевым, политическим выступлением писателя, связанным и со спорами с Герценом и демократической общественностью 1862/1863 года и со спорами вокруг "Дыма".
   Итоги критического обсуждения романа определили не только общий полемический тон "Воспоминаний", но и выбор охваченных ими тем. Открываются "Литературные воспоминания" очерком "Вместо вступления", утверждавшим "западничество" Тургенева (тем самым подчеркивалось полное согласие романиста со своим персонажем, Потугиным). "Воспоминания о Белинском" устанавливали прямую преемственность позднего дворянского и буржуазного либерализма с "западничеством" сороковых годов, подкрепляя общественную позицию Тургенева авторитетом великого критика-разночинца. Намеченный и, невидимому, вчерне написанный, по до нас не дошедший, очерк "Славянофилы и семейство Аксаковых" должен был, очевидно, разъяснить недоразумения, вызванные выпадами "Дыма" но адресу славянофильства, и вместе с тем точнее определить в достаточной мере расплывчатое понятие "западничества". Наконец, заключительный очерк "По поводу "Отцов и детей" восстанавливал историю создания этого произведения, также подхватывая одну из тем полемики 1867 года, поскольку демократическая критика при обсуждении "Дыма" постоянно возвращалась к "Отцам и детям".
   Осложненные задачей защитить и обосновать общественную позицию Тургенева, "Литературные воспоминания" приобрели характер публицистического документа. Их полемический характер откровенно подчеркнут в переписке Тургенева 1867--1869 годов. В ближайшие дни по опубликовании "Воспоминаний о Белинском" в "Вестнике Европы" Тургенев писал М. М. Стасюлевичу: "Искренно радуюсь успеху моей статьи о Белинском, мне приятно думать, что она оказалась не совсем недостойной его памяти и может возбудить, вместе с воспоминанием о нем, несколько полезных размышлений -- особенно в молодом поколении". Одновременно с этим он писал Я. И. Полонскому: "Я радуюсь тому, что моя статья о Белинском тебе поправилась. Многое я бы мог еще высказать,-- но с меня уже довольно и того, что она вызывает на мысли, будит их. Молодым людям она, вероятно, понравится мало, по может быть и они попризадумаются".
   Не случайно в обоих приведенных письмах Тургенев называет свой очерк о Белинском, в котором публицистическая направленность "Литературных воспоминаний" проявилась с особенной резкостью. Среди ряда тщательно выписанных картин бытовой обстановки и интимной жизни давно отошедшего критика в тексте очерка мелькают вполне злободневные анекдоты о Краевском, выпады по адресу Некрасова и Достоевского, намеки на деятельность Чернышевского и Добролюбова. В главе о Белинском Тургенев, пытаясь свести свою собственную либеральную общественную программу к лучшим традициям сороковых годов, противопоставлял авторитет популярного критика литературным и общественным тенденциям демократической журналистики. Это сказалось в самом плане статьи, в построении характеристики Белинского. Оттеняя ту или иную черту в характере или в направлении деятельности критика, Тургенев неуклонно возвращался к указанию на отсутствие или извращение ее в радикальной журналистике. Отметив, что "замечательное качество Белинского, как критика, было его понимание того, что именно стоит на очереди, что требует немедленного разрешения", Тургенев тут же противопоставляет его Добролюбову, который якобы совершенно несвоевременно повел борьбу с либерализмом. Указание на то, что Белинский "не шутил ни с предметом своих разысканий, ни с читателем", послужило Тургеневу поводом для обширного отступления о "позднейшем, столь распространенном глумлении", которым демократическая критика скрывала будто бы "шаткость и неясность собственных убеждений".
   Резкость полемических выпадов в "Дыме" и в "Литературных воспоминаниях" против революционной демократии и против реакционного дворянского лагеря и одновременно неопределенность положительной общественной программы, выдвинутой этими двумя произведениями, свидетельствовали о кризисе дворянского либерализма, о размывании социальной базы, на которой вырастало творчество писателя.
   В реакционную эпоху второй половины шестидесятых годов дворянский либерализм терял под ногами почву. Идеологи его принуждены были либо вплотную примкнуть к общему фронту помещичье-дворянской реакции либо слиться с чисто-буржуазными группировками. Политический путь Тургенева в шестидесятые и семидесятые годы был путем дворянского либерала, все решительнее переходящего на чисто-буржуазные позиции. В этом отношении показателен уже выбор "положительных" персонажей в его последних романах. Место кровно связанных с рядом дворянских поколений Лежневых, Берсеневых, Лаврецких, Кирсановых в "Дыме" замещает выходец из духовной среды, отставной надворный советник Потугин, в "Нови" его сменит буржуазной складки делец Соломин.
   Роман "Дым" и повести "История лейтенанта Ергунова" (1867) и "Несчастная" (1868) были последними произведениями автора "Записок охотника", напечатанными в Русском Вестнике". Сотрудничество в боевом органе дворянской реакции стесняло Тургенева, и публикация каждой его вещи в журнале Каткова вызывала столкновения с редактором, навязывавшим писателю свои поправки. В пору публикации "Отцов и детей" Катков, недовольный чересчур снисходительным, по его мнению, отношением Тургенева к Базарову, внес в текст романа ряд небольших, но чрезвычайно многозначительных исправлений. Так, им была отретуширована даже внешняя обрисовка персонажа. В главе II романа фраза "Длинное и худое с широким лбом... [лицо Базарова] оживлялось спокойной улыбкою" была произвольно перередактирована Катковым: "Длинное и худое с широким угреватым лбом". В главе XXIV сообщение об отъезде Базарова из Марьина после дуэли с Павлом Петровичем сопровождалось вставленной Катковым ремаркой: "Ему [Базарову] и в голову не пришло, что он в этом самом доме нарушил все права гостеприимства". Еще больщие затруднения встретились при публикации "Дыма". Катков решительно потребовал сокращения идеологически неприемлемых для "Русского Вестника" речей Потугина и удаления истории Ирины, чересчур прозрачно намекавшей на биографию княжны Долгорукой. Лишь в результате длительных переговоров и настояний Тургеневу удалось сохранить в журнальном тексте романа эти страницы, пожертвовав, однако, рядом иронических замечаний в характеристике баденского аристократического кружка и некоторыми подробностями биографии генерала Ратмирова.
   Трудности, которые Тургеневу приходилось преодолевать при печатании своих произведений в "Русском Вестнике", постоянно возобновлявшиеся разногласия с редактором этого издания объясняют, отчего писатель, отдав М. Н. Каткову "Накануне", "Отцы и дети" и "Дым", не считал себя постоянным сотрудником журнала.
   После разрыва с "Современником" Тургенев потерял связь с определенной сложившейся читательской аудиторией. Внешне это выразилось в постоянном перекочевывании из одного периодического издания в другое. В 1860 году появилась последняя вещь Тургенева в "Современнике" -- речь "Гамлет и Дон-Кихот". Роман "Накануне" он передал в "Русский Вестник", одновременно напечатав повесть "Первая любовь" в "Библиотеке для Чтения" и статью "Встреча моя с Белинским" в "Московском Вестнике". В 1861 году Тургенев напечатал воспоминания о художнике А. А. Иванове -- "Поездка в Альбано и Фраскати" -- в журнале "Век". В 1864 году, уже после появления романа "Отцы и дети", он поместил "Призраки" в журнале Ф. М. Достоевского "Эпоха", статью о А. В. Дружинине в "Русском Инвалиде", "Речь о Шекспире" в "С.-Петербургских Ведомостях". Переходя из журнала в журнал, Тургенев как бы нащупывал свою аудиторию, разыскивал издание, с редакционным кружком которого он мог бы ближе сойтись. Только в самом конце шестидесятых годов он нашел себе, наконец, прочное пристанище на страницах "Вестника Европы".
   "Вестник Европы", основанный в 1866 году либерально-буржуазным публицистом и общественным деятелем, профессором всеобщей истории М. М. Стасюлевичем, издавался в течение первых лет своего существования как "ученый журнал" "историко-политических наук". Вскоре, однако, программа его была расширена, он превратился в типичный "толстый" журнал, объединивший в числе сотрудников виднейших либерально-буржуазных публицистов и критиков -- К. К. Арсеньева, В. Д. Спасовича, Л. З. Слонимского, Н. А. Пыпина, А. С. Суворина, В. П. Буренина (до превращения двух последних в откровенных черносотенцев). В качестве одного из столпов либерально-буржуазной журналистики "Вестник "Европы" просуществовал вплоть до Октябрьской революции.
   Сотрудничество Тургенева в этом журнале началось тотчас же по расширении программы издания и включении в нее отдела художественной литературы. Первая вещь Тургенева в "Вестнике Европы", рассказ "Бригадир", была помещена здесь, в январской книжке 1868 года, почти без участия автора. Посылая рукопись в Россию, писатель не знал, где ее опубликовать, а к предложению Н. В. Анненкова отдать ее М. М. Стасюлевичу отнесся без особого энтузиазма, предоставив своему постоянному литературному советчику решить судьбу рассказа. Еще в 1869 году, уже начав работать в "Вестнике Европы", Тургенев предоставил повесть "Несчастная" "Русскому Вестнику", по одобрительный отзыв М. М. Стасюлевича о "Воспоминаниях о Белинском", прочтенных им в рукописи, выяснил единство общественных позиций писателя и редактора и привел к их сближению. Подчеркнув в письме к Стасюлевичу, что успех очерка является для него "вопросом более важным, чем один литературный успех", Тургенев дал уже от чистого сердца согласие на опубликование этой главы "Литературных воспоминаний" в "Вестнике Европы" и стал с этого времени постоянным участником журнала.
   В "Вестнике Европы" были напечатаны почти все произведения Тургенева, написанные им за последние пятнадцать лет жизни: "Бригадир" (1867), "Воспоминания о Белинском" (1869), "Странная история: (1869), "Казнь Тропмана" (1870), "Степной король Лир" (1870), "Стук... стук... стук!" (1870), "Вешние воды" (1871), "Конец Чертопханова" (1872), "Пунин и Бабурин" (1874), "Часы" (1875), "Новь" (1876), "Рассказ отца Алексея" (1877), "Песнь торжествующей любви" (1881), "Отчаянный" (1881), "Клара Милич" (1882), наконец, знаменитые лирические отрывки "Стихотворения в прозе" (1877--1882). В других изданиях появились за те же годы лишь немногие газетные работы, преимущественно в "С.-Петербургских Ведомостях" ("Корреспонденции о франко-прусской войне", "Некролог о П. Мериме", письма в редакцию), и несколько очерков и рассказов -- "Литературный вечер у П. А. Плетнева" (1869) в "Русском Архиве", "Наши послали!" (1874) в "Неделе", "Живые мощи" (1874) в благотворительном сборнике "Складчина", "Сон" (1876) в "Новом Времени", "Старые портреты" (1880) в издававшейся недолгое время М. М. Стасюлевичем газете "Порядок", наконец очерки "Стучит!" (1874) и "Человек в серых очках" (1879) были впервые опубликованы в качестве новинок в двух изданиях "Сочинений" Тургенева -- 1874 и 1880 гг. Приведенный библиографический перечень сам по себе чрезвычайно красноречив, свидетельствуя, что либерально-буржуазный "Вестник Европы" стал с конца шестидесятых годов основным изданием, в котором работал Тургенев,-- все остальные публикации имели явно случайный, эпизодический характер. Но особенно показателен этот перечень, если сравнить его с данными о разбросанных в многочисленных изданиях публикациях произведений Тургенева шестидесятых годов. Потеряв после разрыва с "Современником" связи с наиболее передовым демократическим кругом читателей, Тургенев почти целое десятилетие переходил из одного издания в другое, пока не обосновался прочно в "Вестнике Европы", постоянное сотрудничество в котором означало усвоение творчества писателя либерально-буржуазной читательский аудиторией.
   Работа Тургенева в журнале Стасюлевича не ограничивалась предоставлением для печати рукописей своих произведений. Не входя формально в состав редакции, писатель приобретал с каждым годом все большее влияние в делах издания -- в подборе сотрудников, особенно иностранных корреспондентов, и в подготовке программных литературных выступлений. Так, когда весной 1880 года "пушкинские празднества" дали повод для декларативных заявлений ряда общественно-литературных группировок, Тургенев послал свою "Речь о Пушкине" на предварительный просмотр М. М. Стасюлевичу и сообразовался с его указаниями, а отчет о "праздниках", напечатанный в "Вестнике Европы", был согласован во всех подробностях с писателем.
   Близость Тургенева к редакционному кругу "Вестника Европы" проявилась в полной мере, когда М. М. Стасюлевич, в дополнение к журналу, предпринял в 1881 году издание ежедневной политической газеты "Порядок". Приняв ближайшее участие в организационных мероприятиях, Тургенев осыпал издателя конкретными предложениями, уточняя позиции, которые, по его мнению, "Порядок" должен был запять в ряде политических вопросов. Каковы были предложения писателя, можно судить по одному примеру. Осторожно либеральный в вопросах внутренней политики, издатель "Порядка" был не прочь блеснуть радикальностью убеждений в отделе иностранных известий. Парижские корреспонденции французского сотрудника Фукье показались Стасюлевичу недостаточно бойкими, и он передал ему через Тургенева свои пожелания. Автор "Нови", лучше, чем издатель газеты, ориентированный в борьбе французских политических партий, согласившись исполнить поручение Стасюлевича, высказал и свою точку зрения: "Увижу Фукье и передам ему Ваше замечание. Но, как воспроизводителю современного состояния Франции, как же ему не быть оппортунистом, особенно после выборов 9-го января, когда чуть не вся Франция высказалась в этом смысле. Впрочем, я полагал, что именно это настроение не должно быть чуждым "Порядку".
   В литературной биографии Тургенева сотрудничество в "Вестнике Европы" столь же значительный эпизод, как работа в "Современнике" в сороковых и пятидесятых годах. В обоих изданиях писатель стоял близко к редакционному кружку, оказывая влияние на программные выступления. В обоих изданиях он считал себя лидером "западничества", по сравнение политических позиций Тургенева периода его работы в "Современнике" и, более позднего, в "Вестнике Европы" обнаруживает размах эволюции, проделанной за четыре десятилетия русским дворянским либерализмом. "Западники" сороковых годов ориентировались на передовые европейские буржуазные и мелкобуржуазные идеологии, Тургенев в начале восьмидесятых годов считал наиболее приемлемой для себя и своей группировки программу политического оппортунизма, впервые формулированную вождем французской буржуазии, пришедшим к власти либералом Гамбеттой, в парламентских выборах 1881 года и смутившую на первых норах даже осторожного Стасюлевича.
   

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
ТУРГЕНЕВ В ПАРИЖЕ. "НОВЬ". БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ ТУРГЕНЕВА

   Вскоре после вступления Тургенева в число ближайших сотрудников "Вестника Европы" в установившемся укладе жизни писателя произошел ряд крупных перемен. 0 1863 года он вместе с семьей Виардо жил постоянно в Баден-Бадене, где начал постройку собственной виллы и где намеревался, повидимому, окончательно обосноваться. Однако его предположения были разрушены вторжением грозных политических событий -- объявлением франко-прусской войны, разгромом Франции и падением Второй империи. Начавшиеся в июле 1870 года в непосредственной близости от Баден-Бадена военные действия принудили Виардо, сохранявших французское подданство, покинуть пределы Германии, а за ними уехал и Тургенев пережидать в Лондоне войну и революцию. После заключения мира и подавления Коммуны писатель, всюду следовавший за Виардо, поселился во Франции, где оставался до конца своей жизни, проводя зимы в Париже, летние месяцы под городом в Буживале и совершая ежегодно весной непродолжительные наезды в Россию.
   Исход франко-прусской войны отразился и на направлении "западнических" ориентаций автора "Дыма". Окончив Берлинский университет, Тургенев глубоко усвоил немецкую буржуазную культуру, а к Франции относился скептически, разделяя ненависть к полицейскому режиму Второй империи не только с русскими либералами, по и с правительственными бюрократическими и консервативно-дворянскими кругами. Характерцы в этом отношении его высказывания эпохи войны. После первых решительных побед прусской армии он писал И. П. Борисову, своему соседу по орловскому имению: "Я... радуюсь поражению Франции, ибо вместе с нею поражается на смерть Наполеоновская империя, существование которой несовместимо с развитием свободы в Европе". Падение Второй империи примирило Тургенева с Францией. Он внимательно, хотя без больших надежд, следил за первыми шагами Третьей республики, а приход к власти либеральной буржуазии определил его франкофильские политические тенденции семидесятых и начала восьмидесятых годов. Вождь республиканской партии Гамбетта стал его излюбленным политическим деятелем. М. Е. Салтыкову, отзывавшемуся о Гамбетте, как о "тупоумном мерзавце", Тургенев писал в 1876 году: "Продолжаете ли вы негодовать на Гамбетту?.. Как вы о нем ни судите, но теперь в его руках будущность республики и самой Франции... нет сомнения, что совершился перелом, и дорога, по которой мы все шли, изменилась. Вы, может быть, сочтете меня за оптимиста, но я давно с такой бодростью не глядел вперед и все-таки больше надеюсь на Францию, чем на Россию, где с каждым днем все более и более расплывается какой-то мерзкий кисель".
   Повышение сочувственного интереса Тургенева к политической и культурной жизни Франции усилило его внимание к французской литературе; приведя в семидесятых годах к сближению с кружком выдающихся буржуазных романистов -- Г. Флобером, Э. Гонкуром, Э. Зола, А. Додэ, Мопассаном и рядом других менее крупных писателей.
   Неоднократно и подолгу живя с середины 40-х годов в Париже, Тургенев до зимы 1856/1857 года не сближался с французскими литераторами и, невидимому, ни с одним из них лично знаком не был. Только этой зимой, и то с узко профессиональными целями (для сбора информации по поручению редакции "Современника"), Тургенев начал присматриваться к парижской литературной жизни, усиленно посещая литературные кружки и салопы. Однако первые отзывы о встречах с французскими писателями были беспощадно резки. В январе 1857 года он писал из Парижа С. Т. Аксакову: "Я... познакомился со многими здешними литераторами -- не с старыми славами, бывшими коноводами -- от них, как от козла, ни шерсти, ни молока, а с молодыми, передовыми. Я должен сознаться, что все это крайне мелко, прозаично, пусто и бесталанно. Какая-то безжизненная суетливость, вычурность или плоскость бессилия, крайнее непонимание всего не французского, отсутствие всякой веры, всякого убеждения, даже художнического убеждения -- вот что встречается вам, куда ни оглянитесь. Лучшие из них это чувствуют сами и только охают и кряхтят. Критики нет; дрянное потакание всему и всем; каждый сидит на своем коньке, на своей манере и кадит другому, чтобы и ему кадили -- вот и все". В следующих строках письма Тургенев характеризовал, не называя имен, поэзию классика Леконта де Лиля и реалиста Максима Дюкана, вводившего в свои стихи индустриальную тематику: "Один стихотворец вообразит, что нужно "проводить" реализм и с усилием, с натянутой простотой воспевает "пар" и "машины", другой кричит, что должно возвратиться к Зевсу, Эроту и Палладе, и воспевает их, с удовольствием помещая греческие имена в свои французские стишки; и в обоих капли нет поэзии. Сквозь этот мелкий гвалт и шум пробиваются, как голоса устарелых певцов, дребезжащие звуки Гюго, хилое хныканье Ламартина, болтовня зарапортовавшейся Санд; Бальзак воздвигается идолом, и новая школа реалистов ползает в прахе перед ним, рабски благоговея перед Случайностью, которую величают Действительностью и Правдой; а общий уровень нравственности понижается с каждым днем, и жажда золота томит всех и каждого -- вот вам Франция!"
   Из всех парижских литераторов, с которыми Тургеневу пришлось познакомиться зимой 1856/1857 года, он сошелся только с Проспером Мериме, творчество которого издавна привлекало его внимание. Почвой для последовавшего сближения явились русские интересы Мериме, одного из ранних переводчиков Пушкина и Гоголя. Установлению более тесной дружбы помешало, однако, расхождение в политических взглядах. В некрологе о П. Мериме Тургенев особо оговаривался, что политические вопросы сознательно обходились ими в беседах: "так как он [Мериме] лично был привязан к наполеоновскому семейству и знал мое мнение о нем".
   Скептическое отношение Тургенева к французской литературе не изменилось и в шестидесятых годах. 1В предисловии к переводу романа Дюкана "Утраченные силы" он отмечал падение интереса в России к "продуктам французской беллетристики", "искусственной и подражательной", "лишенной жизненной правды и простоты". Эта суровая оценка не распространялась только на Флобера, роман которого "Мадам Бовари" Тургенев считал "самым замечательным произведением новейшей французской школы".
   Между тем в пятидесятых и шестидесятых годах возникла и быстро возрастала европейская известность Тургенева. Еще к 1855 году "Записки охотника" были полностью переведены на немецкий, французский и английский языки, выдержав по нескольку изданий, а вскоре затем вышли французские издания сборников повестей Тургенева, утвердившие за ним репутацию одного из виднейших европейских реалистов. Ранний теоретик нового литературного направления, Шанфлери, подбирая в предисловии к своему сборнику "Le Réalisme" (1857) имена писателей-реалистов, называл Тургенева наряду с Диккенсом, Теккереем, Ш. Бронте, Гоголем и Готгельфом. В 1860 году он приглашал его к участию в намеченном к изданию программном журнале, а в феврале 1863 года Тургенев, впервые введенный в кружок писателей, группировавшихся вокруг братьев Гонкур, был встречен горячими овациями, как представитель европейского реализма. Даже П. Мериме, крайне скептически настроенный к новому литературному направлению, не мог не оговориться в статье, посвященной русскому романисту (1868 года): "Тургенева называют одним из вождей реалистической школы". Роман "Дым", переведенный в ближайшие-же месяцы по появлении в России на основные европейские языки, окончательно утвердил известность Тургенева на Западе. Дальнейшие его произведения появлялись на иностранных языках немедленно по выходе в оригинале. Французские переводы Тургенева систематически печатались в крупнейшем двухнедельном журнале "Revue des deux Mondes", пользовавшемся большим авторитетом. Сообщая П. В. Анненкову о публикации в этом издании повести "Странная история", Тургенев разъяснял значение этого факта своему корреспонденту: это "честь, которая, если уже дело пошло на хвастовство, досталась, кроме меня, одному Г. Гейне". Таким образом, ко времени переезда в Париж, в конце 1871 года, Тургенев пользовался уже почетной европейской, если не мировой известностью, как один из крупнейших писателей-реалистов.
   Возобновив в Париже знакомство с Э. Гонкуром и Ж. Санд, коротко сойдясь с Г. Флобером, считавшим русского романиста своим интимным другом, и познакомившись через него с младшим поколением "натуралистов" -- Э. Зола, А. Додэ, позднее Мопассаном,-- Тургенев примкнул в 1873 году к так называемому "кружку пяти", объединившему крупнейших писателей-реалистов. Об этом кружке, регулярно собиравшемся на артистические обеды, подробно рассказывает А. Додэ в своих воспоминаниях "Тридцать лет парижской жизни":
   "Мы задумали каждый месяц устраивать собрания, на которых могли бы встречаться паши друзья; эти собрания должны были носить название "обедов Флобера" или "обедов освистанных авторов". Флобер принадлежал к их числу из-за своего "Кандидата", я -- по милости "Арлезианки", Зола -- за "Розовый бутон", Гонкур -- за "Анриетту Марешаль". Эмилю Жирардену тоже хотелось втереться в нашу компанию, но хотя он и был от души освистан на театре, мы не считали его писателем в нашем смысле и исключили его. Что касается Тургенева, то он дал нам слово, что был освистан в России, но так как это очень далеко, то мы не подумали справляться".
   В этом рассказе не все точно. Так, первая постановка пьесы Зола "Розовый бутон" состоялась только 6 мая 1879 года, когда кружок уже фактически распался. Речь могла итти о другой пьесе Зола -- "Наследники Рабурдена", поставленной на сцене 3 ноября 1874 года. В том же 1874 году была впервые поставлена и провалилась комедия Флобера "Кандидат". Между тем обеды участников кружка начались еще в 1873 году. В "Дневнике" братьев Гонкур сохранилась запись от 8 мая 1873 года об одном артистическом обеде, на котором присутствовали Тургенев, Жорж Санд, Э. Гонкур и Флобер, а 22 сентября 1874 года Флобер писал Э. Гонкуру о Тургеневе: "Он говорил мне о возобновлении артистических обедов прошлой зимы. Не правда ли, это дело решенное, они начнутся сразу же по моем приезде в Париж, то-есть, невидимому, с конца октября". На основании этих свидетельств следует предположить, что название "обедов освистанных авторов" было присвоено кружку позднее, сложился же он еще зимой 1873/1874 года.
   Организация кружка явилась значительным событием в биографиях входивших в него литераторов. Кружок объединял крупнейших писателей-реалистов, образовавших спаянный и замкнутый коллектив. В нем обсуждались вопросы текущей литературной жизни, выносились на общий совет спорные вопросы реалистического творчества, читались закопченные или еще только начатые произведения. Цитированный уже выше А. Додэ писал в своих воспоминаниях:
   "Мы садились за обед в семь часов вечера, а в два ночи еще не вставали с мест. Мы отсылали лакеев (тщетная предосторожность, так как могучий голос Флобера раздавался по всему дому) и принимались говорить о литературе. У кого-нибудь из нас всегда была только что вышедшая книга, то "Искушение святого Антопия" и "Три повести" Флобера, то "Девица Элиза" Гонкура, то "Аббат Мурэ" и "Западня" Зола. Тургенев принес "Живые мощи" и "Новь", я -- "Фромона", "Джека", "Набаба". Мы толковали друг с другом по душе, открыто, без лести, без взаимных восхищений".
   К семидесятым годам Тургенев был уже, конечно, вполне сформировавшимся писателем, и говорить о влиянии на него в этом периоде французских реалистов было бы рискованно (существовало, однако, обратное воздействие; так, Мопассан признавал себя учеником не только Флобера, но и Тургенева), по сближение с ними свидетельствовало об известной общности их творческих установок, а в "Песне торжествующей любви", многозначительно посвященной Флоберу, Тургенев вступил в художественное состязание с великим реалистом и мастером стилизованной новеллы, автором "Мадам Бовари" и "Трех повестей".
   Общение с тесным кружком французских романистов создало Тургеневу в Париже творческую среду, потребность в которой ощущалась автором "Дыма" особенно настоятельно ввиду его постоянных колебаний и сомнений, так ярко запечатленных в переписке с "литературными советчиками" -- В. П. Боткиным, Н. В. Анненковым, Я. П. Полонским.
   Если в литературной биография Тургенева семидесятых годов одной из значительных глав была дружба с Флобером и связанной с ним группой младших французских реалистов, то одним из крупных эпизодов его политической биографии явилось сближение в те же годы с рядом деятелей русского народничества.
   В течение всего XIX века Париж служил центром интернациональной революционной эмиграции, один из отрядов которой представляли русские политические изгнанники.
   По если в эпоху реакционной Второй империи политические эмигранты не задерживались в Париже и находили более благоприятные условия для продолжения своей работы за рубежом -- в Швейцарии или в Лондоне, где и поселялись на более длительный срок, то в первые десятилетия Третьей республики прилив эмиграции в столицу Франции усилился. В семидесятых годах в Париже подолгу жили П. Л. Лавров, П. А. Кропоткин, Г. А. Лопатин и десятки менее известных деятелей освободительного движения.
   Здесь сложилась немалочисленная колония русских изгнанников, противопоставлявшая себя официальной царской миссии и представлявшая во Франции оппозиционную Россию.
   Тургенев, отрекавшийся на процессе 32-х от "друзей своей молодости" и заверявший правительство в умеренности своих убеждений, в семидесятых годах завязал дружеские отношения с рядом деятелей народнического движения, принужденных укрываться в Париже от правительственных репрессий. Еще более широкому кругу эмигрантов оказывал он постоянную моральную и материальную поддержку.
   Особенно близки были его отношения к П. Л. Лаврову, долгие годы жившему в Париже после побега из Кадниковской ссылки. Часто встречаясь с конца 1872 года с автором "Исторических писем", Тургенев вел с ним продолжительные политические беседы, делился с ним подробной информацией после каждой поездки в Россию. Однако их отношения не ограничивались разговорами и спорами. Когда П. Л. Лавров ознакомил Тургенева с проектом издания нелегального зарубежного органа "Вперед!", автор "Дыма" горячо его поддержал, а по выходе первой книжки журнала обязался оказывать ежегодную субсидию изданию и действительно выполнил свое обещание. При высылке Лаврова из Парижа, в феврале 1882 года, Тургенев использовал свое влияние для получения некоторой отсрочки.
   В 1877/1878 году Тургенев неоднократно встречался с П. А. Кропоткиным, настоятельное желание познакомиться с которым выражал П. Л. Лаврову.
   Кропоткину и Лаврову Тургенев, между прочим, посылал для ознакомления свой роман "Новь" в корректурных листах, прося их указаний и имея, очевидно, в виду возможность осуществить в связи с их замечаниями некоторые исправления.
   С особенной симпатией относился Тургенев к Г. А. Лопатину, которого имел в виду, сообщая в письме к А. Н. Философовой отзыв о В. Г. Дехтереве, карикатурном прототипе Кислякова из "Нови": "Я бы мог назвать вам молодых людей с мнениями гораздо более резкими, с формами гораздо более угловатыми, перед которыми я, старик, шапку снимаю, потому что чувствую в них действительное присутствие силы и таланта и ума". С Лопатиным Тургеневу приходилось встречаться довольно часто по делам русской библиотеки в Париже. Библиотека эта была основана в феврале 1875 года эмигрантской колонией с целью создания легального организационного центра, вокруг которого могли объединиться политические изгнанники. Через нее велась политическая пропаганда среди членов русской колонии, она же открывала возможности легального сбора средств для помощи нуждающимся эмигрантам. Шефом библиотеки был выбран Тургенев, и к своим обязанностям по отношению к ней он относился с большим вниманием -- ежемесячно выслушивал отчеты библиотекарей, инструктируя их и разрешая все затруднительные вопросы, периодически устраивал в Париже "Литературно-музыкальные утра" для сбора средств, использовал свои связи с редакциями и издательствами для безвозмездного пополнения библиотеки книгами и журналами.
   В качестве шефа русской библиотеки Тургенев вступал в более или менее близкие отношения со многими эмигрантами-народниками, оказывая им помощь денежными ссудами или содействием в подыскании работы. Особенно широко пользовался Тургенев своими связями с редакциями русских и французских периодических изданий для продвижения литературных работ эмигрантов. Так, при его посредстве В. Ф. Гинтовт-Дзевалтовский получил возможность напечатать несколько фельетонов в газете Стасюлевича "Порядок"; через руки Тургенева прошли очерки и рассказы А. Н. Луканиной-Паевской, напечатанные в "Вестнике Европы"; ей же Тургенев доставил случай поместить несколько переводов в парижской газете "Le Temps". В этом же издании при посредстве романиста появился очерк И. Я. Павловского "В одиночном заключении. Впечатления нигилиста".
   Содействие Тургенева литературной работе эмигрантов не ограничивалось рамками филантропии. В ряде случаев оно давало повод полицейским органам квалифицировать деятельность писателя как прямое потакательство политической пропаганде. Отзыв об агитационной сказке С. М. Степняка-Кравчинского "Мудрица Наумовна" Тургенев заключал в письме к П. Л. Лаврову неожиданным для осторожного либерала пожеланием: "У вашего знакомого есть и талант и огонь -- пусть он продолжает трудиться на этом поприще!"
   Выясняя отношения Тургенева к русской политической эмиграции семидесятых годов, необходимо упомянуть о частых случаях заступничества писателя за отдельных деятелей освободительного движения перед французскими и русскими властями. Выше упоминалось уже о хлопотах Тургенева по отсрочке высылки из Парижа П. Л. Лаврова в 1882 году. В 1879 году он ходатайствовал об освобождении анархистки Л. Розенштейн, арестованной в Париже по обвинению в организации секции Интернационала. В 1880 году он обращался с письмами к М. Т. Лорис-Меликову, хлопоча о разрешении возвращения в Россию эмигрантов Н. Иванова, И. С. Мазченко, М. Веллера.
   Все эти факты говорят о тесных связях Тургенева с русской колонией в Париже, о широкой и разнообразной помощи, оказанной им большому числу ее представителей. Недаром парижская полиция, зорко следившая и за русскими эмигрантами и за прославленным русским романистом, считала его, по шуточному признанию писателя, "самой маткой нигилистов". Эти факты не свидетельствуют, однако, ни о "полевении" Тургенева в семидесятых годах, ни об отходе его от осторожных либеральных позиций.
   П. Л. Лавров, прекрасно видевший глубину пропасти, разделявшей народников от либерального постепеновца Тургенева, пытался объяснить интерес писателя к политической эмиграции: "история его научила, что никакие "реформы свыше" не даются без давления, и энергичного давления снизу на власть; он искал силы, которая была бы способна произвести это давление и в разные периоды его жизни ему представлялось, что эта сила может появиться в разных элементах русского общества. Как только он мог заподозреть, что новый элемент может сделаться подобной силой, он сочувственно относился к этому элементу и готов был даже содействовать ему в той мере, в какой терял надежду, чтобы то же историческое дело могли сделать другие элементы, ему более близкие и симпатичные".
   Несомненно, Тургеневым, и шире, всей либеральной группировкой, с которой он был тесно связан, учитывались возможности использовать "давление снизу", чтобы вырвать у правительства некоторые конституционные уступки. Но был еще одни момент, уже известный по истории отношений Тургенева с Герценом, который заставлял писателя поддерживать связи с народническим лагерем. Эти связи пускались Тургеневым в ход всякий раз, когда у него являлась надежда ввести общественное движение в русло либеральных оппозиционных выступлений. Что это было именно так, иллюстрируется его отношениями с П. Л. Лавровым.
   Готовясь к изданию журнала "Вперед!", Лавров ознакомил с его предположительной программой автора "Дыма". Тургенев немедленно же отозвался большим письмом, сопровождая разбор программы своими пожеланиями и советами: "Мне кажется, что вы напрасно так жестоко нападаете на конституционалистов, либералов и даже называете их врагами. Мне кажется, что переход от государственной формы, служащей им идеалом, к вашей форме ближе и легче, чем переход от существующего абсолютизма, тем более, что вы сами плохо верите в насильственные перевороты и отрицаете их пользу. А подобное заявление с вашей стороны на счет либералов и парламентарных людей многих из них отгонит прочь, испугает". Эти строки живо напоминают подобные же наставления Тургенева издателю "Колокола" не порывать связей с либералами и не запугивать правительственные круги чересчур резкими выпадами и обличениями.
   Столь же показательно для позиций Тургенева его одобрение полемики П. Л. Лаврова с П. Н. Ткачевым.
   Радикальный критик и публицист П. Н. Ткачев, уехавший в 1873 году из России, издавал за границей с 1875 года журнал "Набат", в котором выступил с собственной решительной программой действия, враждебной обоим течениям современного ему народничества -- и лавризму и бакунизму. В 1874 он изложил ее в брошюре "Задачи революционной пропаганды в России", на которую Лавров отвечал брошюрой же "К русской социально революционной молодежи", отстаивая тактику длительной и глубокой пропаганды. Лавров послал свою брошюру Тургеневу и получил его полное одобрение: "В вашей полемике против Ткачева вы совершенно правы; но молодые головы вообще будут всегда с трудом понимать, чтоб можно было медленно и терпеливо приготовлять нечто сильное и внезапное".
   Таким образом, входя в сношения с деятелями освободительного движения, Тургенев нисколько не отступал от своей основной политической линии либерала-постепеновца, как не отступал он от нее и в период своего участия в "Колоколе". Эту же линию осуществлял он и в своем художественном творчестве семидесятых годов, отразив и оценив народничество в "Нови".
   Над романом "Новь" Тургенев работал около семи лет. Еще летом 1870 года им был записан замысел нового произведения, как романа о "романтике реализма" (Нежданов) и противопоставленном ему типе подлинного "русского революционера", "настоящего практика на американский лад, который так же спокойно делает свое дело, как мужик пашет и сеет" (Соломин). Однако выполнение этого замысла постоянно откладывалось. В ответ на настойчивые советы друзей "произвести нечто... крупное и современное" Тургенев ссылался на необходимость продолжить начатый уже подбор материалов. С. К. Кавелиной он писал в декабре 1872 года: "У меня готов сюжет и план романа, ибо я вовсе не думаю, что в нашу эпоху перевелись типы и описывать нечего, но из двенадцати лиц, составляющих мой персонал, два лица не довольно изучены на месте, не взяты живыми, а сочинять в известном смысле я не хочу".
   Накопление материала продолжалось в течение всей первой половины семидесятых годов (им отчасти можно объяснить интерес писателя к народнической молодежи, которую он наблюдал в известной мере как профессионал-художник). Только в феврале 1876 года Тургенев приступил вплотную к работе над романом. К середине июля он закончил черновую редакцию, а в начале ноября 1876 года отослал Стасюлевичу беловой текст "Нови". Роман был напечатан в январской и февральской книжках "Вестника Европы" за следующий, 1877 год.
   Тема "Нови" -- "хождение в народ", революционная пропаганда в деревне, задача -- показать безнадежность этой пропаганды. В поставленном во главе романа эпиграфе: "Поднимать следует новь не поверхностно скользящей сохой, но глубоко забирающим плугом", "плуг", по признанию автора, означал просвещение, и этот "плуг" противопоставлялся "поверхностно скользящей сохе", т. е., в расшифровке Тургенева, революционной пропаганде. Этим определялась основная политическая установка романа.
   В литературе семидесятых годов роман "Новь" не был первым произведением, избравшим объектом повествования народническое движение. До "Нови" на страницах радикальных изданий появился ряд романов и повестей, пропагандировавших в художественной форме революционное народничество ("Шаг за шагом" Омулевского, "Николай Негорев" Кущевского и др.), в реакционной дворянской литературе того же времени культивировался тенденциозный "антинигилистический" роман (Лескова, Достоевского, Авсеенко). Непосредственно перед выходом нового произведения Тургенева, в сентябре 1876 года, в реакционном "Русском Вестнике" появился рассказ Дьякова "В народ!", изображавший подготовку русских политических эмигрантов к отъезду в Россию для "хождения в народ". На этом литературном фоне и был воспринят роман Тургенева, привлекший тем большее внимание самих участников движения, что к 1876 году определилась неудача первых массовых попыток пропаганды в деревне и на очереди стоял вопрос о пересмотре дальнейшей тактики. В таких условиях произведение, вскрывающее действительные причины неудачи пропаганды, могло сослужить большую службу. Однако "Новь" не могла выполнить эту задачу.
   За немногими исключениями большинство участников народнического движения приняло роман Тургенева как враждебное, реакционное произведение. К этому было достаточно поводов. Во-первых, вызвало недоумение то, что Тургенев в романе, вышедшем после "хождения в парод" эпохи 1874--1876 годов, приурочил действие "Нови" к лету 1868 года, использовав отчасти сведения о "заговорщицких" кружках С. Г. Нечаева и смешав, таким образом, две фазы развития освободительного движения. Возмущение вызвало и то, что обрисованные в романе пропагандисты либо не верят в успех и целесообразность своей деятельности (Нежданов), либо весьма ограничены и являются послушными пешками в руках таинственного, оставленного за кулисами "Василия Николаевича" (Остродумов, Матурина, Маркелов), либо уж ничего общего с народническим движением не имеют и примкнули к нему по совершенно случайным обстоятельствам (Кисляков, Голушкин, Паклин). Всем этим неудачникам и тупицам противопоставлен Соломин как тип подлинного русского революционера. По крайней мере автор романа, считавший, что Соломин -- "главное лицо" в произведении, желал убедить читателей, что излюбленный автором персонаж -- подлинный революционер. Достаточно, однако, вчитаться в текст "Нови", чтобы убедиться, что Тургенев приписал Соломину политические убеждения, подозрительно близкие к своим собственным взглядам. Чувствуя это, Тургенев делает соответствующую оговорку. В главе XX на обеде у Голушкина Маркелов бросает Соломину: "Нам не нужно постепеновцев". В ответ на это замечание Соломин определяет свою позицию: "Постепеновцы до сих пор шли сверху, а мы попробуем снизу". Итак, Соломин "постепеновец", но, в отличие от самого Тургенева, он "постепеновец" демократического происхождения.
   "Новь" -- последнее произведение Тургенева, посвященное злободневной и значительной общественной теме. Неблагоприятные отзывы критики об этом романе заставили писателя вернуться к мысли об отказе от литературной деятельности. В ближайшие годы после "Нови" им были опубликованы только переводы двух новелл Флобера ("Легенда о Юлиане Милостивом" и "Иродиада") и "Рассказ отца Алексея" -- одна из типичных Тургеневских "таинственных повестей", закопченная раньше романа и давно обещанная редактору "Вестника Европы". На приглашения к сотрудничеству Тургенев отвечал неизменными отказами. Редактору одесской газеты "Правда" он писал в феврале 1878 года: "Я с сожалением замечаю, что вам все неугодно поверить искренности моего заявления, состоящего в том, что я совершенно оставил литературные занятия... я положил перо и уж больше за него не возьмусь". Однако, несмотря на всю категоричность этого заявления, Тургенев, как это случалось с ним и прежде, не выдержал своего зарока. Отказ от литературной работы осуществлялся им только в форме временного прекращения печатных выступлений и отхода от общественной проблематики. В написанных после "Нови" вещах Тургенев либо обращался к отдаленному прошлому (в очерках "Старинные портреты", Отчаянный") либо продолжал свою серию "таинственных повестей" (в стилизованной легенде "Песнь торжествующей любви" и рассказе "Клара Милич"), Самое значительное произведение этих лет -- чеканные "Стихотворения в прозе", лирические, интимные записи, характеризовавшие глубокий пессимизм автора. Только по настоянию друзей Тургенев отобрал для печати пятьдесят отрывков (они появились в декабрьской книжке "Вестника Европы" за 1882 год), тридцать "стихотворений", сочтенных автором слишком "личными и автобиографическими", были опубликованы только через пятьдесят почти лет.
   Шестидесятые и первая половина семидесятых годов были периодом длительного кризиса литературной репутации Тургенева. Почти каждое произведение, вышедшее в эти годы, встречало резкие нападки со стороны радикальной критики. В журналах зачастую мелькали суждения об упадке его творческого дарования. Авторитета писателя не могла восстановить серия написанных им в эти годы "таинственных повестей", свидетельствовавшая о все прогрессирующем отходе автора "Записок охотника" и "Дворянского гнезда" от реалистического метода лучших произведений первого периода его деятельности. Прежнего Тургенева напоминали, однако, повести "Бригадир", "Степной король Лир" и шедевр тургеневской психологической новеллы "Вешние воды", но и эти произведения проникнуты тем же глубоко пессимистическим настроением, которым были навеяны "таинственные повести" и которые приводили в "Дыме" к отрицанию исторического прогресса. Не укрепил авторитета Тургенева и роман "Новь", появление которого не оправдало надежд либеральной критики и вызвало резкие нарекания со стороны народнического лагеря.
   Только в самом конце семидесятых годов отношение к Тургеневу со стороны широких читательских кругов изменилось в благоприятном направлении. Непродолжительное пребывание Тургенева в Петербурге и Москве в очередной приезд в Россию в феврале 1879 года неожиданно для него самого и для его ближайших друзей явилось поводом для бурных оваций. Писателя чествовали наперерыв на многочисленных чтениях, вечерах, торжественных обедах, его засыпали приветствиями и адресами. Газеты посвящали передовицы обсуждению этих чествований, а один из провинциальных почитателей романиста (П. Васильев) выпустил специальную брошюру "Описание торжеств, происходивших в честь И. С. Тургенева" (Казань, 1880).
   Внезапный рост популярности Тургенева вызывал недоумение и казался тем более неожиданным, что к нему не было, как казалось, никаких внешних поводов -- после "Нови" до весны 1879 года писатель не опубликовал ни одного произведения, которое могло бы изменить отношение к нему читателей. Однако во взрыве читательского энтузиазма не было ничего загадочного -- он подготовлялся издалека, С одной стороны, Тургенев все теснее сближался с русскими буржуазными либералами, сотрудничая исключительно в "Вестнике Европы", своего рода центральном органе буржуазного либерализма, с другой -- буржуазная аудитория численно возрастала и получала преобладающее значение в определении репутации писателей. Наконец, со второй половины семидесятых годов возрастала популярность Тургенева среди молодого народнического поколения. Злободневная направленность его романов тускнела, образы его героев получали новое прогрессивное истолкование. Народоволец П. Ф. Якубович писал о Тургеневе в 1883 году: "Образы Рудина, Инсарова, Елены, Базарова, Нежданова и Маркелова -- не только живые и выхваченные из жизни образы, но -- как ни странным покажется это с первого взгляда,-- это типы, которым подражала молодежь и которые сами создавали жизнь. Борцов за освобождение родного народа еще по было на Руси, когда Тургенев нарисовал своего Инсарова; по базаровскому типу воспиталось целое поколение так называемых нигилистов, бывших в свое время необходимой стадией в развитии русской революции. Без преувеличения можно сказать, что многие герои Тургенева имеют историческое значение".
   Во время чествований почитатели писателя усиленно звали его возвратиться навсегда в Россию. Уговоры были так настойчивы, а взрыв читательского энтузиазма настолько силен, что Тургенев склонен был прекратить свою добровольную эмиграцию. Однако намерение поселиться на родине, высказывавшееся им неоднократно летом и осенью 1879 года, не было приведено в исполнение. Тургенев провел в 1880 году в Петербурге, в Москве и с. Спасском около пяти месяцев, в 1881 году -- около четырех. Это -- были его последние наезды в Россию.
   Ранней весной 1882 года обнаружились первые признаки тяжелой болезни Тургенева, почти лишившей его способности передвижения. Временное облегчение страданий осенью 1882 года позволило Тургеневу ненадолго возвратиться к литературной работе -- им была написана повесть "Клара Милич" и подготовлены к печати "Стихотворения в прозе",-- но это были последние месяцы его нормальной жизни. В копне января 1883 года в состоянии здоровья писателя наступило резкое ухудшение. Он был окончательно прикован к постели и испытывал постоянные мучительные боли, облегчению которых уже не могло помочь впрыскивание наркотиков. Умер Тургенев после долгих месяцев почти не прекращавшихся страданий в Буживале, в дачной местности под Парижем, 22 августа ст. ст. 1883 года.
   

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

   Творческая работа Тургенева продолжалась в течение полувека, совпав с десятилетиями решительных сдвигов в экономике и социальном строе царской России.
   Начав литературную деятельность в конце тридцатых годов, в пору глухой реакции, когда крепостная николаевская Россия казалась незыблемой твердыней, Тургенев в расцвет своей творческой работы, в период создания "Отцов и детей", был свидетелем "крестьянской реформы" 1861 года, с осуществлением которой был сделан первый решительный шаг к превращению сословно-дворянской помещичьей России в буржуазную монархию. В последние годы жизни писателя, в результате достижения высокого уровня промышленного развития страны, пролетариат слагался в осознававшую себя политическую силу. Тургенев мог наблюдать пробуждение рабочей общественности: год смерти автора "Нови" -- 1883 -- был годом основания группы "Освобождение труда", первой русской марксистской организации.
   В обширном и разнообразном но составу творческом наследии писателя основное место занимают шесть романов -- "Рудин", "Дворянское гнездо", "Накануне", "Отцы л дети", "Дым" и "Новь" В них, по собственному заявлению, он стремился "добросовестно и беспристрастно изобразить и воплотить в надлежащие тины то, что Шекспир называет the body and pressure of time (самый образ и давление времени)". Ставя себе заданием точную передачу исторической действительности, воплощение в художественных образах общественных течений переживаемой эпохи, Тургенев дал в серии романов своеобразную социальную хронику, запечатлевшую на своих страницах последовательный ряд знаменательных моментов из истории русского общественного развития.
   Выбор актуальной тематики обеспечивал высокую общественную значимость романам Тургенева в момент их появления, благодаря чему выход каждого нового произведения писателя воспринимался как выдающееся литературное, и не только литературное, событие, рождавшее оживленные толки и споры. Отражая значительную эпоху в истории русского общества, произведения Тургенева сохраняют крупное познавательное значение и для современного читателя.
   Тургенев был идеологом русского либерального дворянства. Он воспринимал и оценивал действительность со своих классовых позиций, у него не было верного понимания законов, "по которым движется жизнь и которые не всегда выступают наружу" (слова Тургенева). Поэтому его реализм не был полным, не давал вполне точного воспроизведения действительности. Вместе с тем каждый роман Тургенева бил во вполне определенную цель, убеждал и доказывал, трактуя злободневные общественные проблемы с позиций либерально-дворянского лагеря. Но Тургенев убеждал и доказывал средствами реалистического письма, воздействуя логикой живых художественных образов, и именно в этом выражалось его высокое поэтическое мастерство. Мы понимаем вернее и глубже историческую действительность, отраженную в романах Тургенева, совершенно иначе оцениваем ее, по образы писателя, по-новому понятые, остаются для нас живыми образами.
   За Тургеневым утвердилась репутация тонкого стилиста, блюстителя чистоты и правильности русского языка. Уделяя исключительное внимание словесной отделке художественных произведений, реалистическому, но не утрированному воспроизведению социальных и профессиональных говоров в речах персонажей (герои автора "Стихотворений в прозе" говорят каждый своим языком), Тургенев призывал к заботливому отношению к литературной речи. В статье "По поводу Отцов и детей", оповещая читателя о намерении отказаться от литературной деятельности и прощаясь с ними, он писал:
   "Кладу перо... Еще один последний совет молодым литераторам и одна, последняя просьба... просьба моя состоит в следующем: берегите наш язык, наш прекрасный русский язык, этот клад, это достояние, переданное нам нашими предшественниками, в числе которых блистает... Пушкин! Обращайтесь почтительно с этим могущественным орудием, в руках умелых оно в состоянии совершать чудеса! Даже тем, которым не по вкусу "философские отвлеченности" и "поэтические нежности", людям практическим, в глазах которых язык не что иное, как средство в выражении мысли, как простой рычаг -- далее пм скажу я: уважайте, по крайней мере, законы механики, извлекайте из каждой вещи всю возможную пользу! А то, право, пробегая иные вялые, смутные, бессильно-пространные разглагольствования в журналах, читатель невольно должен думать, что именно рычаг-то вы заменяете первобытными подпорками, что вы возвращаетесь к младенчеству самой механики"...
   Что Тургенев подразумевал под "журнальными разглагольствованиями", выясняется из одного его письма к О. К. Гижицкой. Подробный разбор языковых погрешностей в присланном на отзыв произведении молодой писательницы Тургенев заключал:
   "Вы пишете ясно и живо, но вы иногда впадаете в тот особенный слог, который я позволил бы себе назвать журнальным и которого каждый добросовестный писатель должен избегать. Слог этот отличается какой-то хлесткой небрежностью и распущенностью, неточностью эпитетов и неправильностью языка... Все это может легко исчезнуть, стоит только положить себе правилом: при передаче собственных мыслей и чувств не брать сгоряча готовых, ходячих (большею частью неточных или приблизительно точных) выражений, а стараться ясно, просто и сознательно-верно воспроизводить словом то, что пришли в голову".
   Приведенный выше отрывок из статьи "По поводу Отцов и детей", предвосхитивший на 12 лет знаменитое стихотворение в прозе "Русский язык", четко определяет позиции Тургенева. Борясь за выразительность и чистоту языка классической дворянской литературы, Тургенев боролся вместе с тем против внедрения в литературный обиход языка враждебных ему социальных группировок. Отсюда его жалобы на порчу языка в современной журналистике, под которой разумелась критика и публицистика радикальной демократии. Но Тургенев не был только охранителем сложившихся языковых норм. Он укреплял и обогащал словесные выразительные средства в традициях, намеченных всем ходом развития дворянской литературы XIX в., начиная от Карамзина и Пушкина. Им была завершена разработка классического дворянского литературного языка, получившего значение языка общенационального.
   Неоднократно цитируя в своих статьях и речах Тургенева, В. И. Ленин особенно высоко ставил его язык. В статье "Нужен ли обязательный государственный язык?" Ленин, называя имена классиков, на первом месте поставил Тургенева. "Мы лучше вас знаем,-- заявил Ленин либералам,-- что язык Тургенева, Толстого, Добролюбова, Чернышевского -- велик и могуч" (В. И. Ленин, Сочинения, 3-е изд., т. XVII, стр. 180).
   Три основных момента обеспечивают высокую ценность классического наследия сочинениям Тургенева -- их познавательная ценность, художественное мастерство реалистического письма, точность и выразительность языка Тургенева.
   

БИБЛИОГРАФИЧЕСКИЙ ОБЗОР

Издания сочинений

   Лучшее и наиболее полное собрание сочинений И. С. Тургенева было выпущено Государственным издательством в 12 томах в Ленинграде, в 1928--1934 гг.: "И. С. Тургенев. Сочинения. Редакция К. Халабаева и Б. Эйхенбаума".
   
   Это первое и до настоящего времени единственное научно редактированное издание, дающее проверенные по автографам и по первопечатным изданиям тексты произведений писателя. В комментировании его, помимо редактора Б. М. Эйхенбаума, принимали участие М. К. Азадовский (Фельетоны), М. К. Клеман ("Литературные и житейские воспоминания", критические и публицистические статьи) и Ю. Г. Оксман ("Сцены и комедии", "Дым", "Новь", критические и публицистические статьи). В издании напечатан ряд вступительных статей -- В. А. Десницкого: "Предисловие" к "Накануне" и "Отцам и детям" (т. VI), "Поэмы и стихотворения И. С. Тургенева" (т. XI) и Л. В. Пумпянского: "Романы Тургенева и роман "Накануне", "Отцы и дети" (т. VI), "Тургенев-новеллист" (т VII), "Группа таинственных повестей" (т. VIII), "Дым", "Новь" (т. IX), "Тургенев и Флобер" (т. X).
   Содержание томов: т. I -- "Записки охотника"; т. II -- Повести и рассказы 1844--1853 гг.; тт. III и IV -- "Сцены и комедии"; т. V -- "Рудин". "Дворянское гнездо"; т. VI -- "Накануне", "отцы и лети"; т. VII -- Повести и рассказы 1854--1865 гг.; т. VIII -- Повести и рассказы 1866-- 1871 гг.; T. IX -- "Дым", "Новь"; т. X -- Повести и рассказы 1870--1882 гг., "Senilia" ("Стихотворения в прозе"); т. XI -- Поэмы, стихотворения, "Литературные и житейские воспоминания", вновь опубликованные отрывки из "Senilla", художественные произведения, п" включавшиеся Т. в собрания "Сочинений", переводы; т XII -- "Автобиография", статьи и рецензии, речи, воспоминания и некрологи, предисловия, корреспонденции и заметки письма в редакцию, приложения (официальные документы и сомнительные произведения), именной указатель к тому, алфавитный указатель произведений ко всему изданию
   
   Государственным издательством "Художественная литература" был выпущен двумя изданиями в Ленинграде в 1934 и 1935 гг. однотомник "И. С. Тургенев. Избранные сочинения".
   
   В однотомник вошли избранные очерки из "Записок охотника", романы "Рудин", "Дворянское гнездо", "Накануне", "Отцы и дети", повести и рассказы "Три портрета", "Муму", "Ася", "Степной король Лир", "Вешние воды", "Пунин и Бабурин". Комментарии к ним составлен И. И. Векслером Тексты воспроизводятся по изданию "Сочинений" Т. под ред. К. Халабаева и Б. Эйхенбаума
   
   Из научно комментированных изданий отдельных произведений можно указать:
   
   "И. С. Тургенев. Рудин. Дворянское гнездо. Подготовка текста и комментарии М. К. Клемана". М., "Academia" (1-е изд. 1933, 2-е 1936).
   "И. С. Тургенев. Накануне. Отцы и дети. Подготовка текста и комментарии М. К. Клемана". М., "Academia", 1936.
   "И. Тургенев. Литературные и житейские воспоминания. Редакция, комментарий и статья А. Островского. Л., Издательство писателей в Ленинграде, 1934.
   
   В приложении к "Литературным и житейским воспоминаниям" напечатаны: "Автобиография", "Воспоминания о Н. В. Станкевиче". "Воспоминания о Шевченке", "Пожар на море".
   
   "И. С. Тургенев. Новь. Редакция, введение и комментарии Н. К. Пиксанова". М., Гиз, 1928 (Русские и мировые классики, под общей редакцией А. В. Луначарского и Н. К. Пиксанова)
   
   Кроме текста романа, содержание которого раскрыто в подробном оглавлении, здесь напечатаны черновые материалы к "Нови", краткие биографические даты и список литературы о Тургеневе. Издание сопровождается статьей Н. К. Пиксанова "Революционное народничество и "Новь".
   
   "И. С. Тургенев. Стихотворения в прозе. Редакция, статья "К истории "Стихотворений в прозе" и примечания В. В. Томашевского. Л., "Academia", 1931.
   
   Помимо основных напечатанных самим Тургеневым отрывков из "Стихотворений в прозе" в издание включены "Новые стихотворении в прозе", впервые опубликованные А. Мазоном в Париже в 1930 году.
   

Письма И. С. Тургенева

   К настоящему времени известно в печати около пяти тысяч писем Тургенева за годы 1831--1883. Пользование ими, однако, затруднительно, так как они не были ни разу объединены и разбросаны в сотнях дробных публикаций. Приводим список вышедших изданий сборников писем Тургенева и указания на не вошедшие в эти сборники письма к важнейшим адресатам.
   "Первое собрание писем И. С. Тургенева. 1846--1883 гг. Издание Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым". Спб., 1884.
   
   В издание вошло 488 писем к 55 адресатам. Наиболее существенны из них письма к Д. В. Григоровичу, А. В. Дружинину, Я. П. Полонскому и М. Е. Салтыкову.
   
   "Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к А. И. Горцену. С объяснительными примечаниями М. Драгомаиова". Женева, 1892.
   
   В издании напечатано 62 письма Т. к А. И. Герцену за 1849--1869 гг. Здесь же напечатано несколько писем Т. к М. А. Бакунину, М. Н. Драгоманову и В. ф. Лугинину (без означения фамилии адресата, стр. 152--154). Ответные письма Герцена см. в издании "А. И. Герцен. Полное собранно сочинений и писем. Пол реи. М. К. Лемке", т. VIII и след. Ср. также публикацию В. И. Богучарского "Письма Герцена к Тургеневу" в журнале "Современник" 1913, кн. 6 и 9.
   
   "Письма И. С. Тургенева и А. И. Герцена к А. А. Краевскому". Спб., 1893.
   
   Здесь напечатано 33 письма Тургенева за 1848--1863 гг.
   
   "И. С. Тургенев. Неизданные письма к г-же Виардо и его французским друзьям (1846--1882)". М., 1900.
   
   Издание представляет собою неполный перевод книги "Е. Halpérine-Kaminsky. Ivan Tourguéneff d'apris sa correspondance avec ses amis franèais". Paris, 1901, расширенный включением ряда писем к П. Виардо. Здесь напечатано 225 писем Т. за годы 1846--1883. Наиболее существенны из них письма к П. Виардо, Э. Зола, Ж. Санд, Г. Флоберу.
   
   "Письма И. С. Тургенева к Л. Н. и Л. Я. Стечькиным. Издание гр. М. М. Толстого под ред. М. Г. Попруженко", Одесса, 1903.
   
   Здесь напечатано 65 писем за 1878--1883 гг.
   
   "Ivan Tourguéneff. Lettres à madame Viardot publiées et annotées par E. Halpérine-Kaminsky". Paris, 1906.
   
   Здесь напечатало 67 писем за 1846--1871 гг. Книга выходила повторными изданиями, последнее из них, шестое, появилось в 1926 г. Русский перевод писем см. "Русская Мысль" 1906, кн. 9.
   
   "Письма И. С. Тургенева к графине Е. Е. Ламберт. С предисловием и примечаниями Г. П. Георгиевского". М., 1915.
   
   Здесь напечатано 115 писем за 1856--1867 гг.
   
   "Тургенев и Санина. Письма И. С. Тургенева к М. Г. Савиной. Воспоминания М. Г. Савиной об Й. С. Тургеневе. С предисловием и под редакцией А. Ф. Кони, при ближайшем сотрудничестве А. Е. Молчанова". П., 1918.
   
   Здесь напечатано 79 писем за 1879--1883 гг.
   
   "Письма И. С. Тургенева к Людвигу Пичу 1864--1883. Перевод И. Тролль. Редакция, вступительная статья и примечания Леонида Гроссмана". Л., 1924.
   
   Здесь напечатано 122 письма за 1864--1883 гг.
   
   "Толстой и Тургенев. Переписка. Редакция и примечания А. Е. Грузинского и М. А. Цявловского". М., 1928.
   
   Здесь напечатано 49 писем обоих корреспондентов за 1855--1883 гг.
   
   "Ф. М. Достоевский и И. С. Тургенев. Переписка. Под редакцией, с введением и примечаниями И. С. Зильберштейна. Предисловие Н. Ф. Бельчикова". Л., 1928.
   
   Здесь напечатано 26 писем обоих адресатов за 1860--1377 гг.
   
   "В. П. Боткин и И. С. Тургенев. Неизданная переписка. 1851--1869. По материалам Пушкинского Дома и Толстовского Музея приготовил к печати Н. Л. Бродский". М., 1930.
   
   Здесь напечатано 158 писем обоих адресатов.
   
   "Тургенев и круг "Современника". Неизданные материалы. 1847--1861". Л., 1930.
   
   Здесь напечатана переписка Т. с И. И. Панаевым (36 писем обоих корреспондентов за 1817--1860 гг.), не появлявшиеся ранее в печати письма к И. Л. Некрасову (12 писем 1852--1860 гг.), письма к Е. М. Феоктистову (13 писем 1851--1861 гг.), письма к Т. А. В. Дружинина, Е. Я. и Д. Я. Колбасиных.
   
   "Е. Séménoff. La vie douloureuse d'Ivan Tourguéneff. Aveo des lettres inédites de Tourguéneff à sa fIIIe". Paris, 1933.
   
   Здесь напечатано 162 письма T. к дочери Полине за 1855--1883 гг.
   
   Из напечатанных в сборниках, журналах и газетах наиболее существенны письма к следующим адресатам:
   Авдееву М. В. -- "Русская Старина" 1902, кн. 8 и 9 (15 писем 1860--1874 гг.).
   Аксаковым К. С., И. С. и С. Т. -- "Вестник Европы" 1894, кн. 1 и 2 (42 письма 1852--1863 гг.); "Литературный Вестник" 1903, т. VI, кн. 5 и 6 (5 писем, 1856--1863).
   
   Ответные письма Аксаковых опубликованы в "Русском Обозрении" 1894, кн. 8--12. Обе публикации перепечатаны в издании: В. Зелинский, "Собрание критических материалов для изучения произведений И. С. Тургенева". Вып. 3, изд. 2-е, М., 1908.
   
   Анненкову П. В. -- "Наша Старина" 1914, кн. 8--12; 1915,кн. 1 (16 писем 1852--1865 гг.); "Звенья", вып. 5 (2 письма 1853 г.); "Былое" 1925, кн. 1 (3 письма 1853--1855 гг.); "Новый Мир" 1927, кн. 9 (12 писем 1854--1855 и 1871--1872 гг.); П. В. Анненков. "Литературные воспоминания", Спб., 1909, стр. 492--590 (82 письма 1860--1866 гг.); "М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. Под ред. М. К. Лемке", т. III, СПб., 1912, стр. 481--487 (5 писем 1861--1862 гг.): "Русское Обозрение" 1894, кн. 1--4 (59 писем 1867--1870 гг.); "Русское Обозрение" 1898, кн. 3--5 (24 письма 1871--1872 гг.); "Красный Архив" 1929, кн. 1 (12 писем 1875--1883 гг.); "Печать и Революция" 1922, кн. 10 (10 писем 1875--1879 гг.); "Печать и Революция" 1929, кн. 1--2 (4 письма 1876--1884 гг.); "Литературная Мысль, Альманах I", П., 1922 (12 писем 1876--1877 гг.).
   
   Частично напечатанные ответные письма Г!.. В. Анненкова см "Труды Публичной библиотеки им. Ленина", вып. III, М., 1934; "Русское Обозрение" 1898, кн. 3--5; "Литературная Мысль, Альманах I", П., 1922.
   
   Бакуниной Т. А. -- "Голос Минувшего" 1919, кн. 1--4 (2 письма 1841--1842 гг.).
   
   Письма Т. А. Бакуниной к Т. см. в сборнике Центрархива "И. С. Тургенев", М., 1923 (Документы по истории литературы и общественности, вып. 2).
   
   Бакунину М. А. -- "Русская Мысль" 1912, кн. 12 (1 письмо 1840 г.).
   Бакуниным, А. А., Н. Л. и Н. А. -- "А. А. Корнилов, Годы странствий Михаила Бакунина", Л. 1925 (11 писем 1841--1845 гг.).
   Белинскому В. Г. -- "Белинский. Письма. Редакция и примечания Е. Л. Ляцкого". Спб., 1914, т. III, стр. 347--386 (5 писем 1844--1847 гг.); "В пользу голодающих. Лепта Белинского". М., 1892 (1 письмо 1847 г.).
   Борисову И. П. -- "Щукинский сборник", вып. 8, М., 1909 (63 письма 1858--1871 гг.).
   Виардо П. -- "Русские Ведомости" 1911, No 182 (4 письма 1849--1850 гг.); "Вестник Европы" 1911, кн. 9(5 писем 1853--1859гг.).
   Виардо П. -- "Русские Ведомости" 1911, NoNo 173, 177, 182 (17 писем 1844--1849); "Вестник Европы" 1911, кн. 8 и 9 (22 письма 1850--1864 гг.); "Современный Мир" 1911, кн. 12; 1912, кн. 1 и 3 (47 писем 1864--1871 гг.); "Русская Мысль" 1912, кн. 12 (19 писем 1867--1871 гг.).
   Вревской Ю. П. -- "Щукинский сборник", вып. 5, М., 1906 (48 писем 1873--1877 гг.).
   Гейве П.-- "Печать и Революция" 1925, кн. 7 (11 писем 1862--1882 гг.).
   Гижицкой О. К. -- "Слово", сб. 8, М., 1918 (6 писем 1877--1878 гг.).
   Гончарову И. А.-- "И. А. Гончаров и И. С. Тургенев... С предисловием и примечаниями Б. М. Энгельгардта". П., 1923 (2 письма 1859 и 1864 гг.).
   
   Здесь же приведены ответные письма Гончарова.
   
   Ефремову А. Н. -- "Новый Мир" 1926, кн. 5 (3 письма 1840 г.).
   
   Два ранних письма А. П. Ефремова к Тургеневу см. "Русская Мысль" 1915, кн. 12.
   
   Жемчужникову А. М. -- "Русская Мысль" 1914, кн. 1 (24 письма 1866--1877 гг.).
   Кавелиной С. К. -- "Русская Мысль" 1897, кн. 6 (7 писем 1871--1877 гг.).
   Кавелину К. Д. -- "Русская Мысль" 1892, кн. 10 (6 писем 1859--1881 гг.); "Русская Старина" 1901, кн. 4 (1 письмо 1860 г.).
   Колбасиным Д. Е. и Е. Я. -- "Новое Время" 1894, NoNo 6700, 6706, 6710, 6716 (29 писем 1852--1864 гг.).
   
   Ответные письма см. в издании "Тургенев и круг "Современника"".
   
   Лаврову П. Л. -- "Минувшие Годы" 1908, кн. 8 (11 писем 1873--1882 гг.); "Былое" 1906, кн. 2 (7 писем 1874--1883 гг.); "Исторический Вестник" 1912, кн. 1 (1 письмо 1882 г.).
   Леонтьеву К. Н. -- "Русская Мысль" 1886, кн. 12 (24 письма 1851--1876 гг.).
   Лонгинову М. Н. -- "Сборник Пушкинского Дома на 1923 год", II., 1922 (10 писем 1856--1872 гг.).
   
   Здесь же напечатаны ответные письма М. Н. Лонгинова.
   
   Марко-Вовчку -- "Минувшие Годы" 1908, кн. 8 (34 письма 1859--1862 гг.).
   Миницкому И. Ф. -- "Вестник Европы" 1909, кн. 8 (15 писем (1.851--1863 гг.).
   Некрасову Н. А. -- "Русская Мысль" 1902, кн. 1 (14 писем 1852--1858 гг.); "Голос Минувшего" 1915, кн. 5--6 и 10 (16 писем 1853--1860 гг.); "Некрасовский сборник. Под ред. В. Е. Евгеньева-Максимова и Н. К. Пиксанова", П., 1918 (1 письмо 1858 г.).
   
   Ответные письма Н. А. Некрасова см. в издании "Некрасов. Письма 1840--1877. Под ред. В. Е. Евгеньева-Максимова, при ближайшем участии В. В. Базилевской и Н. М. Выводцева". Л., 1930.
   
   Никитенко А. В. -- "Русская Старина" 1896, кн. 12 (2 письма 1837 г.).
   Островскому А. Н. -- "Неизданные письма к А. Н. Островскому". М., 1932 (11 писем 1855--1877 гг.).
   Писареву Д. И. -- "Радуга, Альманах Пушкинского Дома". П., 1922 (2 письма 1867 г.).
   
   Здесь же напечатано ответное письмо Д. И. Писарева.
   
   Писемскому А. Ф. -- "Новь" 1886, кн. 23 (30 писем 1867-- 1879 гг.).
   
   Ответные письма А. Ф. Писемского см. "А. Ф Писемский, Полное собрание сочинений", i. 8, Спб., 1911
   
   Плещееву А. Н. -- "Тургенев и его время. Первый сборник под ред. Н. Л. Бродского". М., 1923 (1 письмо 1858 г.).
   Рашет H. Н. -- "Звенья", вып. 3--4, М., 1934 (47 писем 1862--1878 гг.).
   Ральстону В. -- "Недра", сб. 3 и 4, М., 1923--1924 (42 письма 1866--1882 гг.).
   Случевскому К. К. -- "Щукинский сборник", вып. 7, М., 1907 (16 писем 1860--1879 гг.).
   Станкевичу Н. В. -- "Звенья", вып. 5, М., 1935 (2 письма 1840 г.).
   Стасову В. В. -- "Северный Вестник" 1888, кн. 10 (20 писем 1871--1883 гг.).
   Стасюлевичу М. М. -- "М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. Под ред. М. К. Лемке", т. III. Спб., 1912 (338 писем 1867--1883 гг.).
   Толстой С. А. (ур. Бахметьевой) -- "Вестник Европы" 1908, кн. 1 (3 письма 1853 г.).
   Толстым М. Н. и В. П. -- "Звенья", вып. 1, М., 1932 (16 писем 1854--1858 гг.).
   Тургеневу И. Н. -- "Звенья", вып. 5, М., 1935 (1 письмо 1831 г.); "H. С. Тургенев", сб. Центрархива, М., 1923 (2 письма 1854--1859 гг.); "Литературная Мысль, Альманах I", П., 1923 (1 письмо 1863 г.).
   Тургеневу И. С. -- "Русская Старина" 1885, кн. 8--12; 1886, кн. 1 и 3 (80 писем 1863--1865 гг.).
   Тургеневым Н. И., К., А. Н., П. Н. и Ф. Н. -- "Тургенев и его время. Первый сборник под редакцией Н. Л. Бродского". М., 1923 (09 писем 1858--1883 гг.).
   Фету А. А. -- "А. А. Фет "Мои воспоминания". М., 1890, ч. I и II (104 письма 1855--1881 гг.); "Щукинский сборник", вып. 8, М., 1909 (15 писем 1858--1874 гг.); "Русское Обозрение" 1901, кн. 10 (2 письма 1867 и 1872 гг.). Ср. также "Северные Цветы" на 1902 год", М., 1902.
   Философовой А. П. -- "Сборник памяти А. П. Философовой", т. II, П., 1915 (6 писем 1874--1882 гг.).
   Ханыкову Н. В. -- "Ежемесячные Сочинения" 1901, кн. 12 (47 писем 1862--1878 гг.).
   Щепкину М. С. -- "Литературный Вестник" 1903, т. VI, кн. 5 (1 письмо 1848 г.), "Тургенев и его время. Первый сборник под ред. Н. Л. Бродского". М., 1923 (1 письмо 1848 г.).
   Щепкину H. М. -- "Культура Театра" 1921, No 7-8 (3 письма 1850 г.).
   Щербаню Н. В. -- "Русский Вестник" 1890, кн. 7 и 8 (32 письма 1862--1865 гг.).
   Выборка из писем Тургенева, напечатанных частью полностью, частью в отрывках, дана в части 2-й издания "Н. Л. Бродский. И. С. Тургенев в воспоминаниях современников и его письмах", М., 1924.
   
   В части 1-й этого издания дана подборка отрывков из мемуарной литературы, напечатаны некоторые официальны" документы Тургенева и приведен небольшой указатель литературы о нем. Все издание рассчитано на широкий читательский круг, преимущественно на учащихся.
   
   Большое число отрывков из писем Тургенева перепечатано вперемежку о отрывками из воспоминаний о нем, документов и биографических статей в монтажном издании "А. Островский. Тургенев в записях современников. Вступительная статья Б. М. Эйхенбаума", Л., 1929.
   Более полный перечень писем по адресатам дан в книге "М. К. Клеман. Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева. Редакция Н. К. Пиксанова". Л., 1934
   

Литература о Тургеневе

   В пределах сжатого обзора невозможно охватить сколько-нибудь полно критическую и исследовательскую литературу о Тургеневе, насчитывающую тысячи названий. Ниже приводятся указания только на наиболее важные книги -- общие обзоры жизни и творчества писателя, специальные сборники статей о нем и некоторые справочные издания.
   "И. Ипполит. Ленин о Тургеневе". М., 1934.
   "И. Иванов. Иван Сергеевич Тургенев. Жизнь. Личность. Творчество" (издание 2-е). Нежин, 1914.
   
   Книгу И. И. Иванова следует назвать, так как она представляет собою самую объемистую монографию о Т., объединяющую большой фактический материал. Вместе с тем необходимо оговориться, что автор ее стоит на крайне реакционных позициях, уделяя десятки страниц озлобленной полемике с революционной критикой и публицистикой и соответствующим образом истолковывая творчество писателя.
   
   "Д. И. Овсянико-Куликовский. И. С. Тургенев".
   
   Составившие книгу этюды о творчестве Т. печатались первоначально в "Северном Вестнике" 1894--1896 гг., вышли затем отдельно и включены в "собрания сочинений" Овсянико-Куликовского (т. II, изд. 5-е, М., 1923).
   Содержание: Введение. Гл. I. Базаров ("Отцы и дети"). Гл. II. "Довольно" и "Призраки" как продукты субъективного творчества и связь их с некоторыми сторонами натуры Базарова. Гл III. "Новь" и тип Соломина. Гл. IV. Обзор и классификация женских типов. Натуры рациональные. Гл. V. Натуры иррациональные. Зинаида ("Первая любовь"). Гл. VI Вера (героини "Фауста"). Гл. VII. Лиза (героиня "Дворянского гнезда"). Гл. VIII. Разбор "Дворянского гнезда" вообще и образа Лизы, в частности со стороны художественных приемов. Приложение I (Несколько справок из критической литературы о Т.). Приложение II (Дополнения).
   Анализу героев Т. Овсянико-Куликовский посвятил многие страницы своей "Истории русской интеллигенции" (тт. VII и VIII "Собрания сочинений").
   
   "Н. М. Гутьяр. Иван Сергеевич Тургенев". Юрьев, 1907.
   
   Книга составилась из статей, напечатанных первоначально в "Вестнике Европы", "Русской Старине". "Русском Вестнике" и др. журналах.
   Содержание: I. Предки И. С. T. II. И. С. Т. в Берлинском университете. III. И. С. Т. в Москве (1841--1842 гг.). IV. И. С. Т. во Франции (1847--1855 гг.). V. И. С. Т. и его дочь Полина Брюэр. VI. Т. С. Т. в ссылке. VII. И. С. Т. и крестьянский вопрос. VIII. И. С. Т. и его дядя H. И. Тургенев. IX. И. С. Т. и гр. Л. Н. Толстой. X. И. С. Т. и П. А. Некрасов. XI. К характеристике мировоззрения И. С. T. XII. И. С. Т. и польский вопрос. XIII. И. С. Т. и В. И. Боткин. XIV. И. С. T. и А. А. Фет. XV. И. С. Т. и Ф М Достоевский. XVI. И. С. Т. и Н. В. Анненков. XVII. Творчество И. С. Т., процесс его и приемы.
   
   "Н. Н. Сакулин. На грани двух культур. И. С. Тургенев". М., 1918.
   "А. Е. Грузинский. И. С. Тургенев. (Личность и творчество.) 1818--1918". М., 1918.
   "В. Л. Львов-Рогачевский. И. С. Тургенев. Жизнь и творчество". М., 1926.
   "Тургеневский сборник". П., 1915 (Тургеневский кружок под руководством Н. К. Пиксанова).
   
   Содержание: От редактора. С. П. Петрашкевич. Т. об императоре Александре III (новооткрытая статья И. С. Т.). И. М. Малышева. Письма матери. (Из неизданной переписки В. П. Тургеневой с сыном.) И. Г. Богданова. Два интимных письма И. С. Т. (о Ф. П. Волковой). И. М. Малышева. Т. в заботах о народном образовании. (Черты из переписки с И. А. Кишинским.) Н. А. Островская. Воспоминания о Т. (С предисловиями и примечаниями М. А. Островской.) Приложение: Библиография воспоминаний о Т., составлена С. П. Петрашевич.
   
   "Венок Тургеневу. 1818--1918. Сборник статей". Одесса, 1918.
   
   Содержание: Б. В. Варнеке. Т.-драматург. В. В. Гиппиус. О композиции Тургеневских романов. Л. Гроссман. Последняя поэма T. ("Senilia"). В. М. Фишер. Неведомое у Т.
   
   "Творчество Тургенева. Сборник статей под ред. И. Н. Розанова и Ю. М. Соколова". М., 1920.
   
   Содержание: В. М. Фишер. Повесть и роман у T. И. П. Розанов. Певец молчания (О стихотворениях T.). М. А. Петровский. Таинственное у Т. К. Г. Локс. Вера и сомнения T. С. В. Шувалов. Природа в творчестве Т. Б. В. Лукьяновский. Эпитет у Т. Ч. Ветринский. Муза-вампир (о "Призраках"). М. М. Клеванский. Общественно-политические взгляды И. С. T. Б. М. Соколов. Мужики в изображении Т.
   
   "Тургеневский сборник под ред. А. Ф. Кони". П., 1921 (Тургеневское общество).
   
   Содержание: Л. С. Утевский. Смерть Т. А. Ф. Кони. Похороны Т. Вл. Каренин. Т. и Жорж Санд. М К. Клеман. Отец Т в письмах к сыновьям. С. А. Переселенков. Письма И. С. Т. и Г. О. Гинзбургу. Б. Л. Модзалевский. Из собраний Пушкинского Дома (глава из воспоминаний Е. И Феоктистова) Письма к А. К. Толстому, М. А. Языкову, М. И. Каткову и А. Н. Майкову
   
   "Творческий путь Тургенева. Сборник статей под ред. Н. Л. Бродского". М., 1923.
   
   Содержание: Н. А. Энгельгардт. Мелодика тургеневской прозы. К. К. Истомин. Роман "Рудин". Из истории тургеневского стиля. М. А. Рыбникова. Один из приемов композиции у T. М. Самарин. Тема страсти у Т. А. И. Белецкий. Г. и русские писательницы 30--60-х гг. М. Н. Алексеев. Тургенев и Марлинский. (К истории сознания "Стук... стук... стук".) М. Габель. Песнь торжествующей любви. М. М. Клевенский. Литературные советники Т. А. Лаврецкий. Т. и Тютчев. А. С. Долин и. Т. и Чехов.
   
   "Тургенев и его время. Первый сборник под ред. Н. Л. Бродского". М., 1923 (Тургеневская комиссия Общества любителей российской словесности).
   
   Содержание: Художники слова о Т., с предисловием П. Н. Сакулина. В. Чешихин-Ветринский. Мудрость. Памяти И. С. Т. Триолеты. Л. В. Крестова. Т. А. Бакунина и Т. Л. П. Гроссман. Смена стилей в театре Т. В. И. Дьяконов. Сравнения Т. Д. Д. Благой. Т. редактор Тютчев А. Н. К. Пиксанов. История "Призраков". Н. Л. Бродский. Проза "Записок охотника". А. А. Фомин. Письма И. С. Т. к декабристу Н. И. Тургеневу и его семье. В. Чешихин-Ветринский. Заметки о Т. (письма к В. М. Лазаревскому и Н. А. Некрасову, рукопись "Поездки в Полесье", прототипы героев "Дыма", из фельетонов Панаева о T.). Н. Л. Бродский. Новое о Т. (неопубликованные письма, предисловие к очерку "Фиорио" Н. Гаспарини, из воспоминаний о Т. Луизы Геритт-Виардо, программа отдельного издании "Записок охотника"). Л. В. Крестова. Рассказ о Лутовинове (В. А. Бакарева). М. П. Алексеев. Материалы к Тургеневской библиографии 1918--1919 гг.
   
   "И. С. Тургенев". М., 1923 (Документы по истории литературы и общественности. Вып. второй).
   
   Содержание: Н. Л. Бродский. Т.-драматург. Замыслы. Н. Ф. Бельчиков. Т. и Вяземский. История личных отношений. Письма T. Н. Ф. Бельчиков. Письмо И. С. Т. Гаррвицу. Н. Ф. Бельчиков. Письмо И. С. Т. Л. Л. Добровольскому. А. И. Белецкий. Из материалов для изучения И. С. Т. (письма к Е. Я. Колбасину, программа "физиологических очерков"). Н. Ф. Бельчиков. Из неизданной переписки И. С. T. Н. Л. Бродский. Связка писем И. С. Т. Н. Ф. Бельчиков. Письма И. С. Т. к П. В. Шумахеру. Н. Л. Бродский. Анонимная рецензия И. С. Т. (о переводе "Фауста" М. Вронченко). А. С. Николаев. Цензурная история поэмы Т. "Филиппо Стродзи". И. Л. Бродский. "Прямухинский роман" в жизни и творчестве Т. Письма Т. А. Бакуниной к И. С. T. Н. Ф. Бельчиков. К истории письма Т. о смерти Гоголя. Н. Ф. Бельчиков. III отделение и роман "Отцы и дети".
   
   "И. С. Тургенев (К пятидесятилетию со дня смерти) 1883--1933. Сборник статей". Л. 1934 (Ленинградское отделение Коммунистической Академии. Институт литературы и искусства).
   
   Содержание: T. Т. Ухмылова. Т. и крепостничество. З. Коган. Т. и Герцен. А. Кривошеева. T. и "Современник". И. Векслер. "Дым". В. Буш. Народничество и "Новь". Г. О. Адамович и Г. Уварова. Т.-драматург. Приложение: М. Клеман. Хронологический указатель литературных работ и замыслов И. С. Т.
   
   Документы, рисующие цензурную историю ряда произведений Тургенева ("Записок охотника", "Муму", "Нови", "Нахлебника", "Завтрака у предводителя" и др.), обследованы и опубликованы в издании: "ТО. Г. Оксман. И. С. Тургенев. Исследования и материалы". Одесса, 1921.
   Парижский архив Тургенева подробно описан в издании "A. Mazon. Manuscrits parisiens d'Ivan Tourguénev. Notices et extraits". Paris, 1930.
   Частично опубликованные здесь незаконченные произведении и черновые материалы перепечатаны и дополнены ранее появлявшимися во французских журналах публикациями в русском переводе книги "А. Мазон. Парижские рукописи И. С. Тургенева. Перевод с французского Ю. Ган. под ред. Б. Томашевского". Л., 1931.
   
   Здесь напечатали черновые материалы (списки персонажей, планы, черновики) "Накануне", "Первой любви", "Дыма", "Степного короля Лира", Нови", безыменной незавершенной повести (1878 г.), "Песни торжествующей любви", "Силаева". Книга сопровождается статьями А. Мазона "Парижские рукописи Т." и "Искусство романиста". Каталог рукописей Т., хранящихся в Париже, здесь не перепечатан.
   
   Тургеневские материалы, хранящиеся в Москве, в Государственном Литературном Музее, подробно описаны в издании: "И. С. Тургенев. Рукописи, переписка и документы. Составлен научными сотрудниками музея: К. П. Богаевской, Н. А. Дилевской. Н. Б. Жаровой, Е. О. Сорокиной, И. А. Успенской, Л. Ф. Филимоновой и Ф. П. Швальбе. Редакция старшего архивиста музея Н. П. Чулкова". М., 1935 ("Бюллетени Государственного Литературного Музея").
   Подробная хронологическая канва к биографии Тургенева установлена в работе "М. К. Клеман. Летопись жизни и творчества И. С. Тургенева. Редакция Н. К. Пиксанова". Л., 1934.
   

Библиографические работы о Тургеневе

ПРОИЗВЕДЕНИЯ ТУРГЕНЕВА

   "М. Клеман. Хронологический указатель литературных работ и замыслов И. С. Тургенева" -- в сб. "И. С. Тургенев (К пятидесятилетию со дня смерти)". Л., 1934.
   

ЛИТЕРАТУРА О ТУРГЕНЕВЕ

   Сводной библиографии критической и исследовательской литературы о Тургеневе нет. Далеко не полные перечни литературы можно найти в общих библиографических справочниках: "Д. Д. Языков. Обзор жизни и трудов покойных русских писателей", вып. III, Спб., 1886 и вып. XI, Спб., 1909; "А. В. Мезиер. Русская словесность с XI по XIX столетия включительно", ч. II, Спб., 1902; "И. В. Владиславлев. Русские писатели". 4-е изд., Л., 1924; "И. В. Владиславлев. Литература великого десятилетия". Л., 1928.
   Из специальных библиографических работ о Тургеневе необходимо назвать: "Ф. А. Витберг и Б. Л. Модзалевский. "Каталог выставки в память И. С. Тургенева в Академии Наук. Март 1909, 2-е издание, с исправлениями". Спб., 1909; "С. П. Петрашкевич. Библиография воспоминаний о Тургеневе" -- в "Тургеневском сборнике" под ред. Н. К. Пиксанова. П., 1915; "М. П. Алексеев. Материалы к Тургеневской библиографии (1918--1919 гг.) -- в сб. "Тургенев и его время" под ред. П. Л. Бродского. М., 1923. Отнюдь не полный, сумбурно составленный и крайне неточный перечень литературы дан А. Португаловым под заглавием "Полный библиографический указатель к изучению жизни и творчества И. С. Тургенева" в приложении к книге "Мих. Португалов. Тургениана Статьи, очерки и библиография". Орел, 1922.
   
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Рейтинг@Mail.ru